Цыганский рубль

СЕРЕБРЯНАЯ ИГЛА

Эта странная пара встретилась мне в поезде, следовавшем по маршруту Москва — Тбилиси. Вагон, как это часто случается, был почти пуст. В самом первом купе ехала веселая восточная компания, за три купе от них располагался я, и в предпоследнем — Надя и Павел. Так их звали. Я довольно быстро перебрался к ним и очень мило (хотя и несколько странно) провел скучное дорожное время. Они тоже были рады собеседнику; к тому же выяснилось, что мы земляки. Людьми они показались мне веселыми и беззаботными, особенно Надя. Она кокетничала со мной самым недвусмысленным образом и чуть не с первой же минуты знакомства. Спутник ее не проявлял по этому поводу никаких признаков недовольства. Это-то и было странно; тем более оказалось, что Павел и Надя — муж и жена. Как я смутился, узнав это!.. Но Павел ничуть не походил на ревнивого мужа. Я бы сказал, что он вообще на мужа не походил. Может, поэтому у меня осталось не вполне понятное впечатление о нем. Трудно понимать мужа, жена которого на его глазах заигрывает с первым встречным, а он только болтает и хохочет… А Надя была прекрасна. Прелестная блондинка, великолепного сложения, с пышным бюстом и очаровательно-нахальными повадками. Трудно было не потерять голову от этой девушки. Мы болтали о чем попало и пили сухое белое вино. Надя положила ногу мне на колени, и я восторженно гладил ее под столом… Несмотря на смехотворные градусы сухого белого, я сам себе казался вдребезги пьяным. Потом мы жадно, взахлеб целовались в тамбуре; и, если бы вагон был купейным, я бы без раздумий увел Надю в любое пустое купе, — да не увел бы! на руках унес! — совершенно не посчитавшись с присутствием супруга. А там будь что будет. Люди строгих правил, несомненно, уже уверились, что я негодяй, для которого нет ничего святого; в оправдание свое могу только сказать, что я прекрасно понимал свою окаянность по отношению к Павлу, но обаяние этой женщины было сильнее моих моральных представлений (они у меня есть, честное слово, есть!). В конце концов, я настолько сошел с ума, что даже отсутствие места не остановило бы меня, но как раз тогда дверь в тамбур открылась и вошел Павел… Я приготовился принять любую кару за свои дела (клянусь, я принял бы ее безропотно!), но Павел, отослав Надю обратно в вагон, только сказал мне:

— Я вас понимаю и, как бы вам странно это ни показалось, не сужу. Моя жена — очаровательная женщина, но с некоторых пор она немного не в себе и потому, если бы я хотел кого-то обвинить, то, несомненно, ее. Но я не хочу винить никого; я хочу вас только попросить, как порядочного человека: возвращайтесь в свое купе и ложитесь спать. Можете притвориться, что вы пьяны. Я так и доложу Надежде. Из дальнейшего знакомства, поверьте, ничего хорошего для вас не выйдет. И для нее тоже. Не стоит расстраивать нервы больной женщине…

Я почему-то поклонился и вернулся в свое купе. Заснуть долго не удавалось; все крутились в голове сумбурные события сегодняшнего вечера. Потом, наконец, воспоминания незаметно перетекли в сон.

Меня разбудил Павел и пригласил позавтракать с ними. Он был такой же, как вчера, — улыбался, много и громко говорил, и было видно, что он не обижается за вчерашнее. Мне же было настолько неловко, что я за столом больше отмалчивался, говорил невпопад и так невразумительно, что Надя удивленно спросила меня:

— Что с вами, Саша?

На что я ответил фразой о коварном действии на меня белого сухого. Потом мне с грехом пополам все же удалось «встроиться» в беседу. Я даже несколько раз повеселил моих попутчиков удачными остротами. Я избегал смотреть на Надю, потому что чувствовал, как она опять «намагничивает» меня. Болела распухшая губа: Надюша при поцелуе прокусила мне ее. Скверная привычка; впрочем, от такой женщины можно снести все. Сама Надя была весела, много говорила, рассказывала долго о чудном месте, в каком они с мужем живут, и приглашала в гости. Павел подтвердил приглашение, правда, многозначительно добавив при этом: «Если будет желание…» Я приблизительно знал те места, о которых они говорили, но желания посетить моих новых друзей после вчерашнего не испытывал. Однако я поблагодарил их и обещал приехать, если выйдет возможность.

Мы простились на вокзале. Павел и Надя должны были идти на пригородный вокзал на электричку, я направился к трамвайной остановке. Мы еще раз пожали друг другу руки, Надя вновь напомнила мне об обещании посетить их, я поблагодарил и простился, намереваясь никогда с этой парой не встречаться.

Если бы так все и кончилось, лучше не стоило бы и желать. Но, к сожалению, история только начиналась. Прожив в городе около месяца, я однажды вечером поймал себя на том, что думаю о Наде. Как только я себя поймал на малом, сразу же поймал и на большем: я понял, что каждый день — вот уже почти месяц — думаю о ней. И тогда уже открылась настоящая истина: я понял, что меня неудержимо тянет к этой странной девушке, и что я не сегодня-завтра отправлюсь к ней…

Я пробовал отговорить себя. Я твердил, расхаживая по комнате, что моя знакомая — не в себе, и неблагородно ухудшать ее состояние. Не помогло. Даже наоборот: то, что она не в себе, придавало особую (согласен, не очень хорошую) прелесть девушке в моих глазах. Тогда я вспомнил, что она замужем, и муж ее — весьма достойный человек. Опровержение последовало сразу: не достойный, а глупый; неужто нормальный муж повел бы себя так, как Павел, поймав на месте преступления соблазнителя своей жены? Да и могла бы жена при нормальном муже запросто вешаться на шею первому встречному? Не-ет, — возражал я, — что-то здесь неладно…

Подобным же образом я опроверг еще много здравых возражений своей совести. О, если б я прислушался тогда хоть к одному из них! Если бы не охватило меня поистине гибельное безумие!.. До сих пор, когда я вспоминаю эту историю, меня словно окатывает ледяной водой. Верно говорили древние: кого боги захотят погубить — лишат разума.

Однако судьба в то время была всерьез против меня. Моя совесть не была еще окончательно побеждена, когда я получил странное письмо от Павла. Вот оно.

«Не с уважением и надеждой, а с Надеждой и приветом» — подумал я, прочитав это письмо. С приветом несомненным. Игла из письма была чуть больше той, какую именуют «цыганской».

Я с раздражением крутил ее двумя пальцами. Вот не было печали, сама пришла. По мнению этого безумца, я сейчас же выбегу на улицу и начну тыкать этой иголкой в пятки всем встречным!

«А еще говорил, что жена у него ненормальная. А сам-то…» И здесь мне стало страшно. Страшно за мою Наденьку. Я представил: сумасшедший Павел, стакнувшийся с каким-то другим сумасшедшим (Михалыч), — и несчастная женщина. Что они могут сделать с ней?..

Я бросился собирать вещи. Через полчаса электричка уже увозила меня из города. Мне казалось, что она еле плетется. Я не находил себе места, беспрестанно курил и все вспоминал Павла. Как я еще в поезде не догадался, что он сумасшедший! Где были мои глаза!

Но потом я еще раз перечитал письмо Павла… и немного поостыл. Я мчался вызволять женщину из рук сумасшедшего, однако этот сумасшедший сам просил меня приехать! Причем незамедлительно. Я как-то упустил это обстоятельство при первом чтении. Меня сбили с толку последние, явно безумные, строки. Что-то здесь было не так. Может, безумие накатывает на Павла временами, и он, зная это, просит меня приехать и — если что — защитить от него жену? Но тогда причем здесь игла? Не может человек быть в начале письма нормальным, а через несколько строк — уже сумасшедшим. Тогда что же случилось?..

Яснее письмо после нового прочтении не стало, но, однако, на меня все же снизошло спокойствие. Это было нездоровое спокойствие человека, понимающего, что он не может предотвратить неотвратимое… Речь шла о чем-то таком, чего я не учитывал в своих размышлениях. И мне оставалось только ехать дальше и надеяться, что все разъяснится на месте.

От электрички до поселка нужно было идти около километра. Я немного знал эти места. Здесь, у излучины реки, некогда стояло крупное село. Однако за годы народной власти село пришло в упадок, жители разбрелись, и некоторое время на этом перекрестном месте ничего не было. Причина упадка проста: вся дрянь, которую несла вода с городских заводов, оседала здесь, на ближайшей к городу излучине. Понятно, что это прекрасное место становилось год от года все менее прекрасным, и люди начали оставлять его. Впрочем, с этим селом была связана еще какая-то темная история, — кажется, довольно давняя, но, в любом случае, село «прекратило быть». Позднее пустующий рай облюбовали глупые дачники, растащили все, что оставалось от прошлых времен, построили свой поселок и некоторое время старательно пускали корни в здешнюю щедрую землю. Однако потом и они догадались о неблагополучии здешних мест, и поселок начал быстро хиреть. Так, по крайней мере, говорили в городе.

Но, однако, я все же надеялся встретить хоть какие-то проблески жизни в поселке; меня же встретила мертвая тишина. Ни человека, ни зверя, даже птиц не было видно. Только из-под веранды какого-то дома выползла змея и заскользила по склону вниз, к реке. Я постучался в этот дом, но мне никто не ответил. Я стучался в другие, с тем же результатом. Пройдя поселок до конца, я сел на завалинку у последнего дома и задумался. Поселок явно был пуст. Но почему? Сегодня пятница, впереди — два свободных дня. Неужто ни один человек не захотел приехать покопаться в земле? Просто выехать на природу? Водочки выпить, и так далее?.. Этого не может быть. Но, однако, это факт. И должно быть какое-то объяснение этому факту.

Но мне некогда было ломать голову над объяснениями. Нужно было срочно найти дом моих друзей и выяснить, зачем же меня сюда позвали. Но я не знал, какой из домов мне нужен. И спросить было некого. Побродив по поселку и нерешительно прицениваясь то к одному, то к другому дому, я, наконец, пошел к одному из них, намереваясь переночевать на веранде и дождаться во что бы то ни стало хоть одного аборигена. Неужто же и завтра никто не появится? Этого не могло быть.

Я поднялся на веранду. Дверь в дом была заперта, но для очистки совести я постучал в окно. Никто мне не ответил. Но когда я отошел от окна и присел на ступеньки, собираясь достать сигарету и закурить, послышался неторопливый треск и окно, в которое я стучал, со звоном вывалилось наружу.

Признаться, я тогда струхнул. Да и что вы хотите: вымерший поселок, ни единого признака живого существа, да еще окна в домах сами вываливаются… Я не верю, что стекло разбилось от моего стука, то есть верю, но хочу сказать, что вряд ли бы оно разбилось просто от стука, без помощи иных сил и обстоятельств… Впрочем, я забегаю вперед. Возвращаясь же к своему повествованию, скажу, что, побродив некоторое время возле выбитого окна, я в конце концов решился и залез в дом.

«Лучше уж ночевать внутри, — думал я, — тем более окно все равно выбито. Если нагрянут хозяева, я сумею убедить их, что ничего не собираюсь украсть…»

В доме была только одна большая комната и сени. В сени я не попал: на двери из комнаты был врезной замок и, подергав дверь, я отстал от нее, решив, что утром выберусь тем же путем, каким и пришел. В комнате было душно, я открыл настежь все окна. Их было пять: три выходящие на веранду и два — на смежной стене. В комнате мгновенно стало свежее. Зной на дворе уже шел на спад, уже недалек был вечер, и мокрой прохладой тянуло с реки.

Комната была обставлена просто, но основательно. По множеству обогревателей я догадался, что и зимой дача не пустовала, следовательно, это помещение могло быть не только дачей, но и постоянным жилым домом. Вещей было немного, но все самые необходимые. Массивный шкаф, двуспальная кровать, большой стол посередине комнаты, маленький столик у кровати, с пепельницей. На зеркале почему-то была наброшена какая-то ткань. Вообще, в комнате был жуткий беспорядок. Белье на кровати взбито и перемешано, у торцевой стены, между двумя окнами (ближе к правому) на полу осколки посуды, видимо, стакана. Там же — черепки, земля и сухие нитки какого-то растения. Словно обитатель метал горшок, а потом стакан в стену (или в окно?). На стене остался след от этого метания. В пепельнице на маленьком столике — кучка пепла; судя по пеплу, хозяева жгли какие-то бумаги. А другие просто рвали: там же, под столиком, валялись мелкие клочки.

Я нашел за шкафом веник и принялся наводить порядок. По моему мнению, уборка комнаты как нельзя лучше засвидетельствовала бы в случае чего честность моих намерений по отношению к дому и его хозяевам. Ибо вряд ли человек, пришедший воровать, станет устраивать уборку в свежеобворованном доме. Я заправил кровать, снял тряпку с зеркала и принялся подметать пол. Когда кучка мусора пододвинулась к кровати, клочки бумаги под столом заинтересовали меня; это явно были остатки порванной фотографии. От нечего делать я собрал все клочки, какие нашел, и принялся составлять их на столе. Каково было мое изумление, когда они сложились в фотокарточку Надюши!..

Итак, я нежданно-негаданно попал в тот дом, в какой и собирался попасть. Это было хорошо, но, однако, странным было все, что я увидел здесь. Почему обстановка в доме словно бы безмолвно рассказывает о какой-то домашней войне? Или о постороннем нападении? Что случилось здесь? Почему и в кого метали горшком с цветами? Почему фотография так тщательно порвана?.. И где, наконец, сами хозяева?..

Ни на один вопрос ответа не было. Я долго ломал голову над загадками этого дня, пока не понял, что устал и мысли мои принимают все более и более невероятное направление. Тогда я вспомнил, что прихватил с собой на случай чего бутылку водки. Водка как раз была тем самым средством, которое способно переменить настроение. Я достал бутылку, свернул ей головку и взял с журнального столика стакан. Закуски не было, ну да ничего. Я пошел к столу, на ходу протирая посуду носовым платком. В это время послышались торопливые шаги на веранде; я не успел еще повернуть голову к окнам, как раздался резкий хлопок и стакан взорвался у меня в руке. Я успел заметить, как блеснул на солнце ствол и исчез из окна… Я заорал диким голосом и бросился в окно торцевой стены. Некто на веранде отвратительно выругался мне вслед и обозвал меня упырем.

Я, от ужаса ничего не соображая, обежал вокруг дома и, выбрав неверный путь, понесся не вверх, к дороге на станцию, а вниз, к реке. Впрочем, что рассуждать о верном или неверном выборе: я летел, куда ноги несли, и остановился только на берегу, вляпавшись левой ногой в береговой ил. Да, вверх, и, выбежав на дорогу, кажется, упал: я слышал звук падения и громкую ругань. Осторожно, стараясь не произвести ни малейшего шума, я пошел вдоль берега. Шагов не было слышно; видимо, мерзавец отправился в сторону станции. Опасность вроде бы миновала, по крайней мере, на время. Я решил затаиться в камыше и дождаться какой-нибудь ясности событий, а потом, когда наступит темнота, выбраться из укрытия и тихонько двинуться из проклятого места, куда глаза глядят. Или в милицию.

«Ну и нравы у этих людей. Неудивительно, что поселок вымер: честные люди, небось, боятся показаться здесь, а остальные друг друга перебили. Прямо Дикий Запад…»

Я сел на какой-то бугорок и отдышался. Погони слышно не было. Потом решил лечь поудобнее, но мне мешала какая-то палка, торчащая из земли по центру бугорка. Я собрался выдернуть ее и уж заодно почистить ею левый туфель. Палка тянулась туго, и каково же было мое изумление, когда я вытянул из бугра прут длиною чуть не в два метра!..

Необъяснимые странности этого дня уже до того замучили меня, что впору было заплакать. Или скорее завыть. Волки, думаю, воют затем, чтобы пожаловаться Луне на непостижимость существования. Именно такое состояние было у меня. Я готов был жаловаться воем. Но опять послышались шаги: негодяй, прочесав дорогу к станции, вернулся и искал меня здесь. Шаги были совсем близко: я вскочил и бросился к камышу, но опоздал. Развернувшись лицом к врагу, я медленно пятился в сторону камышей, а на меня, старательно целясь из древнего ружья, наступал неказистый дедок с красным, как у здорово пьющего человека, лицом. По счастью, руки, видимо, плохо слушались дедка, ему все никак не удавалось хорошо прицелиться. А я, глядя на этого жалкого носителя неминуемой гибели, совершенно неожиданно вспомнил Честерстона: «Лук — устаревшее оружие. Тем обидней, если тебя из него убьют». Вот так же обидно было и мне. И обидно, и противно, и злость брала.

— Что, в укрытие свое побежал? — переводя дух, спросил меня дедок.

— Дед, — окончательно рассвирепев, сказал я. — Ты убийца. Но смотри, если промахнешься, я тебе просто горло перегрызу.

— Никому больше не перегрызешь, — торжественно заявил дедок. — Ружье заряжено серебряной пулей.

— Что значит «никому больше»? — возмутился я. — Ты что думаешь, я уже много кому перегрыз? Ошибаешься. Я не такая сволочь, как ты. Но тебе вот — перегрызу.

— Не-ет, — помотал головой дедок. — Отгулял ты, хватит. Я вас всех повыведу… — и он опять стал целиться в меня.

— Дед, — взмолился я, — не губи христианскую душу. Грех тебе будет, дед. А?.. — я чуть не плакал. Никогда не думал, что окажусь столь жалок в решительную минуту.

Но дед как будто раздумал в меня стрелять. Он опустил ружье и глядел на меня, и на его кирпичном лице было изображено сомнение.

— «Христианскую душу», говоришь?.. — наконец вымолвил он. — А ну… перекрестись…

…Мы сидели в хатенке у Михалыча и пили мою водку (Михалыч сходил за ней, наказав мне сидеть где сижу и носу не высовывать наружу). Я был донельзя доволен тем, что меня больше не будут убивать. К тому же появилась возможность разрешить многие недоумения, возникшие у меня сегодня. А Михалыч, несомненно, был рад слушателю.

Однако беседа наша приняла такой оборот, что все сумасшедшие события дня могли бы показаться вполне нормальными по сравнению с тем, что рассказывал старик. На мой первый — в сущности, не самый главный — вопрос (я просто не знал, о чем заговорить с человеком, который только что хотел продырявить мне голову), почему в поселке нет никого, Михалыч ответил будничным и простым голосом:

— Упыри их разогнали…

— Какие упыри?!.

— Какие, какие… Знаешь, что такое упыри?

— Ну, знаю…

— Ну и что это?

— Упыри, — нерешительно начал я, — это мертвые. Которые ходят по ночам и кровь пьют у людей. Правильно?

— Правильно, — сварливо подтвердил Михалыч. — Вот такие всех и разогнали.

— Вы хотите сказать… — я запнулся.

— Ну? — так же сварливо вопросил Михалыч.

Я молчал. Что я мог сказать? С самого утра у меня было ощущение, что вокруг меня совершается какая-то сказка, нелепая и безрадостная. Слова старика как нельзя лучше подходили для такой сказки. Но ведь я-то не сказочный!.. Да не сошел ли я с ума?

Я быстро перебрал в уме таблицу умножения, потом вспомнил цены на сигареты. Память была в порядке, из чего я заключил, что здоров. Но вот дед… Сначала хотел меня убить… Теперь про упырей заговорил…

«Сидит — вроде нормальный. А вдруг сейчас завоет и кинется?.. Или нет… хуже… А ружье-то он не разрядил…»

— Ты думаешь, я чокнутый?.. — спросил меня Михалыч. Я не нашелся, что ответить.

— Думаешь. Я же вижу. Я вот тебе расскажу. Да благодари Бога, что он тебя перекреститься надоумил. А то всадил бы я в тебя пулю и за богоугодное дело бы считал…

А дело тут было вот какое. Жили у нас тут молодые, Пашка да жена его, Надежда. Жили постоянно, не так, как остальные. А откуда они взялись, я даже и не скажу. Кажись, институт закончили и приехали сюда. Работать на биостанции. Там, — Михалыч неопределенно махнул рукой куда-то на северо-восток, — биостанция есть. На ней и работали, говорю. А жили тут. Хорошая была семья. Я к ним часто захаживал, знаю их. Тут и летом, считай, больше десятка людей никогда не бывает, а уж зимой — только я да они. Вот и ходил к ним. Они меня водочкой угощали. Хорошие ребята были, точно. Особенно Павел. А вот супруга его, Надежда, та странная. Тоже девка хорошая, но непонятная. Замужняя жена, а летом — все дачники около ее дома. Всем головы крутила. А Пашка только глазами хлопает, да смеется.

«Ты бы, — говорил я ему, — чем скалиться, поучил бы разок, супругу-то. А то ведь смотреть стыдно…» — «Ничего, говорит, Михалыч! Что сделаешь? У Надюши болезнь нервная, что ж я ее зазря сердить буду. Да и потом, она ведь так, забавляется. Ничего серьезного, дед…»

«Ну-ну, думаю, рассказывай мне! Если ты спишь, как убитый, то меня, старика, сон не берет. Как и супружницу твою. Встречал я ее с разными людьми да у тихих мест. Ну, да ладно. Мужу на роду написано ничего не знать».

Знать-то я все знал, но вот зла на Надежду никогда не держал. Хорошая девка. Аккуратная, хозяйственная. Вот только что меня заботило: приметил я как-то, что у нее двойной зуб…

— Двойной зуб?

— Ну да.

— Я тоже видел, — вспомнил я.

— Так ты ее знаешь?

Я объяснил старику причины, приведшие меня сюда, и показал письмо. Выслушав меня, Михалыч долго молчал. Я уже подумал, что он уснул. Тихо было в доме. И тихо на дворе. Там стояла непроглядная темнота, казалось, окно залито черной тушью. Неожиданно я услышал, то ли наяву, то ли пригрезившийся мне от усталости, какой-то знакомый голос, звавший меня:

— Саша… Саша…

Мне стало немного не по себе; тут же почудилось, что на меня откуда-то глядят, словно бы из темноты окна. Но я, напрягая взор, не мог нигде разглядеть живого взгляда. Откуда глядят? Кто?.. Я уже хотел разбудить Михалыча, но тут он поднял голову и спросил:

— Когда письмо получил?

— Что?.. Ах, вот вы о чем. Я же говорю: сегодня утром.

— Ну тогда, я тебе скажу, и почта же у вас…

— А что?

— А то, что никак не позднее, чем две недели назад, Пашка его мог написать.

Я взял у Михалыча письмо и принялся рассматривать штемпель. И как я утром не догадался это сделать? (Хотя зачем мне это могло понадобиться?..) Верно, письмо было отправлено шестнадцать дней назад.

— Ничего не понимаю.

— Вот я тебе и объясняю. Тем более раз уж ты с ними знаком. Что ты о них вообще знаешь?

— Кроме того, что уже сказал, ничего.

— Я так и думал. Ладно. На чем я остановился?

— Не помню… хотя, кажется, на двойном зубе у…

— Да. Так вот. Не знаю, что ваша медицина говорит, но в наше время считалось верной приметой, если двойные зубы, или там волчья шерсть на загривке, или хвостик, либо еще что, означает, что такой человек от нечистой силы рожден. Почему я на Надежду никогда не серчал: девка хорошая, а если что дурное делала, то ведь не такое дурное, как по природе ей положено: лучше, значит, природы своей была. Но природа все равно должна была проявиться… И вот, дней двадцать тому, померла она…

— Умерла? — переспросил я, не веря своим ушам.

— Да. Павел говорил, от нервов. Но я думаю, не нашего ума это дело. И вот, значит, скончалась. Пашка чуть не чокнулся: сильно ее любил. Ну, скончалась и скончалась. Родня к ней никакая не приехала, обмыли добрые люди, положили на стол.

И вот, помню, под вечер пришел я туда. Павла утешить хотел. Да не застал, куда-то он вышел. Ну, вошел я в дом, а она на столе лежит. И такая милая, показалась, и так мне ее жалко стало! Нагнулся я, поцеловал ее в лоб, да и перекрестил. А как только перекрестил, лицо у нее дернулось, да как крикнула она мертвым голосом! Я стар, много чего видал, но там же, на месте, чуть не хлопнулся в обморок. Однако устоял все же, выскочил из дому. А тут Павел идет.

— Здравствуй, — говорит, — Михалыч. Куда идешь?

— Да вот к тебе заходил. И ты, уж, Паша, не прогневайся, кое-что хочу тебе сказать. Но только сейчас не скажу ничего. Войди в дом и на Надежду посмотри. А потом, коли будет нужда, скажу…

Выскочил он весь белый.

— Почему у нее такое лицо?..

Я ему все по порядку и доложил. Не поверил, конечно. Тогда мы вместе вошли, и я ее опять перекрестил. Опять крикнула. Павел оказался послабее меня, тут же и улегся на полу. Нашел я нашатырь, кое-как откачал его.

— И что же теперь, Михалыч? — спросил он, как отдышался.

— Я так думаю, — говорю ему, — что не надо ее на ночь оставлять. Нужно сейчас же схоронить. Ты, Павел, человек современный, ни во что не веришь, а у меня закалка другая. У меня дед был первый специалист в селе: нечисть разную заговаривать. Так вот, послушай меня: чтоб худого не случилось, зарыть ее надо, супругу-то, а в могилу — осиновый кол забить. У меня есть. Дома сегодня лучше не ночуй, иди ко мне. А назавтра отправляйся в церковь… ты крещеный?

— Не знаю…

— Тьфу. Ну, все равно отправляйся. Исповедайся во всем и исполни то, что тебе назначат. Вот мой совет.

И — каюсь — не настоял на своем. Только и смог уговорить Павла, чтоб схоронить теперь же. Кладбища здесь нет, отнесли к реке, нашли место поглуше, да и зарыли. И все. Про кол же Пашка и слышать не хотел. И сам, говорит, не сделаю, и тебе не дам. Что за бред!..

Смотри, отвечаю, Павел, много бед может выйти… Но он ни в какую. Ладно, хоть уговорил его я у меня переночевать. И переночевал. А наутро он мне и говорит:

— Снилось мне, что лежу я на твоей, Михалыч, кровати, а на меня Надя в окно смотрит. И пальцем манит. А я и хочу подойти, да и боюсь: чувствую, не с добром зовет. А зачем — не знаю. Так и не решился.

— А потом что было? — спрашиваю.

— А потом, кажется, что-то крикнула, только ни слова не понял, и пропала. К чему бы это, Михалыч?..

— Не знаю, — говорю. — Но вряд ли к добру. Говорю я тебе, как надо…

— А, ты опять… ну, прекрати.

— Ну-ну.

— А, — махнул он рукой, — чему быть, того не миновать…

И другую ночь он у меня ночевал. Такую же. А потом пошел домой. Я его отговаривал, а потом как-то почуял, что он уже решенный человек. Словно бы смертью от него потянуло. Да и на вид переменился: серый весь. Как будто внутри у него все потухло. Все без разницы стало, значит… Только письмо написал у меня, просил отослать. Я его уговаривал кол взять: если что, мол, так побоится нечисть подойти. Не взял. Уговорил вот иголку взять: тоже средство хорошее. Усмехнулся он, сказал: «Ну, ладно…» Потом еще что-то дописал в письме, заклеил, отдал мне и пошел. Теперь понимаю, что иголку он тебе отослал…

Наутро пошел я проведать его. Ничего хорошего уже не ожидал. Постучал — не отвечает. Вошел в дверь, не заперто было. Сразу нашел Павла: лежит у своего большого стола, бледный, горло прокушено… В доме беспорядок, белье посбито, черепки какие-то валяются… Бросился я к Павлу: живой, но видно, что тяжел. Я из дому и к соседу ихнему, к Лазареву. У него машина; по счастью, дома был. Я к нему: так, мол, и так, в больницу надо. Повезли. Лежал он всю дорогу тихо. Я все опасался: довезем ли? Довезли. Уже перед самой больницей позвал меня:

— Михалыч! Михалыч… — и более ничего сказать не может. Наклонился я к нему, спрашиваю:

— Она?

А он от слабости и кивнуть не может. Глаза только медленно закрыл.

Сдали мы его в больницу. Но я уж точно знал: не выдюжит. Да и он сам чуял, попрощался со мной. Взглядом, но я понял.

Вот так. Вернувшись, я первым делом принял для храбрости, а после, не мешкая, отправился на могилу к Надежде и вбил в нее кол. И что ты думаешь: несколько дней все спокойно было. Ничего примечательного не случалось. Хотя Лазарев по всему поселку Бог знает что говорил: и что видел, и что не видел, и про горло прокушенное… А у нас тут, скажу тебе, народ и без того пугливый… Кое-кто в тот же вечер в город подался. Ну, да это еще ничего. Тот же Лазарев в районе был, говорит, что узнавал о Павле: помер. Помер, а тело куда-то делось. Они и не знают, как. Хотя в этих больницах ничего не разберешь. Читал в газетке-то: один помер, его не в тот угол завезли, да на восемь дней и забыли… Читал?

— Не помню…

— Поищи. Интересная была газетка. Хотя, может, врут. Теперь нигде так не врут, как в газетках… Ну, да я заболтался. Вскоре прошла молва, что Павла в поселке видели. Вот тогда-то все и разбежались. До сих пор никто не показывается. Только я живу. А мне что? У меня дед был специалист по этим делам. У меня от него серебряные пули остались. Ну, и ружье к ним. И прочее наследство. Чего мне бояться? Это он меня боится…

— Это вы о Павле?

— Это теперь не Павел. Это упырь. Я позавчера его видел. И вчера. Но вчера хужей: далеко, стрелять нельзя было. Он тут где-то в камышах таится. А вот позавчера лучше видел. Под вечер это было. Вышел я, значит, до ветру, и вижу: возле дома Стаховых, — вон тот, видишь? — да нет, где уж в такой тьме… Завтра покажу… Вот у того дома Павел и стоял. Увидел я, значит, его и он меня. Ружья у меня с собой не было. Погрозил я ему кулаком и крикнул:

— Хороший ты был человек, Павел, когда человеком был. Но глупый. Не слушал тогда меня, ну, а теперь не прогневайся. Теперь я про тебя, человека, забыл навсегда. Жаль, ружья с собой нет, а то б я от тебя землю освободил… Ну, да успею…

А он, показалось мне, оскалился на меня, да и побежал вниз, к реке. Когда я выскочил с ружьем, его уже не было. Но я понял, что он в камыши укрылся, больше некуда ему было.

— Так что, парень, — закончил Михалыч, хлопнув меня по плечу, — опоздал ты. Возвращайся домой. Не сейчас, конечно, не сегодня; ночуй у меня, а поутру отправляйся. Нечего тут делать. Только мне мешать будешь.

— А Надя?..

— А что она? Я ее пригвоздил. Она спокойна.

…Должен признаться, меня томило тогда нехорошее предчувствие. Как будто не все еще произошло. Или я не все еще понял, и мне предстоит узнать что-то добавочное… Ночевать я остался у Михалыча, не слишком поверивший в его байки (согласитесь, невероятно верить в подобные вещи!), но все же достаточно проникшийся ими, чтобы осмелиться выйти из дому в ночь.

Сон ко мне не шел. Я лежал на кровати Михалыча на спине, руки за голову, а в эту голову лезли назойливые и неприятные мысли. Михалыч спал на полу, у стены, на каком-то тряпье и руку держал на цевье своего оружия. Он жутко храпел, да не только храпел, с горлом его творилось нечто невообразимое: там то клокотало, то храпело или булькало, через ровные промежутки времени, словно возвещая начало новой фазы некоего процесса, Михалыч издавал громкий цокот и на несколько минут затихал. Потом все повторялось.

Естественно, такой концерт не помогал мне заснуть, мне, и так утомленному многими событиями и сведениями, обременившими сегодня нежданно-негаданно мою несчастную голову. Еще немного помучившись бессонницей, я решил выйти покурить. Натянув брюки, я двинулся к двери, но как только тронул ее, в спину мне раздался резкий, настороженный голос Михалыча:

— Куда?..

— Покурить вот… — виновато ответил я.

— Не выходи. В сенях кури. Если еще что надо будет, там в сенях ведро стоит…

Я расхаживал неторопливо по сеням, курил и пытался не размышлять или, хотя бы, размышлять о чем-нибудь, не связанном с сегодняшним днем. За дверью раздавался храп уснувшего опять Михалыча. В сенях было свежо, и всю склонность ко сну, какая только была, из меня выдуло. Перевести размышления на какой-нибудь другой предмет не удавалось, и я, словно прикованный, ходил вокруг одних и тех же мыслей и впечатлений. Вот только в думы мои много добавилось печали. Я подводил итоги. Бесцельно было мое появление здесь и горестно пребывание. Я ничем не помог моим друзьям, я не успел сделать ничего для них. И для себя приобрел только горечь, горечь, смешанную со страхом, ибо только это чувство будет всегда приходить ко мне с воспоминанием о моих случайных знакомых… О моей Наденьке…

«Надо утром спросить старика, где она похоронена. Пусть что бы там ни случилось с ней, я хочу побывать на ее могиле…»

Я вздрогнул и очнулся от дремы. Мне приснилось, что меня позвали. Позвал знакомый (чей?..) голос, просительно и настойчиво:

— Саша… Саша…

Но нет. Это дрема. Ни звука нигде, только в комнате булькает и цокает Михалыч.

«Ишь, какой звук… Прямо как шампанское открывают…»

…И здесь я проснулся окончательно. И вспомнил. Как ни скудны были мои сведения о потустороннем мире, но одно я зачем-то помнил с детства: упыри цокают горлом. Это их отличительный признак. И как я мог не вспомнить этого сразу!

Теперь мне было все ясно. Я опять вспомнил письмо Павла, и теперь уже не имел причин сомневаться в том, что имею дело с нездешними силами. История, услышанная мной, полностью правдива, только мерзкий старик не договорил еще про одного героя ее, про себя. И понятно, почему несчастный Павел просил меня вбить иглу кому-нибудь в пятку! «Кому-нибудь» это значило: либо Павлу, либо Михалычу. Вот как…

Итак, загадка была, наконец, полностью решена. Но это мне сейчас вольно писать о решенных задачах; тогда же я больше думал о другом: я — в самом логове упыря, и мне отсюда не выбраться. А он, небось, только и ждет, когда я засну… Но нет, теперь-то уж я не засну. Теперь-то я знаю, что надо делать…

«И что же надо делать?.. Вбить ему в пятку иглу?.. Брось, Александр, не хватит у тебя духа… Лучше уж мотай-ка ты отсюда…»

На этом я и остановился. Странно, что я забыл о существовании другого упыря, но тогда мне хотелось только убежать из дому, и больше ничего.

«Пешком, бегом, до самой станции… А если что — хоть до самого города… только не здесь…»

…Вот уже самое время здесь еще раз вспомнить мудрую поговорку: кого боги захотят погубить — лишат разума…

Мне удалось открыть входную дверь без шума. Сумка моя осталась в доме, но что сумка! Я твердо решил пожертвовать всем, чем угодно, только бы спасти жизнь. Я перекрестился и шагнул за порог.

Ночь обступила меня. Луна, почти невидимая, медленно проползала сквозь огромную тучу; я не видел дороги под ногами. Но на душе было легко… почти что легко. Я шагал по дороге на станцию, изредка оглядывался и крестился. Пока все было хорошо…

Однако, некоторое время спустя, мне почудилось, что издалека донесся клич: «Александр!..» Голос показался мне Михалычев; я бросился в сторону, вниз, к деревьям, ограждающим дорогу от реки, и деревья скрыли меня. Они росли в несколько рядов; можно было попытаться прибегнуть к их защите.

Какое-то время я стоял, прислушиваясь. Но шагов не было слышно. Тогда я решился идти дальше и уже стремительно шагнул вперед, как мне бросилось в глаза большое пятно, белевшее меж деревьев метрах в пятнадцати.

Ужас сковал меня. Влип. И как я забыл про другого! Вот теперь Павел… нет, тот, который уже не Павел, настиг меня здесь. Мне не выбраться.

Я попятился, не сводя глаз с пятна и, споткнувшись, чуть не упал. Взглянув под ноги, на ветки, подвернувшиеся на моей дороге, я увидел, что одна из них вполне сойдет за дубину. Не переставая следить за пятном, я нагнулся и поднял дубину. Теперь, по крайней мере, можно было отдавать свою жизнь не совсем бесплатно.

Пятно же, немного постояв на месте, качнулось и двинулось в мою сторону. Сучья хрустели под ним, словно шло крупное животное. Я чуть отвел назад руку с дубиной… Но, наконец, луна окончательно выбралась из тучи, просочилась через кроны деревьев, и я с нескрываемым облегчением узнал в грозном пятне обыкновенную корову…

Мне стало легко и даже весело. Как всегда, когда ожидаешь невесть чего, а видишь в итоге нечто обыденное до глупости. Елки-палки, эта мирная тварь так могла перепугать меня! Я весело погрозил корове дубинкой и двинулся дальше.

Я шел и изредка поглядывал на скотину. Та же, видимо, обрадовавшись человеку, неторопливо брела чуть поодаль от меня, то пропадала за деревьями, то вновь появлялась, но не отставала.

Что ж, с коровой было веселее. Все живое существо. Привычное и домашнее. И беззаботное. Ходит себе, где хочет, ничего не боится и знать не знает ни о какой нечисти. Завидная жизнь!..

«О Боже, сотвори меня коровой…» — вспомнил я слова поэта и рассмеялся. И вновь повторил их, уже вслух. «Понимаешь, глупое существо? Тебе завидуют!..» Но корова, услыхав мои слова, как-то странно, я бы сказал, жутко, провыла и с треском бросилась за деревья. Одна нога у нее подломилась, корова взвыла опять и покатилась, как бочка, в гущу, сокрушая телом мелкие кусты.

Силы небесные!.. Все мои страхи опять вернулись. Какой раз уже за этот день я успокоился, уверясь, что все кончилось, и в какой раз судьба предоставляла мне еще более грозное, чем предыдущее, приключение!..

Я готов был бежать, но ноги не слушались меня. Я стоял как вросший в землю. А оттуда, где исчезла корова, явственно доносился до меня женский плач.

…Но я знаю, почему я не умер на месте. Наверное, потому, что весь одеревенел. Когда из-за деревьев появилась женщина и двинулась ко мне, я уже знал, что это — конец. Дубина выпала из моей руки.

— Саша, — ни на что не похожим, но знакомым голосом сказала женщина. — Саша! Неужели ты не узнал меня?

— На… дя… — двумя глотками выдавил я…

Она приближалась, а я был бессилен. Только какая-то маленькая, почти неслышная, мысль упорно стучала в голову. О спасении. О возможности спасения…

Ах, вот оно что! Как я не вспомнил!.. — я поднял ожившую руку и сунул ее в карман рубашки, туда, где лежала игла… Но я поспешил; резкая боль заставила меня вскрикнуть, я выдернул окровавленную руку из кармана. И тотчас, увидев кровь, Надя, испустив хриплый вопль, метнулась ко мне и вцепилась в запястье раненой руки… Я вырывался и кричал, кричал животным криком… Она была сильнее меня. Уже почти ничего не соображая от ужаса, я увидел, как из-за деревьев метнулся еще кто-то и побежал ко мне. Не видя его лица, я тем не менее понял, что это Павел… Кажется, за спиной раздался еще крик… «Все собрались…» — промелькнуло в голове. И на меня снизошло спокойствие обреченного, гордое спокойствие. Я перестал вырываться, вскинул голову и взглянул в лицо набегавшему Павлу. Через мгновение пуля разломала ему голову, я услышал за спиной грохот. Потом вскрикнула Надя, отпуская мою руку и валясь на землю. У меня в голове бешено закрутились колеса, я пошатнулся и упал в объятья Михалыча.