Четверть часа на супружеский долг

Глава четвёртая

Предстрашье неизвестности — мой рок,

От передрожи я не чую ног.

— Что-то ты совсем потерял связь с реальностью, — выдернул Атьена из его мыслей задумчивый голос.

Тряхнув головой, он обернулся. Рядом с ним ехал верхом Брендан — хмурый, с запавшими глазами, с мелкими шрамами на лице, тень прежнего себя. Когда-то он смеялся чаще всех, а теперь его голос звучал глухо, как треснувшее сосновое полено.

Бывший оруженосец его брата. Атьен, хоть и носил клинок по статусу, не тренировался с ним, и оруженосец ему был не нужен, но Брендан вырос рядом с княжеской семьёй Вера-Несса, и был если не близким другом, то уж точно — добрым приятелем, поэтому принимал участие в этой поездке.

Когда-то открытый и весёлый, теперь Брендан всегда казался напряжённым. Война изменила их всех, превратив в неудачные памятники самим себе.

Сжав поводья покрепче, Атьен отозвался:

— Да, что-то… тяжёлый выдался день, — отметил он, имея в виду вчерашний позор.

Пожав плечами, Брендан безразлично отметил, вглядываясь в густой туман впереди себя:

— По крайней мере, теперь всё закончилось, и мы возвращаемся домой.

Атьен поморщился и возразил:

— Закончилось? Как же!

Хотя он не уточнил, что имел в виду, но его яростный взгляд, направленный на карету, в которой ехала принцесса, был достаточно выразительным, чтобы Брендан понял посыл.

— А что с ней не так? — безразлично, почти без вопросительной интонации, переспросил он.

Он был совершенно уверен, что веранессцы ниийку не примут, и что этот брак нужен лишь для союза, и всё, что требуется от навязанной жены — рожать детей и молчать. Какие тут могут быть проблемы? Разве не для этого созданы принцессы?

Атьен опустил голову, подбирая слова. Брендан был не только оруженосцем брата, но и его лучшим другом, и тяжело переживал эту потерю. Он ненавидел ниийцев самой отчаянной ненавистью — как можно было признаться перед ним в том, что с ним теперь происходило?

— Жалко её, — наконец, выдавил сквозь зубы Атьен, чувствуя, как эти предательские слова вяжут язык, словно тягучая еловая смола. Окружающий лес, незнакомый и чужой, будто сжимался вокруг, внимая его признанию.

Его признание так удивило Брендана, что он придержал коня, чтобы иметь возможность поглазеть на спутника прямо — Атьен остановился вслед за ним.

Под этим пронзительным взглядом Атьен почувствовал себя нечестивцем, оскорбившим память брата. Памятная татуировка кольнула грудь.

Их никто не пожалел — ни брата, ни Ньесу, ни других веранессцев. А он тут теперь!..

— Жалко ниийку? — неверящим тоном переспросил Брендан, осуждающе покачал головой, затем тронул поводья, снова отправляясь в путь сквозь чужой неприветливый ельник. — Ты перегрелся, Тьен, — вынес вердикт он, задирая голову к небу.

Впрочем, солнца сквозь туман совсем не было видно — лишь бледный диск в сизой неприветливой высоте, едва разгоняющий горклую осеннюю мглу.

Скрипнув зубами, Атьен промолчал и тоже тронулся вперёд.

Теперь, когда он осмелился кому-то сказать об этом — и получил такой приём — он снова стал сомневаться. Его мягкость опять стала казаться ему предательством. Почва под его старыми юношескими убеждениями превращалась теперь в гнилой, ненадёжный трухляк.

Он всмотрелся вперёд, туда, где дорога петляла между замшелыми елями и соснами, туда, где через пару недель пути появятся сгоревшие деревни его родины.

Спустя минуту, во время которой они ехали в молчании, Брендан потрясённо повторил:

— Жалко ниийку!

Это не укладывалось в его голове. Мысли его рассыпались сухим еловым мусором. Принцессу им навязал король, и все понимали, с какой целью, но отказаться было невозможно. Принцесса была врагом — попыткой врага повлиять на наследников княжеской династии, вытравить из них дух Вера-Несса и сделать их истинными ниийцами. Принцесса была безусловным злом, угрозой Вера-Нессу и, в конце концов, продуктом мерзкого ниийского народа.

Пальцы его нервно сжались на поводьях. В ушах стоял предсмертный крик друга, которого он не сумел защитить, потому что сам свалился от раны. Человечность, милосердие? Пустые слова для тех, кто встретился с клинком врага на поле боя.

Пожалевший о своей откровенности Атьен ничего не ответил. Не нужно было говорить об этом — конечно, никто из своих его не поймёт. У каждого в груди есть своя рана, каждый пережил свою потерю. Его некстати проснувшаяся человечность тут крайне неуместна — не в этом случае.

— С чего бы тебе её жалеть? — жёстко переспросил Брендан, отодвигая рукой низко нависающий над дорогой лапник. — Она сестра этой мрази, — выплюнул он оскорбление в адрес ниийского короля.

«Но не он сам», — мысленно возразил Атьен, однако вслух ничего говорить не стал.

Брендан, видимо, считал этот ответ с выражения лица.

— Помилуй Боже, Тьен! — закатил он глаза. — Ещё скажи, что ты её не!.. — употребил он довольно грязное слово.

Атьен скривился, но снова промолчал. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах было отвращение — к самому себе, к этому разговору, ко всей проклятой ситуации в целом. Он уже сто раз пожалел о том, что вообще заговорил на эту тему. Теперь его собственное поведение казалось ему кошмарным. Он предал память брата, предал всех!..

Осознав по его хмурому молчанию, что принцессу он «не», Брендан растерянно бросил взгляд на карету, по верху которой с неприятным звуком скребли еловые ветки, потом пробормотал:

— Нет, ну она девчонка, конечно… — скорее пытаясь убедить самого себя.

Голос его звучал неуверенно и крайне тихо, но Атьен расслышал — потому что этот тихий аргумент вторил его собственным мыслям.

— Напуганная девчонка, — уточнил он, — которую все предали.

Брендан раздражённо сжал зубы, бросил на Атьена быстрый внимательный взгляд.

Они были знакомы с детства, и Брендан прекрасно знал, что младший представитель княжеской семьи отличался добротой и сердечной мягкостью, и теперь видел по его лицу его переживания.

С одной стороны — ненависть Брендана к проклятой ниийке никуда не делась. Даже если лично она ни в чём не виновата… так ведь лишь потому, что девчонка! Родись она мужчиной — воевала бы против них!

С другой — он видел, как теперь корёжит Атьена, и не мог игнорировать это. Однако отказаться от мстительных мыслей…

«Что тут сделаешь? — спросил сам себя он. — Её будут использовать как оружие против нас, её не примут у нас, она враг».

Ему не было её жалко — он слишком хорошо помнил битву, в которой потерял лучшего друга, в которой погибли не только мужчины, но и женщины.

Он глянул поверх кареты вперёд, на видневшуюся в тумане дорогу. Лес по бокам стоял стеной, непроглядный и молчаливый, и каждый поворот открывал лишь новые, столь же чужие дебри.

«Тьен себя поедом съест», — признал Брендан внутри себя.

Ненависть, мстительность, жестокость — все эти понятия были чужды Атьену, но, конечно, зажглись в нём теперь, после разрушительной войны и капитуляции Вера-Несса. Атьен стал другим с тех пор, как принял власть, — и даже не из-за власти, а именно из-за этого огня тёмных чувств, порождённых поражением его страны.

Брендан совсем не был уверен, что хочет, чтобы Атьен последовал за всеми ними и погряз в этих чувствах, — его сила была в ином.

В даре убеждения. В светлом уме. В способности созидать, поддерживать и вдохновлять.

Теперь всё это, казалось, в нём отмерло, придавленное грузом скорби и ненависти. Брендан и сам чувствовал себя так же — он был сыном священника, искренне верящим когда-то в идеалы добра и любви, но теперь весь его внутренний свет угас, захлебнувшись в ужасах войны. Он не мог совладать с собственными демонами и даже избегал теперь храмов — горящая в нём чёрная ненависть отравляла его насквозь. В душной этой ненависти не могли родиться слова молитв, в его горьком израненном сердце больше не было места для Бога.

И он, совершенно точно, не желал такой судьбы для Атьена, не хотел, чтобы Атьен тоже стал таким.

Хвоя с очередной ветки, которую он отвёл рукой, осыпалась за воротник, колкая и холодная, как его собственные мысли.

Превозмогая себя и своё внутреннее сопротивление, он спокойно сказал то, во что сам уже не верил:

— Отвечая на насилие насилием — ты только множишь зло. Иногда это неизбежно, — задумчиво пожевал он губами, — но теперь ты, кажется, можешь себе позволить великодушие.

Хотя лицо Атьена не изменилось, Брендан заметил, как засветились его глаза благодарностью и надеждой.

— Ты думаешь?.. — взволновано переспросил он, потом сбился и сдавленно, со стыдом, выдавил: — Память брата…

Внутри Брендана всё вздрогнуло и взорвалось болью. Друг, которого больше нет.

Друг, от которого остались лишь разорённая страна, израненные и отравленные ненавистью пародии на людей — и младший брат, которому теперь, вот, было жалко ниийку.

Остановив коня и вынудив спутника остановиться тоже, Брендан мрачно посмотрел на него и спросил:

— Ты что же, думаешь, он бы хотел, чтобы ты в память о нём насиловал девчонок?

Атьен покраснел очень заметно, но промолчал. Потом отметил:

— Она враг.

Его слова полностью соответствовали тому, что чувствовал сам Брендан. Задумчиво потрепав холку коня, он через несколько секунд всё же нашёл возражение:

— Она была врагом, когда была ниийской принцессой. И она будет врагом, если останется ниийской принцессой, — подчеркнул он, затем на недоумение Атьена растолковал: — Но разве не в твоих силах это изменить? — он пожал плечами: — Как ты заметил, девчонку предали. С чего бы ей хранить им верность?

Лицо Атьена заметно посветлело.

— Спасибо, Бренд, — проникновенно поблагодарил он.

Они двинулись в дальнейший путь и некоторое время молчали, нагоняя отряд.

Брендан почему-то почувствовал, что и ему стало легче — как будто то, что он нашёл в себе силы заступиться за ненавистную девчонку, немного уменьшило и его внутреннюю тьму.

Этот разговор позволил Атьену почувствовать себя лучше. Он не участвовал в битвах сам — всё время провёл в столице, и разве что видел раненых да помогал беженцам. Этого было достаточно, чтобы изранить сердце, — но недостаточно, чтобы зародить по-настоящему глубокую ненависть. Ему не приходилось самому держать меч и драться, и он всё ещё продолжал видеть в ниийцах людей — таких же, как он сам. Он считал себя должным их ненавидеть, и ненавидел как умел — но в его чувствах не хватало той глубинной, мучительной, непреходящей ярости, из-за которой ты перестаёшь видеть во враге человека.

Для Атьена ниийцы остались людьми, а принцесса была в первую очередь обычной напуганной девушкой, которой хотелось помочь.

Когда вечером они прибыли в город, где планировалось заночевать, он не стал навязывать ей своего присутствия — подумал, что ей так будет проще. И он даже решил и вообще к ней не заходить, но…

Она же будет ждать. Он же преподнёс эти рогровы объятия как традицию, соблюдения которой сам потребовал. И она будет ждать, когда он придёт — и нервничать. Кто знает, чего она навоображает?

Атьен был эмпатичен и легко вообразил себе несчастную девчонку, которая будет всю ночь нервно дрожать обломанной веточкой в ожидании каких-то ужасных вещей. Чувство вины впивалось в него, как мельчайшие, невидимые иголки от рассыпавшегося по одежде елового мусора, причиняя постоянный, раздражающий дискомфорт.

Нужно было зайти хотя бы для того, чтобы сказать, что всё хорошо, ей не надо ничего ждать и бояться.

Зайти к ней оказалось почему-то гораздо сложнее, чем он думал — некоторое время он стоял у дверей. Густой туман нерешительности окутывал его душу. Наконец, ему удалось сбросить с себя этот морок и постучать.

— Да-да, открыто! — голос, раздавшийся из её комнаты, мог бы показаться спокойным, если бы не дрогнул на последней гласной.

Зайдя, он тут же машинально отметил, что она точно его ждала — она совсем не была готова ко сну, осталась в своём дорожном платье и дорожной же причёске. Увидев его, она сделала было решительный шаг в его направлении — но тут же застыла, исчерпав этим движением, видимо, весь запас своей воли.

Он заметил по её лицу, что она явно много плакала.

— Я зашёл сказать, чтоб вы меня не ждали, — быстро проговорил Атьен, стремясь её успокоить.

Принцесса подняла на него растерянный взгляд:

— А как же… традиция?.. — смутившись, она отвернулась на последнем слове.

— Я вижу, что и она вам в тягость, — постарался Атьен придать своему голосу мягкость и, кажется, преуспел, потому что она снова взглянула на него, более твёрдо.

Он понял, что она что-то хочет сказать и подбирает слова, поэтому не стал уходить.

В самом деле, ей потребовалось немного времени, но, когда она заговорила, голос её совсем не дрожал:

— Мне нужно привыкать к веранесским традициям, — уверенно заявила она и сделала шаг к нему. — И мне нужно привыкать к вам, — уже не так твёрдо продолжила она, делая ещё шаг. — Я ужасно вас боюсь! — откровенно призналась она, подходя уже вплотную и к нему и кладя руки ему на плечи.

Диэри не обняла его по-настоящему — просто положила руки, но всё же положила их взаправду, а не как вчера, имитируя касание. Атьен удивился про себя её мужеству и признал, что она выбрала пусть сложный, но действенный путь борьбы со своим страхом. Поэтому свою руку ей на талию он тоже положил жестом более уверенным, чем вчера, — впрочем, он тут же почувствовал, как от этого прикосновения по её телу прошла дрожь, и это явно не было дрожью желания.

Неудивительно. Он был с нею вчера очень груб, и, конечно же, сильно напугал.

Глубокое, глухое недовольство собой поднялось со дна его души. Ему теперь было отвратительно вспоминать, как он вёл себя вчера. К тому же, после разговора с Бренданом старые сомнения и колебания совсем улеглись в нём — и теперь его желание мстить через девчонку казалось ему мелочным, гадким и недостойным. Он теперь подумал, что именно так-то и опорочил память брата — множа насилие и превращаясь в того, против кого брат всегда боролся.

Он чувствовал себя виноватым перед Диэри, но не хотел этого сказать — слишком глубок был его внутренний протест против ситуации. Не его вина была в том, что произошло: он не хотел этой свадьбы и не хотел ниийку в качестве жены. Ему неприятно теперь было признавать свою вину — ведь его заставили жениться на ней.

«Что за чудовище её брат!» — предпочёл раздражённо думать он, сваливая всю ответственность на короля, который заварил эту кашу. Гнилое, мерзкое положение, как ночлег в дождливую ночь на прелой подстилке из хвои.

Раздражение Атьена всё усиливалось и перешло, наконец, в гнев, потому что он всё отчётливее чувствовал, как дрожит Диэри и как суматошно и напугано бьётся её сердце.

Ему вспомнилась Ньеса — однажды, ещё в детстве, она упала с дерева и сильно повредила ногу, и он тащил её на себе в дом, и она так же дрожала от пережитого страха, и так же стучало её сердце — совсем-совсем так же, как сейчас колошматилось сердце чужой принцессы.

Невольно он прижал к себе Диэри крепче — в попытках успокоить и утешить — но она дёрнулась от неожиданности, и пульс у неё застучал почти без пауз. Осознав, кого держит в руках, Атьен опомнился и отпустил её, и даже сделал шаг назад, разрывая объятия.

Принцесса незамедлительно обхватила себя руками за локти и отвернулась, опустив голову.

— Простите, — сухо сказал Атьен, — я хотел вас успокоить, а не напугать.

Она ничего не ответила — её перемученные нервы не выдерживали этого напряжения.

— Простите, — ещё раз повторил Атьен — и вышел.