Демон Сократа

Глава III Серый пакет

А утро уже кипело – июльское, нежное. И к окну не надо было подходить, так нежно пахло листвой. Но Юренев! «Учи чукотский язык! Скоро увидимся!»

Все во мне протестовало против этих его слов.

Правда, при этом мне было бы крайне затруднительно объяснить, зачем я, собственно, сюда приехал. А ведь зачем-то приехал, зачем-то вышел из вагона здесь, а не в Иркутске, например, не в Благовещенске, и не в Хабаровске. Как мог Юренев знать, что я приеду?

Провидец, подумал я с раздражением.

Проветрив, почистив номер, я принял душ. Впрочем, какое-то равновесие все равно было нарушено. Неприятнее всего подействовал на меня фокус, проделанный Юреневым с сигаретой. С рецензиями ладно, не так уж трудно понять, что писатель, только что выпустивший большую книгу, итог многих лет, не может не интересоваться отношением к ней коллег и читателей. Но заранее снятый номер, эти странные телефонные отсылки…

НУС, решил я.

Это НУС.

И Козмин, и Юренев, и Ия, все они всегда гордились созданием своих рук – сверхмощной, перерабатывающей любую информацию, системой. К пресловутому Нусу Анаксагора НУС, понятно, не имела никакого отношения. Нус Анаксагора – это существо, даже не существо, конечно, а некое естественное организующее начало, без которого невозможны серьезные логические построения, а НУС Козмина-Екунина – всего лишь машина. По крайней мере, я считал так, а большего мне не объясняли. Никто на Земле не знает того, что знает все общество в целом, а вот НУС может знать. Она может знать даже нечто более значительное: например, то, о чем не догадываются специалисты, то, что не может быть объяснено действием никаких природных сил. Юренев всегда был склонен к подобным вещам, отсюда и его провидческие способности.

Почему я так раздражен?

Это сны, подумал я. Сны, отнимающие у меня силы. Опять придет ночь, я усну, и опять, в который раз, буду выдираться из убивающих снов.

Думать об этом не хотелось. Хотелось кофе.

Терпеть не могу дежурных, швейцаров, горничных, но я переборол себя, взялся за телефон.

– Кипятку? Вам? – удивилась дежурная по этажу. – Вы хотите сделать кофе? Сами?

– Что ж тут такого?

– Может, лучше принести кофе?

– Пожалуй, лучше, – решил я, вовремя вспомнив предупреждение рыжей администраторши.

На положении иностранца… Я ведь нахожусь тут на положении иностранца… Такое можно услышать только у нас.

Но в кофе дежурной по этажу я не верил. Какая-нибудь гостиничная бурда из растворимых и нерастворимых остатков…

В дверь постучали.

Так быстро?

Дежурная оказалась пожилой, сухонькой. Я видел ее ночью, она тоже пряталась за спиной Юренева.

– Вот кофе, – сказала она, осматриваясь так, будто хотела застать в номере еще кого-то.

Я принял поднос. Сахар, печенье, лимон, которого так недоставало ночью Юреневу.

– И часто у вас селят гостей на положении иностранцев? – усмехнулся я.

– Ну что вы, – виновато сказала дежурная. – На моей памяти вы второй, а я здесь семь лет работаю.

– Кто же был первым?

– Да так… Вроде вас… – Дежурная смутилась. – Только нам не положено интересоваться.

– Ну да, не положено, – кивнул я. – А почему вы не идете домой? Дежурство, кажется, заканчивается утром?

– Да жду я, – вздохнула дежурная и испуганно оглянулась. – Вот жду.

– Чего? – удивился я.

– Мне к обеду надо быть в больнице, а я в Бердске живу. Это что же, ехать домой и сразу обратно?

– Простите, я не знал… – Кофе она сварила отменный. – Болеет кто-нибудь?

– Да дед у меня… – Произнесла она беспомощно. – Дед у меня отморозил пальцы.

Дедом она называла мужа, это я понял. Но что-то он там залежался в больнице: июль на дворе. На всякий случай я поддержал дежурную: зимы у нас суровые, я, помню, в детстве приморозил пальцы на ноге, до сих пор ноют на холод. Помните, небось, какую обувку таскали после войны?

Дежурная кивнула:

– Помню…

Получилось у нее жалостливо. Она явно искала утешения. Может, и с кофе потому так ко мне спешила.

– Я утром звоню домой. Я всегда утром звоню, у нас телефон у соседки. Веранды рядом, крикни, дед сразу слышит. А тут говорит мне: нет деда, увезли деда. Куда, говорю, увезли! А в больницу. У меня аж сердце захолонуло. Что, кричу, сердце? Да нет, говорит, ты успокойся. Просто деда к хирургу свезли, пальцы он на руках поморозил. Ты после дежурства беги в больницу, там недалеко, сама поспрашиваешь, узнаешь. Видишь, вот как оно.

– Не понимаю, – сказал я, отставляя пустую чашку. – Когда ваш дед отморозил пальцы?

– Утром, – дежурная скорбно опустила глаза. – Я же говорю, звоню утром соседке, у нас веранды рядом…

– Что значит утром? Сегодня утром?

– Ага, – в усталых глазах дежурной таилось непонимание, беззащитность, испуг. – Я звоню, а соседка: ты успокойся, дескать, пальцы он поморозил…

– Он на морозильной установке работает?

– Да ну вас, – отмахнулась дежурная испуганно. – Я и не слышала про такую. Он у меня баньку топит по средам, всегда почему-то по средам. Сколько раз говорила, топи как люди, по субботам топи. А он любит по средам, такой у него день. И греется. Заляжет на полке и греется. И зимой греется, и летом, ему все равно. И вчера так лег, а утром, нате вам, отвезли к хирургу.

– Может, сломал руку? Не отморозил.

– Да ну вас. Я тоже так думала.

– Ну, не сломал, обжег. Или ошпарил там. В баньке-то.

– Да отморозил. Говорят, отморозил. Я до хирурга дозвонилась, отморозил. Оттяпают теперь пальцы

– Так уж сразу оттяпают?

– А чего? – возразила дежурная с каким-то непонятным мне вызовом. – Хирург сам сказал, будет резать пальцы.

Я не знал, как ее успокоить. Врачам виднее, в конце концов.

Конечно, виднее, она не спорит.

Дежурная разгорячилась.

Дед у нее смирный, пенсии радуется, почти не пьет. Она подозрительно повела носом, но бутылки я предусмотрительно спрятал. Истопит баньку, погреется. Ей, наверное, давно хотелось выговориться. Жил и жил, век так живи, только вот эти письма…

– Какие письма?

– Ну да, вы же не знаете, – виновато потупилась дежурная, – дед вдруг письма стал получать. Много писем.

– От родственников?

– Да где у него столько? – дежурная быстро оглянулась на дверь и подошла поближе. – Я тоже сперва подумала – от родственников. А там каждый день штук по десять, даже из Вашингтона. Откуда у него в Вашингтоне родственники?

– По десять? Из Вашингтона?

– Ага. Я соседей стала стесняться. Говорила сперва, мол, дальние дядьки отыскались у деда. А какие там дядьки? То баба пишет, вместе, мол, жили, зачем забыл? То мужик какой-то, ссылается, на Вятке шли по одному делу. А из Вашингтона который, тот непонятно, не по-нашему, но тоже, чувствуется, с обидой. Все с обидой, с жалобой, с просьбами, – дежурная смотрела на меня круглыми желтыми глазами. – У одного дом сгорел, другой судится, третья денег просит, зачем, мол, забыл? А я деда знаю, он всю жизнь у меня под боком, да и что мы кому отправим – у деда всего-то пенсия, а я дежурю. В Вашингтон, наверное, и не отправишь? – спросила она неожиданно. – Хоть по миру иди, что отправишь? Хорошо, я Юрию Сергеевичу пожаловалась. Тоже, родственники!.. Он сказал: разберемся, и разобрался, видать, никто больше не пишет. Дядька был настоящий в Казани, и тот перестал писать. Вот как! А тут такое, пальцы на руках поморозил… – Она опасливо перекрестилась. – Небось, весь Бердск уже знает.

– Разобраться надо, – хмуро кивнул я. – Но вы сперва все-таки сходите к хирургу.

– Вот я и собираюсь.

– А пакет вы принесли? – кивнул я. Мне хотелось отвлечь дежурную от печальных мыслей. – Я проснулся, а под дверью пакет.

– Какой пакет?

– А вон…

– Да нет. Я не приносила. Это, может, программа. Вы ведь к Юрию Сергеевичу приехали?

– В некотором смысле…

Дежурная вздохнула. Но женщина она оказалась отзывчивая, сварила еще чашку кофе, даже принесла спички. И, ушла, наконец.

Я закурил и устроился в кресле.

Я почти не спал, голова после встречи с Юреневым была тугая. Бездумно я обратил взор горе и увидел под самым потолком паучка. Паутинка была совсем прозрачная, казалось, паучок карабкается прямо по воздуху. Ему хорошо. У него не было моих загадок. Зачем я, собственно, приехал? Что меня пригнало сюда? Мог себе трястись в поезде, добраться до Благовещенска, у Светки Борзуновой выходит книга. В Хабаровске Тимка Скукин. Это у него фамилия такая, а вообще-то с ним не соскучишься. Но ведь приехал, чего виниться задним числом? Я виноват, что они все тут чокнутые? Или это я чокнутый?

Без всякого интереса я дотянулся наконец до серого пакета и вскрыл его.

Фотографии. Три штуки.

Я всмотрелся.

Непонятно, знакомо как-то…

Пятиэтажный большой дом фасадом на знакомый проспект…

Сосны с обломанными ветками… Ветром их обломало?..

Битый бетон на продавленном асфальте, в стене дома на уровне четвертого этажа дыра, будто изнутри выдавили панель…

Недурно там, видно, грохнуло.

Я отчетливо видел отвратительно обнаженную квартиру – перевернутое кресло, завернутый край ковра, битое стекло стеллажей.

С ума сойти, я узнал квартиру!

Конечно…

Кресло столь редкого в наши дни рытого зеленого бархата… Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре… Как он не сорвался со стены?.. Письменный стол… Книги, книги, книги… Среди них должны быть и мои…

Ну да, я смотрел на вещи Юренева…

Сосны с обломанными ветками. Чудовищная дыра в стене. Зацепившись за что-то, чуть не до второго этажа свисал из дыры алый длинный шарф.

Что это значит?

И если в квартире произошел взрыв, почему там ничего не сгорело?

Какая-то дымка угадывалась. Несомненно, дымка. Она даже несколько смазывала изображение, но вряд ли это был настоящий дым.

Странно…

Я взглянул на вторую фотографию.

И оторопел.

Все та же дымка. Лестничная площадка, запорошенная мелкой кирпичной пылью. И Юренев. Он безжизненно лежал на голом полу, вцепившись все еще мошной рукой в стойку металлического ограждения. И маечка на нем была та же. Не маечка, а футболка со степным пейзажем. Я знал, что на ней написано: «Оля была здесь».

Какая, к черту, Оля!

Я бросился к телефону.

Час назад Юренев сидел передо мной, жрал коньяк, цитировал неизвестного мне Гошу Поротова и наказывал учить чукотский язык. Что могло случиться за это время? И ведь пакет уже тогда лежал здесь!

Номер мне вдолбили в голову навечно. Ноль шесть, ноль шесть. Не хочешь, а запомнишь.

Длинные гудки.

Черт, может, он впрямь валяется там на голом полу? Когда это могло произойти?

Меня вновь пробрало морозом.

Длинные гудки.

Их просто не может существовать – таких фотографий. Подделка. Это подделка!

Кому нужна такая подделка? Юреневу?

Длинные гудки.

Куда еще позвонить? Ие? Козмину? Но ведь меня просто отошлют к номеру ноль шесть, ноль шесть.

Я готов был положить трубку, когда Юренев откликнулся, достаточно, кстати, раздраженно:

– Ну что там еще?

– Ты дома?

– А где мне быть? – он обалдел от моей наглости. – Ты меня всю ночь спаивал, могу я час отдохнуть?

Теперь я обалдел:

– Это я тебя спаивал?

– Ты, ты! Свидетели есть, всегда подтвердят. Полгостиницы подтвердит, – он, кажется, не шутил. – У тебя моя бутылка осталась.

Я положил трубку.

За Юренева можно было не бояться.

Но фотографии…

Я, наконец, взглянул на третью, последнюю. Заросший травой овраг, зеленые, политые солнцем склоны. Две мощных трубы метрах в семи над землей, покрытые деревянной лестницей с выщербленными разбитыми ступенями, таинственно уходящей вверх, в белизну смыкающихся берез, а возле ручья – сухая бесформенная коряга.

Я знал это место.

Я не раз бывал в этом овраге.

Сейчас, на фотографии, сидел на бесформенной коряге тоже я, только это все равно не могло быть правдой. Я любил это место и в свое время часто туда ходил, но один, без Ии. Уж тем более мы никогда там с Ией не целовались. На Алтае – да. На Алтае мы рассыпали поцелуи по огромной территории, но то был Алтай, а здесь мы не целовались.

Подделка?..

Кому, зачем нужны такие подделки?