Даром

Глава 8 Ловцы снов. Часть 2

— Полиция ничего не делает! — кипятится Леха. — Ну ясен хрен, полиция ничего не делает! Мы же только и умеем что взятки брать, штаны казенные проперживать да свидетельниц потрахивать прямо в кабинетах!

— Лех, ну чего ты завелся? Я же только попросил узнать, что там по делу…

— Сорян, бро… Просто нечеловечески достал уже всех псих этот, Михайлов, никакой терпелки не хватает. Поначалу-то его жалко было, единственная дочь из дома ушла как-никак. Но после третьего заявления в прокуратуру простое человеческое сочувствие испарилось, знаешь ли.

— Да уж, понимаю…

Официант ловко заменяет опустевшие пивные бокалы новыми.

— Он вообще — сутяга тот еще, этот Михайлов. Опеку над дочкой у жены после развода отсудил. Причем ни денег, ни связей у него не было. Он просто так завалил суд бумажками, что ему отдали ребенка, чтобы отвязаться от него наконец. Ежу понятно, что допек он девку, вот и она сбежала от него, роняя тапки.

— Ладно, ладно… А что с делом-то? У кого оно вообще?

— Пока у розыскников. Они пытаются продавить Следственный комитет на возбуждение 105-ой, убийство. Перепихнуть на убойщиков — мол, исчезновение произошло при криминальных обстоятельствах. Убойщики всячески отмазываются, потому что не нужна им эта головная боль — дело будет тухлое, темное и лишенное перспектив к раскрытию по остывшим следам.

— А кто обычно отвечает за такие дела?

— А на кого Следственный комитет пошлет. У другана моего в райцентре поставили руководом Следственного комитета тупую чушку, так она из всех потеряшек возбудила 105-ую. И теперь на них висит под два десятка темных фейковых 105-х — не вернувшиеся из леса грибники, сбежавшие алиментщики… По всем приходится имитировать бурную деятельность в режиме ошпаренной кошки.

— Влип твой друган, сочувствую. А по Михайловой-то что?

— Там розыскники провели комплекс оперативно-розыскных мероприятий… Ща скину тебе ориентировку, ты посмотри, я в сортир пока.

Мой телефон пищит. Пока Леха выбирается из-за стола, открываю присланный файл. С фотографии смотрит темноволосая девушка. Лицо слегка напуганное, причем, похоже, это его постоянное выражение. Густые брови, чуть приплюснутый нос, широкие скулы — серая мышка, хотя, наверно, становится симпатичной, когда улыбается. «Михайлова Алина Валерьевна, 23 года, одета в спортивные штаны, ветровку и кеды. При себе имела пакет из магазина „Шестерочка“. 19 сентября ушла из дома и не вернулась. В последний раз ее видели в районе жилого комплекса „Небо“».

Он же недостроенный и заброшенный, этот комплекс, там бомжи одни живут… или эти, как их, сквоттеры.

Леха возвращается за стол и начинает рассказывать:

— Эта Алина Валерьевна имела конфликт с отцом по вопросам материального характера. Не работала и не училась, поделки какие-то плела и даже пыталась продавать их через интернет, но никому и даром не нужны эти пылесборники. Ни парня, ни подруг у нее не было, школу на тройки окончила и засела дома с психически неуравновешенным папашей. А потом ему надоело ее кормить. Пособачились, и Алина убежала, наскоро покидав одежду в пакет из «Шестерочки» — у нее даже сумки не было, что многое говорит о достатке в семье. Телефона тоже не было, даже кнопочного. Паспорт, однако, прихватила, что говорит о некоторой серьезности намерений. По камерам отследили, что она дошла до «Неба», а потом — никаких следов. Все записи с того дня вплоть до сегодняшних прогоняются через программу распознавания лиц. Либо Алина не выходила из «Неба», либо прятала лицо, либо уехала из комплекса на частном транспорте. Город не покидала ни на поезде, ни на самолете, ни на автобусе. Ведется розыск по всей стране, но сам понимаешь, какая там перегрузка в системе… Можно более-менее уверенно утверждать, что документы ее нигде не всплывали, то есть в поле зрения правоохранительных органов она не попадала, междугородним общественным транспортом не пользовалась, на работу не устраивалась и все такое.

— А в самом «Небе» искали?

— Искать-то искали, — Леха делает большой глоток пива. — Но это все равно что иголку в стоге сена. Застройщик «Неба» разорился в Одарение, стройка заброшена, даже охраны толком нет. Вот и ищи девицу среди сотен, если не тысяч бомжей со всей области.

Кашляю — закуска пошла не в то горло.

— Как «тысячи бомжей»? Откуда — тысячи?

Леха мрачно усмехается:

— Ты вот, Саня, был айтишником, стал бизнесменом… Страшно далек ты от народа. Прикинь, сколько людей в Одарение тупо пожелали денег. Кто заработал, кто намутил, кому просто стало везти в финансовых вопросах. А тут же дело такое… если где-то прибавилось, значит, в другом месте убавилось. Куча народу обнищала и вылетела на занюханную обочину жизни. «Небо» это — такая обочина и есть. Там часть зданий почти достроена, даже коммуникации проложены уже, и к электричеству «небожители» подрубаются — коммунальщикам проще оставить как есть, потому что все равно будут присасываться и как бы не сожгли все к чертям собачьим. Там и совсем опустившиеся бомжи чалятся, и нарики конченные, и урки, и протестная молодежь. Некоторые, впрочем, даже работать пытаются, просто жить негде больше, вот там и ночуют. Мы, конечно, и облавы проводим, и агентуру прикармливаем, но что толку… это лабиринт, город в городе.

— Удалось найти, с кем там Алина общалась?

— Да, но толку-то… Нашли компанию хиппарей, к которой она прибилась поначалу. Ей там дали кличку Элли. Потусила с ними два дня, а потом ушла неизвестно куда. Других следов нет.

— Ясно… А как по-твоему, что с ней могло случиться?

Леха хмурится и отводит взгляд:

— Сань, ну ты сам подумай… Что могло случиться с домашней девочкой в бомжатнике? Если повезло, встретила какого-нибудь лоботряса и укатила с ним автостопом в голубую даль, а папашу забыла как страшный сон. Может, вернется, когда оголодает как следует. Или хотя бы выйдет на связь, когда попустится. Если не повезло… изнасиловали и убили, а тело спрятали в заброшенных коммуникациях, оно там может хоть десять лет пролежать ненайденным. В «Небе» ее, скорее всего, теперь нет, живой по крайней мере — не выдержала бы столько, вернулась бы домой. Жизнь там не сахар. Между нами, искать девку уже бесполезно.

Пожимаю плечами:

— Что же, бесполезно так бесполезно.

— Э-э, Саня, ты чего задумал? Знаю я этот твой взгляд! Даже не думай лезть в этот гадюшник! Там куча людей, которым терять уже нечего. Это опасно, понимаешь?

— Да, конечно, понимаю.

Леха закатывает глаза к потолку:

— Ладно, знаю тебя, все равно полезешь. Ну, пиши мне хотя бы три раза в день, что жив-здоров. Не хватало мне, чтобы и ты пропал…

— Алина была не такая, как эта похабная современная молодежь, — рассказывает гражданин Михайлов. — Никаких тусовок, пьянок, сигарет, наркотиков, распутства, понимаете? И музыку пошлую Алина не слушала, в игры для дебилов не играла. Сидела дома, читала хорошие книги.

— А почему у нее не было подруг?

— В детстве я запрещал ей водиться с одноклассницами, забирал из школы сразу после уроков, а потом и вовсе перевел на домашнее обучение. Ограждал, как мог, от дурного влияния.

— Ясно-понятно…

Михайлов — потертый мужичок с выдающимся пузом. Ему сорок пять лет, но выглядит он старше. Племяшка Юлька называет таких мужчин скуфами и еще подначивает меня, что я «оскуфился», когда я пытаюсь критиковать ее манеры. Подростки обозначают так людей старшего поколения, запустивших себя, но свято верящих в собственное моральное превосходство.

Квартира выглядит не столько грязной, сколько захламленной. Пыльные шторы едва пропускают дневной свет. И повсюду развешаны самодельные украшения — плетеные круги, унизанные бусинами и перьями. Вроде бы такие штуки называются ловцами снов.

— Это Алина мастерила?

— Да, она увлекалась рукоделием, даже пыталась продавать поделки. Правда, доходов едва хватало на материалы. Алина пыталась выйти на работу, но нигде не могла найти достойных условий, понимаете?

— А сами вы кем работаете?

— Был водителем автобуса. У меня и Дар открылся такой — езжу я ровно, в расписание попадаю. Но в администрации парка одни сволочи окопались: и обеденные перерывы у нас не по нормативам, и на премиальных обворовать пытаются. Я отстаивал свои права, жаловался в трудовую инспекцию и в профком — и меня уволили якобы по сокращению штатов! Хотя никакого сокращения нет, водителей не хватает! Ничего, я с ними сужусь уже, они за все ответят!

Мда, ну и клиент попался… Это как же надо всем выносить мозги, чтобы с профессиональным Даром умудриться потерять работу.

— С Даром к управлению транспортом вы, наверно, можете стать персональным водителем?

— Вот еще! В прислугу я идти не намерен. И Алине никогда бы не позволил заниматься унизительным трудом. Но она и в приличные места даже на собеседования перестала ходить…

— А какой у нее Дар?

— Она умеет создавать поделки, которые внушают определенные сны. Вот смотрите, эта — для радостного сна, эта — для спокойного, а вон та — для странного, мистического.

Пожалуй, с таким Даром можно было бы создать бизнес. Но тут нужно уметь в нетворкинг: рекламировать себя, раскручиваться, общаться с людьми — все то, что для «огражденной от дурного влияния» Алины должно быть запретным неизведанным миром…

— Возьмите ловца снов домой и повесьте над подушкой! — настаивал Михайлов. — Увидите, как моя дочь талантлива!

— Нет, спасибо, в другой раз…

Если оно и правда работает, то прикасаться к этому не хочется даже шестиметровой палкой. Мало ли какие сны наведет поделка девушки, выросшей в явно нездоровой атмосфере. Слишком уж свежа в памяти Анюта из «Тихой гавани» и ее шепоток: «Я уведу тебя… там хорошо». Голова у меня одна, и пускать туда кого попало запросто может выйти себе дороже.

— И вот посмотрите, что я нашел пять дней назад на улице Ленина… — Михайлов сует мне под нос грязноватое птичье перышко. — Алина вплетала такие в свои ловцы снов. Я повесил его над кроватью и увидел сон, понимаете? Попробуйте сами, вы убедитесь!

Вздыхаю. Перышко, действительно, похоже на те, что использованы в поделках, но вообще-то все они похожи. Улица Ленина — главная транспортная магистраль города, через нее ездят отовсюду и везде. Несчастный отец хватается за соломинку.

— А о чем был сон? — спрашиваю для порядка.

— Не знаю… Сложно описать. Лучше, если вы сами попробуете. Мне вот стерва эта, жена бывшая, вспомнилась отчего-то… Так вы станете искать мою Алину?

Смотрю на жалкого, склочного, нищего дядьку, сидящего напротив меня на колченогом табурете.

Никто ему помогать не станет. Если не я — никто.

— Ничего не могу обещать, но попробую. Только не ждите чуда, слышите? Просто попробую.

Роюсь в недрах своего шкафа. Где-то там, помнится, был пакет со старой одеждой — все собирался вывезти ее на дачу, но забывал.

Да, вот он. Пакет рассыпается в труху у меня в руках — тогда как раз была мода на биоразлагаемость. Достаю ветхие, покрытые неотстирываемыми пятнами джинсы, растянутый свитер, стоптанные кроссовки. Чуть подумав, под низ надеваю надежное термобелье — раздевать себя я все равно не позволю. Остаток шмотья собираю в старый рюкзак. Туда же укладываю старое туристическое снаряжение, с которым ходил в походы еще в школе: спальник с торчащим из дырок грязным синтепоном, гнутую железную кружку, алюминиевую ложку. Хорошо, что я столько лет ленился донести этот хлам до помойки. Добавляю флягу с водой и несколько плиток шоколада. Два-три дня прожить можно, а больше времени на это дело у меня все равно нет.

Бриться я с утра не стал, и удачно, что уже пару месяцев не был в парикмахерской — если взлохматить отросшие волосы, видок получится неопрятный. Переоблачаюсь. Ссутуливаюсь. Теперь из зеркала на меня смотрит печальный, потрепанный жизнью мужчина. От мысли, что я могу выглядеть и так, делается неуютно.

Старый, купленный второпях по дешевке смартфон я с вечера поставил на зарядку — батарейка в нем еще вполне рабочая. Сношу все приложения, кроме мессенджера. Без связи оставаться не стоит. Беру надежный, полностью заряженный аккумулятор. Достаю из кошелька несколько купюр и сую в карман. Туда же — распечатанную фотографию Алины из ориентировки. Больше ничего у меня при себе не будет — ни банковских карт, ни документов. Чуть подумав, кладу в карман выкидной нож. Надеюсь, до этого не дойдет, но осторожность не повредит.

Олю и сотрудников я предупредил, что два-три дня меня не будет. Машину брать не стал — до «Неба» каких-то пять остановок на автобусе. Заплеванный жизненный тупик оказался ближе, чем я полагал.

Год назад яркой рекламой «Неба» был увешан весь город. «Искусство жизни. На высоте», «Совершенство в каждой детали. Ваша идеальная жизнь», «Дом, где время останавливается. Только для вас» и прочие порождения воспаленного воображения маркетологов. Что же, реальность внесла коррективы. Впрочем, последний постер еще висит на окружающем стройку заборе: красотка с роскошными формами обнимает за плечи пару остервенело улыбающихся детишек. Чья-то недрогнувшая рука выколола всей троице нарисованные глаза.

На первый взгляд забор выглядит целым и непроницаемым. Интернет тоже не знает, как проникнуть внутрь. Иду вдоль забора, надеясь встретить аборигена — и натыкаюсь на девчонку с огромной спортивной сумкой. Вид у нее растерянный:

— Здрасти! Извините, а вы не знаете, как попасть внутрь?

— Сам ищу. Давай искать вместе?

— Ой, а давайте!

Девчонке, должно быть, лет шестнадцать, не старше моей племяшки Юльки. Крашенные в цвет майонеза волосы собраны в хвостик, глазищи широко распахнуты. Одета в застиранный спортивный костюм, но сама чистенькая, и пахнет от нее только молодым здоровым потом. Хорошенькая — в ее возрасте все хорошенькие. И что эта девчуля забыла в бомжатнике?..

— Что у тебя случилось? Ночевать негде? Дома неладно?

— Да я лучше подохну под забором, чем домой вернусь! Мать решила, что для скакалки я уже слишком взрослая…

— Мама скакалку отняла? Это что, причина уходить из дома?

— Да какое там «отняла»… Раньше-то она меня скакалкой лупила, а теперь на ремень с пряжкой перешла. Не, домой не вернусь. Да ничо, говорят, нормально можно на сквоте жить…

— Не то слово — нормально! — раздается веселый мужской голос из-за забора, и один из щитов, выглядящий плотно пригнанным, отодвигается в сторону. — Чиназес! Давай сюда, чикуля!

Девушка без лишних размышлений протискивается в образовавшуюся щель. Пробираюсь следом за ней. Впустивший нас — высокий худощавый парень с длинными сальными волосами. На меня он косится с подозрением, но тут же широко улыбается и перебрасывает через петли в заборе балку, фиксируя щит, через который впустил нас. Ага, значит, попасть в «Небо» можно или зная проход, или вот так, по приглашению.

— Вы к кому-то или в первый раз? — спрашивает парень.

— В п-первый… — блеет девчонка.

Так, моя роль — потерянный человек, отброшенный на обочину жизни. Стараюсь придать голосу просящие интонации:

— Да вот… я бы… мне бы… только где-нибудь бы переночевать… пожалуйста. Я проблем не создам, честное слово. Вы ведь знающий человек, пожалуйста, помогите найти местечко.

Парень довольно усмехается — я позволил ему ощутить превосходство.

— Ну-у, допустим, есть один флэт, — тянет он. — Но всякому джанку там не рады. Это не просто сквот, это, едрить его, арт-пространство. За бухло или вещества вас сразу кикнут, то есть выкинут на мороз. Хавчик весь в общак. Гадим в отведенных местах. Внутри — мир, дружба, жвачка, общаемся конструктивненько, не токсичим. Если вы пиплу не понравитесь — попросим на выход, без обид. Согласны?

Мы с девицей хором киваем.

— Меня Джон зовут, — представляется парень.

Ванька, значит. Ну ладно, я так тоже могу:

— Очень приятно. Алекс.

— А я Зойка, — девушка отчего-то смущается и чуть краснеет.

— Будешь, значит, Зоуи, — снисходительно говорит Джон. — У нас тут не колхоз.

— Зо-оуи, — обрадованно тянет девчонка. Иностранное имя кажется ей чем-то ужасно крутым.

Джон решительно устремляется в глубину развалин. Следуем за ним. Приходится внимательно смотреть под ноги, чтобы не угодить в выбоину в растрескавшемся бетоне или не напороться на арматурину, но дорогу я запоминаю.

Жилой комплекс — восемь уходящих в небо башен, четыре из них почти завершены, даже в окнах зияют осколки стекол. Мы пробираемся мимо множества строений — наверное, по проекту в них должны были располагаться детский сад, магазины, кафе. Остовы зданий громоздятся, как скелеты выброшенных на берег китов. Всюду грубо нарисованные теги и похабные картинки. Ветер свистит в пустых оконных проёмах. Под ногами хрустят обломки строительных лесов, словно кости, поросшие травой и подернутые плесенью.

То тут, то там скользят фигуры людей, одиночные или парами. Но где же те тысячи, о которых говорил Леха? Прячутся по темным сырым углам, как вампиры?

Джон останавливается перед гладкой бетонной стеной:

— Нам сюда.

У него что, Дар к левитации? Ну а нам-то с Зоей как быть? Но Джон ставит ногу в неразличимую с первого взгляда выбоину, хватается за чуть выступающий бетонный блок, подтягивается, залезает на второй этаж, и громко шепчет:

— Давайте мне шмот и поднимайтесь сами.

Следуем за ним. Если знать, что подъем здесь, взобраться по стене не так уж сложно. Идем по сырому коридору, затем снова лезем на этаж выше, пробираемся через ржавую трубу, потом поднимаемся по лестнице без перил. Здесь есть остекление, но окна разбиты, изрисованы и облиты краской. Между оконных рам — пустые бутылки, фантики, бычки, шелуха от семечек.

Наконец пространство меняется: на стенах уже не схематично намалеванные половые органы и матерные надписи, а граффити с некоторой даже претензией на художественность. Взгляд цепляется за лозунги: «Москва — оплот русского капитализма. Она никогда не восстанет». «Не верь людям на улице». «Твоя задача — оспорить культурную гегемонию буржуазии». Однако. Здесь отметились идейные деятели. Даже полы относительно чистые — по крайней мере кто-то убрал строительный мусор.

Сквот оказывается лежбищем, занимающим несколько комнат. На полу хаотично валяются коврики, одеяла, спальники, люди… Здесь тепло, работают обогреватели — хиппи удалось подрубиться к городской проводке.

— Пиплы, у нас новая кровь, — объявляет Джон.

Кто-то вяло машет рукой, и на этом наше включение в сквот заканчивается.