День Дьявола

Брайардейльские топи

– Нет, расскажи мне другую историю, – требует Адам. – Эту я уже знаю.

– Но все истории в нашей долине начинаются с Дьявола, – говорю я.

– Расскажи что-нибудь новое, – возражает он. – Есть же такие, которых я еще не слышал. Ты знаешь их сотни.

За последние несколько лет я приобрел репутацию рассказчика, точно такую же, какая была у Старика, моего деда.

– Давай же, – настаивает Адам. – Расскажи про свое детство, когда тебе было столько же лет, сколько мне сейчас.

– Потом, – отвечаю я. – Мы же пришли сюда, чтобы пострелять бекасов, верно?

Он забавно кивает и гладит одной рукой Дженни по спине, а другой крепко сжимает мою ладонь.

– Тебе придется отпустить меня, Адам, – говорю я. – Иначе у нас ничего не получится.

Он отпускает мою руку, но не отходит ни на шаг, потому что ему необходимо чувствовать мой запах, и, склоняя голову набок, он слушает, как хлюпает вода в болоте.

Холодный весенний день подходит к концу, и последний свет уже покидает Топи, скользя через долину к пустошам и отступая на запад, к морю. Сумерки уже обесцветили покрытые вереском холмы, и надвигающаяся темнота усилила шум воды в Фиенсдейльском ущелье. Где-то во мраке река бьется о берега, срезанные ею же в прошлом месяце во время штормов, и теперь она петляет, устремляясь к черному массиву Салломского леса. Воздух, кажется, промок насквозь. Но Адам держится молодцом и не издает ни звука. Как и все мальчики его возраста, он гордится своей стойкостью: сыновья всегда хотят показать отцам, что способны выносить трудности без жалоб и слез. И все-таки мне понятно, почему он хочет, чтобы я что-нибудь рассказывал: ему надо отвлечься и скрыть, что он до смерти боится оказаться у самой воды.

– Помнишь, что я сказал тебе делать? – говорю я, закладывая один патрон за другим в двустволку Браунинга с прикладом из орехового дерева, доставшуюся мне по наследству от Отца.

– Сейчас? – интересуется Адам.

– Я скажу тебе когда.

Через пару лет я должен был бы начать учить его стрелять в Топях. Сам я уже в двенадцать охотился на вальдшнепов, голубей, фазанов – словом, на все, что годится в пищу. Адаму, конечно, никогда не придется стрелять из ружья, но это не значит, что он не сможет быть полезным. Например, он может стать моим загонщиком и поднимать из укрытий птицу.

Прижав приклад к плечу, я немного отстраняюсь от Адама, но как только он слышит мой голос дальше, чем ожидал, дальше, чем ему хотелось бы, он зовет: «Папа!» – и тянет руку к моей ладони.

– Я здесь, – говорю я. – Все в порядке. Воды поблизости нет. Делай, что я тебе сказал. Давай.

Он еще какое-то время стоит, повернувшись ко мне, а потом начинает хлопать в ладоши.

Из-за акустических особенностей звук раздается со стороны холмов, и испуганные птицы вылетают из своих убежищ. Этой хитрости меня научил Отец, а теперь ее освоил и Адам.

Бекасы поднялись из камышей и полетели низко над болотом. Их отражения в воде напоминали серпики коричневого цвета. Я прицелился немного выше и упустил одного – он растворился в сгущающейся тени деревьев, – но взял другого вторым выстрелом в тот момент, когда он появился на фоне белеющих соцветий рябины рядом с воротами. При звуке выстрела Адам вздрогнул. Бекас дернулся в полете и, очертив в воздухе дугу, упал где-то на поле, оставленном в этом году под паром.

– Держи ее, – говорю я, и он хватает Дженни за ошейник, прежде чем она успевает рвануться за птицей.

Нужно отучить ее от вредных инстинктов.

– Пусть сядет. Ну-ка, Адам, прикажи ей, – говорю я, вытряхивая пустые гильзы из ружья. – Пусть знает, кто здесь хозяин.

Он проводит рукой по хребту собаки, надавливая ей на задок, чтобы она опустилась на землю. Сумерки сгущаются, порывы ветра пригибают к земле тростник. Болото покрывается рябью. Дженни моргает и ждет команды.

– А теперь отпускай, – говорю я, и Адам издает тот особый звук, которому я его научил, что-то вроде чмоканья, и поднимает руку.

Дженни срывается с места, проползает под воротами, возбужденная запахом подстреленной дичи, и возвращается назад с растерзанной птицей.

Адам слышит, что собака вернулась, и чувствует ее запах, а она прижимается лбом к его ладони.

– Брось! – командует он, дотрагиваясь до зажатой в зубах собаки птицы.

Дженни не подчиняется, и тогда он пробует просунуть пальцы ей в пасть между челюстями.

– Не так, – поправляю я. – По носу.

Он одной рукой дотрагивается до ее скулы, а другой неуверенно шлепает ее, отчего собака только начинает рычать.

– Сильнее, – говорю я. – Иначе она ничему не научится.

Получив кулаком по морде, она делает, как ей приказано. Боль она запомнит и в следующий раз будет ожидать удара, увидев его поднятую руку, а потому откроет пасть, как только он скомандует. Она умница. У нее ласковый, добрый нрав. А голову бекасу она откусила скорее от восторга, чем по злобе.

– Оставь птицу галкам, Адам, – говорю я. – Нам хватит того, что есть.

Мы возвращаемся на ферму по тропинке, до коленей вымазавшись в грязи. Я держу Адама за руку. Он несет на плече старый кожаный ягдташ, принадлежавший когда-то Отцу. Не в силах удержаться, он запускает пальцы внутрь. Там подстреленные мной кряквы, и он дотрагивается до них, ощущая запах крови и воды на перьях. Когда мы вернемся на ферму, мы извлечем из птиц дробинки и повесим до утра в чулане. А потом, как я обещал, я научу Адама правильно потрошить их, чтобы запечь в печи.

– Уже стемнело? – спрашивает он. – Стало холодно.

– Почти, – отвечаю я. – Мама зажгла свет.

– А звезды зажглись? – продолжает он.

– Некоторые, – отвечаю я. – Орион. Большая Медведица.

Ему известна форма созвездий. Чтобы объяснить ему, я брал его за руку и водил его пальцем, очерчивая их форму.

– А луна полная или ущербная? – спрашивает он.

– Полная, – отвечаю я. – Совсем круглая.

У луны раздутое, удивленное лицо, будто у утопленника.

– А где она сейчас?

– За нами, – отвечаю я. – Поднимается над Тремя Сестрами. Поэтому мы отбрасываем длинные тени.

В другой раз он задал бы еще десяток вопросов, но сейчас он устал и неуклюжей походкой плетется по гравию, причем нарочно. Хочет, чтобы я взял его на руки. Хотя бы пока мы не дойдем до асфальта.

– Ну-ка, – говорю я и даю ему подержать сложенное ружье.

Он вешает его на руку. Ружье тяжелое, как пара свинцовых труб. Он поворачивается ко мне и широко улыбается. Как бы там ни было, а он точно знает, что ружье – это то, что ему нужно. Эта ферма принадлежит ему с самого его рождения, точно так же, как она стала моей, когда Мама родила меня. За его спиной – вереница предков, он знает это и представляет, как после него сюда придут его сыновья. В его возрасте я чувствовал то же самое. Но потом сбился с пути.

– Ну, так расскажи мне что-нибудь, – требует он. – Расскажи о Старике, а не о Дьяволе. У нас ведь есть сейчас время, правда?

Но суть в том, что одна история тянет за собой другую, потом третью, и во всех Дьявол играет важную роль.