Черный камень. Сага темных земель

Пламя Ашшурбанипала

Бахрам-Али посмотрел в прицел своего Спрингфилда и выстрелил.

Всадник взмахнул руками и свалился с коня.

— Аллах акбар! — закричал Бахрам, тряся винтовкой над головой. — Саиб, еще одну собаку мы отправили в ад!

Из-за песчаного гребня показался худой загорелый человек — американец Стивен Стэнли.

— Отлично, старина, — проговорил он. — Гляди-ка, похоже, они решают, что с нами делать.

Всадники в белых бурнусах и правда совещались. Они стояли на расстоянии, недосягаемом для прицельного выстрела, и о чем-то переговаривались. Несколько минут назад их было семеро, но друзья стрелять умели.

— Саиб, они уезжают!

Бахрам-Али взбежал на вершину бархана и закричал:

— Трусы! Дети шакала!

Пуля взбила фонтанчик пыли у его ног.

— Не умеет стрелять, щенок, — стряхивая с одежды песок, сказал Бахрам. — Бандиты! Всемером на двоих! Саиб, давай остальных прикончим…

Стивен молчал. Он знал, что Бахрам любит рисковать, но никогда не станет действовать очертя голову. Американец смотрел, как быстро удаляются всадники.

— Похоже, эти мерзавцы куда-то торопятся. Вряд ли мы их так напугали, — размышлял Стивен.

— Наверно, поехали за подмогой, — подхватил Бахрам. Он уже не думал о мести и рассуждал спокойно. — Эти гиены могут неделями кружить около жертвы и никогда не оставят ее в покое. Нам есть что терять — винтовки и жизни. Они вернутся за ними. — Бахрам передернул затвор, вылетела стреляная гильза. — У меня последний патрон, саиб.

— А у меня три, — ответил Стивен.

Обыскивать убитых не было смысла: их товарищи забрали все, что могли. Стивен достал флягу — воды на донышке. Американец был худым и выносливым и временное отсутствие воды не пугало его. Он открыл флягу и смочил губы. Бахрам, выросший в пустыне, не так страдал от жажды, но и у него воды оставалось на два глотка.

Стивен и Бахрам встретились случайно, понравились друг другу и теперь вместе бродили по Индии, Турции и Персии — дитя Америки и дитя Востока. Они давно поняли, что и недели не смогут прожить на одном месте, а потому решили посвятить свои жизни поискам кладов. И гнала их не страсть наживы, а непобедимая жажда странствий.

Впервые о Пламени Ашшурбанипала друзья услышали в Ширазе от купца-перса, который лет пятьдесят назад, будучи еще совсем молодым, промышляя у берегов Персидского залива скупкой и продажей жемчуга, узнал историю о диковинном драгоценном камне.

В ту пору на побережье ходили слухи о том, что какой-то бедный ныряльщик нашел на дне моря огромную розовую жемчужину. И как всегда бывает в подобных случаях, камень этот приглянулся шейху — правителю большого города, раскинувшегося посреди пустыни. Недолго думая, шейх приказал своим слугам заполучить этот камень, что они и сделали, заколов ныряльщика.

Купцу безумно захотелось купить эту жемчужину в приданое своей дочери, а потому он снарядил караван и отправился на поиски города, в котором обитал жестокий шейх. Но не нашел даже его развалин. Однако на обратной дороге караван наткнулся на умирающего от ран турка. В последние минуты перед смертью, в бреду, он успел поведать купцу удивительную историю о странном городе, что стоит посреди сыпучих барханов. Сложен этот город из черного камня, а на троне древнего храма сидит скелет, сжимая в скрюченных пальцах драгоценный камень.

Стоило турку подойти к трону, как им овладел дикий страх, с которым он не смог справиться, который гнал прочь из города. Турок не стал испытывать судьбу, вышел за крепостные стены, но там его подстерегала другая опасность: на него наскочил отряд бедуинов. Бандиты ранили беднягу, но он, хоть и загнал коня, все же сумел убежать.

Он умер, так и не сказав, где искать этот город.

Купец, как ни старался, не смог заставить своих людей продолжить поиски спрятавшегося посреди пустыни таинственного города. Они были уверены, что турок говорил о самом страшном городе на всем свете, об обители зла, на которой лежит проклятие древних и о которой знает каждый араб. Город Мертвых, Город Демонов, Черный Город — так его называют на Востоке.

Камень принадлежал давно умершему царю Сарданапалу, как его называли греки. Семиты звали его Ашшурбанипалом.

Стивен, конечно, понимал, что эта история может оказаться всего-навсего одной из занимательных сказок из «Тысячи и одной ночи», и все же рассказы об этом городе он слышал и от торговцев из Турции, и от погонщиков верблюдов в Персии, и от наложниц в Индии. Множество историй об одном и том же городе. Черном Городе.

Мысль о том, что невиданные сокровища действительно существуют, уже много месяцев гнала двух друзей по горам и пустыням.

Так и скитались Бахрам, веривший, что все на свете происходит по воле Аллаха, и Стивен, стыдящийся собственной наивности. Своих верблюдов они потеряли во время трехдневной песчаной бури. Последняя лепешка была съедена прошлым вечером. Вода была на исходе. Впереди их ждали долгие дни без пищи и питья, свирепые звери и беспощадное солнце. Они уже не думали о Черном Городе, но и повернуть назад тоже не могли. Они мечтали лишь об одном найти колодец — и из последних сил шли вперед.

Разбойники напали внезапно, появившись из закатной мглы. Стивен и Бахрам залегли на вершине бархана, а всадники как бешеные носились вокруг, осыпая их градом пуль. Песок — ненадежная защита, но путникам везло, их даже не ранило.

Стивен проклинал тот день, когда они решились на эти поиски. Отправиться вдвоем в бескрайнюю пустыню, без точных ориентиров и искать сокровища, которых скорее всего никогда и не было, — сумасшествие! «Должно быть, я сошел с ума», — поразмыслив, решил он.

Всадники исчезли так же внезапно, как и появились.

— Ну что ж, друг, — сказал американец, закидывая винтовку за спину, идем. Не сидеть же здесь вечно. Или мы умрем от жажды, или нас пристрелят бандиты. На все воля Аллаха, как ты обычно говоришь.

— Все в руках Всевышнего, — серьезно молвил Бахрам. — Скоро ночь. Станет прохладней. Пойдем, вдруг повезет и мы еще сегодня найдем воду. Смотри, вон зеленеет что-то.

Стивен, прищурившись, поглядел в ту сторону. В нескольких милях впереди пустыня кончалась и были видны горы. Американец поправил карабин и устало проговорил:

— Что ж нам еще остается — пойдем. Не кормить же здесь стервятников.

Настала ночь, взошла луна, и песчаные гряды в ее колдовском свете казались застывшим морем.

Залитая серебряным сиянием пустыня была необыкновенно красива. Но Стивен не забывал, что пустыня, словно коварная ведьма, пыталась погубить все, что попадалось в ее объятия. Луна и вечность царили в этой ночи.

Стивен едва переставлял ноги, а Бахрам, как и прежде, шагал легко, его не брала усталость. Должно быть, сказывалась привычка горца.

Вскоре равнина сменилась холмами, перемежавшимися узкими, изъеденными глубокими трещинами проходами в окаменевшей земле. И ни куста, ни травинки — никаких признаков близости воды.

— Когда-то здесь был цветущий сад, — сказал Бахрам. — Эти трещины бывшие арыки. Но песок не знает пощады — засыпал все живое.

Словно два привидения путники шли по царству смерти. Ночь кончалась, когда они поднялись на высокий холм, откуда можно было увидеть, чего им ждать дальше.

— Давай отдохнем, — запыхавшись, проговорил Стивен. — Я уже не чувствую ног. Не могу больше. Да и поспать часа четыре не помешает.

— Будем спать по очереди, саиб?

— Знаешь, я так устал, что, если нас убьют во сне, я протестовать не буду. Мне уже не верится, что мы когда-нибудь доберемся до воды.

Стивен лег на землю и мгновенно уснул.

А Бахрам еще долго сидел, внимательно вглядываясь в окрестности. Ночь была безоблачной, и при ярком свете полной луны все просматривалось как на ладони. На юге возвышалось нечто похожее на большие дома, но до них было чересчур далеко, и Бахрам не мог поклясться, что это не горы.

Стивен проснулся первым. Солнце уже палило вовсю, но американца разбудил не свет, а жара. Он достал флягу и выпил немного теплой солоноватой воды. Оставался еще лишь один глоток. Вдруг он сильно толкнул спящего рядом Бахрама:

— Смотри! Это не горы!

Бахрам вскочил как ужаленный и спросонья схватился за кинжал. Через мгновение его взгляд стал осмысленным, он посмотрел, куца указывал Стивен, и упал на колени.

— О горе нам! Горе! Мы попали в Страну Мертвых! Это Черный Город! Стивен опешил:

— Дружище, ведь мы искали его!

Неясные очертания города становились все отчетливей, и вот друзья уже смогли разглядеть мощные крепостные стены и громадные башни. Песок не сумел их засыпать, уж чересчур велики были эти постройки. Однако гигантский песчаный вал, вплотную подобравшийся к стене, делал ее похожей на гору.

— Неужели мы нашли его?! Великий Боже, мы нашли этот город! — вновь и вновь повторял Стивен, лихорадочно собирая вещи: флягу, винтовку, мешок. Не глядя на спутника, он быстрым шагом направился к крепости.

Бахрам-Али постоял на месте, бормоча себе под нос что-то про злых духов, но все же пошел за американцем.

Забыв про голод, жажду и зной, Стивен почти бежал, и глаза его горели от возбуждения. Увидеть таинственный камень, а возможно, и горы золота — не главное. Азарт, раскрытие загадок древности, познание неведомого — вот ради чего стоило жить.

Друзья подходили к городу, и крепостная стена, казалось, становилась все выше и выше. Она была сложена из громадных плит черного гранита, и все заметнее становилось, как над некогда шлифованным камнем потрудилось время.

В поддень жара стала совсем невыносимой. Путники достигли крепостной стены, нашли в ней широкий проем и, наконец, вошли в город.

На улицах царствовал песок. Все, на что падал взгляд, было покрыто песчаным саваном. От городских каналов не осталось и следа. Пустыня убила этот город.

Путники вышли на широкую аллею, по обеим сторонам которой высились массивные колонны, выдержавшие натиск песка и времени. Каждую колонну венчало каменное изваяние полузверя-получеловека. Более жуткое зрелище и придумать было невозможно.

— Бахрам, значит, мифы — не вымысел древних! Эти звери — слуги Астарты. Этой богине поклонялись ассирийцы пять тысяч лет назад. А храм, что виднеется в конце аллеи, — святилище Ваала.

— Нам не уйти отсюда! Здесь могут жить только джинны и злые духи. Человеку нельзя тут находиться, — без умолку твердил Бахрам.

— Я надеюсь, песок не засыпал вход в храм, иначе нам и за сто лет не добраться до камня.

— Зачем нам этот камень, если мы уже никогда не уйдем отсюда. Мы умрем здесь!

— Пожалуй, ты прав. Но можешь благодарить Аллаха, что хоть бандиты сюда не заявятся. Эти арабы так суеверны, что и на пять миль не подойдут к городу. А камень я все-таки хочу увидеть. Тогда и умереть не жалко. — Он достал флягу, снял крышку и выпил всю воду до дна. — Пройдет пять веков, и, может быть, кто-нибудь найдет мой скелет со сверкающим камнем в скрюченных пальцах.

Бахрам невесело хмыкнул и тоже осушил свою флягу. Теперь действительно все зависело либо от случая, либо от воли Аллаха.

Друзья поднимались по ступеням величественного храма. Им, не единожды доказавшим свою смелость и отвагу, было откровенно не по себе. Они не могли избавиться от ощущения, что за каждым поворотом их подстерегает нечто страшное и беспощадное. Но только ветер тихо стонал под уходящим в черноту сводом храма да песок скрипел под ногами.

Какие же титаны возвели эти огромные стены? Или, быть может, это творение рук вавилонян? Или ассирийцев? Но если это были ассирийцы, как же они смогли миновать страну своего врага? Добраться до арабской пустыни, не проходя через Вавилон, в ту пору было невозможно. Куда и как исчезла эта могучая цивилизация?

Бахрам шел на цыпочках, будто боялся потревожить сон богов, Стивен ступал уверенно, но с каждым шагом душе его было все труднее противостоять угрюмому величию древности.

Пройдя длинный коридор, друзья оказались в просторном зале, освещенном лишь тусклым светом, льющимся из узких окон под куполом. Посреди зала возвышался черный алтарь, а на нем стояла исполинская статуя чудовища, отдаленно напоминавшего человека. Стивен догадался — это Ваал. Древний бог, что принимал в жертву лишь человеческие жизни. Бог, который вдохнул в обитателей и в стены этого города все дурное, что только может существовать на свете. Несомненно, создатели Черного Города во всем следовали воле своего жестокого владыки. Дух зла, насилия и ничтожности человеческой жизни был возведен ими в религию. Похоже, добрых богов на этой земле никогда не было.

Бахрам и Стивен обошли алтарь и обнаружили невысокую дверь в стене. Она выходила в длинный темный коридор, что заканчивался анфиладой из нескольких десятков комнат с зашторенными окнами. Добравшись до последней комнаты, путники увидели величественную каменную лестницу, ступени которой уходили вверх, исчезая в темноте.

— Мне не хочется туда подниматься, — проговорил Бахрам. — Ничего мы там не найдем. Мы и так уже обошли почти весь дворец, и все впустую.

Стивен понял, что его друг чего-то боится, но не хочет признаться в этом. Доверяя чутью горца, он решил спросить напрямик:

— Ты думаешь, что именно наверху нас подстерегает опасность?

— Я знаю, что если джинны и демоны существуют, то они обитают не где-нибудь, а как раз в заброшенном доме, под самой крышей.

— Ну что ж, — грустно усмехнулся Стивен. — Нам все равно не прожить больше трех дней без воды. Так что, считай, мы уже покойники. Ты был верным другом, Бахрам. Спасибо тебе за все.

— Что ты такое говоришь, саиб? Разве мы прощаемся?

— Я пойду наверх, а тебя прошу вернуться к выходу и подождать меня там хотя бы до вечера. Заодно покарауль — вдруг сюда пожалуют наши знакомые бандиты.

— Никогда ни один мусульманин сюда и носа не сунет… До чего ж странные люди вы, неверные. Горец ни за что не оставит друга. Пойдем!

И друзья стали медленно подниматься по засыпанным песком ступеням. Потревоженный ими песок лавиной устремлялся вниз в беспросветную мглу, а впереди не было видно ничего, кроме лестницы, которой, казалось, никогда не будет конца.

— Близка наша смерть, саиб, — тихо сказал Бахрам. — Я знаю, все в руках Аллаха, но на этот раз он не поможет. Здесь спят джинны. Не доведется мне больше услышать, как шумит водопад близ моего родного селения. Стивен промолчал. Ему тоже было не по себе от гнетущего безмолвия и призрачного света, который с каждым их шагом становился все ярче и ярче. Но откуда он шел, пока было непонятно.

Наконец друзья взошли на последнюю ступень и очутились в большом круглом зале. Из прорех в куполе били солнечные лучи. Но их свет мерк на фоне ослепительного сияния, которое шло из центра комнаты.

Стивен и Бахрам зажмурились, с опаской посмотрели на свет из-под руки и не смогли сдержать возгласы изумления. Посреди зала в десяти футах над полом возвышался пьедестал, на котором стоял трон. На троне громоздилась куча костей, лишь отдаленно напоминавшая человеческий скелет. Сквозь эти кости просвечивал яркий, пульсирующий, словно сердце, большой алый камень.

— Вот мы и нашли Пламя Ашшурбанипала! — только и смог вымолвить Стивен.

— Да, это он, — прошептал Бахрам, молитвенно сложив руки перед грудью. — Саиб! Очень тебя прошу, уйдем отсюда!

— Ну нет! — закричал Стивен и бросился к трону. Американец уже протянул руку, когда Бахрам схватил его за одежду.

— Саиб! Подумай! Сколько людей могли завладеть этим камнем за тысячу лет, но он все еще здесь! Значит, он заколдован, значит, на нем лежит проклятие, значит, его кто-то стережет! К нему нельзя прикасаться, саиб! Этот камень принадлежит мертвецу! Не тревожь его! Уйдем отсюда!

— Ерунда! — оттолкнул Бахрама разозленный американец. — Покажи мне этого сторожа. Просто-напросто арабы невежественны и суеверны. Боятся злых духов, джиннов, демонов, чертовщины всякой. Напридумывали страшных сказок, чтоб детей пугать. И потом, кто мог сюда прийти, если бедуины обходят этот город стороной? Ведь больше о нем никто не знает… Здесь никогда никого не было! Пойми, никого! Ну разве что тот турок… Хотя я бы не стал доверять его словам. Чего только люди не говорят в бреду. Не верю я, что это кости царя Ашшурбанипала! Не верю! Они бы уже давным-давно рассыпались от времени! Наверное, какой-нибудь путник забрел сюда, нашел камень, решил посидеть на троне, да и умер. С каждым может случиться.

Бахрам не перечил. Боясь пошевелиться, он как завороженный глядел на камень.

— Смотри, саиб! — наконец проговорил горец. — Разве есть еще где-нибудь на земле такой камень? Он только что был голубым, теперь стал розовым, а теперь — зеленым…

И действительно, ничего подобного Стивену не доводилось видеть. За годы странствий он научился разбираться в драгоценных камнях, но этот сравнить было не с чем. Легенда говорила об огромном рубине, но рубин лишь отражает свет, а этот камень сам испускал сияние, да такое яркое, что, поглядев на него всего лишь мгновение, приходилось отводить глаза. С таким способом огранки американец знаком не был. Чем дольше он изучал камень, тем больше убеждался в правоте Бахрама — этот камень возник не обычным путем, Природа его не создавала. Стивен посмотрел по сторонам, и ему стало жутко.

— Бахрам, давай возьмем камень и убежим поскорее, — шепотом предложил он.

— Нет, — быстро ответил горец, устремив взгляд на черные стены. — Я ощущаю на себе взгляды тысяч глаз. Саиб, здесь нам надо опасаться не только призраков. Мне кажется, будто сотни львов окружили нас и, пока невидимые, наблюдают за нами из засады. Вспомни, саиб, чутье никогда не подводило меня. В джунглях я за сотни ярдов чувствовал тигра… А тогда, в храме Шивы, я почти сразу понял, что за стеной нас поджидают душители-туги… Так вот, сейчас все во мне кричит — опасность!

Стивен перепугался не на шутку. Ему не надо было напоминать о тех случаях, когда необычный дар Бахрама спасал им жизни, когда сверхъестественное чутье горца предупреждало их о незримой и безмолвной опасности. За годы странствий Стивен не раз убеждался в том, что Бахрам, отчаянно смелый человек и бывалый воин, никогда, ни разу, не беспокоился из-за пустяков.

— Что случилось, Бахрам? Говори, что нам угрожает?

Горец стоял прищурившись и слегка наклонив голову набок, будто прислушивался к тихому голосу, что вещал внутри его.

— Не могу разобрать, саиб. Только, видит Аллах, оно где-то рядом… Древнее и ужасное. Похоже, что… — Бахрам умолк на полуслове. В глазах его затаился страх. — Осторожно, саиб! — закричал он. — Сюда идет…

Яростные крики ворвались в святилище. Несколько секунд друзья еще верили, что их и впрямь атаковали джинны, но знакомый запах пороха и визг пуль, рикошетом отскакивающих от стен, быстро вернули их к действительности. Бахрам выругался на незнакомом языке. Только желторотые юнцы могли так попасться! Угораздило же их убедить себя в том, что бедуины не смогут превозмочь страх и войти в храм. Вот и оказались в ловушке, как глупые кролики.

Однако что уж теперь казнить себя — надо действовать. Бахрам разрядил винтовку в стоявшего на пути бандита и, выхватив кинжал, прыгнул в толпу бедуинов. С людьми сражаться легче, чем противостоять невидимым злым духам. Выстрел сбил тюрбан с головы Бахрама, но тут же сверкавший как молния кинжал горца настиг еще двух разбойников.

Высоченный курд вскинул винтовку — еще миг, и Бахрам отправится к праотцам, но Стивен опередил верзилу, и тот с пробитой головой рухнул к ногам скелета. Бандиты всей сворой кинулись на горца, но, похоже, их никто не научил действовать сообща: они суетились, стреляли наугад, принося вред своим же. Надо отдать им должное, бедуины быстро опомнились, перестали беспорядочно разряжать винтовки и разделились на две группы: одна атаковала Стивена, другая — Бахрама.

У американца оставался всего один патрон, который он собирался выпустить в одноглазого бедуина, что занес над ним тяжелую саблю, но тут Стивен заметил вторую цель: бандита, приставившего винтовку к груди Бахрама.

Раздумывать было некогда, последним выстрелом Стивен снес полголовы незадачливому стрелку и успел подставить ружейный ствол под опускавшееся на его голову лезвие. Клинок разлетелся вдребезги, даже не задев американца. Стивен схватил винтовку за дуло и, размахнувшись ей как дубиной, свалил с ног своего противника. Оглянулся — где же Бахрам? — и тотчас резкая боль пронзила плечо. Стивен выронил винтовку, кто-то из бедуинов сбил его с ног, и вот жало штыка уже приближалось к его груди. Внезапно раздался властный окрик:

— Остановитесь! Не убивайте их!

Но Бахрам все еще доблестно сражался. Очередной бедуин летел на него с поднятой над головой винтовкой, но горец нырнул вниз и вогнал клинок ему в живот.

Не успел Бахрам выпрямиться, как получил удар прикладом по голове и упал. Не обращая внимания на рану, он продолжать размахивать кинжалом, но противников было чересчур много. Горца яростно били ногами. Его спас только плащ из верблюжьей шкуры, с которым он не расставался даже в самую сильную жару. Бахрама связали по рукам и ногам и бросили рядом с американцем.

Из плеча Стивена обильно текла кровь, он закусил губу, чтобы не застонать от боли. Над ним стоял высоченный араб и злорадно ухмылялся. Стивен никак не мог вспомнить, где он видел этого человека, но в том, что они встречались, американец не сомневался.

— Что, Стивен, не узнаешь старых знакомых? — спросил араб и пнул его ногой в плечо. Стивен сжал зубы, чтоб не закричать.

— Ну, почему же не узнаю, Нур-эд-дин…

— Какая честь! Белый господин даже имя мое не забыл. — Араб шутовски поклонился. — Я тоже тебя помню. — Он коснулся шрама на подбородке.

Это случилось три года назад, когда Стивен путешествовал по Нигерии, охотясь на львов. Однажды его отряд разбил лагерь у реки, кишащей крокодилами. Мимо проходил караван, хозяином которого был Нур-эд-дин. Он вел две сотни негров на продажу. Стивен видел, как он приказал скинуть в реку четырех заболевших рабов. Ночью в лагерь к американцу прибежал негр, умоляя спасти его. Вслед за ним явился Нур-эд-дин, наглый и пьяный.

— Жаль, что тогда не отрезал тебе голову, — громко сказал американец.

— Все в руках Аллаха. — Араб поднял глаза к небу. — Но на этот раз ты в моих руках. — Он присел на корточки рядом со Стивеном. — Я уже давно не торгую рабами. Не по мне это занятие. Одно время я промышлял на дорогах в Сомали, Йемене и Турции, но все какие-то бедные купцы попадались. Вот и пришлось искать дело поприбыльней. Взял с собой верных людей и приехал в эти края. Поначалу трудновато приходилось с местными дикарями, но теперь они у меня ручные — на все готовы ради своего господина. Вчера вы уже узнали, как они дерутся. Правда, и им досталось, ну да ладно, впредь будут половчее… Мой лагерь разбит далеко отсюда, но направлялся я именно в этот город. Уж слишком заманчиво рассказывают о нем легенды.

— А мы думали, бедуины за милю обходят Черный Город, — пробурчал Стивен. Нур-эд-дин усмехнулся:

— Не равняй меня с суеверными глупцами. Я многое повидал в жизни и многое понял. Я знаю, что мертвецы не встают из могил и что демонов, джиннов и проклятия древних люди придумали сами, должно быть от скуки. Услышав легенду о красном камне, я сказал себе, что должен найти этот город.

Я едва заставил этих дикарей отправиться со мной в пустыню. Нур-эд-дин глянул на своих людей и плюнул. — Вчера мы пошли по вашим следам, а сегодня — какая неожиданность! — я вижу тебя. И ни где-нибудь, а в двух шагах от красного камня! Ну что ж, у нас будет время поразвлечься! Ты слышал, в Аравии есть милый обычай: одну ногу привязывают к одной лошади, вторую — к другой и гонят лошадей в разные стороны… Но это немного попозже. Сначала мне надо уладить одно небольшое дельце. — Он подошел к возвышению и начал подниматься по ступеням к трону.

— Не надо, саиб! — в один голос закричали бандиты. — Остановись! Не делай этого!

Обозленный странным своеволием слуг, Нур-эд-дин обернулся:

— Ну? Что еще?

Вперед вышел бедуин, лицо которого от уха до подбородка пересекал багровый шрам.

— Послушай нас, господин! Ты пришел сюда из других стран и не знаешь наших обычаев. Мы верно служили тебе, потому что ты много раз доказал нам свою смелость и хитрость. Мы не хотели идти сюда — каждый ребенок в наших селениях знает, что на Черный Город наложено страшное проклятие, что в нем живут джинны, покой которых нельзя тревожить. Ты говорил, что хочешь лишь взглянуть на камень, что ты знаешь молитвы от духов зла и Аллах поможет нам. Но ты не сказал, что собираешься взять камень — Пламя Ашшурбанипала. Ты обманул нас, хозяин! Заклинаю тебя именем Магомета! Не трогай его! Не буди силы зла. Дотронувшись до камня, ты снимешь старинное заклятие, и по всей земле расползутся исчадия ада! Умоляю тебя, уйдем отсюда!

— Уйдем отсюда! — в один голос подхватили бедуины.

Стивен внимательно наблюдал за Нур-эд-дином. Он не мог не признать, что этот человек обладает странной властью над людьми. Но как этот араб ухитрился уговорить бедуинов прийти сюда, оставалось для него загадкой. Конечно, разбойники и убийцы не так суеверны, как феллахи, но за долгие годы скитаний Стивен не встретил ни одного человека, который бы при одном лишь упоминании Черного Города не воздевал руки к небу в священном ужасе.

— Я знаю о страшном заклятии. На мусульман оно не распространяется. К тому же его уже снял этот неверный. — Нур-эд-дин указал на Стивена. — Он умрет жестокой смертью. Аллах нашими руками накажет гяура и его слугу!

Седой бедуин, видимо самый старший в шайке, подал голос:

— Это заклятие было наложено, когда Магомет еще не родился. Да славится имя его в веках! Все мы дети Аллаха! Этот город был построен еще в начале начал. Здесь жили жестокие, злые люди. Они угоняли в рабство наших предков и насиловали наших женщин. Они проводили свою жизнь в пьянстве, драках и убийствах. Не было на земле греха, который бы не совершали каждый день эти исчадия ада.

И правил ими царь Ашшурбанипал.

Старшим колдуном во дворце царя был чернокнижник по имени Сафтлан. Никто не знал, откуда он пришел, сколько лет живет на земле, кто его предки. Он был так уродлив и гадок, что ни одна женщина не коснулась его. Завидев Сафтлана, дети с плачем бежали прочь. И поклялся колдун страшной клятвой, что отомстит всему роду человеческому. Призвав себе на помощь никому не ведомые чары, он смог пройти все семь ворот ада и вернуться оттуда живым. Стоголовые чудовища со змеиными хвостами не тронули его. И вынес Сафтлан из гиенны огненной камень, сотворенный из адского пламени. И люди прозвали этот камень — Пламя Ашшурбанипала.

И стал Сафтлан любимцем царя, ибо, вглядываясь в этот камень, колдун мог узнавать тайны прошлого и предсказывать будущее. Ничего неведомого не было для Сафтлана. Но в один злосчастный день в царстве начался мор, неизвестная болезнь поражала целые города, и в народе стали говорить, что виной всему колдун, что джинны карают их за то, что Сафтлан потревожил обитателей ада.

Долго не соглашался Ашшурбанипал расстаться со своим предсказателем, но в конце концов велел ему отнести камень назад. Колдун отказался и решил бежать. Здесь, в этом городе, царь настиг Сафтлана и приказал пытать его в этой комнате, ибо хотел узнать тайну пророческого камня. На этом самом троне сидел Ашшурбанипал с камнем в руке и, улыбаясь, глядел на предсмертные муки колдуна. — Седой показал на трон, и видавшие виды разбойники в ужасе попятились. — С последним дыханием Сафтлан призвал все силы ада, всех джиннов и всех демонов на голову царя, отнявшего у него всемогущий камень. Колдун сказал, что Ашшурбанипал сгниет заживо и до страшного суда будет сидеть на этом троне, и никто не посмеет коснуться Пламени Ашшурбанипала. При этих словах комнату заволокло черным смрадным дымом, и из него возникло ужасное чудовище. Оно схватило Ашшурбанипала когтистой лапой, и в тот же миг от правителя остался только скелет. Давя друг друга, воины из царской свиты бросились вниз по этой лестнице, прочь из храма. Они разнесли страшную весть по всему городу, и жители покинули его еще до захода солнца. С тех пор здесь живут только шакалы и змеи да ветер гоняет песок по безлюдным улицам. Лишь немногие смельчаки приходили сюда и видели мертвого царя, но никто из них не посмел дотронуться до Пламени Ашшурбанипала. Все знали и будут помнить всегда — здесь живет ужасное чудовище, и оно будет сторожить камень до скончания века. Я и сейчас чувствую его зловонное дыхание.

— Ну и где же он? — раздался насмешливый голос Нур-эд-дина.

— Никто не потревожил покой Пламени Ашшурбанипала, — отвечал седой разбойник.

— А этот чужеземец, этот неверный?

— Прости меня, господин, что я осмеливаюсь перечить тебе. Никто не прикасался к камню, иначе бы нас давно не было в живых.

Нур-эд-дин принялся уговаривать непокорных слуг, но поняв, что от былого послушания не осталось и следа, выхватил саблю и закричал:

— Ну нет! Не для того я столько лет искал этот город! Ничто — ни годы лишений, ни сотни смертей не могли остановить меня. Я зарублю каждого, кто вздумает встать на моем пути!

Глаза Нур-эд-дина горели безумным огнем, бедуины расступились, понимая, что отговаривать его бесполезно.

Воцарилась напряженная тишина, которую нарушали лишь стоны Бахрама. Связанные по рукам и ногам пленники так и лежали на полу, а вокруг них, сжимая в руках оружие, с застывшими от испуга лицами стояли разбойники.

Нур-эд-дин медленно шагал к трону по лужам крови.

Никто не смел даже шелохнуться. Камень изменил свой цвет. Из розового он превратился в зловеще-пурпурный.

Стивен чувствовал незримое присутствие кого-то или чего-то. Огромного, ужасного и безжалостного. А главарь разбойников уже стоял на возвышении рядом с троном и протягивал руку к нервно пульсирующему камню.

— Горы превращались в пустыни, реки меняли русло и высыхали, целые народы исчезали с лица земли, а ты лежал здесь и ждал меня. — И Нур-эд-дин схватил камень.

Раздался пронзительный визг, он звучал на такой высокой ноте, которую не способен издать ни один человек. Стивену почудилось, что это вопль камня, что он ожил и протестует. И тут, как бы в подтверждение его мыслей, камень выскользнул из рук Нур-эд-дина. Должно быть, араб просто случайно выронил его, но американец мог поклясться, что камень сам вырвался на свободу. Он все быстрее и быстрее прыгал со ступени на ступень. Нур-эд-дин бросился догонять свое сокровище, но всякий раз, когда он протягивал руку, чтобы поймать камень, тот ускользал от него.

Наконец камень оказался на полу и, зловеще сверкнув, покатился к дальней стене. Еще мгновение — и Нур-эд-дин схватит его. Горящий пурпуром сгусток света ударил в черную стену. Пальцы араба настигли его, и душераздирающий крик наполнил древние своды храма.

Стена, на которой лишь миг назад, казалось, не было ни одной трещины, внезапно раздвинулась. Из зловещей черной дыры показалась огромная когтистая лапа, схватила Нур-эд-дина и затащила в свое логово. Стена тотчас встала на прежнее место. Можно было подумать, что все происшедшее было лишь видением, если б не дикий, леденящий душу вопль, что звучал и звучал откуда-то из самых глубин святилища.

Обезумев от страха, бедуины бросились наутек, прочь от этого обиталища демонов. Их крики уже затихли далеко за воротами храма, вой Нур-эд-дина тоже смолк, а Стивен и Бахрам-Али никак не могли отвести взгляд от стены, за которой исчез их недавний противник. Трудно было придумать что-нибудь более жуткое, чем тишина, воцарившаяся в те минуты под опустевшими сводами.

Но звук, который уже в следующий миг нарушил эту тишину, испугал друзей гораздо сильнее. Издалека доносился монотонный скрежет. Он приближался, становясь все громче и громче. Внезапно громадная каменная плита заскользила в сторону, и в стене открылся потайной ход, в глубине которого Стивен увидел странное мерцание, будто сотни волчьих глаз светились в безлунной ночи. Американец отвернулся и закрыл глаза. Ему было страшно, как никогда… Каждая частица его тела вопила, умоляла бежать отсюда. Почему-то он был уверен, что и Бахрам испытывает то же самое и лежит с закрытыми глазами. Древний инстинкт самосохранения подсказывал им единственно верное решение — притворяться мертвыми.

Они ничего не видели и не слышали, но явственно ощущали рядом с собой, здесь, в это зале, нечто огромное, холодное и беспощадное, как космос, вечность или смерть. Стивен чувствовал, как сквозь плотно сомкнутые веки в его мозг проникает ледяной взгляд, выискивая самые потаенные мысли. Он не сомневался, что неведомая тварь стоит над ним. Смрадная вонь заполнила легкие Стивена, он очень боялся закашляться. Последними усилиями воли он приказывал себе лежать неподвижно и неустанно твердил про себя: «Мы не трогали Пламя Ашшурбанипала… Я не дотрагивался до него… Бахрам не касался его… Мы не воры… Пощади нас!»

Ни Бахрам, ни Стивен не могли потом вспомнить, сколько времени они так пролежали — минуту, день или неделю. Внезапно в комнате стали теплее, зловоние исчезло, и каменная плита плавно заскользила на место. Тварь уходила в свою потаенную обитель. Друзья лежали не шелохнувшись, зная, что стоит им хоть краем глаза увидеть это чудовище, как разум навсегда покинет их.

Но никто — ни бог, ни дьявол — не мог удержать Стивена от искушения хоть на миг приоткрыть глаза…

Стивен пришел в себя лишь от толчка в бок… Бахрам шептал ему:

— Саиб, повернись на бок. Я попробую зубами развязать тебе руки.

Американец лежал уткнувшись лицом в пыльный пол. Простреленное плечо нестерпимо болело. Он пытался разобраться, что же с ним произошло, пытался остановить вихрь картинок, проносившихся в голове.

Казалось, он помнил все. Но что было наяву, а что — не более чем бред человека, доведенного до безумия усталостью и жаждой?

Драка с бедуинами… Рана в плече, связанные руки и ноги, пороховая гарь — все говорило о том, что он действительно с кем-то сражался. А тварь, вылезшая невесть откуда, и смерть главаря шайки бандитов?

Бахрам наконец справился с веревкой. Потирая затекшие руки, Стивен полез в карман за перочинным ножом. Он долго, не поднимая глаз, возился с путами на руках и ногах Бахрама. Левая рука американца очень болела, а резать одной рукой было неудобно.

Бахрам с трудом встал и помог другу подняться.

— Где арабы? — спросил Стивен.

— Саиб! — опешил Бахрам. — Ты забыл? Ты не помнишь, что здесь произошло? О, Аллах! Помоги ему!

— Мы с тобой искали Черный Город… — как в полусне бормотал Стивен.

— Мы нашли его! — во все горло крикнул Бахрам.

— И долго шли по пустыне без воды… — продолжал американец.

— Ты помнишь, как я подстрелил летящего во весь опор бедуина? — Бахрам тряс Стивена за плечо, забыв о ране друга.

— Пламя Ашш… Храм Ваала, — шептал Стивен, бессмысленно глядя в одну точку.

— Во имя Аллаха, саиб, вспомни! Оглянись, посмотри, где мы с тобой находимся! — упорствовал горец.

— Это был сон… Ко мне вернулась лихорадка… Когда у меня были приступы малярии, мне снилась всякая чертовщина. — Стивен вытер мокрое от пота лицо и впервые поднял глаза. — Камень снова на месте…

На троне сидел тот же скелет и сжимал в руках камень. Пламя Ашшурбанипала сиял ровным розовым светом. Казалось, ничего не изменилось с тех пор, как друзья пришли сюда. Только на пыли, ровным слоем покрывавшей мозаичный пол, появились следы: отпечатки сапог Нур-эд-дина, бежавшего за самоцветом от трона к страшной стене, и другие — огромные, словно слоновьи. Ни зверь, ни человек не мог оставить таких следов…

В ногах скелета валялась оторванная голова Нур-эд-дина. На побелевших губах навеки замерла нахальная усмешка, но в вытаращенных глазах застыл невыразимый ужас.

— О, Боже! — вскричал Стивен. — Это правда! Все это было!

Их бегство напоминало полет в кошмарном сне. Они ухитрились не переломать кости, несясь вниз по нескончаемой лестнице, обгоняя лавины осыпающегося песка. Почти наугад мчались они по лабиринту коридоров и комнат и остановились, только когда солнечный свет хлестнул их по глазам. С трудом переводя дыхание, они упали на землю.

— Неужели Аллах вернул нам удачу? Аллах акбар! Аллах акбар! Спасибо тебе! — неустанно повторял Бахрам.

Стивен взглянул на приятеля — к окровавленной ране на голове прилип песок, одежда в пороховой гари и дырах от вражеских клинков, башмаки в чужой крови и… бешеная радость в глазах.

— Смотри, саиб! Аллах велик!

Возле стены американец увидел трех лошадей, которых в спешке оставили бедуины. Фляги с водой и мешки с провизией висели у седел.

— Эти собаки так испугались, что не вспомнили про коней убитых! - ликовал Бахрам.

Друзья сломя голову бросились к лошадям, будто чудовище все еще угрожало им. Даже не напившись воды, забыв про ушибы и раны, они взлетели в седла и, пришпорив скакунов, понеслись по улицам Мертвого Города, чтобы навсегда забыть эти засыпанные песком дворцы и полуразрушенные колонны. Они быстро нашли пролом в крепостной стене и долго скакали по пустыне, пока проклятые Аллахом черные камни не исчезли позади в жарком мареве раскаленного воздуха.

Выехав на знакомое плато, где дышалось намного легче, друзья остановились и спешились.

— Я так избит, — проговорил Бахрам, жадно глотая воду, — но, кажется, переломов нет. Собаки! — добавил он после очередного глотка. — Давай, саиб, я посмотрю твою рану. Может, смогу достать пулю, с помощью Аллаха, и перевяжу как сумею.

Бахрам долго разглядывал плечо американца, цокал языком и бормотал что-то. Потом ходил вокруг их лагеря и, низко опустив голову, всматривался в скудную растительность под ногами. Искал одному ему ведомую траву. В конце концов он вернулся к Стивену с пучком колючих растений.

— Придется немного потерпеть, саиб. Да ведь тебе не впервой…

Стивен молча кивнул. Бахрам вытащил кинжал и тщательно вытер лезвие о запыленный и заскорузлый от высохшего пота рукав.

Операция длилась недолго — пуля сидела неглубоко. Американец смотрел в сторону и лишь скрипнул зубами, когда Бахрам острием кинжала выцарапал кусочек металла из его руки. Горец долго жевал припасенную траву, потом выплюнул ее на ладонь и пришлепнул эту бурую массу на рану.

— С помощью Аллаха, заживет быстро, — проговорил Бахрам, оглаживая бороду. В седельной сумке он нашел какую-то тряпку и туго перевязал плечо американца.

Стивен молча наблюдал за действиями друга и спросил:

— Дружище, что тебя беспокоит? Ты все время отводишь глаза. И говоришь чересчур весело. Я же давно тебя знаю.

— Саиб, — начал Бахрам нерешительно. — Я боюсь за тебя… Расскажи мне, что ты увидел! Я знаю, что смотреть было нельзя, и я знаю, что ты все-таки решился. Мне страшно за тебя… Расскажи мне, саиб!

Не ответив ни слова, Стивен пошел к лошадям. Бахрам не стал продолжать расспросы и последовал за ним. Друзья оседлали коней и тронулись в путь. Они направлялись на север, к морю. Им должно было хватить воды и пищи, чтоб добраться до побережья.

Лишь к вечеру Стивен заговорил:

— Глупо и недостойно мужчины жалеть себя. Но я жалею. Я жалею, что все-таки открыл глаза. Не уверен, что теперь я когда-нибудь смогу заснуть. То, что я видел, невозможно передать словами. Рассказать, как выглядит гиена или кобра, легко, но это существо не могло родиться на земле. Оно из другого мира, из другого измерения. Оно как бред безумца… Человек не может быть властелином вселенной, потому что эти существа появились задолго до человека. Они совсем другие и гораздо сильнее нас. Разум их настолько велик и отличен от нашего, что случись человеческому рассудку вступить с ним в единоборство, он бы лопнул, как лесной орех под ногой слона. С древних времен колдуны научились с помощью магии вызывать этих тварей сюда и приказывать им творить свои черные дела. Наверное, и Сафтлан смог вызвать это чудовище из преисподней. Я увидел его, когда оно уже уходило. Сзади. Громадная тварь, высотой в три человеческих роста, с кожей и чешуей черного цвета. Она шла на двух лапах, но я видел четыре крыла, змеиный хвост и щупальца, растущие неизвестно откуда. Если бы я увидел ее спереди, то наверняка сошел бы с ума…

Бахрам, давай не будем никогда больше вспоминать Пламя Ашшурбанипала! Чудовище, что появилось на земле силой заклинаний чернокнижника Сафтлана, никогда не покинет Черный Город!

Черный камень

Впервые я прочел об этом в удивительной книге фон Юнцта, немецкого эксцентрика, чья жизнь была столь же занятна, сколь мрачна и таинственна смерть. Мне посчастливилось узнать о «Безымянных культах» из самого первого издания так называемой «Черной книги». Она вышла в Дюссельдорфе в 1839 году, незадолго до того, как ее автора настиг неумолимый рок. С «Безымянными культами» библиофилы знакомы в основном по дешевым и неряшливым переводам, пиратски изданным в Лондоне в 1845-м, а также по изуверски сокращенному тексту, выпущенному в 1909-м нью-йоркским «Голден Гоблин Пресс». Мне же в руки попал настоящий немецкий том, вместивший в себя труд фон Юнцта от первого до последнего слова, — увесистая книга в кожаной обложке с ржавыми стальными накладками. Вряд ли во всем мире сохранилось более полудюжины ее сестренок, поскольку тираж был мизерным, и вдобавок, когда по свету разнеслась весть о трагическом конце автора, многие обладатели его книг в страхе поспешили их сжечь.

Всю свою жизнь (1795–1840) фон Юнцт посвятил запретным темам. Он много путешествовал, посетив все части света; его приняли в бессчетные тайные общества; он прочел неисчислимое множество малоизвестных эзотерических книг и рукописей на самых разных языках. И в главах «Черной книги» (где поразительная ясность изложения то и дело сменяется двусмысленностью и маловразумительностью) попадаются утверждения и намеки, от которых у читателя с нормальным рассудком стынет в жилах кровь. Следя за умозаключениями, кои фон Юнцт не побоялся отразить на страницах своей книги, вы не избежите мучительных домыслов о том, чего он сказать не решился. К примеру, каким загадкам посвящались убористо исписанные страницы неопубликованной рукописи, над которой он, не разгибая спины, трудился несколько месяцев кряду, вплоть до своей кончины? От тех страниц остались только мелкие клочки на полу наглухо запертой изнутри комнаты, где нашли труп фон Юнцта со следами когтей на горле. Так и не удалось выяснить, что было в той рукописи, ибо ближайший друг покойного, француз Алексис Ладю, после всенощной состыковки клочков предал их огню, а затем полоснул бритвой себе по горлу.

Но и опубликованные откровения германского мистика — не самая удобоваримая пища для размышлений. Общее впечатление большинства читателей таково: «Черная книга» суть метания поврежденного ума.

Штудируя ее, я в числе всевозможных загадок то и дело встречал упоминания о Черном Камне, занятном и страшноватом монолите, с незапамятных времен известном горцам Венгрии. С ним связано немало мрачных легенд. Правда, фон Юнцт не слишком подробно о нем писал — его вызывающие дрожь и зубовный перестук исследования посвящены главным образом культам и атрибутам черной магии, с которыми он соприкасался в свое время. Похоже, Черный Камень — материальный след некой религии, исчезнувшей столетия назад. Фон Юнцт назвал его «одним из ключей» — эта фраза повторяется многажды и с вариациями, являя собой одну из головоломок, которыми изобилует книга. Автор вскользь намекает на загадочные явления вблизи этого монолита; они бывают в Иванов день, вернее, в Иванову ночь.

Он упоминал гипотезу Отто Достмана о том, что Черный Камень появился во времена нашествия гуннов, его возвели в память о победе Аттилы над готами. Эту идею фон Юнцт решительно отмел, но увы, не подкрепил свое возражение убедительными фактами, лишь заметил, что связывать происхождение Камня с гуннами не более логично, чем Стоунхендж — с походами Вильгельма Завоевателя.

Как бы то ни было, эта ссылка на монументы глубокой древности донельзя раздразнила мое любопытство, и я, преодолев некоторые затруднения, нашел-таки пострадавший от крыс и плесени экземпляр «Следов исчезнувших империй» Достмана (Берлин, 1809, «Дер Драченхауз Пресс»). И не без разочарования обнаружил, что Черному Камню Достман уделил еще меньше строк, чем фон Юнцт, сочтя этот артефакт слишком молодым по сравнению с греко-римскими развалинами Малой Азии, которые были его любимым коньком. Он признавался, что не может классифицировать монолит по внешним признакам, но без колебаний относил его к монгольской культуре.

Не скажу, что я почерпнул у Достмана много нового, но в памяти запечатлелось название села по соседству с Черным Камнем — Стрегойкавар. В переводе — что-то наподобие Ведьмина города. Не правда ли, жутковато звучит? Копание в путеводителях и путевых заметках ничего не дало. Я даже на картах не нашел Стрегойкавар — он лежит в труднодоступной глуши, в стороне от туристских маршрутов. Но кое-что любопытное обнаружилось в «Мадьярском фольклоре» Дорнли. В главе о мистических сновидениях упомянут Черный Камень, а также удивительные суеверия, с ним связанные. Согласно поверью горцев, если вы уснете рядом с этим монолитом, то вас потом всю жизнь будут мучить чудовищные кошмары. Дорнли цитировал рассказы крестьян о слишком любознательных, которые осмеливались посетить Черный Камень в Иванову ночь, а потом сходили с ума от страшных снов и умирали.

Книга Дорнли сама по себе весьма увлекательна, но еще больше меня заинтриговала явственная и зловещая аура Черного Камня. Вновь и вновь попадалось мне это название в старинных фолиантах, вновь и вновь находил я загадочные намеки на сверхъестественные явления в Иванову ночь, и в душе моей всякий раз пробуждался некий инстинкт — подобный инстинкту лозоходца, улавливающему ток черной подземной реки.

И вдруг я увидел связь между этим Черным Камнем и странной стихотворной фантазией безумца Джастина Джеффри «Люди монолита». Порасспросив знатоков литературы, я узнал, что стихи эти Джеффри написал, путешествуя по Венгрии, — мог ли я сомневаться, что Черный Камень — тот самый монолит, которому посвящены удивительные строфы?

Я еще раз внимательно прочитал стихотворение и вновь испытал смутное чувство, возникшее при первой моей встрече с названием «Черный Камень». Как раз в то время я подумывал, куда бы съездить на отдых, а посему недолго колебался в выборе. Я отправился в Стрегойкавар. В Темесваре сел на ветхий старомодный поезд и укатил в невообразимую глушь, а потом три дня трясся в допотопной карете, пока наконец не очутился в деревушке, что лежит в плодородной долине посреди заросших хвойными лесами гор.

Поездка не изобиловала впечатлениями, разве что в первый день путешествия я побывал на знаменитом поле Шомвааль, где доблестный польско-венгерский рыцарь граф Борис Владинов героически, но недолго сдерживал победоносную армию Сулеймана Великого в 1526 году, когда полчища турок затопили Восточную Европу. Возница показал мне груду камней на близлежащем холме — там, по его словам, покоились останки смелого графа.

Мне вспомнился отрывок из «Турецких войн» Ларсона. В очерке «После стычки» (той самой, в которой граф Борис и его крошечная армия выдержали атаку турецкого авангарда) сказано:

«Когда граф, стоя на холме у полуразрушенной стены старого замка, наблюдал за передислокацией своих отрядов, оруженосец принес ему лакированную шкатулку — ее нашли на теле знаменитого турецкого историка и летописца Селима Багадура, павшего в этой битве. Граф вынул пергаментный свиток, развернул, но успел прочесть лишь несколько фраз.

Лицо его обрело меловую белизну, без единого слова он вернул пергамент в шкатулку, закрыл ее и спрятал под полой своего плаща. И в тот же миг открыла шквальный огонь замаскированная турецкая батарея, и на глазах ужаснувшихся солдат стены древнего замка рухнули и погребли отважного рыцаря. Лишенная командира крошечная армия сопротивлялась недолго, героических венгров изрубили в куски. Наступили смутные, кровавые времена, и многие годы никому не было дела до останков благородного полководца. И теперь селяне показывают проезжим бесформенную груду камней — развалины замка Шомвааль, под которыми уже несколько веков тлеют кости Бориса Владинова».

Наконец я добрался до Стрегойкавара. На первый взгляд снулая бедная деревенька ни в коей мере не оправдывала свою грозную славу. Складывалось впечатление, будто прогресс решил во что бы то ни стало обойти ее стороной. Диковинные здания, диковинная одежда, диковинные манеры — Стрегойкавар безнадежно отстал от времени. Обыватели вели себя гостеприимно, быть может, оттого, что иностранный гость в тех краях — птица очень редкая.

— Тут уже был один американец, десять лет назад, — сообщил мне владелец таверны, где я снял комнату. — Задержался на несколько дней. Молодой совсем, чуток не от мира сего, все глядел в одну точку да бубнил под нос. Может, поэт?

Я не сомневался, что он говорит о Джастине Джеффри.

— Да, он был поэт, — ответил я, — и сочинил стихи о том, как побывал в вашей деревне.

— Да что вы говорите?! — с неподдельным интересом воскликнул селянин. — В самом деле? Должно быть, он теперь знаменит — все великие поэты чудаковаты в речах и поступках. А уж он-то был первейший чудак.

— Увы, как часто бывает с гениями, львиная доля славы пришла к нему после смерти, — посетовал я.

— Так он что, преставился?

— В лечебнице для душевнобольных, заходясь криком от ужаса. Пять лет назад.

— Эх, жалость-то какая, — опечалился хозяин таверны. — Вот бедолага. Зря он так долго смотрел на Черный Камень.

У меня екнуло сердце, но на лице не дрогнул ни один мускул. Я сказал с напускной беспечностью:

— Черный Камень? Что-то я о нем слыхал. Если не ошибаюсь, он где-то поблизости?

— Ближе, чем хотелось бы добрым христианам, — ответил мой собеседник. — Гляньте! — Он подвел меня к зарешеченному окну и показал на лесистые склоны хмурых синеватых гор. — Видите белый утес, точно собачий клык? На нем-то и стоит проклятый Камень. Эх, рвануть бы его, да размолоть в порошок, да сбросить в Дунай, чтобы унесло в море-океан! Находились тут смельчаки, стучали по нему кувалдами и молотками… Страшна была их доля. Нынче мы Камень за версту обходим.

— Чем же он так опасен?

— В нем демон живет, — неохотно ответил селянин, и его слегка передернуло. — Знал я в детстве одного залетку с равнины, он все потешался над нашими суевериями. В такой раж вошел, что затеял провести возле Камня Иванову ночь. А на зорьке воротился паренек — ноги заплетаются, язык не шевелится, умишко напрочь отшибло. Так и молчал до самой смерти, а уж она себя ждать не заставила. А вот еще случай с моим племянником. Он тогда совсем мальчонкой был. Пошел гулять, да заплутал в горах и переночевал возле Камня, и с тех пор его мучат дурные сны, он аж вопит по ночам и в холодном поту просыпается. А впрочем, герр, давайте лучше о чем-нибудь другом потолкуем. Негоже это — всуе поминать Черный Камень.

Я высказался насчет преклонного возраста таверны и услышал гордый ответ:

— Фундаменту лет четыреста будет. Только он и остался целехонек, когда спустился с гор треклятый Сулейман и спалил дотла всю деревню. Говорят, здесь, на этой самой кладке, стоял штабной шатер писца Селима Багадура, когда басурманы разоряли округу.

Я узнал, что нынешние обитатели Стрегойкавара — вовсе не потомки людей, живших здесь до 1526 года, памятного турецким нашествием. Мусульманская коса беспощадно прошлась по этой земле, в кровавом холокосте полегли все жители деревни, до последнего младенца. А когда турок выгнали, в разрушенном Стрегойкаваре поселились трудолюбивые и неприхотливые крестьяне с равнин.

Владелец таверны без особого почтения отзывался о вырезанных турками стрегойкаварцах; я пришел к выводу, что к горцам его предки относились едва ли не хуже, чем к туркам. На мои вопросы о причинах той вражды он отвечал неохотно, но я все же понял, что коренные стрегойкаварцы промышляли разбоем и похищением девушек и детей. Хуже того: они, по словам моего собеседника, были другой крови. Когда крепкие, статные мадьяро-славяне смешиваются с вырождающимся племенем аборигенов, стоит ли удивляться, что на свет появляются хилые уродцы? Кто были те аборигены — о том мой визави знать не знает и ведать не ведает. По слухам, они себя называли патанами и жили в горах с незапамятных времен, задолго до великого переселения народов.

Я не придал особого значения этой легенде, хоть и увидел в ней параллель со смешением кельтских племен и аборигенов Средиземноморья на Галловейских холмах, что привело к появлению нескольких смешанных рас (одна из них — пикты — заняла достойное место в шотландском эпосе). Время причудливо перелицовывает фольклор. Мифология пиктов сплелась с устными сказаниями пришедших им на смену монголоидов, в результате чего эпический пикт приобрел отталкивающие черты: этакое безликое ничтожество, свирепый низкорослый дикарь с куриными мозгами. Так отчего же не предположить, что жителей раннего Стрегойкавара можно найти, если постараться, в мифологии древних пришельцев с Востока — гуннов и монголов?

На другое утро я злоупотребил вежливостью хозяина таверны — уговорил объяснить, как добраться до Черного Камня. Оставив доброго венгра с великой тревогой на челе, я покинул гостеприимный кров и несколько часов поднимался по лесистому склону, пока не вышел к иззубренному голому утесу. Его огибала узкая тропка; карабкаясь по ней, я оглянулся на живописную долину Стрегойкавар. Казалось, синеватые горы охраняют, точно часовые, ее мирный сон. С того места я не увидел деревни (ее заслонял утес), зато различил рассеянные по долине пастбища и пашни; они будто съежились пред величием хмурой горы, служившей постаментом Черному Камню.

За гребнем утеса оказалось плато, покрытое густым лесом. Пришлось идти сквозь заросли, благо недалеко. Вот и широкая поляна, о которой говорил селянин, а в ее центре — громадное изваяние из черного камня, восьмиугольник футов шестнадцати в высоту и толщиной фута полтора. Когда-то он был превосходно отшлифован, а теперь на нем сплошь выбоины — следы упорных попыток расколоть. Но кувалды лишь сточили письмена, выстроенные по спирали от центра до краев. До высоты десять футов надпись исчезла без следа, выше дело обстояло лучше, иные письмена можно было разглядеть, если постараться. Вскоре я понял, что они не принадлежат ни одному из сохранившихся доныне языков. Более того, я отлично помню все иероглифы, известные археологам и филологам, и вполне уверен: с письменами Черного Камня они не имеют ничего общего. Разве что гигантские грубые царапины на загадочном симметричном камне в затерянной долине Юкатана чем-то схожи с ними… Помню, когда я показал те царапины своему спутнику, археологу, он был склонен объяснить их выветриванием, а может, какой-нибудь индеец от нечего делать решил попрактиковаться в наскальной живописи. Когда же я высказал предположение, что этот камень — основание давно исчезнувшей колонны, друг поднял меня на смех. По его мнению, колонна на таком огромном фундаменте должна быть не меньше тысячи футов в высоту, иначе нарушаются законы архитектурной симметрии. Но меня его довод не убедил.

Я не утверждаю, что буквы Черного Камня схожи с рисунками на том юкатанском колоссе, скажу лишь, что и те, и другие представляют собой загадку. Как и материал, из которого вытесан восьмиугольник. Камень тускло отсвечивает; когда глядишь на те места, где нет выбоин, возникает иллюзия полупрозрачности.

Я все утро провел возле Черного Камня, а на обратном пути едва не вывихнул себе мозги. Откуда он, вообще, взялся? Где она, связь между ним и каким-либо другим артефактом моего мира? Такое впечатление, что Камень появился на свет без помощи землян. Его вытесали инопланетяне на своем далеком мире, а потом перевезли сюда, но не удосужились объяснить нашим предкам, с какой целью.

Терзаемый любопытством, я вернулся в деревню. Итак, я наконец-то увидел вожделенную диковину; что ж теперь, успокоиться на достигнутом? Ну уж нет, сказавши «а», надо говорить «бэ». Тем более что мне и самому не терпится сделать следующий шаг — выяснить, кто и для чего создал Черный Камень и водрузил на столовую гору. Я отыскал племянника хозяина таверны и расспросил о снах; он не боялся излагать свои сновидения, он просто мямлил и путался. Насколько я понял, сны повторялись и были невероятно ярки, но не запечатлевались в памяти. Он помнил только хаотичные кошмары с клубами дыма, гигантскими языками ревущего пламени и непрестанным уханьем черного барабана. А еще — Черный Камень, только не на лесистом плато, а на шпиле колоссального черного замка. Расспрашивал я и других жителей деревни, но они упорно не соглашались говорить о Черном Камне.

До откровенного разговора снизошел только школьный учитель — типичный сельский интеллигент, весьма любознательный и, в отличие от своих земляков, немало поездивший по свету. Меня поразила широта его кругозора и порадовал живой интерес, с каким он выслушал мой рассказ о фон Юнцте.

Насчет возраста монолита он был вполне согласен с немецким автором. По его предположению, в далеком прошлом у Черного Камня собирались ведьмы на шабаши, а все жители деревни поклонялись языческим богам плодородия; некогда этот культ угрожал распространиться на всю Европу и породил множество легенд и мифов о колдунах и ведьмах. Эту гипотезу, по его мнению, подтверждает то обстоятельство, что имя Стрегойкавар — не изначальное, многие века назад деревня называлась Ксутлтан, как и вся эта местность.

Услышав эти слова, я снова испытал необъяснимое беспокойство. Варварское название никак не вязалось со скифскими, славянскими или монгольскими нашествиями, какому же, спрашивается, народу принадлежали аборигены?

Несомненно, сказал учитель, что мадьяры и славяне окрестных равнин считали горцев язычниками и колдунами, — за что же еще могли они дать деревне такое название, пережившее даже турецкий геноцид и гибель всех прежних жителей и сохранившееся после того, как вполне добропорядочные католики отстроили деревню заново?

По мнению учителя, монолит, конечно, возвели не язычники, но они его сделали главным атрибутом своего культа. Опираясь на легенды дотурецких времен, он пришел к гипотезе, что вырождающееся племя пользовалось Черным Камнем как алтарем для заклания людей, чем и объясняется похищение девушек и детей в долинах.

Он не принимал всерьез поверья о жутких чудесах Ивановой ночи, а также любопытный миф о загадочном божестве, которое язычники Ксутлтана пробуждали своими заклинаниями и ритуалами с бичеванием друг друга и убийством жертв.

Сам он, по его словам, ни разу не бывал у Камня в Иванову ночь, однако вовсе не страх тому причиной. Все нечестивые деяния, связанные с монолитом, канули в глубь веков, он давно утратил свое значение и ныне всего лишь звено, связующее нас с далеким прошлым.

Однажды вечером, побывав в гостях у учителя, я возвращался в таверну, и вдруг меня как громом ударило: нынче же Иванова ночь! Та самая ночь, с которой связаны все страшные легенды о Черном Камне.

Не дойдя до таверны, я повернул и быстро пошел к околице. Стрегойкавар безмолвствовал, его жители рано укладывались спать; по дороге я не встретил ни души. Над долиной висела большая серебристая луна, поливала скалы и леса призрачным сиянием и четко обрисовывала тени. И ни единого ветерка в лесу, лишь таинственные, необъяснимые звуки: шорохи, шелест, хруст. Воображение красочно рисовало, как нагие средневековые ведьмы проносятся над долиной верхом на помелах, а их с диким хохотом и визгом преследуют демонические ухажеры.

Вот и утес. Мне стало слегка не по себе: в лунном сиянии он выглядел необычно, напоминая развалины циклопической зубчатой стены. Не без труда отделавшись от этой иллюзии, я поднялся на плато и после недолгих колебаний углубился во тьму леса. Казалось, весь мир затаил дыхание, как хищник перед броском на свою жертву. Э, нет, так не годится, надо взять себя в руки. Впрочем, в таком страшноватом месте, да еще среди ночи, стоит ли удивляться дрожи коленок?

Я пробирался через лес и не мог избавиться от ощущения, что за мной следят. Даже остановился разок, когда что-то холодное и влажное коснулось моей щеки. Или почудилось?

Наконец я вышел на поляну; посреди нее надменно и грозно возвышался над некошеной травой монолит. На краю поляны, ближе к обрыву, я увидел камень — вполне годится, чтобы присесть. Что я и сделал, обратившись к нему мысленно: не на тебе ли Джастин Джеффри сочинял мистические стихи? Хозяин таверны был уверен, что виновник его сумасшествия — Черный Камень, но на самом деле семена безумия проросли в мозгу поэта задолго до его приезда в Стрегойкавар.

Я глянул на часы: полночь близко. Сел поудобнее, прислонился спиной к камню. Посидим, подождем, может, и увидим что-нибудь занятное. Налетел ветерок, заиграл ветвями, и сразу почудилось, будто где-то вдали флейты затянули неземную и недобрую мелодию. Монотонный шелест ветра вкупе с моим неотрывным глядением на Черный Камень подействовали гипнотически — я клюнул носом. Как я ни боролся со сном, он все равно одолевал.

Монолит расплывался и качался, а затем и вовсе исчез.

Я открыл глаза и решил встать. Не тут-то было — ледяной ужас объял меня и удержал на месте. Я не один на поляне! Передо мной целая толпа! Как странно выглядят эти люди, и почему они молчат, будто воды в рот набрали? Мои зрачки, расширенные страхом, разглядели дивные варварские одеяния; потрясенный разум машинально заключил, что они слишком древние даже для этого захолустья.

Да ведь это жители деревни, у них тут что-то вроде маскарада!

Я пригляделся и понял, что передо мной вовсе не стрегойкаварцы. Эти люди гораздо ниже ростом, зато шире в кости, у них скошенные лбы, плоские, некрасивые лица. В облике некоторых заметны мадьярские или славянские черты, но — вырожденные, смешанные с незнакомыми мне. Костюмы не отличались красотой и сложностью покроя, доминировали шкуры диких животных. И мужчины, и женщины казались такими же грубыми и примитивными, как их одежда. Они внушали страх и отвращение, и слава Богу, что не замечали меня.

Образовав широкий полукруг перед монолитом, они затянули песнь, дружно взмахивая руками, ритмично кланяясь и выпрямляясь, не сводя глаз с вершины Камня, к которому, по всей видимости, они взывали. Но всего удивительнее были голоса. Не более чем в пятидесяти ярдах от меня сотни мужчин и женщин надрывали глотки в страстной молитве, а я едва слышал шепот, доносившийся, казалось, из глубин пространства… или времени.

Перед монолитом стояло нечто наподобие жаровни, а над ней клубился тошнотворный желтый дым, обвивал, как огромная беспокойная змея, черный столб. Радом с жаровней лежали двое — совсем молоденькая девушка, обнаженная и связанная по рукам и ногам, и грудной младенец. По другую сторону жаровни сидела на корточках мерзкая старая карга с диковинной формы черным барабаном на коленях и неторопливо постукивала по нему ладонями. Но я не слышал ударов.

Танцоры махали руками и раскачивались все быстрее. От полукруга поющих отделилась голая молодая женщина, глаза ее сверкали, длинные черные локоны взвивались и рассыпались по плечам. Бешено кружась на носках, она приблизилась к монолиту, простерлась ниц и более не шевелилась.

В следующий миг за ней последовал некто фантастический — набедренной повязкой ему служила козья шкура, лицо целиком пряталось под маской из огромной волчьей головы. Столь жуткое сочетание человеческих и зверских черт достойно горячечного кошмара. В руке этот человек держал вязанку лапника; в лунном свете поблескивала тяжелая золотая цепь на шее танцора. С нее свисала цепочка потоньше — видимо, для кулона, но его не было.

Люди неистово размахивали руками и, похоже, кричали вдвое громче. А чудовищный танцор в волчьей маске выделывал прихотливые коленца и приближался к Камню. Как только он оказался радом с лежащей молодицей, принялся хлестать ее лапником, а она тотчас вскочила на ноги и вновь пустилась в умопомрачительный пляс. Ее мучитель танцевал рядом в бешеном ритме, повторяя все ее движения да еще осыпая ее обнаженное тело градом жестоких ударов. Каждый удар сопровождался исступленным возгласом, который тут же подхватывали остальные. Слово выкрикивалось вновь и вновь, но я не мог его разобрать, хоть и видел, как шевелятся губы пляшущих; для меня их голоса слились в один далекий шорох.

Двое кружились в бешеном темпе, а остальные по-прежнему раскачивались и взмахивали руками. И во всех глазах разгорались огоньки безумия. Все неистовей и бессмысленней движения танцоров, в них уже нет ничего человеческого, а старуха завывает и лупит в барабан, как сумасшедшая, и летят в стороны ошметки лапника.

Молодица уже вся в крови, но удары дьявольской мощи и ярости лишь придают ей сил, и она вихрем кружится перед Камнем. А желтый дым протягивает к танцорам зыбкие щупальца, обнимает, ласкает; женщина так и льнет к нему, кажется, она хочет раствориться, бесследно исчезнуть в зловонном дыму. Вот она опять на виду, и человек в волчьей маске не отстал ни на шаг. Наконец — взрыв дикой, первобытной энергии, каскад неистовых движений, и на самом гребне этой волны безумия она вдруг падает на траву и хватает ртом воздух, и ее бьет крупная дрожь. Силы иссякли. А человек в маске все бьет и бьет, ярость его неуемна, и женщина ползет на животе к монолиту. Жрец (во всяком случае, я счел его жрецом) движется следом в танце и истязает беспомощную женщину. Та корчится, и я вижу на утоптанной траве широкую кровавую полосу.

Наконец женщина добралась до монолита и, задыхаясь от боли и изнеможения, приникла с распростертыми руками и осыпала страстными поцелуями холодный камень. И эта страшная, отталкивающая сцена слепого дикарского обожания подействовала на жреца как удар обухом. Он запнулся на месте и отшвырнул кровавый лапник, а остальные с воем и ревом вцепились друг в друга зубами и ногтями; клочья одежды полетели в стороны. Длинной рукой жрец схватил ребенка и выкрикнул имя божества; в тот же миг плачущее дитя полетело в монолит. На черной поверхности остались комочки мозга.

Холодея от страха, я смотрел, как жрец голыми руками рвет крошечное тельце и мажет кровью столб, как держит над жаровней истерзанный трупик, алым дождиком гася пламя, как озверевшие дикари за его спиной восторженно воют и снова и снова выкрикивают имя своего божества. Потом они вдруг все распростерлись на земле, а жрец торжествующе воздел кровавые руки. Я невольно открыл рот, но из горла вырвался не вопль ужаса, а только жалкий хрип. На вершине монолита восседала огромная тварь, похожая на жабу! Я видел ее плавные до тошноты черты, они колебались в лунном свете, пока не состроились в морду. Огромные мигающие глаза отражали бездну похоти, жадности, скотской жестокости и чудовищной злобы, иными словами, все пороки, доставшиеся сынам человеческим от их свирепых волосатых предков. Подобно городам, спящим на морском дне, те очи вобрали в себя гнусные действа и богомерзкие тайны; то были глаза гада, прячущегося от света дневного в глубинах затхлых и сырых пещер. И эта пакостная тварь, вызванная к жизни свирепым кровавым ритуалом посреди безмолвствующих гор, ухмылялась и моргала, взирая на своих бесноватых почитателей, что застыли в благоговении перед нею.

И тут жрец в звериной маске схватил слабо корчащуюся девушку и безжалостно повернул ее лицом к чудовищу на монолите. А оно сложило губы в дудочку и так плотоядно, так похотливо зачмокало, что в мозгу моем щелкнуло и я погрузился в спасительное беспамятство.

На белой заре я открыл глаза. Изумленно огляделся. Дул утренний ветерок, над поляной как ни в чем не бывало высился угрюмый и молчаливый Камень. Я поспешил к нему. Вот здесь танцоры вытоптали траву, а здесь женщина ползла к монолиту, кровью помечая свой путь.

Ни единого следа! Я с содроганием посмотрел на монолит, вспомнив, как жрец раскроил о него череп похищенного ребенка, — но и там не осталось ужасной отметины!

Сон! Все это — дичайший кошмар. А может?..

Я пожал плечами. Разве бывают сны такой поразительной четкости?

Я тихо вернулся в деревню и, никем не замеченный, вошел в таверну. И в своей комнате сел поразмыслить над удивительными событиями этой ночи. Чем больше я о них думал, тем меньше меня устраивала версия насчет сна. Да, никаких сомнений, это была иллюзия, мираж. Скорее всего, я заглянул в отражение тени минувшего, стал очевидцем действа, разыгравшегося в далекие дни. Но как узнать наверняка? Чем доказать себе, что тот шабаш на вершине столовой горы — сборище призраков, а не кошмарный сон перевозбужденного разума?

И тут словно в ответ полыхнуло в мозгу имя: Селим Багадур! По легенде, именно он, воин и летописец, командовал отрядом, который опустошил Стрегойкавар. Что ж, это вполне похоже на правду. А если так, то с этой выжженной земли он отправился прямиком к Шомваалю и там нашел свою погибель. Я так разволновался, что даже на ноги вскочил, с уст сорвался возглас. Манускрипт! Манускрипт, найденный на теле турка и заставивший содрогнуться графа Бориса! Не рассказывал ли он о том, что увидели в Стрегойкаваре турецкие завоеватели? Что еще могло напугать храброго поляка? И поскольку с тех давних пор никто не искал останки графа, вполне возможно, что лакированная шкатулка с таинственной рукописью все еще лежит под развалинами рядом с прахом Бориса Владинова.

Не теряя ни секунды, я начал собираться в дорогу.

Через три дня я остановился в деревушке в нескольких милях от поля битвы. Восход луны застал меня на вершине холма — не жалея сил, в лихорадочной спешке я раскидывал камни. Работенку я себе нашел каторжную оглядываясь на прошлое, не возьму в толк, как я вообще с нею справился. Короче говоря, потрудился без передышки до самого рассвета. Когда над горизонтом показался край солнца, я откатил последний камень и увидел бренные останки графа Бориса Владинова — несколько раздробленных костей. А среди них лежала вожделенная шкатулка, вернее, то, во что ее превратили камни и время. За века лак сгнил без остатка.

Дрожа от волнения, я схватил находку и поспешил прочь, а в таверне, у себя в комнате, открыл шкатулку и достал весьма недурно сохранившийся пергамент. А затем и еще кое-что — вещицу, завернутую в шелк. Просто слов не подобрать, до чего мне не терпелось выведать тайны пожелтевшего манускрипта, но усталость взяла свое. Ведь я почти глаз не сомкнул после отъезда из Стрегойкавара. И вот я приказал себе лечь в постель и проспал мертвым сном до самого заката. Поужинал на скорую руку и наконец при трепетной свече уселся разбирать турецкую вязь.

Это оказалось нелегко, ведь я слабовато владел турецким, да и архаичный стиль сбивал с толку. Но я не сдавался и помаленьку разбирал слово за словом, фразу за фразой, — не замечая, как меня гложет подспудно растущий страх. Я не позволял себе отвлекаться даже на минуту, и по мере того, как легенда обретала все более четкую форму, в жилах моих леденела кровь, волосы поднимались дыбом и деревенел язык. В первых лучах рассвета я отложил рукопись, развернул шелк и достал вещицу. Глядя на нее красными от недосыпания глазами, я понял, что изложенная на пергаменте ужасная история — не вымысел, хоть и кажется совершенно неправдоподобной.

Возвращая находки в шкатулку, я понимал, что не будет душе моей покоя и глаз я не сомкну, пока она, утяжеленная камнями, не отправится в глубины быстротечного Дуная, чтобы с божьей помощью вернуться в ад, откуда, несомненно, она появилась. В Иванову ночь под Стрегойкаваром я видел не сон! А Джастину Джеффри еще повезло, что подле Черного Камня он грезил при свете солнца, иначе его больной разум не выдержал бы ночных ужасов. Не пойму, как сам-то я не свихнулся.

Да, это не сон. Я воочию видел отвратительную оргию язычников, уже давно покойных. Они вышли из ада к своему капищу, чтобы свершить мерзостный обряд, как в стародавние времена. Духи поклонялись духу. Уж не знаю, что за гнусная алхимия или безбожное волшебство отворяет врата ада в Иванову ночь, но что это происходит, я видел своими глазами. И в ту ночь на вершине горы передо мною не было ни единой живой души.

Исписанный аккуратной рукой Селима Багадура пергамент поведал мне наконец о том, что обнаружили турецкий полководец и его конники в долине Стрегойкавар. В ужасающих подробностях там излагались богохульственные признания, слетавшие под пытками с губ язычников. А еще я прочел о затерянной высоко в горах сумрачной пещере, где перепуганные турки обнаружили чудовищную жабоподобную тварь, раздутую и колышущуюся. Под псалмы, которые были древними еще во времена юности Аравии, этого гада предали огню и благородной стали, освященной самим Магометом. И даже твердая рука старого Селима дрожала, когда описывала громовые, потрясающие земную твердь вопли и завывания чудовища, каким-то необъяснимым способом умертвившего напоследок полдюжины своих палачей. А маленький идол, оправленный в золото, висел на шее у жреца в волчьей маске, и Селим сорвал его с золотой цепочки.

Стоит ли осуждать суеверных турок за то, что прошлись огнем и ятаганом по богомерзкой долине? Такие зрелища, как тот шабаш на хмурой столовой горе, должны принадлежать мраку забвения, пучинам минувшей вечности. Нет, не страх перед демонической жабой заставляет меня дрожать в ночи. Она заточена в преисподней вместе со своей поганой ордой, и лишь один раз в году, в самую колдовскую ночь, всего на час получает свободу. И не осталось на этом свете ее приверженцев. Но как одолеть навязчивые мысли о том, что некогда над душами людскими высились такие звероподобные существа? Все чаще я просыпаюсь в холодном поту, а днем боюсь листать тошнотворные откровения фон Юнцта. Ибо теперь мне ясен смысл многократно повторенной фразы о ключах! Он имел в виду ключи к Внешним Вратам, тем самым, что связывают наш мир с ненавистным языческим прошлым, а может быть, и с отвратительными сферами настоящего. Теперь я понимаю, почему племянник владельца таверны в неотвязных кошмарах видит Черный Камень над циклопическим черным замком. Если когда-нибудь в эти горы придут археологи, они, возможно, отыщут под лесистыми склонами кладезь самых невообразимых тайн. Сдается мне, пещера, в которой турки поймали адскую тварь, — не просто пещера. Страшно даже вообразить гигантскую реку вечности, текущую между нашим временем и эпохой, когда земля тряслась и вставала на дыбы, когда рождались эти синеватые горы и хоронили под собой немыслимое.

А может, и не найдется на свете храбреца, который вонзит кирку в землю под Черным Камнем и обнаружит шпиль и замок из снов…

Ключ! Да, это ключ, символ забытого ужаса. Ужаса, обреченного чахнуть, блекнуть в преисподней, откуда он тайне выполз однажды на черной заре мира. Но о каких еще дьявольских тварях упоминал фон Юнцт, и чья чудовищная лапа сокрушила его горло? С той ночи, как мне удалось прочесть манускрипт Селима Багадура, я более не сомневаюсь: все сказанное в «Черной книге» — правда. Человек не всегда был царем земли. И ныне он разве не калиф на час? Не ждут ли в пучинах земных бесчисленные полчища адских гадов, когда на их улицу придет праздник?

Грохот труб

Коня Бернис Эндовер напугал удар грома, и скакун бешено понесся, сбросив всадницу. Молнию мог наслать и Аллах, но тигра, появившегося чуть позже, наверняка наслал шайтан. — Никакой настолько старый, дурно пахнущий и порочный зверь не может иметь иных связей, кроме дьявольских. — так сказала себе Бернис, когда села, все еще оглушенная падением, отчасти смягченным кустами. Она завороженно следила за тем, как из подлеска появилась усато-полосатая морда. Девушка не успела даже испугаться. Мысли у нее немного спутались от неожиданного падения в кусты. Ее выбил из седла низко нависший сук. Изнеженный, ультрацивилизованный разум Бернис — существа, никогда раньше не сталкивавшегося с физической опасностью, — не спешил признать новую угрозу реальной.

Словно зрительница в театре, девушка наблюдала, как вонючий зверь с подозрительной настороженностью всех кошачьих изучает ее. Тигр не был аристократом своего вида. Выглядел он очень старым, неуклюжим и потасканным. Когда он оскалился и зарычал, открылись прорехи в радах его желтых клыков. И это, каким-то образом поняла девушка, указывало на то, что ей грозит смертельная опасность. Только больные и дряхлые звери обычно превращались в людоедов. Обычно человек обладал «властью над зверьем полевым». Когда тигр опускался по социальной лестнице собственного вида так низко, что ему грозила голодная смерть, он готов был отведать тех высших существ, которые притязали на родство с Богом.

Сначала из кустов появилась большая шелудивая лапа, а вслед за ней пара поеденных молью плеч, слишком уж громко скрипевших от старости, чтобы их владелец смог причинить вред кому-то, кроме представителя господствующей, человеческой асы. Внутри у Бернис зашевелились дремавшие ранее инстинкты, погребенные под взлелеянным искусственным ощущением собственной безопасности.

«Это никак не может происходить со мной на самом деле! — поспешно сказала себе девушка. — Тигры едят людей только в книгах, да и то только толстых священников, жрецов и невежественных крестьян». Просто нелепо предполагать, что она или любая другая прекрасная белая женщина отправится в желудок подобной твари. Так говорил ей ее жизненный опыт, в то время как врожденные первобытные инстинкты (поразительно напоминающие инстинкты пещерной женщины, носившей леопардовую шкуру) заставляли Бернис трепетать от страха, отчаяния и физической боли — всех тех неприятных, низменных реалий вселенной, от которых цивилизованные люди пытаются отгородиться при помощи шелковых платьев, философских теорий и полицейских.

«Со мной такое не могло случиться!» — мысленно закричала она. Верно, вокруг джунгли. Но тут совсем недалеко до дворца Джундры Сингха, у которого она и его спутники оказались в гостях. Но простой здравый смысл подсказывал ей, что с таким же успехом Бернис могла находиться и в тысяче лиг от бальных платьев, кранов с горячей и холодной водой, солдат с пулеметами. Джунгли, куда она дерзко вступила, поглотили ее. Когда люди из дворца отправятся искать ее, Бернис Эндовер, то найдут только груду обглоданных костей… И эта мысль показалась девушке такой отталкивающей, что она пронзительно закричала.

Зверь припал к земле, готовясь к прыжку. Его горячие от голода и страха злобные глаза придавали ему вид старого повесы (все расходы которого контролирует жена), завидевшего хорошенькую дамочку. Тигр знал, что нарушает звериное табу всякий раз, как убивает человека. Он понимал это. Но нужде закон не писан. Для отощавшего тигра голод столь же нестерпим, как для забастовщика вид штрейкбрехера. И как все запретные плоды, человеческое мясо вызывало странные ощущения — экстаз и дикий трепет в темной душе тигра.

От криков Бернис зверь обезумел. Он хлестал хвостом по траве. Его ослабевшие мускулы напряглись. Но когда Бернис вскинула руки к лицу, чтобы не видеть приближающейся гибели, она заметила уголком глаза, как что-то мелькнуло среди зелени. То чувство, которое вежливо называют женской интуицией, подсказало ей, что там какой-то мужчина, даже прежде, чем девушка его хорошенько рассмотрела.

Быстрый, обеспокоенный взгляд бросила Бернис на незнакомца, Тот оказался высоким человеком, явно туземцем, одетым в белое дхоти и тюрбан. Когда Бернис увидела, что он безоружен, сердце ее екнуло, хотя, надо признать, скорее от страха, что незнакомец не сможет ее спасти, чем от осознания опасности, которой тот подвергал свою жизнь.

Но туземец ничуть не беспокоился.

Его волевое смуглое лицо оставалось невозмутимым, не отражая ни страха, ни волнения, когда он подошел к готовому прыгнуть хищнику, задержавшему прыжок. Тигр зарычал на человека, подергивая усами от возмущения и негодования. И тут произошло нечто странное. Бернис отчетливо ощутила в воздухе какую-то вибрацию, похожую на слабый удар током. Человек в белом не извлек никакого оружия, не сделал ни одного враждебного движения, но девушка увидела, как изменились глаза припавшего к земле тигра. Они странно засветились, а потом ярко вспыхнули от страха. И зверь отступил, неожиданно, бесшумно, и, словно тень, исчез в высокой траве.

Мужчина повернулся к девушке, которая с трудом поднялась на ноги и стояла теперь лицом к нему, инстинктивно откинув волосы за спину и приведя в порядок свой костюм для верховой езды. Незнакомец увидел перед собой воплощение очарования, настолько близкое к совершенству, насколько может его создать природная красота и все женские ухищрения. Девушка была прекрасна — от рыжевато-золотистых волос до стройных ножек в мягких сапожках. Взгляд мужчины остался непроницаемым, но, когда он задержался на девушке, в темных глубинах его глаз, казалось, замерцали крошечные язычки пламени, слабо, лишь на миг, словно отражения давно сгоревшего костра.

Незнакомец был высоким и гибким. Его кожа казалась не темнее, чем у любого среднего англо-индийца, а черты лица — отчетливо арийские. Лицо его приковало к себе завороженный взгляд девушки. Оно могло быть высеченной из бронзы маской — такой мощью дышали его черты, и лишь яркий блеск глаз не давал усомниться в том, что оно живое. Излучаемая незнакомцем сила, если смотреть прямо на него, действовала словно физический удар молота. Когда взгляды незнакомца и девушки встретились, Бернис почувствовала, как ее сердце неожиданно забилось, но не от страха, а словно из-за какого-то волнительного предвкушения, подсказанного подсознательным инстинктом. На какой-то мимолетный миг она ощутила себя нагой под его безразличным взглядом, словно этот человек небрежно и равнодушно одним махом раздел ее, обнажив не только тело, но и душу тоже. Затем это ощущение прошло, и так быстро, что Бернис почти забыла про него.

Все эти чувства и ощущения промелькнули в ее голове за те короткие секунды, пока она поднялась с земли и встала лицом к нему. Тут на нее накатила волна слабости. Поляна закружилась у нее перед глазами. Девушка зашаталась. В краткий миг слепоты она почувствовала, как сильная рука обняла ее за талию, поддерживая, и от этого прикосновения в ее тело полился мощный поток жизненных сил. Это походило на прикосновение к живой динамо-машине. Снова полностью восстановив самообладание, хотя и испытывая от прикосновения незнакомца легкое покалывание во всем теле, она подняла голову. Человек в белом сразу отпустил ее и отступил.

— Благодарю вас, — прошептала она. — Со мной все в порядке. Все дело в страхе и волнении. Полагаю, у меня случился обморок.

— Пойдемте, — предложил он. Его голос напоминал малахитовый звон церковного колокола. В его английском не было никаких следов акцента. — Я отведу вас во дворец.

— Но я же не поблагодарила вас…

— И не благодарите, пожалуйста.

Девушка обнаружила, что шагает радом с незнакомцем, едва понимая, что происходит. Он же двигался с непринужденностью и грацией, напоминая ей бегущего зверя. Некоторое время они шли молча. У Бернис не возникало никакой потребности в словах, в обычных, общепринятых банальностях. Она испытывала блаженное ощущение полной безопасности, которое и не пыталась объяснить. Но вскоре она все же спросила:

— Что вы сделали с тигром?

— Ничего. — Незнакомец посмотрел на нее сверху вниз. — Я лишь позволил ему заглянуть мне в глаза и увидеть себя в зеркале реальности. Это зрелище ужаснуло его, заставило бедолагу позабыть даже про голод! Он убежал, чтобы не видеть, как он выглядит на самом деле.

— Вы потешаетесь надо мной! — смущенно запротестовала она.

Незнакомец серьезно покачал головой:

— Многие ли из животных, именуемых людьми, способны вынести вид самих себя, без покрова иллюзий, в которые мы облачаем свое «я»? С детства окружающие одевают нас в общепринятые иллюзии, чтобы мы выглядели так же, как они, а позже этот процесс продолжаем мы сами… Мы старательно облачаемся в сложные регалии притворства, чтобы скрыть неприкрытую наготу наших душ, и не только от других, но и от себя тоже. Больше всего мы ненавидим тех, кто раздевает нас догола, а мотив у большинства таких разоблачителей, как правило, — самозащита, подобно тому, как человек указывает на пороки других людей, чтобы отвлечь внимание от собственных дефектов.

В его голосе не было ничего педантичного или помпезного, ничего самодовольного или риторического. Казалось, он размышляет вслух.

— Не понимаю, какое тигр имеет отношение… — начала было Бернис, но тут незнакомец впервые улыбнулся. На его суровом лице улыбка выглядела чудом мягкости.

— Верно, мы, люди, мним себя единственными и неповторимыми, и не только по части изъянов. Но по-моему, нам навстречу идет ваш конь.

Девушка с удивлением взглянула на своего спутника, но в следующий же миг увидела идущего к ним через лес коня, опустившего голову словно в искреннем раскаянии. Он повел глазищами в сторону людей, потом ткнулся мордой в плечо человека в белом и тихо заржал.

Незнакомец улыбнулся, погладил коня по влажной морде, а потом усадил Бернис в седло с такой легкостью, что у нее захватило дух. Она едва осознала, что его руки коснулись ее. Она взлетела в седло, словно подхваченное ветром перышко. Взяв в руки поводья, Бернис посмотрела на незнакомца. На ее долю выпало настоящее приключение, прямо из «Тысячи и одной ночи»: тут и красивый волшебник, от которого бежал тигр и к которому возвращался, повинуясь его безмолвному приказу, убежавший конь. Все случившееся выглядело фантастическим и нелепым, однако это же Индия — древняя и таинственная страна, где могло случиться все, что угодно. Девушка отказывалась поддаваться влиянию западного стоицизма. Это — ее приключение, и она собиралась выжать из него все острые ощущения до последней капли.

— Кто вы? — неожиданно спросила она.

— Зовите меня Ранджит.

— А я — Бернис Эндовер из Нью-Йорка. Я приехала в Саулпор с тетей Сесилией и моим женихом, сэром Хью Бредбери. Мы гости Джундры Сингха. Мне надо сейчас же вернуться во дворец. Сэр Хью и тетя будут тревожиться за меня. Ведь сэр Хью говорил, чтобы я одна не каталась верхом, но я не послушалась.

— Естественно! — усмехнулся ее спутник.

— Конечно! Но оно и к лучшему, не так ли? Ведь если бы я послушалась его, мы бы так никогда и не встретились и я бы пропустила самое волнующее приключение в своей жизни!

Едва успев произнести это, она тут же пожалела о сказанном. Глупая, избитая, искусственная фраза. Как никчемно она прозвучала! Девушка быстро отвернулась, чтобы скрыть румянец, а потом спросила:

— Разве вы не вернетесь во дворец вместе со мной?

— Я пойду рядом с вами, пока вы не встретитесь со своими друзьями, — ответил он.

— Вы пойдете пешком?

— Какое я имею право взгромоздиться на спину живого существа?

— Человеку было дано владычество над зверьми полевыми… — туманно попыталась было процитировать она.

— Почему вы не сказали об этом тигру? — улыбнулся он.

— Я не умею говорить на его языке, — парировала девушка, и он, рассмеявшись, пошел рядом с ней, шагая широким, скользящим шагом. Каждое движение его было красивым и грациозным.

Прошел короткий ливень, какой обычно бывает в джунглях, — недолгий и бурный, как женский гнев, после него остались только рассыпанные по широким зеленым листьям сверкающие капли. Сквозь дымчатые изумрудные своды просвечивало голубое небо, чистое, ясное и мирное. В Бернис зашевелились какие-то смутные, неукротимые чувства, похожие на воспоминания о бесстыдных языческих культах. В таких вот сумрачных, одетых листвой коридорах, в иссиня-черных тенях и родились первые боги людей. Девушка взглянула на шагавшего рядом с ней человека в белом. Он мог быть верховным жрецом какого-то первозданного лесного бога. Не было ли в нем чего-то необузданно языческого? Да… Но в нем было и что-то еще. Что-то, лежащее вне земных законов, выше их, что-то твердое и непоколебимое, однако не жестокое и не черствое. Бернис вспомнила странные рассказы об индусах-отшельниках — людях, обитающих в джунглях и обладающих странной властью над дикими зверьми. Ей они представлялись какими-то дикими, косматыми пророками с горящими глазами, свалявшимися волосами и без одежды… Не похожими на молодого бога.

— Я не видела вас ни во дворце, ни в деревне, — сказала она. — Вы живете поблизости?

— Неподалеку, — ответил Ранджит. — А вот и сэр Хью. Он ищет вас.

Мгновение спустя девушка увидела группу всадников. Сэр Хью — высокий, длинноногий англичанин, костлявое и вселяющее уверенность лицо, теперь искаженное морщинами беспокойства, — ехал в сопровождении нескольких туземных офицеров двора Джундры Сингха. Они заметили девушку, и сэр Хью, закричав, галопом поскакал к ней. У Бернис потеплело на душе, когда она увидела, как свет радости стер беспокойство с лица ее жениха. Но она заранее точно знала, что скажет он и что сделает.

— Боже, как я рад, что ты в безопасности! — воскликнул сэр Хью, точно как девушка и предвидела. Нетерпеливо, с неловкой нежностью он схватил ее за руку, а потом отпустил, словно боясь причинить ей боль. Девушка медленно вздохнула, желая, чтобы сэр Хью выказал какие-нибудь чувства, которые, как она знала, он испытывал. Он должен был схватить ее, стиснуть в объятиях в спазме облегчения, а потом как следует потрясти, отругав за то, что она поехала гулять одна. Но его упреки оказались исключительно мягкими. — Ну в самом деле, дорогуша, ты же знаешь, что не следовало тебе выезжать в одиночку на прогулку.

— Если бы не этот джентльмен, у тебя могли бы возникнуть причины для беспокойства, — начала было Бернис, поворачиваясь, а затем застыла: Ранджита и след простыл.

— Где же он? — воскликнула она.

— Кто?

— Тот… Тот человек! Ранджит! Человек, который спас меня от тигра!

— От тигра. — Сэр Хью резким движением расстегнул воротник. — Боже мой! Ты хочешь сказать, что…

— Да. От тигра-людоеда… Мой конь понес и сбросил меня. Появился тигр, а потом Ранджит… прогнал его, — запинаясь закончила она, понимая, насколько фантастично звучат ее слова. — Он посмотрел тигру в глаза, и тот убежал.

— Клянусь Богом, со стороны тигра это было верное решение! — проговорил сэр Хью. — Я должен найти героя, который тебя спас, и поблагодарить.

— Да, конечно! Но давай вернемся во дворец, а то тетя Сесилия станет беспокоиться.

Бернис решила, что Ранджита никто не найдет, если он сам не пожелает, чтобы его нашли, и похоже, так оно и было. Кроме того, ей почему-то не хотелось, чтобы он встречался с сэром Хью. Она находила это по-детски эгоистичным и сама себе казалась ребенком, не желающим, чтобы кто-то еще разделил ее тайну.

Подъехали местные джентльмены, наговорив много поздравительных речей, почтительных и прекрасно сформулированных, а потом все отправились обратно во дворец, где их дожидалась тетя Сесилия. Она тоже не преминет упрекнуть Бернис. Но девушка знала, что все упреки тети будут скучными нравоучениями. Бернис вздохнула, еще раз подумав о том, что сэр Хью никогда не обойдется с ней грубо, даже после того, как они поженятся… если они когда-нибудь поженятся. Она дернулась, поймав себя на этой мысли, и взглянула на великолепных, ехавших по обе стороны от нее холеных туземных офицеров. Они выглядели мужчинами, но для нее были всего лишь нафаршированными мундирами, так как всегда являли ей только официальную, накрахмаленную сторону своего «я». Но во всех них под внешним лоском и золотыми галунами таился дикий огонь и первобытный дух. Вздохнув, Бернис подумала о том, что этого-то ей никогда и не увидеть. Англичане научили туземцев, как вести себя с белыми женщинами… Черт побери! По ее телу пробежала легкая дрожь восторга при мысли о Ранджите. Она поразилась, сообразив, что сэр Хью и тетя Сесилия сочли бы его туземцем. Бернис готова была взбунтоваться против того, что из этого следовало. Ранджита нельзя ни с кем сравнивать. Ранджит — это Ранджит.

Вот так — чинно и респектабельно — вернулись они в большой дворец на холме, казавшийся хаотическим нагромождением различных строений. Тут было множество башен, поднимающихся среди великолепия цветущих садов. Со всех сторон, кроме одной, дворец окружал зеленоватый океан джунглей. С той единственной стороны, где не было джунглей, раскинулась деревня. Бернис, как никогда раньше, ощутила искусственность своего окружения, приятную ложь, возведенную вокруг садов ее души для того, чтобы джунгли внешнего мира не проникли туда… Или для того, чтобы ей было не вырваться в эти джунгли? Так для чего же именно? Бернис вдруг захотелось крикнуть сэру Хью: «Бога ради, если ты так сильно хочешь меня, как говоришь, схвати меня, ускачи со мной в зеленую чащу, и к черту все условности!» Но вместо этого она сказала:

— С твоей стороны очень мило, что ты отправился искать меня, Хью!

— Да разве я мог бы поступить иначе? — спросил он с таким смирением, что Бернис захотелось пнуть его по голени. А потом они въехали во внутренний двор замка, и там их встретила тетя Сесилия — высокая, величавая женщина с тонкими, аристократическими чертами лица, прекрасными и бесстрастными, как у классической статуи, и осанкой, приобретенной сорока годами подавления и отрицания природных инстинктов, как требовало ее положение в обществе.

Даже сам Джундра Сингх выбрался из своего лабиринта тревог и волнений, дабы выразить туманное удовлетворение по поводу благополучного возвращения Бернис. Джундра Сингх был маленьким толстым человечком с мешками под глазами и нервно подергивающимися руками. Он получил образование в Англии, ненавидел свое княжество и свой народ: браминов, которые попеременно то пили вино, то задирались, простолюдинов, которые сегодня радостно приветствовали его, а завтра проклинали, и правительство, которое гладило его по спинке стальной рукой в бархатной перчатке.

Но стоило Джундре Сингху попробовать сделать хоть что-то из того, что хотелось ему, правительство сжимало эту руку и вежливо, но с вполне определенными намерениями помахивало кулаком у него под носом. Как раз сейчас радже хотелось раздобыть денег, чтобы забыть о своих разочарованиях после длительного загула в Париже. Сэр Хью предложил ему деньги в качестве платы за предоставление компании сэра Хью нефтяной концессии. За этим англичанин и приехал в Саулпор. Джундра Сингх страстно желал заполучить деньги сэра Хью. Но правительство, не задумавшись, тоже одобрило такое решение раджи, чем вызвало у Джундры Сингха сильные подозрения. Тут могла скрываться какая-то ловушка. Существовали и другие факторы, мешающие Сингху согласиться. У правителя уже побывала делегация мусульман, которая выразила протест против вторжения неверных… Как всегда, мусульмане протестовали по всякому поводу, особенно если были совершенно ни при чем. И жрецы-индусы тоже старательно лезли не в свое дело. Не видя никаких шансов отломить себе кусок от иностранного пирога, они возражали против концессии на религиозных основаниях.

Когда Бернис заговорила о тигре, Джундра Сингх от всего сердца пожелал, чтобы тот съел верховного жреца. Потом девушка заговорила о своем спасителе:

— Высокий, красивый, хорошо сложенный мужчина в белом европейском костюме и тюрбане… — начала было она.

— Ранджит Бхатарка, — мигом догадался правитель. — Йог! Так его называют люди. В сикхском тюрбане! Он-то носит что пожелает, и делает все, что хочет. Везет же некоторым! Он стоит над кастами. Индусы считают его святым и боятся. Даже мусульмане допускают, что он свят, а боятся его даже больше, чем индусы. Мне лично он не нравится. Смотрит прямо сквозь тебя…

— Возможно, он мог бы убедить жрецов в том, что в получении мной нефтяной концессии нет ничего плохого, — предположил сэр Хью.

Бернис мысленно двинула сапогом под зад своему жениху. — Йог, достающий по блату нефтяную концессию! Боже правый! И после этого сэр Хью еще называет страшными материалистами американцев!

— Он не станет этого делать, — ответил раджа. — Он никогда ни во что не вмешивается. Я удивлен, что он не позволил тигру съесть мэм-саиб, назвав это кармой. Он из этих треклятых…

— Из кого? — спросил сэр Хью.

— Да так… — пробормотал Джундра Сингх, настороженно оглядевшись по сторонам. — Этот человек обладает сверхъестественными силами. Звери повинуются ему. Местные говорят, что ему не одна сотня лет. Говорят, он умеет читать мысли людей. Я не хотел бы оскорбить его.

Даже посмеиваясь над суевериями туземцев, Бернис, в своем женском тщеславии, задумалась о том, что Джундра Сингх сказал ей о невмешательстве Ранджита в человеческие дела при обычных обстоятельствах. Гладя той ночью из дворцового окна в сад, превращенный лунным светом в черно-серебряный волшебный лес, она предавалась экзотическим фантазиям, в которых таинственную, но важную роль играл Ранджит. Один раз ей подумалось, что она видит, как он глядит через стену на ее окно, но в следующий миг фигура растворилась в тени, отбрасываемой пальмой с дрожащими на легком ветру вайями.

Потом она погрузилась в сон, и вскоре ей кое-что приснилось. Она увидела себя стоящей на коленях на сверкающем полу, выложенном разноцветной мозаикой. Там из кубиков слоновой кости были построены игрушечные домики, такие, как строят дети. Ранджит стоял, возвышаясь над ней, сложив руки на груди и с улыбкой на смуглом лице. Улыбка его не была ни пренебрежительной, ни циничной, а мягкой, доброй и, наверное, немного печальной. Бернис, гладя на него, опустилась на колени, и ее игрушечные домики, опрокинувшись на пол, превратились в руины. Улыбка Ранджита заколебалась. С чем-то вроде ужаса девушка увидела, как по лицу индуса, казавшемуся крепким, как резная бронза, прокатилась, словно тень, неуверенность и слабость. Но в тот же миг все поглотила вспышка ослепительного света, так что девушка ничего больше не увидела. Она слышала только звуки, похожие на детский плач. С удивлением Бернис узнала свой же собственный голос. Вот в этот-то миг она и проснулась.

Уже давно рассвело. Мир окутывала сонная неподвижность индийского утра. Бернис еще мгновение не шевелилась, чувствуя себя словно новорожденная. Неопределенные обрывки мыслей и досада на саму себя слились и оформились. Страхи и сомнения покинули Бернис. Теперь она понимала, чего хочет. Не зовя горничную, она встала, оделась и вышла в сад, направившись прямо к тому месту, где, как ей думалось, она видела прошлой ночью Ранджита. Там находились небольшие ворота, закрытые лапой бронзового дракона. Она открыла их и ушла в сияющее от росы великолепие леса. И девушка ничуть не удивилась, когда увидела улыбающегося Ранджита, стоящего там сложив руки на груди.

— Я надеялся, что ты придешь, — просто сказал он ей.

— А я знала, что ты придешь, — ответила она.

И, не говоря больше ни слова, они повернулись и пошли в лес.

— Сэр Хью желает встретиться с тобой и поблагодарить тебя, — сказала она.

— Он уже поблагодарил, — ответил Ранджит. — Мы встретились вчера вечером неподалеку от деревни. Он разрешил мне показать тебе ближайшие интересные места.

— Боюсь, что дела у него в настоящее время идут неважно, — рассеянно пробормотала Бернис. Сэр Хью казался частью прежней жизни, отделенной от ее новой жизни неизмеримой пропастью единственной ночи. Этим пламенеющим утром все обрело новые пропорции. Бернис вовсе не казалось странным, что она до завтрака прогуливается по джунглям с человеком, которого туземцы называют йогом.

Тот день был первым из многих. В последующие годы, когда Бернис пыталась вспомнить подробности, детали казались ей смазанными. Со временем воспоминания о тех днях превратились в зыбкое разноцветное марево, где ничего нельзя было различить, кроме лица Ранджита, четко вырисовывающегося в утреннем тумане. Он был словно бог, и подобно рокоту океана звучал его глуховатый голос. Были долгие прогулки по лесу, когда Бернис и Ранджит шли бок о бок, и девушка никогда не уставала, словно ей передалась какая-то часть его невероятной силы. Прогулки верхом, — по крайней мере, она ехала верхом, в то время как Ранджит шагал рядам с непринужденной легкостью огромной кошки. И все это время малиновые волны его золотого голоса бились о берег ее сознания, спокойные, гигантские, разве что не пылающие, словно волны из моря, находящегося за пределами ее понимания. Образность его речи, странная мудрость его слов, космическое воздействие его изречений — все это растаяло в тот миг, как она покинула его, стало смутным и непостижимым, словно ее сознание было слишком слабым, чтобы надолго запечатлеть мудрость его слов. Но характер его интонаций остался в ее памяти, эхом разносясь в ее снах. Вновь и вновь он звучал в ее ушах, когда она оставалась одна или когда слушала банальную болтовню других людей. Его голос был не столько голосом, сколько эманацией силы — струей, потоком из какого-то источника, совершенно недоступного ее пониманию.

Бернис почти не запомнила, о чем они говорили. Пока она была с Ранджитом, она все понимала. Каждое его слово, каждая фраза, каждое предложение звучало четко и предельно ясно. Его глазами Бернис заново увидела мир, от сверкающей в утренней росе травинки до золотого лика полной луны, пробивающейся сквозь покров серебристого тумана. Глубоко в джунглях, где лианы свисали с изогнутых ветвей, словно зеленые питоны, он показал ей развалины городов, состарившихся во времена молодости Рима. Сквозь расколовшиеся купола проросли деревья. Мостовые наполовину скрыли травы джунглей. Зубчатые стены, некогда охранявшие царские сокровища, вконец обветшали. Под воздействием магии слов Ранджита перед глазами Бернис проходили славные, чарующие, трагические картины минувшего. Девушка чувствовала, как перед ней раскрываются тайны и загадки, смутно понимала, что слышит и видит события, за знание о которых историки всего мира отдали бы немало лет своей жизни. Но когда она оставалась одна, живые цветы слов Ранджита ускользали от нее, сливаясь в смутный, многоцветный туман. Уши ее заполнял только золотистый резонанс его голоса, словно эхо моря, которое слышишь, приложив ухо к раковине.

Как-то раз Бернис увидела, как Ранджит взял голой рукой с разрушенной стены живую кобру и осторожно положил ее среди кустов, и ей показалось естественным то, что рептилия не тронула йога.

Обыкновенные люди, окружавшие Бернис, теперь представлялись ей нереальными. Их речи казались пустыми, а действия — бессмысленными. Они не замечали происшедших с ней перемен, не видели, что причина этих перемен — Ранджит. Борющийся с трудностями в делах и сэр Хью замечал не больше других. Он смутно понимал, что Ранджит довольно долго и часто «показывает достопримечательности» Бернис, что между ними может появиться нечто большее, чем простая вежливость с одной стороны и осторожность — с другой. Тетя Сесилия, по-своему мудрая женщина, так ничего и не заметила. Пойманная, словно зверек, в клетку веры и условностей, она была не в состоянии увидеть что-то находящееся по другую сторону прутьев.

В последующие годы воспоминания о проведенных часах с Ранджитом слились для Бернис в некое единое действо. Но тогда, в Индии, эти часы стали единственной реальностью в мрачном мире повседневности.

Бернис чувствовала, как тускнел мир вокруг нее, когда Ранджита не было рядом. Чувствовала, как в его присутствии перед ней открываются врата в мир, о самом существовании которого она и не догадывалась. Чувствовала, что находившийся рядом с ней человек пребывал на высотах, ей совершенно недоступных. Бернис, слепо нащупывая путь, стремилась встать рядом с ним и ощущала, как его сила поднимает и ведет ее, но каждый раз, стоило ему уйти, она погружалась обратно в обыденность. Эти ощущения порой были не такими и приятными. Иногда Бернис казалось, что ее силком вырывают из жалкого, но безопасного убежища и нагой швыряют в головокружительный космос, где ревут и громыхают ужасные ураганы.

Стой нагой под ударами этой грозы! Так говорил Ранджит. Откинь назад гриву своих волос и взгляни в лицо молниям и ураганам, что ревут меж миров. Посмотри прямо в лицо потоку событий, гигантским истинам, ослепительным реальностям.

Воссоединись с бурями, с ревущим океаном и вращающимися созвездиями. Рука Ранджита, державшая ее за запястье, направляла и поддерживала девушку, ведя по тропинкам шатким и ненадежным, как мост, переброшенный от звезды к звезде через ревущие, покрытые тучами бездны.

Это было одной — и притом наиболее тревожащей Бернис — стороной их отношений. Все это она ощущала смутно, скорее чувствовала, чем обдумывала, как чувствуешь грохот прибоя, прежде чем увидишь или услышишь его на самом деле. По большей же части Ранджит представлялся ей мужественной, романтической фигурой, богоподобным по красоте и уверенности. И это возбуждало в ней все ее женские инстинкты.

Отношения их были лишь платоническими. Ранджит ни разу не поцеловал ее. И все же временами у нее возникало такое ощущение, словно он обволакивал все ее существо, входил в ее личность. Бернис чувствовала, что находится на грани полной капитуляции, и это ужасало ее. В такие мгновения она пыталась намеренно ограничить силу его воздействия, как опытный, но благородный боксер придерживает свою силу, чтобы не задавить более слабого противника.

Поглощенная этим, Бернис не обращала особого внимания на происходящее вокруг. Встречаясь с другими людьми, она улыбалась и произносила общепринятые банальности, автоматически играя свою роль. Сэр Хью не чувствовал, что Бернис с каждым днем отдаляется от него. Немного туповатый в делах, не связанных с бизнесом, как, вероятно, все англосаксы, он не замечал увлеченности Бернис. Его волновали иные проблемы. У него, как и у любого англичанина или американца, бизнес главенствовал над любовью. Похоже, теперь сэр Хью уже почти получил концессию. Изворотливость Джундры Сингха сводила англичанина с ума, хоть он и проявлял железное самообладание и терпение истинного британца. Сэр Хью не понимал, что раджа столь же беспомощен, как и он сам. Джундра Сингх мог сам решить любой вопрос не больше, чем птица летать без крыльев. Раджа изворачивался, как флюгер, занимая сегодня одну позицию, а завтра — другую, прямо противоположную, но делал это потому, что вынужден был так поступать. Тысяча поколений изворотливых и хитрых предков держали его в тисках наследственности, столь же жестких, как железная клетка. По необходимости он шел к цели окольным путем, через лабиринт, по обходным маршрутам, петляя и заставляя сэра Хью сжимать кулаки, борясь с желанием на месте прикончить своего предполагаемого партнера.

А у раджи были свои неприятности. Страх и жадность разрывали его пополам. Страх перед тем, что сэр Хью может потерять терпение и забрать свое предложение; страх перед тем, что он, Джундра Сингх, может уступить слишком рано, прежде, чем сэр Хью дойдет до предела того, что может и способен заплатить.

Брамины выступали против предоставления концессии. Раджа подозревал, что им дали взятку конкуренты сэра Хью. Он даже бросил это обвинение им в лицо, но служители бога, сохраняя достоинство, сделали ему выговор за святотатство, пригрозив гневом богов, и допекали раджу, пока Сингх не пустил слезу, грызя от ярости подушки своего царственного дивана. Джундра Сингх не верил в богов, но боялся их гнева. Брамины горячо и долго могли внушать какую-то мысль простым людям, те-то внимали им без особого понимания, но с большой благочестивой страстью. В храмах трубили в витые морские раковины, и на улицах собирались группы возбужденных туземцев, обсуждая поступки раджи. Индуисты и мусульмане разбивали друг другу головы без устали, рьяно и со страстью.

Именно в тот самый день, Когда раджа, жадность которого наконец поборола страх, вызвал сэра Хью на поспешную аудиенцию, Ранджит сказал Бернис:

— Мы больше не сможем так разгуливать.

Они стояли на опушке джунглей. Нежный, бродячий ветерок пах пряностями. После этот запах будет не раз навещать Бернис, принося с собой слепую, саднящую тоску.

— Что ты имеешь в виду? — Она знала, о чем он говорил, а он знал, что она знала.

— Я влюблен в тебя, — сказал он голосом, вибрирующим от странного благоговения. — Это удивительно… непостижимо… но это так.

— Разве так удивительно для кого-то влюбиться в меня? — спросила она.

— Удивительно то, что я в кого-то влюбился. Я думал, что это безумие оставлено мной в низинах развития, много поколений назад.

— Поколений? — Пораженная, Бернис уставилась на него. — Что ты хочешь этим сказать?

Ранджит собирался было объяснять, но смолк, увидев в ее глазах вопросительное, встревоженное выражение. Долгую минуту он изучал лицо девушки, а потом покачал головой:

— Не имеет значения. Поговорим о другом.

— Я хотела бы, чтобы ты не говорил так, — почти капризно заявила Бернис. — Временами то, что ты говоришь, пугает меня… У меня создается впечатление, словно передо мной неожиданно открывается окно и я бросаю краткий взгляд в ужасную бездну, о которой раньше и не подозревала. На какой-то миг ты становишься незнакомцем… ужасным, нечеловеческим созданием. А потом…

— Что потом? — В его прекрасных глазах появилось что-то вроде боли. Но девушка покачала головой. Ощущение, вызванное ее словами, уже растаяло. — А потом ты — просто Ранджит, теплый, человечный и сильный… такой сильный!

— Наверное, это карма, — произнес он вскоре, словно высказывая вслух свои мысли. — Или я в своем слепом эгоизме лгу себе, говоря, что это карма. Тогда это всего лишь мое желание. Не знаю. Может, это явление — сигнал, что я не сумел достичь тех высот, к которым так долго и упорно стремился? Может, мне и не суждено их достичь? Смириться ли мне с поражением или сопротивляться ему? Если это — карма, то разве не следует мне признать ее? Но я в полной растерянности. Я не уверен ни в себе, ни в чем ином во вселенной.

— Не понимаю! — Бернис сама себе казалась ребенком, слепо нащупывающим дорогу в темноте. — Я люблю тебя! Я хочу тебя! Ни раса, ни вера не имеют значения! Я хочу уйти с тобой — жить с тобой в пещере на хлебе и воде, если понадобится! Ты нужен мне! Ты стал мне необходим!

— А это что, карма или я сам виноват в том, что вещи сложились таким образом? — Он словно рассуждал вслух. — Я возжелал тебя с первой же минуты, как увидел… Я, знавший тысячи прекрасных женщин, в сотне разных стран. Я боролся с этим желанием… противился своему чувству… И все же не устоял перед ним. Я предал свое учение, использовав то, что ты могла бы назвать магией, чтобы привязать тебя к себе и отвести глаза твоим соотечественникам, дабы они не почувствовали, что ты отдаляешься от них. Нет, я не должен думать о том, что могло бы быть, а чего могло бы не быть. Я люблю тебя. Ради одного этого я не отрекся бы от избранного мной пути. Но ты говоришь, что тоже любишь меня… что я нужен тебе. Если долг человека — жертвовать своим телом ради помощи более слабому, то насколько больше его долг отречься от нирваны, когда он обязан пойти на такое отречение!

— Ты принял бы меня, потому что считаешь это своей обязанностью? — прошептала она пересохшими губами.

— Нет! Нет!

Она вдруг очутилась в его объятиях. Ее чуть не лишил чувств всплеск его силы.

— Нет! Да помогут мне боги! Я хочу тебя! Это — безумие! Но это правда. Я слишком эгоистичен, чтобы отпустить тебя ради себя или же ради тебя. Ты не можешь идти моим путем — ожидать такого было бы бессмысленной жестокостью, но я пойду твоим. Я отрекусь от своих надежд взойти на те высоты, которые мельком видел издали, от всего, о чем мечтал и за что боролся много поколе… много лет. Я опущусь до среднего уровня банальности и обыденности. Но я должен знать, что человек, которого ты любишь, — это я, а не очарование тайны и романтики, которыми меня окружают дураки и которое я — да поможет мне Бог! — намеренно носил ради тебя.

— Я люблю тебя! — прошептала девушка. У нее все плыло перед глазами. — Никого, кроме тебя! Только тебя!

С миг держал он Бернис в своих объятиях, в то время как весь внешний мир для нее исчез. Потом он выпустил ее, поддерживая одной рукой, так что она покачнулась, а после отступила на шаг.

— Ты говорила об этом сэру Хью?

Девушка покачала головой, так как не могла говорить.

— Мы должны сообщить ему об этом немедленно. Фундаментом наших отношений должна стать абсолютная честность. Моя голова во прахе от вины и позора. Я не придерживался абсолютной правдивости в общении с вами — и с тобой, и с твоими спутниками. Мне следовало бы предупредить обо всем сэра Хью и с самого начала сказать тебе о своем желании, вместо того чтобы пытаться поднять тебя до уровня, на котором, по моему мнению, находился я… Каким же самонадеянным дураком я был! С моей стороны все получилось глупо, высокомерно и жестоко. Столь немногому научился я за эти долгие, горькие годы…

Бернис задрожала, не понимая, почему она чувствует себя так, словно на нее из глубин космического пространства подул холодный ветер. Она по-детски на ощупь нашла его руку.

Ранджит нежно взял ее за руку, посмотрел на нее со странным сочувствием. Бернис опустила голову, чувствуя себя слабой, никчемной и готовой расплакаться, несмотря на утешающие пожатия его сильных пальцев.

— Идем, — мягко предложил он, поворачиваясь к маленьким воротам.

Они молча вошли в сад и не прошли и дюжины шагов, когда увидели быстро идущего к ним сэра Хью. Он закричал:

— Бернис!

В следующий миг он оказался радом. Его лицо сияло.

— Джундра Сингх только что подписал концессию! Успех! Я добился его в первом же своем большом деле!.. Эй, Бернис, что случилось?

При всей его несклонности к анализу, выражение ее лица заставило его заволноваться. Он удивленно уставился на свою невесту.

— Хью, я должна с тобой поговорить, — обратилась к нему Бернис и, поддавшись какому-то импульсу, добавила: — Ранджит, не будешь ли ты так любезен ненадолго оставить нас наедине?

Индус поклонился и отошел, исчез за скопищем кустов. Бернис повернулась к англичанину и глубоко вдохнула, обнаружив, что стоящая перед ней задача в тысячу раз неприятней, чем ей представлялось.

— Хью, я…

— Прислушайся!

Оба повернулись, когда раздались неистовые крики множества обезумевших людей. И крики эти приближались.

Они так и не узнали, кто именно затеял беспорядки — раздосадованные конкуренты, рассерженные браминами, или озлобленные мусульмане. Но в любом случае недовольные пришли из деревни во дворец по пыльной улице. Их было три-четыре сотни — воющая толпа, размахивающая ножами и дубинами, вопящая:

— Смерть иностранцам!

Это был скверный маленький бунт, неудачный, без вождя, без плана. Но при небольшом бунте люди гибнут ничуть не реже, чем на мировой войне. Большинство бунтующих ринулись к главным воротам, ведущим во двор замка, где их быстро перестреляли и перекололи штыками гвардейцы-сикхи.

Произошла недолгая, короткая свалка, кровавая и ужасная, в которой потери несла почти исключительно одна сторона. А потом ряды восставших сломались. Крестьяне побежали обратно в деревню, жалобно воя, оставив примерно с дюжину тел в пыли перед воротами. Некоторые из упавших лежали совершенно неподвижно, а некоторые извивались и вопили от боли.

Но еще в самом начале часть толпы свернула в сторону и вбежала в сад через маленькие ворота, прежде чем их успели закрыть. Сэр Хью, загородивший Бернис от толпы, получил удар дубиной и упал без чувств, истекая кровью, на ковер раздавленных цветов. Бернис пронзительно закричала, когда над ней взметнулся сверкающий талвар с острым как бритва клинком… И тут появился Ранджит. Бернис отчетливо увидела, как он схватил голой рукой опускающийся с размаху клинок. Не брызнула кровь, и на коже индуса не оказалось пореза.

Человек, наносивший удар, попятился, выпустив оружие. Ранджит перебросил талвар через стену и, сложив руки на груди, повернулся лицом к толпе. Он ничего не сказал. Взгляд его был угрюмым. Но по толпе прокатился тихий стон, и неплотные ряди заколебались, словно пшеница на ветру. Бернис почувствовала нажим ужасной силы, словно пронесся порыв могучего ветра. Она ощутила, что от Ранджита исходит громадная сила, возможно родственная гипнозу, но куда как более могучая, поражая бунтовщиков психическим ударом непреодолимой силы. Толпа в страхе попятилась… Вдруг бунтовщики повернулись и с воплями убежали. Душу Бернис наполнила тень великого страха, когда она увидела мрачного и отчужденного Ранджита, его вовсе не похожего на мужчину ее мечты. Это был не страх, но какая-то слепящая, парализующая, уничтожающая волна абсолютного понимания, после которой Бернис осознала, что Ранджит настолько вне и выше ее, что они никогда не смогут встретиться на каком-то уровне, кроме физического. Она больше не могла стоять обнаженной, прямой и слепой перед хлещущими ее могучими космическими ветрами. Покров был сорван, открыв ей, что тело, которое она-то считала сгустком огня — ее собственное тело, — на самом дело было из плоти. И Бернис поняла, что для нее существуют физические ограничения, которые она никогда не сможет преодолеть.

Лежащий у ее ног сэр Хью неожиданно сделался якорем, способным удержать ее у берегов той части человечества, которую она знала. Бернис упала на колени, цепляясь за него и рыдая. А подними она взгляд, то увидела бы Ранджита, склонившегося над ней. Тень слабости была на его лице, и выглядела эта слабость ужасней, чем мрачный взгляд, которым он встретил толпу. Потом тень растаяла, и вернулась прежняя, нежная улыбка, в которой, казалось, таилась любовь ко всему хрупкому человечеству.

Девушка почувствовала, как Ранджит отстранил ее. Индус соединил кончиками пальцев края раны Хью. Кровотечение сразу же остановилось, и йог, оторвав от собственной одежды полоску чистой ткани, быстрыми движениями уверенных пальцев перевязал голову англичанина.

Из дворца к ним спешили слуги. Тетя Сесилия, позабыв про свою осанку, горбилась всякий раз, как раздавался ужасный треск выстрелов. Выли умирающие, пахло свежей кровью. Тетя Сесилия истерически кричала, зовя свою племянницу. Она закричала еще громче, когда увидела слуг, несущих во дворец сэра Хью.

Бернис последовала за ними во дворец, но Ранджит мягко увлек ее назад. Они оказались одни среди кустов.

— Ты любишь его, — мягко сказал индус.

— Я не знаю! — взвыла девушка. — Нет! Нет! Я люблю тебя… но…

— Он твой сородич. А я — нет, — медленно произнес Ранджит. — Наша любовь была безумием, порождением эгоистического желания. Я, для которого Истина была всем, предал собственную веру. Я ослепил тебя ложным блеском, который даже сейчас омрачает твой разум и не дает тебе принять какое-то определенное решение… Ты должна увидеть меня таким, каков я есть на самом деле, лишенным покрывала иллюзий. Я видел, как ты содрогнулась, когда я заговорил о своих годах, проведенных в Пути. Ты должна знать правду. Знаю, что ваш западный мир не понимает и не верит в науку, которую он называет философией йогов. Я не могу заставить тебя понять… не могу рассказать тебе в один миг то, доя познания чего потребовалась бы тысяча лет… не могу растолковать, чем компенсируется отречение. Но жизнь, тянущаяся почти до бессмертия, — одна из таких компенсаций… Я не молод и не красив. Я стар — настолько стар, что ты б мне не поверила, если бы я тебе сказал. Но это дано лишь Ступившим-на-Путь для сокрытия реальности их внешности, чтобы они не оскорбляли других своим видом. Теперь же я на миг сниму этот покров. Смотри!

Его приказ прозвучал резко и неожиданно, почти как жестокий удар. И Бернис вскрикнула от страха и отвращения. Перед ней стоял не молодой человек, а старое, иссохшее, беззубое, лысое, сутулое существо, которое едва ли было человеком. Лицо Ранджита избороздили морщины, а кожа походила на дубленую шкуру. Когда Бернис съежилась и попятилась, дрожа от отвращения, то увидела, как морщины медленно тают и исчезают. Фигура Ранджита распрямилась, раздалась в плечах. Перед ней, печально улыбаясь, стоял Ранджит, но девушка содрогнулась, когда, пусть нечетко, проследила в его мужественных чертах те морщины, которые увидела на древнем лице.

Бернис ничего не сказала, в этом не было необходимости. Мельком увиденные ею высоты, смутные и сверкающие, исчезли навсегда. Постанывая, она уткнулась лицом в ладони. А когда она подняла голову, Ранджит пропал, и лишь в ветвях деревьев прошуршал странный ветерок.

Тогда Бернис повернулась и пошла во дворец, где ждал ее сэр Хью.

Delenda Est[4]

Разве это империя? Срам один, а не империя. Пираты, вот мы кто! — ворчал Гунгайс. Он вечно был чем-нибудь недоволен, этот воин с черными волосами, перетянутыми шнурком, и вислыми усами, выдающими его славянскую кровь.

Гунгайс тяжело вздохнул. При этом яшмовый кубок наклонился и фалернское потекло по загорелому запястью. Он поднес кубок к губам и стал гулко глотать, фыркая по-лошадиному. Утолив жажду, вновь забрюзжал:

— Чем мы промышляем в этой Африке? Убиваем жрецов и богатых рабовладельцев, захватываем их землю. А кто ее обрабатывает? Вандалы? Какое там! Те же, кто гнул спину при римлянах. Мы идем по кривой дорожке римлян. Мы взимаем подати и оброк и вынуждены защищать свои владения от проклятых берберов. Нам не ужиться со здешними народами. Рано или поздно от нас и следа не останется. Какой прок с того, что мы, горстка чужестранцев, захватили крепости? Для туземцев мы не годимся ни в союзники, ни в хозяева. Они нас ненавидят не меньше, чем римлян…

— Ненависть не вечна, — прервал его Атаульф. Он был помоложе Гунгайса, чисто выбрит, довольно красив и не столь неотесан, как славянин. Юные годы этого свева прошли в одной из тюрем Восточного Рима, где его держали заложником.

— Здешние жители — еретики, и если бы мы, язычники, согласились принять арианство…[5]

— Нет! — Тяжелые челюсти Гунгайса с лязгом сомкнулись (будь у него зубы помельче, они разлетелись бы вдребезги). В темных глазах вспыхнул огонь фанатизма — черты, выделявшей его народ из всех славян. — Никогда! Это они должны покориться, а не мы! Мы-то знаем суть арианства, и если эти ничтожества африканцы не поняли еще, какую совершили ошибку, мы откроем им глаза! С помощью огня, меча и дыбы, если понадобится!

Но пыл его тут же угас. Тяжело вздохнув, он снова потянулся за яшмовым кубком.

— Лет через сто от королевства вандалов останутся только легенды, — предрек он. — Лишь одно пока держит нас вместе — воля Гензериха. — Он произнес это имя немного иначе: Гензерик[6].

Человек, которого звали Гензерихом, рассмеялся, откинулся на спинку кресла из резного дерева и вытянул мускулистые ноги наездника. Их хозяину не так уж давно пришлось сменить седло на палубу боевой галеры. За одно поколение его племя из кочевников превратилось в морских разбойников. Мудрейший из мудрых, Гензерих царствовал над народом, само имя которого стало символом гибели. Он родился на берегу Дуная и вырос в долгом походе на запад. После того как могучий человеческий поток разбился о римские частоколы, Гензерих попал в Испанию, и там опыт воина, накопленный в свирепых, безжалостных схватках, со временем помог ему стать королем вандалов. Его дикие всадники повергли в прах римских наместников. Когда римляне, объединившись с вестготами, стали поглядывать на юг, Гензерих своими интригами навлек на западные рубежи империи орды Аттилы, и вдоль пылающего горизонта вырос лес пик. Теперь Аттила мертв, и никто не ведает, где лежат его кости и награбленные сокровища, охраняемые призраками пятисот рабов. Имя Аттилы гремело по всему свету, но кто он был на самом деле, как не пешка в руках короля вандалов?

Когда несметные полчища готов, покинув Каталаунские поля[7] двинулись через Пиренеи, Гензерих не стал ждать неминуемого поражения. По сей день в Риме проклинают имя Бонифация — желая одолеть своего соперника Аэция, он сговорился с Гензерихом и открыл вандалам путь в Африку. Слишком поздно он помирился с Римом — чтобы исправить ошибку, одной храбрости было уже недостаточно. Бонифаций погиб от копья вандала, а на юге выросло новое государство. Теперь и Аэций мертв, а длинные галеры вандалов идут на север, покачиваясь на волнах в свете звезд.

Сидя в каюте флагманской галеры, Гензерих прислушивался к разговору своих приближенных и улыбался, поглаживая сильными пальцами рыжую неухоженную бороду. В отличие от Гунгайса, в его жилах не текла кровь скифов, разбитых когда-то воинственными сарматами, оттесненных на запад и смешавшихся с племенами из верховий Эльбы. Гензерих был чистокровным германцем: среднего роста, косая сажень в плечах, могучая грудь, толстая, жилистая шея. Он был сильнейшим из богатырей своего времени. Его воины первыми среди тевтонов стали морскими разбойниками, или викингами, как их назвали впоследствии. Но ладьи Гензериха не бороздили Балтийского и Северного морей, а рыскали вдоль солнечных берегов Средиземноморья.

— И только волею Гензериха вы пьете вино и пируете, отдав себя в руки судьбы, — с усмешкой ответил он на последнюю фразу Гунгайса.

— Вот еще! — фыркнул Гунгайс (среди варваров еще не прижилось низкопоклонство). — Когда это мы отдавались в руки судьбы? Гензерих, ты всегда думаешь на тысячу дней вперед. Не прикидывайся простачком, мы не так глупы, как Бонифаций и другие римляне.

— Аэций был неглуп, — пробормотал Тразамунд.

— Но он мертв, а мы идем на Рим, — ответил Гунгайс и впервые вздохнул легко. — Слава богу, Аларих[8] не дочиста его разграбил. И наше счастье, что Аттила дрогнул в последнюю минуту.

— Аттила не забыл Каталаунских полей, — произнес Атаульф. — А Рим… после всех потрясений он еще стоит. Почти вся империя в руинах, но то и дело пробиваются живые ростки. Стилихон, Аэций, Феодосий…[9] Рим похож на спящего великана — когда-нибудь он проснется и…

Гунгайс фыркнул и стукнул кулаком по залитому вином столу.

— Рим мертв, как та белая кобыла, что убили подо мной при взятии Карфагена! Оставалось снять с нее сбрую, и только.

— Когда-то один великий полководец думал точно так же, — сонным голосом произнес Тразамунд. — Между прочим, родом он был из Карфагена, хоть я и не припоминаю его имени. Но римлянам от него досталось на орехи.

— Видать, его разбили, иначе он разрушил бы Рим, — заметил Гунгайс.

— Так оно и было, — подтвердил Тразамунд.

— Но мы-то не карфагеняне, — рассмеялся Гензерих. — И кому тут не терпится погреть руки? Разве не за тем мы идем в Рим, чтобы помочь императрице справиться с ее заклятыми врагами? — насмешливо спросил он и, не дождавшись ответа, буркнул: — А сейчас уходите. Я спать хочу.

Дверь хлопнула, отгородив короля от унылых пророчеств Гунгайса, острот Атаульфа и бормотания старых вождей. Гензерих решил выпить вина перед сном, поднялся на ноги и, прихрамывая (память о копье франка), двинулся к столу. Он поднес к губам украшенный алмазами кубок и вдруг вскрикнул от неожиданности. Перед ним стоял человек.

— Бог Один! — воскликнул Гензерих, совсем недавно принявший арианство и не успевший к нему привыкнуть. — Что тебе нужно в моей каюте?

Король привык сдерживать чувства и быстро оправился от испуга, но пальцы его, будто сами по себе, сомкнулись на рукояти меча. Внезапный выпад, и… Но гость не проявлял враждебности. Вандал видел его впервые, но с первого взгляда понял, что перед ним не тевтон и не римлянин. Незнакомец был смугл, с гордо посаженной головой, кудрявые волосы прихвачены малиновой лентой. На груди рассыпались завитки роскошной бороды.

В мозгу Гензериха мелькнула смутная догадка.

— Я не желаю тебе зла, — глухо произнес гость.

Как ни присматривался Гензерих, он не заметил оружия под пурпурной мантией незнакомца.

— Кто ты и как сюда попал?

— Неважно, кем я был. На этом корабле я плыву от самого Карфагена.

— Никогда тебя не встречал, — пробормотал Гензерих, — хотя такому, как ты, нелегко затеряться в толпе.

— Я много лет жил в Карфагене, — произнес гость. — Там родился, и там родились мои предки. Карфаген — моя жизнь! — Последние слова он произнес с таким пылом, что Гензерих невольно отшатнулся.

— Конечно, горожанам не за что нас хвалить, — сказал он, прищурясь, — но я не приказывал убивать и грабить. Я хочу сделать Карфаген своей столицей. Если тебя разорили, скажи…

— Разорили, но не твоя волчья свора, — угрюмо ответил незнакомец. — По-твоему, это грабеж? Я видал грабежи, какие тебе и не снились, варвар. Тебя называют варваром, но ты не сделал и сотой доли того, что натворили «культурные» римляне.

— На моей памяти римляне не разоряли Карфагена, — пробормотал Гензерих.

— Справедливость истории! — Гость с силой ударил кулаком по столу. Гензерих успел разглядеть мускулистую белую руку аристократа. — Погубили город алчность римлян и предательство. Торговля возродила его в другом обличье. А теперь ты, варвар, вышел из гавани Карфагена, чтобы покорить его завоевателей. Стоит ли удивляться, что старые сны блуждают в трюмах твоих галер, а призраки давно забытых людей, покидая безымянные могилы, уходят с тобою в плавание?

— Но с чего ты взял, что я решил покорить Рим? — обеспокоенно спросил Гензерих. — Я согласился помочь…

Вновь по столу грохнул кулак незнакомца.

— Если бы ты пережил то, что выпало на мою долю, ты бы поклялся стереть с лица земли этот гнусный город. Римляне позвали тебя на помощь, но они жаждут твоей гибели. А на твоем корабле плывет изменник.

Лицо варвара оставалось бесстрастным.

— Почему я должен тебе верить?

— Как ты поступишь, если я докажу, что тот, кого ты считаешь самым надежным помощником и верным вассалом — предатель и ведет тебя в западню?

— Если докажешь, проси чего хочешь.

— Хорошо. Возьми это в знак доверия. — На поверхности стола запрыгала монета. В руке гостя мелькнул шелковый шнурок, оброненный недавно Гензерихом. — Ступай за мной в каюту твоего советника и писца, красивейшего из варваров…

— Атаульфа? — Гензерих был поражен. — Я верю ему больше, чем остальным.

— Значит, ты не так умен, как я считал, — хмуро ответил человек в мантии. — Предатель опаснее любого врага. Римские легионы не победили бы нас, не найдись в моем городе подлеца, отворившего ворота. Я пришел, чтобы спасти тебя и твою империю, и в награду прошу одного: утопи Рим в крови. — Незнакомец застыл на миг с горящими глазами, с занесенным над головой кулаком. Затем, царственным жестом запахнув пурпурную мантию, вышел за дверь.

— Стой! — крикнул король, но гость уже исчез.

Хромая, Гензерих подошел к двери, распахнул ее и выглянул на палубу. На корме горел светильник. Из трюма, где усталые гребцы ворочали весла, воняло немытыми телами. В тишине раздавался мерный скрип уключин, те же звуки доносились с других галер. В лунном свете перекатывались серебристые волны. Возле двери в каюту Гензериха стоял одинокий страж. На бронзовом шлеме с султаном, на римских доспехах играли лунные отблески. Воин отсалютовал королю коротким копьем.

— Куда он подевался? — спросил Гензерих.

— Кто, мой повелитель? — удивился воин.

— Тот, кто вышел из моей каюты, дурень! — рассердился король. — Высокий человек в пурпурной мантии.

— С тех пор, как ушли Гунгайс и остальные, никто не выходил, — ответил вандал, недоумевающе глядя на своего властелина.

— Лжец! — В руке Гензериха полоской серебра сверкнул меч. Воин попятился.

— Клянусь Одином, не было тут никого! — испуганно повторил он.

Гензерих пристально посмотрел ему в лицо. Он хорошо разбирался в людях и понял: страж не лжет. У короля мороз прошел по коже. Ни слова больше не говоря, он заковылял к каюте Атаульфа и, постояв возле нее несколько секунд, распахнул дверь.

Атаульф лежал на столе. Достаточно было одного взгляда на багровое лицо, выпученные и остекленевшие глаза, черный прикушенный язык, чтобы понять, что с ним случилось. В шею свева врезался шелковый шнурок Гензериха. Возле мертвеца лежали перо и пергамент. Схватив листок, Гензерих расправил его и прочитал:

«Ее величеству Императрице Рима. Исполняя Вашу волю, я постарался уговорить варвара, которому служу, чтобы он повременил со штурмом столицы до подхода ожидаемой Вами помощи из Византии. После победы я отведу его в условленную бухту, где Вам легко удастся запереть и уничтожить его флот. Я…»

Письмо заканчивалось бесформенной закорючкой. Гензерих взглянул на труп, и вновь по шее побежали мурашки, а коротко подстриженные волосы встали дыбом. Незнакомец бесследно исчез, и вандал знал, что уже никогда его не увидит.

— Рим еще заплатит за это, — зловеще прошептал он.

Носимая им на людях маска спокойствия исчезла, ухмылка короля походила на оскал голодного волка. В гневном блеске глаз угадывалась страшная судьба, уготовленная Риму. Он вспомнил, что до сих пор сжимает в кулаке монету незнакомца. Долго разглядывал ее, тщась разобрать старинные письмена. Профиль, выбитый на монете, он сотни раз видел на древнем мраморе Карфагена, которого чудом не коснулась ненависть римлян.

— Ганнибал… — пробормотал Гензерих.

Обитатели Черного побережья

Я расскажу свою ужасную историю до того, как взойдет солнце и предсмертные крики разорвут безмолвие этого острова.

Итак, нас было двое — моя невеста Глория и я. У Глории был самолет. Ей нравилось летать… Если б не ее дурацкое увлечение, нам бы не пришлось пережить весь этот ужас.

В тот злополучный день я отговаривал ее от полета. Видит Бог, отговаривал! Но она ни в какую не соглашалась, и мы вылетели из Манилы в Гуам. Почему именно туда, спросите вы? Причуда взбалмошной девицы, которой не сидится на месте, которой скучно без приключений, которая жизни своей не мыслит без авантюр…

О том, как мы очутились на Черном побережье, в общем-то нечего и рассказывать. Наш самолет попал в туман — редчайшее явление для тех мест, — мы решили лететь над ним и сбились с курса в густых облаках. Мы долго плутали вслепую, и наконец, словно вняв нашим мольбам, Господь проделал дыру в пелене тумана. Мы увидели какой-то островок и посадили самолет на воду рядом с ним.

Самолет стал тонуть, а мы поплыли к берегу. Что-то сразу насторожило нас, когда мы вылезли на сушу, уж чересчур неприветливой была эта земля. Широкий пляж упирался в подножия скал, что поднимались ввысь на сотни футов. Когда мы покидали тонущий самолет, я краем глаза взглянул на остров и мне показалось, что над первым рядом скал вздымается второй, а за ним — третий. Они словно вырастали друг из друга, образуя гигантские ступени, уходящие в небо. Оказавшись на берегу, мы могли видеть лишь полоску пляжа, окаймленную черной базальтовой стеной, и больше ничего.

— Ну и что теперь делать? — спросила Глория. Похоже, она еще не успела испугаться. — Где мы?

— Никаких опознавательных знаков, — ответил я. — В Тихом океане полно неоткрытых островов. Не исключено, что мы на одном из них. Остается надеяться лишь на то, что здесь не живут каннибалы.

Лучше б я не вспоминал о каннибалах, но Глория пропустила мои слова мимо ушей. Во всяком случае, тогда мне так показалось.

— Я не боюсь дикарей, — заявила она. — Да и вряд ли здесь вообще кто-нибудь живет.

Забавно, я уже не раз замечал, что мнение женщины, как правило, отражает ее желание. Однако в данном случае желание было ни при чем. Теперь я безоговорочно доверяю женской интуиции. Женский ум намного тоньше и восприимчивее к влиянию извне… Впрочем, мне некогда философствовать.

— Давай пройдемся вдоль берега. Вдруг нам удастся найти не: слишком крутую скалу, по которой можно вскарабкаться наверх и посмотреть, что делается на другой стороне острова.

— Но ведь тут везде только голые скалы…

Я пристально посмотрел на Глорию:

— Откуда ты знаешь?

Она смущенно пожала плечами:

— Мне так показалось.

— Значит, нам не повезло, придется питаться одними водорослями и крабами… Что с тобой, Глория? — закричал я, увидев, что Глория стала белой, как мел. Я обнял ее и крепко прижал к себе. — Что с тобой?

— Не знаю. — Она смотрела на меня так, словно не узнавала. Как будто она только что очнулась от кошмарного сна.

— Ты что-то увидела.

— Нет. — Казалось, она хотела вырваться из моих объятий. — Ты что-то такое сказал… Нет… Не то… Я не знаю… Бывают же у людей фантазии. Должно быть, у меня они кошмарные.

Господи, помоги мне! Я не нашел ничего лучшего, как рассмеяться и сказать:

— Вы, девушки, иногда ведете себя так странно… Знаешь что, давай-ка пройдемся вдоль берега, во-он туда…

— Нет! — заупрямилась Глория.

— Тогда — туда…

— Нет! Нет!

Я потерял терпение:

— Глория, да что же с тобой такое? Ведь мы не можем весь день простоять на одном месте. Мы должны найти дорогу на другую сторону острова. Не капризничай, это так на тебя не похоже.

— Не ругайся, — спокойно проговорила она. — Мне почудилось, что кто-то залез мне в голову и нашептывает что-то… Ты веришь в телепатию?

Слова Глории очень удивили меня. Раньше она никогда так не говорила.

— Ты думаешь, что кто-то пытается передать тебе какую-то мысль?

— Нет, это не мысль, — отрешенно пробормотала она. — Во всяком случае, насколько я знаю, мысли такими не бывают. — И, словно выйдя из транса, она добавила: — Ты иди. Поищи дорогу, а я подожду здесь.

— Нет, Глория, так не годится. Либо мы пойдем вместе, либо я подожду, пока ты сможешь идти со мной.

— Вряд ли в ближайшее время я смогу куда-нибудь пойти, — в отчаянии проговорила она. — Да и тебе не стоит далеко уходить. Ты когда-нибудь видел такие черные утесы?.. Черное побережье?.. Помнишь стихотворение Тевиса Смита «Черное побережье смерти»? При этих словах меня охватило непонятное беспокойство, и я передернул плечами, пытаясь отогнать его.

— Глория, нельзя же верить всему, что придумывают писатели… Я поищу дорогу наверх и попробую раздобыть что-нибудь съестное, ладно?

Глория вздрогнула:

— Даже не вспоминай о крабах. Я ненавидела их всю жизнь, но насколько сильно, поняла, лишь когда ты о них заговорил. Они едят мертвечину… Знаешь, я уверена, что дьявол похож на гигантского краба.

— Конечно, а на кого же еще ему быть похожим, — сказал я, изо всех сил стараясь улыбаться. — Сиди здесь. Я быстро.

— Поцелуй меня на прощание, — прошептала Глория с грустью, от которой у меня защемило сердце. Я нежно притянул ее к себе, и ее стройное, готовое к любви тело доверчиво прильнуло ко мне. Когда я поцеловал ее, она закрыла глаза — что-то странное, незнакомое появилось в ее лице.

— Не уходи далеко. Я должна все время видеть тебя, — попросила Глория, когда я выпустил ее из объятий.

Берег был усеян валунами, и Глория присела на один из них.

Борясь с недобрыми предчувствиями, я отвернулся и пошел по пляжу вдоль огромной черной стены, которая поднималась надо мной, исчезая в синем небе, словно манхэттенский небоскреб. Вскоре я добрался до больших камней. Перед тем как пройти между ними, я оглянулся — отважная хрупкая Глория послушно сидела там, где я ее оставил. На глаза мои навернулись слезы… Тогда я видел ее в последний раз.

Я зашел за камни — и Глория скрылась из виду. До сих пор не могу понять, почему я не выполнил ее последнюю просьбу. Ведь с первых минут мне было неуютно на этом острове, предчувствие опасности не покидало меня…

Я шел, вглядываясь в возвышавшиеся надо мной черные стены, пока не стало казаться, что они меня гипнотизируют. Тот, кому не доводилось видеть эти утесы, ни за что не сможет представить себе, как они выглядят, а я не смогу передать словами, насколько мощной была аура враждебности, что окружала их. Скажу лишь, что скалы эти поднимались так высоко, что мне чудилось, будто их вершины вонзаются в небо…

Я казался себе муравьем, ползающим у основания Вавилонской башни… Впрочем, ландшафт Черного побережья тут ни при чем. Эти ощущения возникали где-то на подсознательном уровне.

Однако я понял это гораздо позже. А тогда я расхаживал по острову, завороженный однообразием нависших надо мной скал. Время от времени я пытался стряхнуть с себя наваждение, моргал и смотрел на воду, но казалось, что даже море накрыли тени огромных базальтовых стен. Чем дальше я шел, тем более угрожающим становился пейзаж. Разум подсказывал мне, что скалы не могут рухнуть, но инстинкт нашептывал, что они вот-вот обрушатся и похоронят меня.

Внезапно я наткнулся на выброшенную на берег доску. Я закричал от радости. Лучшего доказательства, что человечество существует и что где-то там, далеко, есть мир, непохожий на эти мрачные, заполнившие собой всю вселенную, утесы, и быть не могло. К доске был прибит длинный кусок железа, я отодрал его — если понадобится, эту железяку можно использовать как дубинку. Она была немного тяжеловата для обычного человека, но под мерки «обычного» я никак не подходил.

Я сообразил, что отошел уже достаточно далеко, и поспешил назад, к Глории. Возвращаясь, я обнаружил на песке новые следы и подумал, что если бы какой-нибудь крабо-паук размером с лошадь решил прогуляться по пляжу, то оставил бы именно такие. Потом я увидел валун, на котором сидела Глория. Он был пуст.

Я не слышал ни крика, ни плача. Царство черных скал безмолвствовало. Я остановился возле камня, на котором оставил Глорию, и стал осматривать песок вокруг него. Неподалеку лежало что-то маленькое и белое. Я упал на колени. Это была женская рука, оторванная у запястья. На безымянном пальце я увидел кольцо, которое сам надел на эту руку. Небо почернело у меня над головой.

Не знаю, сколько я простоял так. Время для меня остановилось. Минуты превратились в Вечность. Что значат дни, часы, годы для разорвавшегося сердца, каждое мгновение боли для которого длится Бесконечность? Когда я поднялся и повернулся к прибою, прижимая к груди маленькую руку Глории, солнце и луна уже покинули небосвод, и только холодные белые звезды насмешливо взирали на меня свысока.

Вновь и вновь я припадал губами к жалкому кусочку холодной плоти. Но в конце концов я заставил себя расстаться с ним, положил руку Глории в набегающие волны прибоя, и они унесли ее в океан — туда, где ее чистая душа, должно быть, обретет вечный покой. Печальные древние волны, которым известны все людские горести, плакали, а я плакать не мог…

Пошатываясь, как пьяный, я ходил взад-вперед вдоль бесконечной черной стены. То бормотал что-то себе под нос, то кричал во весь голос, а скалы, нахмурившись, с пренебрежением взирали на копошащегося у их ног муравья.

Когда я проснулся, солнце уже встало. Я почувствовал, что рядом кто-то есть. Сел. Меня окружали ужасные создания. Представьте себе крабо-паука больше автомобиля… Однако это были не настоящие крабо-пауки, и величина их тут совершенно ни при чем. Эти твари так же отличались от крабо-пауков, как цивилизованный европеец от дикаря. Эта чудовища были разумными.

Они сидели и наблюдали за мной. Я не двигался, не зная, чего от них ждать. Леденящий душу страх начал подкрадываться ко мне. Я не особенно боялся, что твари убьют меня, потому что подсознательно чувствовал: они меня все равно убьют, так или иначе. Но они не спускали с меня глаз, и кровь стыла в моих жилах. Вглядываясь в их жуткие глаза, я понял, что за ними скрывается могущественный разум, поднявшийся в иные сферы, в иное измерение.

Во взглядах чудовищ не было ни дружелюбности, ни враждебности, ни симпатии, ни понимания… Даже страха и ненависти в них не было. Ужасные существа! Ни один человек не мог бы смотреть так. Даже во взгляде врага, собравшегося убить вас, можно уловить понимание. Но эта дьяволы смотрели на меня так, как ученые разглядывают микроб на предметном стекле. Они не понимали…

Они не могли понять меня. Им никогда не удастся понять мои мысли, печали, радости, надежды, так же как и мне не удастся проникнуть в их чувства. Мы — разные биологические виды. Войны людей не могут сравниться в жестокости с непрекращающейся войной между живыми существами различных видов. Возможно, все живое и произошло от одного вида, но я в это не верю.

Разум и сила читались в холодных глазах чудовищ, уставившихся на меня, но это был неведомый мне разум. В своем развитии эта твари намного обогнали человечество, но двигались по другому руслу. Ничего более конкретного я сказать не могу. Их разум и способности так и остались для меня загадкой, и почти все их действия казались мне совершенно бессмысленными.

Пока эти мысли рождались в моей голове, я вдруг почувствовал, как нечеловеческий разум ужасной силы пытается пролезть в мой мозг, подчинить себе. Я вскочил, будто меня окатили холодной водой. Я испугался. Такой дикий, беспричинный страх, должно быть, испытывает дикий зверь, впервые встретившийся с человеком. Я знал, что эти твари стоят на более высокой ступени развития, чем я, и боялся даже погрозить им пальцем, хотя и ненавидел всей душой.

Как правило, человека не мучают угрызения совести, когда он давит насекомых. Это происходит потому, что в повседневной жизни ему приходится иметь дело лишь со своими братьями-людьми, а не с червями, на которых он наступает, и не с птицами, которых он ест. Лев не пожирает льва, однако с удовольствием съест быка или человека. По правде сказать, Природа поступает жестоко, натравливая один биологический вид на другой.

Разумные крабы взирали на меня подобно тому, как Бог взирает на хищника или на исчадие ада. Но я преодолел сдерживавший меня страх. Самый большой краб, к которому я стоял лицом, смотрел на меня с угрюмым неодобрением, словно его раздражали мои безмолвные угрозы.

Должно быть, так ученый смотрит на червя, извивающегося под ножом для препарирования. В конце концов ярость вскипела во мне, и языки ее огня спалили мой страх. В миг я очутился возле самого большого краба, одним ударом убил его и, отскочив от корчащегося на песке тела, убежал.

Но убежал я недалеко. Я решил отомстить за Глорию. Теперь я понял, почему она вздрогнула, стоило мне только произнести слово «краб», понял, почему она подумала, что обличье дьявола напоминает краба — тогда эти твари уже подкрадывались к нам, посылая нам страх, порожденный их ужасным разумом.

Я вернулся, подобрал найденную мной накануне дубинку. Но твари держались вместе, совсем как быки и коровы при приближении льва. Их клешни угрожающе поднимались, посланные ими злые мысли били меня, и я физически ощущал боль от их ударов. Я качнулся, не в силах бороться с мозговой атакой чудовищ. Я знал, что они пытаются запугать меня. И тут совсем неожиданно твари попятились к скалам.

История моя длинная, но я постараюсь быть кратким. Сейчас я веду яростную и беспощадную войну против расы, которая, я это знаю, по разуму и культуре выше меня. Вполне возможно, что они ученые-исследователи и Глория погибла в одном из их жестоких экспериментов.

Их жилища находятся высоко на скалах, правда, пока мне никак не удается их обнаружить. Чудовища спускаются на пляж тайной тропой. Они охотятся на меня, а я — на них.

Я выяснил, что между этими тварями и человеком есть нечто общее — существа с более мощным интеллектом отстают в физическом развитии. Я во многом уступаю им умственно, как гориллы какому-нибудь ученому-светиле, но я столь же смертоносен в битве с ними, сколь смертоносна горилла, напавшая на безоружного ученого.

Я быстрее, сильнее, и у меня тоньше слух и обоняние. Лучше координация движений. Словом, сложилась странная ситуация, в которой я играю роль дикого зверя, а они — цивилизованных существ. Я не прошу пощады, но и не пощажу никого из них. Я бы никогда не побеспокоил их — во всяком случае, не больше, чем орел беспокоит людей, — если б они не убили мою женщину. То ли чтоб утолить голод, то ли ради какого-то никому не нужного научного эксперимента они забрали ее жизнь и разрушили мою.

И вот теперь я — мстительный дикий зверь. Так будет и впредь! Волк может вырезать стадо овец, лев-людоед — уничтожить целую деревню. Вот я и есть такой волк или лев для обитателей Черного побережья. Правда, питаюсь я моллюсками — никак не могу заставить себя попробовать краба. Днем и ночью я охочусь на своих врагов по всему берегу. Это нелегко, и долго я так не протяну. Они сражаются со мной оружием, против которого я бессилен.

После их психологической атаки на меня нападает страшная слабость. Я высматриваю врагов, гуляющих по пляжу в одиночестве, нападаю и убиваю их, но потом мне приходится долго восстанавливать силы.

Сначала мне не составляло труда прорваться сквозь защитную оболочку мыслей одинокого краба и убить его, но твари быстро обнаружили мое слабое место, и теперь во время каждой схватки я вынужден проходить настоящий ад. Их мысли врываются в мой разум волнами раскаленного металла, обжигая мой мозг и мою душу.

Я долго лежу в засаде, а когда появляется одинокий краб, вскакиваю и быстро убиваю его. Как лев, который набрасывается на человека, прежде чем тот успевает прицелиться и выстрелить.

Однако порой и я допускаю промахи. Вот как вчера. Умирающий краб оторвал мне кисть левой руки. Я знаю, пройдет совсем немного времени и одна из тварей убьет меня, обязательно убьет. Но я должен успеть отомстить. На черных ступенях, затерявшихся меж облаков, стоит город крабов. И я обязан уничтожить его. Я — умирающий человек, сполна испытавший на себе страшное оружие чудовищ. Покалеченную руку я туго перевязал, так что не истеку кровью. Пока я в здравом рассудке, моя правая рука не выпустит железную дубинку. На рассвете крабы держатся поближе к своему убежищу. В этот час их гораздо легче убить.

Ущербная луна почти опустилась в море. Через пару часов забрезжит рассвет, а сейчас — мне пора. Я обнаружил тайную тропу. Она уходит в небо… Я найду обиталище демонов, и когда взойдет солнце — начну убивать. Грядет страшная битва! Я буду убивать, убивать и убивать, а потом… умру сам.

Ну, хватит. Пора идти. Я стану машиной смерти. Я выложу трупами весь берег. Пусть я умру, но прежде перебью этих тварей.

Глория, близится рассвет… Мне не дано узнать, наблюдаешь ли ты за моей кровавой местью, но я хочу верить, что ты все это видишь. От этой мысли на душе моей становится легче… Эти чудовища и я — разные биологические виды. И лишь жестокая Природа повинна в том, что мы непримиримые враги.

Они отняли у меня невесту. Я лишу их жизни.

Дом Эрейбу

— Никак он увидел ночное привидение или шаги обитателей тьмы. — Странные эти слова прозвучали в пиршественном зале дворца Нарам-нинуба, среди нежных звуков лютен, плеска искрящихся фонтанов и звонкого женского смеха.

Великолепный чертог вполне соответствовал богатству и высокому положению его хозяина — как грандиозными размерами, так и фантастической роскошью убранства. Стены были покрыты разноцветной муравой — синей, красной, оранжевой, а поверх — квадратами чеканного золота. В воздухе смешивались ароматы курений и запахи экзотических цветов, что росли в саду снаружи. Пирующие гости — разодетые в шелка вельможи Ниппура — восседали и возлежали на бархатных подушках, потягивали вино из алебастровых бокалов и ласкали напомаженных и сверкающих златом и каменьями красоток, — слухи о богатстве и щедрости Нарам-нинуба неудержимо влекли жриц любви и веселья со всех концов Востока. Десятки женщин танцевали, позвякивая драгоценностями и взмахивая полными белыми руками в полумраке зала; вся их одежда состояла из гребней с самоцветами, массивных золотых браслетов да резных нефритовых серег. Исходившие от прекрасных тел ароматы кружили головы. Смех и гул негромких разговоров волнами прокатывались по залу, где царили пир и веселье, танец и любовь.

На широком подиуме на груде разноцветных подушек полулежал устроитель этого невообразимого празднества плоти, лениво поглаживал глянцевитые черные локоны расположившейся рядом грациозной арабской девушки. Внешность выдавала в нем сибарита: медлительный и тучный обладатель иссиня-черной бороды и живых искристых карих глаз, в настоящий момент с интересом оглядывающих гостей, был семитом — немало таких, как он, по разным причинам осело в Шумере.

Все приглашенные, за одним-единственным исключением, были шумеры с бритыми головами и подбородками, оплывшими от праздности и сытой жизни телами и безмятежным выражением лоснящихся лиц.

Тем сильнее контрастировал с их изнеженностью и ленивым благодушием облик стоящего поодаль человека. Ростом он был выше любого из них, но скроен с безжалостной экономностью Природы; он казался воплощением силы — первобытной, дикой, волчьей, ею так и веяло от мускулистых конечностей, жилистой шеи, могучего свода грудной клетки, косой сажени плеч. Под взъерошенной гривой золотистых волос льдинками сверкали голубые глаза. Крупные правильные черты лица, будто из камня высеченного, несли на себе печать той же неукротимой природной силы. В его движениях и речах не было даже малейшего сходства с расчетливой манерностью других гостей, их отличали резкость, бескомпромиссная прямота и естественность. Если вельможи цедили, смаковали вино, то он пил огромными жадными глотками; если они церемонно откусывали крохи, то он, хватая руками огромные ломти, вгрызался в сочное мясо крепкими белыми зубами. При этом лицо его сохраняло на диво мрачное выражение, меж насупленных бровей не разглаживалась глубокая складка.

Князь Айби-Энгур снова прошепелявил чуть ли не в самое ухо Нарам-нинуба:

— Неужто господину Пиррасу мерещатся призраки или шепот ночных тварей?

Нарам-нинуб обеспокоенно глянул на своего хмурого гостя.

— Право же, друг мой, — заговорил он, — ты сегодня сверх меры молчалив и мрачен. Иль тебе не весело на моем празднике? Иль ты чем-то озабочен?

Пиррас, словно очнувшись от тяжелого и неприятного сна, отрицательно покачал головой:

— Нет-нет, дружище, что ты. Если я и кажусь расстроенным, то причина этого кроется во мне самом. — По акценту в сильном низком голосе можно было сразу узнать варвара, даже не глядя на говорящего.

Соседи с интересом уставились на него. Еще бы, ведь этот аргайв был предводителем наемников Эн-натума, его сила и мужество давно стали легендой.

— Наверное, виной всему женщина, а? — со смешком поинтересовался князь Энакалли. Но стоило Пиррасу сверкнуть в его сторону помрачневшими глазами, у вельможи пошел по спине неприятный холодок, и смеяться расхотелось.

— Да, можно и так сказать, — неохотно проворчал аргайв. — Женщина, призраком вошедшая в мои сны и завладевшая ими, как в дни затмения мрак завладевает луной. Сколько раз я чувствовал прикосновение ее зубов к своей шее, а просыпаясь в холодном поту, слышал хлопанье крыльев и уханье совы.

Над именитыми гостями, расположившимися на подиуме, нависла неловкая тишина, и стали отчетливо слышны доносящиеся снизу, из огромного зала, смех, болтовня и перезвон лютневых струн. Вот громко расхохоталась девушка, но в ее смехе прозвучали фальшивые ноты.

— На него пало проклятие… — испуганно зашептала арабка.

Нарам-нинуб жестом приказал ей замолчать, но едва он открыл рот, чтобы заговорить, как с пришептыванием вымолвил Айби-Энгур:

— Милейший господин Пиррас, какую жуткую историю ты рассказал! Все происходящее с тобою напоминает месть божества или духа… Ты что, оскорбил кого-то из богов?

Нарам-нинуб закрыл рот, так ничего и не сказав. Лицо его исказила гримаса досады и раздражения: у всех было на слуху, что в недавней военной кампании против Урука аргайв зарезал жреца бога Ану прямо в его храме, напоминающем склеп. Пиррас резко вскинул голову — взметнулись светлые кудри — и грозно поглядел на Айби-Энгура. Казалось, он оценивает его слова: что это, намеренное оскорбление или неумышленная грубость? У князя вмиг отлила от лица кровь, зато выступил пот, но тут стройная арабская куртизанка, поднявшись на колени, схватила за руку Нарам-нинуба.

— Вы только посмотрите на Белибну! — Она указывала на девушку, так неестественно рассмеявшуюся секунду назад.

Словно предчувствуя недоброе, соседи подались в стороны, пропуская ту, что, казалось, не слышала и не видела их. А она запрокинула голову (блеснули драгоценности в волосах), и в зале для пиршеств зазвенел ее надрывный, истерический смех. Стройное тело раскачивалось из стороны в сторону, постукивали друг о друга браслеты на воздетых белых руках, в темных глазах появился стеклянный блеск, полные алые губы кривились, исторгая взрывы противоестественного хохота.

— Одержимая… Десница Эрейбу на ней, — едва слышно вымолвила арабка.

— Белибна! — громко окликнул Нарам-нинуб. Ответом ему был лишь очередной приступ жуткого смеха. Потом девушка хрипло закричала во весь голос:

— По тропе, с которой нет возврата, к дому тьмы, обиталищу Нергала… О, Апсу, сколько горечи в твоем вине!

Эта тирада завершилась диким воплем, и девушка, сорвавшись со своей подушки, запрыгнула на подиум, в руке блеснул кинжал. На разные лады закричали гости и куртизанки, в панике бросились врассыпную. Но девице было не до них, ей был нужен один лишь Пиррас, это к нему она мчалась с лицом, превратившимся в уродливую маску бешенства и безумия. Аргайв перехватил и заломил ее руку, — что сила женщины, пусть даже сумасшедшей, для стальных мускулов варвара. Он так оттолкнул Белибну, что она покатилась по ступеням вниз, где и осталась лежать среди бархатных подушек. Из груди торчала рукоять кинжала — клинок вонзился в сердце, когда одержимая падала.

Прервавшиеся столь нежданно разговоры возобновились, как только стражники уволокли безжизненное тело из зала и гости в сопровождении юных танцовщиц вернулись на свои места. Все были взволнованы и испуганы, но старались поскорее вычеркнуть из памяти неприятный эпизод, вино опять полилось рекой. Только Пиррас, поднявшись на ноги, взял у раба свой широкий малиновый плащ и набросил на плечи.

— Останься, мой друг, — принялся уговаривать его Нарам-нинуб. — Давай не позволим этому незначительному происшествию испортить нам праздник. Мало ли безумцев на свете?

Пиррас, хмурясь, покачал головой:

— Нет уж, довольно на сегодня возлияний и обжорства. Пойду домой.

— Что ж, значит, пир окончен, — во всеуслышание объявил семит, поднявшись и хлопнув в ладоши. — К дому, подаренному тебе королем, ты отправишься в моем паланкине… Ах нет, я же забыл, ведь ты не признаешь езды на плечах людей. В таком случае я сам провожу тебя. Господа, не желаете ли составить нам компанию?

— Идти пешком, как простолюдины? — запинаясь, отозвался принц Эрлишу. — Видит Энлиль, я согласен! Хоть какая-то новизна. Но мне понадобится раб, чтобы шлейф моей мантии не волочился в пыли. Пошли, друзья, нам давно пора взглянуть на дом господина Пирраса, клянусь Иштар!

— До чего же странный человек, — зашепелявил Айби-Энгур, обращаясь к Либит-ишби, когда шумная компания высыпала из величественного портала главного входа и двинулась вниз по широкой лестнице, охраняемой бронзовыми львами. — Ходит пешком по улицам без рабов и охраны, точно простой торговец.

— Будь осторожен, — промурлыкал в ответ собеседник. — Он скор на расправу и в фаворе у государя Эннатума.

— Даже фавориту короля следовало бы хорошенько подумать, прежде чем оскорблять бога Ану, — сразу понизив голос, заявил Айби-Энгур.

Вельможи неторопливо шли по мощенной белым камнем улице, городской люд, разевая рты от изумления при виде этой импровизированной процессии, почтительно склонял бритые головы. Солнце только всходило, но жители Ниппура были ранними пташками, великое множество горожан толпилось среди торговых рядов и лавок, где купцы разложили свои товары. Ремесленники и чиновники, проститутки и солдаты в медных шлемах…

Над ними светлело лазоревое небо, обласканное первыми лучами нарождающегося светила; уже припекало; играли солнечные зайчики на глянцевитой поверхности стен. В Ниппуре преобладали трех — и четырехэтажные здания из обожженного солнцем кирпича; крыши были плоские, а стены покрыты цветными эмалями, все это превращало столицу в буйство ярких красок.

Где-то неподалеку заунывно голосил жрец:

— О Баббар, к твоей милости и справедливости взываем…

Пиррас еле слышно выругался под нос. Они как раз проходили мимо величественного храма Эштиля, грандиозное сооружение вздымалось в ярко-синее небо на добрых три сотни шагов.

— Башни так высоки, что кажутся неотъемлемой частью небес, будто глазурью покрытых, — проворчал он, пятерней откидывая со лба непокорную прядь волос. — Вот он, мир, созданный человеком.

— Нет, друг мой, — возразил Нарам-нинуб. — Эйя построил мир из плоти Тиамат.

— А я утверждаю, что люди сотворили Шумер! — воскликнул Пиррас, которому вино затуманило взор. — Они создали эту скучную равнинную страну, такую сытую и благополучную. Усыпали долину городами, изрезали каналами и облили лазоревой муравой. Вот я родился в стране, созданной богами, клянусь Имиром! Там, где высятся величественные голубые горы с искрящимися на солнце снежными пиками; между ними длинными тенями — тучные зеленые долы; шумя и пенясь, стремительно несутся с обрывистых склонов водные потоки, и о чем-то поет в листве высоких деревьев бродяга ветер…

— Пиррас, я тоже частенько вспоминаю свою родину, — откликнулся семит. — Ночью, под луной, пустыня бела до жути и холодна, днем же преображается в раскаленную серо-бурую бесконечность. Но весь фокус в том, что лишь в кишащих народом городах можно достичь богатства и вкусить наслаждений, только в этих ульях из бронзы и камня, глазури и золота, шелков и человечьей плоти можно почувствовать себя настоящим творением богов.

Пиррас хотел возразить, но тут его внимание привлек оглушительный вой — по улице приближалась процессия, утопающая в море цветов; над ней высились украшенные резьбой носилки. Замыкала шествие цепочка молодых женщин в изорванных одеждах, со спутавшимися, запорошенными пылью волосами; они били себя в обнаженные груди и стенами:

— Айлану! Таммуз умер!

Толпы на улице подхватили крик. Носилки проследовали мимо, раскачиваясь на плечах носильщиков; в огромной куче живых цветов можно было разглядеть яркие нарисованные глаза на лике каменного истукана. От криков и причитаний осталось лишь гулкое эхо, наконец и оно растаяло вдали.

Пиррас пожал могучими плечами.

— А скоро они будут прыгать, плясать и вопить «Да здравствует Адонис!», и женщины, которые нынче так горько рыдают, начнут в экзальтации отдаваться мужчинам прямо на улицах… Сколько же здесь богов, демон подери?!

Нарам-нинуб указал на титанический зиккурат Энлиля — точно воплощенная греза безумного бога, он господствовал над всеми остальными храмами и дворцами.

— Видишь вон те семь ярусов? Самый нижний — черный, следующий — красная эмаль, далее — синий, оранжевый и желтый; шестая ступень отделана серебром, седьмая, что так полыхает на солнце, — чистым золотом. Каждый ярус символизирует божественное начало: солнце, луну и пять планет, которые Энлиль и его помощники избрали своими небесными символами. Энлиль — самый великий из всех богов, а Ниппур — его любимый, избранный город.

— Энлиль более велик, чем Ану? — задумчиво спросил Пиррас, вспоминая храм в огне и умирающего жреца, его рот, распяленный немым воплем.

— Которая из опор треноги величайшая? — вопросом на вопрос ответствовал семит.

Пиррас вдруг с проклятием отскочил в сторону, на солнце сверкнул его меч, молниеносно выхваченный из ножен. Прямо у его ног, раскачиваясь, стояла на хвосте змея; точно красная молния из тучи, выстреливал из ее пасти раздвоенный язык.

— Что случилось, дружище? — Нарам-нинуб и другие вельможи в изумлении взирали на него.

— Что?.. — Пиррас выругался. — Да неужто вы не замечаете гада под собственным носом? Отойдите в сторону, сейчас я освобожу землю от ядовитой твари…

Он осекся, в глубине зрачков родилась тень сомнения.

— Ее уже нет, — недоумевающе промолвил варвар.

— Я ничего не видел, — сказал Нарам-нинуб, а остальные закивали, переглядываясь удивленно и в то же время понимающе.

Аргайв провел рукой по глазам, тряхнул головой.

— Может, это из-за вина, — сказал он, — но только миг назад на этом самом месте была здоровенная гадюка, клянусь сердцем Имира. Должно быть, я и в самом деле проклят…

При этих словах спутники шарахнулись от него, как от заразного больного.

В душе аргайва Пирраса всегда жило неизъяснимое беспокойство, оно бередило его сны и не позволяло оставаться подолгу на одном месте, влекло в дальние странствия. Оно увело юношу от голубых гор, где жил его народ, на юг, в примыкающие к морю плодородные долины, где поселились трудолюбивые микенцы; потом заставило перебраться на остров Крит, в выстроенную из грубо обработанного камня и привозного леса столицу, знаменитую своим торжищем. Там шел бесконечный обмен товарами между смуглокожими местными рыбаками, ремесленниками и купцами, чьи суда приходили из Египта.

Вскоре одно из этих судов, покачиваясь на волнах, увезло варвара в Египет, где тысячи рабов под плетьми надсмотрщиков и палящим солнцем возводили первые грандиозные гробницы-пирамиды и где в радах «шердана» — северян-наемников — он познавал тонкости военного искусства. Но неутолимая жажда странствий опять позвала его в путь, за море, в грязную торговую деревушку, обнесенную низкими стенами и потому взявшую смелость называться «город Троя». Оттуда начался его по сию пору незавершенный поход на юг: через разграбленную и обескровленную Палестину, исконных обитателей которой жестоко угнетали пришедшие с Востока захватчики-ханаанцы, на равнины Шумера, где город сражался с городом, а жрецы мириадов соперничающих богов без конца строили козни друг против друга, — впрочем, эта традиция сложилась еще на заре времен. Лишь долгие века спустя в этих краях взойдет звезда ныне малоприметного городишка под названием Вавилон и его захудалого божка Меродаха, которому суждено войти в историю под именем Бела-Мардука, Победителя Тиамат.

Простое описание боевого пути аргайва — не более чем скелет, не облеченный плотью, да и как передать словами запах свежепролитой крови и помпезную пышность восточных пиров, свист бешено вращающихся, острых, как бритва, клинков на колесницах, мчащихся в тучах пыли, и треск сшибающихся в абордажной схватке кораблей? Скажем лишь, что светловолосый аргайв не раз и не два удостаивался почестей, оказываемых королям, и вся Месопотамия, если верить слухам, не знала воителя более грозного и опасного дня врагов. Последним из его подвигов был разгром орд У рука, что позволило сбросить урукское ярмо с шеи Ниппура.

Слава шла за ним по пятам, он был одинаково знаменит в бедняцких хижинах и дворцах из нефрита и слоновой кости. Разве мог помыслить об этом вечно взъерошенный мальчишка много лет назад, когда, лежа на груде волчьих шкур в горной хижине, грезил походами и битвами? Теперешние его сны (на шелковом ложе, во дворце с бирюзовыми башенками) были во сто крат горше. Его донимали кошмары. Именно такой сон приснился и на этот раз Пиррасу, и он испытал громадное облегчение, проснувшись вдруг, — словно из черного омута вынырнул. Ночь тут же обрушилась спудом духоты и зноя. В спальне не горело ни единой лампы, луна еще не взошла, лишь холодное мерцание далеких звезд за окном бросало жалкий вызов господству тьмы. Но даже в этом, более чем скудном, освещении зоркие глаза аргайва внезапно различили движущийся силуэт, блеск глаз непрошеного гостя или, точнее сказать, гостьи. В абсолютной тишине Пиррас слышал, как пульсирует кровь в его жилах. Что за ужас в женском обличье затаился в его комнате? Как он ни вглядывался, больше не видел грациозное и сильное, как у пантеры, тело, и глаза не горели во тьме. Со сдавленным рычанием он вскочил с ложа, меч со свистом рассек воздух… Но — только воздух; что-то вроде издевательского смешка коснулось его ушей, хотя (он уже убедился в этом) в спальне никого не было.

— Амитис! Я видел! На этот раз я уверен, мне не приснилось! Она смеялась надо мною, убегая через окно!

Торопливо вошедшая в комнату девушка, задрожав всем телом, поставила лампу на стол черного дерева. Весьма привлекательную и чувственную Амитис подарил аргайву король Эннатум; она ненавидела своего господина, и он знал об этом, но получал какое-то злобное удовлетворение от обладания ею. Но сейчас взаимную неприязнь вытеснил ужас.

— Эт-то б-была Лилиту! — запинаясь, выдохнула наложница. — Она посетила тебя собственной персоной! Подруга Ардата Лили, дух ночной, обитающий в доме Эрейбу! Ты проклят!

Его ладони увлажнились от пота. Казалось, по венам вместо крови тек расплавленный металл.

— Что же теперь делать? К кому обратиться за помощью? Жрецы ненавидят и боятся меня с тех пор, как я сжег храм Ану.

— Есть один человек, не связанный более со жречеством, он способен помочь тебе! — выпалила рабыня, не подумав, и тут же осеклась в замешательстве.

— Так расскажи о нем поскорей! — Пиррас весь подобрался, снедаемый лихорадочным возбуждением. Но стоило ему проявить слабость, и к Амитис вернулась вся ее ненависть. С перепугу она сболтнула лишнее и теперь увидела прекрасную возможность отомстить.

— Я позабыла его имя, — вызывающе ответила она, в глазах вспыхнули злобные огоньки.

— Ах ты дрянь! — Задыхаясь от ярости, аргайв сгреб в кулак густые черные волосы и швырнул девушку поперек кровати. Он схватил ремень, на котором обычно носил меч, и осыпал ее неистовыми ударами, удерживая другой рукой извивающееся тело. Он так самозабвенно погрузился в багровую пучину бешенства, что даже не сразу осознал: девушка, рыдая и отчаянно визжа, давно выкрикивает чье-то имя. Когда до Пирраса наконец дошло, он отшвырнул ремень в сторону, девушку — в другую, и Амитис повалилась на устланный циновками пол. Пока она дрожала и всхлипывала, варвар перевел дух и зыркнул сверху вниз.

— Так, говоришь, Гимиль-ишби?

— Да! — сквозь плач выкрикнула несчастная, корчась у его ног, — все ее тело терзала невыносимая боль. — Прежде он служил Энлилю, но потом занялся некромантией и за это был изгнан из храма. Ах, мне так плохо! Я теряю сознание! Смилостивься!

— Где я могу его найти? — допытывался Пиррас, равнодушный к ее причитаним.

— В кургане Энцу, к западу от города. О Энлиль, с меня живьем содрали кожу! Я умираю!

Повернувшись к девушке спиной, Пиррас торопливо оделся, увешал себя доспехами и оружием, после чего вышел в коридор и зашагал меж спящих рабов и слуг, стараясь никого не разбудить. Зайдя в конюшню, выбрал лучшую из своих лошадей. Таких скакунов было, вероятно, десятка два во всем Ниппуре, принадлежали они самому королю и богатейшим из его приближенных, — их покупали на далеком севере, по ту сторону Каспия, у диких племен, которых в последующие века назовут скифами. Каждый скифский конь был совершенством, своего рода произведением искусства и подлинным сокровищем для опытного седока. Пиррас взнуздал великолепное животное, надел на него седло — простой войлок, но отменной выделки и с богатой вышивкой. Солдаты у городских ворот поразевали рты, когда он, натянув поводья, на всем скаку остановил коня перед ними и велел отворить громоздкие бронзовые створки. Но подчинились они беспрекословно. Конь галопом вылетел за ворота, малиновый плащ развевался за плечами пригнувшегося к холке варвара.

— Клянусь Энлилем! — забожился один из солдат. — Не иначе, аргайв перебрал египетских вин у Нарам-нинуба.

— Вот уж нет, — отозвался другой. — Видал, какой он бледный? Это не вино, а боги помутили его рассудок. Быть может, он скачет прямиком к дому Эрейбу?

Недоуменно качая головами в шлемах, они долго прислушивались к стуку копыт в ночи, постепенно стихающему на западе. К северу, востоку и югу от Ниппура по всей равнине были разбросаны земельные наделы, хутора и пальмовые рощи; целая сеть оросительных каналов соединяла между собой реки. И лишь на западе земля лежала безжизненная и голая до самого Евфрата, только пепелища рассказывали о стоявших там некогда деревнях. Несколько лун назад кровавой волной хлынули из пустыни враги, волна эта смела виноградники и хижины, докатившись аж до стен Ниппура. Пиррасу запомнилась битва за город и боевые вылазки на занятую неприятелем равнину, когда его фаланги разбили осаждающих и гнали вспять, пока не опрокинули в Великую Реку. Тогда вся равнина покраснела от крови и почернела от дыма и копоти. Но жизнь неудержимо берет свое, и вот уже молодая зелень затянула язвы войны, они все меньше бросаются в глаза.

На обугленных пашнях проросли злаки, хотя люди, посадившие их, давно ушли в страну вечных сумерек. Скоро потянутся в эту рукотворную пустыню переселенцы из многолюдных краев. Еще несколько месяцев, самое большее год, и эта земля опять примет вид, типичный для Месопотамской низменности, усеянной деревеньками, нарезанной на крохотные наделы. Люди залечат раны, нанесенные земле другими людьми, и ужасы войны позабудутся до той поры, когда снова налетит из пустыни самум смерти и разрушения. Но все это — в будущем, а пока округа пустынна и необжита; полузасыпаны сухие каналы, разрушены плотины, тут и там торчат обугленные пальмовые стволы, высятся руины роскошных вилл и загородных дворцов. А далеко впереди отчетливо вырисовывается на фоне звездного неба таинственный курган-замок, известный в народе как Гробница Луны — Энцу. Эту возвышенность создала не природа, но чьи руки соорудили ее и с какой целью, никто теперь не знает. Еще до основания Ниппура высился этот курган над просторами долины, и безымянные землекопы, придавшие ему форму, давно сгинули в бездне времени.

К нему-то и направил Пиррас своего скакуна. А в городе, только что покинутом им, происходило вот что.

Амитис, озираясь, украдкой вышла из дворца и узкими улочками двинулась к одной лишь ей ведомой цели.

Девушка явно нервничала и страдала от боли — она прихрамывала и часто останавливалась, чтобы помассировать ушибленные места. Так, хромая, всхлипывая и тихо ругаясь, она наконец достигла желанного места, где предстала пред очами аристократа, чьи богатство и власть были необыкновенно велики. В его взгляде читался вопрос.

— Он поехал к Гробнице Луны на встречу с Гимилем-ишби, — начала она. — Липиту опять приходила к нему нынешней ночью. — Тут девушка невольно задрожала, на время позабыв свои ненависть и боль. — Похоже, он и в самом деле проклят.

— Кем? Жрецами Ану? — Глаза мужчины превратились в щелочки.

— Так он подозревает.

— А ты?

— Что — я? Я не знаю, да и знать не хочу…

— Разве ты еще не поняла, за что я плачу тебе? Для чего требую, чтобы ты шпионила за ним? — с нажимом спросил он.

Амитис пожала плечами.

— Твоя плата щедра, с меня довольно и этого.

— Зачем ему понадобился Гимиль-ишби?

— Я сказала ему, что отступник поможет справиться с Лилиту.

В тот же миг лютая злоба исказила лицо мужчины, превратила в уродливую маску.

— А я-то полагал, что ты терпеть его не можешь!

Угроза в голосе собеседника заставила девушку отшатнуться.

— Я случайно проболталась насчет старого отшельника, а потом Пиррас — будь он проклят вовеки! — пыткой вытянул его имя. Еще много недель я не смогу ни сидеть, ни лежать спокойно… — От негодования у нее перехватило дух.

Мужчина, погруженный в собственные мрачные мысли, не слушал ее. Наконец он решительно поднялся с роскошного кресла.

— Я слишком долго ждал, — заговорил он так, будто размышлял вслух. — Эта нечисть играет с ним, вместо того чтобы вонзить когти в глотку, а тем временем мои единомышленники ведут себя все нетерпеливее и подозрительнее. Один лишь Энлиль ведает, какой совет даст Гимиль-ишби проклятому аргайву. Дождусь, когда поднимется луна, и поскачу по его следу… Подкрадусь и заколю. Он даже не заподозрит ничего, пока мой меч не войдет в его плоть по самый эфес. Бронзовый клинок все-таки надежней, чем силы Тьмы. Дурак я был, что сговорился ними…

Амитис в ужасе вскрикнула и судорожно вцепилась в бархатный занавес, словно хотела спрятаться за ним.

— Ты?.. Ты?.. — На языке вертелся вопрос, слишком страшный, чтобы высказать.

— Да! — Он бросил на нее взгляд, исполненный мрачного торжества.

Взвизгнув, она бросилась в занавешенную дверь, от страха забыв о своих болячках.

Участвовала ли Природа в прокладывании пещер и коридоров под курганом или это целиком и полностью дело рук человека — неизвестно. Но, по крайней мере, стены, пол и потолок подземелья были симметричны и сложены из блоков зеленоватого камня, не встречающегося нигде, кроме этой пустынной местности. Кем и для какой цели создан сводчатый зал, не столь уж важно, нас гораздо больше интересует человек, который хозяйничал в этом подземелье, когда туда вошел Пиррас.

С каменного потолка свешивалась лампа, от нее по пещере растекался неяркий свет, отражался от выбритой до блеска головы жреца, склонившегося над пергаментным свитком за каменным столом. Заслышав быстрые уверенные шаги на лестнице, что вела в его обиталище, он поднял глаза. Через мгновение в дверном проеме показался силуэт высокого мужчины.

Сидящий за каменным столом с нескрываемым интересом разглядывал гостя. На Пиррасе была медная кольчуга поверх куртки из черной кожи и медные же наколенники, блиставшие в свете лампы. Малиновый плащ ниспадал с широких плеч, в его складках проступали очертания массивной рукояти меча. Затененные островерхим бронзовым шлемом глаза блестели, как голубые льдинки. Так воин встретился лицом к лицу с мудрецом.

Гимиль-ишби был очень стар, тем удивительнее смотрелись на увядшей плоти древнего лица живые и яркие (и чуть раскосые, что большая редкость для чистокровных шумерцев), глаза, похожие на полированные черные бусины. И если очи аргайва вобрали в себя небесную синь с бегом облаков и плясками теней, то глаза Гимиль-ишби были непроницаемы, как дымчатый агат, и неподвижны на манер змеиных.

Рот старца походил на резаную рану, самая добродушная улыбка на таком лице выглядела бы жутковатой гримасой.

На нем была простая черная туника, ноги, показавшиеся Пиррасу странным образом деформированными, обуты в матерчатые сандалии. Присмотревшись к этим ногам, варвар ощутил меж лопаток знакомый зуд любопытства — и поднял взгляд на хмурое лицо.

— Добро пожаловать в мое скромное жилище. — Уродливые тонкие губы разомкнулись, но голос оказался неожиданно мягким и ласковым, гость это счел противоестественным. — Я бы с удовольствием предложил еды и вина, да боюсь, пища, что я ем, и вино, которое пью, не придутся тебе по вкусу. — Гимиль-ишби негромко засмеялся, сделав рукой неопределенный жест.

— Я прибыл сюда не для того, чтобы есть или пить, — отчеканил аргайв. — Я хочу купить чары против демона.

— Купить чары?

Аргайв опорожнил над каменным столом мешочек с золотыми монетами, они матово засияли в полумраке подземного зала.

Раздавшийся в ответ смех Гимиля-ишби напоминал шуршание скользкого змеиного тела в сухой мертвой траве.

— На что мне этот желтый прах? Решил сражаться с демонами, а сам принес мне в уплату пыль, какую носит ветер.

— Пыль? — Пиррас непонимающе нахмурился.

Гимиль-ишби опустил руку на сверкающую горку и снова засмеялся. Где-то в ночи, вторя ему, заухала сова. Отшельник поднял руку — под нею оказалась лишь кучка желтой пыли. Внезапно сверху, с лестницы, потянуло сквозняком, пыль взмыла и закружилась над столом — мгновение в воздухе стоял столб искрящихся блесток. Пиррас выругался; золотая пыль осела на его доспехах, сверкала в каждом звене кольчуги.

— Пыль, какую носит ветер, — вполголоса повторил старец. — Присядь, Пиррас из Ниппура, и давай побеседуем.

Пиррас окинул взглядом помещение. Вдоль стен лежали целые груды глиняных табличек, поверх них — навалом — свитки папируса. Он уселся на каменную скамью напротив жреца-отступника, сдвинув перевязь с мечом так, чтобы эфес был под рукой.

— Далеко же ты ушел от колыбели своей расы, — заговорил Гимиль-ишби. — Ты первый и единственный из златовласых северян, ступивший в долы Ниппура.

— Я побывал во многих странах, — сказал аргайв, — но пусть стервятники выклюют мне глаза и растащат кости, если я видел хоть одну такую безумную страну, как эта, страдающая от переизбытка богов и демонов.

Его взгляд опустился и замер, очарованный руками Гимиля-ишби, — то были изящные, длинные, тонкие, белые и вместе с тем сильные руки юноши. Что-то грозное было в несоответствии этих рук и глаз всему остальному.

— У каждого города свои боги и свои жрецы, — сказал Гимиль-ишби, — которым могут верить лишь очень глупые люди. Жрецы самовольно возвысили мелких духов до ранга вершителей человеческих судеб, тогда как на самом деле за «изначальным» триединством Эйи, Ану и Энлиля скрываются куда более древние и могучие боги, забытые и не почитаемые людским племенем. Так уж устроен человек — всегда отрицает то, чего не может увидеть или потрогать. Жрецы Эреду, поклоняющиеся Эйе и свету… разве не столь же слепы они, как священники в Ниппуре, что служат Энлилю, которого ошибочно считают богом Тьмы и первоосновой всего сущего. А он — лишь идол, божок маленькой и жалкой тьмы, которую придумали для себя люди, но не той Настоящей Тьмы, что больше любых понятий и представлений, превыше всех божеств. Я мельком узрел истину, будучи жрецом Энлиля, и эти болваны изгнали меня. Ха! Вот бы удивились они, узнав, сколько их прихожан приползает ко мне под покровом ночи, как ты сейчас…

— Старик, я не ползаю ни перед кем! — вмиг ощетинился аргайв. — Я приехал купить твои услуги. Назови свою цену или будь проклят!

— Ну-ну, не надо гневаться, — ухмыльнулся жрец. — Расскажи лучше, что тебя ко мне привело.

— Если ты и впрямь такой мудрец и прозорливец, то сам должен все знать, — проворчал Пиррас, слегка успокоившись. Взор его затуманился, когда память отправилась назад по собственным следам. — Какой-то колдун или служитель могущественного бога наложил на меня проклятие, — заговорил он. — Все началось сразу по моем триумфальном возвращении из Урука… Конь мой то и дело начинал бесноваться и шарахаться от чего-то не видимого никому, кроме его самого. Потом пошли сны, ночь от ночи все страшнее, пока не превратились в сущие кошмары. Во тьме моих покоев тихо хлопали крылья и крадучись ступали ноги. Вчера на пиру меня пыталась заколоть женщина, в мгновение ока превратившаяся в безумную фурию; по дороге домой кинулась под ноги гадюка, и откуда только взялась… Ночью в мою спальню проникла Лилиту — если верить наложнице — и дразнила ужасным смехом…

— Лилиту? — В глазах чернокнижника мелькнули искорки понимания, на лице, более всего смахивающем на обтянутый сухой кожей череп мумии, заиграла жуткая ухмылка. — Да, воин, тебя поистине решили спровадить в Дом Эрейбу. Против нее и ее дружка Ардата Лили меч твой бессилен, все навыки бойца ничего не значат. В сумраке полуночи ее зубы отыщут твое горло, смех сожжет твои уши, а горячие поцелуи иссушат тело, будешь как мертвый лист, гонимый знойным ветром пустыни. Твоим уделом станут безумие и тление, и очень скоро ты очутишься в Доме Эрейбу, из которого нет возврата.

Пиррас невольно вздрогнул, внемля последней фразе, и чуть слышно выругался.

— Что я могу тебе предложить, кроме золота? — прохрипел он.

— Как ни странно, меня интересует многое. — Черные глаза сверкали, уродливая щель рта кривилась от необъяснимого веселья. — Я готов назвать свою цену, но сначала мы поговорим о том, как тебе помочь.

Пиррас выразил свое согласие нетерпеливым жестом.

— По-твоему, кто мудрее всех на свете? — спросил вдруг отшельник.

— Египетские жрецы, чьими каракулями испещрены вон те пергамента и папирусы, — ответствовал варвар.

Гимиль-ишби отрицательно покачал головой; на стене заплясала его тень — силуэт огромного стервятника, терзающего полумертвую жертву.

— Никто из них не был таким мудрым и могучим, как служители Тиамат. Глупцы верят, что она погибла давным-давно от меча Эйи, но Тиамат бессмертна и по сей день властвует над тенями, осеняя их своими черными крылами.

— Ничего об этом не слышал, — невнятно пробормотал Пиррас.

— Люди в городах не ведают о том, о чем не желают ведать. Довольно и того, что я об этом знаю, что знают заброшенные пустоши и старые развалины, камышовые топи, древние курганы и темные пещеры. Там нередко встретишь крылатых обитателей Дома Эрейбу.

— Я полагал, что из этого Дома никому нет выхода, — промолвил аргайв.

— И верно, и неверно: никто из людей не возвращается оттуда, слуги же Тиамат входят и выходят по собственному желанию.

В наступившей тишине Пиррас размышлял, представляя себе эту обитель мертвых, какой ее описывали шумерцы: огромнейшая пещера, пыльная, темная и тихая; по ней скитаются лишенные человеческого облика души умерших, не зная радости и любви, из всех людских качеств сохранив лишь ненависть ко всему живому, оставшемуся за чертой, которую дважды не перешагнуть.

— Я помогу тебе, — прошептал жрец.

Пиррас вскинул увенчанную шлемом голову и впился в него взглядом. В глазах Гимиля-ишби не осталось ничего человеческого, то были лишь отражения языков пламени в бездонных омутах чернильной мглы. Губы, сложившиеся в хищный хоботок, со свистом втягивали воздух, как будто он упивался всеми горестями и бедами человечества. Внезапно Пиррас испытал прилив ненависти к чернокнижнику, подобно тому, как страшится и ненавидит человек змею, притаившуюся во тьме и готовую к броску.

— Назови свою цену и помоги мне, — с трудом вымолвил он.

Гимиль-ишби сжал руку в кулак, а когда раскрыл ее, на ладони лежал золотой бочажок с крышкой, на которой вместо ручки красовался драгоценный камень. Старик снял крышку, и Пиррас увидел, что крохотный бочонок полон серой пыли. И содрогнулся, сам не ведая отчего.

— Сей прах некогда был черепом первого из владык Ура, — торжественно произнес Гимиль-ишби. — Умирая — а смерть, как известно, приходит и к царям, — он, искуснейший некромант, использовал все свои умения, чтобы сокрыть от посторонних глаз и алчных рук свои останки, но я отыскал его истлевшие кости и во мгле, что таила их, сразился с его неуспокоившейся душой, как человек бьется с питоном в непроглядной ночи. Моей добычей стал его череп — вместилище тайн куда более мрачных, чем те, что сокрыты в египетских пирамидах.

С помощью этого мертвого праха ты поймаешь Лилиту в ловушку. Не мешкая, уезжай и обоснуйся в каком-нибудь ограниченном пространстве — пещере или комнате…

Нет, пожалуй, лучше всего подойдет разрушенная вилла, что стоит как раз на полпути от этой берлоги до города. Войди в нее и рассыпь пыль тонкими дорожками на пороге и подоконниках, да смотри, не оставляй просветов, даже таких, в которые едва просунешь руку. Затем ложись и прикинься спящим. Когда Лилиту войдет — если, конечно, она пожелает войти, — останется только произнести слова, которым я научу тебя, и ты — ее хозяин, до тех пор, пока сам не освободишь, еще раз повторив заклятие. Убить ее ты не в силах, но можешь потребовать, чтобы она оставила тебя в покое. Вели поклясться сосками Тиамат — для таких, как она, нет обета более святого. А теперь придвинься поближе, я шепну слова заклятия.

Где-то на бескрайней ночной равнине подала голос неведомая птица, но даже этот бросающий в дрожь крик был приятнее человеческому уху, чем шепот жреца-изгнанника, сравнимый разве что с шорохом гадюки, ползущей по топкому илу. Произнеся слова, он качнулся назад и хищно ухмыльнулся. Аргайв на мгновение застыл, точно бронзовая статуя. Среди падающих на стену теней уродливый, скрюченный зверь, пожиратель мертвечины, извивался рядом с огромным рогатым чудовищем.

Пиррас, взяв бочажок, поднялся и запахнул на груди малиновый плащ. В своем островерхом шлеме он казался необычайно высоким.

— И какова же цена?

Пальцы Гимиль-ишби изогнулись, как когти хищника, и затряслись от вожделения.

— Кровь! Жизнь!

— Чья жизнь?

— Чья угодно! Лишь бы кровь лилась, лишь бы страх искажал лицо, лишь бы агония была помучительней да дух рвался прочь из содрогающейся плоти! У меня одна цена на все — человеческая жизнь! Мужчина, женщина, ребенок — все равно. Ты поклялся, помнишь? Так сдержи обещание — ты должен мне жизнь. Человеческую жизнь!

— Ах, жизнь?! — Меч Пирраса рассек полумрак сверкающей дугой, и уродливая голова Гимиля-ишиби упала на каменный стол. Тело выпрямилось и замерло на секунду — из перерубленной шеи забила черная кровь, — а потом с глухим стуком рухнуло на каменный пол. Неподалеку грянулась и голова, прокатившись по столу. На мертвом лице застыла гримаса изумления и страха.

Снаружи донеслось испуганное ржание. Жеребец Пирраса, порвав недоуздок, бешено помчался прочь по равнине.

Пиррас бросился вон из сумрачного зала со всеми его клинописными табличками и пергаментами с непостижимыми иероглифами и останками их отвратительного хозяина. Когда он, одолев наконец вырубленную в каменном монолите лестницу, окунулся в звездный свет, то уже был готов усомниться в своем рассудке.

Над равниной взошла луна, кроваво-красная, темная, мрачная. Зной и грозная тишина воцарились над землей. Пиррас ощутил, как холодный пот выступил на коже; казалось, будто кровь замедлила свой бег по венам, превратилась в лед; язык с трудом ворочался во рту.

Доспехи вдруг показались непосильной ношей, плащ — опутывающей сетью. Сыпля нечленораздельными проклятиями, он, мокрый от пота и дрожащий, сдернул плащ и принялся стаскивать латы часть за частью и швырять в ночь. В аргайве проснулись древние страхи и первобытные инстинкты, все связанное с цивилизацией стало непреодолимо чуждым. Обнаженный, если не считать набедренной повязки и перевязи с мечом, он широким шагом двинулся по степи, сжимая в кулаке золотой бочажок.

Ни единый звук не нарушил спокойствия ночи, пока он добирался до полуразрушенного загородного дворца, остатки стен которого высились среди груд щебня. По капризу судьбы единственный уцелевший зал был практически не тронут ни рукой изверга, ни временем. Сорванная с петель дверь криво загораживала проем входа.

Пиррас вошел. В три окна лился свет луны, в комнате было не очень темно. Не теряя времени, он тонкой струйкой насыпал пыль на пороге, так же поступил и с оконными проемами. Затем, отбросив пустой и уже бесполезный бочажок, забрался на помост, удачно расположенный в самом темном углу.

К этому времени хватка ужаса ослабла — тот, на кого еще совсем недавно охотились, сам превратился в охотника. Ловушка подготовлена, осталось терпеливо ждать добычу.

Долго ждать не пришлось. В воздухе захлопали огромные крылья, и по ту сторону залитого луной портала мелькнула уродливая тень. Напряжение достигло предела, в ушах Пирраса громом отдавались удары его собственного сердца — оно рвалось из клетки ребер, как дикий зверь. Но вот неясный силуэт мелькнул в дверном проеме и тут же исчез из виду в густой тени. Тварь — в доме, отродье ночи вошло в зал!

Рука Пирраса стиснула меч, и он резко поднялся со своего места. Громкий голос в клочья разнес покров безмолвия, зловещее, таинственное заклинание мертвого жреца эхом отразилось от стен и потолка. Ответом ему был испуганный возглас, послышалось быстрое шлепанье босых подошв, потом шум падения — и тень забилась на полу, не в силах подняться.

Пиррас проклял окружающую мглу, и тут же, как по заказу, в окно заглянул желтый глаз гоблина — луна залила комнату мертвенным светом. Аргайв увидел свою жертву.

Но тот, кто корчился у его ног на полу, ничем не напоминал Лилиту. Это был мужчина — гибкий и жилистый, нагой, темнокожий. Он корчился в мучительной агонии, принимая самые немыслимые позы, на губах выступила пена.

С кровожадным ревом Пиррас подскочил к изгибающейся как червяк твари и вонзил в нее меч. Острие звякнуло о плиту пола, и жуткий крик сорвался с испачканных пеной губ, но это было единственным зримым результатом мощного удара.

Аргайв, выдернув меч, застыл в изумлении, не увидев ни раны на теле, ни крови на клинке. Он резко обернулся, когда на дикий крик его пленника эхом отозвался другой, снаружи.

Прямо за зачарованным порогом стояла обнаженная смуглая женщина с горящими глазами на бездушном лице. Существо на полу перестало корчиться.

— Лилиту!

Она задергалась, словно билась о невидимую преграду. Во взоре, устремленном на Пирраса, плескалась лютая ненависть и жгучее желание упиться его кровью, его жизнью. Она заговорила, и это было страшно… Куда охотнее аргайв предпочел бы, чтобы к нему обратился на человечьем языке дикий зверь, а не эти прекрасные губы нежити.

— Тебе удалось заманить в ловушку моего милого! У тебя достало дерзости мучить Ардата Лили, перед которым трепещут боги! О, ты ответишь на это! Ты завоешь, когда я начну рвать твои мускулы, жилы, кости на мелкие кусочки! Отпусти его немедля! Произнеси заклятие и освободи, тогда, быть может, рок минует тебя!

— Все это слова! — рассвирепев, крикнул в ответ варвар. — Ты травила меня, как гончая — зайца, а теперь не можешь пересечь дорожку из пыли, боясь угодить мне в руки, как это уже сделал твой приятель. Заходи же в зал, адская сука, и я тебя приласкаю, как твоего любовника. Вот так! И так! И так!

Ардат Лили хрипел и выл, дергался под жалящей сталью. Лилиту кричала и осыпала ударами невидимый барьер.

— Прекрати! Перестань немедленно! О, если бы я могла до тебя добраться! Я превратила бы тебя в слепой, глухой, немой, вечно страдающий комок плоти! Довольно! Скажи, чего ты хочешь, и я исполню твою волю!

— Ну, так-то лучше, — буркнул аргайв. — Я не могу отнять у этого отродья жизнь, но, как видишь, способен доставить ему некоторые неудобства. И пока ты не удовлетворишь моего желания, я буду подвергать его пыткам, каких даже тебе не измыслить.

— Проси же! Скорее! — убеждала она, приплясывая от нетерпения.

— Почему ты преследуешь меня? Что за грех на мне, чем я заслужил твою ненависть?

— Ненависть? — Она откинула голову. — Да разве мы, обитатели Шуалы, опустимся до ненависти или любви к людишкам? Нет, когда обрушивается топор судьбы, он падает слепо.

— В таком случае кто — или что — занесло надо мной топор судьбы с твоей помощью?

— Один из живущих в Доме Эрейбу.

— Но почему, во имя Имира? — воскликнул Пиррас. — С какой бы стати мертвецу ненавидеть меня?.. — Он осекся, вспомнив жреца, на проклинающих устах которого пузырилась кровь.

— Мертвому приказывает живой. Некто, живущий под светом солнца, но способный при этом в ночи общаться с обитателем Шуалы.

— Кто?!

— Не знаю.

— Врешь, тварь! Не иначе как это жрецы Ану, это их ты выгораживаешь. За эту ложь твой любовничек взвоет от стального поцелуя…

— Мясник! — закричала Лилиту. — Останови свою руку! Клянусь сосками Тиамат, моей госпожи, я не знаю того, о чем ты спрашиваешь. С какой стати я должна защищать каких-то жрецов Ану? Да я бы охотнее вспорола их жирные чрева — и тебе, если б только могла до тебя добраться! Освободи моего милого, и я провожу тебя в Дом Тьмы, где ты выведаешь истину из уст того самого обитателя, конечно, если тебе хватит смелости…

— Я иду, — решительно ответил Пиррас, — но Ар-дат Лили останется здесь заложником. Если нарушишь уговор, он будет корчиться на заколдованном полу до скончания вечности.

Лилиту зарыдала от бессильной ярости, закричав:

— Нет даже демона в Шуале более жестокого, чем ты! Поспеши, во имя Апсу!

Сунув меч в ножны, Пиррас шагнул за порог. На его запястье сомкнулись пальцы женщины — под шелковистой их кожей угадывалась сталь. Лилиту что-то хрипло прокричала на незнакомом языке. И тут же все — разрушенный дом, свет луны и долина вокруг — исчезло в холодной непроглядной тьме. Было ощущение стремительного полета сквозь пустоту, что ревела в ушах аргайва подобно ветрам-титанам. Но вот мгновение хаоса — в прошлом, и ступня ударилась о твердь. Пиррас понял, что в этот миг он пересек невообразимую бездну, разделяющую миры, более чуждые друг другу, чем день и ночь, и стоял теперь там, где ни разу не ступала нога живого человека.

Лилиту все так же держала его за руку, но видеть ее он не мог — вокруг царила темнота, какой он не знал доселе. Она была почти осязаемой, рядом с ней казалось немыслимым существование света и всего, что живет благодаря ему. То были явления совершенно противоположные, самый мир жизни и света был прихотью, капризом случая, яркой искрой, мимолетно сверкнувшей во вселенских бескрайности, пыли и мраке. Естественное состояние космоса — тишина и темнота, а вовсе не яркие краски, свет и шум жизни. Неудивительно, что мертвые так ненавидят живых, нарушающих черную неподвижность Вечности своим звонким смехом.

Лилиту влекла Пирраса сквозь беспредельную тьму. Казалось, будто он находится в огромной пещере — такой огромной, что не измерить, ни даже вообразить. Чутье говорило о присутствии стен и крыши, но он не увидел их и ни разу не коснулся, словно они отодвигались при его приближении. Иногда ноги задевали то, что, как он надеялся, было всего лишь пылью, — темноту пропитал ее запах вперемешку со смрадом гнили и плесени.

Внезапно он увидел во тьме необыкновенных светляков — они даже не светили в том смысле, какой придают люди этому слову, а были всего лишь пятнами менее черного мрака и потому выделялись на фоне. Они медленно плыли в бескрайней ночи. Один приблизился к путникам, и волосы на голове Пирраса встали дыбом, а рука инстинктивно схватилась за меч. Он явственно различил очертания лица, почти человеческого, но в то же время удивительно птицеподобного. Лилиту, не обращая на это никакого внимания, крепко держала Пирраса за руку.

Аргайву уже начало казаться, что вся его жизнь — не что иное, как нескончаемое путешествие сквозь черноту и прах в компании женщины-демона. Как вдруг Лилиту остановилась, он ткнулся ей в спину и услышал, как она с присвистом выдыхает сквозь зубы. Они прилетели.

Перед ними мерцал еще один странный светляк. Теперь Пиррас мог рассмотреть его получше, но так и не решил, кого видит перед собой: человека или птицу. Создание с телом, напоминающим человеческое, стояло вертикально, но при этом было покрыто серым оперением (по крайней мере, это больше походило на оперение, чем на что-либо другое).

— Вот обитатель Шуалы, наложивший на тебя проклятие смерти, — шепнула Лилиту. — У него и спрашивай имя того, кто так возненавидел тебя на земле.

— Назови мне имя моего врага! — потребовал Пиррас, с содроганием услышав собственный голос, ставший в этой бездне потусторонним и жутким.

Глаза мертвеца вспыхнули красным, зашелестели перья… и вдруг в поднятой руке блеснула длинная полоска металла.

Пиррас отпрянул, хватаясь за меч, но тут Лилиту зашипела: «Нет, используй вот это», — и он почувствовал, как его ладони коснулась рукоять оружия. «Ятаган», — сообразил он, уловив отблеск длинного серповидного лезвия.

Он успел подставить клинок под удар пернатой твари, и искры посыпались во мрак слепящими сгустками пламени. Аргайв был застигнут врасплох, да и без того схватка с тенью в сумятице ночного кошмара обещала мало хорошего. Только по странному блеску клинков мог он следить за действиями своего противника.

Смерть трижды пропела в его ушах, когда он еле успевал уклониться от колющих и рубящих ударов, потом его собственный изогнутый клинок рассек тьму и вонзился с хрустом в плечо врага. С пронзительным криком тварь выронила оружие и рухнула, молочно-белая жидкость струей полилась из зияющей раны. Пиррас снова занес свой ятаган, но вдруг отродье, задыхаясь, заговорило голосом, не более похожим на человеческий, чем скрип ветвей, трущихся друг о друга под порывами ветра:

— Нарам-нинуб, праправнук моего праправнука! Это он при помощи тайных знаний говорил со мной и повелевал сквозь пучину мрака!

— Нарам-нинуб! — От изумления Пиррас застыл как громом пораженный. Ятаган вырвался из руки, пальцы Лилиту сомкнулись на его запястье, и они снова погрузились в ревущую, несущуюся навстречу черноту бездны между мирами.

Он пришел в себя у залитых лунным светом руин, голова шла кругом. Рядом блеснули зубы — Лилиту ухмыльнулась при виде его слабости. Пиррас ухватил ее за густые волосы и грубо встряхнул, как самую обычную смертную женщину.

— Ах ты, шлюха адова! Каким колдовством ты отравила мой ум?

— Колдовство тут ни при чем! — Она рассмеялась и с легкостью вырвалась. — Ты проделал путешествие в Дом Эрейбу и вернулся обратно. Там ты побеседовал кое с кем и в жаркой схватке победил мечом Апсу тень человека, который мертв уже многие столетия.

— Так, значит, это не бред помешанного! Но Нарам-нинуб… — Он осекся, мысли путались в голове. — Почему, во имя Имира?! Ведь он мой самый близкий друг!

— Друг? — усмехнулась она. — А что такое дружба, если не идеальная маска для истинных чувств и черных замыслов? Но стоит часу пробить…

— Но чего ради, о боги?!

— Жалкие интриги людишек! — с внезапной злобой воскликнула женщина. — Сейчас я припоминаю, как, скрываясь под плащами, люди из У рука прокрадывались по ночам во дворец Нарам-нинуба.

— О, Имир! — Слепящей вспышкой к Пиррасу пришло понимание жестокой истины. — Да, он продал Ниппур Уруку, и теперь надо убрать меня с дороги, чтобы некому было возглавить полки, выступающие против вражеских сонмищ! Ах, пес, дай только моему клинку найти твое сердце!

— Пора сдержать обещание! — Настойчивый голос Лилиту вырвал его из багрового тумана ярости. — Я выполнила свою часть уговора, отвела тебя в чертог, недоступный для живущих, и невредимым доставила обратно. Я предала Тьму и ее жителей, и за это Тиамат продержит меня семижды семь дней на раскаленной добела решетке. Повтори же заклятие, освободи Ардата Лили!

Погруженный в невеселые мысли, еще не успевший смириться с гнусным предательством Нарам-нинуба, Пиррас послушно произнес заклинание. С громким вздохом облегчения демон поднялся с каменных плит и вышел наружу. Глаза Лилиту сверкнули, она многозначительно поглядела на своего приятели, и две тени стали медленно и неслышно подкрадываться к погруженному в думы аргайву, стоящему со склоненной головой и опущенными руками. Некий первобытный инстинкт заставил его резко вскинуть голову, — демоны уже совсем близко, глаза горят в лунном свете, хищные пальцы тянутся к его горлу. Он мгновенно понял свою оплошность. Но поздно… Нужно было взять с них клятву отпустить его с миром, а теперь никакие обеты не удерживают их от мести.

Со злобными кошачьими криками демоны атаковали, но аргайв оказался проворней, он увернулся и что есть сил помчался к далекому городу. Нежить бросилась в погоню, она так сильно жаждала его крови, что позабыла о колдовстве. Страх будто крылья приделал к ногам варвара, но за спиной не стихали топот ног и хриплое дыхание. И тут впереди дробно простучали копыта, и прямо на беглеца, петляющего между обгорелых пальмовых стволов, вылетел всадник, в руке его сверкала полоса металла.

Испуганно забожившись, конник стал разворачивать жеребца, тот взвился на дыбы. В этот миг Пиррас разглядел дородное тело в кольчуге, сверкающие под куполом шлема глаза, короткую черную бороду.

— Ты, пес! — в бешенстве заорал он. — Будь проклят! Давай посмотрим, сумеешь ли ты мечом закончить дело, начатое мерзкими чарами и предательством!

Конь бесновался, закусив удила. Яростно ругаясь и стараясь удержаться в седле, Нарам-нинуб обрушил клинок на голову варвара. Аргайв парировал удар и сделал ответный выпад. Острие меча скользнуло по пластинам кольчуги и рассекло щеку семита. Тот вскрикнул и упал с обезумевшего жеребца, заливаясь кровью. Раздался треск ломающейся кости и пронзительный крик, на него ликующим воем ответило эхо и разбежалось по горелой роще.

Пиррас ловко вскочил на лошадь и дернул поводья. Нарам-нинуб стонал и корчился на земле, и аргайв успел заметить, как две тени метнулись к нему из-за огарков пальм. Ужасный крик сорвался с губ семита, откликом ему был еще более жуткий заливистый хохот. В ночи воздухе запахло кровью — то пировали адские твари, в пылу погони не разобравшие, кто перед ними, и набросившиеся на свою жертву как голодные бешеные псы.

А аргайв уже мчался прочь, в сторону Ниппура. Спустя некоторое время внезапная мысль побудила его придержать коня. Вокруг расстилалась ночная равнина, тихая и спокойная, залитая лунным светом. Позади осталась устремленная в небо Гробница Энцу и терзаемый клыками жутких потусторонних созданий друг, оказавшийся врагом и самолично вызвавший своих убийц из бездонных колодцев ада. Дорога в Ниппур была открыта, ничто не мешало возвращению Пирраса.

Возвращению к удивительному народу, который счастлив ползать в пыли, под пятой короля и бесчисленных жрецов. В город, прогнивший насквозь от разврата и интриг. К чуждой расе, отказывающей в доверии своим избавителям. К женщине, которая ненавидит своего господина.

И, вновь развернув коня, он направил его на запад, к пустынным землям. Он ехал, широко раскинув руки, будто с ликованием звал в свои объятия свободу и новую жизнь, навсегда оставляя за спиной прошлое со всем, что ему принадлежало. От забот не осталось и следа, усталость и страх сброшены, как ветхий плащ. Он скакал вперед, длинные золотистые волосы развевались на ветру, и долго еще над шумерской равниной разносились звуки, каких она доселе не слышала, — дикий гортанный хохот свободного варвара.