Чингисхан. Книга 2. Чужие земли

Глава одиннадцатая Дед Чага

Треск сухих веток под ногами похож на треск макарон-соломки. Мама всегда ломала их пополам, прежде чем бросить в кипящую воду. Почему-то и этот звук, и запах варящихся макарон четко связаны у меня с зимой. На улице холодно, метет, а ты сидишь на теплой кухне, смотришь на морозные узоры, покрывшие стекло. На плите посвистывает закипевший чайник, а на соседней конфорке варятся макароны.

И мамина рука на затылке. И хорошо, спокойно и уютно.

Упираюсь в завал из древесных стволов, перевитый лианами, прошитый молодой порослью и совершенно непроходимый. Тупо таращусь в зеленое месиво стеблей и листьев. Воспоминания разбередили душу. Хочется плакать. А еще хочется бульдозер с огромным ножом-отвальником. Чтобы пройти этот чертов заколдованный лес насквозь и выйти, наконец, хоть куда-то.

Темнеет. То есть это неправильное слово – «темнеет». Просто сразу – бац! – и наступает ночь. Как будто свет выключили. Бродить ночью по джунглям не просто опасно, а смерти подобно. Больше всего я боюсь линзы, ведущей в океан. Это все, конец. Один шаг – и я буду барахтаться в теплой или холодной – а какая, в сущности, разница? – воде в сотнях километров от берега безо всякой надежды на спасение.

Конечно, ночь лучше переждать. Отсидеться, забившись в безопасное место. От этой мысли я начинаю улыбаться. Безопасное место здесь! Это и в самом деле смешно!

На линзу я натыкаюсь случайно и успеваю отдернуть руку прежде, чем меня перенесет через пространство и время. Осторожно, как слепой, шарю перед собой, чтобы понять, где у линзы границы. Отхожу в сторону, сажусь на замшелый ствол поваленного дерева. Во мраке то и дело вспыхивают неживым светом светляки, где-то далеко перекликаются ночные птицы. Джунгли живут своей жизнью. Им нет до меня никакого дела. Пока нет.

Линза найдена. Надо что-то решать. Конечно, идти наобум нельзя. Но как узнать, что находится за матовой, чуть выпуклой, бесплотной дверью? Когда мы бежали от седых тварей, подобных мыслей не возникало. Но тогда мы просто спасали свои жизни. Я, похоже, спас. Штаб-капитан Слащев стал добычей пустынных хищников. Нефедов… Куда занесли профессора изгибы пространственных нор, я не знаю.

Сожалею ли я о судьбе моих спутников? Конечно, мне их жаль. И все же, все же…

Черт, но как все-таки заглянуть за границы линзы? Найти полый стебель, бамбук какой-нибудь, сделать из него трубку, просунуть внутрь и посмотреть? Одним глазком? А что, это идея! Начинаю шарить вокруг руками в поисках подходящего растения. Вдруг прямо надо мной раздается треск веток. На голову сыплется древесный сор, летят ветки, листья. Как был с поднятой для очередного шага ногой, замираю на месте. Сердце – как барабан. Неизвестное мне существо грузно ворочается в кроне дерева. Кто это? Обезьяна? Ленивец? Ягуар? Или вовсе неизвестное науке существо из невообразимо древних времен, подобное хихикающим тварям в пустыне?

Осторожно опускаю ногу. Треск макарон. В ответ раздается грозное рычание. Оно приближается! Неведомый зверь спускается вниз, я слышу, как его когти обдирают кору с дерева. Рычание переходит в торжествующий рев хищника, почуявшего добычу. Добыча – это я.

Все, партия переходит в эндшпиль. Выхватываю кинжал. Ору диким голосом, чтобы напугать. Зверь прыгает и ломает ветки совсем рядом. В нос бьет резкий мускусный запах. В панике шарахаюсь в сторону, размахивая кинжалом.

Мой невидимый в темноте противник делает еще один прыжок. Кинжал со свистом рассекает пустоту. Зверь уже у меня за спиной. Поворачиваюсь – и получаю сокрушительный удар в грудь. Шибануло точно кувалдой. Земля уходит из-под ног, по лицу хлещут ветки. Приземляюсь на кучу листьев, чудом удержав кинжал. Вскакиваю. Существо, не переставая реветь, снова прыгает. Шагаю в сторону – и слишком поздно понимаю, что вляпался.

Линза. Упругая волна остановившегося воздуха. Головокружение. Звон в ушах. И – ощущение падения. Бездна…

Мои худшие ожидания не сбылись. За линзой оказалась суша. Но злодейка-судьба все же подшутила надо мной, и подшутила жестоко.

Я стою по колено в снегу. Воет ветер, раскачивая верхушки деревьев. Это обычные березы. Сквозь их голые ветви видны звезды и половинка Луны. На мое разгоряченное схваткой с неведомым хищником лицо опускаются снежинки. Делаю шаг, другой – и выбираюсь на опушку леса. Вокруг ни души. Только снег, лес, ночь…

Против воли начинаю смеяться. Это нервное. Изо рта идет пар. Мороз – градусов двадцать. В полотняной рубахе и штанах, без шапки, я не доживу здесь даже до утра. Эх, конь мой серебряный, куда ж ты меня завез?

Говорят, пока человек жив – жива и надежда. Значит, надо двигаться, надо идти. Вдруг вон за тем пригорком, поросшим кустарником, спряталась какая-нибудь избушка? Сколько известно случаев, когда люди замерзали в двух шагах от жилья только потому, что отчаялись. Я прошел через столько испытаний – неужели ж я сдамся на милость ветра, мороза и судьбы? Нет, надо двигаться. Древние говорили: «движение – это жизнь». Вперед, только вперед.

Направления я не выбираю – засовываю кинжал за пояс и просто рву с места по снежной целине, высоко вскидывая ноги. Через пару десятков шагов становится понятно – я не лось, и бежать по снегу у меня не получается. Получается просто идти.

Первыми немеют пальцы на руках и уши. Зачерпываю горсть снега, начинаю растирать их по очереди. На секунду останавливаюсь, оглядываюсь. От опушки я прошагал почти километр. Ровная цепочка следов тянется за мной по густо-синей, посверкивающей в лунном свете скатерти снега. Представляю себе картину: утром какой-нибудь местный житель натянет телогрейку, ушанку, запряжет каурую лошадку в сани и поедет в лес за… пусть будет за елочкой. Поедет и увидит на снегу цепочку следов, а в конце ее – неподвижное тело. Мое тело.

Мороз крепчает. Снова перехожу на бег. Мокрые руки стынут на ветру, и я прячу их под мышки. Немеет лицо. Встречный ветер мешает дышать, из глаз текут слезы и замерзают прямо на щеках. Я устал. Хочется сесть в снег и передохнуть. Но нельзя. Если я остановлюсь, то замерзну.

С трудом поднимаюсь на тот самый пригорок, оглядываюсь. Впереди – перелесок, за ним угадывается открытое пространство, а дальше черной стеной от края до края стоит лес. Никаких признаков жилья. Луна клонится к горизонту. Когда она закатится, станет совсем темно. В темноте придет смерть.

Опять бегу. Снег хрустит под сапогами. Сквозь хруст слышу отдаленный вой. Волки! Только этого не хватало.

Вламываюсь в перелесок. Какая-то крупная птица с шумом вспархивает неподалеку от меня и уносится в ночь. Мир обитаем, мир живет по своим законам. Я здесь – пришелец, но миру до меня нет дела. Скоро, совсем скоро я стану его частью. Сначала оледеневшим трупом, потом кормом для волков, потом – землей, травой, деревьями. Так всегда было, есть и будет.

Хватаюсь онемевшей рукой за тонкий ствол рябины. За перелеском раскинулся глубокий овраг. Если я спущусь в него, то вряд ли смогу подняться – склоны слишком крутые. Надо обходить. Делаю шаг, другой – и вдруг пласты снега уходят у меня из-под ног. Я в облаке искрящейся снежной пыли съезжаю вниз, проваливаюсь по плечи.

Все, вот и все. Даже если я выберусь, то, промокший, закоченею в считанные минуты. Меня может спасти костер, хороший такой, жаркий костер, сложенный из елового лапника. Но для того, чтобы разжечь его, нужны спички или зажигалка. У меня нет ни того, ни другого. Махандское огниво я потерял вместе с остальным снаряжением.

Ворочаясь в снежной каше, пытаюсь высвободиться. Сдаваться нельзя – пока еще я это понимаю. Ползком, буквально по-пластунски, подбираюсь к краю оврага. Теперь нужно вылезти наверх. Начинаю восхождение – и новые пласты снега рушатся на меня, забивая рот, нос, глаза.

И вот, когда я уже совсем теряю надежду вылезти из проклятого оврага, когда холод окончательно сковывает меня смирительной рубашкой, прямо над головой раздается надтреснутый, веселый голосок:

– Эк тебя замуровало! Лови вожжи, чучело!

Я сижу у горячей печки. Просто сижу, привалившись спиной к ее пышущей жаром бочине и млею от растекающегося по всему телу блаженного тепла.

Вот оно, счастье. Мое маленькое, персональное счастье. Мой рай. Эдемчик. Какая власть, какие богатства – просто горячая печка. И ничего другого на данный момент мне не требуется.

Дед Чага хлопочет у печи, гремит чугунами, орудует ухватом. Почему он называет себя дед, не совсем понятно. Выглядит не таким уж и старым. Правда, кожа коричневая и в морщинах, но глаза живые, а возраст – фиг разберешь.

– Разные тут попадаются, кого только не заносит... Ты смотри там, не сгори к чертям! Вот же... чучело. Прижаришься так, что потом не отдеру.

Я слабо улыбаюсь. Спину приятно жжет и покалывает. Прожариться – именно то, чего бы мне сейчас хотелось.

Изба маленькая, кособокая, забитая множеством как хорошо знакомых мне, так и совершенно невиданных вещей. Помимо неказистой самодельной мебели – кровать, шкаф, сундук, стол – и обычной деревенской утвари, здесь по стенам висят разнокалиберные деревянные колеса, какие-то доски с дырками, цепи, кольца из проржавевшего железа. Очень много ламп, фонарей, свечек в саморезанных деревянных подсвечниках.

Есть, однако, и приметы цивилизации, которые сразу успокоили меня, едва только дед Чага перетащил мое полумертвое от холода и усталости тело через высокий порог. На кованом крюке висит радиоприемник «Океан» – у нас в Казани был такой же – а рядом настенный календарь за 1980 год с неизменным олимпийским мишкой. Стало быть, я в своем времени, а не в эпохе Ивана Грозного. Это хорошо. Хотя бы это – хорошо.

– Как тебя занесло в такую глушь?

– Не помню, дед. В экспедицию ходили, дальше не помню.

Не знаю почему, начинаю рассказывать какую-то версию и решаю разыграть амнезию. Рассказывать правду невозможно, да и не хочется. Неизвестно, как человек отреагирует на такой рассказ, а на новые неприятности нарываться не хочется. Сейчас главное восстановиться и встать на ноги, а там посмотрим...

– Совсем ничего?

– Чего?

– Не помнишь?

– Плохо помню, дед. В голове туман – отморозил бошку, видать.

– Говорить можешь, значит, не отморозил. Звать-то тебя как, помнишь?

– Артем.

– Артем... – дед наливает в кружку кипяток и идет ко мне, – на вот, чучело, кишки погрей. А экспедиции да... Бывают. Как про треугольник узнают, так и прут. В треугольник ходили ж, так?

Беру кружку и обжигаю язык. Кипяток крутой, аж слезы навернулись.

– Какой треугольник? – спрашиваю, еле ворочая обожженым языком.

– Эмский.

– Не знаю... Не помню. Что за треугольник?

– Аномальная зона... – дед внимательно смотрит мне в глаза и приседает. – Да я смотрю, ты и сам аномальный! Что это с глазами у тебя?

Глаза. Я про них уже и забыл...

– Не знаю... Такой родился.

– Уродился... Где уродился-то? В Чернобыле?

– Почему в Чернобыле? – удивляюсь.

– А то, может, у тебя и хвост есть? – странно усмехается дед.

Вопрос мне непонятен. Что за город? Где? Почему я должен был «уродиться» именно там?

– Знаю кое-что про Чернобыль-то... Своими глазами видел, – дед крутит в пальцах папироску и смотрит куда-то в одну точку остекленевшими глазами.– Покруче треугольника будет...

– А там что, все с разноцветными глазами и хвостами? – пытаюсь пошутить я.

– Там, чучело, в восемьдесят шестом много наших полегло...

– В восемьдесят шестом?! – невольно выкрикиваю я.

Я перескочил через 6 лет. Немыслимо! Это ж сколько мне сейчас должно быть? Двадцать шесть? В голове крутятся цифры, лица, имена. Вспоминаю всех, с кем недавно еще расстался в родной Казани и в ту же долю секунды пытаюсь представить, что с ними всеми произошло. За шесть лет многое произойти может. И что за странная фраза «много наших полегло»? Была война? Почему полегли и что за «наши»?

– А что там случилось? – осторожно спрашиваю деда.

– Ты что ж, и про аварию ничего не помнишь?

Я молчу. Откуда ж мне помнить то, чего не знаю.

– Хотя, может, ты тогда еще ребенком был... – пожимает плечами дед. Сколько тебе в 86-м было?

Внутри все холодеет. Какой-же сейчас год, если в 86-м «было»?

– Ну, что молчишь, как воды в рот набрал. Сколько тебе было восемь лет назад? Или тоже забыл?

Восемь. Быстро считаю – тысяча девятьсот восемьдесят шесть плюс восемь.

– Похоже, ты и правда бошку отморозил, – вздыхает дед, прикуривает папиросу и отходит, словно теряя ко мне интерес.

А вот у меня интереса хоть отбавляй. Тысяча девятьсот девяносто четвертый. Проклятый хроноспазм украл у меня четырнадцать лет жизни!

Утром, вопреки ожиданиям, я просыпаюсь вполне здоровым. Целебный отвар, которым отпаивал меня дед Чага, похлебка из куропаток и сто грамм настоянного на травах самогона сделали свое дело. Правда, руки-ноги побаливают, но это пустяки. Главное – легкие дышат, сердце стучит, голова соображает. Ничего, прорвемся.

В крохотное окошко льется мягкое «снежное» сияние. В избушке пусто. С улицы доносятся удары топора и ругань деда Чаги. Отбросив старое ватное одеяло, я обуваюсь, отметив про себя, что старик не просто уложил меня, но и разул, как родного сына.

Толкнув дверь, жмурюсь от брызнувшего в глаза света. Морозный воздух наполняет грудь. Чага тюкает здоровенным колуном по не менее здоровенному чурбану. Видно, что дед устал.

Молча отбираю у него колун.

Мерзлое дерево колется с оглушительным треском. Летят смолистые щепки. Я разделываю чурбан на поленья, подкатываю следующий, потом третий, четвертый. Дед смеется.

– Здоров же ты колуном махать! Может, останешься помогать по хозяйству?

– Мне, дед, в Казань надо, – говорю, оттирая пот со лба.

– В Казань? – присвистывает дед. – Вспомнил чего?

– Вот про Казань и вспомнил.

– Славный городок... Был проездом.

– Далеко до него?

– Это кому как.

– Дед, не морочь голову.

– Как повезет, так и далеко. Это уж смотря с кем о чем договоришься. Может, день, а может, неделя... Тут-то у нас грузовики нечасто ходят, а вот от Перми уже понадежней будет.

Примерно через час я всаживаю колун в последний чурбан. Дело сделано. В четыре руки мы перетаскиваем наколотые поленья под навес у сарая. В сарае пофыркивает строгая кобыла Таисия. Это она вчера выволокла меня, полумертвого, из оврага. Кроме сарая, в хозяйстве деда Чаги имеется еще крохотная банька, срубленная в лапу. Постройки обнесены покосившимся забором. Над воротами табличка: «Кошарское лесничество. Кордон № 3».

Дед растапливает баню, я таскаю воду из колодца. Моемся мы по очереди – вдвоем в тесной мыльне не развернуться. После бани, распаренные и благодушные, садимся обедать. Чага наливает в граненые стограммовые стаканчики самогон.

– Родные есть?

– Мать.

– Ну, давай за нее, чтобы здорова была и тебя дождалась.

У меня перехватывает горло. Легко сказать – «дождалась»! Столько лет прошло…

Словно угадав мое настроение, дед кивает:

– Боишься? Думаешь, похоронила тебя мать? Ну так материнское сердце не обманет. Если ты без вести пропал, она всю жизнь тебя ждать будет... За нее!

Пьем, закусываем медвежьим салом, хлебаем густой вчерашний суп из куропаток. Чтобы отвлечь меня от грустных мыслей, Чага рассказывает про М-ский треугольник:

– Места тут знатные. В Скопине раньше старообрядцы жили, а сейчас одни развалины остались. Зона, она вокруг Центральной поляны лежит. Выселки, Демидовская просека, Змеиная горка, Черная речка, Ведьмины кольца, Белая гора, река Сылва, Космодром – все это мое хозяйство. Летом тут людно бывает. Ученые приезжают. А зимой глухота, одни волки. Да еще вот ты!

– А ученые зачем?

– Ищут.

– Что ищут?

– Черт их разберет, что они ищут. Тарелки...

– Что за тарелки?

Дед поднимает глаза вверх.

– Летающие.

– Летающие?

– Пытаются выйти на контакт.

– А сам ты тарелки эти видел?

– Может, и видел.

– Что значит, может?

– То и значит, что не должно этого быть. А оно, видать, есть. То поляну найду выжженную, то в небе что пролетит...

– Прям тарелка?

– Может, тарелка, а может, и не тарелка. На трезвую голову уже не помню, а на пьяную всякое привидеться может.

– А на трезвую никогда не видел?

– А трезвой она и не бывает, – усмехается дед, опрокидывая рюмку.

– Зачем же ты все время пьешь?

– Потому что, чучело... если б увидел на трезвую – свихнулся бы.

Остаток дня проходит в сборах и заботах. Завтра утром я покину этот медвежий угол. Чага дарит мне засаленную телогрейку, вязанную шапочку, собирает нехитрую снедь – сухари, сало, несколько луковок, пачку печенья.

– Извини, парень, денег у меня нет. Ты уж сам извернись как-нибудь – говорит дед.

– Извернусь, – уверенно говорю я и отправляюсь спать. Завтра будет тяжелый день…

КамАЗ, ревя двигателем, идет в очередной подъем. Стемнело, но звезд не видно – небо затянуто облаками. Хочется курить. Сигарет нет. У водилы Ирека – тоже. Он щурит красные от недосыпа глаза и матерится сквозь зубы, мешая татарские ругательства с русскими. Фары встречных машин выхватывают из темноты его злое лицо.

– Ни одна сволочь на ближний свет не переключается! Тормознуть бы и монтировкой – по лобовухе! – психует водила.

КамАЗ Ирека – четвертая по счету машина, подвозящая меня. Позади остались сотни километров дорог, леса, поля, реки. Из М-ской зоны я выбрался сутки назад – спасибо деду Чаге, что поутру запряг Таисию и подвез до Каменки. Вышел я на дорогу, ведущую в Юркан, на ЗИЛе-молоковозе доехал до Суксуна. Там подвернулся санэпидемский УАЗик, идущий в Пермь. Женщины в салоне, увидев на обочине занесенную снегом человеческую фигуру, то есть меня, попросили водителя остановиться.

Ехали они весело – пили греческий коньяк «Метакса» из красивой бутылки, закусывали шоколадными конфетами. И коньяк, и роскошный набор ассорти, и полные сумки продуктов эти тертые жизнью тетки везли из какой-то деревни, где проводили проверку. Я никак не мог взять в толк, откуда в глухой пермской деревне такая роскошь. Впрочем, надо привыкать. Теперь тут все не так, как было. Прошло четырнадцать лет…

Четырнадцать. В голове не укладывается.

Только бы с мамой все было хорошо!

Только бы мама была здорова.

Только бы мама была…

Я скриплю зубами, запрещая себе думать о плохом. Чтобы отвлечься, мысленно возвращаюсь в салон УАЗика. Разбитные инспекторши СЭС с ходу взяли меня в оборот. Налили «Метаксы», предложили бутербродов, чая из термоса. От коньяка я отказался. Обострившееся за последнее время чутье подсказало: это пить не стоит. Чутье не подвело. Уже на подъезде к Перми женщинам стало плохо. Водитель остановил УАЗик, я помог инспекторшам выбраться на обочину. Их рвало, лица на глазах бледнели. Началась метель. Мимо проносились машины, но никто не останавливался. Одна из женщин потеряла сознание. Мы кое-как загрузились, и водитель погнал УАЗик в город, в больницу.

В приемном покое усталый врач, взглянув на длинную узкую бутылку из-под «Метаксы», развел руками.

– Пятый случай за сутки. Пойло паленое.

– Они выживут? – спросил я.

Он опять развел руками.

– Не уверен. У нас уже три трупа. Банкет был. Оттуда двенадцать человек привезли.

Попрощавшись с водителем, я побрел к мосту через Каму. Через него можно было выйти к Промучастку, где проходила дорога Р-242, ведущая в Казань.

Денег, новых денег, у меня не было. Старых, впрочем, тоже. Не было документов, еды и знакомых в Перми. В старой телогрейке, подаренной дедом Чагой, в вязанной шапочке, синих широких махандских штанах и кожаных сапогах я походил на героя какого-то странного фильма, на ряженого. Правда, у меня есть заткнутый за пояс кинжал, подарок князя. Но это скорее минус, чем плюс.

До этого в Перми мне приходилось бывать не раз. В основном на соревнованиях и однажды – на экскурсии от школы. Город я помнил неплохо. Но той, знакомой мне Перми, больше не было. Нет, дома, конечно, остались прежними, разве что как-то странно обветшали, состарились, посерели. Но при этом город все же выглядел пестро. Эту попугайскую расцветку ему придавали аляповатые вывески, плакаты, витрины разномастных ларьков, облепивших улицы.

Товары в таких ларьках почему-то продавались сплошь иностранные. Сигареты, пиво, яркие упаковки непонятно чего – я не видел ни одного знакомого названия. Хотя вру – видел. Водку «Столичная», вино «Портвейн №13» и папиросы «Беломорканал». Ну, хоть что-то выдержало проверку временем.

Сильнее всего изменились люди. Дико было видеть новую для меня моду, прически. И лица словно бы тоже изменились. Я сперва не мог понять, почему все встречные прохожие – мужчины, женщины, старики, даже дети – кажутся мне похожими друг на друга. А потом понял.

Они все были очень напряжены, точно ожидали нападения со спины. Никто не улыбался, разговоры велись вполголоса. Хотя опять вру – я видел уверенных в себе, громкоголосых и даже развязных людей. Несколько крепких парней, моих ровесников, одетых в одинаковые короткие, словно бы раздутые, куртки и тренировочные штаны. Они топтались у стоявших фары к фарам легковых машин, курили, хохотали, оживленно обсуждая что-то. Я подошел посмотреть на незнакомые мне, наверняка иностранные, автомобили и заодно стрельнуть сигаретку.

Эта история едва не закончилась плачевно. Как только я приблизился, парни моментально набычились.

– Че надо?

– Закурить не будет?

– Свои надо иметь, – один из них сплюнул, едва не попав на носок моего сапога.

По казанскому неписанному дворовому кодексу чести это был откровенный вызов. По пермскому, не сомневаюсь, тоже. Но о каком вызове может идти речь, если их пятеро, а я один?

– Свои закончились, – спокойно сказал я.

– Курить – здоровью вредить, – загоготал красномордый здоровяк с толстой золотой цепью на шее, выпуская мне в лицо струю дыма. – Так что мы не курим.

Я шел по улице, переваривая увиденное и пытаясь осознать себя здесь, в новом для меня мире. Кем бы я стал, если бы остался в своем времени и дожил до этого дня? И кем стали все, кто до этого дня дожил?

Полчаса спустя, выбравшись по пологому склону на дорогу, я начал сигналить рукой всем проходящим машинам. Остановился битком набитый людьми бело-синий «Пазик».

– У меня денег нет, – сказал я водителю.

– Пофиг, – он сплюнул в открытое окно. – Залезай.

«ПАЗик» довез меня до поселка Игра. Выбравшись из автобуса, я минут пятнадцать потоптался на обочине возле железного скелета остановки – и тормознул КамАЗ Ирека. Сразу сказал, что денег нет, но до зарезу надо в Казань.

– Залазь! – кивнул светловолосый Ирек. – Денег сейчас ни у кого нет. Люди должны помогать друг другу, так?

– Так.

– Вот ты и будешь мне помогать не уснуть.

– Анекдоты, что ли, травить? – фыркнул я.

– Конституцию наизусть читать!

– Да не знаю я анекдотов.

– А Конституцию?

– Тоже.

– А че знаешь?

– Про Чингисхана. Сгодится?

Ирек кивнул, давая понять, что мы договорились. Я плюхнулся на сидение, захлопнул дверь – и финальная часть моей дороги домой началась.

Историю Темуджина, ставшего Чингисханом, я рассказываю, стараясь ничего не пропустить. Ирек кивает, иногда задает вопросы. Когда дохожу до смерти Есугея-багатура, он матерится.

– Вот же твари, такого мужика замочили!

Отдельный разговор у нас получается про племя татар. Ирек – татарин, и ему не понятно, что за татары были в двенадцатом веке в монгольских степях. Я, как могу, объясняю, что с нынешними татарами врагов Есугея роднит только название.

Так, за разговорами, проходит большая часть дороги.

Проезжаем Малмыж. Начинаются знакомые места. Тут я бывал, кое-где и не единожды – на рыбалке, в походах с классом, просто с пацанами ездили на электричке. Кукмор, Кырбаш, Балтаси, Арск. Щемит сердце, потеют ладони. Четырнадцать лет…