Цыганский рубль

ЦЫГАНСКИЙ РУБЛЬ

Я скептик. Я слишком скептично смотрю на мир. Жена всегда мне это говорит, но я ей никогда не верил. Правда, теперь я думаю, что и женщина может говорить иногда здравые и поучительные вещи. Во всяком случае, наказан я несомненно за свой скепсис, тут жена права. Если только… все-таки не оставляет мысль, что Николай Иванович как-то меня надул, хотя не в его это правилах, да и шутку, мягко говоря, удумал он более чем странную. Но объяснюсь, и, может быть, кто-то поймет эту историю лучше, чем я.

В тот день Николай Иванович позвонил мне на работу. Ему по службе выпала срочная командировка, вечером необходимо было уезжать, но ему очень не хотелось отключать свой холодильник, который — словно бы нарочно — только вчера пополнился свежей провизией. Николай Иванович просил пару дней пожить в его квартире, понаблюдать за хозяйством и особенно за этим самым холодильником. Я изъявил согласие и, уладив по телефону вопрос с женой, отправился после работы к Николаю Ивановичу.

Николай Иванович встретил меня с видимым облегчением.

— Боже мой! — воскликнул он несколько театрально, — как вы меня одолжили! Холодильник мой совсем старый уже, только и жду: вот-вот отключится. Как я не дома, так душа неспокойна: ладно, если просто отключится, а вдруг пожар? А тут на два дня уезжать. Да еще — как нарочно — только вчера мясо на работу привозили, вся морозилка забита… Однако же: чаю? Или желаете покрепче?

Я пожелал покрепче и с удовольствием выпил рюмку ликера. Потом мы отужинали. Затем принялись за чай. За окном быстро темнело, и к темноте стала скапливаться в воздухе гроза. Спасаясь от духоты, мы вышли на балкон. Гроза была уже близка: небо чуть заметно колебалось и казалось темным и сырым, как мартовский лед. Внезапно — от края до края его — обозначилась молния, развалила небо пополам и утонула в разломе. Сухо и оглушительно затрещал гром, и крупные капли тяжело шмякнулись на листву.

— Как «чертову кожу» порвали, — смеясь, обратился я к Николаю Ивановичу, когда тот отнял ладони от ушей.

— Вы сказали — чертову? — живо откликнулся Николай Иванович. — Что ж, вполне возможно. Вполне возможно… Говорят, когда умирает колдун, случаются такие грозы… И вот, представляете: черти… в знак скорби… как рубаху на груди: р-р-раз… Хе-хе… — и он захихикал как-то странно (или мне почудилось), нездоровым смешком.

— А кстати, — словно продолжая прерванный разговор, спросил Николай Иванович, когда мы вернулись в комнату и продолжили чаепитие, — вы ничего не слыхали о посмертной участи колдуна? Есть версия, что по смерти он становится оборотнем. И есть еще несколько. Я все не могу решить, какая из них кажется мне наиболее правильной…

— Правильной? — изумленно переспросил я, и мне на минуту показалось, что Николай Иванович не в себе. — Мрачно же на вас гроза влияет.

— А что? — удивившись, спросил Николай Иванович.

— Да ведь вас, кажется, колдуны никогда не интересовали…

— Ах, вот вы о чем… Колдуны? Ну, это так, к слову пришлось. А вот чертовщина всякая, признаться, интересует. Случаются, дорогой мой Костя, иногда события, до того странные, что их, кроме как наличием чертовщины, трудно по иному объяснить. Да! Кстати. Я вот вам все хотел показать… — Николай Иванович встал из-за стола, но тут пробило восемь, и он, нахмурившись, посмотрел на часы, а после вышел на балкон.

— Что-то машины нет… Может, отменили мою командировку? — озабоченно пробормотал он, возвращаясь к столу. — Еще чаю?

— Вы что-то хотели мне показать, — напомнил я.

— Показать? Ах, да, — спохватился Николай Иванович. — Что-то я сегодня рассеянный. Однако с этой шуткой связана целая история. Вы еще не устали?

— Рассказывайте.

— Ну хорошо. Вот история. Случилась она с одним моим добрым приятелем… впрочем, почему бы не сказать, что она случилась со мной. Есть у меня в Никитовке — это хутор в Неждановском районе — знакомый, Григорием зовут. Два года назад в Донецке познакомились. Парень хороший, все меня в гости зазывал. Рыбалка, природа и все такое… Я обещал, но тогда не поехал: далеко, три часа электричкой. Да и зачем? Природа везде, стоит только за черту города выбраться, а рыбные места у меня, как у всякого порядочного человека, свои есть. Так и не собрался тогда к нему. А вот недавно все-таки решил съездить. То ли новых мест захотелось, то ли еще чего… Списался с Григорием, собрал снасти и отправился. Водки побольше с собой взял — знал, с водкой там плохо; детишкам несколько игрушек. Жене Григория только не догадался, чего бы купить. Но, когда приехал, оказалось, что жене ничего и не нужно: ее за день до того в районный роддом отвезли, на сохранение. Зато к Григорию, — не вовремя, должен признать, — родственники приехали. Семья с детьми. Это осложнило мое пребывание в Никитовке, поскольку места для ночлега на меня не оставалось. Григорий был смущен. Я пытался успокоить его, уверяя, что я человек привычный, где-нибудь в сарае пристроюсь. Он качал головой и ссылался на то, что погода еще холодная, да и дожди чуть не каждый день обещают.

— Не на улице ж вам ночевать. Поместимся как-нибудь…

Однако мне вовсе не улыбалась перспектива проводить дни отпуска бок о бок с четырьмя детьми самого хулиганского возраста. В то же время Григорий был прав, погода еще стояла вовсе не летняя. На мой вопрос, нельзя ли устроиться у кого из местных жителей, Григорий безнадежно покачал головой.

— Здесь не любят чужих пускать. Позапрошлым летом к Будариным племянница приехала. Так она по ночам ходила. Спит-спит, а вдруг встанет — и пошла. Выходит за дверь, по двору идет, а то и за двор. Пока не догонят. Мальчишки хотели у Будариных грушу ночью обтрясти. Видят — идет прямо на них: бледная, глаза закрыты. Заорали они дурными голосами — и врассыпную. Полхутора на ноги подняли. А тут еще Художник этот… Нет, вряд ли пустят.

— А что художник? Тоже — приехал и по ночам ходил?

— Нет. Художник — это другое. Вон, в балке, видите — дом?

Действительно, этот необычный дом бросился мне в глаза еще когда я шел от станции к Никитовке. Он стоял в балке, у самой реки, в отдалении от хутора, да и видом своим и размерами весьма отличался от хуторских домов. Он был выстроен в городском стиле и размерами больше походил на гараж для маленького самолета, чем на жилье. Теперь я понимал, чем объясняется его нелепая величина. Художник. Мастерская.

— Раньше, еще в старое время, там кузня Цыгана стояла. Кузнец был знаменитый, его вся округа знала. Да и не только кузнец. Разное про него говорили, и все больше неладное… В революцию куда-то пропал. А как пропал, никто не знает. Хотя тогда не до него было. Потом кузня сгорела, все, что осталось, по домам растащили. Правда, говорят, немного что осталось. Только камень, а внутри — ничего. С собой он свою мастерскую забрал, что ли? Не знаю, да и никто ничего не знает. Строиться на том месте никто не стал, нехорошее место. Так ничего там и не было, долго. А пять лет назад приехал художник из города, купил у совхоза участок и построил себе дом. И, говорят, когда строил, нашел на развалинах Цыганский Рубль…

— Цыганский рубль? А что это?

— Кто его знает. Деньги, наверно, цыганские. А может, еще что… Но ясно то, что рубль не простой, а с чертовщиной. Если его при себе держать, да еще умеючи пользоваться, удачу он приносит.

— Да откуда ж ты знаешь? Ты ведь его не видел…

— А вы сами подумайте, откуда у человека столько денег, чтобы такой дом отгрохать? И вот еще: почтальонша говорила, что ему, как построил дом и поселился, деньги приходили: двенадцать тысяч, а немного погодя — шестнадцать. Чертовщина?..

— Григорий, он же художник…

— Так что: по шестнадцать тысяч ему платят, что ли? Да и не видел никто, чтобы он здесь что-то рисовал…

— Откуда же ты знаешь, что он художник?

— Председатель говорил. Он у него в доме сначала любил бывать. Художник его вином иностранным угощал, разным. Богато, говорит, в доме, мебель невиданная, да как-то неуютно ему там было. Поболтает с хозяином, выпьет — и домой. Художник его обычно доверху провожал, до самой дороги. А как-то не проводил, вышел председатель пьяненький один из дому, и тут ему всякая жуть начала мерещиться. У него и хмель выдуло, бегом наверх выскочил — и уехал. И с тех пор не бывал больше там. И вообще к нам теперь редко заворачивает: даже когда надо, не дождешься. Если когда и появится все ж, то ненадолго. А как художник утонул и всякие случаи начались, мы председателя однажды подловили и все повыспросили…

— Как он утонул?

— Говорят, что утонул. Пьяный, в заводи своей. Там, на его участке, заводь есть. Сверху не видно, дом закрывает. И тоже — загадка: она же мелкая, в ней кошку, я думаю, не утопишь. Может, захлебнулся, а потом как-нибудь в реку снесло? Но говорят, что он там.

— Где — там?

— В заводи, не в реке.

— Григорий, — сказал я, уже запутавшись, — не обижайся, но, по-моему, ты чушь несешь. Если в заводи, как же его не нашли?

— Я и сам не понимаю. Но, видно, коль нечисть присутствует, то всяко может быть.

— Ну хорошо, а какие ж «случаи» были?

— А вот Мишка Ткачев как-то, пьяный, надсмеяться решил. Спустился к дому с товарищем — не с Никитовки, не нашим, — сели у заводи и стали вино пить. Храбрость проявляли. А бутылку недопитую Мишка в воду бросил, из озорства: на тебе, говорит, Художник, чтоб скучно не было. Бутылка утонула.

— Ну и?..

— На тот раз все. А назавтра спускался он под вечер к реке, и явилось ему что-то темное, с глазами. Пьяный сильно был, говорит, не разглядел. Он бросился бежать, да ногу и сломал. Вот так. А еще через месяц у него сарай загорелся. Едва потушили.

Я уже соскучился слушать эту трогательную чушь и все собирался перевести разговор на то, как же мне все-таки ночевать, и тут пришла мне в голову мысль.

— Григорий, — говорю, — а сейчас кто в доме живет?

— Никто не живет. Числится дом за этой бабой, но она, после смерти хозяина, здесь бывала всего раза два-три. Приедет, побудет день, а к вечеру уезжает. Вот уже почти год не появлялась…

— И баба еще в этой истории?

— Художникова баба. Не жена, а… баба. Как дом выстроили, так она появилась. Жила с ним. Хорошо, наверное, жили, раз он на нее дом записал. Но, как он утонул, все вещи распродала и сама уехала.

— Довольно, — говорю, — теперь я все знаю. Странные у вас художники. А дом что, заколочен?

— Зачем — заколочен? Ключи в почтовом ящике, она их туда всегда ложила. Кто ж их возьмет?

— Ах, даже ключи есть? Ну, тогда все прекрасно…

— Николай Иваныч, вы что, зайти туда хотите? Ради Бога…

Когда я заявил ему, что хочу не просто зайти, но, если уж мне все понравится, и обосноваться там, Григорий чуть не силой пытался удержать меня от гибельного, по его мнению, шага. Он еще раз привел в доказательство своей правоты те же доводы, что уже приводил, добавил еще некоторые, не менее смехотворные. Я не обращал на них никакого внимания: лучшего места для ночлега, по трезвой оценке никитовской обстановки, было не найти, да и хотелось мне рассмотреть поближе столь заинтересовавший меня еще по приезде дом. В конце концов я настоял на своем. Мы вернулись в дом Григория и он скорбно выдал мне два одеяла и старое пальто для ночевки, я взял на случай холода одну водку, и мы отправились к дому Художника. Григорий — то ли заразившись моей уверенностью в благополучном исходе, то ли от отчаянья — отважился проводить меня до самой двери. Дорогой он вздыхал так ожесточенно, что я несколько раз едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. Мы простились на веранде, договорившись, что Григорий разбудит меня завтра утром, а я в благодарность за это постараюсь оказаться к утру целым и невредимым.

— Если что — кричите погромче, — посоветовал он на прощанье. — Хотя… — и, безнадежно махнув рукой, замолк, наблюдая, как я вставляю ключ в замочную скважину.

…Первая ночь в доме Художника прошла нормально. Вот только под утро я порядком продрог и проснулся еще до того, как услышал свист Григория. Спутник мой дожидался меня на довольно безопасном расстоянии от дома, и, как мне показалось, был даже разочарован тем, что видит меня в добром здравии.

…Когда я, плотно заправившись свежей ухой, опять отправился ночевать в дом Художника, я вышел еще засветло, желая получше рассмотреть место своего обитания. Надо сказать, дом больше понравился мне своими возможностями, чем насущным состоянием. Задуман и выполнен он был очень неплохо; на хорошем фундаменте, с длинной и широкой верандой (дорожка от подножья горки до веранды была вымощена камнем), с чудными сенями, служившими, видимо, еще и кухней, светлый, со множеством окон, — и все же не слишком уютный. Комнаты были слишком велики; быть может, обставленный соответствующим образом, дом смотрелся бы настоящим дворцом, однако сейчас он был почти пуст. Подруга Художника действительно вывезла оттуда все, что было возможно. Только какая-то рухлядь пылилась посреди большой комнаты, да в той, что поменьше, стояли друг против друга у стен два дивана, и с валиков почему-то была начисто ободрана ткань. Да, кстати. Один из диванов был обтянут той самой «чертовой кожей», которую вы, Костя, сегодня поминали.

На него я и улегся. Отсюда удобно было смотреть в окно моей комнаты (я наименовал ее спальней), а повернувшись на левый бок, созерцать кучку хлама и крайнее окно большой комнаты (эту я с полным на то основанием посчитал мастерской).

Должен сказать, что дух оставленности почти не веял в доме: комнаты выглядели так, как будто в них какое-то время не убирались, не более того. Ни затхлости, ни опрелости на стенах после недавней зимы; воздух даже не казался сырым. Для дома, стоящего у самой воды, это много. О близости реки здесь ничего не напоминало.

И тут я подскочил на диване. Потом сел и уставился на рухлядь. От нее, едва-едва шевелясь, отползала пиявка. Откуда она взялась?

Пиявка ползла, а я глядел на нее и недоумевал. В доме ей быть незачем. Я принести ее с собой не мог, сама она приползти тоже не могла. Как же так?

Я долго ломал голову, а пиявка все ползла. Не придумав ничего по-настоящему разумного, я решил выпить водки. Выпив и посидев еще немного в размышлении, я пришел к наиболее естественному выводу: это я принес ее с реки, хотя и непонятно как. В комнате уже было совсем темно, я зажег свечу и увидел, что из-под моего дивана выползает еще одна пиявка.

Под диваном их больше не было. Обследовав мастерскую, я нашел еще трех. Столько я при всем желании не мог принести. На какое-то мгновение мне стало нехорошо. Сами они приползти ни в коем случае не могли. Оставалось одно: кто-то их подбросил… но зачем? Пошутить? — Не очень понятная шутка. Дать мне упражнение для мозгов? — Но я здесь никого не знаю. С какой бы стати шутить надо мной. Да и как проник сюда веселый незнакомец? Я вспомнил, что утром, заперев дверь, по привычке положил ключи в карман и уже в лодке спохватился. Ключи весь день были со мной, значит, через дверь войти не могли. Да к тому же на пыльном полу остались бы следы… Я внимательно обошел обе комнаты, но никаких следов, кроме своих, не обнаружил.

«Из-за чего ты всполошился?.. — уговаривал я сам себя, расхаживая по комнатам и осматривая полы, стены, потолки. — Потолки-то тебе на что, а? Не бывает там пиявок. И вообще, — что тебе пиявки? Гори они синим пламенем, что за горе такое!..» Но уговорить никак не мог, мне почему-то казалось важным разрешить эту вздорную загадку.

Следов не было. Оставалось одно, еще более невероятное предположение: их забросили через окно. Сознавая смехотворность своих изысков, по не умея переломить себя, я начал осматривать окна. Все они были закрыты на шпингалеты. Осмотрев последнее, я облокотился на подоконник и задумался. Во всем этом было что-то странное. Но что?

За окном потемнело; словно что-то темное обволокло стекло. Я всмотрелся в темноту, и мне показалось, что оттуда на меня кто-то глядит. Тотчас же погасла свеча в руке. Я, как кошка, отпрыгнул от окна и чуть было не закричал. Сердце тяжело бухало в груди: бух, бух. Я вернулся в спальню и рухнул на диван. Как только отзвенели, успокаиваясь, пружины, послышался громкий и четкий стук в дверь.

Признаюсь, тогда мое недоверие к местным легендам сильно поколебалось. Я мгновенно вспомнил все туманные толки Григория об этом доме, и тогда они не показались мне совсем лишенными смысла: мой испуг придал им стройность и связность. Стук повторился, и я, вновь затеплив свечу, пошел к двери, намереваясь разом разрешить все свои страхи.

В сенях стояла женщина. Невысокая, молодая и довольно привлекательная. В лунном свете лицо ее показалось мне несколько бледным, но эта бледность шла женщине. Я посторонился, пропуская ее.

— Я здесь жила, — сказала женщина.

— Так вы хозяйка? — воскликнул я.

— Да. Я добрая знакомая Дмитрия Алексеевича, а в настоящий момент — хозяйка этого дома. А кто вы? Что вы делаете здесь?

Я объяснил свои обстоятельства. Мы разговорились. Мне кажется, я убедил ее в том, что являюсь порядочным человеком. Во всяком случае, к вопросу об уместности моего присутствия в чужом доме хозяйка больше не возвращалась.

— Я иногда приезжаю сюда, — сказала она. — У меня есть здесь кое-какие дела. Чудный дом, чудное место и, пока жив был Дмитрий Алексеевич, здесь было прекрасно. Но, когда он… Теперь я живу в городе и, когда позволяет время, приезжаю сюда. Но, к сожалению, приезжаю редко. Однако странно, что вы оказались здесь. Вам ничего не говорили об этом доме?

— Говорили, — признался я, — но я почти ничего не понял. Кроме того, что аборигены не любят этот дом.

— Да, не любят. И Дмитрий Алексеевич это знал. Но что он мог поделать? Чужой для них человек, иного духа, иных стремлений. Не так живет, не так работает. Зла он, конечно, никому не делал, а как-то не сошелся сразу с местными, да и все. А как человек живет сам по себе, то, сами знаете, сразу и толки о нем ползут. Худые, естественно… Да еще и место для дома он выбрал, надо признать, неосмотрительно. Тут когда-то кузня Цыгана была, а он у них кем-то вроде колдуна числился. Ну, и на Дмитрия Алексеевича по наследству перешло. А потом и на меня, наверное…

— А Цыганский Рубль — это что?

— Вам и про него рассказали? Это не рубль, это вещица такая, вроде талисмана, что ли. Это его Дмитрий Алексеевич цыганским рублем назвал. Странно, что он тоже придавал ему какое-то значение. Впрочем, под конец жизни он вообще стал немного странен. Он когда приехал сюда, ему врачи два года жизни отпустили. Он решил сменить обстановку и прожил три. Воздух здесь хороший… Но все-таки он был обречен и знал это. И вот, к концу затосковал, попивать стал. Злился без особых причин, подозрительным сделался. Этот рубль несчастный от меня прятал и перепрятывал. Как будто он мне нужен…

— А в чем смысл этого рубля?

— Ни в чем, конечно. Сказка. Но, когда Дмитрий Алексеевич его нашел, с домом все быстро уладилось, а вскорости — сразу два музея его картины купили. Давно у него такого не было. И вот он связал это с талисманом. Говорил, талисман на себя счастье тянет, а притянув, охраняет.

Женщина говорила, а я потихоньку разглядывал ее. Да, она была действительно хороша. Что-то было восточное, нечто цыганское в чертах ее лица; изящные руки, и вообще… Плавно сбежав по ладной фигурке, взор мой опустился к ногам… и возле ног ее я увидел пиявку, уже недвижимую.

— Послушайте, — сказал я. — Мне тут тоже некоторое время назад невесть что подумалось. Откуда в доме пиявки?

— Пиявки? — Никогда этой гадости здесь не было. Хотя, пока я стояла в сенях, дожидаясь, что вы меня впустите, я тоже обратила внимание на пиявок. Там какой-то вещмешок стоит, и они возле него копошатся, много. Видимо, ваш?

Изумленный (я твердо помнил, что оставил вещмешок у Григория), я извинился перед дамой и, достав другую свечу, вышел в сени. Действительно, вещмешок стоял там, и около него я увидел десятка два пиявок. Только они уже не подавали признаков жизни. Обругав себя за рассеянность, я вернулся в дом. Женщина сидела на корточках возле рухляди и что-то выискивала там. Увидав меня, она поднялась.

— Мне нужно кое-что забрать отсюда. Но я, кажется, ошиблась. Это не здесь. Надо посмотреть во дворе. Я пойду.

— Извините, — сказал я. — Я плохой хозяин. Или плохой гость. Мне надо бы что-нибудь предложить вам, да нечего. Кроме водки. Может быть, вы хотите водки?

— Интересная мысль, — отозвалась она. — Нет, спасибо. А впрочем, налейте, пожалуй. За знакомство. Раз вам больше нечего предложить. Вы налейте, а я сейчас вернусь.

— Возьмите свечу.

— Что вы! Там луна такая!

Женщина ушла, а я, налив водку в стакан, стал ждать. Она все не появлялась. Ждал я ее, как мне показалось, не менее получаса; на самом деле гораздо больше. Когда в хуторе загорланили петухи, я очнулся и понял, что ночь прошла, я заснул, а женщина, видимо, ушла. Очень хотелось спать, и я, укрывшись одеялами, снова уснул.

Однако наутро мне показалось странным это ночное посещение. Откуда можно было прийти и, главное, куда можно было уйти среди ночи? Я рассказал Григорию о женщине. Он внимательно выслушал меня.

— Говорил же я вам, — сказал он потом, — не пытайте зря судьбу. Вы мне не верите, но ведь люди зря говорить не станут. Чувствую я, Николай Иваныч, нехорошо это все. Не ходите туда больше… Спалил бы его кто-нибудь, что ли? Да кому ж охота с нечистью дело иметь?

— Да, Григорий, — спохватился я. — Зачем я вчера мешок с собой взял?

— Какой мешок, Николай Иваныч?

— Мой вещмешок, с которым приехал?

— Бог с вами, Николай Иваныч. У меня стоит…

Когда мы по возвращении проверили, мешок оказался у Григория. Я не знал, что и думать. Я точно помнил, что вчера видел свой вещмешок в доме Художника.

Поужинав, я собрался идти. Григорий опять отговаривал меня, но я не видел причины, по которой не следовало бы ночевать на старом месте. В сверхъестественность произошедшего я по-прежнему не верил, да и любопытно мне было посмотреть, что за мешок стоит в сенях. Увещеваний Григория я не слушал и даже через некоторое время стал сожалеть, что своим рассказом перепугал хорошего человека. Нужно отдать должное Григорию: если б не его смелость, один Бог знает, что было бы сейчас со мной. Не знаю, как он решился, но я очень признателен ему, что он вынес меня из этого проклятого места… Однако я забегаю вперед.

Никакого вещмешка я, конечно, в сенях не обнаружил. Пиявок тоже не было, ни живых, ни дохлых. Даже и следа от них: на полу ровным невозмутимым слоем лежала пыль. Я уже стал склоняться к мысли, что и женщины тоже не было, а все это на самом деле мне приснилось. Однако я запер на всякий случай двери, проверил окна и даже заглянул под диваны, чтобы убедиться, что в доме никого нет. Под своим диваном я обнаружил любопытную вещицу, не замеченную мной вчера: маленькую, словно сувенирную, подковку из легкого нержавеющего металла. Она была размером не больше циферблата наручных часов, сделанная, надо сказать, очень изящно. Там, где должны быть отверстия под гвозди, были насечены какие-то непонятные значки, странного довольно письма. Не знаю, откуда взялась эта безделушка. Должно быть, выпала из дивана. Может быть, я ворочаясь ночью, нечаянно помог ей выбраться на белый свет. Не знаю, еще раз не знаю… Вещичка была красивая, и я, полюбовавшись, опустил ее в карман.

Сначала ночь шла нормально. Потом, — не знаю уж, с какого часа, — появилось и начало укрепляться во мне чувство неуютности, даже тревоги. Оно разрасталось все больше и больше, пока не перешло незаметно в чувство беспричинного ужаса. Казалось, сама комната нагнетала этот ужас, воздух был пропитан им. Ноги против воли сами повели меня к выходу…

На веранде я одумался. Холодный воздух освежил меня и проветрил мою несчастную голову. Страхи мои отступили.

«Никогда не думал, что я нервный, — размышлял я, куря и расхаживая по веранде. — Что это сегодня со мной?.. Даже нет, не сегодня: вчера. Или я заболел?..»

Наиболее целесообразным казалось мне вернуться в дом, выпить водки и поскорее заснуть. Так я и поступил. Заперев двери, я направился в спальню, к дивану. Я шел к нему медленно, то и дело спотыкаясь. Ветер обвевал меня; дорога была неблизка.

Когда до дивана оставалось уже несколько шагов, пол под моими ногами стал мягким и зыбким, и холод апрельской воды обжег мне ноги. Сжав зубы, я дошел до дивана, повалился на него ничком, тело заломило, занемело, и раскрывшийся для крика рот наполнился водой. Отчаянным усилием я вывернулся и стал на четвереньки, и при свете луны увидел себя посереди заводи. Я вскочил и упал опять, и теперь уже проснулся на полу возле дивана.

Теперь уже не оставалось никаких сомнений. Я был болен и бредил, но мне уже было все равно. Я бродил со свечой, осматривая комнаты. Я видел и знал вещи, бывшие здесь при жизни Художника.

Большая комната, задуманная как мастерская, не стала мастерской. В этом доме не было написано ни одной картины, ни даже эскиза. Комнату заставили мебелью по плану гостиной. По углам вдоль глухой стены стояли два одинаковых серванта мебельной фирмы «Хевосэкспко», очень удачно стилизованные под старину. Между ними уместился диван тон же фирмы; этой же марки была и остальная мебель в доме. Кресло стояло в углу у окна, перед ним был маленький журнальный столик и на нем — костяной секретер холмогорской работы и бронзовый подсвечник с витой свечой. Стена между двумя окнами была занята — снизу доверху — книжными полками. Книги были разные, хотя преобладала литература оккультного содержания. По центру комнаты располагался массивный старинный стол с полем зеленого бархата; он был обставлен полудюжиной таких же старинных стульев. На столе стояли две чашки и чайник Поповской фабрики; фарфор этой же работы дремал за стеклами сервантов.

Ничего этого не было в комнате; я проходил сквозь вещи, я трогал голые степы. Я никогда не видел подобных вещей, я не знал марок; но я знал, что я определяю их правильно.

В спальной не должно было быть диванов: их не успели заменить. Вместо них мне виделась пышная кровать под балдахином. В углу стояло трюмо с холмогорской шкатулкой на столике. В углах у окна размещались этажерки с цветами. На месте второго дивана располагался массивный кованый сундук. Прямо над ним — из ничего — возникла тяжелая пестрая накидка, колыхнулась в воздухе и, опустившись, покрыла сундук.

Я не знал, что делать мне в этой обители миражей. Беспричинный страх продолжал нарастать; меня бил озноб. Я допил остатки водки, но ничуть не согрелся; сидел на диване, закутавшись в одеяло, и дрожал. Стекла чуть позвякивали и гудели: видимо, на улице разыгрался ветер. Мне казалось, что вот-вот что-то должно произойти. Местные легенды, опять возникшие в памяти, обретали формы и мелькали перед взором, как кадры фильма ужасов. За окном мастерской потемнело, и вновь, как вчера, мне показалось, что на меня пристально глядят. Донеслось шарканье, словно кто-то ощупывал окно, щелканье шпингалета, — и окно понемногу начало открываться. Я вскрикнул и открыл глаза.

Окно было закрыто. В комнате стояла гнетущая тишина. Мне очень захотелось выйти по нужде, и я осторожными, бесшумными шагами двинулся к выходу.

Дверь на двор отпереть я не решился и использовал для своей цели валявшееся в сенях ведро. Пока я возился в сенях, мне пришла в голову самая умная за все эти дни мысль: убираться отсюда, пока не поздно. Только одеяла захватить.

Я торопливо направился в свою комнату и застыл на месте: возле головного валика моего дивана, спиной ко мне, сидела на корточках вчерашняя женщина. Не замечая меня, она обшаривала распотрошенный валик и визгливым голосом вскрикивала:

— Не здесь… не здесь…

Жуткая догадка осенила меня. Я быстрым шагом подошел к ней, схватил ее за руку и сказал:

— Я знаю, что вы ищете.

…и обомлел. Рука ее была холодна, как вода заводи.

Она резко вскочила и повернулась ко мне; я увидел ее, и у меня побелело в глазах.

— Отдай… — проскрежетала она.

Все плыло у меня перед глазами. Широко растворилось окно, и на меня пахнуло затхлой водой заводи. Я дико закричал и рухнул на пол. Но…

В дверь позвонили, и мы с Николаем Ивановичем так и подпрыгнули в креслах. Первым пришел в себя Николай Иванович.

— Э-э, — нарочито громко сказал он, — да я вас, кажется, совсем запугал. Бросьте!.. Это, видимо, моя машина…

Это действительно оказалась машина. Поворчав у двери на опоздание, Николай Иванович быстро собрался. Я догнал его у двери и взял за руку.

— Николай Иванович! Откуда вы это взяли?

— Откуда взял? — недоуменно переспросил он. — Так вы мне не поверили… Ну, да это к лучшему. Да я и сам, но правде сказать, не все понимаю. Но мне пора!..

— Еще один вопрос в таком случае: чем все это кончилось?

— Чем кончилось? — Да так и кончилось. Не забивайте себе на ночь голову, Костя. Уж коли вы не совсем поверили моему рассказу, то я раскрываю карты и сознаюсь, что придумал эту историю прямо здесь, за столом. Ничего не было. Если она вам понравилась, то я обещаю додумать детали и, если у вас возникнут неясности, постараюсь вам их прояснить. Ну все, спешу: человек ждет. Спокойной ночи! Смотрите за холодильником!..

Так я остался один. Было четверть двенадцатого, и я решил позвонить домой. Дома все было в порядке. Поговорив несколько минут, я попрощался, пожелал спокойной ночи и положил трубку. Спать еще не хотелось. На улице вовсю шумел дождь, и бодрящий воздух лился в комнату через двери балкона.

От нечего делать я принялся расхаживать по комнате, рассеянно рассматривая знакомые вещи. История, рассказанная Николаем Ивановичем, все не выходила из головы. Я никак не мог понять, действительно ли он, как признался сам, выдумал ее, развлекая меня, или все же было с ним что-то непонятное. Верней всего, что выдумал. «Однако странная у него сказка вышла… Да и никогда он на такие темы не заговаривал. Надо все же будет его попытать: что это он тут наплел?..»

С такими приблизительно мыслями я отправился на кухню сварить кофе. Когда я подошел к плите, в потолок над головой грянуло чем-то тяжелым, и я от неожиданности вздрогнул. Тотчас же послышался какой-то шум, потом хруст, — и звонко ахнуло об асфальт разлетевшееся оконное стекло. Визгливый голос наверху отвратительно выругался.

«Тьфу, — подумал я, глядя, как чайная ложка дрожит в руке, — я тоже нервный. Пора идти спать…»

Голос все продолжал причитать. Я вернулся в комнату, взял с полки томик Плавта и улегся на кровать. Но спокойно почитать мне не удалось. Теперь тяжесть наверху грянула в потолок прямо над моей кроватью. Потом еще и еще. Словно кто-то на четвертом этаже молотил гирей о пол. Вскоре это занятие, видимо, ему наскучило, и он придумал себе новое развлечение. Надо мной, размеренно гудя и стукая на неровностях паркета, покатились железные шары. Я поглядел на часы. Было четверть первого. Гуденье все нарастало.

…Я долго звонил в дверь на четвертом этаже. Квартира сначала безмолвствовала, потом послышался шорох. Дверь приоткрылась на длину цепочки, и на меня, щурясь и моргая на свету, недоуменно уставилась заспанная женщина.

— Вам чего? — испуганно спросила она.

— Не стучите, пожалуйста, так громко в пол, — сказал я только потому, что надо было что-то сказать. Было ясно, что эта квартира здесь ни при чем.

— Молодой человек, — ответила мне женщина, — мы уже спим. Идите отсюда, а то я в милицию позвоню. Давай, давай!..

Она уже закрывала дверь, когда я, от неловкости за глупый вопрос, поспешно задал ей еще более глупый:

— Извините, а тогда окно не у вас вылетело?

Женщина с ожесточением захлопнула дверь, и я услышал уже оттуда: «Ненормальный!» — «А в чем дело?» — спросил за дверью мужской сердитый голос. — «Да псих какой-то пришел. Или пьяный». — «Чего ему?» — «Да пьяный, говорю. Несет что попало». — «Может, милицию вызвать?» — «Да не надо пока. Если опять позвонит, вызовем».

Голоса удалялись, а я, полностью разделявший с женщиной убеждение о своей ненормальности, с позором вернулся в квартиру. Потолок уже молчал. Я взял Плавта и попробовал почитать, но внимание, как нарочно, останавливалось на самых необязательных, но полных какой-то отвратительной двусмысленности, местах: «…выехал из дома сын, испуган привидением…», «…Чаще жданного нежданное приходит…», «…От дома, заклинаю, прочь беги!», «О, сколько зла сегодня мною сделано!». Потом мне все-таки удалось заснуть, но снилась все время такая зловещая чушь, что я несколько раз просыпался и утром побрел на работу, не выспавшись как следует.

Однако день был приятный. Выдали зарплату, и даже больше, чем полагается. Развеселившись от такой удачи, я сделал некоторые покупки, занес их домой, поужинал и окончательно пришел в хорошее настроение. Вчерашнего нервного состояния как не бывало. Часов в девять я выехал из дому.

Когда я поднимался на третий этаж, женщина, спускавшаяся по лестнице, смерила меня подозрительным взглядом. Дойдя до лестничной клетки, я обернулся и увидел, что она все еще смотрит на меня. О причине этого неожиданного внимания я догадался уже в квартире: несомненно, это была та женщина, к которой я звонил ночью. «Интересно, что она сейчас подумала обо мне?..»

Как и вчера, к вечеру началась гроза. Молнии непрестанно раскалывали небо, оглушительно трещал гром. Я несколько раз задремывал в кресле под однообразную музыку дождя. Потом, чтоб развеяться, сварил себе кофе. На этажерке у окна, в вазочке, я нашел, поверх вороха разных бумажек, распечатанную пачку «Клана» и, поблагодарив судьбу за столь приятный сюрприз, взял одну из трубок хозяина и начал перемежать курение прекрасного табака с питьем прекрасного кофе.

Проводя так время и лениво думая обо всем понемногу, я снова вспомнил женщину, встретившуюся мне на лестнице. Вот, должно быть, переполошил я их вчера своими звонками. «А что делать, когда гремят так, что спать невозможно?.. — Да они не гремели. Греметь могли где угодно, в таких домах всюду слышно будет… А окно? — А окно — вообще глупости. Где оно только не могло разбиться… И чего я к ним, действительно, привязался?..»

Мои дремотные размышления были прерваны громким щелканьем. Я вздрогнул. Щелканье повторилось: раз, другой. Затем что-то затряслось и забулькало, забормотало, и я с облегчением понял, что это подает признаки жизни холодильник Николая Ивановича.

«Однако я все же нервный. Может, переутомился? Надо в зеркало посмотреть…»

Когда я подошел к зеркалу в коридоре, в дверь громко и требовательно постучали. Звук показался мне необычным: стучали словно не рукой, а тростью или зонтиком. Или ключом. Я, не задумываясь, открыл дверь, а… за ней никого не было.

Я даже тряхнул головой от неожиданности. Можно было ожидать чего угодно, и только не этого. Я готов был поклясться, что слышал стук. Может, кто пошутил и убежал? Ерунда, я сразу открыл дверь, никуда бы он не убежал, я бы заметил. На обеих площадках свет горит…

Как только я подумал о свете, сразу на обеих площадках, цокнув в унисон, перегорели лампочки, и коридор залила ночь.

Это было уже слишком. Я отпрыгнул в комнату, захлопнул дверь и некоторое время стоял, привалившись к ней спиною, и с с гадким чувством ожидал: вот-вот опять стукнут. Но дверь молчала.

От нечего делать я взял на кухне веник и совок и начал подметать в комнате. У меня уже было твердое чувство, что ночь пройдет так же по-дурному, как и прошлая. Обидней всего было то, что я не понимал, в чем дело, и никто на свете не мог бы ничем помочь мне.

Пол был чистый и, скоро соскучившись без толку подметать, я сел на свое кресло, положив веник и совок. Все было тихо. Только дождь шумел за окнами. Я взял недочитанного Плавта и открыл на заложенной странице. Но чтение опять не пошло: я все ожидал, что вот-вот что-нибудь случится. Но все было тихо, долгое время. Столь долго, что я даже попытался уверить себя, — впрочем, без особого успеха, — что больше ничего не будет. Однако я ошибся: через несколько минут раздался стук в окно. Стук был тот же, сухой, словно палкой или ключом, и настолько убедительный, что я было даже побежал к окну; но как вспомнил, на каком этаже нахожусь, меня оторопь взяла. В этом доме совершалось что-то невероятное… или же у меня были галлюцинации. Я все-таки подошел к окну и посмотрел вниз. Никого на улице не было.

«Вот так и сходят с ума… — обреченно подумал я и вспомнил Николая Ивановича. — Бедный, и ему, небось, выпало подобное. Да еще в незнакомом месте, и больному. То-то он про колдунов да талисманы и рассказывает. Да, а что она все-таки искала? И что дальше было?..» — Я задумался над историей Николая Ивановича, вспоминая ее во всех подробностях. Дойдя где-то до середины, я почувствовал, что понемногу проникаюсь настроением моего друга. Мне стало неуютно в комнате; и это ощущение неуютности все нарастало, нарастало, все больше и больше походя на беспричинный страх. Словно неизвестный и невидимый враг угнетал меня, вжимая в кресло. Я пытался шевельнуть рукой или ногой, но не смог. И, будто убедившись в моей беспомощности, тайная сила начала действовать в открытую. Книжный шкаф покачнулся, и сами собой медленно растворились дверцы. Я хотел крикнуть, но губы мои онемели. Ветер колыхнул занавеску на балконной двери, и я, оцепенев, глядел, как всплывает в комнату сгусток темноты. Пахнуло холодом и гнилью. Сгусток подполз ко мне, и мне показалось, что я различаю его формы: руки, торс, голову, даже черты лица. Он смотрел на меня. Мне хотелось вжаться, вдавиться в кресло, забиться под него, провалиться под пол, но я сидел как прикованный, не смея даже вздохнуть. Он еще поглядел на меня и, повернувшись, медленно пошел к этажерке с вазой. От сознания своего бессилия меня обжег стыд, а следом за стыдом, как часто бывает при незаслуженном унижении, пришла холодная ярость. Когда он отвернулся от меня, я вскочил и кинулся на него, — но нога внезапно сделалась мягкою, подломилась, — и я упал лицом вниз и проснулся. Комната была пуста.

Злость переполняла меня. Я расхаживал, прихрамывая, по комнате и морщился от мурашек, колющих отсиженную ногу. В глазах моих, видимо, полыхали молнии, не хуже тех, которые все еще не унимались за окном. В раздражении неоднократно я помянул уже не лучшими словами ни в чем не повинного Николая Ивановича, да и себя тоже. Дернуло же меня согласиться ночевать здесь. Нет, чтоб отговориться как-нибудь, поводов достаточно. Хотя кто ж знал, что я сойду с ума именно в этой квартире?

Такими размышлениями я уже почти остудил свою злость. И тогда опять постучали в дверь. Не веря своим ушам, я что есть силы ущипнул себя за ногу. Стало больно. Значит, все же не сплю…

Стук повторился, все тот же: требовательный и сухой. Злость опять прошла по мне ледяной волной. Я поднял с полу забытый в комнате совок и решительно направился к двери.

За дверью стоял Николай Иванович. С мокрой шляпы и плаща обильно капала вода.

— Привет, — сказал он, входя в дом и подавая мне холодную мокрую руку. — Не слишком ли я задержался?..

Мы прошли в комнату. Я потянулся к выключателю, но Николай Иванович остановил меня:

— Зачем? Не зажигайте. Второй час уже, поздно. Да и устал я с дороги…

— Однако вы продрогли. Поставить чай? Или, может, водки?

— Лучше водки.

Николай Иванович пил водку и помалкивал, а я жаловался ему. Рассказывал я долго, ничего не упуская и, кончив, спросил Николая Ивановича, похож ли я на сумасшедшего. Он помолчал еще немного, а потом сказал:

— Нет, Костя, не похожи. Думаю, настоящий сумасшедший здесь я. А если уж не сумасшедший, то несомненно, старый осел. Не надо было забивать вам голову своей историей, да еще перед тем, как оставить одного на две ночи… Нет, я несомненно осел.

— Я думал над вашей историей. Но путного ничего не придумал. Хотя после таких ночей многое можно допустить. Но все ж очень уж она странная. Николай Иванович, скажите честно: с вами вправду было что-то подобное или вы действительно тогда заболели… То есть я хочу спросить: насколько реально то, что вы мне рассказали.

— Видите ли… Насколько она реальна, судить не берусь. Хотя вы, должно быть, согласитесь, на свете порой происходят очень странные вещи. Так что не знаю даже, что вам сказать. А по поводу того, что я заболел, никаких сомнений нет. Я простудился еще по дороге в Никитовку, в электричке. Весна только-только начиналась, еще «небо холодом дышало». Не «холодом» у поэта, а «осенью», но это неважно. Важно, что было весьма прохладно, а в нашем вагоне кто-то, — видимо, в более теплые времена — высадил окно. Так что приехал я в Никитовку уже больной, а потом, в истопленном доме, заболел окончательно и серьезно. Бредил ночью, что тоже несомненно. Тем более обстановка к этому располагала: один в огромном доме, да еще и легендарном…

— Да, а легенда?

— А что легенда? Я вам ее всю рассказал, так как слышал. Думаю, мне выпала сомнительная честь внести в нее свой вклад, и теперь следующему туристу будут рассказывать еще и обо мне. Как я бился в одиночку со всей окрестной нечистью. Как боролся с духом Художника в заводи… Кстати, v этих милых людей есть еще одно поверье: в ночь своей гибели Художник якобы выходит из заводи и бродит дозором вокруг дома. Кто-то его даже встречал, хотя, вы сами понимаете цену этой байки. Но никитовцы честно верят в нее и в эту ночь запираются наглухо и не высовывают из дому носа… Забавный обычай…

Странно, но чувство неуютности до конца так и не покинуло меня даже с приходом Николая Ивановича. Напряжение двух ночей, видимо, было слишком сильным. Николай Иванович говорил уверенно и здраво, но слушая его плавный, умиротворяющий голос, я все ж никак не мог успокоиться… За окном разнеслось нестройное пенье: видно, пьяная компания возвращалась откуда-то. Один из них заорал дурным голосом, и я вздрогнул.

— Костя, — мягко сказал Николай Иванович, — вы устали. Нет, я все-таки старый осел. Мало того, что забил вам голову позавчера, так продолжаю успешно заниматься тем же и сегодня. Но довольно. Вам нужно поспать.

— Нет-нет, — запротестовал я, — куда уж тут спать. Вы уж заканчивайте, чтобы потом не возвращаться.

— Ну хорошо. Хотя, как мне кажется, я уже все сказал. Что вас еще интересует? Но хочу все же напомнить, что сейчас уже половина третьего…

— Я быстро. Мне хотелось бы узнать три вещи.

— Давайте первую.

— Вы знаете фамилию художника?

— Да. Я слышал ее давно. Ничем был не примечательный художник, хотя вполне добротный. Знаете, как это бывает: мастер, не творец. Известностью особой не пользовался, но, впрочем, жил довольно сносно. А в то время, о каком я говорил, действительно, очень удачно продал две картины. Я наводил справки. Вот и все. Фамилию, как я уже говорил, знаю, но позвольте ее не называть. В конце концов, история не очень приятная… Вы удовлетворены?

— А женщина? Все-таки была она или вам показалось?

— Женщина, конечно, была. Как вы понимаете, во вторую ночь. В третью же она, несомненно, мне привиделась. Сами подумайте: как могла попасть она в запертый дом? Легенда, конечно. Я думаю так, все, что в моей истории правдоподобно, — было, а все, что нет, — от болезни. Я ведь прямо оттуда в больницу отправился. Неделю лечился. Григорий когда меня вытащил, у меня самый жар был. Он говорит, что я в него свечой бросил и кричал дурным голосом…

— Так он вас вытащил? Не побоялся?

— Да. Он рассказывал, что ему не спалось. Тревожное что-то в голову лезло. И часов около трех показалось ему, что из дома Художника кричат. Он подумал, что мне конец пришел, у него весь страх пропал. Схватил топор — и туда. Его все вина тяготила: отпустил меня, не отговорил. Ну, вбежал он в дом и видит: я на полу корчусь, и больше никого. Он меня сгреб, я помахал руками да и обмяк. Так до дому и дотащил, а утром на совхозной машине — в район, а оттуда потом — в город.

— Все, все, последний, — поспешил успокоить я, видя, что Николай Иванович в нетерпении посматривает на часы. — Скажите, а что все-таки женщина искала?

— Что она искала? А вы не догадались? Цыганский Рубль, конечно. Впрочем, я же говорю, что в третью ночь она мне привиделась. Но во вторую ночь говорила она о нем, да и раньше и вправду искала его. Зачем же она, по-вашему, валики у диванов вспорола?

— Так он был на самом деле?

— Конечно был. Только она напрасно искала, его уже там не было.

— А вы откуда знаете?..

Николай Иванович хитро усмехнулся. Потом медленно подошел к этажерке у окна, запустил руку в вазочку и, поворошив бумаги, вернулся обратно. Подойдя ко мне, он медленно вытянул руку и разжал ладонь.

На ладони его лежала маленькая, очень изящно сделанная, блестящая подковка из легкого металла, величиной не больше циферблата наручных часов. На местах отверстий под гвозди были насечены непонятные значки.

— Вот этот самый «рубль», — торжественным голосом произнес Николай Иванович. — Этот счастливый талисман. Теперь-то он мой!..

— Ох, и доиграетесь же вы, Николай Иванович, — убежденно сказал я, отступив на шаг. Все разрозненные странности, все нелепые происшествия со мной и с ним сошлись теперь к одному узлу. Мне стало все понятно.

Николай Иванович хотел что-то сказать, но в это время в дверь позвонили. Опять началось… Но теперь-то понятна была причина…

— Вот видите… — сказал я со сдержанным раздражением.

— Откройте, пожалуйста… — попросил он.

Я, опять прихватив на всякий случай совок, пошел открывать…

За дверью стоял Николай Иванович. С плаща его и со шляпы, которую он держал в руке, на коврик капала вода.

— Привет, — сказал он, входя в дом и подавая мне холодную мокрую руку. — Не слишком ли я задержался?..

…Когда я, оставив озадаченного Николая Ивановича, бросился в комнату, она была пуста. Правда, — хотя, может быть, мне показалось, — я успел заметить в светлеющем уже воздухе три маленьких зеленых протуберанца, по внутреннему диаметру приобретающих салатный цвет. Но еще раз повторяю: возможно, мне почудилось. В следующее мгновение уже не было ничего, только порыв ветра вздул занавеску на балконной двери.