Дело победившей обезьяны

Александрия Невская, Апартаменты Багатура Лобо, 8-й день двенадцатого месяца, пятница, вечер

Падал неслышно за темным окном снег, и уютно, по-домашнему мурлыкал развалившийся на углу стола Судья Ди – лишь слегка подергивал кончиком пушистого, рыжего хвоста в такт движениям руки Бага, машинально поглаживающей кошачий загривок.

Баг отнял руку, и кот, лениво приподняв голову – ровно настолько, чтобы увидеть хозяина, — глянул на него одним глазом. Нет, вроде бы хозяин не собирается уходить на ночь глядя, хотя… чего только не случается в этом не совсем обычном доме: бывало, и посередь ночи летит куда-то как оглашенный, а глаза целеустремленные такие, весь в себе, цоп меч – и помчался, помчался. Только дверь хлопнет. И опять тихо. Странный дом, что и говорить. Странный.

Хороший.

— Да, хвостатый преждерожденный, вот так вот… — задумчиво бормотал Баг. — Так-то вот… Ты понимаешь, кот, как все непросто? А? — Судья Ди снова приподнял голову и повел ухом. — Ничего ты не понимаешь… А если и понимаешь, то молчишь. И это правильно. Это по-мужски. — Баг потянулся к стоявшей рядом бутылке “Мосыковской особой” и нацедил огненной жидкости в чарку, простую такую чарку, бронзовую, в виде треножника. — Давай-ка, хвостатый преждерожденный, еще выпьем, что ли… — Ланчжун поднял чарку, помедлил немного, потом кивнул сам себе и под пристальным взглядом Судьи Ди опрокинул в рот. — И не смотри так, тебе я не налью. Не жди даже. Ты уже пил сегодня. И не хватало еще, чтобы… — Баг замолчал на полуслове и снова уставился в экран стоявшего перед ним “Керулена”: верный механический помощник уже с полчаса показывал красочную картинку чата “У Мэй-ли”. Баг даже вписал в нужное место свой ник – “Чжучи”, но все никак не решался нажать на кнопку с надписью “Вход”. В преддверии череды празднований Нового по самым разным календарям года чат украсился увешанной яркими игрушками елкой, из-за которой ввысь взлетали стремительные праздничные шутихи, да несколькими искрящимися сугробами. Была еще музыка – но она звучала не в меру жизнерадостно, и Баг ее отключил. Гулкая тишина пустой комнаты, разбавляемая лишь звучным мурлыканьем кота, была ныне честному человекоохранителю милее.

— Знаешь, хвостатый… — Баг поднял бутылку и поболтал остатками эрготоу; пилось легко и привольно, вот только тяжесть на сердце не уходила. — Иногда я тебе даже завидую. Правда-правда, — кивнул он явно заинтересовавшемуся коту, — вот ты – кот и у тебя хвост… — Баг сызнова наполнил чарку. — И ты никого не ловишь, даже мышей… Нет, я не упрекаю тебя, совершенно… Зачем тебе ловить мышей, если у тебя есть я? А… а даже если б ты и ловил мышей, то уж не вникал бы в их мышиные думы, правда? Поймал и съел. — Баг погладил Судью Ди, и тот вывернулся беловатым пузом вверх, прихватил руку мягкими лапами, а потом снова свалился на бок. — Какова цена всех наших побед? — Баг пристально осмотрел чарку, будто видел ее впервые. — Ну и ладно… И ты – просто кот. С хвостом. Вот и все. А я… — Баг махнул рукой. На себя махнул. И выпил.

Потом перевел взгляд на листок бумаги, лежавший слева от “Керулена”, — поверху шла красивая надпись “Ойкумена” и ниже адрес и номера телефонов. А под этим всем начинались строчки, выведенные четким Стасиным почерком.

Строчек было немного. “Дорогой Баг. Не хочу мешать вам в расследовании и вообще. Вы просто созданы друг для друга. Будете всю жизнь вместе бегать по крышам, как дети. А что мне одной сидеть в гостинице? Мне нужен дом. Прощай. Спасибо за все, и да хранит тебя Гуаньинь. Анастасия”.

— Видишь, — размашисто ткнул Баг пальцем в строчки: эрготоу медленно, но верно брал свое. — Видишь? “Не хочу мешать”. “И вообще”. “Дети”. “Анастасия”… Не Стася, а – Анастасия. Понимаешь ты, кот? Понимаешь? — Равнодушный к его душевным терзаниям Судья Ди принялся вылизывать правую лапу. — “Да хранит тебя…” Ах, как все это… — Баг махнул рукой и снова уставился в экран верного “Керулена”.

На душе было пусто. Мысли в голове сбились в какой-то невообразимый комок, и, быть может, впервые в жизни Багу совершенно не хотелось наводить в них порядок: пусть лежат как есть. Подумаю об этом завтра. А сегодня… А сегодня в бутылке осталось еще на четыре пальца эрготоу, сегодня так покойно мурлычет кот, а “Керулен” светится неживыми красками виртуального мира, куда не решается ступить нога. Сегодня – снег за окном, нелюбимая зима и усталость.

В дверь позвонили.

— Ты кого-нибудь ждешь? — спросил Баг устремившегося в коридор кота. — Я так никого не жду! — Баг развернулся в кресле. — А если это сюцай, то скажи ему, чтобы приходил завтра…

Звонок повторился.

— Однако. — Баг пьяно покрутил головой. — Очень нетерпеливые и настойчивые преждерожденные пожаловали… Прямо подданные какие-то. — Поднялся, слегка пошатнувшись и усмехнувшись этой неловкости. — Иду-иду.

Перед входной дверью обнаружился краснощекий юноша в толстом халате и в меховой шапке со значком службы срочной доставки; в меху блестели снежинки; руки в кожаных варежках бережно держали длинный сверток.

— Драгоценный преждерожденный Лобо? — осведомился юноша после подобающего случаю поклона. Баг, не желая смущать юношу ароматом эрготоу, ограничился молчаливым утвердительным кивком. Судья Ди внимательно оглядел валенки пришедшего и удалился обратно в квартиру. — Вам срочная посылка из Ханбалыка. Прошу вас. — И юноша подал Багу сверток, потом, скинув варежку, извлек из-за пазухи бланк квитанции. — Распишитесь.

Баг машинально приложил к протянутой бумаге личную печать, выслушал пожелания всего наилучшего, проследил, как юноша исчезает в кабине лифта, захлопнул дверь и, недоуменно держа на весу легкий сверток, вернулся к столу. Потеснил “Керулен” и поставил посылку на край. Судья Ди осторожно обнюхал бумагу и воззрился на Бага.

— И что бы это было? — Баг в задумчивости рванул край, и упаковка шурша распалась, как кокон, оставив на столе длинный узкий футляр, обтянутый расшитым драконами синим шелком. Справа на футляре имелась маленькая бумажная наклейка: “Разящий дракон” – гласили два иероглифа, выписанные старинным почерком “чжуань”.

Руки Бага непроизвольно задрожали; невероятная догадка вспыхнула в отуманенной алкоголем голове; не может быть…

Торопливо он отстегнул застежки и откинул крышку – перед ним в углублении лежал меч. В простых, но дорогих ножнах. С простой, но удобной рукоятью. Ничего особенного – для досужего наблюдателя.

Но не для Бага.

Меч, которому без малого пять сотен лет… Меч, изображение коего Баг еще в далекой юности с восторгом рассматривал, листая толстенный том собрания диковинок и древностей, покоящихся в сокровищницах Ханбалыка…

— Милостивая Гуаньинь… — только и сумел пробормотать ланчжун, отступая.

Не испытывающий благоговения к древнему оружию из императорских хранилищ Судья Ди тут же сунулся в футляр и стал обнюхивать нежданный дар. Баг не обратил на него внимания, хотя в иное время точно изгнал бы прочь от меча – в голове окончательно все смешалось, лишь стучало вместе с кровью одно слово: “Принцесса…”

Не глядя честный человекоохранитель протянул руку и нашарил бутылку с эрготоу, хлебнул прямо из горлышка и отер рукавом губы: он не сводил глаз с меча. Потом осторожно погладил кончиками пальцев полированные ножны.

Невозможный, сказочный дар.

Нет, нет и еще тысячу раз нет! Так не должно продолжаться.

Пусть я всего лишь винтик, пусть ничтожный ланчжун, каких много, пусть так. И что же – жить дальше, каждый день думая о том, что хоть и поступил правильно, а – не правильно?! Чему быть, того не миновать. Карма. Карма!

И Баг, склонившись к “Керулену”, решительно нажал на кнопку “Вход”.

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 8-й день двенадцатого месяца, пятница, вечер

— Ты так и не спросил о ней у француза? — тихонько спросила Фирузе. Богдан поставил на блюдце пустую чашку.

— Нет, — ответил он.

— Почему?

Богдан помедлил немножко, а потом застенчиво улыбнулся и пожал плечами. Ему неловко было объяснять, что Кова-Леви ему неприятен, и заговаривать с ним было поперек души.

Жена пристально глядела ему несколько мгновений в лицо, словно в душу заглянуть пыталась, — а потом тоже не смогла сдержать облегченной улыбки.

— Ну и ничего, — сказала она, — ну и иншалла. Жили ведь как-то до нее… Правда?

— Конечно, — согласился Богдан. — Еще как. Она потянулась через стол и ласково, бережно погладила его руку.

— Весь день от телевизора не отлипала, — сказала она, поспешно пытаясь сменить тему. — По дому суечусь, а нет-нет да и загляну. Это ж надо, что в Мосыкэ творится. И градоначальник-то их, Ковбаса, ты слышал…

— Слышал, — сказал Богдан. — Не надо об этом, Фира. Я ведь только что сам оттуда.

Она помолчала; ее лицо погасло. Она прислушалась и вдруг встала из-за стола:

— По-моему, Ангелиночка проснулась. Пойду посмотрю.

Она вышла из кухни, и Богдан, у которого горло перехватывало от нежности и сострадания, не пошевелился и даже не поглядел ей вслед. Прошло уж пять часов, как он вернулся в Александрию – первым делом проехав для отчета в Управление, правда, — но погребальный настрой не отпускал души.

Так он и сидел, неподвижный и опустошенный, над пустой чашкою, пока из детской не донесся до него едва слышный, мирный голосок жены.

Сердце Богдана будто пронзили ледяной иглой.

“Варвары-то ладно, — подумал он. — У них своя вера, свой рай… Но вот мы-то с чего такие кренделя творим сами с собою, это ж уму непостижимо…”

Колыбельная струилась напевно, медлительно и неизбывно печально, как отчего-то печально все русское; впрочем, как слышал когда-то Богдан, некоторые народознатцы утверждают, будто она была отголосоком неких реальных трений, возникших на исходе средневековья между Ордусью и Францией со всеми ее друа де л'омм.

Богдан тяжело поднялся из-за стола.

Богдан вошел в детскую. Первая красавица Ургенча сидела к нему вполоборота, ритмично покачивая кроватку; на звук открывшейся двери она порывисто обернулась. В огромных темных глазах ее мешались преданность и тревога.

— Почему так грустно, Фира? — тихо спросил Богдан.

— Потому что ты грустный, — не задумываясь ответила жена. — Я же твое зеркало, я люблю тебя…

Богдан подошел к ней сзади и благодарно положил руки ей на плечи; Фирузе, запрокинув голову, прижалась к нему тяжелой грудой черных волос и закрыла глаза.

— Я не грустный, — сказал Богдан. — Я просто немножко устал.

— Отдохни, — сказала Фирузе. — Ты дома. А я спою что-нибудь другое…