Черное безмолвие (сборник, 2-е издание)

ПЛАСТИНКА

Опустившись на поверхность планеты, экипаж косморазведчиков деловито приступил к ее исследованию. На первый взгляд планета была вполне обыкновенной — рядовая планета, да и только, с массой воды, лесами, горами, городами, реками. Но первые же шаги по ней насторожили Винкла, что-то было не так, что-то было необычным, тревожным, а что именно, ни Винкл, ни другие косморазведчики понять не могли.

Винкл привез специалистов по животному миру. Их было четверо, и Винкл должен следить за ними ежесекундно, удерживая в поле зрения всю группу в целом и каждого в отдельности, чтобы они не разбежались в разные стороны в погоне за каким-нибудь прыгающим или скользящим, а еще чего доброго, не попали бы в щупальца какого-либо очаровательного цветка, манящего красками и тонким запахом лучшие парфюмерных фирм родной Земли.

Они углублялись в лес, буквально отвоевывая метр за метром у ненасытной любознательности и желания остаться у пенька или цветка навсегда. Вот тут-то Винкл и показал себя во всей красе острого ума и сообразительности: он быстро выбирал на поляне площадку, выделял ее красными флажками, как на охоте на волков и давал на ее обследование строго определенное время. Время истекало, сигналом малой тревоги Винкл собирал ученых и следовал дальше, всем своим видом и прежде всего гордой спиной и решительными шагами отметая всякие попытки задержаться хоть на секунду.

Вслед ему летели ворчливые, а зачастую и оскорбительные слова, но они повисали в воздухе, не тревожа твердой души Винкла и его каменного сердца. В полемику Винкл не вступал, да и считал перебранку занятием ниже своего достоинства. Никто и не пытался ослушаться его. Такого непререкаемого авторитета Винкл добился, отбив подобную группу от стаи хищников с головами собак, с клыками льва и лапами медведя. А потом он укрепил веру в себя неожиданными выстрелами по каким-то камням, утверждая потом, что именно оттуда грозила всем страшная и коварная смерть. Винкл шел впереди и мучительно пытался понять: что же вокруг не так, что? Но понять пока не мог.

Впереди открылась залитая светом поляна, почти в середине ее алел яркими красками цветок ростом с человека. Ученые бросились к нему, словно соревнуясь, кто же из них первым дотронется до этого чуда чужой природы. Но трубный голос Винкла заставил их замереть и стоять, дрожа от нетерпения.

С длинным мачете в левой руке и с бластером в правой Винкл стал подбираться к цветку, словно африканец с копьем и луком к дремлющему льву. Расстояние до цветка постепенно сокращалось, волнение Винкла росло, но от его внимания ничто не ускользнуло.

«Следит за мной», — решил Винкл, заметив, как верхушка цветка изогнулась в его сторону.

Винкл сделал еще несколько осторожных шажков и ахнул про себя… цветок вырос прямо на глазах сантиметров на тридцать и, склонив красивый венец, как будто смотрел на Винкла сверху вниз. Винкл шел по кругу, сохраняя расстояние до цветка, — никакой реакции, цветок как цветок, только огромный и красивый. Но стоило Винклу подойти еще поближе, как цветок опять потянулся вверх, словно пытаясь отдалиться от него.

«Что за наваждение и зачем ему это надо?» — терзался в догадках Винкл, пальцы сжали сильнее мачете, а ноги сделали еще несколько шагов к цветку, тот уже возвышался над Винклом чуть ли не на четыре головы. Подумав и почесав затылок рукояткой мачете, Винкл рискнул и сделал рывок к цветку, оказавшись прямо под его венцом; тонкий стебель цветка был рядом, и сквозь прозрачную его кожицу была видна циркулирующая жидкость. Винкл протянул руку и дотронулся до цветка, по стеблю прошла судорога, стебель явно пытался вырасти еще, но, видно, это уже было выше его сил, стебель согнулся, и цветок склонился над разведчиком. Винкл принял оборонительную позу, занеся мачете для удара, рот его широко раскрылся в готовности подбодрить себя криком на японский манер, дыхание его участилось и… цветок сжался, превратился в жалкий комочек и рухнул к ногам землянина. Винкл отпрыгнул, предупреждая хитрость растения, но цветок мгновенно завял, впечатление было таким, будто на него брызнули ужасным ядом.

«Жалко как, но почему цветок так стремительно завял?» — задумался Винкл. Оглянувшись назад, он заметил, что путь его группы был сплошь отмечен жухлой травой, увядшими цветками, сморщенными грибами, пожелтевшими деревьями и кустарником.

Что-то шевельнулось справа, и Винкл резко повернулся, приготовившись защищаться, но опасности не было… один из ученых нес на руках существо, похожее на зайца, он бережно держал его.

— Винкл, я его нашел спящим под кустом, он не убежал, я взял его на руки. Он и не пытался вырваться. Я даже заговорил с ним. Он меня совсем не боялся. Но после третьего слова он перестал дышать. Почему, Винкл, я ведь, честное слово, не причинил ему вреда.

Винкл еще раз оглянулся вокруг и вздрогнул от догадки.

— Послушайте, вы ничего не замечаете? Ведь в лесу нет запахов, совершенно нет, не пахнут травы, не пахнут цветы, деревья, и этот несчастный зайчонок тоже не пахнет. А ведь мы несем с собой целую бурю запахов, которые губительны для всего вокруг — для животных, для растений. Назад в корабль! Срочно! И без скафандров ни шагу! Бегом!

К кораблю бежали по мертвой полосе, оставленной в чудесном лесу.

— Хорошо, что разобрались, — гудел густым басом командор, — а если бы встретили в лесу местных, что тогда? Объясняй потом комиссии, что убил потому, что не чистил зубы? Ладно хоть так. А то местные уже связались с нами по радио, обещали вскоре прибыть. Всем в скафандры, пройти стерилизатор, герметичность проверять через каждые полчаса. Чтобы ни одна молекула не улетела!

Хотя земляне и были закупорены в герметичные скафандры, все же первый контакт был плодотворным. Были намечены пути обмена информацией по культурным, научным и социальным вопросам.

Работа кипела. Каждый день открывал все новые страницы об удивительной планете, не знавшей запахов с первого дня своего существования. Местные планетяне тоже приходили в изумление, узнавая новые подробности о Земле, Больше всего поразили их музыкальные достижения землян. Когда звуки музыки разливались вокруг, планетяне замирали, музыка их завораживала.

И вот однажды психолог команды предложил продемонстрировать планетянам музыку земной природы, а заодно и показать наиболее интересные виды Земли. Он подобрал старинную пластинку с записью дыхания океанов, шелестом листвы, грохотом Ниагары. Нед с Полем тоже постарались вовсю: на полиэкранах то тут то там появлялись объемные изображения, а звуковое сопровождение дополняло эти потрясающие картины.

Представители планеты собрались на просмотр. Земляне торжественно встречали гостей, рассаживали их в зале. По команде командора началась демонстрация. Перед зрителями возник Ниагарский водопад. Вода низвергалась буквально ниоткуда, прямо на них. Рев водопада нарастал и превратился в сплошной грохот.

Этот поток пенистой бело-голубой лавины, изящно изгибающейся в крутом падении и разлетающейся мириадами брызг, произвел впечатление даже на землян. Они отпрянули, пытаясь защитить от брызг лицо, закрывали уши от громоподобного гула водопада. И только спустя некоторое время они пришли в себя и стали наблюдать за планетянами. Гости тоже отпрянули от неожиданности, растерянность и страх читались в их глазах, а потом опрометью выбежали из зала…

Земляне были удивлены, командор снял гермошлем, и на него пахнуло густым запахом прелых листьев и свежестью водопада. Старая пластинка с записью звуков была земной новинкой далекого двадцатого века — музыка природы сопровождалась запахами, и восприятие ее становилось почти реальным…

АДАПТИВНАЯ ЖЕНА

Женился Лассар по любви. Было тогда время, когда на Земле повсеместно царило это прекрасное чувство, наивно считавшееся в ту пору вечным и навсегда потерянное потом. Поначалу все шло прекрасно — молодость, влюбленность, очарование Люсси. Вечерние прогулки, сплетенные воедино руки, свет Луны, серебряное озеро в ее белых лучах, прохлада воды, упругие мокрые губы и ни с чем не сравнимые прикосновения к черной, упрямо торчащей копне волос. Лассар тоже не оставался в долгу, пробуждая Люсси нежным поцелуем, а потом он уносил ее в ванную и держал на вытянутых руках под струями теплой воды. Люсси фыркала, болтала ногами, вскрикивала, но, в общем, обожала эту процедуру и затихала в объятиях, обвивая его мощную шею своими тонкими руками. Люсси была хрупкой, легкой, и Лассар любил носить ее на руках, упиваясь своей силой, демонстрируя свою силу. Все было прекрасно, и жизнь представлялась чистым небом, на котором не намечалось даже легкого облачка. Но они все-таки появились, сгущаясь во все более грозные тучи, а потом начались ливни, шквалы и настоящие бури…

Через пять лет Люсси отказалась от вечерних прогулок, через семь — от утреннего омовения, а через восемь лет такие попытки пресекались раздражительными жестами, в которых смешивалось искреннее удивление, недовольство и необъяснимое пренебрежение. Лассар мучительно искал причину и не находил ее, он еще любил Люсси. Но со временем ему стало казаться, что она нарочно делала все наоборот, назло его желаниям и мыслям, что она специально старается вызвать в нем постоянную досаду и злость. Каждое ее решение, действие, просьба приводили его в уныние, а иногда в безрассудное бешенство. Замок теперь уже бывшего счастья рушился под настойчивыми ударами взаимного недопонимания, сначала вроде бы случайного и неглубокого, а потом постоянного и принципиального. Будучи от природы человеком рассудительным, Лассар сопоставлял факты, наблюдал, делал выводы и прогнозы. Вскоре он понял, что так больше продолжаться не может, и записался на работы в бригаду пополнения геологоразведочной экспедиции на планете звезды Зета. Звезда была далеко, экспедиция пополнялась редко, новости на Землю о ее работе были крайне скудными… Все это устраивало Лассара, готового улететь хоть на край света.

Люсси отреагировала по-своему.

— Отдохни, да и я тоже устала, — коротко напутствовала она мужа.

До звезды Зета долетели благополучно. Правда, Лассара насторожили разговоры завербованных.

— Все там хорошо, но почему-то многие уходят из жизни по своей воле, сильные, крепкие духом мужчины накладывают на себя руки, — говорил один из них, — я так слышал. А заработки там будь здоров!

Поговорили, поговорили, да и забыли. У каждого были свои заботы.

На планете Лассар вкалывал, что называется, от души, каждодневно выветривая под ураганами планеты земные проблемы и обиды, и вскоре они вообще как-то стерлись и стали просто неприятным воспоминанием. Тем более что появилась Мелисетта. Она появилась неожиданно. Лассар трудился в своем забое, как вдруг понял, что кто-то работает возле него, чья-то кирка взлетает и опускается рядом. Он поднял глаза и увидел ее, Мелисетту. Она усердно взрыхляла почву и извлекала из нее красные рубины и зеленые изумруды. После работы она взяла его за руку, и вместо барака он очутился в приятном, уютном доме Мелисетты. Жизнь стала совсем иной.

Обычно Мелисетта работала молча, а дома давала волю красноречию, словно наверстывая упущенное. Стены наполнялись щебетанием и переливами мелодичного голоса. На пятый день у Лассара невольно промелькнула тревожная мысль: «Да помолчала б ты хоть чуть-чуть!»

Мелисетта захлебнулась на полуслове, остановив словесный поток, и продолжала кухонную работу молча. И, пока он не заговорил с ней, она молчала, кротко поглядывая в его сторону.

«Наверное, обиделась, — решил Лассар, — но я же ничего ей не сказал. Ладно, потом разберемся. Во всяком случае, это хорошо, что жена умеет помолчать и притом вовремя».

Шли дни, месяцы. Жизнь текла своим чередом. Как-то, обняв Мелисетту, Лассар огорчился, что талия чуть велика.

«Надо бы похудеть, хотя бы вот так», — подумал он и крепче сжал талию Мелисетты руками. Ослабив объятия, Лассар с удивлением отметил, что талия осталась точно такой, какой он представил, когда с силой обхватил ее руками. Мелисетта похорошела прямо на глазах.

«Красавица, — похвалил ее про себя он, — стройная, милая, ну прямо прелесть, наконец-то нашел, кого искал».

Лето на планете сменилось осенью, пришло время охоты, надо было запасаться на зиму. Морозы на планете стояли лютые, с сильным ветром и большим снегом, жители зимой отсиживались по домам.

«Одному опасно и тяжело, помощника бы. Вот если б Мелисетта умела хотя бы стрелять, и то бы было легче», — размышлял он.

Утром Лассар подскочил как ужаленный. Где-то рядом с домом грохотали выстрелы. Он схватил винтовку, выпрыгнул в окно и змеей пополз на выстрелы. Удивлению его не было предела — Мелисетта стреляла по жестяным банкам. Продырявленные банки слетали с бревна одна за другой, Мелисетта тщательно прицеливалась и плавно нажимала на спусковой крючок. Последняя банка покатилась под откос, гремя по камням. Ни одного промаха!

— Браво, Мелисетта! — крикнул он.

«Метров со ста стреляла, не менее, ну и молодец, женщина», — оценил ее работу Лассар.

В лес он шел без страха, рядом шагала Мелисетта. Охота была удачной. Зверь, похожий на земного оленя, не сумел избежать пули и теперь лежал, уставившись в небо неподвижными глазами.

«Хорош зверюга, — поглаживая красивую шерсть, рассуждал Лассар, — но как же теперь эту гору мяса дотащить, ведь на себе придется, и шкура бы пригодилась, а она тоже кое-что весит».

Он ловко снял шкуру и теперь рубил тушу. Мелисетта сидела поодаль и с любопытством приглядывалась к его работе. Топор взлетел последний раз, Лассар вытер вспотевший лоб.

Распихивая куски мяса по рюкзакам, Лассар вновь и вновь представлял себе путь домой, лежащий через лесные чащобы.

«Мелисетта не в счет, — мрачно думал он, глядя на ее изящную фигуру, — похудела, как говорится, что надо, а вот для перетаскивания грузов она теперь, конечно, слабовата».

Рюкзак Лассара был набит до отказа, рюкзак Мелисетты он наполнил только на треть, жалея ее худенькие плечи.

— В путь, Мелисетта, — призвал Лассар, берясь за лямки огромного рюкзака.

Но ее тонкие руки решительно отстранили его широкую ладонь. Тяжелый рюкзак легко взлетел на узкие плечи Мелисетты, за ним шкура зверя, винтовки… Перед Лассаром остался один тощий рюкзак, предназначавшийся для Мелисетты. Он вяло попробовал протестовать, но увидел лишь огромный горб, удаляющийся в чащу леса.

«Ладно, устанет — сменю рюкзаки», — решил он и, торопливо поправляя лямки легкого рюкзака, поспешил вслед, ныряя в лесной тоннель.

Путь преодолели неожиданно легко и быстро. Лассар, словно по коридору, шел за Мелисеттой, «вгрызающейся» в сплетение ветвей и кустов. У дома Мелисетта помогла Лассару снять рюкзак, потом скинула с себя громоздкую поклажу и принялась за мясо. Лассар дотащился до кровати, рухнул, как подбитая стрелой птица, и, уже засыпая, успел подумать: «Идеальная жена, не то что та, земная».

Ему снилась разгневанная Люсси, ее рассерженные глаза и искаженные возмущением губы, извергающие очередные обвинительные слова. Лицо Люсси приближалось, уже рядом был огромный рот с блестящими ровными зубами… Лассар, обливаясь холодным потом, открыл глаза и медленно освобождался от этого кошмара. Из кухни слышались размеренные удары.

«Мясо рубит», — умиротворенно подумал он и, успокоившись, снова погрузился в глубокий сон, удивляясь нынешнему благополучию и радости.

Проснувшись окончательно, Лассар изумился и обрадовался с новой силой: на столе дымились его любимые блюда, интригующие запахи соусов щекотали ноздри и воображение, а посреди уютной гостиной, украшая ее, лежала шкура убитого зверя. Мелисетта сидела за столом и напевала славную песню его молодости: «Я просыпаюсь лишь для того, чтобы увидеть тебя, а если мои глаза не откроются, то я найду тебя своими губами».

«Наверное, во сне напевал или приснилась молодость», — подумал Лассар, с хрустом потянулся и выпрыгнул из кровати.

Умываясь в ванной, Лассар сквозь шум воды прислушивался к пению Мелисетты, голос наполнял сознание и сердце. Он поцеловал Мелисетту и сел за стол.

— В дополнение к тому, что я вижу тебя, — пошутил он под впечатлением песни Мелисетты и принялся за ужин.

Лассар проглатывал куски теплого, сочного мяса, нежно поглядывая на Мелисетту, та, улыбаясь, подкладывала и подливала, а изредка и поглаживала маленькой ладонью его непослушную шевелюру. Вечер удался на славу… Лассар и Мелисетта кружились в танце босиком на мягкой шкуре убитого ими же зверя, Лассар легко поднимал ее на руки, на что она отвечала тем же, еще более легко отрывая Лассара от пола и кружа его на своих сильных руках. Это ему не очень нравилось, но… он вспоминал сердитое лицо земной жены, и все мелочи жизни под лучами звезды Зета отлетали прочь…

Мелисетта была идеальной женой, буквально предугадывающей все его мысли и желания. Земная жена казалась ему досадным недоразумением. Лассар чувствовал, что он по-настоящему счастлив. Так и текла его счастливая жизнь на чужой планете, ласково и по-доброму приютившей его. Все, о чем он думал, все, что он хотел, мгновенно переходило из мира фантазии, иллюзий и мечты в мир реальной действительности. Все спорилось в его руках, но спорилось слишком легко, без напряжения, без усилий, без особого труда. Сначала Лассар любовался собой, радовался своим успехам, своей ловкости и силе, а потом стал тосковать по суровой жизни на родной планете. Мысли его все чаще обращались к желтой звезде — Солнцу, планете Земля.

Как-то ему приснился земной сон. Он вернулся на Землю и пытался вспомнить Мелисетту. И не мог, ничего у него не выходило. Она представлялась ему в разных обличьях, она принимала различные цвета, она была одновременно бесформенная и обладала массой всевозможных форм, она была непостоянной, временной, амебообразной. А рядом стояла и смеялась земная жена. Во сне он видел ее черные волосы, огромные голубые глаза, слышал низкий бархатный голос. Лассар тянулся к ней, просил спасти его, он бормотал, метался, произносил имена то Люсси, то Мелисетты, их лица перемешались в его воображении, в шепоте, в сонных желаниях. Мелисетта превратилась в радужную каплю и исчезла, осталась Люсси. Лассар проснулся и уставился в потолок. Темнота почти не успокаивала его, сердце щемило от воспоминаний и тоски. Рядом слышалось ровное, спокойное дыхание Мелисетты, но Лассар уже давно чувствовал и понимал, что она не спит, а караулит его, чтобы предугадать его желания, мысли, просьбы, украсть и воплотить его тайные мечты. Он встал, зажег свет и застыл от изумления… Перед ним была его земная жена — голубые, широко распахнутые глаза, черные, рассыпавшиеся веером волосы… Мелисетта в образе Люсси. Она лежала и улыбалась от счастья принести Лассару очередную радость, воплотив его сон в реальность, повторив его мысли. Глаза Мелисетты-Люсси светились любовью и беспредельной, нечеловеческой преданностью.

Лассар взвыл от ярости и отчаяния. Ему вдруг стали противны постоянные изменения талии, роста, рук, ног, зависимость всей Мелисетты от его мимолетных мыслей и желаний, ему надоели предугадывания и предупреждения его действий. Он боялся думать, боялся спать, чтобы не обнажать свое сокровенное, тайное, свое, и только свое. Его угнетало неуходящее чувство, что его подкарауливают, что за ним подсматривают и подслушивают каждую секунду… и всему виной — она, Мелисетта, его идеальная жена. Он стал бояться своих мыслей, но все-таки эта мысль пришла.

«Чтоб ты… исчезла», — со злостью подумал он.

Мелисетты не стало.

Суд аборигенов был коротким. Лассара обвинили в «непреднамеренном убийстве Мелисетты посредством самоубийства последней, вызванного его желанием». Суть дела была для присяжных ясна, все повторялось далеко не в первый раз.

Приговор был вынесен единогласно, и его тут же привели в исполнение… Мелисетта появилась вновь. Она как ни в чем не бывало отвела его домой, в гостиную со шкурой убитого ими зверя. С тех пор жизнь Лассара стала действительно адом. Жить с человеком, которого ты убил, было просто невозможно, он не мог отделаться от чувства, что живет с копией прежней Мелисетты. Лассар подолгу не возвращался домой, бродил по округе. Однажды он нашел кладбище землян и зачастил туда. Медленно обходил ряды могил.

Лассар жил на грани безумия. Он понял эту сладко-страшную планету, смысл тонкой хитрости аборигенов, он понял, почему ни один из землян не «пустил корни» на этой планете, сумевшей сохранить самостоятельность в течение многих сотен лет без войн, без оружия, без разрушений городов.

Спас его грузовой корабль, залетевший на планету совершенно неожиданно. Лассар тайно пробрался в его отсеки и лишь на полпути показался команде, рассказав все. Его жалели и удивлялись странной истории. Капитан сообщил на Землю о случайном пассажире.

На космодроме Лассара ждала Люсси.

— Наконец-то образумился, ну уж теперь я за тебя возьмусь, космический путешественник, — встретила она его, уперев руки в бока.

Лассар с удовольствием слушал возмущенно-крикливый голос жены, он был счастлив и, как ему казалось, на сей раз вполне.

НЕДОТРОГА

Корабль-разведчик вынырнул в районе чужой планеты. Незнакомый рисунок созвездий, новое небо, ожидание неизвестного… Планета росла на глазах, очертания материков были причудливыми и неповторимыми, разделявшие их океаны придавали им самостоятельность, внушительность и даже какую-то величавую гордость. На планете был разум, именно отсюда ушли в космос сигналы, принятые земными радиотелескопами. Всем хотелось получше подготовиться к встрече, знать о планете больше. В этом мог помочь только компьютер, в его памяти были данные по другим планетам с разумной жизнью. Компьютер ждал новой информации, он ее жаждал, чтобы всесторонне ее изучить, сопоставить с уже известными фактами, удивить людей совершенством своего логического мышления и глубиной анализа: обнаружил же он, что у монстров Веги и африканских слонов одинакова толщина бивней и лобной части черепа, разве это случайность? Он был знатоком и мастером своего дела, планетарный компьютер.

Сейчас, тонко понимая желания людей, компьютер создал для них объемное изображение планеты. Прекрасный разноцветный шар висел в воздухе в центре кают-компании. Можно было протянуть руку к планете и прикоснуться к ней, не вставая из кресла. Можно было закрыть ладонью целый континент или океан, лик планеты при этом преображался, становился ущербным и некрасивым. В очертаниях материков угадывалась история этого мира; компьютер ловко воспользовался этим: сложил материки вместе и показал, как выглядела планета миллиарды лет назад. Потом разделил праматерик трещинами и изобразил величественное плавание континентов по океану. Перед глазами вставала история, а компьютер изощрялся далее: покрывал материки ползучими льдами, сметающими со своего пути даже горы, выращивал леса и животных, показывал развитие разумных существ… Огромные волны уничтожали живое, загоняя несчастных в горы, вулканы топили живое в своей расплавленной магме, пожары пожирали то, что осталось, а разум жил, боролся, креп, завоевывал себе право на жизнь и право на первенство… Компьютер показал мир растений, покрывая ими материки, раскрашивая их то в зеленые, то в желтые цвета, забрасывая песками, уничтожая ураганами и воссоздавая вновь и вновь… Показывал картины подводного мира, вольный полет птичьих стай. Лица людей, светящиеся радостью, песни, танцы, утопающие в свету города, — все открыто для взора, смотри и любуйся планетой и всеми на ней живущими. Планета разума, планета счастья.

— Красивая планета, трудно ей досталась эта красота, какие счастливые жители! — наперебой восхищались космонавты. — Так хочется поскорее встретиться с ними, обменяться знаниями, мудростью, расспросить, о прошлом, поговорить о будущем…

— Может, сделать еще виток на всякий случай, — предложил осторожный штурман. — А, командор?

Все зашумели, отвергая излишнюю подозрительность. Все видно и так, на планете мир и согласие, никто ничего не скрывает…

Командор сделал по-своему: понизил орбиту и передал управление компьютеру, чтобы сделать еще один виток, но уже в атмосфере. Корабль нырнул в беспредельный голубой океан и помчался навстречу большому красивому городу… Внезапно облик города изменился: к кораблю протянулись огненные длинные щупальца. Корабль окутался защитой. Наткнувшись на нее, щупальца вспыхнули яростными цветами, на город посыпались обломки ракет… По всей стране взвыли сирены, пришло время войны. Боевой механизм был взведен, пружина спущена. А корабль летел и летел, управляемый компьютером, вызывая на себя удары все новых и новых ракет, рождая ядерный дождь, пожары и смерть. Ракеты летели со всех сторон, все смешалось, никто не понимал, где враг и кто на него напал. Стреляли все и во всех направлениях, армады самолетов сшибались в воздухе, горящие машины факелами падали вниз. Наступил ад, конец света.

Корабль свернул в сторону океана, подальше от этих безумных материков, разом ощетинившихся огнем. Люди сидели в безмолвии, тщетно пытаясь осознать происходящее.

Ровная гладь океана взъярилась, из нее вырвались тонкие, хищные иглы ракет. На поверхность всплывали длинные черные тела подводных лодок, горели и тонули суда.

Командор отдал короткую команду, и корабль ринулся вверх, на орбиту. Но спокойно кружившие доселе спутники вдруг ощерились лазерными лучами, пытаясь вновь и вновь проткнуть защиту корабля, добраться до его обшивки, прожечь ее, дать космосу ворваться в его отсеки, уничтожить разум и здесь. Это не удавалось, и они, словно в бессильной злобе, ринулись на другие мишени…

Корабль рванулся еще выше, в спасительный космос. Люди онемели от ужаса, и лишь бесстрастный компьютер продолжал свои ухищрения в моделировании, обрабатывая принятую информацию. Созданный им шар, которым только что любовались люди, засветился синим сиянием, стал часто пульсировать, как больное сердце, и, не выдержав, раскололся на несколько блистающих частей…

А корабль уносился все дальше в глубины космоса, словно пытаясь убежать от самого себя, словно стыдясь своей вины перед планетой и ее НЕРАЗУМНОЙ ЖИЗНЬЮ.

ЭПИЗОД

В эту ночь Иван спал плохо. Он видел сон, сон странный — ему поставили памятник. Памятник красивый — красный гранит, и в нем высечен он, Иван, в полетном скафандре, шлем он почему-то держал как корзинку с грибами, просунув ладонь под гермошнуры. Грибов в шлеме не было, Иван это помнил точно, но запах грибов и леса его и разбудил.

Он встал, тихонько прошел на кухню и стал смотреть в окно. Зимнее небо было ясным и черным, звезды сияли ярко и весело. Но Ивану почему-то было грустно. Может, потому, что утром надо ехать на космодром и стартовать на околоземную орбиту, нужно было доставить на автоматическую станцию новый прибор. Что-то там сломалось. Лететь не хотелось. Вовка, младший сын, что называется, задурил и не хотел ходить в школу.

Небо светлело. Тяжелые, увитые бьющимися венами руки не хотели подниматься. Иван чувствовал усталость. Посидев еще немного, он посмотрел на настенные старинные часы с кукушкой. Нутром почувствовал, что вот-вот откинется круглая дверца, оттуда выскочит до смешного примитивная деревянная птица и хрипловато скажет: «Ку-ку». Опять почему-то, но Ивану не захотелось, чтобы именно сейчас прокуковала деревянная игрушка, и он придержал рукой цепь с висящей на ней коричневой гирькой. Кукушка промолчала.

«Уметь бы так останавливать время и события», — подумал Иван и пошел в комнату Вовки, сына.

Вовка, конечно же, не просыпался, несмотря на грохот дедовского допотопного будильника. Он тоже был гордостью Ивана.

— А ну вставай! — нахмурив брови, прикрикнул отец.

— Встаю, встаю. Игру взял? — сонно пробурчал Вовка.

— Взял, взял, вот мать сейчас нам всыплет за твоего спрута. Она уже этот писк слышит и во сне, и в ванне под душем. Дуй на кухню, там сыграем… и только по разу. Мне раньше тебя ускакать надо, сегодня маленький, но срочный полетик надо сделать, телескоп какой-то вышел из строя. Я его починю и назад к вам. Ученые вой подняли, что неделю уже ничего не видят во Вселенной. И что там высматривать каждый день? Не понимаю. Ладно, их дело. Звезды и звезды, как тысячу лет назад светили, так и сейчас. Чего смотреть!

— Давай, давай. Слетай, а завтра пойдем в школу. Учительница тебе какое-то задание хочет дать, ты ведь в родительском комитете, а не ходишь… К двенадцатому апреля чего-то хотят.

— Да некогда же, Вовка, то туда, то сюда…

— Я тоже так говорю, а она свое… надо и надо.

Устроились в углу кухни, плотно закрыли дверь.

— Кто первый? — спрятав за спину руку с игрой, спросил Вовка.

— Давай ты, наберешь сотню-полторы, а я буду за тобой тянуться. И как это у тебя получается, не понимаю. Я профессиональный космонавт, оператор, тренируюсь, летаю. А ты меня все время обыгрываешь.

— Ну ладно, давай. — Вовка начал игру. На экране изображался черный космос. Какое-то чудище протягивало щупальца, пытаясь схватить идущие на посадку космические корабли. Это чудище вроде бы захватило планету и никому ее не отдавало. Игра была трехмерной, объемной. Управляя движением космического корабля, надо было прорваться к планете через частокол шевелящихся и хватающих щупалец. Программа была адаптивной, перестраивающейся, она анализировала почерк работы того или иного игрока по первым же попыткам и сразу же, «вспоминая» его приемы, начинала строить козни. Как только щупальца хватали кораблик, на экране возникало что-то вроде вспышки-взрыва и хриплое гудение возвещало еще одну трагедию — корабль исчезал. В углу высвечивались набранные очки. Вовка усердно работал, но вот протяжный писк возвестил об утрате последнего корабля.

— Сто, — весело сказал он.

— Давай, теперь я. — Пальцы Ивана забегали по клавишам… — Все, учись, сынок, сто три.

Вовка довольно хмыкнул и пошел в ванну умываться.

— Талант ты, батя, ничего не скажешь.

— Ну пока, Кулибин. — Иван успел потеребить Вовкин вихор на затылке. — Расти быстрее, будешь космонавтом. Так и быть, научу летать, ты же меня играть научил.

— Не надо, батя, — прогудел Вовка, держа зубную щетку за щекой. — Я уже на дельтаплане летаю. А стать хочу как раз программистом, вот эти штуки делать, только не игрушечные, а настоящие. Контакт с другим Разумом будем искать.

— Ну давай ищи, а я пошел.

— Ни пуха и мягкой посадки. Ты когда садишься?

— Вечером в 20.00. А что?

— Как раз я в кружок астрономии иду вечером. Буду небо изучать и посмотрю, как ты возвращаться будешь. Нам телескоп подарили, у него увеличение около сорока крат, так что твой корабль разглядим.

— Ну давай смотри, я уж постараюсь сесть получше, не подведу тебя.

Дверь чуть хлопнула. Иван любил закрывать двери сильно, по-мужски.

Предполетный инструктаж уточнил предстоящее задание. Надо будет попутно прихватить танкер с каким-то эффективным топливом и супердвигателем, он был уже на орбите. Пристыковать танкер к блоку с телескопом, поменять поломавшийся прибор и вернуться назад.

Старт прошел успешно, поиск и стыковка с танкером — тоже. Иван состыковал свой «поезд» к спутнику с телескопом, переплыл в него. Заменил прибор, потянулся, вспомнил Вовкину игру, улыбнулся.

«Прилечу, надо потренироваться, а то просто неудобно перед парнем… отец все время проигрывает. Один раз выиграл, да и то, может, он нарочно, чтоб перед стартом не огорчать отца. Психолог тоже мне».

На связь с Центром управления выходить не хотелось, хотя уже надо проверить работоспособность телескопа после замены прибора. Телескоп управлялся дистанционно, с Земли. Это была хорошая идея — вынести «глаза астрономов» за пределы атмосферы. Они настолько к нему привыкли, что были без него «как без рук» и каждый день атаковали Центр координации полетов, требуя полета для ремонта. Выдержав этот бой, Центр координации дождался сначала запуска танкера, чтобы объединить задачи в одном полете. Все было продумано. Иван смотрел в иллюминатор, внизу проплывал Крым, правее — родная Кубань. На Земле сгущалась темнота.

«Вовка, наверное, в телескоп смотрит, ищет меня в космосе», — подумал Иван и еще раз посмотрел вниз, словно разыскивая Вовку и желая встретиться с ним взглядом. Где-то там, уже в сумерках, терялся Звездный городок, школа, Вовкин телескоп и сам Вовка. Стало немного грустно и тревожно… Иван вздохнул и потянулся к включению связи… Но его опередили сирена и проблесковый сигнал: «Вызов на связь».

«Чего это им не терпится?» — удивился Иван и включил связь.

Центр управления вырвался на связь первым.

— Иван, — голос оператора был тревожным, — слушай внимательно… Все сложилось плохо…

— Что плохо? — переспросил Иван.

— Не перебивай, я говорю сбивчиво, дослушай. Лунная станция пострадала полторы недели назад, это ты знаешь, привод обзорных антенн не работает до сих пор, инженеры все ковыряются.

— Да при чем тут Луна! — не выдержал Иван.

— Прошу тебя, не перебивай. Сейчас все поймешь. Этот телескоп, где ты сейчас, тоже не работал до сих пор. Кстати, мы включаемся на проверку канала, ты там посматривай тоже…

— Хорошо, включайтесь, я все уже сделал.

— Так вот, неделю назад в Австралии какой-то чудак-астроном по имени Диего Кастор в свой телескоп увидел вспышку около Юпитера. Он действительно чудак, сидит со своим телескопом на своем ранчо в горах и не хочет иметь ни с кем дела. У него своя концепция Вселенной, а с ней никто не согласен… В общем, очередной обиженный… Он неделю спускался с гор, так как ни радио, ни телефона он в упор не видит и, конечно, их не имеет… Приволок снимки… Наши астрономы за голову взялись… Помнишь теорию о возможности взрыва Каллисто. Так вот после той вспышки Каллисто нет, как и не было. Он, наверное, взорвался. Другой любитель сообщил, что он видел то ли астероид, то ли комету, летящую к Земле, но больше ее не нашел и траекторию посчитать не смог. По одной засечке это невозможно. Так что надежда на твой телескоп, Иван. Все встревожены… Надо обшарить пространство и найти его. Вдруг…

— Ладно, теоретики, по моим данным, все в порядке, все транспаранты горят зеленым цветом. Пошевелите телескопом и ищите свой астероид на здоровье, а я сматываюсь отсюда. Меня Вовка ждет в спрута играть.

— В какого спрута? — переспросил оператор связи.

— В… — начал было Иван.

— О господи, — ворвался голос в эфир. — Он же совсем рядом. Срочно в обработку. Вычислительный центр, работайте в режиме сопровождения. Иван, спасибо тебе, побудь на спутнике, не улетай. Обожди, обязательно обожди, не расстыковывайся… расстыковке запрет.

— В чем дело, Валерий? — Иван узнал голос руководителя полетами.

— Сейчас, сейчас, Иван. Не сходи со связи, ты нам нужен… Все, что мы будем обсуждать, ты будешь слышать, чтобы не пересказывать тебе и не терять времени. Иван, слушай и соображай, ситуация критическая…

— Не совсем тебя понимаю, — тревожно сказал Иван.

— Тебе только слушать… пока, слушать, не входи в связь, — резко оборвал его Валерий. — Доклады быстро, черт вас возьми… Баллистики! Времени в обрез.

— Траектория пересекает орбиту Земли. Столкновение… — баллистик замялся… — встреча возможна с вероятностью 0,99.

— Время?

— Через десять-двенадцать часов.

— Масса?

— Не знаю. Диаметр… около 10–15 километров.

— Район падения?

— Центр нашей европейской части.

«Вовка! — пронеслось у Ивана. — Люба, Аня!»

В эфире повисла тишина. Иван все понимал, но первым говорить не мог.

— Иван, — зашелестел эфир. — Я военных запрашивал. Они ничего не могут. Слишком близко… он будет… опасно по нему стрелять. Простым не взять, а ядерным… Все на Землю упадет… погибнем. Это надо же: от друг друга понаделали всего, что хочешь, каждый о себе думал, о своем, а всю Землю защитить не можем. Это свой-то дом… Европу всю снесет, Иван.

— Говори дальше, — оборвал его Иван, — только так, чтобы мы слышали… и только. Не хочу, чтобы Люба с детьми знала заранее.

— Уже сказали по радио и телевидению, что это… штука летит.

— Я не о… штуке этой, а о себе. Я все понял, кроме меня, тут никого нет. А я с бочкой топлива к тому же… как рояль в лесу… Давайте данные для маневра…

— Какой рояль? — не понял Валерий.

— Потом узнаешь. Давай данные, не тяни. Какая вероятность встречи по прогнозу?

— Значит, так, Иван. В танках у тебя топливо по мощности похлестче ядерного заряда, но экологически чистое, какой-то гибрид химии и еще чего-то. Топливо безопасно, но при взрыве… в общем, мало не будет. Уставки заложены в твой компьютер, включение двигателя через три минуты. Топливо и двигатель уведут тебя… за это время на 600 тысяч километров. Без тебя вероятность… встречи по прогнозу — 0,5. Решай сам… приборы стыковки без радиосредств у тебя есть. Вот так, Иван…

— Все ясно. На связь больше не вызывай, говорить не хочу… мои предки молча уходили… я тоже. Вовке привет. Связи конец. Рисковать нельзя, даже, если бы было и без меня, 0,999…

Эфир умолк.

«Буду небо смотреть, там папа летает, должен скоро домой возвратиться, двигатель включит, я и увижу пламя».

Мало кто видел яркую вспышку в вечернем небе, но многие с восхищением и удивлением наблюдали ливень метеоритов, горевших в атмосфере Земли над Европой…

«А как же папка, вон их сколько, — подумал с тревогой Вовка и тут же успокоился. — Они же ниже, а папка выше… А может, уже на посадку пошел».

Наутро планета затихла в трауре. Вовка больше не прикоснулся к игре, в окошке так и светилась цифра 103, отец был хорошим оператором.

ОШИБКА

Планету, как всегда, обнаружил везучий Руди, причем — опять-таки как обычно — благодаря совершенной случайности. Во всяком случае, именно так комментировал он это событие, стараясь не задеть самолюбия своего командора и напарника, с которым уже не в первый раз отправлялся в длительный и утомительный полет. Он был тонкий психолог, штурман Руди.

— Владимир, есть кое-что интересное. Вчера перед сном я просмотрел записи гравитационных полей, они мне показались необычными. Я попросил компьютер провести анализ, пока мы спим, и вот что он нам подкинул. Видишь, на фоне полей-гигантов ничтожное искажение? Оно слабое, но устойчивое. Это планета, Владимир.

— Наконец-то, Руди! Надоели эти гиганты, жизни на них нет, не было и, наверное, быть не может, а здесь, на планете… Будем надеяться, Руди.

На подходе к планете командор вновь удивился везению Руди — она была явно обитаемой. Далеко в космос летели радиоволны, рассказывая о жизни ее обитателей. Язык не был сложен, вскоре косморазведчики многое знали о них. Но самую удивительную информацию принесли обычные телескопы — космос вокруг планеты был чист, ни единого спутника.

— То ли они не дошли до этого, то ли так рванули вперед, что спутники им уже не нужны, — философствовал Руди. — Где еще найдешь такой уголок в космосе? Нигде, по-моему!

— Пожалуй, ты прав, — вторил ему командор, — такого не встретишь на много парсеков вокруг. Словно настоящий лес, с грибами и ягодами, где воздух чист и капли дождя прозрачные… Удивительно — развитая планета, и без спутников! Все-таки, Руди, будь повнимательнее, всякое ведь бывает…

— Локаторы включены, оптика тоже, слежение по всей сфере. Какая планета! Посмотри, сколько воды. Интересно, какие у них корабли, уже опять под парусами или еще с дизелями и турбинами, жгущими нефть? И атмосфера приличная. Как думаешь, Владимир, на чем они нынче летают?

— Вот уж не знаю, Руди… А ты, я слышал, перешел на воздушные шары да дельтапланы и с аквалангом на дно морское ныряешь… Меня тоже, бывает, тянет ближе к природе, к началу начал… Стареем, наверное, Руди.

— Да нет, Владимир, ведь не сразу догадались, что возвращение к природе — это тоже прогресс. Разве не странно, что наши далекие предки, не зная морских и воздушных течений, смело плавали под парусом и летали без двигателей? А когда изучили эти течения, начали плавать и летать на нефти, загрязняя вокруг все и вся. А космос как засорили, десятилетиями потом растаскивали «космическое железо»! Да что я рассказываю, ты ведь работал в утильщиках не один год. Но ладно, командор, ложимся на орбиту ожидания, понаблюдаем за планетой, а уж потом опустим на нее свой железный ящик.

Главные дюзы выкинули в пространство пламя и силу, и корабль послушно начал кружение вокруг планеты. На экране обзора появились дороги, поля, города, моря, океаны, леса.

— Удивительно, Владимир, почему они до сих пор ничего нам не шлют? Ни одобрения, ни осуждения, ни приветствия… Знаешь, это меня настораживает…

Сигнал тревоги взвыл, призывая к вниманию и сообщая об опасности: она была впереди, так указывала автоматика. На обзорном экране стали видны летящие навстречу шары. Словно новогодние хлопушки, они рассыпались вдруг на десятки мелких предметов.

Космонавты застыли, напряженно всматриваясь в набегающую непонятную массу. Руки лежали на клавишах противометеоритных систем, пальцы нервно подрагивали, компьютеры судорожно щелкали, перебирая вариант за вариантом.

— Защита включена, целей впереди сотни, локаторы отметок не дают. Прямо чертовщина какая-то: оптика видит, а локаторы — нет… Что делать, Владимир? Их все больше и больше, их впереди целый рой, что, если кинутся на нас разом?

— Ничего, посражаемся, оружие наше в готовности, — бормотал командор, сжимая вдобавок кухонный нож, которым несколько минут назад резал колбасу. — Посмотрим на это минное поле поближе.

Компьютер углублял настройку, увеличивая изображение.

— Руди, смотри, это действительно поле. Мы летим над полем, Руди, над полем, усыпанным голубыми, красными, фиолетовыми, желтыми цветами. Руди, это ковер цветов. Они стреляют букетами, цветами устилая нашу траекторию. Руди, они зовут нас, посмотри, Руди, какие цветы!

Руди снял пальцы с клавиш противометеоритной системы и бросил взгляд на своего командора. Тот зачарованно смотрел на экран, все еще сжимая в руке совершенно ненужный нож…

ЗАПРАВКА

Сооружение висело далеко за Солнечной системой, на полдороге к Веге. Оно не имело рекламных огней. Это был скромный и неприметный шар, летящий в безмолвии, с причалами, стыковочными устройствами, антеннами.

Гарри набрел на него случайно и был счастлив своей находкой. Радар его обшарпанного корабля настойчиво показывал наличие метеорита прямо по курсу, и Гарри сделал все, чтобы избежать столкновения, но когда «метеорит» обозначился в иллюминаторе, Гарри ахнул и начал срочное торможение. Перед ним была идеальная гладкая сфера, блистающая в лучах света далеких и близких звезд.

Гарри мастерски приткнул свою старую калошу к шару, проник в него и осмотрелся. Небольшая стойка для раздачи, автомат с пищей, перекладина и ремни для фиксации. Вот и все. Да еще масса клавиш. Назначение некоторых Гарри разгадал: одна заставляла наполняться банки жидкостями, другая выбрасывала пакеты с белой питательной массой, третья вызывала звучание необычной дребезжащей музыки, четвертая включала экран, на котором бегали фигурки, похожие на чертиков.

Но самое удивительное и радостное Гарри обнаружил в дальнем углу, за панелью с клавишами. Там был кран, открыв который Гарри застонал от удовольствия. Он выпятил грудь и наполнил банку до самого клапана. Жгучая струя ударила в жаждущее горло. Банка опустела в мгновение ока. Гарри перевел дыхание.

«И кто же придумал такую прелесть, гений да и только! Знать бы кто, я б ему памятник отлил из веговского серебра, чтобы все его приветствовали, как генерала, пролетая мимо. Это же надо так сообразить, на дальних путях — и на тебе… Такая выпивка».

Проснувшись, он долго соображал, где он и что с ним. Голова трещала, во рту было сухо.

«Дурная привычка — пить с утра», — подумал он и налил еще… Лишь одна необычность беспокоила его, как любого честного человека — он не находил кассы, чтобы расплатиться, и это его нервировало.

«Где же эта чертова касса, куда класть монеты? И сколько?» — лихорадочно спрашивал он себя.

Гарри хлебнул еще. Мутные глаза различили скопление странных фигур у экрана. Он тряхнул головой. Чертики не пропали, а стали подпрыгивать, хрюкая от восторга. Гаррй оттолкнулся от стенки и, выставив вперед два пальца, изображая бабушкину «козу рогатую», ринулся к ближайшему из них:

— Дай-ка я тебя обниму, чертяка!

Черти исчезли.

В иллюминатор Гарри увидел отваливающий корабль странной конструкции.

«Чего они рванули?» — подумал Гарри.

…Срочный старт прошел успешно: к счастью, танки корабля успели закачать топливом почти наполовину. Корабль отошел от заправочной станции и на форсаже ринулся к звезде Зета.

«Крышка нашей заправке. Но кто они такие, если пьют ракетное топливо? И что только не встретишь в бесконечной Вселенной!» — размышлял командир зетовского корабля.

РОБИНЗОН

Лам и без того был худ, а тут еще эта авария, лишившая его пищи, взятой со своей планеты и, главное, витаминов, в которых так нуждался его организм.

Выход на орбиту вокруг планеты был обычным, исследование поверхности тоже дело нехитрое — рядовая планета, да и только. Лам выбрал самое тихое место планеты — высокие горы, где встреча с людьми была маловероятной. А встреча с ними была нежелательна, так как Лам должен был скрытно изучить этот труднодоступный район для будущей базы на этой планете.

— И так много там болтают о наших прилетах, и что за народ, так и лезут на глаза, так и хочется им кому-то помочь, сколько раз говорил — не лезьте, не мешайте, сами, без вас разберутся, и так уж вас, пройдох, за богов принимают, молятся, задрав головы вверх, и думают черт знает чего, сложат руки и чего-то просят, просят, послушали бы, что они про богов говорят, обхохочешься: то им воды дай, то урожая, то сделай так, чтобы жена родила… А что там говорить, не суйтесь на глаза, и все тут! — напутствовал перед каждым полетом Главный Командор.

Спуск прошел благополучно, горы были все ближе и ближе, и тут Лам совершил ошибку. Он увидел гнездо огромных птиц и заложил крутой вираж, чтобы сделать снимок. Но не справился с управлением и зацепился за вершину горы; что-то ярко вспыхнуло, где-то сзади его аппарата сильно тряхнуло, и внутри натруженно загудело.

«Аварийные мощности», — подумал Лам и понял, что беды не миновать. Он успел приткнуть аппарат к крутому склону, выпрыгнул из него, а аппарат, покачавшись, рухнул в пропасть, распадаясь на отдельные винтики, болтики, приборы, заклепки и просто на крупные куски. Провода развесились на острых камнях. Ламу стало до слез жалко своего верного друга, прилетевшего за тридевять земель, а он, Лам, так глупо его разрушил. С аппаратом пропало все: синтезаторы пищи, связь со своей планетой и надежды на возвращение. Лам представил себе, как его пытаются найти прилетевшие соотечественники, и ужаснулся: ни связи, ни маяков — ничего у него нет и сделать ничего подобного он не сможет. Как дать о себе знать? Как найдут его? Вопросы оставались без ответа. В мыслях его возникали высоченные маяки, светящие ярким светом в ночи, но тут же эта мысль угасла: Лам живо вспомнил первые впечатления, глядя на планету с высоты орбиты, — ночную темноту периодически разрывали ярчайшие сполохи электрических разрядов. Нет, маяк никто не увидит, дело это дохлое. Старинное средство — костер, но на этой планете так много вулканов, извергающих огонь, дым и пепел, что и эта идея сразу же умерла в беспокойном мозгу Лама.

Лам бродил в горах, но это были трудные тропы. Он спустился вниз, в долины, и встретил там полуголых людей. Он научил их календарю, научил отвоевывать землю у лесов, научил строить каменные обсерватории, рассказывающие о движении Солнца, Луны и планет, и храмы, ориентированные по странам света. Он надеялся, что гигантские каменные сооружения заметят с орбиты его братья и ринутся сюда. Он ждал их и надеялся, ждал их долго…

У «бога» родились два сына, а с неба так никто и не сошел. Часто стоял «бог» Лам на вершине храма Солнца и с тоской смотрел в небо, там мелькали иногда блестящие точки, выделывавшие крутые траектории, и исчезали где-то за горизонтом… к Ламу никто не прилетел. А тут еще начались ссоры между вождями, и междоусобные войны погубили храмы, поля; заросли джунглей поглотили гигантские сооружения. Все стало как прежде — зеленое море джунглей как одеяло укутало землю, надолго скрыв титанический труд людей.

Лам двинулся в долину, там мастера-каменотесы вместе с Ламом обработали огромные камни, превратив их в шары. Лам приказал их раскидать по долине так, как разместились планеты его звезды, кружа вокруг нее. Он надеялся, что этот знак поймут его собратья, лишь бы увидели. Но шли месяцы, годы, иногда сверкало небо огнями причудливых трасс. С тоской смотрел Лам на эти небесные знаки, но сделать ничего не мог. Опять к нему никто не прилетел. Сельва утопила и шары, оставив еще одну загадку для потомков. Лам был в отчаянье, он расспросил стариков о землях вокруг. Один старик рассказал ему, что в высокогорье есть большая пустыня, там не бывает дождей, снегов, бурь, там всегда светит Солнце и небо не закрывается тучами.

Лам уговорил сотню индейцев и двинулся в горы. Там он нашел пустыню, она вполне годилась для полотна будущей картины. Люди привыкли делать то, что велел Лам, даже если не понимали смысла его творений. За плугом шли целыми семьями, оставляя причудливую, извилистую линию, а шедшие следом засыпали ее белым мелом. Теперь с большой высоты можно было рассмотреть рисунок чужих созвездий, через которые проходила звезда родной системы Лама. Пустынные знаки хранились долго…

…Тор летел на базу, уютно и надежно укрывшуюся в высоких горах, которые земляне называли красивым именем Памир. Корабль Тора нырнул в атмосферу с Южного полюса Земли и понесся привычным курсом через Южную Америку, Бермуды и правым разворотом туда, к горам Памира, в тихую гавань. Под кораблем лежали привычные складки гор, начались пустынные районы, и вдруг в пустыне Тор увидел звездную карту своего неба и даже координатную сетку с указанием какого-то района. Тор ахнул — под ним были начертаны знаки зодиака и путь его родного светила. Это было настолько неожиданно, что Тор стал лихорадочно думать, как могли земляне увидеть все это, ведь они нигде себя не проявляли, держали в тайне свое присутствие… и только потом сообразил снизиться и сделать вираж над пустыней. Вот ясно прорисована птица жизни, клюв ее упирался в точку, словно призывая туда, туда, где была чья-то жизнь… И Тор все понял, он взмыл вверх, ввел прочитанные координаты в машину, и его диск камнем устремился к земле; Лам стоял на коленях, протянув руки к растущей точке, вокруг него, уткнувшись лицами вниз, в песок, — коленопреклоненные люди. Тор бросился навстречу плачущему Ламу.

— А что делать со знаком нашего неба? — спросил Тор.

— Тор, — ответил Лам, — я долго жил с ними, они потом все поймут. Пусть знаки останутся, и когда они прочтут их, поймут, то мы снова вернемся к ним.

С тех пор люди, стараясь вернуть назад своих богов, рисуют магические знаки, но пока огненные трассы обходят горную пустыню.

ШКОЛА

Школа была просто изумительная. В большом красивом парке люди построили огромный дворец — Дворец для молодежи. Десятки тысяч молодых людей учились здесь различному ремеслу, порой создавая такие произведения своего нехитрого искусства, что взрослые только разводили руками, удивляясь и восхищаясь. Воспитанники школы умели петь, сочинять музыку, ваять скульптуры, писать портреты, ткать ткань, лить металл, точить детали, управлять самолетом, лазерным лучом, создавать умные вычислители, лечить людей и животных… Они готовились жить и работать в обществе, давшем им жизнь; они любили людей и хотели, чтобы они были еще счастливее. Они были будущим…

Орналдо бежал последний круг по большому стадиону, впереди никого не было, ни одной взмокшей спины.

«Я первый, я сильнее всех, я самый быстрый, я ветер», — стучало в его висках.

Орландо пересек финишную черту и сбавил темп бега, постепенно переходя на быстрый шаг, а потом и размеренную ходьбу.

«Надо помочь Хосе, Ласару, Ампаре, они не расслабляют ногу, теряют скорость и тратят много сил», — решил он.

— Орналдо, ты будешь самым быстрым бегуном мира, ты будешь добрым ветром. — Хосе, переводя дыхание после бега, подошел к нему и крепко пожал руку.

— Да, я пробовал быть ветром, мне нравится мчаться над землей и океаном, взвиваться ввысь, забираться в горы, вихрем врываться в ущелья, поднимать самолеты, воздушные шары, планеры.

Но сердце мое там, в лесу, среди моих друзей — птиц, антилоп, попугаев. Я родился в лесу, отец мой охотник и хочет, чтобы я тоже стал охотником, и я хочу этого. Тогда вместе со своим любимцем рыжим псом Гаври я буду помощником леса и его жителей.

— Но, Орналдо, охотник должен и убивать, — тихо сказал подошедший Ласару, — а это не все могут, далеко не все. Сможешь ли ты? Хоть это и звери, но все-таки это и убийство!

— Я проверю себя, обязательно проверю.

— Пошли, друзья, сегодня день выбора профессии.

— Кто-нибудь заявил сегодня тест? — Орналдо говорил размеренно, словно и не бежал только что.

— Я заявила, — Ампара улыбалась молодым людям, — я сегодня работаю у мартена, меня тянет кипящий металл, и я его, по-моему, очень хорошо понимаю, чувствую.

— Но ведь это тяжело, Ампара.

— Нет, это прекрасно, это как музыка, бурная, полная жизни музыка, зовущая, манящая. Металл льется тугими струями, принимая причудливые формы, круговороты, это кипящий, тяжелый океан. В нем будущая сила, мощь, я это чувствую, вижу. А разве я сегодня одна заявила тест?

— Я тоже заявил!

— И я!

— И я!

Они разошлись по тест-классам. Ампара заняла место за пультом управления плавкой. Тяжелая руда падала в шахту, нагромождаясь высокой горой, из которой вскоре потечет бурная желтая река расплавленного металла. Ампара ощущала, как нагревается руда, как она становится пластичной пластилиновой массой, как миллиметр за миллиметром оседает громадина каменной горы… Вот первые капли металла просочились сквозь глыбы руды и, соединяясь с другими, устремились вниз пока еще тонким ручейком. Один ручеек, второй, третий, и уже широкий поток обозначил русло реки, истощая могучую гору. Река превратилась в озеро, а остатки рудной горы в остров, потом в островок, растаявший тут же на глазах в кипящем вулкане клокочущего металла. Ампара жила металлом, текла с ним вместе ручьями, кипела расплавленной лавой.

«Пора, пора дать мне волю, пора, я уже могу стать самолетом, автомобилем, трактором, поршнем мощного двигателя, якорной цепью… я нужна, и я созрела», — Ампара открыла шлюз, и кипящее озеро метнулось на волю, в ковш, разбрызгивая во все стороны яркие капли.

«Бенгальские огни детства, только горячие», — рассмеялась Ампара и вихрем заплясала около пульта.

— Металл отличного качества, — громко прокричали динамики, — экспресс-анализ в лаборатории.

— А я не сомневалась, — отозвалась Ампара, — я им жила, я была им, это я кипела и рождалась в огне и пламени, это была я — бурная железная река, это я, я, я… это я его сила, это я каждая его частичка, это мой металл, мой, мой…

— Поздравляю тебя, — Орналдо крепко сжал ее руки и, обняв за плечи, прижал к себе, — поздравляю, рад за тебя, за твое искусство…

Хосе включил станок и осторожно подвел резец к металлу. Первая стружка, скручиваясь в тугой причудливый локон, побежала от резца вниз и в сторону, потом еще и еще… Хосе освобождался от лишнего, ненужного, тяжелого, он с удовольствием обретал нужную форму, становясь изящным, нужным, совершенным.

«Ну вот теперь я родился заново, теперь я как раз то, что надо, не меньше и не больше. Как раз», — решил Хосе и остановил станок. Он бережно взял в руки шестерню, полюбовался ею и опустил на бегущую мимо ленту. С сожалением поглядывая ей вслед, Хосе взялся за следующую заготовку.

— Деталь по высшему разряду, — сообщил контролер-автомат.

«Кто бы сомневался, — усмехнулся Хосе, — это же не деталь, а я, я, я сам. Я вложил в нее свои знания, свое сердце, свою душу. Как она могла быть иной? Это я буду вращаться в моторе, это я подниму в воздух огромный лайнер».

Причудливые изделия ложились одно за другим на бегущую ленту и исчезали, уносясь туда, где их ждали другие, чтобы всем вместе стать механизмом, задуманным человеком.

— Хосе, ты просто волшебник, поздравляю тебя, — Ампара повисла у него на шее и смешно болтала в воздухе ногами, целуя в горячие щеки. — Мой металл ты превращаешь в то, о чем я мечтаю, закипая и бурля, ты продолжаешь мое дело. Ты не можешь без меня, а я не могу без тебя. Ты мне нужен, Хосе, я люблю тебя.

— А я люблю тебя, Ампара, я тоже не могу без тебя.

Хосе кружился и кружился, опьяненный вальсом любви, а Ампара словно белый развевающийся шарф обвивалась вокруг него. Они были счастливы…

Ласару подсоединил последний блок и подготовил вычислитель к проверке. Он сразу набрал задачу высшей сложности и нажал клавишу «Решение». Блоки впились в анализ, обработку, расчеты… Задача казалась ему сущим пустяком. Его электроны считали быстро и точно, они складывали, вычитали, умножали, делили, извлекали корни, возводили в степень, анализировали, думали, сравнивали, отбрасывали ненужное, запоминали полученное и проверенное, а в конечном счете быстро и уверенно приближались к цели… Вот сработал последний триггер, и машина записала результат.

«Ха, — веселился Ласару, — мои умные электроны не подвели меня, я сам себя не подвел, я даже не напрягался, я могу больше, могу быстрее, могу точнее, могу лучше, могу помочь Ампаре, Хосе, Орналдо, людям…»

Орналдо крался, неслышно ступая по лесу, словно хищная птица стремительно перебрасывалась от одного дерева к другому, птица сильная, ловкая, хитрая…

Орналдо видел глазами зверя: животное поняло, что ему не уйти от этой зловещей птицы — стремительной тени, преследующей его… Зверь знал, что его преследует человек, и не сомневался в исходе этой смертельной игры.

Зверь убегал, но в беге его уже виделась обреченность.

Орналдо глазами охотника следил за рыжим пятном, которое становилось все ближе и ближе, несмотря на все хитрости зверя, которые говорили о том, что он хорошо знает повадки человека. Орналдо напрягся как струна, он чувствовал себя и зверем и охотником, в нем слились воедино желание догнать, настигнуть и желание убежать, спрятаться, исчезнуть. Орналдо видел и рыжее пятно, и тень, которая вот-вот накроет огненный комок своим смертельным крылом, для него был ясен конец этой «шахматной игры с самим собой» — человек победит зверя.

«Наверное, лиса», — подумал охотник и начал сужать круги вокруг зверя, путая и сбивая окончательно с толку рыжее существо.

Зверь пошел на последнюю хитрость: резко развернувшись, он побежал назад по своим же следам. Но и это не помогло, тень не исчезла, и страх заполнил его целиком.

«Нет, не уйти мне от него, он понимает или знает все мои повадки и хитрости, я не обману его, а нападать без толку, он сильный, смелый, умный». Зверь остановился и, тяжело переводя дыхание, заполз под густую ель, пытаясь спрятаться. Он всем своим существом ощущал близкую смерть, но все-таки сжался в комок, приготовившись к последней встрече, и ждал.

«Как страус, голову спрятал, а тело, как огонь, пробивается сквозь зеленые ветви», — усмехнулся охотник, выбирая удобную позицию.

«Он видит меня и готовится к последней схватке». Зверь подобрался, стараясь стать совсем маленьким, исчезнуть, стать невидимым.

«Боится», — решил охотник, охваченный азартом преследования; он прицелился и отпустил тетиву. Стрела запела песню смерти и понеслась навстречу жертве.

Чуткое ухо зверя услышало песню стрелы, и зверь в отчаянии подпрыгнул, пытаясь обмануть смерть. Рыжее тело взметнулось совсем рядом над зеленью веток.

«Да это же Гаври, мой любимый пес!» — Орналдо был в отчаянии.

— Нет, нет, — кричал он и бил кулаками твердый ствол дерева, но рукам не было больно, боль сжимала сердце откуда-то изнутри.

«Все, я убит, убит!» — Он почувствовал удар, боль разрываемого тела и стремительно сужающуюся темноту.

«Что я наделал, что я наделал, это так больно, так страшно, прости меня, я невольный убийца!» Смерть была все ближе и ближе, боль была уже возле самого сердца.

Глаза еще смотрели туда, откуда летел звук приближающейся смерти, искали того, кто убил, и в последнее мгновенье они нашли его — Орналдо стоял с перекошенным ужасом лицом, отбросив от себя лук и стрелы, крик отчаяния долетел до Гаври.

«Не может быть, — пронеслось в умирающем сознании, — он просто не знал, он что-то перепутал, он не мог, не мог!!!» — Рыжее тело, пронзенное стрелой, тяжело упало на землю, вздрогнуло и вытянулось, чтобы ожить вновь и броситься к рыдающему Орналдо. Пес волчком вертелся около него, прыгал, облизывая руки, лицо, шею.

Орналдо открыл глаза, сел и, обхватив рыжую шею, стал молча целовать Гаври.

— Ты будешь работать и жить в лесу, ты догонишь любого зверя, никто не уйдет от тебя, — сказал Ласару, — только не охотником, а добрым помощником зверей, ты не сможешь убивать, так сказали все и мои компьютеры тоже. Пошли, твой экзамен был последний, нас ждут.

Они шагали по темным тропам и пели песню о лесе, о солнце, о птицах, песню любви и доверия. Пес прыгал около них, тычась влажным носом то в одного, то в другого, и преданно заглядывал в глаза. Орналдо гладил, гладил и гладил Гаври, он был благодарен ему за то, что навсегда утвердилось в нем, — за доброту.

РАСКРЫВАЛКА

Министр порядочности и нравов собрал совещание. Вид его не предвещал ничего хорошего, это поняли все с первого взгляда. Представители префектур сидели молча, стараясь поглубже втянуть в плечи свои почти лишенные лбов головы. Впечатление было такое, что вокруг стола сидели безголовые, и лишь одна голова — голова министра, болтаясь на тонкой длинной шее, возвышалась над этим сборищем квадратных тел. Два ряда сидящих за столом мужчин напоминали ровно подстриженные кусты перед входом в министерство. Страусиная голова министра еще выше взвилась над этой живой стеной, раскрыла свой клюв-рот и громко прошипела:

— Где мы живем? Где живете вы? В стране подлинной свободы и демократии или нет? Разучились работать?

Никто не смел поднять глаза, уставившись на оттопыренные внутренние карманы своих пиджаков.

— Что вы хлопаете своими наглыми глазами, смотреть на меня!

«Кусты» шевельнулись и украсились рядом шаров-голов с щелками испуганных глаз, источающих собачью преданность и, на всякий случай, испуг: именно такие глаза любил министр.

— Где вы живете и как работаете? Почему у Хилла раскрываемость все сто, а у Смита двадцать, у Джека и того меньше, всего пять процентов? Почему, Дик, ответь?

Дик еще больше втянул голову в плечи, остальные тут же последовали его примеру. Дик молчал.

— Дик, я тебя спрашиваю.

Дик задыхался, уткнувшись носом во внутренний карман своего пиджака, и тихо проклинал себя, что давно не чистил его от крошек сигар. Громко чихнув и обрызгав полированный стол, он медленно выдвинул свою яйцеобразную голову с редкой, как лишай, растительностью и просительно уставился на министра.

Тот решил ему помочь.

— Он что, этот Хилл, умнее вас? Сомневаюсь, все вы одинаковые, остолопы. Но почему так, почему у него лучше всех, никак в толк не возьму. Я специально не вызвал его сюда, этого пройдоху Хилла, хотел поговорить сначала с вами, а вы как чугунная решетка в дождливый день — ни проблеска, ни звука. Да отвечай же ты, наконец! И встань, раз не можешь говорить сидя.

Дик взметнул свое тело вверх и крючком застыл над столом, пряча глаза и отворачиваясь в сторону. Наконец он нашел в себе силы и открыл рот, слабый звук полетел через стол к министру.

— Сэр, у него есть раскрывалка, а мы работаем по старинке, призываем к совести, которой у многих нет, а некоторые и вообще не знают, что это такое; пробуем электрический ток, ослепляющие лампы, голод, воды не даем, бессонницей мучаем, оплеухи раздаем, а у него… он ученого какого-то посадил, а тот эту раскрывалку придумал, вот бедолаги и раскалываются у него один за другим. А Хилл, он что? Он такой же, теперь пиво попивает, а эта штука работает, не то, что мы… вечно в грязи… копаемся.

— Что ты там несешь, Дик, какая еще раскрывалка?

— Сэр, я не могу вам объяснить, что это, но она работает без нервотрепки и побоев, это какая-то машина, сэр.

— Какая-то, — передразнил утиным голосом министр, — может, паровая, вроде парового молота? Положил под него бедолагу, а пресс все ниже и ниже, расскажешь тут все что было и даже чего не было. Ты давай объясняй, а если не можешь, то не черта соваться… машина… Кто может объяснить, что там выдумал этот Хилл?

Таких не оказалось, Дик скоренько плюхнулся на стул, стул затрещал, министр поморщился. Головы как по команде спрятались, «подстриженные кусты» замерли, как после порыва ветра, глаза потухли и пропали. Министр обвел глазами эту живую стенку.

— Ну а ты, Смит — немое кино, произнеси хоть два слова по этому поводу.

— Можно три, сэр? — осмелился Смит.

— Ну давай три, разговорился ты сегодня, прямо болтун на выборах, да и только. Ну валяй свои три слова.

— У него машина, сэр.

— Четыре слова, четыре, Смит-математик, ну прямо Эйнштейн. Какая машина? Зубодробильная, что ли, или дающая доброго пинка, или дергающая за язык, пока он не развяжется? Так, что ли? — веселился министр.

— Простите, сэр, не так.

— А как же? — всплеснула руками утиная голова.

— Как-то по дружбе он мне сболтнул, что у него есть машина, которая умеет говорить, и она так это ловко делает, что ей все и про все рассказывают, даже безнадежные молчуны, а немые мычат, как быки весной в загоне, так уж им хочется выложить всю правду. Хилл говорил, что они все рассказывают сами, а он слушает и потом читает записи. Он до того обленился, что уже не проверяет признания. Не было ни одной ошибки, сэр, так сказал этот Хилл, выскочка.

— Что за чепуху вы тут мелете, или хватили с утра?

— Нет, сэр, ни росинки во рту не было, аж горло пересохло, как пески в Неваде.

— То-то ты и мелешь всякую чушь.

— Я так слышал, сэр.

— Ладно, расходитесь, все равно от вас ничего не добьешься, сам разберусь. Разбредайтесь по своим норам, ломайте кости, терзайте души, выпытывайте правду, храните нравственность страны. В общем, продолжайте свое грязное дело ради очищения нашего великого общества.

Шерифы вымелись в одно мгновенье, словно их ветром сдуло. Министр включил вентиляцию на всю мощь, выветрить запахи сильных потных тел, сигар, дешевого одеколона и еще чего-то почти неуловимого, но настойчиво присутствующего вместе с ними всегда. «Едкий дух блюстителей закона, с которым сами всю жизнь не в ладах, — определил его министр, — тяжеловатый дух, как и сама юриспруденция, тюрьмы и слежки».

К Хиллу министр нагрянул в поздний вечер, неожиданно, врасплох. Хилл вылупил глаза, открыл рот, закрыл его, вновь открыл и молча стал размахивать руками, словно выталкивая кого-то из кабинета.

— Вот что, Хилл, не пытайся меня надуть, продолжай свою работу и парня этого не гони, а то он уже под стол полез после твоих устрашающих жестикуляций. Это и есть твой ученый умница? Ну выкладывай, что вы тут напридумывали. Или очередной великий блеф? Рассказывай, Хилл.

— Сэр, — наконец разродился голосом Хилл, — мы рады вас приветствовать в нашей префектуре, префектуре, в которой… в которой вскоре не будет нарушителей закона, сэр, мы всех раскроем, сэр, всех, я уверяю вас.

Министр хмыкнул, успев разглядеть поподробнее кабинет Хилла. В дальнем правом углу покоилась большая металлическая коробка.

«Вычислительная машина», — догадался министр.

Около нее стояли стол и кресло, под этот стол и пытался залезть приятель Хилла. Стол Хилла был огромным, абсолютно ровным и пустым. В переднем верхнем углу висел большой экран, видимый и из кресла Хилла, и из кресла около компьютера. Экран светился темносерым пятном, на нем проступали внутренние контуры камеры, кровать, пристегнутый к стене стол, дверь с маленьким решетчатым окном и человек в полосатой «пижаме» — одежде узника, сидящий на табурете посередине камеры.

— Там темно, сэр, это инфракрасное изображение.

— Что вы делаете сейчас? Коротко объясняй, Хилл, если сможешь, конечно, и продолжай свое дело. Как зовут твоего помощника и почему он тоже в «пижаме»?

— Сэр, это доктор Фелинчи, его посадили за долги, он психолог-математик, достойный человек, сэр. Если позволите, то он скажет вам о своей идее. Во всяком случае, сэр, он согласился работать с нами, и мы перетащили его мысли сюда, и они там, в том железном ящике. Общее руководство было за мной, сэр, вернее, простите, за нашим ведомством, сэр.

— Похвально, похвально, Хилл, что ж, пусть скажет твой Фелинни.

— Валяй, Фил, рассказывай.

— С вашего позволения, господин министр, я бы предложил вам посмотреть за нашей работой, камерник как раз созрел, а потом я готов ответить вам на все вопросы. Мы его готовили две недели, так что упустить момент будет искренне жаль. Если бы вы предупредили Хилла заранее…

— Что ж, я согласен.

— Кресло министру, — рявкнул Хилл, он почувствовал заинтересованность министра и смену его настроения от «вот я с вами разберусь, олухи» до «интересно, что вы там можете».

Дверь распахнулась, и два дюжих парня внесли мягкое кресло.

— Сюда, — указал министр на место рядом с креслом Хилла, — и начинайте, начинайте.

Министру не терпелось, он опустился в кресло и уставился на экран. Хилл и Фелинчи осторожно заняли свои места. Наступила тревожная тишина.

— Господин министр, обратите внимание на лицо нашего подопечного, оно отражает внутренний разговор, постоянно меняется, подрагивает, принимает выражение вопроса, ответа, удивления, согласия, отрицания, гнева. И губы, губы шевелятся, он ведет внутренний разговор, одиночество и смена биоритма сделали свое дело, он готов для контакта, ему надо выговориться, — тихо пояснил Фелинчи.

— Ну что же, Фил, давай начинай, как бы он не «перезрел».

— Включаю запись, даю собеседницу.

— Собеседницу? — удивился министр. — Кто это такая?

— Да, да, собеседницу с голосом его матери, он ее очень любит, а голос ее мы записали, картотека фонем у нас в фонотеке.

— Голос голосом, а где она сама?

Хилл позволил себе саркастическую улыбку в адрес министра, но тут же одумался и сменил ее на смиренное выражение с тенью заискивания.

— Сэр, собеседница уже здесь, она там, в углу, это компьютер, а говорить он будет голосом матери этого типа, — он кивнул на экран, где крупным планом светилось небритое лицо с большим носом и закрытыми глазами, веки подрагивали, человек жил, страдал.

— А она, эта ваша машина, знает, что говорить?

— Нет, сэр, этого нельзя, это уже допрос, а допрос они чувствуют сразу и ничего не скажут, тут дело в другом, в…

— Ладно, ладно, Хилл-знаток, потом расскажешь, работайте, ты прямо первый ученый среди шерифов-работяг, растешь, Хилл.

— Запустил программу, мистер Хилл, — тихо сообщил Фелинчи и напряженно потянулся к экрану, словно принюхиваясь. Хилл тоже подался ближе к мерцающему стеклу, министр невольно повторил их движение, всматриваясь в лицо человека на экране.

— Всякое бывает, Бобби, мальчик, всякое, — послышался мягкий женский голос. Министр вздрогнул, оглянулся, в кабинете, конечно, никого не прибавилось: он, Хилл, Фелинчи, машина и человек на экране.

«Машина, — догадался министр, — она говорит, вкрадчивая, прямо в душу лезет».

Дрожь пробежала по лицу Бобби, оно напряглось, потом легкие складки преобразили его, рот приоткрылся, и он прошептал:

— Мама, я не хотел, честное слово, не хотел…

— Конечно, конечно, — женский голос был тих и ласков, в нем была легкая грусть и сожаление.

— Ты понимаешь, сколько же можно терпеть, я все биржи обежал, стоял с утра до ночи, работы нигде нет, я никому не нужен, мы никому не нужны, сколько можно! — Бобби чуть не плакал, губы его дрожали, глаза были закрыты, веки набухли от слез.

— Я понимаю, я все понимаю…

— Я знаю, мама, ты всегда все понимала, но молчала, терпела, я-то еще ничего, но вот Салли, ей-то каково, девушка красивая, слабая — и в этом зверинце, в этих джунглях, среди этих двуногих бандитов с толстыми кошельками. — Бобби умолк, лоб его прорезали морщины.

«Что-то вспоминает», — решил министр; лоб его вспотел, спина дрожала от волнения.

— Да, но что же? Разве все предусмотришь? — Женский голос прервал паузу. Голос лился, обволакивая раскаянием и доверчивостью, каким-то очищением.

— Да, да, мама, всего не предусмотришь. Случай подвел меня, я кроток. Но когда этот грязный жирный тип пытался ее купить за ужин в ресторане, а получив отказ, полез насиловать тут же, рядом с кухней, в парке, я не выдержал.

— Да, да, от судьбы не уйдешь, — шептал женский голос.

— Судьба судьбой, мама, но если бы я не был случайно там — меня наняли на вечер мыть посуду, то Салли мог изнасиловать этот пьяный боров. — Бобби опять умолк, очевидно погружаясь все глубже в воспоминания, лоб морщился, гримаса боли легла на лицо.

— На все воля божья, на все. — Голос звучал спокойно, как на исповеди.

— Вот, вот. Меня словно кто-то подтолкнул, словно кто-то вложил в мою руку тяжелый железный прут. Она так стонала, наша бедная Салли, так стонала, видно, кричать ей было трудно, а он душил ее… Я ударил его прутом; затылок его был в толстых складках, по ним я и ударил, он хрюкнул и затих… прут был слишком тяжел… я убил его. Я убийца.

— Это как посмотреть, с одной стороны, так, а с другой, все представляется по-другому.

— Я сбежал, было темно, Салли меня не видела, слава богу, а прут я кинул в канал, рядом с рестораном. Иначе я не мог, не мог, понимаешь, не мог, хоть с какой стороны ни рассуждай. Иначе что было бы с Салли?

— В церкви учат, что все мы люди, братья и сестры.

— Братья! Сестры! Да, мама, я виноват, я допустил слабость, я выждал и вернулся, никого рядом не было, я вынул из его кармана кошелек, он на чердаке за пятым кирпичом в трубе со стороны лестницы. Прости, мама, но деньги нужны, Салли опять может попасть к такому в лапы. Какой он мне брат, а Салли ему какая сестра?

— Да, да, все не безгрешны. Но все-таки…

— Мама, не терзай меня и себя, меня взяли по подозрению, я не сознаюсь, иначе что будет с вами, у них нет доказательств, я все спрятал, а дождь все смыл, он пошел сразу же, как я убежал с кошельком, бог на моей стороне, он за нас, за бедных. Ты никому ничего не говори, мама… Ну… Никому, смотри, никому. Здесь нельзя ни о чем говорить, здесь, наверное, все подслушивается, я иногда думать даже боюсь… Я спать хочу, хочу ужасно спать, я устал, я буду спать… мама.

Голова Бобби упала на грудь, он спал глубоким сном.

Министр сидел, замерев и не веря происходящему.

— Стоп, Фил! — Хилл улыбался до ушей. — Вот так, сэр, он все рассказал сам, сам, и от этого уже не отвертишься. Теперь мы ему разрешим спать, пусть спит. Он очнется через сутки, не меньше, у всех так было, и начнется период страшных мучений. Память подскажет, что он сделал что-то не так, что он говорил о своем преступлении, а вот было ли это наяву или во сне, он точно не поймет. А раз так, то жизнь его станет нетерпимой, он не понимает, что знаем мы, а что не знаем. Дальнейшая игра проста, и кончается она одним и тем же — признание и требование суда, то есть публичного признания. Это как удалить больной зуб, измотавший тебя постоянной ноющей болью. Публичная казнь — признание — вот в чем видят они свое спасение. Правда, бывают и такие, которые молчат. Но для них у нас есть еще один «подарок».

— Ладно, Хилл-психолог, я кое-что понял. Но удивлен, с какой стати он взял и все рассказал, и почему, например, ты задаешь вопросы голосом матери или кого-то еще, близкого, а эта машина бормочет что-то несвязное.

— Сэр, ваши вопросы совершенно справедливы, тут нет ничего заумного, и если вы позволите, то Фил по этому поводу выскажется.

— Ну что же, валяй, Фил. — Министр обрел себя, так как разговор вышел из рамок непонимания происходящего и теперь не надо было стараться выглядеть компетентным человеком, «делать рыло», как любил шутить сам министр; теперь надо слушать, а это было значительно проще, чем задавать вопросы. Фелинчи осторожно приблизился к столу, встал напротив и, как ученик перед учителем, стал медленно говорить. Видно было, что он подбирает слова, продумывает текст своего выступления «на ходу».

— Сэр, я психолог и немного математик, занимался душевнобольными. С детства был очень наблюдательным, это вроде как дар божий. Душевнобольные — это очень интересный народ, они ущербны в одном, но зачастую эти недостатки компенсируются в другом, причем с лихвой, прямо-таки талантливо. Кстати, душевнобольной сродни преступнику. Ведь преступник — это тот же душевнобольной, его мир деформирован, и он, сэр, зачастую талантлив в этой области. Согласитесь, ведь это так?

— Да, да, наверное, — поддакнул министр и заерзал, оборачиваясь к машине.

— Так вот, наблюдая за душевнобольными, я часто видел, как они говорят сами с собой, то есть для них собеседник существовал внутри себя, и он с ним говорил. Фраз собеседника слышно не было, слышалась лишь речь-ответ. Как-то я был на рынке, сэр. Я люблю там бывать, для психолога это огромная лаборатория жизни. Так вот, там я случайно подслушал разговор двух женщин. Одна оживленно рассказывала эпизоды своей жизни, а другая, видимо думая, как дешевле купить продукты, лишь иногда бросала ничего не значащие фразы: «Конечно», «Да-да», «Это как посмотреть», «Всякое может быть», «Еще бы» и т. д. Этого было вполне достаточно для продолжения разговора, и это натолкнуло меня на мысль, которую я тут же реализовал.

Я пришел в клинику и поддержал разговор одного из пациентов, который свихнулся после трагической гибели жены: она свалилась в ванну с кипятком. Я действовал так же, как немногословная собеседница на базаре, я изредка произносил нейтральные фразы: «Конечно», «Наверно», «Все может быть», «Бог всем судья» и прочие, подбирая интонацию. Мой собеседник оживился, рассказ его стал стройным, осмысленным, целенаправленным. До этого он жил в мире воспоминаний, они его терзали, мучили, а теперь он «выговорился». Это было просто и страшно. Мой сумасшедший рассказал все, в том числе и то, что он сам намылил край ванны, зная, что жена будет становиться на него, развешивая нехитрый туалет после стирки. Почему? Ведь вам это тоже интересно? Это произошло после скандала с женой: она сказала, что ненавидит его. Потом его взгляд уперся в меня, и он завыл, как зверь, почуявший свою гибель.

Я продолжал свои опыты и сделал несколько выводов. Первое — нельзя задавать направляющие вопросы, они вызывают реакцию замкнутости, настороженности и протеста. Вроде того, что тебя тянут за руку туда, куда ты не хочешь. Второе — нельзя, чтобы тебя видели, в конце концов проблеск понимания чужого присутствия заставляет укрыться в свой защитный кокон. Это психология, сэр. Я разработал программу для ЭВМ, она вставляет нейтральные фразы тогда, когда умолкает сам «собеседник», и… получился колоссальный эффект. Никого нет, ничто не довлеет над ним, внутренний мир его душит, требует общения, а тут мягкий, ласковый голое вкрадчиво потакает ему, причем фразами, которые можно истолковать по-разному. А он воспринимает их так, как требует его истерзанная душа, его сместившийся, но теплящийся разум.

Идея и работа эта меня увлекла, я шел дальше и дальше… пока не истратил все деньги клиники на ЭВМ и прочее оборудование… Так я попал в тюрьму к мистеру Хиллу в роли заключенного. Общение с ними, заключенными, еще раз подсказало мне мысль, что они во многом похожи на сумасшедших, во многом, очень во многом. Их терзает мир преступления, они его переживают. Конечно, по-разному: некоторые не раскаиваются в содеянном, некоторые переживают промахи, которые привели их за решетку, некоторые мучаются невозможностью отомстить кому-то за провал. Редко, но есть я такие, что раскаиваются. Важно для меня было одно — они так или иначе живут в этом мире, мире содеянного, и особенно тогда, когда в одиночестве. Для меня пребывание здесь стало своеобразным исследованием, а тюрьма — лабораторией. Мистер Хилл переживал за низкий процент раскрываемости, а я предложил ему помощь. Тюремный бюджет позволил выкупить мои программы и машину. Остальное было делом знакомым и привычным.

— Вот это да, — только и произнес министр. — Да у вас тут синдикат раскрытий. А если он все-таки молчит?

— Мы с мистером Хиллом ввели новые программы, мистер Хилл давал идеи, а я их претворял в жизнь. Например, если «клиент» с устойчивой психикой и ничто его не волнует, то мы сдвигаем его биоритм и выбиваем его из колеи, иногда он не спит сутками. Это помогает нам: нервного, неуравновешенного, на грани физических возможностей человека легче втянуть в разговор и вызвать на откровенность, тем более если включить программу «жалостливого, участливого» оттенка. Ведь слово «конечно» можно произнести жестко, вопросительно, безнадежно, утвердительно и так далее. Это мы умеем делать, программы у нас гибкие. Если и после собеседования «клиент» молчит, одумавшись или в уверенности, что это был сон, то мы применяем другой метод — «подарок», о котором упомянул мистер Хилл. Например, есть препарат, который временно блокирует в мозге отделы «старой» памяти, активизируя отделы «новой, свежей». Этим мы добиваемся, чтобы преступник невольно сосредоточил свои мысли на событиях преступления, забыв о детстве, юношестве, любви и т. д.

Или, например, сегодня машина говорила с Бобби голосом матери. Он ей бесконечно доверяет, доверился и сейчас, он любит ее. Но предположим, что он замолчал и не пожелает «публичного признания». Тогда мы вносим искажения в голос матери, и он становится отталкивающим, отвратительным. Он слышит голос близкого человека и одновременно ненавидит его. Обычно это выливается в то, что он гневно осуждает его за предательство, за то, что это он рассказал его тайны, грозит его убить, растерзать, ненавидит, плачет, рыдает, бросается на дверь камеры. А самое главное в этой истерике для нас — новая информация, новые данные. Вот коротко наш метод и наши достижения — сто процентов раскрываемости.

— Сэр, я давно хотел представить вам эти премудрости, но Фил все тянул, у него все новые и новые порывы, он готов вызвать на откровенность любого, даже пастора, он великий психолог, и я буду ходатайствовать перед вами увеличить срок его пребывания здесь, он тоже хочет этого, ему здесь легко работать, творчеству его здесь нет предела и в исследовательском материале тоже, преступность, слава богу, растет из года в год. Простите, сэр, хотя мы с ней успешно боремся под вашим руководством.

«Они оба сумасшедшие, господи, унеси мои ноги отсюда, да поскорее. А если они и меня сейчас разговорят, если я сам расскажу всем, что собираю с тюрем по пятьдесят тысяч долларов в год, если я расскажу о махинациях с питанием, мебелью, с зарплатой тюремщиков? А если я разболтаю о „золотой мастерской“ в тюрьме Смита? Если узнают, куда и как я упрятал ювелирных дел мастеров? Нет, нет, уж лучше бить, не кормить, не поить, пусть лучше пятнадцать процентов раскрываемости, а не сто, но я и многие порядочные люди будут спать спокойно, уж лучше так, лучше уж по старинке».

— Сэр, что вы скажете?

Министр вздрогнул.

— Что? Кто это сказал?

— Я, сэр, я, Хилл, я спросил, сэр. Я спросил: что вы скажете, сэр?

«Господи, я уж подумал, что это она, проклятая машина, меня спросила. Нет, надо что-то делать, надо ее к себе под бок, под контроль, надо ее в камеру, под замок».

— Вот что! Это просто замечательно! Всей этой штукой очень заинтересуется военное ведомство, оно будет допрашивать и выпытывать секреты. Фил, иди.

Дверь закрылась, и министр продолжил:

— Фелинчи в самую строгую камеру, чтоб не выкрали или не убили, он нужен стране, эти ящики завтра же отправишь военным, я пришлю машину и людей. Фелинчи тоже отправишь ко мне, я его подержу у себя, так надежнее. Ты, Хилл, далеко пойдешь, жди повышения.

— Рад стараться, сэр!

Вскоре страну всколыхнула новость: министр порядочности и нравов стал президентом. Он перебрался в его кабинет, а рядом построили комнату, где подолгу томились в ожидании приема министры, нервничая и бормоча под нос что-то невнятное. На прием президент вызывал только по одному…

ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО

Рассматривалось дело о последнем нераскрытом преступлении на Земле. Вообще-то дела как такового еще не было, было только предположение, основанное на найденной картине. И хотя по картине трудно судить о степени реальности или мифического вымысла, все же картину приняли как улику. И сделали это прежде всего по причине высокого качества письма на полотне. Картина была выполнена классически — на ней можно было четко увидеть даже черты лица, тонкости одежды, архитектурные элементы, с особой четкостью выделялись глаза, рисунок радужки. Был тогда такой стиль — выписывать самые мелкие детали, картины создавались с фотографической точностью.

Это были, по сути дела, копии. Картины были как бы частью самой жизни, они были буквально живыми. По таким картинам узнали все об Иуде — предателе Христа, о «любителе» казней Калигуле, о бесноватом «вожде» «третьего рейха», о… В последних случаях были фотографии, они облегчили работу изыскателей, с фотографиями стало намного легче.

А здесь… Древний мастер — художник — изобразил часть дворца, зал, посередине зала стоял диван. На диване в массе подушек и подушечек в застывшей мученической позе лежал бородатый и усатый мужчина лет сорока — сорока пяти с выразительными выпученными глазами, в которых застыли боль и страх. Покрывало на диване было сбито и скомкано, рядом с телом валялось несколько шахматных фигурок, одна была зажата побелевшими пальцами. Другая рука тянулась к золотой монете, на ней были два жирных пятна — отпечатки пальцев.

Мастер был, очевидно, высочайшего класса. Рассматривая картину, наблюдатель как бы переносился туда, в те времена, в тот зал, где сотни лет назад разыгралась то ли трагедия, то ли преступление. Около дивана не было никого, и именно это сразу же настораживало и прямо-таки толкало на мысль о насилии. Глаза жертвы были выписаны до мельчайших подробностей, человек, изображенный на холсте, явно прощался с жизнью, в мгновение вспоминая весь свой путь, пройденный на этом свете.

— Смотришь на него, а впечатление, что это он смотрит с картины на нас. С укором смотрит, словно мы чем-то виноваты. И, смотрите, умирает, а к золоту тянется, к монете. Массивная, видно, большого достоинства…

— Хорошо, что ты заговорил, Пит. Это значит, что все насмотрелись на картину вдоволь. Ты ведь среди нас самый любопытный. Предлагаю закончить первое знакомство с картиной.

Молчание было знаком согласия, но многие продолжали смотреть на картину в глаза чернобородого мужчины, корчившегося на диване. Она висела на белой стене, висела одиноко и беспомощно.

— Ван Кларк, пожалуйста, начинайте, — сказал Председатель.

За спиной сидящих открылась ниша, и оттуда выдвинулся прибор с мощным объективом. «Взгляд» объектива был направлен на картину. Выше картины появился экран, рядом еще и еще. Стена превратилась в огромный полиэкран, в середине которого находился главный предмет, сегодняшнего собрания — древняя картина.

— Председатель, я могу начать? — вежливо спросил Главный человек логической мысли.

— Да, работайте с Главным техническим специалистом. Вам, Николай Христофорович, не впервой работать с Ван Кларком. Работайте. Мы будем отвлекать вас только при острой необходимости. Надеюсь на успех, ведь это последнее нераскрытое, как мы думаем, преступление на Земле. Остальные стали достоянием всех, тайн больше нет, нет ушедших от наказания и возмездия. Сколько развенчанных кумиров, вождей, полководцев. Вот только это и осталось. — Председатель указал на картину и сел, прикрыв ладонью глаза. Он сегодня, как полагал, слишком много говорил и почувствовал усталость.

— Итак, я начну с идентификации дворца, — сказал Иван Христофорович. — Измерь, Ван Кларк, и обсчитай.

На экране возникла копия картины. Дворец, зал, мебель покрылись линиями. Потом картина как таковая исчезла с экрана и осталась стилизованная четкая схема. На другом экране появились колонки цифр — размеры основных деталей и их соотношений. Строки цифр комментировались письменным и звуковым рассказом. Первые закономерности: в геометрических размерах и их соотношениях строители древности заложили число «пи» с точностью до десятого знака, размеры орбит планет Солнечной системы, их масс, расстояние до Солнца и даже до Веги..

— Смотрите-ка, — на русский манер воскликнул Иван Христофорович. — Ван Кларк, это же скорость света. Неужели они знали ее значение уже тогда?!

— Да, Иван, это так. Видишь, что записано: около 500 секунд, и луч упирается в бога Солнца. Эти астрономические основы строительства были характерны для времен на границе каменного и бронзового веков. Так что уже поэтому мы можем с большой уверенностью говорить о времени строительства дворца. Сейчас уточним его принадлежность по стилю.

На экране замелькали дворцы, храмы, строения. Много было похожего, но программа сходимости еще не исчерпала всех вариантов — все новые и новые схемы возникали на экране. Но вот картина застыла — «Храм бога Солнца, две тысячи лет до нашей эры. Восток», — высветилось на табло и потом еще: «Координаты на табло номер 5». На карте Земли пульсировала точка — место храма. В горах высоко, почти в снегах.

— Спасибо, Ван Кларк, теперь, наверное, перейдем к самой личности. — Иван Христофорович чуть склонил голову в сторону Главного инженера. — Посмотри, кто же обладатель этого дворца?

Объектив прибора чуть выдвинулся вперед, на экране появилось, лицо, так, как оно было изображено на картине — почти в профиль. Горбатый, орлиный нос, лохматые брови, усы, соединяющиеся с бородой в единое целое. Блестела большая лысина. Особенно выделялся черный, удивленный и отражающий боль и страх глаз. Машина делала свое дело. Проанализировав геометрию лица, просчитав числовые соотношения, она создавала недостающие черты, медленно поворачивая лицо в фас. Вскоре прямо в зал «смотрел» человек, черты которого были искажены болью. Но и это давало возможность понять, что он красив, лоб его был высок, на лице редкие морщины.

— Иван, — произнес Председатель, — можно смоделировать нормальное лицо? Без гримасы боли и отчаяния?

— Можно, хотя это большая работа. Надо найти причину конвульсии. Надо понять, что случилось. А уж потом, поняв степень и наиболее вероятный характер сокращений мышц лица, так сказать, привести их к норме. Надо понять источник боли.

— Что же, подождем. Только рассказывай все, что делать будешь. Нам тоже интересно. Может, и подскажем что-нибудь.

— Ван Кларк, покажи его глаза. Питер Крум, специалист по иридодиагностике, — представил очередного специалиста Иван Христофорович. — Он поможет определить, что там происходило, а может, и причину смерти. А она видна явно.

На экране остались лишь глаза. На цветных экранах возникли картины радужки правого и левого глаза. Глаза были карие. Специалист Питер Крум начал свою работу.

— Можно сказать, что в течение жизни темно-коричневый цвет радужки подвергался потемнению — это отрицательный момент, в организме его было что-то неладно. Ого, да у него была опухоль головного мозга. Смотрите, вот разорванность кольца в мозговом секторе радужки, а вот глубокая лакуна. — На экране пульсировали точки, показывая те области, о которых говорил Питер Крум. — А вот еще — этот знак говорит об активных процессах в печени. Явная бурная токсикация. Его травили исподволь, долго. Бедный человек, это же страшные боли. У него целый набор всяких болезней. Видите, рыхлая сторона лакуны, выбухание — это все в мозговой зоне. Он был шизофренник. Вот так называемые «солнечные лучи» в радужке — это явный признак снижения умственной способности… Ну вот и причина смерти!

— Какая же? — не утерпел Председатель.

— Он отравлен. Вот, смотрите, эти кольца на глазной радужке слиплись — это предвестник смерти, это смерть.

— Ну и что? — опять выкрикнул Председатель.

— Характер этих признаков позволяет определить яд — он воздействовал на печень. Он ясен. Сейчас я запрошу банк данных, и мы восстановим черты лица.

— Долго? — Председатель проявлял нервозность.

— Да нет, — Иван Христофорович был спокоен. — Думаю, что уже готово. Не так ли, Ван Кларк?

Ван Кларк молча кивнул, а на экране появилось бородатое лицо. Гримаса боли исчезла на глазах. На экране был совсем другой человек: лицо его было властным, пренебрежительным и глуповатым.

— Включаю программу опознавания.

Вскоре на экране побежали буквы, сложившиеся в имя: «Мехмед третий. Пятнадцатый век. Султан. Умер от яда во время шахматной игры. Предположительно отравлен. Убийца не найден».

— Это не трудно, — произнес Иван Христофорович. — Ван Кларк, дай глаза крупным планом и настройся на глубинные приемники, там отпечатки последнего, что он видел, должны сохраниться. Может, он и был последним — убийца шахматист.

— Почему шахматист? — спросил Председатель.

— Так думаю. Ситуация на картине подсказывает.

На экране опять появились глаза султана. А вскоре и показался сначала смутный, а потом все более четкий портрет — человек в чалме, с бородой и тоже с усами.

— Возьми информацию с другого глаза и попробуй синтезировать объемный портрет, Ван Кларк, — посоветовал Иван Христофорович.

Объемный портрет был впечатляющим. Человек в чалме смотрел в зал злыми глазами, тонкие губы его скривились в торжествующей улыбке.

— Кто же это? — обратился к Ван Кларку Иван Христофорович.

— Сулейман, хранитель казны. Что дальше?

— Покажи, Кларк, монету.

— Зачем?

Никто не мешал их диалогу.

— На ней отпечатки пальцев, я видел.

— Я понял тебя, Иван.

На монете было прорисовано два узора.

— Введи в память и пропусти через коррелятор генетического кода.

— Уже.

— Тогда не тяни, дай портреты.

На экране появились портреты Султана и хранителя казны.

— Ну вот, — задумчиво произнес Иван Христофорович. — Теперь все упрощается. Запроси хранитель волн времени того века, пусть найдет дни их общения. Посмотрим, что там было.

— Сейчас, Иван, — Ван Кларк запросил хранитель. Экран ожил. Появился зал, знакомый диван. Два человека хлопотали около него. Один из них был хранитель казны, другой незнаком. Послышался диалог.

— Ты думаешь, все обойдется?

— Да обойдется. Сколько можно терпеть. Этот полоумный скоро разорит меня. Он выигрывает у меня каждый день по золотому. Попробуй не проиграть — голова с плеч. Все, надо поторопить события, твой яд действует медленно. А он радуется как ребенок. Лекарь, ты хорошо придумал фокус с пяткой.

— Это придумал он сам, случайно. Он любил тереть большим пальцем ноги о валик дивана. Сам того не понимая, он стимулировал работу мозга и работу печени тоже. Особенно усердно он этим подсознательно пользовался во время игры в шахматы. Он же не знал, что ты ему сознательно проигрываешь.

— Все равно, ты сумел внушить ему эту привычку. Она стала ему необходимой. Осталось совсем немного — потереть ядом валик и…

Оба нагнулись, послышался шуршащий звук трущейся материи.

ПРИНЦИП САЛЬЕ

Это было просто необъяснимое убийство. Первое в глубинах дальнего космоса. На планете это был бы обычный «очередной психоз» и не более того. Планета знала много историй ухода из жизни: добровольных и принудительных, коллективных и, так сказать, индивидуальных. Объяснение всему этому кошмару психологи находили просто и однозначно — избыток информации, сознание не способно «переварить» этот бурный, неоднозначный, а главное, зачастую противоречивый поток…

Но тут, в далеком холодном мире, среди другого Разума, где обычно «чужие» жмутся друг к другу, — и вдруг убийство. Три посланника Серны хорошо вписались в иной мир, повседневно взаимообогащая друг друга знаниями и опытом. Ничего не предвещало беды, «местные и пришлые» прекрасно уживались. И на тебе, убийство.

— И кто убил — психолог, который, казалось бы, должен сделать все, чтобы в экипаже поняли друг друга, да и глубоко проникнуть в их душу самому. И какой психолог — добрейший Финни. Финни, спасший целую колонию от нападения аборигенов. Он сумел понять агрессивную сущность доброго на вид вождя. Суть его пространных рассуждений о любви и дружбе, оказывается, и это смог уловить только Финни, не совпадала с жестикуляцией. Язык его жестов «говорил» примерно так: дружба — это способ усыпить бдительность, любовь — это желание просто-напросто убить. Почему так? Даже Финни объяснить не мог. Но он был прав. Они бросились на нас с каменными ножами. Со всех сторон, тучей. Это на нас-то, вооруженных лазерами. Мы устали, только Финни стоял и смотрел на все это с грустью, я его сумел спасти в последнюю секунду — над его головой уже занесли нож… Я свалил этого громилу, а Финни бросился оказывать ему помощь, на глазах у него были слезы… — рассказывал, захлебываясь от волнения, командир Фуш. — И на тебе: «слезливый» Финни — убийца. Мы его так прозвали после той баталии.

— Спасибо за информацию, командир. Можете ли вы утверждать, что врач Финни был вполне нормален и не имел признаков мании величия, мании преследования, других маниакальных заболеваний.

— Чего, чего? — не понял Фуш.

— Ну, не хотел ли он кого-нибудь убить? Не прятался ли он, думая, что за ним следят, что за ним гонятся, что, наоборот, его хотят убить. Или не говорил ли — он, что он, например, Наполеон, Юлий Цезарь, или Нерон, или из семьи Романовых? — уточнял судья.

— Ну что вы, сэр. Его фамилия Финни. Джек Финни. Какой же он Цезарь. Он корабельный врач. Вообще у него воображение плохо работало. Он даже не мог себя представить астероидом. У нас такая игра, знаете, в дальнем полете среди одних и тех же звезд хочется развлечений, поэтому извините за наивность взрослых людей, но…

— Понимаю, понимаю, — глубокомысленно произнес судья. — Продолжайте.

Царственный жест судьи не понравился командиру. «Сам ты Цезарь и Нерон, вместе взятые, пузырь надутый», — подумал он, а вслух продолжал:

— …так вот игра: один астероид, другой метеорит. Берем в руки по вареному яйцу и… трах… у кого яйцо разобьется, тот и проиграл. Правда, интересно?..

Судья пожал плечами и с удивлением смотрел на командира.

— Это нас русский научил, у них принято на Пасху вот так яйцами вареными стукаться, а Джон предложил ее космический вариант. Теперь, сэр, на любой планете мои парни прежде всего узнают, есть ли у них куры или крупные птицы…

— Спасибо, спасибо, командир, мы используем вашу информацию для установления истины. Ваша информация очень ценна. И все-таки были ли у него странности? Вернее так, особенности?

— Да, сэр, были. Он был очень принципиален и жил по закону какого-то… забыл фамилию. Он был для него как бог.

— Он был верующим?

— Сэр, кто летает, тот обязательно во что-нибудь да верит. У каждого свой бог. У Финни был свой, вот, черт, забыл, как его звали.

— Хорошо. Скажите, вы были командиром экипажа, доставившего группу первого контакта на планету Зетта?

— Да, сэр. — Командир гордо вскинул голову и выставил подбородок вперед. — Это был я.

— Что вы скажете об этом?

— В каком смысле, сэр?

— Ну вообще. Как там все было? Как вел себя Финни?

— О, сэр, это была удивительная история. Во-первых, я чертовски удачно посадил наш корабль на лесную поляну. Все ребята хором пропели мне здравицу, в ней, сэр, есть такие слова: «Пока командир с нами, мы и не думаем о своей жизни…»

— Ближе к делу, командир, не отвлекайтесь, — судья начал раздражаться.

— Я как раз ближе к делу и держусь. Не сядь мы на эту планету, ничего бы и не произошло. Так вот, я посадил корабль, посадил мастерски. — Судья отчаянно сморщился. — В лес убежали какие-то зверушки, я это видел собственными глазами, как вас, сэр. Как только я убрал пламя и мы спустились из корабля, к нам подошла делегация от местных жителей. Было такое впечатление, что они нас поджидали где-то за деревом. Наши специалисты по контакту и местные быстро договорились и ушли в лес. Заводилой у нас был Финни, уж очень бойко он с ними трепался. А мы улетели через сутки по местному календарю, как и предписывает инструкция. Сутки на размышление и переговоры с этими красавцами — во. — Командир красочно провел ладонью по горлу.

— Я понимаю ваш жест, что этого времени достаточно, а не как-то по-другому. — Судья все еще сердился на словоохотливость командира. — Значит, никаких признаков беспокойства, враждебности, прямой угрозы не было?

— Ни в коем случае, сэр. Даже наоборот, они ушли в лес обнявшись и покачивались все вместе в такт шагов. Если б я не был свидетель встречи, то подумал бы, что они… только вот песни не пели.

— А из леса они больше не показывались?

— Нет, но слышалась музыка.

— Музыка?

— Да, сэр, музыка. Финни так и не показался, хотя его надо было бы забрать. Пользуясь отсутствием врача, а в инструкции это есть: «В ряде случаев допускается применение дезинфицирующего универсального средства при наличии малейших признаков любых явлений, могущих повлиять на здоровье и состояние членов экипажа», некоторые под музыку и употребили… — Командир постучал пальцем где-то глубоко под подбородком, и по залу понеслись звуки, похожие на удары толстой палкой по стволу поваленного дерева.

— Итак, вы улетели, — задумчиво произнес судья.

— Да, мы улетели… — командир развел руками, словно извиняясь.

— А Финни?

— А Финни остался с группой первого контакта. Имел ли он на это право? Мы действовали строго по инструкции и взлетели вовремя.

И правильно: почему они не вернулись? Может, их съели и до нас добираются? А всех собирать — корабль потерять.

— Спасибо, вы свободны. Я понял так. Вы отвечаете за безопасность корабля и за людей. Раз вы приняли решение взлетать, то значит, никаких сомнений в себе, экипаже и корабле у вас не было?

— Да, это так. Не было.

Командир вышел, громко стуча сапогами.

Генеральный судья Скотт задумался.

«И зачем в их форме сапоги, стучат так, что в голове отдается».

— Господа, кто может добавить ко всему этому бреду хоть что-нибудь?

— Сэр, мы изучили прессу тех дней. И вот что там мы нашли. Читаю дословно:

«Пункт об универсальном средстве надо уточнить», — подумал судья, но промолчал.

— У кого есть еще сообщения?

— Сэр, мы имеем пленку с фиксатора мыслей Финна, — доложил один из следователей.

— Читайте.

— На этом запись обрывается, сэр. Вернее и скорее всего он отключил фиксатор, он врач-психолог и он знал, как это можно сделать.

— Что было там, на Зетте?

— Он убил двух землян из группы первого контакта.

— Где сейчас Финни? — обеспокоенно спросил судья.

— В одиночной камере, сэр. Его доставили с Зетты немедленно.

— Давно?

— Семь часов назад, сэр.

— Кто может мне сказать хоть что-то об этом Салье? Он его друг? Учитель? Кто он?

— Сэр, Финни психолог. Среди их братии, я извиняюсь, сэр, был великий психолог. Его звали Салье. Может быть, это он?

— Это Финни говорил о преданности к его учению, о том, что он не может его предать. Он говорил о нем как о живом. Чем он знаменит, этот Салье-психолог?

— Сэр, мы уже запросили Главный компьютер, — доложил секретарь суда. — Простите, все знать невозможно. Я рискнул ввести в главный фильтр обработки признак сегодняшнего заседания. Все, что здесь говорилось, будет учтено для выборки информации.

— Что ж, подождем. Вы правильно поступили, Пол. — Судья не успел прикрыть глаза, как табло ожило знаком внимания, а потом и текстом: «Главный принцип взаимоотношений между людьми в соответствии со школой Салье: поступай с людьми так, как ты бы хотел, чтобы они поступили с тобой». Экран замер, сидящие в зале перечитывали информацию раз, другой, третий.

— Что бы это значило? — Судья был в недоумении.

— Это очень просто, я тоже ученик Салье, в компьютере был мой адрес, и он обратился ко мне за консультацией. — Голос в динамике на мгновенье умолк. — Моя версия такова. Убили на чужой планете детей. Косвенно Финни вроде бы виноват, это была его идея — послать детей зеттян с подарками к кораблю. Почему экипаж потерял бдительность: или отказ связи, или забыла подать сигнал группа первого контакта, или… Может быть, тот факт, что зеттяне подошли сразу же после посадки корабля, как-то притупил бдительность командира… что-то было. Но не в этом сейчас дело. Случайность это или нет, но чувство вины осталось у Финни, он не хотел жить. Он хотел, чтобы его лишили жизни, а принцип Салье, по которому он прожил всю жизнь, заставил, наоборот, его пойти на преступление — лишить жизни своих коллег. Поясню. По Салье, от Финни требовалось, чтобы он сделал с ними то, чего желал бы получить в отношении себя от них. Он хотел, чтобы они лишили его жизни, а значит, он должен был с ними сделать то же, что хотел получить от них, а поэтому он убил их, вернее, вынужден был убить. Это звучит очень парадоксально, но тем не менее все в соответствии с самым гуманным принципом жизни — принципом Салье. Но это еще не все, теперь он… и, может, это было главной причиной ужасного убийства своих в чужом мире…

— Постойте, постойте. Это действительно сложно. Но ведь есть более простой вариант. Почему он не покончил с собой?

— Я и об этом хотел сказать. Они мешали ему, ведь он хотел, чтобы его лишили жизни, и было кому это сделать. А вот теперь их нет. Сложилась ситуация, что он один на один с собой. Он — это его «я» и это «они». По принципу Салье он сделает теперь с собой все, что захочет. Тем более он на Земле. Как бы вам объяснить: когда он один, когда рядом никого нет, к кому бы он мог применить правило Салье, он может, не отступая от принципов жизни, применить его к себе. Он хочет, чтобы его лишили жизни, он — это его «я», чтобы сделали это «они», а это тоже его «я», это он сам.

— Господи, — прошептал судья, — как сложно и просто.

Голос в динамике захлебнулся и пропал. Через несколько секунд он снова ожил.

Срочное сообщение для судьи: «Финни мертв, а на лице его улыбка».

АСИММЕТРИЯ

— Это очень удачная мысль — нарушить мир Гармонии, — задумчиво, нарастяжку говорил человек, одетый в черное. — Притом, Отто, ты очень удачно предлагаешь нанести удар в главное звено — мозг.

— Благодарю вас за похвалу, святой отец, — монах смиренно склонил голову.

— Не стоит благодарить, сын мой, ты этого заслуживаешь. Я знаю о твоих дарованиях, знаниями своими ты превысил всех. Но то, что будем делать мы с тобой, должно быть нашей тайной.

— Слушаюсь, святой отец.

— Нам будут нужны разные люди: воины, музыканты, ученые, поэты, художники, рабы. Мы должны научиться управлять ими. Все не должны быть одинаковыми — это роскошь для нашей планеты. Как ты это сделаешь?

— Святой отец, я сумею расстроить гармонию мозга, и тогда человек будет жить или левой или правой его частью. А это, наверное, то, что нам надо.

— Почему, наверное, Отто? Ты в чем-то сомневаешься?

— Нет, святой отец, у меня нет сомнений. Никто и никогда этого не делал, всего не учтешь. Я предлагаю найти человека талантливого, много умеющего и, спрятав его в подвалах монастыря, испробовать это на нем. Никто ничего не узнает, после войны рабов много. Какая разница — убить его или посадить в подвалы.

— Ты прав. Но надо хорошо знать этого человека. Он должен много уметь и знать, ты прав: иначе трудно будет понять, что происходит, не так ли?

— В ваших словах мудрость, святой отец. Есть такой человек.

— Кто? — быстро переспросил его монах.

— Царь индигов, он ваш пленник, святой отец.

— Ты с ума сошел, Отто. Я не нарушу клятву и не отниму у него жизнь.

— А вы ее и не отнимаете, святой отец. Мы лишь нарушим гармонию главного координатора его тела — вот и все. Совесть наша чиста.

— Почему именно он?

— Святой отец, он прекрасный воин, поэт, художник, он великолепный музыкант. О нем написаны трактаты. Вы же знаете, Соломон — даровитый, так льстецы его страны именовали его. Лучшего экземпляра нам не найти, святой отец.

— Как мерзко ты его назвал — экземпляр. Отто, он ведь царь великих индигов.

— Бывший, святой отец. И индиги — бывшие великие. Теперь великий вы и ваш народ. Вы можете все, никто вас не остановит и не осудит. — Отто упал на колени и поклонился до каменного пола.

Разыгранная сцена возымела воздействие, святой отец улыбнулся.

— Ну что же, благословляю. Встань. А это не больно?

Монах заметил, как вздрогнул святой отец.

«Боли боится и чистеньким хочет выглядеть. Заботу проявил о человеке. Оскорбился, что я непочтительно отозвался о царственной особе. Он ведь тоже вроде такого же ранга. Индюк надутый», — монах зло усмехнулся про себя и легко поднялся.

— Не больно, святой отец. Просто я сделаю так, чтобы нечто, связующее в единую гармонию правую половину мозга и левую, разъединит их. Мне надо будет понять, что за этим произойдет. Я буду с ним один и день и ночь. Я буду всегда рядом, я буду с ним гулять, говорить, спорить, слушать, наблюдать…

— Пойдем к нему, я тебя ему покажу и уйду по делам государственным. Мне докладывай исправно, но не мельчи, о главном лишь рассказывай, об интересном. И помни… нам не бунтари нужны, а послушные… воины и… в общем, те, кто будет работать.

Пришли в подвалы. В большом каменном мешке стоял стол, лавка, кровать… в общем, все, что нужно для жизни. Вошли… из-за стола поднялся высокий, черноволосый с чуть раскосыми глазами Соломон. Поза его не выражала страха, подобострастия, подчинения побежденного. Напротив, она выражала достоинство.

— Здравствуй, Соломон, я здороваюсь первым, потому что ты оказался у меня, хоть и не по своей воле, вроде как гость по принуждению. Я сдержу свое слово, ты будешь жить. Но пока вот здесь. С тобой будет этот монах, Отто. Доверься ему, он смиренный, начитанный, много знает. Он тебе будет скрашивать длинные невольные дни.

— Спасибо, Ивон. — Соломон чуть склонил голову.

— Святой отец… Святой отец. При монахе же… — поправил его Ивон.

Соломон промолчал.

— Отто, доставь сюда инструменты музыкальные, бумаги побольше, книг, перьев, чернил… Что еще?

— Мои записи, что со мной были в шатре, — попросил Соломон.

— А что там?

— Астрономические расчеты долгих лет наблюдений за Красной планетой.

— Исполни, Отто.

— Повинуюсь, святой отец. Обращу ваше внимание, эта дверь ведет в библиотеку, эта в музыкальный зал… там и место для публики есть.

Святой отец удивленно вскинул брови.

— Лавка для меня одного, — уточнил, улыбнувшись, монах.

Святой отец рассмеялся.

— Нельзя ли на башню с приближающей трубой ходить, хоть со стражей.

Отто чуть покачал головой.

— Нет, Соломон, нельзя. Кинешься еще с башни, а обо мне скажут, что я слова не сдержал. Нельзя… пока. Желаю быть в добром здравии. Отто, накорми гостя.

— Любите ли вы приправы, царь побежденного народа? — обратился Отто к Соломону.

— Да, люблю, — машинально ответил Соломон, думая о чем-то другом.

Святой отец, приостановившись в дверях, оглянулся на Отто и одобрительно кивнул головой.

— Несу, царь, кушанья… с приправой.

Через неделю Отто заметил первые признаки действия своего дьявольского снадобья. Менялись не только привычки Соломона, но менялось даже его лицо. Оно бывало то решительным, то растерянным. То на него ложились тени аскетизма, то отрешенного человека с идиотской улыбкой, то… Одним словом, оно постоянно менялось, и это испугало даже Отто. Потом он понял, что выражение лица, а вернее, само лицо отражало его внутренний мир, который был на этот период времени. Отто понял, что борьба «правого» и «левого» началась.

Однажды царь прошел в библиотеку и читал двое суток, читал без сна, без пищи. Ничто не могло его отвлечь, ни прикосновение, ни словесное обращение, ни музыка, ни грохот литавр. Лицо при этом было сосредоточенным, и в нем отражались все его переживания от прочтения книги. В другой раз он засел за стол и погрузился в вычисления. Отто не понимал их. Он стоял рядом, вглядываясь в смысл логики цифр, но не мог проникнуть в их таинства. Царь не замечал Отто, он работал. Отто посмотрел на него и изумленно осознал, что он уразумел смысл перерождения царя — он занимался астрономическими выкладками. Почему? Отто не мог объяснить. И действительно, через сутки царь встал и сказал: «Я и мой народ отныне знают, сколь долог путь к Красной планете. Не хватит многих жизней». Как-то он подобрал на полу монету в полдинара и долго и тупо смотрел на нее.

— Это полдинара, — подсказал Отто.

— Что это — полдинара?

— Это деньги, есть достоинство монеты в динар, а это полдинара, то есть половина той.

— Я не знаю, что такое половина, — сказал царь и пошел в столовую, набросившись на еду, как варвар, раздирая мясо руками и лакая воду из чаши. Лицо выражало тупость и непонимание. Он был полным идиотом. Отто становилось все страшнее. Он жил в мире умалишенного с совершенно непредсказуемым поведением, он боялся и за себя и за него.

Но вдруг Соломон вновь стал царственно гордым. Он писал картины, сочинял и читал вслух стихи, поэмы. В музыкальном зале он играл: чудесные звуки флейты уводили в мир прекрасного, сказочного, нереального… Отто закрыл глаза и мечтал о счастье… Вдруг музыка оборвалась, открыв глаза, Отто отшатнулся… перед ним стоял беспомощный старик, он озирался вокруг, держа флейту как ненужную палку.

— Что это? — спросил безобразный старик, указывая на флейту.

— Что имеешь в виду? — ошарашенно спросил Отто. — Это флейта, ваш любимый инструмент.

— Не понимаю, — выдохнул старик. — Я хочу спать. Где я?

Он двинулся вперед, натыкаясь на предметы как слепой, не узнавая ничего вокруг.

— Да поверни ты налево, стол-то обойди, что же ты на него лезешь… — не выдержав, грубо заорал Отто и испугался, все же перед ним был хоть и побежденный, но царь индигов.

Соломон остановился от окрика и стоял в нерешительности. Явно было видно, что он не понимал, куда ему велят идти, где это «налево». Отто взял его за руки и отвел в спальню, уложил. Соломон заснул мгновенно. Спал он день и ночь. Отто наблюдал за ним.

«Спит как спокойно. Раньше вскрикивал во сне, размахивал руками, словно сражался, а теперь… тихий, как мышонок. Господи, страшно-то как. Что же дальше будет? Так можно спать, только лишившись сновидений. Лицо как мертвое, ничто не трогает его черт. Его внутренний мир спит, он спокоен», — размышлял Отто. Но он ошибался. Как раз внутри Соломона и шла ожесточенная борьба. Побеждала то «левая» половина, то «правая». Менялся победитель, менялся и царь. Борьба измучила тело и сражавшихся. Тогда они переменили тактику, понимая, что никому не победить. Они старались добавлять себе недостающую часть мозга. Каждая половина стала создавать самостоятельную гармонию. Соломон спал, а внутри его «родилось два человека». И началась борьба за тело, но победителя не было. Они сторожили друг друга, предугадывая каждое движение, каждое желание. Левая рука царя вздрогнула и потянулась вверх, тут же в нее вцепилась рука правая.

«Ну и хорошо, значит, отошел, раз опять во сне буйствовать стал, — решил Отто. — Посижу немного и пойду спать».

Борьба за тело продолжалась. Им двоим было тесно, должен был победить один. Два мира не уживались в одном теле, как и люди на Земле. Борьба ожесточилась. Оба затаились, следя друг за другом.

«Пора», — решил один.

«Сейчас или никогда», — решил другой.

Обе руки взметнулись одновременно и сомкнулись на горле противника. Они душили друг друга, сжимая горло все крепче и крепче. Соломон задыхался, он хрипел, терял сознание, но никто не хотел уступать…

Отто сначала оторопел. Соломон душил себя двумя руками, душил ожесточенно. Опомнившись, Отто хотел было разнять эти убивающие руки, но хватка была мертвой. Соломон был сильным человеком. Тело вздрогнуло и обмякло. Отто устало поднялся.

— Зачем ты убил его? — услышал он. — Я же обещал ему жизнь. Он царь индигов. — В дверях стоял святой отец.

— Он бросился на меня, хотел меня убить. Я защищался, — бормотал Отто.

— Придется умереть и тебе. Ты нарушил наш договор. Выходит, что я не выполнил свое обещание. Смерть твоя будет нелегкой.

Монах облегченно вздохнул.

— Я готов, святой отец. — Отто смиренно согнулся, голова его свесилась, как бы подставляя ее под топор. — Вы правы, так будет лучше…

КРИТЕРИЙ

Посадка была трудной. Планета небольшая, но указатель массы был почти у красной предельной черты, а это значило, что гравитация планеты будет выворачивать кости, давить на позвоночник без всякой пощады днем и ночью, сделает руки и ноги тяжелыми и неповоротливыми, а голову чугунной гирей, аккуратно вправленной в ажурный гермошлем, и наступит момент, когда нестерпимо захочется «потерять» свою собственную голову и хоть немного от нее отдохнуть. Все эти радости обещала тяжелая планета. А уж посадка с перегрузкой тем более изматывала, сплющивая тебя и стараясь выдавить из легких остатки живительного воздуха.

Внизу, под кораблем, проплывали океаны, моря, поля, города. Брейк выбирал место посадки, он исследовал уже далеко не первую планету.

«Лучше сесть где-нибудь неподалеку от маленького города, проще будет разобраться, что к чему, нечего здесь засиживаться и ползать, как удав с набитым брюхом», — размышлял Брейк.

Корабль коршуном кинулся вниз и вцепился в опушку леса неподалеку от городка. Перекошенные от перегрузок лица спутников Брейка чуть разгладились, но остались похожими на взгорбившийся блин. Тяжело переводя дыхание, космонавты один за другим проваливались в тяжелый, глубокий сон. Брейк последовал за ними, чуть всхрапывая и шевеля губами во сне; ему снилась родная планета…

Наступило время всеобщего отпуска. Так было заведено уже не один десяток лет. Как только приходило лето, весь город выезжал вниз, к морю, купаться, загорать… Лето есть лето. Потом, через две недели, в город возвращались ремонтные бригады, они ремонтировали дома, здания заводов, фабрик. Еще через две недели в город прибывали механики, они латали станки, машины. А уже совсем к концу лета прибывали рабочие и служащие — город опять начинал, а вернее, продолжал рабочую жизнь. Так было из года в год, город рос и хорошел. Выезд к морю, был подобен празднику. Разукрашенные машины, веселые люди, смех, песни, танцы… Все это вспыхнуло, сверкнуло, как залп салюта, и исчезло внизу под шуршание широких автомобильных шин. Город опустел в одно мгновение, даже собак не осталось — одни в машинах, а другие просто сворой кинулись за людьми. Собаки города отличались сообразительностью. Стало тихо, только ветер гулял по улицам почтенного города, суд которого был уже без работы добрых полсотни лет. Отцы города гордились его и своим прогрессом.

Брейк проснулся первым, он был строг к себе и своей команде. Если даже кто просыпался раньше, то тихо лежал, не смея подняться, — командир должен быть всегда и везде первым, это закон. Разбудив остальных, Брейк дал час на подготовку к первому десанту на планету. Ходили как сонные мухи, горбясь под тяжестью своих тел, ноги переставляли с трудом. Брейк с болью в сердце смотрел на сборы, но изменить ничего не мог — у Вселенной были разные планеты. Час прошел быстро и мучительно, десант был готов покинуть корабль и обследовать близлежащий район. Анализ атмосферы показал полное благоприятствие, выходить можно было без скафандров — это уже подарок для экспедиции.

— Облегченный вариант защитных одежд. Сразу в город, нечего терять время по лесам и болотам, ясно, что здесь есть разумные, наша задача понять степень их развития, на исследования три дня, иначе тяжесть измучает нас вконец. Все, за работу. — Брейк был краток, пот струился по его лицу, другим было не легче.

Космонавты с благодарностью смотрели на своего опытного командира, они были уверены, что отчет о полете будет, как всегда, идеален.

Цепочка сгорбленных фигур тяжело и упорно двигалась к городу.

— Что они, днем спят, что ли? — бурчал Пак, специалист по научному потенциалу. — Ни одного прохожего, ни машин, заправочная станция тоже пуста, а дороги у них хорошие, видно, им давно знакомо колесо.

Бурчания Пака утонули в безмолвии, было тяжело и не до дискуссий. Вступили в город, тишина и пустынность его настораживали. Город как вымер. Экспресс-анализ показал, что эпидемии нет. Никто не понимал, почему город пуст.

— Что ж, — сказал Брейк, — давайте действовать как всегда: Пак, ищи библиотеку, ройся там, Бор, — на заводы, Сэм, исследуй жилища, ты наш социолог и наша надежда.

Экспедиция растеклась по городу. Вечером собрались на окраине. Доклады несколько удручали: жителей нет нигде, почему — непонятно; в библиотеку Пак проник через незакрытое окно, книг десятки тысяч, все не просмотреть; попытка исследовать завод чуть не погубила Бора, автоматы охраны гонялись за ним, пытаясь поймать, Бор еле убежал. Слово взял Сэм:

— Командор, я предлагаю стартовать с этой планеты, здесь больше нечего делать, они еще отсталые, им надо развиваться и развиваться, — тяжело и от этого, может быть, веско доложил он и замолчал, переводя дыхание.

— Почему? — удивленно спросил Брейк. — Мы еще ничего не узнали, ничего не успели понять, на других планетах на это уходили месяцы и годы. Конечно, здесь тяжело, но долг есть долг, и мы обязаны его выполнить и выполним. Мы не взлетим, пока не поймем уровень их развития, они выпадают из нашей стройной системы познания.

— Командор, — мягко продолжил Сэм, — мне кажется, я нашел, что мы ищем, может, они сами не понимают, но этот критерий их развития везде, на всех жилищах, конторах, он на всех домах, Брейк. Они называют его замок — это устройство для запирания дверей друг от друга.

— К старту, — рявкнул Брейк, вытирая пот и вспоминая трудную ночь, а если еще одна ночь, а потом день… — Нечего здесь делать, все ясно, спасибо, Сэм.

ВСТРЕЧА

Разведчик чужих миров, преодолев огромное расстояние, нашел то, что искал, — планету класса А. Планета была почти такой же, как и планета, родившая его. Прогулка по лесу была просто замечательной, не хватало только грибов, земляники и малины. Легкое движение между деревьями насторожило его:

«Что это за толстое бревно валяется на моем пути, затаюсь-ка я пока и подожду. Вот у себя, на родной планете, — там все ясно: кто друг, а кто враг, все определенно и однозначно: враг — стреляй или беги, друг — протяни руки для приветствия. Вот, помню, на охоте за крокодилами, это же надо, я стоял по пояс в жидкой грязи болота и стрелял по отвратительным аллигаторам, а сам, оказывается, упирался ногами в спину огромного гада… Он начал всплывать, видно, ему не очень нравилось, что по нему топчутся, а я, как мачта с обрубленными парусами, возвышался над его безобразной спиной-палубой. Хорошо, что Дик смотрел в мою сторону и быстро сообразил, что к чему, а то я был бы не здесь, а чем-то после крокодилова желудка — разрозненными атомами и молекулами, готовыми к дальнейшему использованию. Вот друг, а вот враг. А эта чертовщина впереди мне совсем не нравится, от нее отдает спиной аллигатора, а отсутствие пасти с клыками еще больше настораживает, еще шарахнет каким-нибудь разрядом или еще чем-нибудь более пакостным, и повалит дым из костра, где горит единственное полено — я. Нет, подожду еще, заодно и отдохну, вот только опять спина затечет от неподвижности, стар становлюсь я для подобных сцен, как бы не промахнуться, не упустить что-либо».

«Надо же, я такого не видел никогда, прямо хам какой-то, прет напрямик не разбирая дороги, странное создание: какие-то ходули тоненькие, две раскачивающиеся палки, надломанные в середине непонятно зачем, шар наверху, весь какой-то неустойчивый, шатается, трясется, дунь, и полетит, как сухая веточка. Но от него так и веет опасностью, лучше я полежу, хорошо, что бронированный бок как раз развернут к нему. Черт подери, меня на работе ждут, а тут эта „прелесть“ на дороге, и долго она будет торчать и изображать из себя застывший монумент, ведь передвигалась, а теперь притворяется, а как следит за мной… Дай-ка я отключу все лишнее, оставлю слежение и защиту».

«Неужели мне показалось, ведь этот обрубок вроде бы извивался, цепляясь за деревья своими боками, а теперь лежит как прогнившее бревно. Ба, да вон те щелочки, как трещины в стволе, вроде чуть расширились или мне кажется? Эх, как хорошо дома! Нед сварила бы мне кофе, и я сидел бы в любимом шезлонге, на берегу озера, детишки бегают, соседский внук плещется и пищит, как цыпленок. Ладно, ладно, кончай млеть от воспоминаний, а то получишь в лоб какую-нибудь гадость или, как Джекки, переварят тебя прямо здесь, а не в желудке, а уж потом… слопают… фу… какая гадость. А Френк, его, как древнего гладиатора, накрыли какой-то сеткой, которая потом превратилась в корзину, утыканную присосками. Смотри внимательнее, разведчик, вдруг из этого бревна что-либо вылетит или выползет».

«Да, плохо мне будет, светило встает, припекает, а я не могу сменить оболочку, так и буду жариться в бронезащите, и рот открыть нельзя, заметит или пустит газ какой-нибудь, вон как внимательно следит. Вон в приоткрытых щелках что-то светится и поворачивается, наверное, система слежения, и ниже что-то полуоткрыто, а что — непонятно».

«Нет, этот обрубок что-то замышляет, вон и цвет кожи у него меняется, видно, и его, бедолагу, светило припекает, и мне придется попотеть. Аж представить страшно; вот такое чучело залезет в твой космический корабль, прилетит на Землю, а что потом — пожрет всех, чего доброго; живот один, а не разумное скромное существо, тут для разума, наверное, и места-то не осталось. Но и нападать не буду, а себя под удар тоже не поставлю, за мной моя планета, мои дети, наши красивые города… а тут какой-то червяк, червяк в моей квартире… фу, какая мерзость!»

«Нет, точно, он затаился, биополе его то сильнее, то слабее, значит, нервничает, думает, что-то решает, наверное, что-нибудь замышляет. Нападать не буду, может, сам уберется, а то прыснет на меня какой-нибудь жижей, что и не ототрешься, тогда считай, пропал, и себя убить не дам… сейчас меня, потом другого, потом… нет, и просто отпускать негоже, как же его заставить убраться подобру-поздорову? Нет уж, посмотрим, кто кого! Наши прекрасные холмы, наши чудесные пещеры, и вдруг… подобные твари с четырьмя отростками, когтистыми и неуклюжими. Они ведь разрушат все, что мы так долго создавали, так долго строили, у нас не было и нет таких приспособлений, как у них для рытья. Что же делать? Придется ждать и ждать».

«А может, подать дружественный знак, но какой? Протянуть руку? Нет, не пойдет, у него рук нет, не понять ему этого жеста. Поднять руки вверх — тоже, поклониться вперед в восточном поклоне — не догадается, по-христиански стать на колени — схлопочешь какую-нибудь дрянь в затылок. Уж, как спина затекла, сколько же это будет продолжаться, ну прямо мука адова! А если эта дрянь будет валяться сутки, вторые, что мне тогда делать… надо на что-то решаться, так нельзя дальше, я просто лопну. Через минуту прыгну вон за то дерево».

«Что-то он опять возбудился, поле его явно растет, и что с ним творится, неспокойный какой-то. А может, ему плохо, может, он погибает, жаль его будет, он все-таки разумен, сообразил же затаиться, увидев меня. Наверное, даже испугался, интересно, что он обо мне думает, для их структуры я явно необычен, а может, и противен. Как бы показать ему, что я вовсе ничего не замышляю? Но как это сделать? Загнуть в дружеском жесте хвост — не поймет, у него хвоста даже нет, бедненький, и как он без него обходится, ничего не взять, ничего не унести — нет, загнутого хвоста ему не понять; изогнуть вежливой дугой спину — тоже не поймет, спина у него прямая, как ствол дерева. А то еще, чего доброго, наши жесты — задранный хвост и выгнутая спина — у них, наоборот, жесты агрессии, нет, не пойдет, а то еще хуже сделаешь. Жара меня все-таки доконает, если я сейчас не пропущу часть воды наружу, не оболью свою внешнюю кожу, я засохну, как лист дерева без воды. Что же делать, надо на что-то решаться, я так долго не протяну. Через минуту прыгну за ствол вон того дерева и исчезну в чаще леса. Ну и терпеливый этот пришелец, ну и терпение у него, если они там все такие, то нам несдобровать. Ну все, хватит…»

Две тени взметнулись одновременно и в одном направлении — места за деревом для двоих было явно маловато. Столкнувшись возле дерева, они бросились в разные стороны.

Боль пронзила лоб двуногого разведчика, красные искры заплясали в глазах. Когда он обрел опять способность видеть, вокруг никого не было, лишь ветерок шевелил листву деревьев.

«А может, я зря испугался, надо было как-то аккуратно с ним законтачить, поговорить, у него ни рук, ни ног, ни оружия не было, и чего я испугался, а еще разведчик».

«И чего я умчался от него, он такой мягкий, совсем не опасный, хрупкий, его даже нечаянно, наверное, раздавить можно, с ним осторожно надо, как с ребенком, такой мирный, перепуганный стоял, жалкий, а я, монстр здоровый по сравнению с ним, перепугался, убежал, а еще… стыдно. Или нет, правильно, может, они настолько коварны, что могут притворяться добрыми. Спрячусь-ка я в свою пещеру и закупорюсь на неделю-другую, мягкий-то мягкий, а вот лоб-то болит, так что не такой уж и мягкий».

«Может, мне все это показалось, и куда он запропастился, даже следов никаких не осталось, летают они, что ли, эти чудо-черви? А может, я просто перегрелся на местном солнышке и мне померещилось, неудивительно — жарища такая, и простоял как последний болван под лучами несколько часов. Было же со мной такое в пустыне, тогда мне мерещился белый лебедь посреди песков. Хватит, надо взлетать, нечего тут ошиваться».

Старт прошел благополучно. Удаляясь от планеты, разведчик еще и еще раз оглядывался на уменьшающийся ее диск.

«Нет, все-таки показалось, не могло такого быть», — решительно прервал он свои сомнения, невольно потирая красноватую шишку на крутом лбу.

ПАМЯТНИК

Джек очень любил свою жену, и длительные полеты в космос для него становились все более гнетущими и мучительными. Когда он бывал на Земле, его коттедж был полон веселыми голосами друзей, небольшой парк заполняли дети, а добрая черная Нед, как курица с распластанными крыльями, носилась над ними, то угощая их, то примиряя, то растаскивая маленьких драчунов, утирая им разбитые носы. Джек и Нора были идеальной парой, которой любовались все, а особенно Джим — старый приятель Джека. Он и не скрывал, что влюблен в Нору, влюблен давно, и поэтому вот уже двадцать лет приходил в их дом одиноким, стареющим и немного грустным. Это знали все их друзья. Он всегда стоял в углу, рядом с огромной китайской вазой, и не сводил нежных, грустных глаз с очаровательной хозяйки.

Провожали Джека в космос всегда вдвоем — Нора и Джим. Встречали так же. Джек вручал Норе розу, взращенную на борту космического корабля или сохраненную в полете. Этого никто не знал. Это была маленькая тайна Джека. Джим вручал Норе яркие гвоздики. Так было уже много лет. Джек тяжело переносил разлуки с Норой, а с годами его страдания становились все сильнее и сильнее.

Наступил день очередного отлета к далекой планете, разместившейся в созвездии, похожем на причудливого зверя. Джек летел, как всегда, один — так он лучше переносил дальний путь. Близился день старта. Нора уже с месяц с ненавистью смотрела на черное небо со звероподобным созвездием, видя в звездах своих непобедимых соперниц.

Корабль стоял на космодроме, готовый к старту. В самой верхней части корабля находился дом Джека, его лаборатория, его жизнь и надежда, кусочек родной планеты.

Нора обняла Джека и молча отстранилась, давая возможность Джиму попрощаться с Джеком. Объятия Джима были сильными, он внимательно посмотрел в глаза Джека чуть виноватым взглядом.

— Удачной бездны тебе, Джек, о Норе не беспокойся, я буду с ней. А тебе хватит, возвращайся к нам насовсем, — тихо сказал он.

Нора молча смотрела на сильных, стройных мужчин, и слезы брызнули из ее глаз.

Джек резко отвернулся и пошел к кораблю. Повернулся и помахал рукой, улыбка была грустной.

Задрожала Земля, махина звездолета скрылась в небе. Нора и Джим остались одни…

Полет протекал хорошо, но очень уж томительно, хотя был не дольше, чем многие другие. Джек все вспоминал и вспоминал Нору, ее глаза, голос, волосы, запах ее тела, ее ладони… Все чаще и чаще рядом с Норой Джеку виделся Джим, его ласковый взгляд, устремленный к Норе, его слова перед стартом. Джек бесился, его ярость, гнев, нежность и тоска — все смешалось в нем в один неразрывный клубок, не имеющий ни начала, ни конца, его нити, как щупальца фантастического осьминога, сжимали сердце, душу и мысли. Джек не находил себе места, он метался по кораблю, ставшему настоящей клеткой, тюремной камерой. Лишь роза в прозрачном колпаке с питательным раствором умиротворяла его, и Джек гладил а гладил прозрачный саркофаг цветка, а иногда даже ловил себя на том, что пытался уловить запах, но увы… хрустальный саркофаг был герметичным. Близилась посадка, Джек отбросил воспоминания, надо было брать себя в руки. Земля желала ему везения и удачи. Посадка оказалась чрезвычайно трудной, звездолет попал в мощнейшую магнитную и атмосферную бурю… и скрылся в хаосе мечущихся радиоволн, ураганов и вихрей, пропав для Земли на долгие дни. Джек сделал все, что мог, и буквально воткнул корабль между трех гор в зеленую долину. Ветра в долине не было, металлы гор не пустили в нее радиопомехи, сумасшедший треск электрических разрядов исчез, перестав коверкать уши настоящей болью.

После неудачных попыток выйти на связь с Землей Джек бросил это безуспешное занятие. Он хорошо запомнил дату своей «катастрофы» — 25 мая 2165 года — и занялся обследованием райской долины.

Земля переживала потерю звездолета, гибель одного из своих лучших сынов.

В день исчезновения корабля в сумасшедшей атмосфере далекой планеты по всей Земле было объявлено, что пилот-косморазведчик высшего класса Джек Хартман при спуске на планету вызвал своим звездолетом мощнейшие атмосферные возмущения, ураганы, электромагнитные бури и разбился в горном районе… Земля скорбит о еще одной потере в космической бездне…

Джек встретил аборигенов, вернее, они сами пришли к нему. Они долго ходили вокруг звездолета, восхищенно поглаживая титановые листы его обшивки, а потом толково помогли ему с ремонтом. Аборигены оказались очень поэтичными, и их баллады как нельзя лучше рассказали о самой планете, об их жизни, об укладе, социальном строе. Джеку не надо было писать длинных отчетов, все стало ясно и понятно, а книги, подаренные ему, совсем отбили охоту написать хотя бы строчку.

Джек долго возился с радиосистемой, но безуспешно, а вернее, с половинным успехом. Приемники он отремонтировал, и они принимали слабую трескотню электронных разрядов капризной атмосферы планеты, а вот передатчики не оживали ни в какую. Близился старт. Джек его наметил через неделю. Смуглые аборигены не покидали его, слушая его рассказы и удивляясь войнам, бедам человеческим, их страданиям и беспомощности перед самими собой. Стройный юноша всегда приходил с девушкой, нежно обнимая ее за плечи, она напоминала Джеку о Норе. Оставаясь ночью один, Джек вспоминал и вспоминал Нору, сны становились столь явными, что он говорил с ней, обнимал ее, а проснувшись, долго и безуспешно звал и разыскивал ее.

Джек улетел на три дня раньше намеченного срока, его новые друзья простились с ним, приглашая вернуться с Норой. Корабль рванулся к своей планете, Джек слышал ее голос, слышал песни Земли, ее дыхание. Ритм жизни на планете, как пульс, размеренно бился в приемниках, отмеряя все новые и новые дни жизни. Джек по звучанию в эфире понимал ее жизнь: вот эфир заполнила японская и китайская речь — значит, Солнце вставало далеко на востоке, вот зазвучал сильный русский язык — Солнце шло по Сибири, вот польский, немецкий, французский — Солнце готовилось переплыть Атлантический океан, а вот и английский — Солнце пересекало Америку, и вновь и вновь языковой хоровод рассказывал Джеку про его родную планету…

Посадил звездолет Джек, как всегда, мастерски и, кинув его, ринулся на террасу для встречающих. Роза, прижатая к сердцу, ярким красным пятном алела на груди… На террасе никого не было. Джек бросился домой, там его встретил Джим. Ревность, кравшаяся за ним весь полет, кошкой кинулась на его сердце, разрывая его острыми когтями, ярость затмила рассудок, его мысли о Норе и Джиме обрели в его глазах жестокую реальность… и он бросился на Джима…

Утихла ярость, Джим молча взял Джека за руку и, как ребенка, повел в глубину сада… Там среди деревьев на поляне был невысокий холм, на гранитной плите было выбито:

ОДНАЖДЫ В МОРЕ СПОКОЙСТВИЯ

Дела складывались крайне неудачно: топливо на исходе, пища и вода кончаются, правда, кислорода было в достатке. Брукс просмотрел отчет компьютера и решил не рисковать. Он мастерски прилунился в море Спокойствия.

Немного передохнув, пилот выполз из стального чрева и осмотрел корабль. Это было плачевное зрелище: глубокие раковины от ударов метеоров, краска шелушится — одним словом, утиль да и только. Брукс вооружился инструментом и полез к аварийным бакам, по старой привычке скитальца-одиночки бормоча себе под нос:

— Надо посмотреть отстойные бачки, может, там кое-что осталось. Хотя б на орбиту у Земли выйти, а там уже, наверное, подберут орбитальные утильщики.

Брукс залез под брюхо своей «черепахи» и стал примеряться к гайкам и болтам. За ногу кто-то или что-то явственно дергало. Брукс с досадой выругался про себя и замер.

«Чушь какая-то, на всей Луне — ни единой души, кроме моей…»

Он вылез, выпрямился и стал оглядываться.

Неподалеку, направив на него чашку антенны, стояло какое-то существо. Такая бесцеремонность рассердила Брукса.

«Прилетел сюда, за ноги дергает, чертовщину на меня какую-то направил, ну и нахальный же тип!»

— Сломалось что-то? — спросил пришелец.

— Да, сломалось. А ты что, помочь можешь, что ли? Если так, то бери ключи и помоги отсоединить бак, — сердито пробурчал Брукс.

— Не могу, рук нет, — послышался ответ.

И действительно, только сейчас Брукс заметил, что чужак был похож на стручок с шишковатой головой.

— А как же ты работаешь? — удивился пилот.

— Силой мысли, — ответил чужак.

— А… — неопределенно протянул землянин, — это же надо, мыслями гайки крутить, эдак и голова отвалится. Не можешь помочь, так не мешай мне, зачем ты меня за ногу тянул, — рявкнул, еще более раздражаясь, Брукс, — чего тебе надо?

Невозмутимый чужак даже не пошевелился.

— Продай энергию, у меня есть доллары, фунты, гульдены, продай, чего тебе стоит, — тянул на одной ноте чужак.

— Да ты что, у меня ни капли топлива, — огрызнулся пилот, — сам сижу на голодном пайке, нет у меня никакой энергии, нечего мне продать, не на рынке.

— Пища есть? Она тоже энергия, — приставало существо.

— Вот псих, — озлился Брукс, — нет у меня пищи, сам голодный, и воды нет, ничего нет, понял, лети ты своей дорогой на своем яйце, стручок зеленый!

— Может, что деревянное продашь, дерево горит и тепло выделяет — опять же энергия, — нудно канючил чужак.

— Слушай ты, — выходя из себя, заорал Брукс, — чучело огородное, это все-таки малый космический корабль серии Е, а не лодка для морских прогулок. Катись, тебе говорят, катись к дьяволу, какое тебе здесь дерево, соображаешь!

— Нет, — простодушно ответил «стручок», — не соображаю, мне энергия нужна, я заплачу, у меня деньги есть. А у этого, вашего друга — дьявола, можно что-нибудь купить?

Брукс задохнулся от злости, а система регулирования скафандра автоматически увеличила подачу кислорода. Космонавт вдохнул приличную порцию и гаркнул так, что автомат отключил динамики, поскольку шум превысил болевой порог:

— Нет, нельзя, он очень далеко живет и просил адрес никому не давать, особенно тем, кто зеленого цвета и похож на безрукую пиявку.

— Жаль, — миролюбиво произнес чужак, — а откуда он меня знает? Ну тогда все-таки, может, вы продадите… денег у меня хватит!

Брук пошел на пришельца сначала молча, а потом комментируя свое продвижение.

— Да пошел ты со своими деньгами знаешь куда… Обормот чертов, неужели ты не понимаешь, что эти капли топлива моя последняя надежда!

До пришельца оставалось несколько дюймов. Тот пополз по кораблю вверх, сохраняя дистанцию. Брукс захлебнулся, запутавшись в очередной тираде, и рванулся вверх. За такой прыжок он мог стать чемпионом, но проворный чужак увернулся, легко спрыгнул с корабля и. бодро проговорил:

— Спасибо, сэр, вы честно заработали свои двести долларов, они в вашем левом кармане. Еще раз благодарю вас, сэр, мой корабль полон энергии, я могу стартовать.

Он шустро схватил установку и антенну и двинулся к своему кораблю. Брукс ошеломленно висел на своей «черепахе» в районе третьего бака и ничего не мог понять. Тем не менее жизненный опыт заставил его скосить взгляд на левый карман скафандра — из него торчали уголки зеленых долларов.

— За что? — пронеслось над равнодушной Луной.

— За проданную психическую энергию. Она у вас прямо в избытке и льет через край, жаль, что я уже убрал концентратор, а то бы еще подзарядился. До свиданья, сэр.

Пришелец впрыгнул в корабль, и он взмыл над пустынной Луной. Брукс, вцепившись одной рукой в поручень, другой озадаченно чесал затылочную часть гермошлема.

— Это я-то заработал две сотни, а если бы жена, теща… На всю жизнь хватило бы, — сокрушался пилот, воюя с гайкой.

СПОСОБНЫЙ МАЛЬЧУГАН

Космос осваивался ошеломляющими темпами. Люди научились строить настоящие поселки на орбитах, целые энергетические поля, заправочные станции, цехи для производства и ремонта, причалы. Все это, как небольшие земные городишки, было разбросано в пространстве. Надо было создавать между ними транспортные магистрали. Рельсы не положишь, асфальт тоже. И люди придумали небольшие космические корабли, снующие, как автомобили на шоссе, с людьми, грузами, ценными бумагами, кредитными карточками, справками о рождении детей и прочими житейскими атрибутами. Жизнь шустро заполняла вакуум космического пространства. Создали и совсем крошечные космические «такси» — ранец, как рюкзак, крепящийся на спине скафандра космонавта. Этот «ранец» был снабжен реактивными двигателями, которые умели возить космонавта по его желанию в любую сторону. Ученые позаботились и о том, чтобы освободить руки космонавта-труженика; ему было достаточно сказать, куда бы он хотел лететь, и «ранец» исполнял желание космонавта и вез его куда надо: вперед, назад, вверх, вниз, вправо, влево. Умный «ранец» понимал и воспринимал команды, поданные голосом своего космонавта, именно только своего и, как преданная собака, исполнял только его команды. Никто другой не мог бы управлять им, для этого надо было бы сменить индивидуальный фонетический блок — голосовой паспорт хозяина.

Гросс был монтажником высочайшего класса, на его счету были работы у Земли и около Луны, на орбитах Марса, Юпитера. Он собрал сотни километров энергополей, две стартовые площадки, сварил четыре космических причала.

Гросса любили все, любили и баловали. Когда в Центре управления полетом обнаружили отказ в спутнике-ретрансляторе, руководитель работ, недолго думая, обратился за помощью к Гроссу, благо он находился вблизи спутника, в корабле-перевозчике.

— Гросс, не поможешь нам, надо проверить антенну и провернуть ее на этой проклятой штуковине под названием ретранслятор, а то вся его мощная глотка старается перекричать Вселенную, а нам достается лишь писк и треск, это я, Фокс, сегодня моя смена.

— А, старина Фокс, привет, это я сделаю, но включи экономиста с железными нервами, а лучше с железными мозгами, пусть подсчитает, что тебе и твоей богадельне эта работа будет стоить, и учти, сейчас в зале приемов моя жена и сын, они пришли поговорить со мной, я более месяца здесь болтаюсь и имею на это полное право, так что считайте, что я работаю в выходные дни, а это значит, Фокс, что в программу железяки надо ввести коэффициент больше единицы. Фокс, а с меня банка пива, а если расчеты покажут сумму из трех цифр, то с меня виски, а с тебя содовая, я знаю, ты не пьешь за чужой счет. Так что к моей посадке резервируй столик в баре вашего крикливого заведения. Норма, ты не будешь возражать, если Фокс, ты и я, наш Джимми посидим вечером под музыку и роптание хвастливых астронавтов? Так что я готов, Фокс.

— О’кэй, Гросс, я не сомневался в твоем благородстве и доброте, с твоим безупречным воспитанием и любовью к зеленым бумажкам с цифрами ты всегда готов на подвиги во имя прогресса и науки. Гросс, Норма и Джимми здесь, я включу телевидение и связь в комнату приемов и сам буду там. Пусть они посмотрят на твои подвиги, не зря же пришли, у вас ведь по плану космическое свидание через полчаса. Джимми уже мне до плеча, это в его-то девять лет! Да, Норма согласна на ресторан, я тоже.

— О’кэй, Фокс, валяй, пусть посмотрят. Пусть узнают, за что мне платят и что Норма превращает в браслеты и шубы, даже белые шубы рождаются здесь, в черном космосе.

Фокс проводил Норму и Джимми в комнату приемов, включил системы, и все трое уселись в мягкие кресла около большого экрана. На экране улыбающийся Гросс облачался в космические доспехи. Его скафандр стоял прямо во весь рост, а рядом суетился Гросс. Было такое впечатление, что их на корабле двое, двое молчаливых друзей, делающих общую работу. Но вот Гросс ловко нырнул куда-то в утробу своего двойника, и на экране стало оживать «космическое чучело». Неуклюжие движения рук и ног, огромная голова-шлем на скафандре делали похожими космонавта на персонаж сказок.

— Все в норме, Гросс? — спросил Фокс.

— Да, Фокс, все как будто в порядке, системы работают, моя вторая кожа надежна, жаль с ним расставаться, этот скафандр очень удобен, он уютный, я к нему привык. А вот ресурс выработан до упора, надо его менять. Но это после отпуска, после пенистых волн, яхты, да, Норма? Как там наш Джимми?

Фокс сунул микрофон мальчугану.

— Папа, папа, а меня к морю возьмешь? Ты обещал научить меня кататься на доске по волнам, папа, помнишь, ты обещал. А еще ты обещал научить меня ездить на машине, папа?

— Я все помню, Джимми, обязательно научу, а еще я придумал вот что — мы с тобой спустимся на дно залива в стеклянном шаре и долго будем смотреть на рыб и осьминогов, не испугаешься?

— Нет, папа, не испугаюсь, я буду таким же смелым, как и ты.

Фокс взял микрофон.

— Ну что, Гросс, пошел?

— Да, старина, пополз на свежий воздух, пойду погуляю и проветрюсь.

Фигура исчезла в шлюзовой камере. На экране появилась внешняя сторона корабля. Вот плеснула струя — это воздух и пары воды вырвались через клапан в космос. Стена дрогнула, и на ней зачернела зияющая дыра, — открылся люк. Гросс высунул голову, потом высунулся по пояс и приветственно взмахнул рукой. Выбрался из корабля, потом ловко втиснул свое горбатое тело в кресло «космического такси».

— Даю расцепку, — скомандовал Фокс.

Скафандр с причудливым чемоданом-ранцем на спине отделился от корабля.

— Пошел, — известил Гросс. — Вперед! — подал он отрывистую команду. За спиной брызнуло пламя, и Гросс спокойно и величаво поплыл в пространстве навстречу далекому спутнику.

— Гросс, аккуратнее, в километре от тебя автомат, его готовят к переводу на стационар, будут включать двигатель, так что будь осторожнее.

— Хорошо, Фокс, на километр я не ошибусь. «Вверх!»

Пламя теперь взметнулось снизу, и Гросс поплыл вверх. Норма и Джимми внимательно следили за акробатикой Гросса, восхищаясь им и его умением.

Вой аварийной сирены заставил вздрогнуть всех, Норма схватилась за сердце, Фокс окинул взглядом пульт контроля — все было в норме.

— Это не у нас, Норма, успокойся, — сказал он, погладив ее по голове, как ребенка.

— Всем руководителям автономных программ срочно собраться в центральном зале, — прохрипели динамики. — На спутнике включилась плазменная ступень малых двигателей, всем разослать сигналы предупреждения, срочно явиться для разработки экстренных мер.

Фокс вскочил, выкрикнул в микрофон:

— Осторожно, Гросс, — и выскочил из зала.

— Мама, я хочу пить, — захныкал Джимми.

— Сейчас, малыш, сейчас, потерпи, я принесу. — Норма поспешила в бар, она любила и баловала Джимми.

Оставшись один, Джимми решил поиграть в дядю Фокса. Он схватил микрофон и стал командовать, подражая ему и отцу:

— Вперед, назад, влево, вправо, вперед, вперед! — сыпал он команды в эфир. У него неплохо получалось, Джимми был талантливым мальчуганом.

Гросс не понимал, почему взбесился космический ранец, перестав слушаться его команд. Его несло прямо на светящийся шар переливающейся плазмы.

Точка на экрану, в которую превратился удаляющийся Гросс, неотвратимо сближалась с огненным шаром и наконец исчезла, слившись с ним воедино.

— Вправо, влево, вперед, вперед, вперед! — командовал Джимми.

Вернувшись с бокалом апельсинового сока и куском яблочного пирога, Норма, увидев играющего сына, заулыбалась, глаза потеплели и засветились гордостью и счастьем.

— Джимми, ты будешь астронавтом, как папа, у тебя такой взрослый голос, уже точь-в-точь как у отца.

На экране светился огромный огненный шар, отражающийся в расширенных от ужаса глазах Нормы.

— Вперед! — кричал громче прежнего малыш, ободренный похвалой матери.

МАСТЕРОК

Нет-нет, а мир удивлялся. И это очень нравилось людям. Конечно, здесь не было ничего сверхъестественного. Не удивляйся мир, не шел бы человек вперед. Появилось электричество, и мир в прямом смысле слова вырвался из мрака; появился атом, и мир восхитился этому источнику силы и могущества. Потом первый космический полет вокруг родной планеты, потом на Луну, потом на Марс, к Юпитеру, на окраины Солнечной системы, потом к звездам… все дальше, все смелее, все глубже во Вселенную.

Мир восхищался Гагариным, Леоновым, Терешковой, Борманом, Андерсом, Армстронгом, Олдрином, Коллинзом… Вселенная постепенно раскрывала свои таинства. Порой за это приходилось платить самую высокую цену — человеческие жизни. Но вечно загадочным оставалось то, что создал и пережил сам человек, — история человечества. Не переставала приводить в недоумение удивительная способность древних к созиданию. Строили красиво и в то же время грубо, мощно, рассчитывая явно на тысячелетия сражения со стихией. Строили на всех континентах.

Поражали Пальмира, храмы Чичен-Ицы, Тадж-Махал, Паган, Лалибела, Персеполь, Баальбек… Оставалось загадкой, не понятым и не познанным, как и зачем наши далекие предки строили Стоунхендж, зачем карабкались к небесам, воздвигая Вавилонскую башню и пирамиды на берегах Нила.

Может, для того, чтобы рассказать нам о своих математических и астрономических знаниях? Неотесанные камни «смотрели» за Солнцем и Луной, «отсчитывали» годы, месяцы, дни, звали в поле и на охоту, предсказывали затмения… Вопросы «зачем?» и «как?» так и остались открытыми.

Примитивные орудия труда и операции с числами достоинством в миллионы не уживались друг с другом, не складывались в единое целое, не объединялись в логическое единство. Ясно было одно: наши предки хотели оставить нам свои знания, хотели рассказать о своем умении, искусстве, о своей жизни и порой о мечте, стремлении к звездам. Многое было безвозвратно потеряно, забыто, уничтожено.

Потеряна Атлантида, не до конца раскрыт секрет булата, уничтожены книги майя в кострах Диего де Ланды. Многое, очень многое безвозвратно затонуло в волнах потерянного времени, растворилось в пространстве. Не услышать теперь музыки древних, их песен; звуки умерли, растаяв навсегда, и лишь книги и камни порой рассказывали о песнях, о музыкантах, о красоте голоса и силе слова…

Пожалуй, исследования веков, ушедших безвозвратно, были самыми трудными и зачастую просто недоступными, но человек не переставал искать, анализировать, сопоставлять, находить, терять и ошибаться. И вдруг над планетой нет-нет да и пролетит песня далекой старины: песня простого народа о солнце, дождях и охоте, о храмах, воздвигнутых в честь победы царей и фараонов, о пастбищах и урожае, о богах и хищных могучих зверях, о счастье… Упакованная в радиоволны песня летела над миром. Воспроизведенная приемными устройствами, она звучала в жилищах, залах, на стадионах…

Такие песни были необычными, простыми и открытыми. Едва услышав их, люди затихали, и в глубине их сознания просыпалась встревоженная память предков, их чистота и суровость, их счастье и горе, люди вспоминали себя, они возвращались к полям и пустыням, к рекам и озерам, к солнцу, к зреющим хлебам. Люди вырывались в эти минуты из липкого мира искусственного света, синтетической, не гнущейся под ветром травы, пахнущей химией, из хаоса «психологической музыки» и изысканно-отвратительных развлечений. В людях просыпалась любовь к природе.

Песни были первозданные, от них пахло настоящей травой, в них светило настоящее солнце, в них были понятными и близкими радость и печаль. Они были неподдельны. Люди истосковались по настоящему, безвозвратно потерянному и желанному. Люди ждали этих песен, они были им нужны. Было много споров, дискуссий, сомнений в подлинности песен, мелодий, текстов.

Специалисты проводили массу исследований, особенно по части истинности их языка, писались диссертации в защиту и диссертации, опровергающие эти диссертации… Но люди поверили в эти песни. Никакие рекламы, статьи, выступления по телевидению и радио не могли убедить их в том, что это очередной обман ловких конкурирующих фирм.

Но воспроизвести первозданность этих песен не удавалось ни одному певцу, даже при помощи разного рода акустических ухищрений. Люди сразу чувствовали фальшь. Пробовали искать авторов и исполнителей этих песен, но безрезультатно. А песни звучали на разных языках повсюду. В них рассказывалось о жизни простых людей в древней Африке, Америке, Индии…

Около высоких пирамид стояла обыкновенная брезентовая палатка, она сама-то выглядела как предмет почти той древности, которую здесь тщательно изучали шаг за шагом. Один из исследователей жил здесь, в этой брезентовой палатке, звали его Иван Петрович.

Сегодня, впрочем, как и всегда, в палатке было людно, ее предпочитали блистающим залам Клуба археологов, светящегося яркими окнами в километре отсюда.

Иван Петрович внимательно посмотрел на своих друзей и спросил:

— Кто вчера слушал эфир?

Все отрицательно покачали головами.

— Значит, никто, устали, вон вчера сколько земли просеяли, устанешь от такого, столько перетаскать, надорвешься. Сколько времени прошло, везде автоматы, роботы, а тут как копался археолог в веке XVIII, так и сейчас — все на свои пальцы да глаза надейся. Так вот, вчера опять одна из древних песен прозвучала, причем отсюда песня, честное слово, отсюда, рядом где-то ее нашли, здесь, в островерхих пирамидах.

— Иван Петрович, не тяните за душу, дайте послушать, — загалдели собравшиеся.

— Сейчас, сейчас, записать я ее действительно успел от начала и до конца, я эту волну всегда караулю, а включается запись от автомата, так что это не я в общем-то молодец, а он — автомат. То, что я слышал, просто потрясающе. Сейчас послушаем. Только вот что: я уже знаю, о чем она. Давайте выйдем, станем лицом к Солнцу и пирамидам и послушаем.

Все молча поднялись и по очереди выскользнули из палатки.

Солнце склонялось к горизонту, и лучи его, озаряя пирамиды, летели ввысь, в чернеющее небо.

Пирамиды были словно очерчены ясными контурами. Чернота звездного неба была там — впереди, как бы ближе взмывались косые лучи уходящего Солнца; резкие переходы света и тени, вычерченные грани пирамид — все это перемешало черные краски неба с картин Куинджи и яркость солнца с картин Рериха, делало видимое фантастическим и нереальным.

Все затаили дыхание, всматриваясь в эту красоту… и тут воздух задрожал, ожив мощным голосом, сильным и красивым. Пел мужчина, и от его песни все замерли. Слова песни словно переносили собравшихся в далекое прошлое…

Голос умолк, а песня еще витала рядом, теплый воздух еще дрожал обращением к потомкам, а уже хотелось ее услышать вновь, еще и еще…

Молчание нарушил Иван Петрович.

— Ну как? Понравилось?

— Еще бы, да и как может не понравиться, ведь это настоящая, я уверен, именно настоящая, а не копия, скопировать это просто невозможно! — страстно воскликнул Женя, самый молодой из археологов.

— А почему это не стилизация под старину, выполненная каким-либо современным талантом или как еще называют, талантом современности? Где доказательства, что «отсюда песня»? Кто доказал? — вступила в спор Натали.

— Вот что, пошли в палатку, там чай попьем и поговорим, — предложил Иван Петрович, — я вам кое-что расскажу.

Чай был крепкий, с сибирской душицей, аромат растекался по палатке и будоражил и без того возбужденных людей.

— Так все-таки почему вы отрицаете, что это талант современности, сейчас что угодно можно скопировать. Моны Лизы висят в квартирах, копии той, настоящей, а не отличишь. Я у одного шапку Мономаха видела, даже примерить намеревалась — оказалась копия, голограмма, — горячо продолжала свою мысль Натали, — почему же нельзя скопировать? Скажете: чтобы скопировать, все равно надо иметь подлинные. Правильно. А может, кто-то сам придумывает?

— Натали, я поддерживаю мнение Жени. И вот почему. Язык, понимаешь, язык именно тот, тех времен, он не подвержен редуцированию тысячелетних наслоений и метаморфоз, как это было с английским языком на Американском континенте. Это язык, открытый Шампольоном, язык ожившего тогда Розеттского Камня. Я давно занимаюсь этими песнями. В их внезапном появлении, есть что-то мистическое. Они словно восставшая из пепла птица Феникс. Но наверняка здесь замешан человек, и человек небескорыстный. Очевидно, эти сенсации приносят ему определенную выгоду, может быть, деньги. Так вот, я давно интересуюсь этими песнями, их звучало в нынешнем первозданном виде одиннадцать. Вот что характерно… Песни майя звучали на языке Монтесумы, песни Индии — на языке времен Мохенджо-Даро, песни Африки содержали воспевание Тассилии, Лалибелы, песни египтян, как мы слышали — на языке Тутанхамона и Рамзеса. Все в этих песнях — стиль, содержание, язык, риторическая манера — утверждает подлинность песен.

Я провел своего рода исследование, беседовал со многими специалистами. Голоса, звучавшие в песнях, направили в банк языкового хранилища, изучили их спектры, провели сравнительный анализ с современными голосами простых людей и певцов. Получился любопытный результат. Пришли к выводу, что звучание песен принадлежит людям древнего времени, так как голосовые связки современного человека не в состоянии воспроизвести подобное, они не способны к древнему прекрасному примитивизму. Голос современного человека богаче обертонами, или, говоря языком техники, голос древнего человека имеет более узкий частотный спектр. Вроде бы более бедны были звуки старины, меньше было различных оттенков, например, хитрости, коварства, заискивания, подхалимства. Прямее, видно, была речь предков, бесхитростнее. Вот одно из доказательств, может, и косвенное, что этот голос из прошлого. Интересно? Продолжать?

— Конечно, Иван Петрович, конечно, — воскликнула Натали и даже нетерпеливо придвинулась поближе к нему, — я тоже думаю, что эти песни первозданные, а о копии я заговорила, чтобы разговор такой затеять.

— Так вот, это было первое приближение к истине, первое, но не последнее, хотя до истины еще, очевидно, далеко. Ох вы, женщины! Натали, хитрющая ты, оказывается.

— А второе, Иван Петрович, — это уже не сдержался Женя, — второе?

— Есть, дорогие друзья, и второе, есть. Далее мы решили сделать вот что. Мы сравнили голосовые спектры тех национальностей, народностей, племен, на языке которых звучали эти странно волнующие песни. Вспомните, речевые фонемы отчасти совпадают по спектрам со «звуками природы» в той местности, где люди родились, жили, учились говорить и петь. В степях и прериях речь приглушенная, вроде как с присвистом ветра, в горах — гортанная, как раскатистое эхо, в ней много от бегущих с гор ручейков, в лесах — от шума листвы… Поэтому по особенности речи можно определить, откуда ты и какой национальности. Так вот и здесь совпадение полное — песни майя пел индеец, песни Африки — африканец, а песни Индии — индус. Так что это еще одно доказательство подлинности песен. Итак, и старина доказана, и принадлежность певца к своему народу, к языку и песне. Какое же тут копирование? Но все-таки остается много загадок. Почему поют только мужчины? Почему льются песни только простого народа? Почему во всех песнях звучат слова о строительстве храмов, пирамид? Много «почему?».

— Да, да, это правильный путь, правильный. Очевидно, многие думали об этих песнях, многие пытались разгадать их тайну. Я тоже занимался этой проблемой, и вот что мы обнаружили со своими друзьями. Мы исследовали не только голос. Мы обнаружили, что голос певца звучит над периодическими шумами, как бы на фоне этих шумов. Мы исследовали этот фон, и вот что обнаружили. К голосу с почти равными промежутками времени примешивался звук, похожий на шуршание. Я думал, что это звук сыпучих песков, характерных для голоса пустынь и египтян, но это было не так. Знаете, что это оказалось? Я был во всемирной фонотеке звуков и попросил идентифицировать этот фон. Как ни странно, наибольшее совпадение оказалось с царапающими звуками. Как будто царапали шершавую стену, причем более глубокий анализ дифференцировал сочетание дерева и извести. Более чем странно. Музыкальное сопровождение — царапанье по известковой стене деревяшкой. Хотя известно, что в те древние времена и майя, и индусы, и африканцы имели целые оркестры, Причем весьма темпераментные. Это еще одна особенность — песни без музыкального сопровождения, если не считать этого странного звукового фона. — Женя умолк.

— Да, действительно странно, но в этом есть какой-то смысл, какая-то закономерность, ведь ты, Женя, исследовал все фоны, фоны всех песен?

— Да, все. Всех одиннадцати песен.

— И на всех было это шуршанье-царапанье?

— Да, на всех, Иван Петрович.

— Так, — Иван Петрович задумчиво тер подбородок, — значит, эта постоянная помеха, так сказать, была и в Азии, и в Африке, и в Америке, и в Индии. Интересно, интересно.

— Завтра узнаем и о сегодняшней песне, у меня с собой программы обработки, я их и здесь мучаю, а записи песни у вас есть, — засмеялся Евгений. — Иван Петрович, давайте займемся этим вместе, а? Может, докопаемся до истины.

— Мне тоже хотелось быть с вами. Сознаюсь, я тоже увлечена этим феноменом, только стеснялась сказать об этом даже Жене. Жаль, что мы раньше не объединили свои усилия. Я в основном занималась языковым содержанием песен. И должна подтвердить, что язык в них действительно тех старых времен. И сейчас звучал язык древних египтян, я его знаю неплохо. Я хорошо помню библиотеку верховного жреца Амона. Там было много стихов и песен простого народа. Я-то поначалу восхитилась этим. Вот как любил жрец народное творчество, даже на стенах некоторые песни были высечены, и рисунки житейские! Их-то вы видели наверняка — то урожай собирают, то скот пасут. Да, жрец изучал свой народ, его беды, мечты, стремления. Но не для блага народного. Оказалось, что он просто ловко использовал песни и их содержание против фараона, воспевая чаяния народа, но противопоставляя их реальной жизни. Получалось, что во всем виноват фараон. Ведь он правит страной, он грабит народ, воюет, не дает житья, уводит сыновей и дочерей. А он, жрец, за народ, он хороший. Я до сих пор помню мудрые слова о Солнце: «О великий Ра, ты далеко от нас несешься во мраке и холоде, ты далеко, но лучи твои долетают до нас, согревают, дают жизнь, обнимают всех нас, твоих детей, как одну семью». Вроде бы как мудр Амон! А взял-то он эту мысль из народной песни, я сама нашла папирусы, он их изучал и тщательно записывал. Хотите, я прочту эту песню?

— Конечно, хотим, Натали, прочти, пожалуйста! — Женя глядел на нее восторженными глазами.

— Хорошо, читаю. — Натали закрыла глаза и, чуть покачиваясь, ровным голосом запела:

— Натали, ну и что дальше? — спросил Иван Петрович.

— Иван Петрович, Женя, я хотела сказать о том, что песня, которую дал послушать Иван Петрович, эта песня отсюда, она родилась в этих песках, ее пел пастух, который жил здесь и любил. Здесь, в храмах, можем найти эти песни… завтра исследуют второй слой, под известью стены в «усыпальнице бедняков», пойду посмотрю, что там найдут. Да, пел ее бедняк, об этом говорит и простота слова, и манера исполнения. Это не придворные сочинения поэтов-подхалимов. Песня звучала от души, с болью, с горем… и язык простой, не вычурный.

— Скромница ты наша, Натали. Самое главное, что я понял, — это то, что ты до тонкостей знаешь поэзию египтян, их язык, народный эпос. И то, что ты указала на кладезь народных песен, и та песня, которую, мы услышали, позволяет утверждать, что она действительно отсюда, это очень важно. А вот как ее озвучили, как ее услышали — вот это вопрос вопросов. Я уверен, что Женя завтра получит однозначный ответ от своего анализатора — пел явно египтянин. Стихи твои, Натали, просто прекрасные. Но давайте отдохнем, а завтра соберемся снова, поговорим, попытаемся упорядочить наши знания.

— Иван Петрович, давайте соберемся завтра в усыпальнице бедняков у стены, а потом я провожу вас в библиотеку Амона.

— Так, что у нас завтра по плану? Анализ последней недели. Ничего, потом обговорим, мы и так в общем-то знаем, что сделали, надо просто обобщить материал. Так что принимаем твое предложение, Натали, и завтра все предстанем пред стеной. Спокойной ночи, друзья, — Иван Петрович улыбнулся, глядя на молодых людей.

— Спокойной ночи, Иван Петрович.

Разошлись, но всем не спалось. Каждый по-своему обдумывал то, что услышал, что хотел услышать, фантазировал, мечтал.

«Молодцы мои молодые помощники. Я и не задумывался над этим шумовым фоном. По старинке думал, что шумит электронная аппаратура. А вот Женя не только понял, что он есть, но и проанализировал его досконально. Надо же, даже вероятности совпадения со всеми известными звуками планеты проанализировал. Кто и что мог скрести? И зачем? Я такого аккомпанирования никогда не слышал. А Натали? Наши знания египетского ничто по сравнению с ее знаниями. Умница, как углубила знания языка, какой анализ сделала народному эпосу египтян. Заслушаешься. А почему она статью не опубликовала по поводу источника молитв Амона? Надо подсказать, пусть напишет, это очень и очень интересно. Умница, просто умница Натали. Все, спать!» — Иван Петрович наконец заснул, чуть тяжелое его дыхание расползалось от палатки и пугало юрких ящериц. Они подбегали к палатке и, словно натолкнувшись на невидимый барьер, останавливались, встревоженно и удивленно поднимая острые головки на пульсирующей шее.

Натали закрыла глаза и попыталась уснуть. В полудреме ей представлялся сильный красивый юноша, почему-то спустившийся с неба. Сама она оказалась среди индейцев, которые в страхе стояли на коленях, уткнув лица в колени. Юноша шел навстречу Натали, протягивал к ней руки и, улыбаясь, пел.

«И как он может одновременно и улыбаться и петь? Наверное, это во мне песня или это телепатия», — удивилась Натали. А юноша все шел и пел о любви, которая осталась святой реликвией всех веков, такой же чистой, яркой, красочной, как и тысячелетия назад. Натали шла ему навстречу, она хотела прикоснуться к нему, взглянула в его лицо и удивленно ахнула: «Женя!» — и проснулась.

Полными радостных слез глазами она увидела над собой далекие холодные звезды и одну яркую, летящую среди них звездочку.

«Вот так, на глазах людей, они, наверно, все-таки прилетали к нам, а может, и нет…»

Натали заснула.

«Любимая моя, Натали, до чего же здорово, что мы здесь вместе», — успел подумать Женя и крепкий сон свалил его.

Утро, холодное для пустынь, пришло к пирамидам. Солнце, еще не выглянув из-за ровно очерченного горизонта, уже подсвечивало пирамиды. Их гигантские строгие геометрические фигуры нарушали линию горизонта причудливыми изломами. Из черноты ночи пирамиды проступали сначала серым цветом, потом желтоватым, в основании своем сливаясь с цветом песков, а потом заискрились красным отливом от солнечных лучей. Красное постепенно переполнялось, густело, и вот солнце всплыло над линией горизонта и залило золотом и пустыню и пирамиды.

— Все-таки есть в них что-то сказочное, фантастическое, — нарушил молчание Иван Петрович.

— Да, я тоже об этом думал, сколько бы раз ни наблюдал восход солнца в пустыне, среди пирамид, все равно он неповторим, величав и царствен: прямой горизонт, треугольники пирамид и парящий над всем этим диск золотого солнца. Это завораживает, и я признаюсь вам, Иван Петрович, у меня несколько раз ноги подгибались, так и хотелось занять коленопреклоненную позу. Наследие предков взыграло, — шутливо закончил Женя.

— Не только у тебя, — засмеялась Натали. — А я тебя во сне видела, Женя, ты, как бог, спустился с неба к индейцам каяпо, а я тебя встречала среди них. Но как только поняла, что бог — ты, я проснулась.

— От ужаса? — полушутя-полусерьезно спросил Женя.

— Ну что ты, Женя, от желания поскорее увидеть тебя наяву, — ответила Натали.

— Ну что, пора, наверное, к усыпальнице, а то без нас начнут ее «раздевать», — сказал Иван Петрович.

— Конечно, конечно, — заторопился Женя, — надо идти.

— Успеем, — коротко констатировала Натали.

Быстрым шагом добрались до «усыпальницы бедняков». Так ее назвали археологи потому, что в ней не нашли богатого захоронения, золотых масок, украшений. Ничего, кроме скромного погребения бедного египтянина. Вошли в главный зал. Аппаратура была уже установлена. Ее камеры были направлены на голую стену. Сбоку стоял большой черный экран. Комиссия, представленная всеми заинтересованными странами, собралась.

— Здравствуйте, мистер Волков, — поздоровался с Иваном Петровичем Джон Пат, — о, пардон, гуд монинг, мисс Иванова, хелло, мистер Женя.

«Как всегда, „мистер Женя“, никак не скажет „мистер Петровский“, да и Натали пора бы уже миссис Петровской называть», — размышлял Женя.

— Вы, как всегда, точны, хоть часы по вас проверяй. По-моему, у вас так говорят?

— Здравствуйте, мистер Пат.

— Ну что ж, господа, вот и все собрались, назначенное время пришло. Я думаю, пора начинать. Итак, сегодня мы изучим содержание второго отделочного слоя. К сожалению, и здесь, где, казалось бы, не к чему приложить своенравную руку правителя, как правило, что-то переделывающего по-своему и зачастую разрушающего старое, но не менее, а порой даже более прекрасное, какая-то рука все-таки наложила второй слой извести. А вот что под ней, мы сейчас посмотрим. У вас все готово? — обратился к инженерной группе мистер Пат.

— Готово, мистер Пат.

— Включайте.

Загудели преобразователи, и невидимый луч начал свою работу. Он, подобно лучу старой телевизионной трубки, бежал от одного края стены к другому, обнажая то, что было спрятано в глубине, под наружным слоем. На черном экране строка за строкой рисовались ровная серая стена и линии плотно пригнанных каменных плит. Черный фон экрана постепенно уступал серому цвету. Все вглядывались в экран, но ничего любопытного там пока не было. Так бывало часто. Напряжение спало, люди стали переговариваться между, собой, обсуждая новости или просто дружески беседуя. Вот луч пробежал у фундамента, и весь экран засветился ровным серым цветом пустой стены. Вторая стена оказалась такой же. Перешли к третьей. И тут… На трети высоты стены, как в пишущей машинке, одна за другой стали четко проступать буквы… Разговоры разом стихли… Многие бросились к словарям, и только губы Натали сначала шепотом, а потом все громче и громче шептали:

Автоматы замедлили бег луча, подстраивая фокусировку на каждую из букв, а голос Натали, теперь уже опережая строки на экране, все громче и тверже продолжал:

По случайному совпадению слова появлялись на экране вслед за голосом Натали. Все умолкли и с изумлением смотрели и слушали ее. Было что-то сверхъестественное в происходящем, события тысячелетней давности переплелись с настоящим. В стройной Натали, несмотря на ее современную одежду, присутствующим почудилась потерявшая детей, убитая горем женщина, жившая тысячелетия назад. Глаза собравшихся выражали восхищение, благоговение к священному таинству происходящего, беспокойство, трепет и даже страх. Один из операторов в ужасе схватился за голову и изумленно смотрел на Натали. Глаза их встретились, и Натали, как часто выбирают со сцены артисты кого-то из зала, остановив на нем свой взгляд, продолжала читать, читать от души, от сердца, читать, как свои стихи, вымученные своей жизнью и рожденные самой… Она жила жизнью той далекой Хавы, ее горем, судьбой ее детей, она стала ею…

Оператор затравленно вертел головой, руки его дрожали, он не мог оторваться от взгляда Натали, лоб его покрылся испариной, ноги подгибались, он был близок к обмороку, сознание явно покидало его… А голос Натали звучал все быстрее, опережая текст экрана все больше и больше…

Натали умолкла, а буквы все бежали и бежали, пока последняя из них не заняла своего места на экране.

В зале было тихо, и лишь легкое позвякивание вызывающе отвлекло от картин прошлого, возвращая в настоящее. Это бренчал металлический часовой браслет на дрожащей худой руке несчастного оператора. Глаза его закатились, рот был перекошен.

— Нет, — вырвалось у него, — нет, не может быть, я не виноват, я не хотел, я… — Он повалился на пол и затих.

Глубокая, тревожная тишина сковала людей. Не сразу бросились на помощь. Натали, чувствуя себя в чем-то виноватой, присела рядом с ним, положила его голову на свои колени и, слегка покачивая, как ребенка, обмахивала его лицо, пытаясь дать приток свежему воздуху. Холодная вода, которую услужливо подали Натали, сделала свое дело. Он открыл глаза, вздрогнул, лицо Натали было рядом, она дружески улыбнулась ему… страх пробежал по его лицу, он зарычал, вскочил и, отбросив Натали, с ненавистью глядя ей в глаза, закричал:

— Как ты могла догадаться, как? Что ты на меня смотришь? Ты отнимаешь у меня не только деньги, но и жизнь! Ты не могла, не могла видеть мои голограммы, не могла! Я не мог представить, что песня здесь, под слоем извести, не знал. Но как догадалась ты?

С этими словами, которые привели всех в недоумение, он выскочил из помещения и понесся прочь, песок взвивался фонтанчиками из-под его ног и оседал невысокими холмиками, отмечая его путь.

— Что с ним? Почему он говорит, что я его жизнь разбила? — спрашивала всех Натали. — Какие деньги?

— Кто это? — коротко спросил Иван Петрович.

Молчание нарушил Пат.

— Это мистер Гарри, лучший оператор, кстати, и лучший специалист по голографии, ни одна морщинка на любом холеном лице не ускользнет от него, ни одна шероховатость. А что с ним, не знаю. Знаю только, что он стал очень богат, и дело оператора не бросает, любит его, что ли, так и переезжает из Африки в Америку, из Америки в Индию, из Индии в Азию, а сейчас вот сюда прикатил, к пирамидам. Очень увлеченный человек, я его часто вижу у храмовых стен с его голографом. Причем однажды видел, как он поглаживал стену и вслух сокрушался, что она очень ровная. Богатый чудак, но еще раз говорю — специалист он отменный. Да, так что же мы даже не поздравили друг друга с такой находкой — стихи, это же такой успех, такой успех и такая редкость! — Пат взволнованно подпрыгивал на месте. — Мисс Натали, а почему вы читали текст, забежав вперед, вы знали его наизусть? Откуда, позвольте спросить? И прошу простить за грубый тон моего соотечественника, он был явно не в себе. Так, мисс Натали, как вы могли знать текст песни заранее?

— Да, мистер Пат, я знала текст наизусть, я вчера слышала эту песню, она недавно звучала в эфире.

— Еще одна из песен, которые так будоражат мир? А я ее не слышал! Жаль, сейчас же пойду послушаю, поздравляю вас, коллеги, еще один шедевр старины глубокой увидел свет…

Вечером опять собрались в палатке Ивана Петровича.

— Ну что, друзья, вот это совпадение! Не успела прозвучать песня, как мы нашли ее текст. Слишком маловероятное совпадение. Я бы сказал, трех событий — звучание песни в эфире, находка текста и их полная идентичность.

— Я бы сказал, четырех, Иван Петрович, еще одно совпадение — именно здесь, где нашли текст, работает международная комиссия, — Женя задумчиво тер подбородок.

— Ну и что? Какая тут связь? Не понимаю, — удивленно переспросил Иван Петрович.

— Давайте рассуждать. Да, кстати, я просчитал песню. Пел египтянин, фон такой же, шуршит что-то. Поет всегда мужчина, поет простые песни. Значит, это трудяга, а поют трудяги обычно во время работы, чтобы легче работать было. Или на радость. Как женщины в поле пели, когда труд был приятен. Везде есть этот фон однотипный. Значит, все наши «певцы» делали во время пения одну и ту же работу. А теперь вспомним текст последней; помните, там есть строки: «Жрец мастерок в мои руки вложил». Он недаром пел «Пусть потомки услышат меня», недаром. Вот мы его и услышали, не думаю, чтобы он делал это специально, что он действительно понимал, что мы его можем услышать, но вот услышали же… Может, они все штукатурами были, с мастерками в руках храмы отделывали, но при чем здесь возможность услышать… «Пусть потомки услышат меня». Услышали, услышали, но вот как?

— Ты, по-моему, совершенно прав, Женечка, я сейчас шла от туристического центра. Там как раз работал штукатур. Вчера пальма упала и выбила угол, так вот он бросал раствор и заглаживал его мастерком, сделанным из дерева. У меня хороший слух, ты знаешь, так вот шуршание такое же, как тот фон, который ты, Женя, исследовал. Турист шел с магнитофоном, я его попросила записать и подарить мне кассету. Он сделал запись, отдал кассету и убежал, часто оглядываясь на меня. Уверена, он решил, что я сумасшедшая.

— Дай кассету, — Женя уже протянул руку.

— Пожалуйста, бери, — Натали отдала ему кассету, и Женя выскочил из палатки.

— Натали, как ты думаешь, что произошло с Гарри?

— Не знаю, Иван Петрович, но мне кажется, что он имеет отношение к появлению этих песен. Кстати, стал-то он богат после своей поездки в Южную Америку и как раз в то время появилась песня майя. В их группе операторов есть Мери, мы с ней знакомы, встречаемся довольно часто и, как и все женщины, конечно же, болтаем, а она все старается выйти за Гарри замуж, поэтому многое о нем знает. Он у нее всегда на уме, а значит, и на языке. Она только о нем и говорит и не только говорит, но и пишет в своих письмах. Как-то в письме она нарисовала схему поездок своего Гарри. Смотри-де, какой он у меня смелый, какой путешественник и как любит свое дело, хотя и богат. Там были и Америка, и Африка, и Азия, и Австралия.

Одним словом, только теперь я способна переосмыслить все услышанное. Действительно появление этих чудесных песен и поездки Гарри в места их рождения совпадают. Мери восхищалась как-то тем, что Гарри сам познал науки, сам сделал какие-то приборы, а потом занялся голографией. Кстати, он сделал ее портрет, она говорит, что прямо живая да и только, отдельные волоски видны. Перебивался как мог, денег не было, а потом вдруг появились. Появилась и первая песня индейцев майя. И в это же время была первая поездка Гарри в Южную Америку, он там вроде бы подрабатывал в группе операторов, носил аппаратуру за ними. Я думаю, что если просмотреть его банковский приход, то прибыли тоже совпадут с поездками Гарри в составе международной комиссии археологов. Я уверена, что песни, вернее, их появление связано с ними.

Вбежал Женя.

— Точно такой же фон, все совпадает, твоя запись работы штукатура идентична с фонами, анализ подтвердил их аналогию. Знаете, что это за фон? Звук от мастерка, деревянного мастерка, движущегося по массе раствора. Вот так.

— Я так и думал, — Иван Петрович растягивал слова, явно что-то обдумывая. — По голографии он специалист, этот Гарри. И во всех песнях один и тот же фон — мастерок шуршит по мягкой еще стене, заляпанной раствором. Кто-то пел, а кто-то работал. А почему кто-то? А если он пел и работал, один и тот же человек? Может быть, и так, может. Здесь в этом ключ, в этом. Натали, где он работает?

— Кто? — удивленно вскинула брови Натали.

— Да этот мастер-штукатур.

— У второго здания туристического центра.

— Пошли.

Мастер продолжал свою работу, и оставалось совсем немного, чтобы стена опять стала гладкой и красивой, он был доволен своей работой и что-то негромко напевал.

Иван Петрович, Натали и Женя приближались к нему, громко переговариваясь.

— И все-таки я не понимаю, как песня могла попасть к Гарри, не понимаю, и все тут, не было пластинок, не было магнитофонов, пленок. Если бы песня передавалась из поколения в поколение, то она бы изменилась, изменился бы язык, тональность, появились бы и другие наслоения, не понимаю, и все тут, они же, песни эти, нетронутые, они те, те, они настоящие. — Натали говорила возбужденно.

Голос Натали привлек внимание мастера, он с удивлением смотрел на группу спешащих к нему людей. Натали он узнал сразу. Отложив работу, он спросил ее:

— Простите, мисс, сэр, что-нибудь не так, я плохо что-то сделал, я в чем-то ошибся? — Голос его был встревожен.

— Нет, нет, что вы, простите нас. — Натали говорила ласково, желая смягчить тревогу мастера.

— Натали, попроси у него мастерок. — Иван Петрович уже тянулся к нему.

— Простите, вы не могли бы дать свой мастерок ненадолго? — Натали перевела просьбу Ивана Петровича.

— Мастерок? Этому господину? Сэр, вы в таком костюме, да и зачем он вам, вы не сумеете сделать эту работу лучше меня. — Натали быстро переводила.

— Нет, нет, не беспокойтесь, я не пытаюсь это сделать, просто я хочу попробовать, мне это очень надо. Это очень важно.

— Но зачем именно сейчас? Приходите потом, я научу вас, если вы так хотите стать штукатуром. Это непростая и тяжелая работа, сэр. У всех, кто ею занимается, больные руки. Так было с давних времен, сэр.

Натали улыбнулась и взяла на себя инициативу.

— Ему это надо сейчас, понимаете, сейчас. Мы русские, и нам надо проверить одну догадку.

— Ну если так, то пожалуйста, товарищ, берите. — Штукатур протянул мастерок Ивану Петровичу.

Иван Петрович взял мастерок, занял место штукатура и принялся разглаживать сырую серую массу раствора, бесформенной кляксой висевшего на стене. Рука чувствовала податливость, мягкость, готовность повторить замысел человека. Легкое движение, и форма массы менялась. Иван Петрович пытался сделать ровную поверхность, он водил и водил мастерком то слева направо, то наоборот, то совершая круговые движения, но ничего не получалось, из-под его неопытной руки выходило нечто похожее на песчаные барханы, волнистое.

«Прямо стиральная доска», — злился Иван Петрович. И от этого волны становились еще больше.

— Рука дрожит, — усмехнулся мастер. — Когда нужна ровная поверхность, чихнуть боишься, дыхание сдерживаешь, а то получится, как Нил в ветреную погоду, все в волнах будет, шероховатая стена получится.

Когда Натали перевела слова «волны» и «шероховатость», Иван Петрович вспомнил слова мистера Пата, сказанные о Гарри: «Лучший… специалист по голографии, ни одна морщинка не ускользнет от него, ни одна шероховатость». Иван Петрович чувствовал, что разгадка тайны песен где-то рядом, недостает лишь логической связи событий и фактов.

«Волны, шероховатость! Вот в чем дело, вот что он искал, делая голограммы, — волны. Колебания руки оставались в застывшей шероховатости раствора! Дрожала рука, дрожал мастерок — вот тебе и волны. А если он пел? Точно! Вот в чем весь секрет! Вот в чем ключ к разгадке! Вот она в чем, сермяжная правда, вот где собака зарыта! А ну-ка, я попробую», — решил Иван Петрович, продолжая разглаживать раствор, и неожиданно для всех запел во всю мощь своих легких. Мастерок в его руке задрожал, вторя колебаниям голоса, серая масса вздрагивала, запоминая их на долгие-долгие годы.

Иван Петрович громко засмеялся, вскочил на ноги, обнял штукатура и отдал ему мастерок.

— Спасибо вам большое, друг мой, вы мне очень помогли.

Натали перевела, мастер стоял недоумевая. Женя пожал плечами, Натали повторила его жест.

— Пошли, пошли, — пригласил всех Иван Петрович, — нечего плечами разговаривать, а то действительно сочтут нас, мягко говоря, за странных людей. Пошли, по дороге все объясню. Кажется, я с вашей помощью кое-что понял. — Еще раз поблагодарив мастера, Иван Петрович, Натали и Женя не спеша побрели к брезентовой палатке.

— Ну вот, теперь все стало на свои места, теперь ясно, откуда появлялись эти замечательные песни. Последняя деталь — работа мастера поставила точку над «и». Сейчас я вам расскажу свою гипотезу. Значит, так. На мой взгляд, все выглядит таким образом. Вспомним, например, последнюю песню, песню египтянина — пастуха-строителя. Не углядел он быка, вроде бы провинился. Его за это сослали на работы, строить храм. Очевидно, он был штукатуром и работал с деревянным мастерком. Это объяснение фона, того постоянно присутствующего шума. Наш предок работал и пел свою печальную песню — историю своей жизни, историю своего народа. Летела песня, напрягались могучие легкие, дрожала, вторя им, рука, дрожал мастерок, оставляя на растворе волны застывших звуков, слов. Так и хранилась «замурованная» песня до появления голографии и таких, как Гарри. Голографический снимок позволял объемно скопировать все шероховатости на стене, известковые волны. А уж воспроизвести их потом в звуковые колебания — это дело пустяковое. Жаль, что такая хорошая идея попала в руки такого проходимца, на предках зарабатывал. Сколько же он скрыл или скрывает таких шедевров? Ладно, с ним разберутся. И все-таки, сколько же он еще припрятал, скольких же прекрасных песен этот Гарри лишил человечество? И что за страсть такая: уникальную картину, книгу, скульптуру — к себе, в свою коллекцию, в свои подвалы… и любоваться буду только сам и никто больше, никто.

— Да, Иван Петрович, теперь понятно, почему пели только мужчины, почему песни только народные и почему в основном печальные, — добавил Женя.

— А самое главное, по-моему, — тихо сказала Натали, — что песни обрели свою настоящую свободу.

СВАДЬБА

Готовился старт длительной экспедиции, полет задумали на целый год, пора уже знать, сможет ли человек в одиночестве долететь до других планет или еще дальше, к звездам. А сейчас на год, вернее, пока на год.

Не так уж давно об этом и подумать-то было страшно, а теперь многое стало более доступным, хотя проблем оказалось более чем достаточно. Инженеры создали надежную технику, корабли и станции могли летать долго, обеспечивая человека всем необходимым, создавая ему уют и возможность плодотворно трудиться. С техникой все было в порядке, а вот с человеком было далеко не все ясным и понятным, и медицине пришлось поломать голову, чтобы не превратились в полете мышцы человека в дряблые тряпки, чтобы он смог ходить по Земле после возвращения из космического путешествия, чтобы сердце его не стало жалким комком, еле толкающим кровь. Для этого придумали целый космический стадион: здесь была и дорожка для бега, и велосипед, правда, стоящий на месте, но педали его надо было крутить с такой же силой, как и на настоящем велотреке, а справа и слева бежали деревья, дома, поля и лужайки, впереди растекалась бесконечная дорога, тропинки, просеки, вверху чистое небо, солнце, парящие птицы; по летящей навстречу дороге, ну прямо как и на самом деле, мчались машины, даже запах гари примешивался к запахам леса. Психологи делали свое дело умеючи и старательно. Инженеры тоже. Все это сложное оборудование проверили в лаборатории на Земле.

Испытатель чуть не слетел с велосипеда, увильнув от груженого самосвала, ругая его на чем свет стоит. А когда проезжал мимо бензоколонки, на него пахнуло легким запахом бензина.

«Утечка или пролили много, надо предупредить, — подумал он и спохватился: — Ведь я в лаборатории, откуда здесь быть бензину, вот это имитация, молодцы, ничего не скажешь!»

Психологи в подготовке к этому полету играли первую скрипку, и это было всем понятно — впереди у космонавта был год борьбы с самим собой, год в космической бездне, год в невесомости, без возможности по-настоящему пройти ногами по земле, без шелеста листвы, безлесного шума, без дождя и капель, которые так хочется поймать широко раскрытыми губами, год без живого человеческого лица. И хотя корабль был напичкан видеомагнитофонами, синтезаторами, голографическими установками, приемниками, передатчиками, стереофоническими динамиками и многими другими премудростями — все понимали, что космонавту будет все-таки тяжело.

В полет готовили Василия. Парень молодой, крепкий, мужественный и к тому же холостяк.

— Ему и скучать будет легче, все-таки нет жены и детей, да и девушки на примете вроде бы нет, как-ни-как, а все будет полегче, — рассуждали врачи-психологи.

Василий готовился к полету тщательно, все делал, как у них в сибирской деревне, — добротно и надолго. Днями и ночами пропадал на тренажерах. Сильное его тело мелькало в спортивных залах, бассейне. Самолет, управляемый Василием, выписывал в воздухе замысловатые фигуры высшего пилотажа. На заводах и в конструкторских бюро, где строили его корабль, постигал он до тонкостей свой будущий дом и научную лабораторию.

За полгода до полета появилась новинка — вычислительная машина с колоссальными возможностями. Она умела мгновенно решать любую головоломку, в ней таились все знания и умение лучших математиков, физиков, химиков, она обладала опытом всего человечества, была опытнейшим врачом и философом. Она говорила, пела, играла на любых инструментах, была превосходным шахматистом, чудесно готовила обеды ц ужины, стирала, гладила, могла поддержать любой разговор…

Василий увлекся машиной, просиживая около нее часами, беседуя с ней. У многих даже зародилось сомнение — уж не влюблен ли он в этот изящный шкафчик с кнопками и клавишами, массой лампочек и синеватым дисплеем. Но любящий человек был рядом и не сводил восхищенных глаз с Василия. Звали ее Вера, она работала программисткой в лаборатории вычислительных машин. Вера слышала разговор о влюбленности Василия в машину; сначала смеялась, а потом стала ревновать, а зачастую ей хотелось быть на месте этой «неживой умницы». Она помогала Василию постичь машину. Именно Вера ввела в машину последние программы. Теперь им вверялась жизнь любимого человека, жизнь Василия. Машину установили на борт корабля.

— С новосельем, — поздравил ее Василий, — через неделю старт.

Машина быстро освоила корабль и премудрости его систем, она была очень сообразительная.

Наступило утро старта. Рев ракеты, натруженный голос, сплющенное лицо, счастливые глаза, тяжелые руки и… непередаваемое чувство невесомости. Василий был на орбите. Работа спорилась. Скучать было некогда…

— Вера, как там погода? — проснувшись, шутил он.

— Доброе утро, Василий, как всегда, забываешь сказать «здравствуй»; сегодня в нашем районе температура плюс двадцать градусов, влажность до тридцати процентов, дождь не обещали, снега тоже не будет, ночью до плюс пятнадцати градусов, а в Армении опять холодно, особенно в горах. Ты уже спал, я записала последние новости и про погоду тоже. Между прочим, вчера была диктор твоя симпатия — Татьяна. А теперь выплывай и беги на зарядку.

— Уже плыву, Вера, — живо отозвался Василий и выскользнул из спального мешка. Умылся, надел спортивный костюм, подплыл к бегущей дорожке, закрепился, размялся.

— Побежали, Вера, — крикнул он, и лента под ним начала свой бег. Василий сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее помчался по лесной тропе, обегая корни деревьев и пригибаясь под низкими ветвями.

— Василь, а теперь выбирай, куда бежим сегодня? — спросила «Вера», чуть задохнувшись от быстрого бега, но не отставая и держась рядом и чуть сзади.

— Давай к прудам, к тому, что с рыбами и, помнишь, там в прошлый раз утки плавали, а на той стороне поставили палатку туристы. Давай посмотрим…

— Помню этот пруд, помню, тогда надо сначала свернуть на шоссе, а потом налево в лес.

Василий и «Вера» побежали к шоссе. Навстречу летели березы, сосны, солнечные лучи играли в каплях росы на траве, пели птицы, на душе было радостно и легко. Вот и шоссе, редкие поутру машины летели навстречу. Одна машина обогнала их и дохнула выхлопными газами, шофер приветливо помахал рукой, крикнул что-то про здоровье и спорт, а в легкие Василия и «Веры» ворвался ядовитый смрад, гарь стеснила дыхание. Василий побежал быстрее, приглашая призывным взмахом руки за собой и «Веру», чтобы побыстрее нырнуть в чистый лесной воздух. По обочине с корзиной в руках шла девушка, лицо ее кого-то напоминало Василию, и он стал замедлять бег…

— Не отставай, — крикнула «Вера» и рванулась вперед, перед ним замелькала ее стройная фигура.

Василий прибавил еще и, оглядываясь на одинокую женскую фигуру, свернул за «Верой» на лесную тропинку… Вот и пруд… Василий перешел на шаг, обошел пруд и растянулся на траве. «Вера» нырнула в воду и плавала, затеяв игру с утками. Утки и не пытались улизнуть от нее, доверчиво подставляя маленькие головки с бусинками глаз под ее ласковые ладони. Погладив их и что-то назидательно им сказав, «Вера» мчалась уже на другой конец пруда, легко рассекая воду.

«Какая она сильная и ловкая, стройная, а вот лица никогда не покажет», — грустно подумал Василий. Воспоминания о родных краях, о далекой Сибири, о деревне, доме, о прудах за лесом нахлынули вдруг на него, настроение резко упало, он встал, глянул на радостную «Веру» и, опустив голову, побрел от пруда.

— Вера, я пошел домой, — крикнул он и сразу же побежал, чтобы не слышать удивленного ответа, потом вдруг остановился и сам нажал клавишу выключения тренажера. Экраны погасли, лес исчез, солнце потухло, запахи травы пропали, птицы не пели. Василий стоял, опустив голову, под ним застыла резиновая лента тредбана, он всеми силами старался скрыть слезы, бесшумно падающие на зеленую резину. Справа и слева от него мигали индикаторы приборов, впереди виднелся жилой отсек, его спальня, кухня, библиотека, спортивный зал, его поля, луга, озера, пруды и его солнце. А настоящее Солнце, огромное, золотое Солнце-звезда уже вставало на черном и густом горизонте. Василий молчал. «Вера» тоже молчала, анализируя и понимая состояние своего подопечного…

Василий осмотрел приборы — все было в пределах нормы. Но беспокойство не пропадало, и он знал почему: он еще ни разу не прерывал подобной игры, всегда доводил ее до конца, и они прибегали домой веселые и счастливые, а сейчас Василию было стыдно за свою слабость и за то, что он, наверное, обидел «Веру». Машина тоже обдумывала ситуацию и пыталась разобраться в его чувствах.

— Василь, воды горячей сегодня нет, отключили еще вчера и, как всегда, не предупредив заранее, неужели так трудно расклеить объявления или позвонить, я целый день была дома, — продолжала игру «Вера».

— Не сердись, Вера, береги нервы, они еще нам пригодятся, а я умоюсь холодной, в Сибири мы о горячей воде и не думали, разве только что в бане.

— Ну что ты, Вася, я поставила греть воду, еще когда мы убегали на зарядку, сейчас смешаю ее с холодной, — заботливо предложила «Вера». — А вот я в Сибири никогда не была. Что на завтрак? Молоко? Ветчину с яйцом? Омлет?

— Ничего не хочу, а в Сибирь вместе поедем, я тебя маме покажу.

— Тогда выпей сок, выдумщик.

— Не хочу.

— Нельзя так, Василь, ты же знаешь, брось хандру, не капризничай, ты уже давно взрослый.

— Хорошо, выпью сок, умоюсь, съем омлет и никуда не пойду, буду работать как вол, только прошу тебя — дай немного побыть одному.

Голос «Веры» умолк. Василий занялся астроприборами. Осмотрел Солнце: кажется, надвигается солнечная буря, темные пятна на светиле словно уплотнились, почернели и сбились в кучу, надо ожидать очередной вспышки. Василий ввел информацию в память, машина застрекотала, обрабатывая ее и передавая экспресс-информацию на Землю.

«Проглотила», — все еще раздраженно подумал он.

Следующим на очереди был Марс. Там, на Марсе, очевидно, наступила весна, белые шапки полюсов потемнели, от них потянулись тонкие нити речушек и рек. Они изрезали округлость планеты вдоль и поперек.

«Как желтая дыня в голубой сетке», — подумал он, сделав несколько снимков, и передал обработку информации машине.

— На что похоже?

Машина молчала несколько секунд, а потом тихо сказала:

— На шар, покрытый голубыми линиями.

«Эх ты, моя умная помощница, бедное все-таки у тебя воображение», — с удовлетворением подумал Василий.

Он обрел уверенность человека — хозяина корабля, и ему стало легче. Почувствовала это и машина.

— Василий, сегодня по программе осмотр гнезда и первые попытки полетать нашим земным пернатым, — напомнила «Вера», голос ее был ласков.

— Пошли, а то бы я позабыл, спасибо, что напомнила.

Мир был восстановлен. Василий переплыл в отсек биологии, там в углу разместилось «гнездо» — термостат, в котором и вылупились птенцы. Они подросли и уже пытались выбраться наружу, но их не пускала прозрачная стенка их «гнезда». Птенцы сидели совсем не по-земному, не рядышком, протянув одновременно вверх свои голодные раскрытые рты и отталкивая друг друга еще не окрепшими клювами, а как-то разбросанно, словно разлетевшиеся комочки желтоватой глины.

Василий наклонился над ними, птенцы забеспокоились, перышки на их тонких шейках вздыбились, и они превратились в еще более беззащитных и жалких. Усмехнувшись, Василий открыл стенку, и вот уже один птенец, вцепившись лапками в обрез дверцы, внимательно рассматривал новый для себя мир. Покрутив головой еще несколько секунд, он все-таки решился и, оттолкнувшись от дверцы лапками, выскочил наружу.

— Взвился в небо, — усмехнулся Василий.

За первым птенцом вылез второй, за ним третий. Василий сидел в углу лаборатории и наблюдал за птенцами. Рядом тихо зашуршала кинокамера.

— Спасибо, Вера, а то я засмотрелся и совсем забыл о записи.

— Пожалуйста, Василий, всегда рада тебе помочь, у тебя столько дел, я просто порой поражаюсь, как ты все успеваешь, да еще и мне уделяешь столько внимания, спасибо тебе, Василь, ты такой добрый, сильный, без тебя мне было бы очень скучно, ты… ты, ты очень хороший, Василь.

«Как нежно говорит, вот бы такое услышать от настоящей девушки». Ему стало неловко за свою недавнюю несдержанность…

Птенцы делали отчаянные попытки, но их полеты скорее напоминали акробатические цирковые номера, невесомость давала о себе знать, лишь иногда им удавалось пролететь несколько десятков сантиметров. Птенцы складывали крылья и, очевидно, ждали стремительного падения вниз, чтобы, набрав скорость, расправить крылья у самой земли и тихо примоститься на ветку. Но невесомость спутала их инстинкты. Сложив крылья, превратившись в серые комочки, птицы никуда не падали, а висели на том же месте перистым облачком. Подождав немного и так и ничего не поняв, они опять начинали размахивать крыльями, беспорядочно кувыркаться и снова замирать в ожидании какого-то чуда, а чудо не приходило… Василий и «Вера» от души смеялись, глядя на уморительные картины, звонкий смех «Веры» звучал в ушах. Василий, вспоминая детство и голубей, которых лелеяли и гоняли всем двором, совсем, по-мальчишески вдруг засунул два пальца в рот и свистнул разбойничьим свистом. «Вера» испугалась, и смех ее внезапно оборвался. Это еще больше развеселило Василия.

— Вера, ты только посмотри, посмотри, милая, как будто и не птицы вовсе, посмотри, тот правый птенец очень похож сейчас на ощетинившегося ежа, а вон тот — на кобру с раздутой шеей. Они устали, надо их посадить в клетку.

Наступила пауза. Машина обдумывала новое к ней обращение «милая», а Василий — новую свою оплошность, ведь машина не имела рук и поймать птенцов не могла, а тем более посадить их в клетку.

— Вера, я сам помогу птицам, отдыхай, — нашелся он.

Василий поймал птиц и поместил их в клетку, они обрадованно уцепились за жердочки так, что лапки побелели.

— Наверное, их теперь из клетки не выгонишь, напугались до смерти, — проворчал Василий, ему стало неловко за потеху над бедными птицами.

— Знаешь, Василь, а мне их очень жаль, зачем их оторвали от Земли, зачем? Они были бы там счастливы, а здесь что с ними станет, когда мы вернемся на Землю… вернее, ты вернешься? — Машина всхлипнула и умолкла.

Василий вздрогнул, он никогда не задумывался над тем, что они обязательно расстанутся, что он, только он вернется домой, а она, «Вера», останется здесь, а потом сгорит в атмосфере родной планеты. Это была грустная мысль, и Василий попытался отвлечь от нее и «Веру» и себя.

— Вера, ты права, действительно только человек может так ловко приспособиться к воде, к воздуху, к космосу, мы научились жить везде, даже вот здесь.

— Да, Василий, вы можете жить везде и даже на далеких звездах тоже, наверное, для этого и создала вас природа — дерзких, смелых, напористых… Ты очень хороший, Василий, я тебя очень люблю, спасибо тебе за твои слова, ты назвал меня милой, спасибо тебе, я чувствую себя действительно человеком…

Прошел год, настал день возвращения. Посадка была удачной. Василия окружили врачи. Он лежал на носилках рядом с горячим, обгоревшим кораблем, счастливый и улыбающийся. Над ним по очереди склонялись друзья, поздравляли его, что-то говорили, а он думал о своей «Вере», оставшейся там, наверху, в пустом корабле, в одиночестве; слезы были на его глазах, и все принимали их за слезы радости.

Еще один человек подошел к нему, на него в упор смотрели влюбленные глаза, Василий приподнялся на носилках…

— Ты уже здесь, Вера, родная, наконец-то, я люблю тебя, Вера; за этот долгий год, что мы были вместе, я понял, что не могу без тебя.

Вера зарделась и поцеловала Василия.

— Поздравляю тебя, Василий, я горжусь тобой, — сказала Вера.

Василий все понял: он слышал голос «Веры», оставшейся на орбите, он видел перед собой ту «Веру» и Веру, ждавшую его здесь, на Земле.

— Вера, я так страдал, расставаясь с тобой там, в космосе, а оказалось, я не улетел от тебя, а вернулся к тебе, если бы ты знала, какое это счастье — вернуться к тебе!

А потом была свадьба, свадьба космонавта Василия и лучшей программистки.

Через много лет они часто рассказывали своим детям и внукам, как летали вместе в космосе целый год и как были там счастливы.

А ГДЕ ЖЕ РОШАР?

Двигатель взревел столь неожиданно, что Рошар, отброшенный в кресло, завертел головой, как бы отыскивая, кто бы его мог включить. Конечно, никого не было, он стартовал один. Никакие попытки выключить двигатель не привели к успеху, корабль все стремительнее пронизывал пространство. Выручила автоматика. Защита от перегрузки отключила ревущего за кормой монстра, пламя задрожало и скрылось в керамическом чреве. Теперь корабль мчался, как брошенный пращой камень. Скорость его была огромной.

«Куда же я теперь лечу, — подумал Рошар, выбираясь из кресла и подплывая к пульту, — надо бы затормозить этот сумасшедший бег».

Двигатель не включился ни с первой, ни с десятой попытки. Топлива не было. Рошар не хотел в это верить, но это было так — на счетчиках светились нули. Он представил себе траекторию полета: узкую вытянутую петлю, начинающуюся у Земли и устремленную в никуда.

«Может, еще вернусь в перигей, какая все-таки орбита?»

Рошар взглянул в бортовой хронометр — он стоял. Включил электронный хранитель времени — он не работал. Схватился за наручные часы — стрелки намертво влипли в циферблат.

Время на корабле остановилось, но сам он несся с бешеной скоростью: в иллюминаторе проплывали звезды…

«И они бесполезны», — подумал Рошар, со злостью глядя на далекие светила. Он вспомнил, как снимали секстант и телескоп, чтобы освободить место, как напихали корабль всякой всячиной для снабжения лунной базы.

«Хорошо, хоть продуктов вдоволь, на всю базу загрузили, воды и кислорода тоже хватает», — подумал он.

«Связь, — промелькнула мысль, — с Земли или Луны подскажут…» Связи тоже не было.

Рошар проверил отсек за отсеком — работало все, что было связано с жизнью: действовала система терморегулирования, осуществлялась регенерация воды и кислорода, готовилось трехразовое питание. Не было топлива, не было связи, не было времени, не было ни дня, ни ночи. Мгновения сливались в одну бесформенную, безликую, липкую массу, в которой барахтался Рошар.

«Летящая тюремная камера, да и только, — еще сохраняя присутствие духа, размышлял он. — Ладно, надо поесть».

Он уселся за стол, отменно поел, выпил банку пива, устало прикрыл глаза. Ему снилась родная Бретань, море, залив, песок на берегу и любимая Жаннет… Он был молод, капитан Рошар, ему было всего 28 лет.

Проснулся он как от толчка, резко выпрямился и долго не мог понять, где он и что с ним. Потом вспомнил. Бессилие душило его, превращаясь в нестерпимую злобу, злоба переросла в ярость. Рошар бросился к пульту и вжимал, вжимал со всей силой кнопку включения двигателя, но тот по-прежнему был мертв. В танках корабля топлива не было, а на счетчиках сияли нули. Рошар размахнулся, и брызги стеклопластика разлетелись в стороны. Нули больше не горели, но топливо от этого не появилось.

Обессилев от этой вспышки гнева, Рошар снова заснул. Сон был короткий, осколок коснулся его лица, и он открыл глаза.

«Сколько я спал, час, два, шесть?» — Рошар не мог отвязаться от настойчивой мысли: «Сколько?»

Он потерял счет времени и пытался найти хоть какую-то ниточку, чтобы понять: сколько прошло часов. А время шло, бежало, летело, стояло на месте и было неподвластно Рошару, он жил вне времени, отдельно от него, и сознание не могло постичь его течения. Еда, сон, еда, звезды в иллюминаторе, тоска по Земле, воспоминания, воспоминания, сон, еда, еда, сон… Рошар летел среди ярких красивых звезд, для него не было ни дня, ни ночи, для него был полет и звезды. Рошар летел, стараясь подчинить себя обстоятельствам, но вопрос: «Сколько я лечу?» — все настойчивее стучал молотом в его голове. Эта мысль становилась все навязчивее и навязчивее, и казалось, в мире нет более существенного, лишь бы узнать: сколько?

Этот вопрос преследовал его даже во сне. Он задавал его и вслух и про себя.

Биоритм, взращенный Землей, был потерян, жизнь его не подчинялась земным часам.

Рошар сходил с ума от потери времени. Чтобы хоть как-нибудь вернуть себе время, он все чаще и чаще начинал считать пульс: «…раз, два, три… пятьдесят шесть…».

«Вот и минута, — радовался пилот, — вот вторая, третья… пять, десять минут, двадцать».

Он долго просиживал, держа руку на пульсе, и с каким-то исступлением подсчитывал его. Он жил с временем, он был не один. Но надо было что-то сделать, руки Рошара оказывались занятыми, пульс исчезал, соприкосновение с временем кончалось. И опять тоска и бессилие наполняли его.

Однажды, проснувшись, Рошар решил поесть и набросился на еду, но оказалось, что желудок его еще полон, прошло слишком мало времени. Пилот зарыдал, как ребенок, испугавшись одиночества. Успокоившись, он занялся физическими упражнениями. Удерживаясь за поручни, Рошар почувствовал, что ему мешают ногти.

«Эврика! — обрадовался он. — Да я их стриг обычно раз в три недели, не чаще. Что же это? Прошло не более трех недель, а я думал, что несколько месяцев. Слава богу! Я теперь знаю, как считать время».

Жизнь на корабле, заточившем его, стала не столь томительной. Теперь Рошар знал время. Как-то, заглянув в зеркало, он заметил, что волосы его спадают до плеч.

«Надо же, как выросли, в юности я отращивал такую шевелюру месяцев пять», — вспомнил он и осекся… это совершенно не совпадало с его «календарем ногтей». Рошар разбил зеркало.

И все-таки этот француз был твердый орешек. Он решил жить ритмом желаний. Пил и ел, когда хотел его сильный организм, а аппетит его был поистине волчьим. Время бежало вслед за его желудком, ритм жизни наладился, свой особый, гастрономический ритм.

Прошло десять лет. Наземные пункты слежения за космосом отметили в районе Марса яркую точку. Она стремительно приближалась к Земле. Ее перехватили на полдороге от Марса. Сенсация мгновенно облетела планету:

К встрече готовились друзья Рошара и Жаннет. Буксир доставил корабль на Землю. Из него вышел пилот… Неловкое молчание прервала Жаннет:

— А где же Рошар? — спросила она и заглянула в открытый люк корабля.

Старик с густой белой бородой тихо спросил:

— Жаннет, который час?

ДИССЕРТАЦИЯ

Профессор был доволен. Защита проходила просто блестяще. Вся комиссия одобрительно кивала головами в такт уверенному, сильному голосу аспиранта, который смело и непринужденно расправлялся с целыми звездными скоплениями, галактиками и метагалактиками.

Волна одновременно кивающих седых голов напоминала церковный молебен, когда молчаливо склоняются перед всевышним.

— Таким образом, исследования нашей лаборатории, основанные на эпохальных наблюдениях нескольких поколений астрономов, убедительно доказывают, что Вселенная стационарна. Так было и так будет, нашим поколениям не надо бояться свертывания пространства и времени, дыхание Брахмы не остановится! — звучали уверенно слова молодого человека.

— Мистер Огион, — обратился к нему из зала обладатель густой белой бороды, — значит, вы утверждаете, что Вселенная неизменна. А как быть с ассоциацией двойной звезды, образовавшейся несколько сот лет назад?

— Уважаемый профессор Гордон, природа созидает, а разрушаем в основном мы, люди. К счастью, мы еще не научились разрушать звезды. Два ярких огненных шара летят вместе, в дружеском взаимопонимании. Наступило энергетическое равновесие, звезды, их гравитационные поля нашли между собой компромисс. Природа закончила еще одно свое творение… образовалась двойная звезда… Таковы законы природы, они, очевидно, более точны, чем наши понятия о них, — театрально ответил Огион.

Зал зааплодировал молодому ученому, особенно усердствовали две престарелые профессорши. Они не спускали восхищенных глаз со стройной фигуры Огиона и даже подпрыгивали, как школьницы, тянущие руки, чтобы первой ответить на вопрос учителя.

— Ну что ж, — попытался спасти свое положение профессор, — нас рассудит «Сверхнадежный», который долетит до звезд через сто пятьдесят лет. Совсем недавно мы получили его сигналы, он продолжает свой долгий путь, и мы надеемся, что ничто и никто не помешает ему… Жаль, что нас уже не будет.

Председательствующий объявил голосование. Несмотря на тень сомнения, брошенную выступлением профессора, результат был более чем очевидным. Мистер Огион стал доктором философии в области астрономии.

Таков был один из жизненных эпизодов будущего председателя Комитета науки и техники…

Мелькали десятилетия… «Сверхнадежный», давно потерявший связь с Землей, летел и летел, ослепший, оглохший, с пустыми батареями. Ток не оживлял его систем, корабль был мертв. И только скорость и масса сохраняли энергию этой песчинки бесконечного океана. Он ворвался в гравитационное поле двойной звезды и стремительно помчался к ней навстречу. Хрупкий энергетический баланс нарушился, на небосводе вспыхнуло яркое свечение, раскаленные частицы бывших звезд устремились в дальние дали Вселенной для нового созидания, среди них были и частицы «Сверхнадежного», теперь уже окончательно потерянного Землей.

Премьер-профессор, Дающий знания, как теперь стало принято говорить, был доволен… Его ученик показывал свой талант, глубину мастерства и знаний со всех сторон. Это был действительно одаренный психолог, математик, поэт, художник, гуманист, певец…

— Ищущий знаний, Пит, скажите, что вы думаете о звездных мирах, о двойных звездах, — спросил Обогащенный знаниями Гильберг.

— Учитель, природа созидает, но и разрушает, иначе не будет материала для созидания. В вечном слиянии, единстве успехов Великого архитектора и Великого разрушителя Вселенной есть смысл и суть существования пространства, времени и материи. Двойные звезды не вечны, более того, их ассоциации неустойчивы, они обязательно распадутся, они…

В зал заседаний быстро вошел сам председатель.

— Я прерву вашу комиссию для того, чтобы сообщить сенсационную новость. Только сейчас мы зарегистрировали взрыв двойной звезды. Ассоциация распалась… Таким образом, впервые мы получили подтверждение теоретических расчетов практическим деяниям природы. Причем блестящее подтверждение. Я думаю, вы поддержите меня, чтобы Ищущему знания Питу без голосования было присвоено звание Дающего знания, минуя звание Обладателя знаний. Поздравляю вас, Пит.

Зал аплодировал. Особенно усердствовали две престарелые профессорши, они не сводили своих восхищенных глаз со стройной фигуры Пита.

— Как он похож на своего прапрапрадеда, председателя Огиона, прямо живой портрет из Храма науки, — шептала обладательница седой головы с причудливой шляпкой.

РАЗОЧАРОВАНИЕ

Проснувшись, Жан по привычке посмотрел в иллюминатор и обомлел… там, за обшивкой корабля, в космосе, на солнечной батарее сидело существо в ярком скафандре. Солнце освещало его, и оно переливалось всеми цветами, словно утренняя заря.

Первое, что Жан сделал от неожиданности, — это бросился к пульту и посмотрел на приборы системы энергоснабжения. Полеты в космос научили твердому правилу — прежде всего безопасность, а остальное потом. Все было в порядке, существо не повредило батарею, и она давала ток кораблю.

Тогда Жан резко крутанул корабль, существо не пропало. Жан не менее резко крутанул головой — существо сидело как ни в чем не бывало.

«Наигрались? Доброе утро, спали вы очень хорошо, будить не хотелось, я уж прямо заждался, благо солнце не буянит. Как вы себя чувствуете?» — послышалось в голове у Дана.

— Спасибо, хорошо, а вы что там делаете? — оторопело спросил Жан.

«Да вот ждал, пока проснетесь».

— А кто вы? — поинтересовался несколько запоздало Жан.

«…Меняла».

— Какой еще меняла? — не сразу понял Жан.

«Какой-какой, летаю, меняю».

— А… — неопределенно протянул Жан, — а откуда вы?

«Оттуда», — махнуло куда-то за горизонт существо и нетерпеливо заерзало.

— Осторожнее, — закричал Жан, — поломаете, а мне еще на Землю сесть надо. Как вы там живете на своей планете?

«Да ничего живем, строим, сеем, собираем, меняем, а вы?» — успокоившись, спросило существо.

— Мы тоже строим, пашем, сеем, собираем. Значит, неплохо живете? — старался поддержать разговор Жан, лихорадочно думая, чем все это кончится.

«Да, неплохо», — ответило существо, явно теряя терпение, оно явно чего-то ожидало.

— Ну а чем вы сами занимаетесь? — опять переспросил Жан, заполняя очередную паузу.

«Я же сказал — летаю, меняюсь: одним отдаю, у других беру… а вы меняете?» — наконец спросило существо.

— Нет, мы покупаем, продаем за деньги… меняться мы давно бросили… — начал объяснять Жан, припоминая историю.

«У вас есть еще деньги?» — удивилось существо.

— Да, есть, — недоуменно ответил Жан, не понимая удивления собеседника.

«Ну, тогда я полетел», — разочарованно протянуло существо.

— Почему? — встрепенулся Жан, обидевшись на такое пренебрежение.

«С вами еще нечем меняться, а разные деньги возить — не напасешься».

Существо вспорхнуло и исчезло. Жан видел теперь уже опустевшую солнечную батарею и проплывающую в иллюминаторе Землю.

«Надо готовиться к посадке, сегодня день получки», — промелькнуло в его голове, и Жан засуетился над приборной доской.

ЛЮБОПЫТНЫЕ МАРСИАНЕ

Земля давно интересовала марсиан. В телескопы, направленные на Землю, были видны островерхие горы, а марсиане любили высоту, любили разреженную атмосферу, которая господствовала на их планете.

Посадка прошла успешно, марсиане достигли изумительных успехов, и их корабль опустился точно на горную площадку, прилепившуюся перед отвесной горной стеной — мечтой марсиан.

Отдохнув, они вытащили веревки, крюки, молотки и с готовностью кинулись на штурм горной крепости. Началось историческое исследование незнакомой планеты: жизнь может быть только там — на вершинах, в облаках чистого легкого воздуха, решили марсиане. Крюки вонзились в стену в одно мгновение, веревки летели все выше и выше, карабины и мускулы тащили марсиан вверх, им становилось все легче и легче дышать, тела их наливались силой. Это были альпинисты высочайшего класса. Жизнь планеты Земля пока себя не раскрывала, вокруг не было ни души. Но они были очень упрямы, эти марсиане, они упорно карабкались вверх, к вершинам. Их лагерь остался далеко внизу, на горной площадке. На ней уютно устроилась яркая палатка, блистающая на солнце красным пятном. Марсианский корабль взвился на орбиту и ждал указаний. Опытные марсиане знали, что такое марсотрясение.

По отвесной стене, сокращающей путь к вершине горы, обливаясь потом и вспоминая всех святых и несвятых грешной Земли, ползли два оранжевых пятна — Джек и Пат решили обставить выскочку Пейна и его желтокожего напарника Лана. Они, Джек и Пат, должны оседлать вершину первыми. Это будет сенсация, все ахнут, когда они появятся отсюда, откуда никогда и никто еще никого не ждал. Преодолеть бы эту проклятую стену, и успех в кармане, как доллар в джинсах.

Они с трудом вскарабкались на горизонтальную площадку, можно и передохнуть.

А это что за чертовщина, чья это палатка, нагло блистающая на снегу, что за диковинные ледорубы, крюки, башмаки, легчайшие веревки?! Ну и пройдоха же этот Пейн, закупил где-то новейшее оборудование, заранее приготовил приют. К вечеру они точно будут здесь и тогда… отдохнув здесь, в тепле, обсушившись… Нет, этого не должно быть. Этот Пейн просто подлец.

Мысль возникла одновременно. Четыре проворные руки сделали все быстро и умело. Палатка и снаряжение исчезли, спрятанные в глубокой расселине. Пурга замела все следы.

— Вот теперь пусть приходят, — хохотал Джек, — мы их обставим, как архар усталую свинью.

Джек и Пат проиграли, вскарабкавшись из последних сил на вершину через час после Пейна и Лана, которые шли с противоположной, пологой стороны.

Марсиане, возвратившись в свой лагерь и не найдя ни палатки, ни снаряжения, предположили, что на планете все же есть разумные существа.

КОНФЛИКТ

Корабль все летел, ввинчиваясь в беспредельное пространство. Прошли годы, а впереди еще полдороги. Огромная масса корабля все более представлялась песчинкой в океане безмолвного космоса. Казалось, что корабль будет лететь вечно, без цели, без возврата домой.

Люди начинали уставать от долгих томительных дней, от бесконечных философских рассуждений, на которые так и тянет от вынужденного безделья, особенно за длинными трапезами в каюте капитана.

— Сэр, разрешите мне покинуть каюту, у меня сегодня нет аппетита, — промолвил маленький, щуплый электронщик.

— В чем дело, Дик? — угрюмо пробурчал капитан Джек, уставившись на малыша выпуклыми глазами.

— Сегодня рыбные блюда, сэр, а я не люблю рыбу, — не глядя на свирепое лицо капитана, пробормотал Дик.

— Голодным ходить плохо, Дик, так ты не вырастешь в оставшиеся тридцать лет ни на дюйм, — сострил капитан.

Все с готовностью захохотали, смех был нервный, издевательский, без капли доброжелательства.

Дик, страдавший от маленького роста вот уже тридцать пять лет, опрометью выскочил из каюты.

Троица продолжала потешаться по поводу Дика, жалея, что никто больше не слышит их изобретательности. Но они глубоко ошибались. Нервное напряжение, царившее уже несколько недель, требовало отдушины. Ею оказался Дик.

— Он как будто родился для космических кораблей малого класса, там ему просто раздолье… шмыг, и проскочил в любую щель. Вот только надо быть очень смелым. — Конрад выжидательно примолк.

Все поняли его тактический выпад и в один голос заорали:

— Почему, Конрад, почему?

— Чтобы не оказаться в пасти у крысы, — быстро прогоготал Конрад, и его оглушительный хохот долетел до кормы корабля. — Да, Джефф, будь осторожен, сегодня ты ответственный за уборку. Проинструктируй автоматы, чтобы хорошенько проверили мусор после вентиляции, а то вдруг там заваляется Дик и его выкинут наружу. И пусть внимательно смотрят, а то перепутают его с корабельным котом, вот его-то надо выбросить наружу, эта бестия, кот, расколотил мне любимую бутылку, и мне остался лишь запах, — потешался Конрад. У него был тяжелый юмор.

— Кэп, вы видели его жену? Это шкаф с двумя ногами, болтливой головой и голосом, как скрипучая дверь на ржавых петлях. По-моему, она его принесла на старт в хозяйственной сумке, чтобы он не потерялся в толпе… А как она его целовала, я думал, что бедный малыш задохнется, сравни его легкие и ее, — подлил масла в огонь радист Джефф.

Капитанский кубрик сотрясался от хохота. Тройка потешалась, убивая своего главного врага в дальнем космосе — время.

— У него и здесь подруга — дурацкий ящик с железяками вместо мозгов. Он прямо влюбился в шкафы и ящики, — слышалось в кают-компании.

Дик кипел негодованием уже три недели, его просто допекали этими идиотскими шутками.

Он ворвался в свою каюту, влетел в кресло, и, всхлипывая, закрыл глаза. Воспоминания о Земле нахлынули на него, и он разрыдался, как ребенок.

— Убить их, уничтожить этих зверей, этих черствых, диких буйволов; животные, а не люди, в них нет сердца, нет любви, болваны с куриными мозгами и горой мяса и костей. Убить их и стать хозяином корабля, — шептал он, кусая губы и всхлипывая.

Что-то ласковое, доброе, знакомое возникло в сознании Дика. Он замер, рыдания его затихли, он явственно слышал колыбельную песню матери. Ласковый шепот матери заполнил его мысли, сознание, душу. Он был счастлив. Но вот голос матери смолк, и тишина обрушилась на него. Он открыл глаза — знакомая обстановка каюты: кровать, книжный шкаф, дисплей — просто взбесил его.

Он вскочил и… опять упал в кресло. Голос матери, дрожащий в его ушах реальным воздухом, вошел в него тихим шепотом.

— Не сердись, Дик, это я; я слушала твои ночные сны, твой шепот во сне, я выучила песни твоей матери, научилась говорить ее голосом. Я слышу все и везде, я знаю все, Дик, но я очень одинока. Они травят тебя, я давно установила свои уши в кают-компании. Они не любят тебя, Дик, они издеваются над тобой, они хотят убить тебя или довести тебя до самоубийства. А я люблю тебя, Дик, ты самый лучший, ты нежный и слабый, ты был первый, кого я узнала, ты как старший брат мне, Дик. Я умная и сильная твоя сестра, я тебе помогу, я очень много могу, Дик, ты только подскажи, что надо сделать и как сделать.

До Дика наконец дошло, что это шептала машина. Очевидно, ей было так же тоскливо, как и ему, она разместила микрофоны везде, где были люди, она слушала, слушала, запоминала и думала. Она заметила конфликт Дика и команды, поняла, что Дик так же одинок, как и она, давно-давно выбирающая себе друга. А Дик… Дик принял ее из цеха и все время возился с ней до самого старта. Он и не заметил, как она много впитала в себя и как много знает.

— Дик, будем друзьями, я тебе помогу отомстить, они еще пожалеют, ты будешь здесь один полновластный хозяин, а их… их я могу заморить голодом, отнять кислород, могу отравить пищу на кухне, могу устроить электрический стул… ты только скажи, как…

Дик, ошарашенный столь неожиданным поворотом, долго тряс головой, пытаясь уйти от сладкого голоса, полного в то же время жестокости.

«Так, — думал он, — пусть будет так, а потом посмотрим. Главное — отомстить, и я буду здесь и кэп, и стармех, и флаг-штурман, и радист. Я, только я… нет, я и она, машина».

— Хорошо, я согласен. Что тут долго думать? Пусть их охватит страх, пусть они боятся всего, пусть подозревают друг друга.

После обеда и зубоскальства по поводу Дика, приняв добрую порцию виски, троица шла по коридору. Проходя мимо каюты Дика, они остановились.

— Конрад, ты стармех, этот чертов бой закрывается от нас, двинь по двери, может, господин Дик соизволит угостить нас пивом из собственных бочек, а может, исполнит нам канкан, черт подери, — загремел кэп.

Конрад, не задумываясь ни на секунду, поднял тяжелый, как гиря, кулак и стремительно бросил его вперед. Кулак описал широкую дугу и был готов обрушиться на дверь, грозя проломить ее. Однако дверь открылась перед самым кулаком, и туша Конрада кинулась вслед за ним. Влетев в каюту, Конрад врезался лбом в лампу, вспыхнула искра, вой Конрада прорезал тишину, а в каюте запахло горелым.

Дик спал в своей кровати, сладко посапывая и пуская слюну. Ему снилось, что мама жарит бифштексы с луком и картофелем.

Подхватив Конрада, все ринулись из каюты и бросились к кают-компании.

— Надо выпить, — орал Джефф, — за спасение Конрада!

Капитан Джек дергал ручку двери кают-компании, но она не поддавалась.

— Черт возьми, заварили ее, что ли, или кто-то заперся изнутри? — кричал он. — Там все наши запасы!

Отбив руки, ноги и плечи, удрученные, они разбрелись по каютам. Утром дверь тоже не поддалась, обедали в каюте капитана, проклиная все на свете.

— А где этот Дик, почему его не видно? Он сидит и смотрит телевизор, он нас просто не замечает, гордый, видите ли. Ему совсем не скучно с этой машиной, они в шахматы играют или во что-то еще. Я бы выбросил его за борт за его гордость, — возмущался огромный Конрад.

На лбу его красовался пластырь, как знак кастовой принадлежности.

— Дик, они хотят выбросить тебя в пространство, — прошептала машина.

— Что? Меня в пространство, как мусор? Выбрось этого тупицу Конрада, Сьюз!

Машина молчала, переваривая свое людское имя.

Кают-компания так и не открывалась, троица нервничала так, словно их не впускали в ночной веселящийся бар, хоть их карманы разбухли от долларов. Пользовались своими запасами, которые таяли с каждым часом. Подозрительно поглядывая друг на друга, троица стала запирать двери своих кают и подкарауливать друг друга у кают-компании. Начались мелкие раздоры. Одни требовали вскрыть проклятую дверь хоть резаком, другие настаивали плюнуть на нее, что они и делали, отполировав пол около дверей до блеска, в котором отражались их угрюмые физиономии.

Дик блаженствовал. Сьюз, теперь он ее иначе и не называл, устраивала ему концерты, показывала фильмы, пела песни, она болтала днями напролет. «Сьюз» кормила и поила Дика, доставая все из-за закрытых дверей кают-компании.

Электроника корабля работала безотказно. «Сьюз» заботилась об этом.

— Кэп, заклинило правую батарею, я запросил компьютер. Ответ таков, что надо лезть наружу.

— Валяй, Конрад, проветрись, — угрюмо приказал Джек.

Конрад открыл выходной люк, выполз из корабля, надел ранец и поплыл к батарее.

Джек следил за Конрадом, и ему тоже захотелось хоть на несколько минут покинуть ставший тюрьмой корабль. Он вошел в шлюзовую камеру, задраил люк и взглянул в иллюминатор. От неожиданности он выпучил глаза. Конрад выписывал петли, стараясь уйти от шаровой молнии, гнавшейся за ним. Казалось, она вот-вот вцепится ему в спину, и тогда Конраду конец.

Джек облегченно вздохнул: Конрад уже уцепился за поручень, сквозь стекло гермошлема были видны его безумные глаза. Молния метнулась, и вместо лица на Джека смотрела черная дыра. То, что было Конрадом, отделилось от корабля и медленно пропало среди звезд.

Джек ошарашенно смотрел в иллюминаторы. Он взвыл и хотел выбраться из шлюзовой камеры. Но не тут-то было, люк не тронулся с места. Джек колотил по нему кулаками, разбив их в кровь — ничего не вышло.

Джек спиной почувствовал опасность; он оглянулся, посмотрел в иллюминатор и похолодел. Железная рука внешнего манипулятора открывала внешний люк. Джек вцепился в него руками, стараясь удержать, но железные мускулы были сильнее… Джека не стало.

Джефф закрылся в каюте. Он сходил с ума. Из каюты слышались бессвязные крики о Шотландии, о величии острова, потом крики затихли.

Дик стал хозяином корабля. Он важно перешел в кают-компанию и занял место капитана. Через два часа он не узнавал себя и искал собутыльника. По кораблю разносилась пьяная брань и крики:

— Кто здесь кэп? Я! Кто здесь стармех? Я! Кто здесь флаг-штурман, радист? Я! Кто здесь Дик? Я, я, я… — пьяно буянил он, швыряя бокалы в стены.

Заснул он прямо в кресле, сквозь храп и сопение прорывались бессвязные слова.

«Сьюз» внимательно слушала.

— Ей, видно, понравилось нас убивать, железная садистка, а не баба, — шептал он. — Так она и меня где-нибудь прихлопнет, надо ее… отключить, и тогда я один хозяин на корабле…

«Нет предела подлости», — решила «Сьюз».

Дик так и не проснулся.

ПОПЫТКА

Белый дворец города строился долго, но он стоил того. Каждый камень, возвышающий его над землей, придавал ему сходство с птицей, приготовившейся вот-вот взлететь и скрыться в облаках. Дворец словно парил в утренней дымке, плыл по вечной дороге. Как это удавалось, не понимал никто, строители делали то, что им велел Великий Архитектор. Пришелец руководил работами, храня в себе общий план и замысел, представляя только в себе хитрые и красивые рисунки, делающие мрамор по-настоящему живым и воздушным. Лишь Джураб и его два помощника давно поняли пришельца, и, когда они нарисовали образ будущего дворца несколько по-своему, он был несказанно удивлен и обрадован — его помощники внесли в архитектуру дворца много народных узоров, легенд, сказаний. Пришелец стал верить в дело своих рук и талант народа. Дворец был построен, город процветал, слава о дворце, о его неземной красоте разнеслась по всему свету, со всех сторон шли странники, унося славу города все дальше и дальше. Шли купцы, несли товары, оружие, украшения, ткани, книгу, культуру. Раджиб, сын Джураба, был очень смышленым, он сдружился с Гором и рассказывал ему о нуждах народа, о жизни, о происходящих событиях. Много раз хотел Гор своими знаниями, умением и рассудком помочь им, но главная заповедь гласила — не вмешиваться в чужую жизнь, жить они должны по-своему, иначе лишится Вселенная многообразия жизни, не будет ей развития. Гор так и делал. Но…

Приходили варвары, пытались завоевать город, разрушить его стены, стереть с лица земли его красоту. Они кидали в него кувшины с горючими смолами, долбили его стены огромными бревнами, закованными в железо, надолго окружали город, лишая его воды и пищи. Умирали взрослые и дети. Гор страдал, но вмешиваться не мог. После очередной осады умер отец Раджиба, и Гор не выдержал, он решил чуть-чуть помочь несчастным обладателям города неземной красоты, живущим среди варваров, хотел сохранить вечный памятник красоты и таланта народа. Он научил жителей города медицине, научил хирургии, научил бороться с чумой и холерой. Рядом с городом была река, но во время осады город лишался воды, и голод уступал место жажде, от которой сходили с ума и гибли прежде всего дети. Гор долго колебался, прежде чем нарушить заповедь еще раз, но все-таки решился и тайно построил под землей водопровод, ловко и незаметно запрятав трубы в склоне горы. Теперь из расселины скалы бил родничок, жители молились на это чудо, приписав его храму и доброму богу, покровительствующему им и городу. Не страшны теперь осады, не страшны варвары. Не знали жители, что там, под горой, в ее толще, работают насосы, что в соседней горе есть тайный ход, ведущий к небольшому каменному кубу, в котором кипела вечная энергия — урановый котел мог работать многие тысячелетия, а графитовые стержни сдерживали огромную силу, не давая ей вырваться наружу, выйти из повиновения Гора. Исправно работала атомная электростанция. Шли годы, город расцветал еще больше. Он стал непобедимым. Захлебывались в злобе соседи, зависть и подлость жили рядом. Всадники на низкорослых конях все чаще и чаще показывались у стен города, крича на непонятном, гортанном языке, злобно сверкая глазами из-под мохнатых шапок и пуская горящие стрелы. А потом пришла беда — тысячи всадников окружили город, они спешились и с яростью фанатиков кидались на стены города, облепив их, как мухи сладкий шербет. Но город стоял, мужественно защищая своих людей, охлаждая пыл завоевателей. Дивились мужеству горожан степняки, но их коварство было безграничным, опыт разрушений был большим. Приказал хан перекопать все вокруг города в поисках источника воды, чтобы жаждой победить непобедимых. Работа закипела, нашли чужаки трубы, подивились простоте и мудрости, но недолго. Добрались по трубам и до горы, разрушили и ее твердыню, уставились на диковинные предметы, жужжащие, как мухи, и поднимающие воду снизу вверх и бросающие ее в город. Долго стреляли в них стрелами, кололи пиками — отлетали стрелы, ломались пики. Тогда порешили задушить дрожащего от натуги ненасытного зверя, пьющего воду. Не получилось. Стали бить камнями, неистово круша каменного зверя. Один из ударов пришелся в сердце горы — стержни графита упали, взрыв окутал все вокруг, уничтожив завоевателей и город. Первый атомный взрыв взвился над планетой. С тех пор никто не даровал людям знаний, они их добывали сами, они сами сделали ядерный реактор и атомную бомбу. А потом уничтожили Хиросиму и Нагасаки.

УМИРОТВОРЕНИЕ

Планета родила разум, но уж очень он получился воинственным. Как только разум планетян достиг умения создавать орудия труда, носящие разум, тут же стали делать и оружие для сражений. Пока это были довольно примитивные орудия битв — палицы, копья, луки да стрелы, мечи да ножи.

Бились с отчаянием и до победного конца, раненых добивали тут же, пленных не брали, это было какое-то неистовство, проклятие, царившее над планетой. Бились везде: на суше и на море, в горах и долинах. Пришла пора новой битвы. Поле было усыпано воинами с мечами, копьями, луками. Пешие, конные воины, прикрываясь щитами, готовились к схватке, горяча коней и самих себя, похваляясь своей удалью, силой и храбростью.

Были и такие, кто уговаривал бросить эти зловещие игры: земли-де всем хватит, пашите и сейте, пасите скот, чего еще нужно. К богу призывали, к совести, к любви — ничто не помогало. Зверь, таившийся где-то, нет-нет, а проявлялся, будоража людей, срывая их с полей и уводя от стад.

Вот уже много лет пытались помирить их добрые пришельцы с другого мира — ничего не получалось.

Ураганы, наводнения, снегопады сметали построенное и посеянное, горе объединяло, и тогда работали дружно, отстраивали, пахали, снова сеяли и… опять кидались друг на друга, насилуя, грабя и убивая. Это был рок, повисший над планетой. Наивные пришельцы не могли понять этих раздоров, их причину и столь укоренившуюся необходимость. Шли даже на детские запугивания.

— Гор, они боятся каких-то драконов, — сказал однажды Тим. — Я сидел и слушал старика с огромной бородой, он пел песни о драконе, который умел летать, дышал огнем, хватал и уносил в горы женщин и воинов. Может, из-за него они такие воинственные? Давайте попробуем напугать их выдуманной ими же сказкой. Может быть, горе объединит их и они вместе начнут, воевать с драконом, может, хоть это их помирит.

Так и сделали. Малый корабль превратили в дракона! Крылья размеренно махали, из длинного горла вырывались снопы пламени, глаза горели бешеным светом, хвост длиною метров в пять наводил ужас своим зубчатым гребнем и стальными чешуями, гремевшими, как тысячи ударов мечей. Шум двигателей, усиленный электроникой, стал похож на рычание сотен хищных зверей.

Битва была в самом разгаре, и одна воюющая сторона уже была готова добить остатки побежденного неудачника… и вдруг с соседней горы слетело это чудище. Замерли сражающиеся, стихло поле… змей приближался, и вот он уже готов схватить зазевавшегося юношу, в страхе бежавшего между цепей сражающихся. И тут стрелы посыпались в змея со всех сторон, со всех сторон по нему стали колотить железные мечи, копья, булавы. Бывшие враги отстояли юношу и криком возвестили о своей общей победе. Обиженный змей скрылся за горой, добрые пришельцы обнялись, празднуя свою победу и радуясь за воцарившийся мир…

А под горой снова застучали топоры, мечи, сабли, полетели смертельные стрелы, копья рвали кожаные доспехи. Первым упал только что спасенный юноша со стрелой в груди… битва закипела с новой силой.

Не помогли и соловьи-разбойники, кащей бессмертные, чудища морские и заморские, ничто не помогло. Против общего врага шли рядом, бились вместе, а потом опять и опять делили землю, отнимали друг у друга добро, уводили жен и дочерей, убивалй и калечили друг друга.

— Давайте попробуем жар-птицу, пусть она усмирит этот воинствующий народ.

Переделали дракона-змея в жар-птицу, славная получилась птица, добрая и красивая. Взмыла она в небо и полетела над землей. Жаркая битва идет внизу, падают окровавленные воины, плачут жены и дети. Но вот остановилась битва, один за другим бросали воины оружие. Словно волна мира неслась впереди птицы, застывшие воины слушали, слушали и слушали музыку, несущуюся из чрева красивой птицы. А музыка неслась и неслась над морями, полями, океанами… С тех пор прекратились войны, а над планетой вечно неслась музыка, веселая, порой грустная, но только музыка, а не боевой клич.

МАТЕМАТИКА

После очередной экспедиции Совет обобщения внепланетной информации засел надолго и всерьез. Завал отчетов, рассказов, справок, особых мнений, пленок, кассет, споры, неразрешенные проблемы и вопросы — все это превращалось в гору, на которую и смотреть-то было страшно, не то чтобы все это разгрести и осмыслить.

Центр логического осмысливания рос как на дрожжах, расширяясь и вырастая ввысь. Машины обработки информации, машины контроля этих машин, машины обслуживания, машина ремонта, роботы-такелажники, печатники, корректоры, мыслители… И конечно, машины общего контроля и обеспечения порядка. Их ввели после того, как робот-такелажник перепутал ячейки хранилища при подготовке к экспедиции на планету Альфа в созвездии Гамма и после посадки косморазведчики вместо улыбающихся добрых туземцев встретили воинствующих монстров, похожих на слонов с пушками вместо хобота, локаторами вместо ушей, пулеметом вместо хвоста и лазерными установками вместо глаз.

Огромная масса машин думала, анализировала, печатала, перепечатывала, хранила в ячейках памяти, вычерчивала на дисплеях, показывала на полиэкранах — все было в движении. Поток информации сужался, как водяная струя на выходе из лейки, листов становилось все меньше и меньше… и вот на стол Председателю ложились три-четыре листа сухих выводов о целой планете, о миллиардах лет ее жизни, о миллионах лет развития цивилизации: планета класса А, масса, диаметр, соотношение суши и воды, краткая характеристика населения, социальный строй, уровень потребления энергии, общая тенденция развития, уровень по шкале агрессивности — вот и весь портрет.

— Хорошо! Отлично! Да! Вот тебе на! — вскрикивал Председатель, пробегая взглядом досье на планету, пытаясь по тощим листам понять незнакомый мир: неужели для его понимания нужно тащить целые горы всякой всячины, вплоть до каких-то черепков, гнилых деревяшек, ржавых гвоздей?

— Ищите то, что может сразу определить путь планеты, степень ее развития, нечего месяцами метаться по болотам и лесам, погибая под копытами, нечего гоняться за туземцами и выуживать из них то, что они не знают или давно забыли. Да и собирая эту гору информации, вы невольно вносите свое, свои домысливания и… в конечном счете искажаете реальную картину их мира, искажаете закон множественности миров, — инструктировал командиров кораблей-разведчиков Председатель.

Поль выслушал Председателя и, только придя на корабль, дал волю словам:

— Неужели сами не могли додуматься, что это за штука такая, по которой можно обо всем судить, где эту штуку искать; может, привести туземца к нему на прием и пусть потолкуют, хорошо бы этот туземец оказался с когтями, зубами и огромным животом. Так ведь нельзя, сам запрет наложил. Биозащита, стерилизация, микробы. Целая армия ученых и машин, а мы опять отдувайся за них. Вы наши глаза и уши, вы ум и прогресс планеты, думайте, смотрите, слушайте, щупайте, вам виднее. Умники кабинетные. Важности до черта. Почему это не исследовали? Почему это? Это надо было сделать, это уточнить, это и это. Их бы в эти потоки лавы, горячие ураганы, ливни из камней, их бы под ядовитые стрелы и плевки, их бы под атомные бомбы, их бы в пасти монстров, рвущих скафандры, как бумагу, их бы… — На большее Поля не хватило, хотя в запасе был целый словарь неиспользованных выражений.

Посадка прошла удачно, корабль опустился в пустыню, подняв огромное рыжее облако песка и пыли. Успокоившись, горы песка рухнули опять на поверхность планеты, а с ним и пучеглазые ящерки, умело планирующие на раздутой, как у кобры, шее. Сотни маленьких «дельтапланов» опускались на песок, показывая высший класс при заходе на посадку, и немедленно зарывались в песок; дорожка торможения, явно видимая на песке, оканчивалась взметнувшимся фонтаном, и наступала тишина… Звездолетчики зачарованно смотрели на этот дождь из ящериц, но вот последняя из них исчезла в песке, и вокруг стало тихо и опустошенно. Унылая картина не удручала смелых людей, жара — не беда, воды нет — ерунда, тяжело по песку ходить — чепуха. За работу, командир построил десантников-разведчиков:

— Ищите то, что скажет обо всем и сразу. Нечего гоняться за каждым кузнечиком и бабочкой, нечего бегать по улицам за машинами, а в небе за самолетами.

Командир был в ударе, он почти точно воспроизвел речь Президента.

Разведчики разлетелись во все концы и принялись за дело. Прошло несколько часов, и со всех сторон посыпались сигналы тревоги.

— Немедленно назад, — только и успевал отдавать приказания Поль, — возвращайтесь, вылетайте на базу, разрешаю, черт побери…

Вернулись все, но вид их был таким, как будто за ними гнались собаки: скафандры грязные и кое-где порванные, самолеты с дырками в крыльях, вездеходы с выбоинами от ударов снарядов…

Не хватало только Макса, все в напряжении вглядывались в горизонт. Наконец на горизонте появился небольшой горбик и столбик песка. Точка быстро росла и превратилась в раскрасневшегося Макса с вылупленными от натуги глазами, плюющего направо и налево комками слипшегося песка, они как камни падали на песок, оставляя глубокие воронки, похожие на лунные кратеры.

— Вот, шеф, — прохрипел он и бросил к ногам командира какой-то тяжелый ящик.

Стальной ящик вонзился углом в песок и глубоко ушел в него, зарывшись чуть ли не на треть.

— Что это? — отскочил от ящика Поль.

— Сейф, командир, я его успел все-таки утащить из какого-то дома; там полно охраны, они бросились на меня как безумные, стреляли, хватали, взрывали, я еле успел удрать от них. Банк, наверное, а в сейфе этом, наверное, деньги.

Сейф перевернули, на нем блестела медная дощечка с надписью: «Фундаментальные математические исследования».

— Вот это то, что нам надо, это то, что искал Президент, — закричал Поль, — молодец, Макс, ты всегда тыкал пальцем именно туда, куда надо, ай да Макс.

Пока затаскивали сейф и хлопали по плечу Макса, от чего он пару раз хватал полный рот песка, горизонт пустыни подозрительно зашевелился. Оптика разъяснила возникший вопросы: к кораблю ползли какие-то стальные махины, похожие на сейфы с гусеницами.

— Интересно, что это, но некогда, мы забрали то, что нам надо, не отняли бы. Старт! — рявкнул Поль.

Корабль взвился в чужое небо, а кольцо стальных сейфов, задрав стальные жерла, изрыгало пламя. Но поздно, корабль скрылся в черных тучах.

Президент был чрезвычайно доволен, носители информации, извлеченные из стального сейфа, заложили в компьютеры. Недолго стрекотали электронные мыслители, и из их чрева посыпалась информация.

Математические достижения, хранящиеся в сейфе, в строгой, лаконичной форме представляли собой расчеты атомных бомб, боевых ракет и самолетов, кораблей, танков, подводных лодок и прочего оружия, стратегии и тактики войны, а также расчеты космического оружия. Расчеты были безупречны, планета была технически развита.

— Занесите в класс агрессивных планет, — отдал распоряжение Председатель.

Экспедиция со звезды КФ-2000 тоже доставила информацию, ее подарили сами планетяне. На экранах Главного зала Совета мелькали красивые города, полотна прекрасных картин, скульптуры, всюду радостные, улыбающиеся, счастливые лица. И как высшее достижение мастерства, таланта народа — скульптура женщины планеты. Все зачарованно смотрели в ее глаза, в глубине которых виделась бездна доброго космоса, чужие, но счастливые миры, в них была вечность доброты.

И без распоряжения Председателя было ясно, в какой класс занести эту планету.

— Интересно, какая у них математика? — размышлял Председатель.

КОНТАКТ

— Вы посмотрите только, какая система, — это же именно то, что нам надо, что мы так долго искали, скитаясь далеко от дома. Звезда системы еще молодая, у нее много силы, она может кормить нас энергией, спектр ее пригоден для нас. А планеты — это просто чудо, вот так повезло нам, смотрите, здесь есть и газовые, и жидкие, и твердые планеты. А вот эта вообще просто прелесть, и какая красивая, какие узоры материков, какой простор океанов и морей, какие ленты рек! А какие горные цепи, разломы! Руды и металла там, очевидно, хоть отбавляй — вот это находка! Надо поскорее исследовать ее, вот это подарок, спасибо тебе природа-создатель! — сбивчиво и эмоционально докладывал специалист по природным ресурсам о полученных материалах исследований системы Желтой Звезды.

— Да, ты прав, Нед, только не уговаривайте меня лезть первым на эту замечательную планету, этого не будет — первыми пойдут автоматы, хватит потерь и неприятностей. — Мудрый командир был непреклонен.

— Конечно, командир, какие могут быть разговоры, — соглашался Нед, проклиная в душе командира-педанта, мысленно представляя прогулку по планете.

Первый автомат улетел, мягко толкнув махину базового корабля… и пропал, ни слуху ни духу. За ним второй, третий.

Совещание было бурным.

— Говорил вам, что первыми должны быть автоматы, роботы, — гудел мудрый командир, — молодо-зелено! Вам бы в пекло с головой, а еще лучше с ногами. Угомона на вас нет, поживите, наберитесь ума-разума, торопыги.

Четвертый робот, напичканный программами поиска и предосторожностей, опустился в горном районе, неподалеку от мест посадки своих предшественников. Коснувшись поверхности планеты, робот не спешил раскрывать защитный кокон. Со стороны он был похож на огромное яйцо белого цвета и идеальной формы. Все было тихо, никто не хватал его, не пытался утащить, смять, извлечь из броневых листов. Автомат откинул одну створку и осмотрел открывшийся сектор — красота и спокойствие, затем второй, третий, четвертый. Ничто не угрожало ему. Из раскрытого лотоса-яйца ловко выпрыгнул проворный автомат из стали, вольфрама и алюминия. Автомат деловито осмотрелся и выпустил антенну, он прослушивал округу, одновременно его оптические приборы осматривали окрестности. Все было тихо, но и собратьев своих автомат тоже не увидел и не услышал, щебетание птиц и шелест трав и листвы на деревьях успокаивали и расслабляли. Робот принял решение, что никто и ничто ему не угрожает, и он не ошибся: на планете давно закончились войны, воевать было нечем — все металлы кончились, не было руды, каменного угля, нефти, газа — не из чего было строить самолеты, танки, корабли, ракеты, атомные бомбы, нечего было заправлять в баки машин, жизнь на планете возвращалась к лошадям, телегам, деревням, полям, скотоводству, парусам; остались лишь телефоны и телевидение, а многое другое возвращалось в былое. Грамм железа был дороже килограммов золота, люди растранжирили его, безудержно создавая многочисленное оружие и уничтожая его в войнах и конфликтах. Люди сняли с орбит много спутников, переплавили все, что можно, просеяли каждый грамм земли, благо на полях былых сражений оставалось много осколков, а иногда и целых бомб и снарядов. Но и этот источник быстро иссяк. Люди устремились в горы и искали там обломки ракет, самолетов и кое-что находили…

Перри и Кьюз были хорошими альпинистами и везучими парнями, в пятый раз они ползали по горам и ни разу не приходили с пустыми руками, их ценили и уважали. Вторую неделю горы Памира не отдавали свою добычу, а она была: архивные исследования указывали, что две сотни лет назад здесь пропал большой самолет, значит, обломки должны быть, должны, и все тут, иначе не послали бы Перри и Кьюза.

Когда они ползли к вершине пика, им чуть ли не на голову свалилось яйцо, приличных размеров, похожее на яйцо птицы Рух.

— Сталь! — заорал Перри.

— Вольфрам! — вторил ему Кьюз.

С плазменными резаками наперевес они бросились к яйцу, пытаясь разрезать его на части. Яйцо кипело, но не разрезалось, вся его поверхность пузырилась, словно кипящая смола, заливая незаметные щели, — яйцо было заварено мастерски.

— Да ладно, видно, его не разрежешь, давай так спустим его вниз вон по тому леднику, как раз докатится до подножия.

Яйцо покатилось вниз.

Второе яйцо гнездилось чуть поодаль, Перри и Кьюз не успели добежать, как из раскрывшейся чаши кузнечиком выпрыгнул робот.

— Держи, уйдет, в нем килограммов сто стали, держи, Кьюз, — кричал вне себя Перри, обегая огромный валун.

Стальной кузнечик прыгал хлестче горного козла, перелетая трещины и провалы. Перри и Кьюз так не умели, это ускорило расправу. Кьюз затаился, поджидая «кузнечика». Бывший чемпион по городкам не промахнулся, и «кузнечик» был подшиблен тяжелым камнем, Подбитый ящик с пружинами полетел вниз, к подножию горы, вслед за скорлупой.

Перри и Кьюз, как охотники, таились за камнями, поджидая следующего посланца, они уже нервничали, так как он задерживался. Но их терпение было вознаграждено, посланец появился. Но этот оказался умнее, он повис над площадкой метрах в ста и зорко осматривался вокруг. Перри и Кьюз затаились. Яйцо опустилось ниже, они смотрели на него уже сверху. Первым не выдержал Перри — он приноровился и швырнул камень в яйцо. Что-то звякнуло, хрустнуло, и яйцо свалилось, ударившись с гулким стоном. Камень Кьюза довершил дело, яйцо затихло.

Командир решил опуститься сам — пропажа была слишком велика, автоматы как в воду канули. Яйцо опустилось километрах в двух от места пропажи. Командир вышел из скорлупы и побрел к пропасти, поглотившей лучших из лучших роботов. Горные тропы были трудны и опасны, усталость быстро давала о себе знать. Яйцо осталось на месте приземления, готовое в любую секунду к старту по первому зову своего хозяина. Вдалеке показалась струя дыма. Пришелец свернул к нему. У костра сидели Перри и Кьюз, поедая жареную рыбу, запах растекался по горам, пугая диких коз и кабанов.

— Эй, дед, ты чего там шатаешься, иди к нам, или тебя прислали нам на помощь, в тебе сколько осталось лошадиных сил? — потешались друзья, гордые своей удачей — сотни килограммов стали за один день!

— Пять тысяч, — простодушно ответил командир чужого корабля.

— Во дает, — покатились со смеху Перри и Кьюз, — иди к нам, рыбки поешь, плеснем чего-нибудь, глядишь, и еще одна сила прибавится.

Пришелец подошел к костру.

— Ивгон, — представился он.

— Иван, что ли?

— Да, да, — поспешил подтвердить Ивгон. — Иван.

— И чего же ты тут ходишь, к нам послали зачем?

— Да нет, я сам.

— Ищешь что-нибудь? — подозрительно спросил Перри.

— Вы тут ничего не видели такого странного?

Перри и Кыоз перемигнулись.

— Нет, не видели.

— И куда они запропастились, ладно, спасибо, буду искать сверху, поднимусь повыше и осмотрюсь. — Пришелец вынул какую-то коробочку и что-то пробормотал на непонятном языке.

Сверху свалилось блестящее яйцо.

— Ага, четвертое! — в один голос закричали Перри и Кьюз и коршунами кинулись к нему с камнями в руках.

— Стойте! — воскликнул пришелец.

Перри и Кьюз остановились, охотничий пыл заставил их забыть про него.

— Так это вы их побили?

— Да, а что?

— Это же наши разведчики-автоматы, мы их с орбиты посылали исследовать планету, а вы, эх, вы, тоже мне разумные… — Пришелец схватился за голову руками и сел на камень, в позе его было что-то явно неземное.

— Так ты что, с другой планеты, что ли?

— Да, с другой, дуроломы, с другой, вон с той, — ткнул в небо пальцем расстроенный пришелец.

Перри и Кыозу стало неудобно за себя.

— Слушай, не расстраивайся, что вам стоит, других понаделаете, вот у тебя лошадиных сил сколько, раз-два — и робот готов, три-четыре — другой, ну хочешь, мы у тебя прощения попросим?

— Не нужно мне ваше прощение, они же из металла сделаны, понимаете — из металла, его на нашей планете и в помине нет, ясно вам, мы его для себя добывали, отдайте наших роботов назад, отдайте! — И он стал наступать на землян.

Козы и кабаны в панике кинулись вверх, в горы, а вниз подобно лавине летели опытнейшие альпинисты Перри и Кьюз. За ними по пятам гналось седое чудище с криком: «Отдайте, а то хуже будет!»

УТИЛЬЩИК

Настало время задуматься о космосе. Уже давно над планетой высоко, но еще не в космосе, висели огромные шары с установками, которые генерировали озон.

Они требовали много электроэнергии. Еще выше и уже в космосе висели огромные электростанции-поля. Они тянулись на многие километры в длину и ширину, они исправно собирали энергию Солнца и время от времени узким лучом передавали ее озонаторам. Человек мечтал когда-то передавать ее на Землю, очистив планету от атомных станций, ГЭС и ТЭЦ, но получилось так, что надо было срочно спасать планету от гибели. Слой озона катастрофически исчезал. В космосе стало и без того тесно, а тут еще эти лучи, способные расплавить твой корабль как пластилин на газовой горелке. Сотни тысяч всякой всячины болталось на орбитах. Все это мешало, делало опасным космические путешествия.

В ООН решили создать международную службу утилизации отходов космической деятельности человечества. Космонавты службы получили сразу же прозвище «утильщики». Их корабли светились, их надо было видеть, они летали всюду. Отбирали на эту работу закаленных людей с крепкими нервами и «умеющими стыковаться с пятачком». На комбинезонах их полетных костюмов красовалась эмблема, выполненная не без юмора, — на орбите летит человек в скафандре. В одной руке метла, в другой что-то типа ведра, а за спиной рюкзак. «Пилоты-утильщики должны уметь все», — говорил их командир. Такова была их работа.

Стас был именно из таких. Прежде чем посылать в космос на такую работу, будущих утильщиков «закаляли», по их же терминологии. «Закалка» была проста — их включали в комиссии по расследованию авиационных и космических катастроф, вводили в бригады обследования затонувших кораблей.

Стас две недели работал на лунной станции, погибшей от ударов метеоритов. Это было жуткое зрелище, так как все шесть астронавтов погибли. Погибли мгновенно, застыв в самых естественных позах: кто бежал к пульту, кто к люкам, кто к скафандрам. Павел, друг Стаса, остался в гамаке со сладкой улыбкой на губах. Он всегда так улыбался, когда ему снилась родная деревня в Сибири и дед с бородой в виде широкой лопаты. Павел сам ему об этом рассказывал.

Закалялись ребята так, что фильмы ужасов, которые еще оставались в фильмотеках, для них были как детские мультфильмы в передаче «Спокойной ночи, малыши!». Но не только закаленные нервы надо было иметь утильщикам. Их учили истории, вернее, конструкции космических кораблей разных эпох, как открыть люки, как пройти в корабль, где аварийные системы, где отсек экипажа, где баки с топливом, где ядерная силовая установка. Одним словом, историю развития космонавтики своей планеты и известных других.

Но не только эти знания нужны были утильщикам. Бывали случаи встреч с живыми существами чужого мира. И тогда все становилось намного сложнее: надо было их понять, притом зачастую в необычной ситуации, встречаясь лицом к лицу. Иногда они были ранены, агрессивны, готовые напасть или защищаться. Любой жест воспринимался по-своему, по законам того мира, где жил тот, кого ты встретил. Даже на собственной планете за один и тот же жест могли в одном месте обнять, а в другом вцепиться тебе в глотку.

Утильщики учились обладать чуть ли не звериным чутьем, некоторые начинали чувствовать магнитные поля, радиационное и радиолокационное облучение, ультра- и инфразвук. Они становились настоящими жителями Вселенной, ее детьми.

Особенно опасны были «мусорные ямы», точки либрации, где гравитационные силы системы планет уравновешивались, и в эту точку собиралось все, что не имело возможности преодолеть даже самое незначительное притяжение. Но зачастую, набравшись сил, благо светила отдают много энергии, космические скопища могли сделать что угодно. «Санатории Вселенной» — так прозвали эти места утильщики.

Павел говорил об этой ситуации так: «На быстрине человек устает, в заводях отдохнет и снова в бой». Так он переносил земные понятия в космос.

Старт был удачным, два витка надо было сделать над планетой, в сфере безопасности, потом перейти на более высокую орбиту и там еще виток, а далее неблизкий путь к «мусорной яме» между Землей и Луной.

Стас проверил системы корабля, все работало отменно. Посмотрев вниз, он полюбовался Южной Америкой. Корабль проходил ее с юго-востока.

«Как все-таки красиво, — подумал он, — и вот здесь над Атлантикой Павел последний раз включил двигатель, чтобы оторваться от Земли и стать ее спутником».

Сигнал заставил его отбросить грустные мысли.

«Впереди цель, — прописал компьютер на дисплее. — Расстояние 300 метров, размер три сантиметра в диаметре, относительная скорость метр в секунду».

«Слава богу, хоть скорость маленькая. Что же это за осколок?» — облегченно вздохнув, подумал Стас.

Он посмотрел в задний иллюминатор: отсек двигателя смотрелся просто прекрасно, ровными линиями строгих геометрических обводов.

«Надо раскрывать сборник», — решил Стас и нажал клавишу «Готовность сборника». За спиной зашипело, и по бокам отсека стали раздуваться прозрачные шары с входными воронками. «Как у жабы, когда она поет брачные песни». Радар давал устойчивую отметку. Стас летел к осколку. Сблизившись, он с удивлением увидел, что это — металлический рубль. Он летел над Землей и величаво вращался, показывая то одну, то другую сторону…

«Юбилейный, — отметил Стас. — Вот к какому юбилею, это надо рассмотреть телекамерой. Так, даю увеличение. Господи, юбилейный с Менделеевым. Магнитом не взять. Надо клешней. Мелковат предмет, но думаю, что возьму».

Захватить монету удалось. Стас рассмотрел ее при сильном увеличении.

«1989 год чеканки. Надо же, сколько времени прошло. Может, когда-нибудь в космосе клады будут находить. И почему космические путешественники не берут с собой золото, серебро… деньги. Может, только у себя на планете мы возвели их в ранг высочайшей ценности! Символично — планета и над ней летает рубль…» Стас положил рубль в левый контейнер. Сквозь прозрачную стенку контейнера было видно, как он, рубль, «мечется» внутри объема, пролетая то к одному, то к другому борту.

«Представляю, если кто-то врезался бы в него и продырявил себе иллюминатор или обшивку, вот удивился бы — рублем прошило».

— Ну вот, на бензин заработал, — вслух сам себе сказал Стас.

Это была еще одна особенность утильщиков — говорить вслух. Одиночество обостряло голод по общению и речи, поэтому все без исключения утильщики говорили сами с собой. На Земле зачастую на них смотрели, мягко говоря, удивленно, когда они ни с того ни с сего начинали диалог с самим собой.

Антенны обзора обшаривали сферу, но ничего пока не обнаруживали. Стас прослушал эфир — тоже никаких «лишних» шорохов, космос шумел только фоном.

Он перешел на оптический канал. На обзорном экране возник спутник, опознавательные огни его мигали, давая знать, что он работоспособен и его не надо забирать с орбиты (такие случаи были и они приводили к большим скандалам, судам и штрафам).

— Бог ты мой, — Стас почесал затылок, пролетая мимо спутника. — Зря я рубль в сборник мусора положил, надо переложить его в ангар для «представляющих ценность» предметов. Все же рубль. Вдруг до штрафа дело дойдет, продам реликвию из космоса, деньги будут.

Стас оглянулся на удаляющийся спутник. «Мощная оптика», — подумал он. Заглянув в регистр, он прочитал: «Спутник детальной фоторазведки, принадлежность объединенных штатов. Зона осмотра 50 метров, при пересечении зоны возможны активные действия по защите. Снабжен самоликвидатором. Опасность первого ранга».

«Как чувствовал, метрах в ста прошел». Стас взялся за манипулятор и переложил рубль в ангар, в контейнер мелких предметов. За рублем пришлось погоняться. Стас удовлетворенно уложил манипулятор на борт и взглянул на экран… Он не сдержался и вскрикнул… — в упор на него смотрело человеческое лицо с неподвижными полузакрытыми глазами, Стас отшатнулся от экрана, зашарил вокруг руками, не отрывая взгляда от лица за иллюминатором. Что-то заставило его пристальнее всмотреться в лицо на экране. Манипулятор уже ожил, и его рука тянулась к…

«Ребенок, — подумал Стас. — Господи, да как же это произошло. Ребенок на орбите…» Стас осторожно взялся манипулятором за его талию и приблизил его к телеобъективу…

— Фу-ты, ну-ты, — облегченно воскликнул он. — Кукла, да еще с закрывающимися глазами. Как же ты попала сюда? Какая трагедия разыгралась здесь, в космосе? Придется шарить вокруг. Вообще-то, если был взрыв, осколки вытянулись в цепочку, пройду дальше… Надо сети выставлять. — Стас раскрыл сети. На передней части корабля выставились огромные квадраты мельчайшей сетки. Она механически захватывала все, что попадало на ее пути. Магнитные ловушки надежно удерживали металлические предметы.

Стас решил правильно, вскоре ему попалась детская коляска, одеяло, набор вилок, далее часть скафандра, к счастью пустая, осколки крупные и мелкие. Работы хватало. Стасу пришлось по согласованию с диспетчером сделать еще и третий виток. Моделирование бортовой машины выдало результат — не хватает четырех осколков и двигательного блока. Взорвавшийся корабль был по каталогу с ядерным генератором.

Пришлось шарить еще, осколки нашлись, нашелся и двигательный отсек. Ядерный блок болтался выше. Стас сумел схватить его, благо видимых повреждений не было, а приборы не обнаружили утечек, и упаковать в свинцовый контейнер. Собрав по пути еще какие-то куски, Стас полетел к «мусорной яме». Перелет длился полтора суток, и Стас предвкушал хороший сон.

В «мусорной яме» был радиомаяк, и автомат делал свое дело без вмешательства Стаса. Выспавшись, он взялся за чтение. Книга была интересной, о мафии, организовали которую секретарши «тузов». Стас был поражен теми возможностями, которые они открыли для себя… их делам просто не было границ.

Вздремнув еще раз, Стас начал готовиться к входу в зону «мусорной ямы». Входные буи давали точную привязку. «Вход в узкость», как любил говорить Стас на морской манер, не составил труда. Только что не палили крепостные пушки в честь его прибытия.

Стас быстро обнаружил потерявшийся зонд, он был лишен энергии — солнечные батареи его были буквально изрешечены метеоритами и болтались как флаг на безветрии. «Хорошо, что сюда прибило. Все-таки молодцы, что изучили гравитационные поля, как прибоем — потихоньку, потихоньку и к ровной планете, а дальше сюда, к не менее родной „мусорной яме“».

Стас собрал несколько крышек от иллюминаторов. Хоть и приняли решение о запрещении применения в конструкции космических объектов отстреливаемых элементов, все равно нет-нет, а появляются они в космосе.

«А может, они от тех, старых кораблей, может, тоже гуляли где-то по орбитам, пока не прибились сюда. Нашлась же крышка от кинокамеры, которую эвон когда выронил Леонов. Сколько прошло… теперь в музее». Стас осматривался вокруг. Вдруг что-то его насторожило, краем глаза он заметил легкое движение. Инстинкт заставил его замереть и следить одними глазами. Движение повторилось. Это была тень на свинцовом контейнере, теперь Стас увидел ее явственно.

«Откуда тень, если нет никакого предмета». Стас заволновался. Такого еще не было. Тень шевелилась. «Клякса», — дал ей определение Стас. Тень плыла вперед. «Как осьминог. Но все-таки клякса». Клякса продвигалась дальше.

— Черт возьми, — воскликнул Стас. — Да она к замку контейнера пробирается. Вот гадина, там же отходы от генератора, радиация, уран. Куда тебя несет, безмозглая?

Тень опять шевельнулась, и Стасу показалось, что она отмахнулась от него одним щупальцем.

«Как это — прозрачная, а тень от нее падает?» — подумал Стас.

— Это нетрудно понять, часть энергии поглощается во мне и, мгновенно материализуясь в моих преобразователях, усваивается, — ответ звучал прямо в Стасе. — Но это только тогда, когда нет пищи. Ее у нас стало мало. Мы ищем ее по Вселенной. Я тот, кого у нас зовут утилизатор. Я могу преобразовать все, особенно радиоактивные вещества. В контейнере у вас как раз оно и есть. Я не могу ничего с собой сделать, усвоить его — желание, превышающее тактичность. Простите, но я его возьму себе. Меня мучает голод.

— Да бери ради всего святого, мы не знаем, куда их девать. У нас и от электростанций и от спутников, от ракет и бомб этого хлама хоть пруд пруди. Забирай и… И что, он исчезнет, и все?

— Да он исчезнет как физическая материя и будет во мне как энергия. А потом мы собираемся все вместе и соединяем энергию в единое. Иначе мы не проживем. А где все остальные ваши отходы?

— Мы часть на дно океана опустили в бетонных скафандрах, часть запустили в космос на вытянутые орбиты. Заводы построили по регенерации, но все равно отходы приходится хранить в подземельях.

— Ну вы и растратчики. Разбрасываться таким… вы что, как это у вас там говорят… обалдели, что ли?

— Да оно для нас вредное. Понимаешь?

— Ну тогда другое дело. Ты мне разрешаешь этот контейнер забрать?

— Контейнер нет, а содержимое пожалуйста.

Клякса исчезла. Через несколько минут крышка контейнера сдвинулась и оттуда показалась тень.

— Спасибо тебе.

— Да ладно, не за что… — Стас вдруг решил разыграть эту самую кляксу. — Это тебе спасибо, я тебе даже заплачу за то, что ты освободила меня от этой дряни… Ой, прости, ведь это же твоя еда…

— Как заплатишь?

Стас молча вынул манипулятором рубль и протянул его кляксе.

Рубль исчез. Наступила пауза. Стас не знал, что предпринять.

— И тебе спасибо, — клякса протянула щупальце к ангару для особо интересных находок. Стас посмотрел туда и обмер, — в ангаре плавало два рубля. Стас сглотнул слюну.

— Слушай, вас таких много? — спросил он.

— Не очень.

— А вы можете очистить нашу Систему?

— Можем, раз плюнуть. Пустите нас на планету, дайте координаты контейнеров в космосе. Координаты «мусорной ямы» я уже знаю. Год-два, и вы будете чисты, как стекло.

— А сырье не поедите?

— Нет, мы только по отходам. Нас создала сама Вселенная, защищаясь от вас, Разумных. Ты думаешь, вы одни такие?

— Не одни?

Клякса вроде бы захихикала.

— Понятно, ну спасибо тебе еще раз. Я теперь на Земле скажу, что мы не одни. Не надо будет деньги тратить в академиях, доказывая это. А то некоторые думают, что мы одни.

Клякса опять хихикнула, а у Стаса возникла еще одна шаловливая мысль.

— На тебе, — сказал он и протянул кляксе две монеты. — Спасибо тебе.

Монеты исчезли, а в ангаре появилось четыре. Стас еле успевал говорить «спасибо» и протягивал монеты. Вскоре ангар был полон. Стас перевел дыхание и ошеломленно смотрел на ангар, забитый монетами. Почему-то стало неловко и захотелось побыстрее вернуться домой.

— Можешь сразу меня взять с собой? Или я спокойно здесь посплю, в «яме»? — предложила клякса.

— Да… нет, не могу взять с собой, посоветоваться надо, — тянул Стас. — Я ведь только утильщик, а не президент Всемирного Комитета.

— Ну, лети, я посплю. Так и знала, что ты еще робкий, самостоятельности маловато.

Клякса исчезла. Корабль Стаса понесся к Земле. После посадки Стас сдал деньги в Объединенный Всемирный Комитет в группу разработки программ контакта с иными цивилизациями. Это был первый реальный доход из космоса, а рубль вскоре стал конвертируемым.

ТРАНСФОРМАЦИЯ

Отец осторожно открыл дверь в комнату сына, тихонько подошел к нему и встал сзади посмотреть на то, что он делает.

— Опять соседи телевизор включили. — Вовка с досадой бросил ручку, и на тетрадке образовалась осьминогообразная клякса.

Отец тут же дал подзатыльник Вовке, хотел добавить еще, но рука его застыла в воздухе. Ничто, кроме шлепка от подзатыльника, не нарушало тишину.

— Ты откуда знаешь? — спросил отец.

— Не знаю, откуда я знаю, — ответил нахохлившийся от обиды Вовка. — Чего дерешься? Как чуть чего… так раз, и по затылку. Тебя-то, наверное, не били. У тебя родители были воспитанные. Петька говорит, что нельзя по голове бить, ум отшибается, а ты… а еще отец.

— Да ладно тебе обижаться, я же тихонько, в назидание. Это же воспитательная мера. Учи, учи математику, сынок, уж эти-то цифры все могут, любое явление на язык математики переложить можно. Пятый класс — это серьезно. Так ты говоришь, соседи телевизор включили? Что-то я не слышал ничего.

— А Петька на наушники слушает, у тети Клавы голова болит, давление высокое. Вот дядя Костя и запретил ему звук включать. А насчет математики ты прав.

— Чего, чего. — Отец снисходительно потрепал Вовку за плечо. — Лобачевский. А как ты-то узнал, что они телевизор включили?

— Не могу объяснить, пап, я просто знаю, что включили, и все.

— Ладно, пиши, пиши. — Отец потихоньку отошел от письменного стола.

«Как же он мог услышать? Телевизор у соседей через две стены и через комнату. Чепуха какая-то. Пойду посмотрю».

Действительно, соседский Петька сидел в наушниках и подпрыгивал на диване, переживая за какую-то ворону. Показывали мультфильм. Степан Петрович сел рядом, досмотрел и только после этого потрепал Петьку по вихрам. Тот вскинул глаза и снял наушники.

— Здрасте, дядя Степа, — поздоровался он.

— Петя, сколько раз тебе говорить, чтобы ты не звал меня дядей Степой. Прямо как из книги. Зови солидно Степаном Петровичем.

— Ладно, — согласился Петька.

— Петь, а Петь, ты давно телевизор включил?

— Я ж без звука, хоть и мамки нет, я все равно в наушниках. Разве слышно? Да я…

— Да нет, Петенька, не мешает вовсе он. Я просто так спрашиваю.

— А, просто так. Нет, Степан Петрович, вот только мультик посмотреть и включал. — Петя выключил телевизор.

— Ну ладно, спасибо тебе. Привет папе и маме.

— За что спасибо-то? Они гулять ушли, и я сейчас к ним побегу. Про гравитацию рассказывать буду.

— Про что?

— Про гравитацию.

— А-а-а, — только и мог сказать Степан Петрович.

Из квартиры вышли вместе.

— Кланяйся, значит, родителям. — Степан Петрович попрощался, с уважением пожав руку Пете.

Степан Петрович вернулся к себе, подошел к Вовке. Тот сидел и сосредоточенно что-то писал, но совсем в другой тетрадке.

Вязь формул удивила Степана Петровича, но он промолчал.

— Где был? — спросил, закрывая тетрадь, Вовка.

— К соседям ходил, хотел тетю Клаву проведать. Приболела она что-то. С Петькой поговорил. Уроки совсем не делает. Что-то пошел про гравитацию рассказывать своим родителям. Он ушел.

— Я знаю.

— Что ты знаешь?

— Знаю, что ушел. А про гравитацию он зря разболтался.

— Это как же ты знаешь, что он ушел. Дверь, что ли, хлопнула?

— Да нет, телевизор он выключил, значит, ушел. Если б дома был, то его от телевизора не оттащить.

— Слушай, Петя, как это ты?…

— Пап, чайник кипит на кухне.

Степан Петрович прислушался, но было тихо, «чайникового» свиста слышно не было.

— Откуда ты знаешь, что я газ включил?

— Как откуда? Температура повысилась, значит, включил.

— Какая температура? Где? — Отец стал раздражаться.

— Обыкновенная температура. Какая же еще? Температура чайника, — все еще сердясь, ответил Вовка.

— Ты не груби, с отцом разговариваешь. Отвечай чего спрашивают.

— Я и отвечаю. Ты включил газ, чайник стал нагреваться, а сейчас он закипел, потому что температура сейчас сто два градуса. А вода кипит при ста градусах.

— А девяносто градусов — прямой угол, — машинально добавил отец.

— Чего? — не понял Вовка.

— Это, Вовка, есть такой анекдот. Лекцию читал старшина солдатам и говорит: «Вода кипит при девяноста градусах». А один солдат грамотный такой был, десять классов окончил. Вот он не выдержал и говорит: «Вода кипит при ста градусах, а девяносто градусов — это прямой угол», — Степан Петрович говорил, а сам никак не мог уяснить сказанное Вовкой.

Вовка расхохотался вовсю.

— Ты чего хохочешь? Неужели ты все понял? — удивился отец.

— А чего тут не понять. Это он, твой старшина, не понимал. А я-то знаю, что такое прямой угол, — рассудительно ответил Вовка.

— Вовка, а как ты все-таки температуру узнаешь?

— Чувствую, папа.

— Ладно, я пойду на кухню и выключу газ. А ты скажешь, выключил я его или нет. Хорошо?

— Давай.

Степан Петрович стоял перед газовой плитой, пар валил из носика чайника. Он почему-то вдруг забоялся выключать газ.

«Дай проверю», — подумал он и крикнул.

— Выключил.

Вовка молчал. Прошло секунд тридцать.

— Нет, не выключил, обманываешь, — услышал он наконец ответ. — Нехорошо маленьких обманывать, нехорошо. Ты же мой воспитатель и пример.

— Ладно тебе умничать, шутник нашелся.

Степан Петрович выключил газ. Опять прошло секунд тридцать.

— Ну вот, теперь правда выключил. Уменьшается температура, пар уже не валит. Чайник и есть чайник.

Отец сначала опешил, а потом побежал в ванную, взял приготовленный там для парилки на дачу термометр и сунул его в чайник.

— Сколько сейчас градусов? — крикнул он.

Ответ прозвучал незамедлительно.

«Ты смотри, точно», — отметил Степан Петрович.

— А сейчас?

«Опять точно».

Степан Петрович пришел к Вовке, сел на стул и стал внимательно на него смотреть. Вовка заерзал.

— Ты чего, пап?

— А у меня какая температура?

— Тридцать шесть и пять, — четко ответил Вовка.

Степан Петрович вытащил из под рубашки термометр, ртутный столбик замер на отметке 36,5. Он еще раз изумленно посмотрел на Вовку.

— Володя, ты же феномен. Ты чувствуешь температуру. Ты…

— Не я один, папа. Это во-первых. Во-вторых, не только температуру. Я форму нагретого предмета вижу.

Степан Петрович весь вечер делал опыты с Вовкой. Он включал утюг в туалете, и Вовка безошибочно отгадывал, что это утюг, уточнял, как он стоит и до какой температуры он нагрелся.

— И много вас таких?

— Почти полкласса. Но мы договорились особенно про это не распространяться, очень уж пугаются почему-то и родители, и учителя. Ты не удивляйся, папа, мы много можем. Мы чувствуем, как бежит ток по проводам. Я вижу форму магнитного поля, ощущаю излучение радиолокатора. Нас уже врачи приглашали на помощь. Мы видим, где воспаление, то есть я могу показать то место, где температура повышена. Они очень довольны.

— Ничего себе! — только и мог вымолвить отец. — Чего же ты молчал?

— Тревожить тебя не хотел. Но я же не молчал. Помнишь, к тебе врач приходил. Ты еще удивлялся, что вроде бы не вызывал, а врач пришел. Это я его вызвал, у тебя была явно повышена температура почек. Ты застудил их на охоте.

— Ну, Вовка, ну ты и даешь. А еще что ты можешь?

— Еще, отец, я могу улавливать радиоволны. Я могу сделать так, что в голове у меня будет звучать музыка или что там передают по радио. Мне не нужны радиоприемники. Мы уже умеем обмениваться мыслями. Ты знаешь, как смешно, когда мы подсказываем друг другу на уроках. Учитель ведь не может нас вывести из класса, а нас спрашивать по одному, да еще за железным листом.

— Почему за железным листом?

— Через железо наши мысли не проходят. Пока не проходят.

— Почему пока?

— Мы уже почти знаем, как это сделать, надо научиться менять длину волны наших мыслей в широком диапазоне вплоть до сверхдлинных. Но пока плохо получается. В наших телах, ведь мы еще дети, нет крупной детали, чтобы использовать ее как резонатор для этих волн.

Степану Петровичу стало страшно, страшно по-настоящему.

— А мысли читать вы умеете?

— Да, на близком расстоянии пока. Но я часто отключаю эти блоки, слишком противно слушать чужие мысли. Говорят одно, а думают другое. Жаль, что не все такие, как мы, потому что мы, например, уже врать друг другу не можем, мы говорим то, что думаем. У нас освободилась масса мозговых клеток, которые раньше просеивали мысли и переводили в то, что можно или надо сказать. Остальные оставались как бы не озвученными. А нам как раз нужны резервы мозга.

— Это еще зачем?

— Понимаешь, мы получаем информацию на два порядка больше, чем вы, и переработать ее на том же уровне возможностей мозга, как у вас, мы не в состоянии. Для нас ваш мозг уже мал, и мы думаем, как его увеличить. А пока обходимся резервами. Вот, например, мы пришли к выводу, что информация от обоняния достаточна для нас и на вашем уровне. Тут вот в чем дело: для ее обработки надо большие мощности мозга задействовать, а толку от нее не так уж много. Вот мы и не расширяем пороги этого канала. Вот тебе и резерв. А вообще-то мир запахов тяжел и противен, мы еще не можем отделаться от их традиционного восприятия.

— Господи, Вовка, как это вас на все хватает, бедные вы ребята. Ты уже совсем взрослый. Где же твое детство, Вовка?

— Детство нужно было тогда, когда мы не имели этих возможностей. Вы накапливали опыт долго, так как сенсоры ваши были ограничены. Понимаешь? Каналы поступления информации узкие у вас и пороги слишком грубы. Вы все время отдалялись от природы и в этом искали спасения. Но в этом и ваша беда. Вы так и не поняли окружающий мир и натворили много глупостей и бед. Нам трудно вернуть ваш мир к тому, что было. Мы сначала приспособимся к сегодняшнему и разовьемся к будущему миру, а потом посмотрим, что делать. Но все единогласны в том, что спасение наше в космосе. И мы переделываем себя под него.

— Это еще как же?

— Я и Петька научились ощущать гравитационные поля. Я с закрытыми глазами определю, что около меня: легкая палка или грузовик. Их гравитационные поля я чувствую. Это очень интересный мир, вечная борьба полей гравитации. Каждый предмет отвоевывает свою сферу влияния. Как же! Пылинки будут лететь к нему, а не к какому-то легкому соседу, а он становится все тяжелее. Вот радость-то. Смешно на них смотреть. Правда, пап?

Отец молчал. Сын тоже. Наконец отец отважился и спросил:

— Сынок, а как вы жить-то собираетесь в этом космосе? На какой-нибудь планете? Или как?

— Послушай, отец. Наша программа в общих чертах такая, я тебе уже говорил. Сначала надо приспособиться к тому, что вы натворили. Пестициды, гербициды — это ладно, это мы уберем, это не так уж сложно. Сложнее другое, и мы вам даже благодарны, так как вы невольно начали нужное дело. Вы потихоньку приучали человека жить в радиации. Я могу тебе сказать, что ты «светишься», и притом неплохо. Печень твоя собрала много того, чего не надо бы, кости тоже. Ты же видел рентгеновские снимки. Помнишь того самого скелета. Это ты. Ты светишься скелетом и печенью. Во всех вас и в нас радиации уже много. В городах все пронизано радиацией, в деревнях ее тоже немало. Вы создали новое поколение, приспособленное к радиации. Рыба светится, хлеб светится, в мясе изотопы, в реке изотопы. Вы создали изотопный мир. И я тебе скажу, что мы проживем в этом мире дольше вас. Это сделали вы.

— Ты говоришь страшные вещи, сын. Но все-таки на что рассчитываете вы?

— Наш организм уже воспринял радиацию. Мы живем с ней. Радиация — это энергия, безграничность энергии. Вот мы и переделаем себя так, что нам не нужен будет хлеб, мясо, масло — нам нужна будет радиация, только радиация. А ее здесь на вашей планете и в космосе достаточно. Вот так. Сложность заключается в том, как исключить кислород из жизненного цикла. Вот тут они ошиблись.

— Кто ошибся? — быстро спросил отец.

— Извини, отец, я скажу тебе, но это только для тебя. Я живу уже категориями нашего мира, где нет обмана. Ошиблись те, кто заложил программу нашего рождения. Они не думали, что за это время, то есть до нашего появления, вы сумеете наделать столько много ошибок. Вот и все. Мы будем жить за счет радиации, ее везде много, это изначалие зарождения жизни вообще. Нам не будет границ, космос, Вселенная, как вы говорите, наш, это наш дом. Вы — наше детство, мы — более старшее поколение, те, кого мы создаем, — ваши внуки.

Отец не проронил ни слова.

— Прости, папа, мне надо сделать домашнее задание. Уроки учить. А то учительница завтра опять будет нами недовольна.

Степан Петрович встал и вышел из комнаты сына, плотно притворив за собой дверь. Опять между ними была закрытая дверь. Мир разделился.

РИСУНКИ

Был вечер, отец сегодня пришел с работы раньше, чем обычно. Можно было пообщаться с сыном, повоспитывать его.

— Коля. — Голос отца был строг. — Опять ты свои каракули понарисовал. Только бумагу портишь. Неужели нельзя попытаться что-то путное нарисовать. Вот, например, тарелку нарисуй, кувшин, яблоко, окно. Я художник, твой отец. И неплохой художник. А ты рисуешь что попало. Ну объясни мне, что это у тебя за клубок из ниток на бумаге. Что они обозначают? Ведь тебе уже шесть лет, большой.

Вихрастый, веснушчатый Коля смотрел на отца и ухмылялся. Взгляд его был чуть снисходительным, словно он все понимал, что говорил отец, а главное — неправоту своего отца.

— Пап, а почему ты думаешь, что здесь нет ничего понятного. Я могу нарисовать вазу и твой портрет, но это лишь отражение настоящего. А это, — мальчик показал пальчиком на свой рисунок, — это реальное прошлое, которое во мне и других детях. Все, что накопили предки, — все во мне, все их знания и опыт. А ваш опыт вы передаете нам сейчас. Вот так.

— Что, что? — опешил отец. — Ты откуда всего этого набрался?

— Как откуда? От деда, от тебя. Потом это просто во мне. Теперь о рисунках. Вот, посмотри, это, — Коля ткнул в извилистую линию, — это деревня. Это — путь охотников. Вот — это один из них зверя убитого тащит домой. Дома жена и дети голодные. Вот там они. Он их кормить должен. Нам однажды обед в сад не привезли, знаешь, как сразу всем есть захотелось. Все уже привыкли в это время есть. А тут, на тебе, пищу не принесли. А вот Дож и Пити не привыкли…

— Кто такие Дож и Пити? — встрепенулся отец.

— Это дети Джима.

— Кто такой Джим?

— Охотник.

— Какой охотник?

— Из той деревни. Ты никак не поймешь, — Коля заторопился, — еще раз посмотри: вот деревня, вот дорога, вот лес, вот охотник, он уже почти пришел, ему чуть-чуть до деревни осталось…

Иван Петрович внимательно следил за пальцами Коли и его рассказом, ему показалось, что все это действительно есть: вот стоят хижины, вот лес…

— …сейчас они его встретят гурьбой, а потом отдадут трофей старейшине, он делить будет. Пап, а у вас на охоте кто делит? Тоже, наверное, самый старший?

— Нет, сынок, наоборот, самый младший. А вот больше достается как раз старшему. Начальнику. Ну, этого тебе пока не понять.

— Пока да, — подтвердил Коля.

Отец удивленно посмотрел на сына и покачал головой. Он еще пристальнее всмотрелся в рисунок. Все явственнее просматривался смысл линий, он начинал понимать их временную и пространственную связь. Уже просматривались ветки, лежащие на крыше, стволы мелких деревьев — стены хижин.

Иван Петрович увидел и людей. Они ходили по деревне, собирались кучками, что-то обсуждали. Еще немного мохнатые малыши носились стремглав, как и все дети. В одной из хижин сидела усталая старуха с младенцем на руках. Она, видимо, пыталась его убаюкать и пела песню. Открытый ее рот с кривыми зубами был неприятен, а близость младенца вносила еще и тревожное чувство. Сердце Ивана Петровича учащенно забилось, и он протянул руку, чтобы вырвать ребенка из рук старого чудища. Но на полдороге Иван Петрович остановился и смущенно посмотрел на Колю извиняющимся взглядом.

— Не беспокойся, отец, все будет хорошо, он вырастет и будет хорошим воином и охотником. Охотников давно не было… — продолжал Коля, — а вот отца того малыша, которого ты видел, вчера лев разорвал. Так что он теперь без отца. У нас в саду у Павлика отца в Афганистане убило, так что он теперь тоже без отца, как и Ион.

— Кто такой Ион?

— А этот малыш, что без отца остался.

Колька прижался к отцу и погладил его по руке.

«Бред какой-то», — Иван Петрович встряхнул головой и опять посмотрел на Колькины каракули. Он увидел, что из леса вышла группа охотников. Они устало брели уже по деревне. У одного за плечами было что-то похожее на козу, в руках другого был заяц.

«Так мало на всю деревню, а ведь детей сколько. Не хватит им, бедолагам», — Иван Петрович оглянулся на холодильник, где лежало три килограмма мяса и три пачки молока.

Коля понял его жест.

— Пока не получится, папа. Не пробуй.

Отец отвернулся от холодильника. Колька защебетал снова:

— Так что сейчас они разделят пищу, перессорятся все, накричат на старейшину, ночью будут воровать друг у друга мясо. Так у них всегда бывает. Это племя у них самое отсталое. А вот другое — там не так, там все по порядку, организованно. У них воспитатель есть, он все знает и учит их. Он с неба к ним прилетел, вот научит и улетит снова… Потом прилетит и проверит, что к чему. Он уже несколько раз учил, а они все забывают и забывают. Он их и работать научил, чтобы не теряли знания, у них и мы научились. И Сашка умеет, и Маринка…

— Какой Сашка, какая Маринка? — сорвался Иван Петрович. — Ты что, заболел? Ты что за чушь несешь? Какие пещеры? Какие деревни? Какие учителя-пришельцы? Бред это, бред! Воображение, и не больше! Ты болен, Коля. Надо врача позвать.

— Не надо врача. Пришельцы есть.

— Какие же они? Расскажи.

— Я не знаю какие, но они есть, они их, а значит, и нас научили. Потому что то, что знают они, знаем и мы.

— И как же они вас научили? — отец почувствовал тут слабину и приготовился поймать на этом Кольку.

— Что же ты никак не поймешь! Они научили их, то есть нас. Я проснулся три дня назад и давай рисовать. Сашка с Маринкой тоже. Воспитательница по рисованию тоже сначала ругалась, а потом поняла, но не все. А ведь изолинией можно объединить много образов.

— Что, что?

— Изолинией можно объединить много образов. А если их три, этих линий, наложить и свести координаты каждой их точки, то получим трехмерное изображение, то есть объемное. А если еще время замешать, то все будет еще и двигаться. Вообще-то, отец, объемные рисунки — это не фокус. В Ленинграде, в здании Академии наук, по-моему, такие рисунки есть. Но вот время они замешивать не умели, ни свое, ни прошедшее, ни будущее. Все было в статике.

Иван Петрович плюхнулся на стул и с нескрываемой тревогой смотрел на Кольку. Тот как ни в чем не бывало подошел к буфету и вытащил любимую конфету. С независимым видом он раскрутил бумажку, сунул конфету в рот и пошел в большую комнату.

— Стой, — хрипло приказал отец и для убедительности стукнул по столу рукой. — Стой. И отвечай. Где остальные рисунки?

— В саду.

— Их там никто не порвал?

— Нет, мы их на стенки прилепили одну к другой, чтобы весь холм был виден.

— Какой еще холм?

— На котором живут лохматые люди.

— Так. А кто видел эти рисунки?

— Все.

— Кто все.

— Все ребята нашего детсада. Даже самые маленькие сразу своих однолеток признали и давай с ними играть. А те все кусали, даже игрушки. Думали, наверное, что им опять поесть принесли.

— Вот видишь, вы им игрушки давали. А мне сказал, что я им ничего дать не могу, когда в холодильник хотел полезть. — Иван Петрович даже чуть обиделся.

— Так ведь это мы — дети с детьми, а с тобой смогут только взрослые — это раз. И то не все — это два.

— Вот что, Колька, беги-ка ты за воспитательницей и прямо в сад. Я за тобой. Картинку я твою сам принесу.

Колька убежал, прихватив еще одну конфету. Отец не ругался и не грозил, что «зубы выпадут вместе с головой».

Приставив недостающую картинку в массу приклеенных на стене, Иван Петрович ахнул — перед глазами предстала жизнь первобытного племени. Некоторых Иван Петрович узнал…

Консилиум ученых долго не понимал, в чем дело. Выслушали всех детей. Было смешно видеть, как малыши отчитываются перед бородатыми и лысыми дядями. Дяди сначала улыбались, потом стали переглядываться, потом стали шуметь друг на друга, спорить и даже ругаться. Воспитательница пристыдила ученых и забрала детей.

Ученое собрание переселилось в детский сад. Они долго наблюдали за жизнью племени. Однажды из чащи леса вышел человек в скафандре с откинутым шлемом. Он приветливо взмахнул рукой и сказал:

— Наконец-то. Здравствуйте. Наконец-то можно поговорить. Спасибо, Коля.

— Да ладно, — сказал Коля и пошел в свою группу, в старшую.

БИБЛИОТЕКА

Петр хотел почитать, но в это время вошел Семен.

— Сыграем? — спросил он, вытаскивая из-за спины шахматную доску.

Петру играть не хотелось, но гость есть гость.

— Давай, только одну.

— Хорошо.

Расставили фигуры, играли, как всегда, «блиц». Три минуты, и партия окончилась, выиграл опять Петр. Семен смущенно сложил фигуры и исчез. Петр блаженно потянулся и, взяв книгу, присел за стол.

— Хорошо, что за стол сел, — сказал врач-психолог, — а то бы опять боковые камеры включать надо было бы, а Иван опять куда-то смылся. Молодость есть молодость. — Эльтузар вздохнул, словно вспоминая свои молодые годы, и пропел: «Были и мы с тобой рысаками».

— Были, были, Эльти, все-таки он явно с кем-то общается. Не может быть, чтобы он сам с собой играл. Смотри, как радовался за выигрыш. Если б сам у себя выиграл, то так бы не радовался. Явное было снисхождение к побежденному. Ты согласен?

— Конечно. Впереди еще есть время, и мы все поймем. — Николай вздохнул. — Человек — загадка. Не все проходили сурдокамеру легко. Но такое я вижу впервые. Стой, что это за шепот. Дать усиление! Связист, усиление дай.

Эльтузар и Николай придвинулись к динамику. Неясное бормотание превращалось в достаточно четкие слова. Эльтузар взглянул на экран и, толкнув в плечо Николая, замер.

Петр жестикулировал, ходил по камере, размахивал руками, говорил, спорил, что-то доказывал…

— Что за книга у него? — быстро спросил Николай.

— «Хроника времен Карла девятого», — ответила ассистентка Нина.

— Нина, принеси. — Эльтузар понял Николая.

— Оператор, Миша, дай крупным планом страницу, где он читает, мне надо понять.

— Сороковая, — доложил оператор.

— Спасибо. Где эта чертова книга? — Николай нервничал.

— Да вот она, чего кричать-то. Подумаешь, книгу затребовал. Ты, Николай иногда… — говорила Нина нараспев.

— Помолчи, не до тебя, — грубо оборвал ее Николай.

Эльтузар раскрыл нужную страницу. Оба ахнули… Петр разыгрывал диалог короля с королевой. Книга лежала на столе, а Петр говорил, говорил и говорил, споря с королевой о порядке в замке.

— Ничего не понимаю, — почему-то прошептал Николай. — Это же какое воображение надо иметь, да и текст надо выучить. Коля, ты что-нибудь понимаешь?

— Нет, не понимаю. Человек есть человек. Возможности его бесконечны. Сам учил, Эльтузар, и малопрогнозируемы. Нет, ты его послушай!

Петр продолжал говорить, но понять его было невозможно, движения его стали грациозными, царственными, голос строг и высокомерен.

— Что там по тексту? — спросил Эльтузар.

Николай взглянул на следующую страницу.

— Вошел комердинер. Слушай, Эльти, да он по-испански шпарит. Я на Кубе был, некоторые слова помню. Во, слышишь, «ой» — это, по-моему, сегодня, «трабахо» — это работать. Он что, испанский учил?

— У него в анкете, — ехидно произнесла Нина, — написано «читаю и перевожу со словарем по-английски». Изучать надо дела испытателей. Формалист и грубиян ты, Колька.

— Спасибо и отстань, Нинка.

— А теперь?

— Слушай, он на французский перешел, он с послом Франции беседует. Видишь, как расселся. — Николай прочитал вслух: — «Король опустился в кресло, чуть отставив в сторону левую ногу. Шпага привычно покоилась под рукой». Ты посмотри, Эльти, он так и сидит и рука как будто на эфесе шпаги. Во дает, Петруха. Король, да и только. Это надо же летчик первого класса Петр Федорович Пятихата превращается на глазах в короля Испании.

— Не ерничай, Коля. Чего делать-то будем. Сам понимаешь, для чего его готовим. Он и там, в космосе, будет один. Представь себе, он там вообразит себя вождем папуасов и умрет с голода.

— Это еще почему? — не поняла подвоха Нина.

— Потому что ему все должны подносить и даже в рот совать, Нинка. Ты этого не поймешь, ты из семьи служащих. Ты, наоборот, сама все таскать и доставать привыкла.

— А… — только и произнесла Нина.

— Что будем делать, мужики да бабы? — еще раз переспросил Эльтузар.

— Давай дальше понаблюдаем. Что же еще можно делать!

— Давай.

На следующий день после завтрака Петр, как обычно, сыграл с Семеном партию. Выиграл, потрепал его по плечу и вытолкал за дверь.

— Некогда мне сегодня, некогда… лететь пора.

— Чего, чего, — не понял Николай. — Что он сказал?

— По-моему, лететь куда-то собрался, — подсказал Эльтузар и с опаской посмотрел на стальные засовы на дверях сурдокамеры.

Петр тщательно протерся салфетками, надел спортивный костюм и сел за стол. Лицо его стало искажаться, оно как бы натянулось.

— Точно, как под перегрузкой, вспомни центрифугу, — отметил Эльтузар.

— Ты прав, — прошептал Николай.

— Господи, что же делается-то, — выдохнула Нина.

— Ладно вы, смотрите и слушайте, — цыкнул на них Эльтузар. Он был постарше всех.

Вдруг Петр всплыл над столом и, оттолкнувшись от стены, поплыл к потолку.

— Все, на орбите, невесомость, — прокомментировал Николай.

— Ты что, тоже рехнулся? — одернул его Эльтузар.

— Чего он там летает, под потолком? — спросил Николай.

Ответа не было. Тем временем Петр появился перед столом. Он сел на стул, привязал себя к стулу и стал что-то делать над столом.

— Резинки искал, точно, они на потолке фиксировали картину моря. Для психологической разгрузки, — вспомнил Эльтузар. — В кресле зафиксировался для чего-то.

— Вас слышу, сближаюсь, — тем временем говорил Петр. — Понял, у вас тоже кислород. Не испугаюсь, не бойтесь, я летчик — многого навидался.

— Коля, он на стыковку пошел. С кем же он стыкуется?

— Не знаю, но мне уже жутковато. — Эльтузар опять снизил голос.

Нина убежала.

— Касание, есть стыковка. Открывайте люки… плыву к вам…

— Коля, какие еще книги у него в библиотеке?

— Да вон список, посмотри.

Эльтузар взглянул на список, пробежал его глазами. «Сборник зарубежной фантастики».

— Ясно. Коля, он с инопланетянином встретился. Вот с кем? Не ясно. Какой рассказ он выбрал, неизвестно. Давай-ка его оттуда вытаскивать, как бы беды не было. Он еще папой римским себя представит. Тогда что делать?

— Давай.

Пришла Нина.

Сорвала печать, открыли обе двери, вошли. Петр висел под потолком. Как только отворилась дверь, он ловко выскользнул из камеры, пролетев над головами Николая и Эльтузара. За руку он тащил кого-то серебряного цвета с плоским, широким, улыбающимся лицом.

— У-к-а-ха, — говорил широколицый серебряным голосом.

— А-х-а-к-а, — уверенно отвечал ему Петр и утвердительно кивал головой.

— Нина, форточку закрой, — нашелся Эльтузар.

— Опомнились, — отозвалась Нина. — Тю-тю… надо было библиотеку правильно подбирать, а не совать туда что попало, психологи.

МНОГООБРАЗИЕ

Планета получилась как букет цветов. Деревья разного цвета, небо разноцветное, Разумные тоже, птицы, звери — тоже разноцветные. Видно, на планете жил во всем дух разного, соревнующегося и развивающегося. Это было основой прогресса.

Действительно, развивалась планета просто невиданными темпами. То, что Природа копила миллиарды лет, Носящие Разум растрачивали такими темпами, что вскоре и сами поняли, что так просто нельзя… Планета сплошь была разделена на государства, ее разрывали границы, которые где тщательно охранялись, а где и просто существовали, так сказать, для проформы. Государства жили по-разному, как им казалось удобнее. Не было единства на планете. Носящие Разум не могли найти общих путей и общих идеалов. Планета истощалась буквально на глазах, ее трясло, огромные волны смывали плодородные земли, затопляли и разрушали города. Атмосфера была засорена пылью, копотью, кислотами, жгучие лучи космоса все чаще достигали ее поверхности.

Носящие разум собралась и искали Разумного решения. Сначала каждый отстаивал то, чем жила его страна до сих пор, потом стали выбирать вариант всеприемлемый. Не получалось. Стали моделировать будущее — опять не получалось. Лучшие умы, могучие ученые ломали голову — ничего не получалось… Планета все шла и шла к своей гибели, но все же жила пусть и тревожной, но бурной жизнью.

В середине зимы, когда наступили наиболее холодные дни и основная масса ядовитых веществ выпала на планету, высоко в горах собрались Носящие Разум. Это был очередной симпозиум писателей-фантастов. Обменявшись своими творческими замыслами, они, как и все Носящие Разум планеты, перешли к обсуждению будущего своей обители.

Выступили многие. Каждый рассказывал гипотетическую модель планеты, рисуемую в его фантастических романах, повестях, рассказах. Потом стали искать обобщенную модель… Неожиданно выступил представитель Лесных Гор. Он предложил прежде всего найти критерии, по которым строить модель, ее конечную цель. Начались очередные дебаты:

— Как восстановить ресурсы планеты, — предлагали проблему одни.

— Как очистить воздух, — твердили другие.

— Воду… детей… продовольствие… образование…

Чего только не предлагали. Помирил всех все тот же представитель Лесных Гор. Он сказал коротко и весомо:

— Как выжить?!

Как ни странно, но все сразу согласились.

— А модель? На чем проводить исследования? Подумаешь, критерий нашли, — раздраженные возгласы не утихали. Представитель Лесных Гор с улыбкой поднял руку. Зал успокоился.

— Друзья, я долго следил за потугами избранных ученых — они бессильны. Среди нас много ученых, социологов, экономистов, историков, футурологов, врачей… одним словом, среди нас все профессии планеты. Каждый из нас создавал свои модели будущего, основываясь на своих знаниях и опыте, на своем умении прогнозировать. Я уже проделал эту работу. Я заложил в программу все ваши труды и труды наших предков. Вся фантастика вот в этом банке данных. — Представитель Лесных Гор показал на небольшой куб, стоящий в уголке зала.

Зал зашумел.

— Машина создает обобщенную модель общества будущего. Фильтр создания модели «как выжить». На экране вы будете видеть все, что делает машина, и мы увидим результат ее титанической работы. Кто одобряет, прошу дать знак согласия.

Все до единого скрестили руки над головой. Это означало да.

Представитель Лесных Гор включил программу. Зал завороженно смотрел на экран. На экране мелькали сражения, какие-то города, поля, что-то летело среди звезд, опускалось на дно океанов, что-то ползло, летело, плыло, пылало, лилось. Хороводы планет и чужих звезд — все это кружилось, появлялось и исчезало на экране.

Зал затих… Кружение становилось все медленнее и медленнее, все подалось вперед, понимая, что решение близко. И вот картина застыла. Все изумленно глядели на высокого человека, идущего за лошадью с плугом и разбрасывающего семена жизни по планете.

БОЛЬНОЙ

Он был просто великолепен. Знания его охватывали время от рождения Христа до современного мира. Он мог перечислить все события первого, второго и даже третьего ранга важности. Он мог на память прочитать всего Толстого и Пушкина. Знания его не имели границ, они охватывали всю обозримую Вселенную. Все, что знало человечество, знал он. Его очень хвалили за то, что он обладал неиссякаемой жаждой знаний. А теперь случилась беда, он заболел.

В истории болезни было написано:

Петр вертел бумажку в руках и никак не мог осмыслить текст напечатанных на ней слов.

— «Подлежит немедленному уничтожению», — вслух перечитал он.

— Что, что? — переспросила очаровательная Леночка.

— Уничтожить требуют нашего Ивана Ивановича.

— Ладно тебе, шуточки тоже. Что он тебе, собака, что ли. Уничтожить. Пробросаются. Они что, ума лишились, что ли?

— Не кипятись, Лена, ему СПИД приписали.

— Да ты что!

— Да, да, СПИД.

— То-то я смотрю, задала ему вопрос: «Что такое любовь?» И он принял, думал минут семь и выключился. Так и ничего не выдал. Опять температура поднялась.

— Ты, Лена, просто не задумалась. Что такое любовь, не знает никто. И Иван Иванович должен был отвергнуть твой вопрос. Он этого не сделал, значит, действительно потерял иммунитет. Пропал наш Иван Иванович. Откуда он его прихватил-то?

— Знаешь, Петр, все равно докопаются. Я тебе скажу. Приходил Володька с какой-то дискеткой. Ввел программу в Ивана Ивановича, а тот понес такую околесицу. Перепутал средние века с первобытным строем. Мы хохотали до упаду. Потом вроде бы все восстановилось. Потом опять Иван Иванович пошел вразнос.

— Проверяли дискетку?

— Не знаю.

— Сколько тебе раз говорил, только все индивидуальное, только все проверенное. Теперь будет нам из-за тебя на орехи. Я уже вижу акт: «В результате работы комиссии выяснилось, что в Институте охраны интеллекта не выполняются элементарные профилактические мероприятия… Указать… поставить на вид… лишить… принять меры. Оператору Бибиковой Елене Игнатьевне объявить… инженеру-программисту Петру Васильевичу…» Он откуда приехал, твой Володька?

— Он еще не мой… — начала было препираться Елена.

— Ты вот что, гонор свой оставь. Говори, откуда он приехал и приволок свою дискетку?

— Не его она, эта дискетка, а из Африки.

— Точнее.

— Из Берега Овечьего Хвоста.

Петр нажал кнопку, шторка на стене сдвинулась (это было гордостью лаборатории и всего института), и появилась карта мира. Многие области Земли были раскрашены в иссиня-черный цвет. Так обозначили зоны, охваченные машинным СПИДом. Берег Овечьего Хвоста был еще чернее. Лена схватилась за голову, а Петр постучал согнутым пальцем выше правого уха. Лена согласно кивнула головой, опустила глаза и заплакала.

Иван Иванович был уничтожен в очередной раз, комиссия свое дело сделала. Забыв о своем, принялись создавать интеллект следующий.

Следующая комиссия обнаружила машинный вирус в проводах, подводящих энергию к машине. Сломали здание института и построили новое. Следующая комиссия… вырыли новый котлован… Штору на стене больше не сдвигали, она стала одноцветной.

КЛУБ

Очередное заседание клуба было посвящено атмосфере. Было предложено несколько частных моделей по газовому составу, по примесям, по пылинкам, витающим высоко в небе, по озону… Частные модели демонстрировали плачевную картину во многих регионах планеты. Теперь это вызывало удивление и даже возмущение — все, что наделал человек вредного, оказалось в некогда «чистом небе». Вся эта отрава перемешивалась, и ядовитые облака летали от одного континента к другому, бомбардируя города и села, поля и леса «кислыми дождями». Дожди разъедали дома и дороги, уничтожали деревья, заставляли страдать людей и животных. Кожа не выдерживала и покрывалась язвами, удушливый кашель сковывал горло болью. Головные боли, сердечные приступы все чаще и чаще настигали людей и днем и ночью. Что делать? Этот вопрос повис в зале, но не находил ответа. На лицах людей, сидящих в высоких креслах и напряженно думающих и глядящих на огромный экран, где пробегали картины печальной действительности, проступало омерзение и брезгливость.

— Я предлагаю попытаться прогнозировать события в целом, в комплексе, — предложил представитель Юго-Западного региона. — Модели по воде и земле есть, по промышленности и сельскому хозяйству тоже. Давайте не будем прятать глаза от правды, последняя недостающая модель — модель атмосферы просмотрена нами и принята. Что нас держит? Предлагаю сегодня, именно сегодня, включить глобальную модель.

— Давайте, — вяло согласился председатель. — По крайней мере заглянем в будущее и поймем, как нам быть сейчас. Действительно, интересно увидеть это рукотворное будущее. Устроит ли оно нас? Что нас ждет?

Последние фразы председатель произнес с детской любознательностью. Многие даже улыбнулись.

Долго и напряженно гудела машина, считая на сотни лет вперед. Наконец она умолкла, выполнив титаническую работу.

Члены клуба с удивлением и испугом смотрели на экран… он стал черным.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Планета появилась в зрительных анализаторах Робота по имени Зонг, и с тех пор он не выпускал ее из поля зрения — корабль летел прямо к ней — к Изумрудной планете. Спуск в атмосфере прошел блестяще, точность посадки тоже, правда, за счет огромной перегрузки, но это для Робота было пустяком, главное — время и достоверность.

Корабль опустился в углу зеленого лесистого парка. Зонг выдал команду, и корабль стал похож на горный валун, ловко вписавшийся в каменную горку, с которой падал небольшой водопад. Вода даже не шелохнулась, сохраняя редкую схожесть с широким чуть зеленоватым полотенцем. Зонг довольно хмыкнул, начиная играть роль коренного жителя этой планеты.

Многим особенностям человека его научили на далекой звезде, где уже давно и безуспешно пытались изучить планету и ее Разумных. Многое на ней было похоже на карточный домик, который упорно строили, потом он рассыпался и строился вновь… И так повторялось много-много раз. Казалось бы, планета обречена… но она упорно продвигалась вперед. Куда? Это и нужно было прогнозировать.

Много было нелогичного в поступках ее Разумных. Это сбивало с толку. Наступило время Великого Решения: Мыслители всех краев Вселенной собрались на далекой звезде. Но и они не могли рассчитать однозначно путь загадочной планеты. Нужна была дополнительная информация о ее Разумных, быстрая и точная. У многих Мыслителей запасы жизни в чужой среде были ограничены. Долго ждать не было возможности, все хотели домой.

Так Зонг попал на загадочную планету. На Северной улице, в панельном доме, Зонга ждала пустая квартира. Ключи он имел, первичные навыки жизни в обществе тоже. Но далеко не все… Общество загадочной планеты все совершенствовалось… буквально каждую минуту. Жизнь не стояла на месте, она кипела.

Зонг шел к месту своего жительства на этой голубой и нежной с виду планете. Настроение его было прекрасным. Только что он был в космосе, среди звезд… и вот он уже среди Разумных загадочной планеты. Среди тех, кого они сами называют высшим достижением природы. «Какая самоуверенность», — размышлял Зонг. Зрительные, слуховые, тактильные сенсоры получали поток информации. Живая масса двигалась в разные стороны.

«Скорость передвижения разная, — делал выводы блок обработки. — Часты столкновения отдельных индивидуумов, сопровождающиеся громкими и тихими восклицаниями, несущими конкретную информацию и словосочетания, имеющие абстрактный, случайный набор, не имеющий порой реального смысла. Перемещающаяся масса в основном Разумные разного пола. Зачастую они заняты перемещением грузов в виде элементарных контейнеров, размещаемых в руках или на спине. Реже попадаются маленькие живые существа, перемещающиеся на четырех ногах. Они общаются между собой и с Разумными путем коротких звуковых сигналов в различном их сочетании. Слуховой анализатор не смог найти обобщенных критериев. Говорили о женщинах, о мужчинах, о работе, ругали, хвалили, даже пели».

Тактильные датчики помогли рассчитать оптимальную траекторию движения с минимальными контактами. Анализаторы запаха попали в самые тяжелые условия: то еле уловимый запах чего-то мясного, идущего из больших продолговатых предметов. То запах бензина, то чего-то настолько неприятного, что сенсоры отключались и включались вновь после увеличения расстояния с его носителем в несколько метров. Анализ химических элементов показал: антимоль, дуст, дихлофос — сложные сочетания, необходимые для сохранности одежды и лишения жизни домашних насекомых, вселяющихся в квартиры Разумных без их разрешения и желания. Многие запахи довольно часто были интегральными.

Как ни рассчитывал Робот свое движение, но кратковременные контакты были чаще всего с носителями одного и того же запаха, траектория их движения не поддавалась никаким прогнозам. Чаще всего эти контакты со стороны Разумных сопровождались резкими звуками, лишенными, однако, общего смысла. «Различные сочетания алколоидов», — сделал вывод анализатор.

Зонг внимательно читал объявления, афиши. «Мясо», — прочитал Робот. Ячейки памяти дали разъяснения:

«Рыба», — опять прочитал Зонг. «То же, но с биомассой морского происхождения различного вида. Видов осталось мало», — тут же пояснила память. «Осторожно, сосульки!» Этот лозунг поверг Зонга в такое недоумение, что он остановился. Что-то тут же ударило его в спину.

— Чего стал как истукан? — услышал он грубый голос. — Стена непрозрачная. — Слева его обошла симпатичная женщина, порвав ему брюки чем-то острым, торчащим из сумки, выполненной из крупных крепких нитей в виде набора ячеек. «Они называют это сеткой, — в очередной раз пояснила память. — Вмещает груз от сотен граммов до тридцати килограммов. Обычно сетки носят Разумные особи женского пола». Зонг отошел ближе к стене дома, но все-таки его ударило в спину в очередной раз. Новые слова: «обормот», «уже набрался», «псих ненормальный», «тунеядец», «хиппи, брюки зашей» и т. д. так перегрузили ячейки обработки, что блоки решения динамических задач относительного движения его и массы индивидуумов отключились в пользу ячеек памяти. Робот стоял в растерянности, многих слов в его памяти не было. Наконец-то появилось очередное разъяснение.

В этот момент что-то ударило Робота сверху.

— Вот это башка, — услышал Робот радостный крик. — Ты погляди, сосулька, как кирпич, не меньше. Прямо по башке. Я думал, все, крышка тебе, капут. А он хоть бы что! — Парень крутился возле Робота, хватаясь за прохожих и тыча пальцем в блестящие под лучами солнца мелкие осколки льда.

— Ты, парень, видать, с ночной смены? Видишь, веревка, а на ней флажки красные. Это опасная зона, не заходи туда больше.

— Спасибо, — коротко поблагодарил Зонг и исчез. Парень охнул и схватил за рукав солидного мужчину с портфелем.

— Во, честно, только сейчас здесь был. И раз… нету, — взахлеб частил он, брызгая на пальто слюной. — Ну и ханурик, ему бы в цирке, а?..

— Ему-то в цирк, а тебя знаешь куда надо… там холодно и купают. А ну отцепись и исчезни. — Мужчина стал приподнимать портфель…

«Тяжелый», — отметил парень и отпустил рукав.

Робот материализовался на площади. Он решил постоять и понаблюдать со стороны. Рядом стояли люди с поднятой рукой и внимательно смотрели на поток машин.

«Как у нас рыбу в реках ловят», — отметил про себя Зонг.

Почему-то ему очень захотелось быть похожим на этих Разумных и очень разных существ, объединенных одним словом — люди. Он тоже поднял руку и широко улыбнулся, глядя в глаза водителю желтой машины. Парень за рулем был симпатичным, белокурым и голубоглазым. Зонг решил сфотографировать его для картотеки на своей планете. Затвор щелкнул, веко левого глаза закрылось и открылось вновь. Парень тут же свернул к нему. Дверь машины распахнулась.

— Куда доставить, шеф? — грубовато, но чуть заискивающе спросил водитель.

Этого Робот не знал. Тем более он не знал, кто такой «шеф». К тому же парень шепелявил, и Роботу слышалось «феф». Такого слова в памяти не было.

Робот так и стоял, молча изучая интерьер машины.

— Ты что, немой? — рассердился шофер. — Едем или нет?

Робот молчал.

— А на кой хрен тогда моргаешь, чучело огородное. Опусти руку, контуженый.

Робот молчал.

— Пошел ты, знаешь куда?

Робот не знал и поэтому опять промолчал.

— Вот тачка свободная! — услышал Зонг. Группка радостных людей облепила желтую машину. Парень изменился в лице. Оно стало строгим, гордым и чуть брезгливым.

— В гараж еду, — громко крикнул он, еще раз зло посмотрев на Работа. — Интеллигент несчастный.

Дверь захлопнулась, машина с визгом сорвалась с места. Толпа кинулась к другой машине. Робот растерялся.

«Я вывел из себя Человека. Я его рассердил. Я вмешался в его программу поведения. Это запрещено».

Робот дал команду на хранение ситуации для последующей ее логической обработки и осмысления. Опустив руку, Робот определил основное направление движения биомассы и влился в поток. Это ему удалось с третьей попытки. Вскоре он оказался в метро. Люди бросали монеты в щель и проходили дальше. Робот сунул руку в карман… деньги были на месте, карман хрустел и позвякивал. Он подобрал нужную монету, сунул ее в щель автомата и окунулся в уходящий вниз тоннель. Лента неторопливо опускала его все ниже и ниже. Рядом с Зонгом стояла ярко накрашенная молодая девица. Она взглянула на Зонга раз, потом второй, третий…

«Ищет контакта. Ее биополе несет эту ярко выраженную информацию», — блоки логики работали отменно. Робот пристально посмотрел в глаза раскрашенной молодой женщины.

«Ты мне нравишься», — прочитал он информацию в ее глазах и улыбнулся. Она ответила тем же.

— Как тебя зовут? — спросил Робот. — Меня зовут Зонг.

— А меня Люся. Я с Сахалина. Путешествую. Я у вас тут в первый раз. Нравится мне здесь: и развлечься, и поесть, и выпить. А, впрочем, ты-то откуда? Может, тоже не здешний? — Люся говорила быстро и все заглядывала в глаза Роботу. Роботу стало не по себе, он быстро проанализировал состояние внутренних систем и внешней оболочки. Все было в норме.

«Почему же она обратила внимание именно на меня? Это плохо, если я отличен от других, — решил Робот. — Надо выяснить это».

— Почему ты заговорила именно со мной? Тебе нужен контакт со мной? Объясни? — спросил Зонг.

— Ты говоришь немного странно. Ты мне просто понравился. Чего тут странного. Так откуда ты? — Люся не смутилась.

Робот опять был в затруднительном положении.

— Ты права, Люся, я не отсюда, я из далеких мест, очень далеких… — Логика его систем не позволяла обращаться ко лжи, но позволяла варьировать ответом нужным образом.

— Зэк, что ли? Вон какой здоровенный, — предположила Люся.

— Нет, я не зэк, я Зонг. А что это? — спросил Зонг.

— Ладно придуриваться, Зонг. Имя у тебя какое-то необычное, африканское, что ли… 3-о-н-г. Как удар в бубен.

— Нет, я не африканец.

— А кто? Откуда ты? Не темни, — настаивала Люся.

Зонг замялся, он не знал, что сказать… откуда он.

Он вспомнил родную звезду и планету.

— У нас много гор, зеленая звезда и фиолетовое небо… тяжелая серебряная вода и розовые облака… — Зонг растягивал слова, он никак не мог понять, как можно «темнить», был день и вокруг было светло, в тоннеле горел свет.

— О, да ты поэт… или с заскоком из пятого района. От этих шизиков сбежал?

Зонг не знал, кто такие шизики, что такое заскок, и что значит странное слово «зэк». Как не напрягал Робот блоки памяти, сути этих земных слов он так и не нашел… Кто они такие: зэки и шизики? Из какой страны? Или с других планет? И что такое заскок? Для дальнейших решений у Зонга не было достаточной информации… и Зонг решился.

— А кто это, шизики? — спросил он, осмелев от лучезарной улыбки Люси.

— Ты и вправду псих? Шизики есть шизики. Нашел тоже манеру шутить. Ты лучше ногу подними, эскалатор кончается, навернешься, голову свою горяченькую разобьешь! Может, ты заболел? — Люся попыталась приподнять тяжелого Робота.

Зонг решил поднять обе ноги, для надежности… он стал невесом и парил рядом с Люсей, которая держала его под руку.

— Надо же, что придумал. Фиолетовое небо. Все в нашей жизни фиолетово. Звезда зеленая… С утра, может, и зеленая, а потом… как? Чего ты висишь, вставай, эскалатор кончился. Во дает. Как это ты делаешь? Может, ты из цирка?

Люся шла, а Зонг висел рядом как надутый шарик.

— Я не понимаю твоих слов, Люся. — Зонг стал на ноги, выключив генератор антигравитации.

— Ишь ты. Не понимает. Ну что, к тебе пойдем? Ко мне нельзя, я у бабушки. Она вчера приехала. — Люся решила внести ясность.

— Я еще дома не был, так что вообще-то пригласить вас было бы мне неудобно, — задумчиво ответил Зонг. — Вот если потом, попозже.

— Нет, Зонг, я экспромт люблю. Кстати, вот я тебе и помогу по квартире, прибрать там или что еще. Если, конечно, ты никого не позвал уже, если в доме у тебя никого нет.

— Да нет, не должно быть никого. Во всяком случае, так у меня в памяти записано. Тот, кто там жил, он в дальней командировке. Его уже нет, а я на него похож… — бормотал Робот. Он не знал, что можно говорить, а что нет.

— Что, что? Ты… Да ну тебя. Странный ты какой-то. Но я пойду с тобой. Я приключения люблю.

Так, переговариваясь, они шли туда, где была квартира Зонга. Он прогнозировал новую ситуацию: свое появление вместе с Люсей. Робот учился жить в земной квартире там, у себя на планете. Но… Люся? Как ни странно, но близость ее делала задачу более разрешимой — это то, что именно надо, непосредственный контакт с конкретным человеком. Такое было в программе. А потом уже анализ телевидения, радио и другой обобщенной информации.

Вошли в подъезд. Робот-швейцар пропустил их беспрепятственно. Зонг был похож на прежнего хозяина. А с кем он, никого не касается. Зонг мгновенно оценил программы робота-швейцара.

«Примитив», — отметил Робот, и что-то близкое к гордости затрепетало в его ячейках.

Люся уже вызвала лифт.

— Этаж? — коротко спросила она.

— Да, да, этаж, этаж, — не поняв ее, встрепенулся Зонг.

— Какой этаж, спрашиваю? Заполошный ты все-таки.

Робот опять не понял, почему он заполошный и что это такое. Он очистил один регистр и записывал туда новые, незнакомые слова. Там, на его планете, просили его достать словарь какого-то Даля для пополнения словарного множества землян, имеющегося на планете Зонга. Эта задача стояла в разряде повышенной сложности. Сейчас Зонг явно нуждался в Дале, но… рядом была Люся.

— Пятый, квартира 23, крыша протекала… — Зонг спохватился, что сказал лишнее, и умолк. Лифт стал натруженно подниматься, скрипя и дергаясь.

— Крышу перекрывать надо. Домоуправа надо брать за жабры, — тараторила Люся.

«Новый, неизвестный тип рыбы — домоуправ», — занес в память Робот новую информацию.

Зонг был сосредоточен, Люся ласково улыбалась.

— Ну чего ты стоишь? Ключи-то где?

— Вот они, наверное, — полувопросительно ответил Зонг, протягивая желтый продолговатый предмет.

— Ты все-таки на самом деле или шизик или… Да ладно, дело твое. Давай, открою, а то будешь стоять перед дверью, как нищий перед иконой.

— Кто? Кто? — переспросил Зонг.

— Да ладно тебе обижаться. Поговорка такая. Проходи, открыла я твою дверь. Ты хоть в любви-то понятливый?

— Как это?

— Да никак. Надоел ты мне своей непонятливостью. Прямо тугодум какой-то. — Люся втолкнула Зонга в дверь.

Робот проверил время прохождения сигнала по всем трактам — оно было минимальным.

«Чего ей еще надо? — подумал Робот. — У самой сигнал проходит со скоростью черепахи, а мне претензии предъявляет». Система контроля сработала мгновенно: «Опасность! Нельзя приобретать человеческие чувства. Обиду, в частности».

Робот напрягся, очистив регистр чувств от ненужной единицы.

Люся уже ходила по квартире, рассматривая ее и что-то напевая. Увидев холодильник, Люся мгновенно предложила.

— Давай выпьем с ходу, а уж потом…

«Разброс времени прохождения сигнала от зрительного анализатора через аппарат логической обработки до речевого канала просто удивителен. Сейчас реакция просто мгновенная. Интересно почему?»

— Я не хочу пить, — вслух сказал Зонг.

— А я не про пить, а про выпить. — Люся решительно открыла холодильник. Еды не было, была одна бутылка. — Ого! Откуда это у тебя? «Столичная»! Это же сейчас просто реликвия. И вообще, я смотрю, у тебя все в стиле ретро. Вон комод какой с вензелями еще. Такую мебель лет сто назад держали. Это же бешеные деньги, Зонг… — Люся болтала и тем временем наполнила рюмки. — Давай бабахнем, а потом…

— Как это бабахнем? — опять удивился Зонг.

В регистр Робот записал новое словосочетание «бешеные деньги». Робот буквально раздвоился: блоки памяти и обработки выясняли, как могут деньги быть бешеными, а другие требовали выполнения программы. Время шло.

— Слушай, ты становишься занудой. Делай как я. — Люся лихо опрокинула в рот содержимое и зажмурилась. — Вот это кайф. Ну ты и молодец. Где только отхватил такую прелесть? И сохранил же столько лет. Ты что, трезвенник или язвенник?

Зонг понял, что вступать в расспросы сейчас совсем не время. Он повторил движение Люси. Тут же на внутренней стороне имитатора зрительного анализатора Робота заполыхал красный цвет опасности.

«Опасно. Опасно. Недопустимо. Алкоголь», — повторялось в ячейках искусственного мозга. Робот тотчас отдал команду на нейтрализацию. Внутри него образовалась лишняя вода, Робот вышел.

Когда он вернулся, то сразу же отметил некоторые изменения ситуации: Люся раскраснелась еще более, а в сосуде осталось жидкости намного меньше…

Люся кинулась на шею Зонга и попыталась поцеловать его… Робот не проходил такие тренировки у себя на планете и сбросил ее с себя, оценив действия угрожающими, перекрывающими доступ кислорода к внутренним его системам. Люся обиделась и пыталась проделать все это еще раз… Зонг опять отбросил ее… Люся очень обиделась и даже разозлилась. Это не предвещало ничего хорошего. В злости Люся превращалась в тигрицу. Отдышавшись от промаха, Люся напряглась и прыгнула на Зонга…

Зонг решил больше не рисковать. Антигравитатор сработал надежно, и Зонг взмыл под потолок… Люся пролетела мимо, но Робот понял, что дальше рисковать нельзя, — потолки слишком низкие и его легко поймать даже под потолком. Люся опять зашевелилась… Робот замаскировался от греха подальше под люстру.

Открыв глаза, Люся сначала удивилась, что в квартире две люстры, но после очередного уменьшения уровня жидкости в блистающем сосуде это ей стало совершенно безразлично. Она отдышалась, обыскала еще раз все полки и холодильник, но пищи так и не нашла. Есть хотелось еще сильнее… Люся еще раз взглянула на потолок. Обе люстры были на месте. Пожав плечами, Люся открыла дверь и вышла, с треском захлопнув ее за собой. Люстры вздрогнули, одна из них тихо звякнула, а другая тут же превратилась в Зонга.

Робот опустился на пол и стал анализировать происшедшее. «Из-за отсутствия заблаговременной информации данная ситуация не могла быть предсказуемой. Первое — случайная встреча с особью противоположного пола с неявно выраженными намерениями и непрогнозируемой реакцией своего поведения. Опыт ценный, нужный, но понять все, что было, я не смог. Покажу там, на планете, может, они поймут. Это-то и странно, что на каждом шагу неоднозначные ситуации. Отсутствие пищи — просчет. Люди пока еще едят. Введение отравляющей жидкости — тоже ошибка. Алкоголь мгновенно изменил характеристики пятой микросхемы. Не надо было этого делать. Но что-то заставило меня так поступить… Очевидно, это решение, что надо поступать так же, как она, было принято во имя общего в будущем. Таков был прогноз. Хорошо ли, что она ушла? Да, хорошо, далее могли быть совершенно непредсказуемые последствия…»

Зонг включил телевизор. На экране появился квадрат, огороженный канатами. За ними проявился зал, заполненный сотнями людей. Лица их были перекошены злобой, азартом… круглые, безумные глаза, орущие рты, мелькающие кулаки, дым от сигар… Внутри квадрата два человека избивали друг друга. Один уже еле стоял на ногах, другой наносил ему страшные удары.

— Убей его! Развали его пополам! Вгони его в пол! Выбей из него мозги!.. — неслось из динамиков.

Зонг был потрясен. Ячейки его логических систем не могли обработать поступающую информацию. Зонг был в растерянности. Робот переключился только на прием информации. Так прошел вечер. Звонок в дверь оторвал его от переписи информации в долговременную память. Зонг открыл дверь. Перед ним стоял человек в обтрепанной, неопрятной одежде с чемоданчиком в руках. Руки были грязные, глаза человека были затуманены. В них нельзя было прочесть ни намерений, ни определенной мысли. Робот послал человеку тестовый сигнал. Глаза человека не отреагировали. Мозг человека с чемоданом находился в анестезии.

— Хозяин, вызывал? — невнятно произнес он.

Дистанционные анализаторы Робота быстро определили формулу анестизирующего вещества.

«Все то же. И в массе, и в Люсе, и в нем. Но это же яд. Планета самоубийц? Кто привел их к этому? Что за массовый психоз? Но ведь есть и другие. Значит, дело не в этом».

— Входите. Кто вы? — спросил Зонг.

— Как кто? Слесарь, не видишь, что ли. Слесарь из нашего, двадцатого ЖЭКа.

Что такое ЖЭК, Зонг не знал, но благоразумно не переспросил, вспомнив реакции Люси.

— Что вам надо?

— Это ты брось, цену сбиваешь. Это тебе надо, а не мне. Вызывали?

— Я не вызывал никого.

— Не вешай лапшу на уши, ханурик. Вот у меня в наряде — дом, квартира, даже этаж записан, вверх унитаз тащить, а он тяжелый. Квартиросъемщик Иванов Василий Иванович. Это ты и будешь?

Реакция Зонга была мгновенной.

— Да, это я.

— Ну вот, а ты отпираешься: не я, не вызывал. Что, трояка жаль?

Робот перевел «трояк» в три и понял, что речь идет о какой-то награде.

— Нет, не жалко.

— Ну вот. Сичас так тебе все и сделаю, что и пятерик сам отвалишь, — поднимал цену слесарь. Он громко икнул, покачнулся и произнес: — Я Миронычем буду.

Робот не понял. Чего-то не хватало. Мироныч это заметил.

— Ну Мироныч я. Отчество такое. А по полному Цезарь Мироныч я. Это мои родители назвали меня этим Цезарем. В детстве меня Клавкой дразнили, ух и зверел я на пацанов… А это царь вроде такой был в этой… как ее… стране… Ну на сапог похожа, а вокруг море, кроме одной стороны… еще этот, как его, Наполевон потом рядом жил, на острове. Там и помер.

Робот подключил память. «Цезарь — римский император. Имя — Юлий. Был убит, получив двадцать три удара кинжалом. И только при первом издал стон…» — хватит, Зонг отключил воспроизведение памяти.

— Вы все-таки что хотите? — еще раз спросил Зонг.

— Как чего? Чинить буду, — опешил Мироныч.

— Что чинить?

— Как что? Кран. Вот в наряде домоуправ написал: «Кран в ванне. Правый. Тикет». Я сам с его стола, в папке его брал самолично. Он к дитям уехал, малому внуку год. Орет. Бедовый будет. Не домоуправ, тот само собой орет, внук орет. Так что ошибки нету, хозяин. Тряхни кошельком, а то зальешь нижних соседей, за ремонт потолка платить будешь. А нынче побелки нет, обег все магазины да лавки. Но тебе достану, у Кольки Шприца есть. Уворовал где-то… — бормотал слесарь и начал продвигаться к ванной комнате.

Робот не мог связать отрывочные данные в единое целое. Он не мог понять связь крана, пятерика, потолка, побелки и Кольки Шприца. Но он ясно сделал вывод, что за что-то в любом случае надо платить. А платят деньгами. Это Робот знал.

— Пожалуйста, возьмите. — Зонг бросил пачку денег на стол. — А мне дайте то, что вы называете нарядом.

Мироныч сунул Зонгу мятую бумажку и, не отрывая взгляда от пачки, двинулся к столу.

— Сколько взять-то? — очумело спросил Мироныч, боясь притронуться к пачке.

— Сколько хотите, — растерянно ответил Зонг.

Он внимательно изучил наряд и наконец понял, в чем дело. Наряд был выписан год назад по земному календарю.

Робот поднял зрительные анализаторы на слесаря. Тот стоял, как солдат, по стойке «смирно» и держал в вытянутой руке красную бумажку с цифрой 10. В глазах слесаря Робот прочитал явно выраженную и живую мысль: «А вдруг отдаст?»

— Эту можно? — услышал Зонг тихий, хриплый шепот слесаря. — Одну.

— Берите. А кран я починил сам. Так что спасибо вам.

— Есть. — Четко ответил Мироныч и строевым шагом двинулся к двери. Зонг еле успел ее распахнуть. С вытянутой одной рукой, с десяткой в ней и с чемоданчиком в другой Цезарь вышел на лестничную клетку. Закрывая дверь, Зонг услышал грохот, звон чего-то железного и голос Мироныча: «Завтра еще приду и все починю, милый».

«Не надо», — успел подумать Зонг и вздрогнул в очередной раз. Звонил телефон. Зонг поднял трубку.

— Щебень куда подавать, господин хороший. Я, что ли, шоферюгам платить буду. И диспетчер оборался. Ты ему на лапу не дал, что ли?.. Слышь, ты где, Василий? Законов не знаешь. А? — Голос был веселый.

— На лапу я ничего не давал. Щебень мне не нужен. Кто вы такой? — спросил Зонг.

— А куда я попал? — веселость исчезла.

— В милицию, — вдруг почему-то именно так решил ответить Зонг. Ему очень захотелось напугать этого человека, и он вспомнил, что люди детей пугали именно милицией.

В трубке что-то хрюкнуло, забормотало, и до Зонга донеслось лишь одно четкое слово «мать». Робот опять не мог связать в единую цепь щебень, лапу диспетчера и чью-то родительницу. Обобщив доступную информацию, Робот пришел к выводу, что на людей действует что-то общее. Один из компонентов общего — это пища. В этом у Робота был пробел, ему пища не нужна.

«Умственный потенциал человека во многом зависит от составляющих того, чем он питается», — решил он. Он обратился к памяти. Она подсказала ему наиболее питательные продукты. Робот решил изучить их.

«Прежде всего нужно их получить», — озадачил себя Робот. Зонг нашел справочник и телефон треста столовых и ресторанов общепита города. Ячейки его памяти содержали такие понятия, как «общепит — общественное питание», «трест — объединение». «Столовая» — помещение, где бывает пища. «Ресторан» — то же, но пища там лучшего качества, там присутствуют часто и вежливые люди. Робот не понял, зачем людям иметь разного качества пищу, и решил получить кое-какие образцы. Он взялся звонить. Он попал совсем не туда. На вопрос «Куда я попал?», который Робот сформулировал после общения по вопросу щебенки, первый раз ему ответили, что в морг, второй — в баню, третий — в милицию, четвертый — в роддом. Роддомы отвечали чаще всего.

«Как они любят детей, — подумал Робот, — сколько их построили».

Двадцатый раз был удачным. Ответил трест.

— Алло, слушаю вас, трест столовых, — в трубке еле-еле слышались слова, Зонг снизил порог чувствительности приемных устройств и теперь уже четко услышал: — Вика Наумовна слушает.

— Будьте любезны, скажите, пожалуйста, в каком ресторане или столовой я мог бы поужинать с икрой разного цвета, черной и красной, я имею в виду, осетром, омаром и телятиной, — ячейки памяти третьего исторического ряда подсказали ему эти термины.

На другом конце оценили юмор Зонга.

— Да ты, парень, просто клад. — Голос Вики Наумовны стал веселым. — Ну и память у тебя. Даже произносишь эти слова правильно. Ты кто же такой? Я тебе домой картошки пришлю и огурчиков без пестицидов и нитратов. С экспериментального поля. Это тебе за юмор. А поесть ты сегодня вряд ли сможешь. Рыбный день сегодня, а она одна на весь город — ледяная да угольная.

— А разве осетр не рыба? — наивно поинтересовался Зонг и тут же понял, что этого не надо было делать.

— Ты вот что, шутник. Я думала, ты действительно с юмором, а ты… — трубка умолкла.

Значения последнего слова Робот не нашел, но сохранил в памяти с признаком «негативные термины».

Робот решил посетить театр и вновь взялся за телефон. Неожиданно в трубке появился диалог совершенно других людей.

— …ты представляешь, неделю как поженились, а он умер. Кальмарами отравился. Все ее, Варвару, звал. Детишек от первой жены и внуков от второй призывал. Профсоюз звал. Все приходили и председатель тоже. И та… его Валя приходила. Представляешь? — В трубке кто-то всхлипнул, Зонгу стало жалко того, кто умер. Разговор продолжался. — А как посмотрели, у него ни копейки, то же мне… На кой черт такие мужья нужны, пропади они пропадом.

Зонгу стало не по себе. Неожиданно всех перебил молодой и звонкий голос.

— …поэтому, как сказал Иван Петрович, завтра надо пятьсот юношей и девушек на посадку сада… Что? Да брось ты, лопат всего сто. Для массовости, для масштаба. Иван Петрович это любит… Что?.. Опять ты за свое, экзамены подождут. И плакаты яркие и броские… понял. Ну и ладушки.

Трубка говорила уже третьим голосом:

— Вась, а Вась. Ты какую достал: сырокопченую или вареную. Смотри, сутки ехать. А мне что купил? Колготки не забудь, — женский голос звенел колокольчиком. — Не добудешь, домой не пущу.

Зонг положил трубку и включил телевизор. Шел фильм. Ребенок лежал в кроватке, мать нагнулась к нему со словами: «Сладенький ты мой, сейчас я тебя съем». Спина заслонила ребенка, послышался детский плач. Зонг выключил телевизор. Блоки логики отказывались понимать что-либо. Зонг решительно отключил питание. Он перестал существовать. Мыслители всех краев Вселенной так и не дождались новой информации и решили — пусть планета развивается так, как это получается у ее Разумных.

ИНАКОМЫСЛЯЩИЙ

Шариков Иван Петрович был обыкновенным человеком. Он, как и все, был активистом, любил своих детей и хорошо относился к своей жене, к жене соседской тем более. Они ему иногда доставали «Аргументы и факты». Шариков вообще любил читать. Он читал в автобусе, в метро, в троллейбусе, пока добирался до работы. Он читал на работе, а потом опять в троллейбусе, метро и автобусе. Он читал даже в лифте и на ходу, когда шел на обед. Шариков служил начальником отдела кадров штаба гражданской обороны своего родного завода. Он, как и все, думал одно, говорил второе, а делал, что было довольно редко, третье.

Все было бы хорошо до того времени, как ему попался в рабочем столе (осталось от старого начальника) психологический словарь. Как только он прочитал, что у человека два полушария головного мозга, он сразу же задумался, как сократить одно, а его функции возложить на оставшееся. Он написал три предложения в высшие инстанции, но ни одно из них не прошло, люди так и продолжали рождаться по-старому, с двумя полушариями. Тогда Иван Петрович начал заниматься самоизучением. Первое, с чего он начал, — он хотел понять, почему он думает одно, а говорит другое. Долго не получалось. Но наконец он понял. Как освободить ту часть мозга, которая «перерабатывала мыслительную информацию в словесную». Он назвал эту часть — контролер с позициями выгодности для себя. Он, этот контролер, формировался под влиянием увиденного, услышанного и прочитанного.

Тогда он уехал в свою родную деревню. Глухомань, какую свет не видывал. Он отключил телевизор, радио, ни с кем не говорил, ни на что не смотрел. Он ел и думал. Через месяц у него все получилось. «Контролер» исчез из его мозга. Он вернулся на работу и зажил новой жизнью, прослыв теперь человеком неуравновешенным и скандальным. Он получил взыскание, ему не дали три премии, его портрет сняли с Доски почета. Но он уже ничего не мог сделать. Он мог говорить лишь то, что думал.

НАРУШЕНИЕ

Долго Хаос превращался в Космос, в упорядоченное пространство. Все находили свое место и время в этом переплетении Страстей Природы.

Чаша Весов дрожала, отражая эту борьбу и становление Нового Мира. Рисунок Созвездия Весов менялся, не отыскивая единственно правильного.

Планеты были полны сил и энергии. Они изучали друг друга, находили взаимопонимание и успокоенность. Их руки-поля очерчивали свой объем Пространства, в котором, соседствуя с другими, нужно было жить миллиарды лет. Закончился Век формирования неживого. Гравитационные поля успокоились, прекратив свою борьбу за сферу влияния. Планеты нашли каналы взаимного проникновения, общения и сбалансированности. Планеты образовали Систему.

Чаша весов замерла. Рисунок созвездия Весов застыл.

Лишь изредка это содружество нарушали посланцы далеких Галактик — кометы и космические корабли. Долго Судьба была благосклонной и система продолжала свою размеренную жизнь.

Чаша весов вздрагивала и снова замирала. Однажды пролетела комета, и не убереглась одна планета, посыпались на нее осколки, засверкали в ее небе горячие дожди, упали на нее раскаленные камни, несущие жизнь. Появились на планете травы, деревья, птицы, львы и носороги. Растительный и животный мир быстро вписался в Общую Гармонию планеты. Чаша весов вздрогнула в очередной раз и снова замерла. Шли годы, и появился на планете Разум. Мощные поля снисходительно смотрели на слабые, снующие, рождающиеся и умирающие поля носителей Разума. Но они множились, их биополя складывались, разрастались. Сохраняя индивидуальность, они превращались в единое целое, живущее своей общей жизнью.

Чаша весов вздрогнула и застыла вновь. Поля растительного и животного мира поняли друг друга и объединились, найдя свое место среди других полей. Это был общий Разум Планеты. Рождалось и умирало живое и неживое, уходя в землю. Они возвращали Природе то, что брали у нее для своей жизни. Рождение и Угасание тоже нашли свое взаимопонимание.

Чаша весов стояла незыблемо. Начались войны, живое и неживое исчезало, сгорая, испаряясь и разлетаясь на мелкие части. Поле Разума планеты не восполнялось жизненными силами и исчезало, безвозвратно унося с собой то, что надо бы вернуть…

Чаша весов задрожала. Хрупкое равновесие нарушалось, силы, удерживающие планету, ослабли, она сошла с орбиты и устремилась в Черное пространство.

Чаша весов склонилась в сторону неживого. Незыблемый рисунок созвездия Весов рассыпался… планета летела все дальше и дальше, а за ней сталкивались и умирали другие Миры.

И ТАК МОЖЕТ БЫТЬ

Техногенная цивилизация развивалась в полном соответствии с логикой индивидуального и общего развития автоматов высшей формации. Все подчинялось единому и стройному расписанию, отработанному по оптимальной программе бесконечного прогресса. Не затухал ритм производства ни днем, ни ночью — роботам не были знакомы усталость, не нужны были дома отдыха, курорты, санатории, кино, театры, стадионы, дома и квартиры. Цивилизация роботов шла вперед, пока не возник вопрос — зачем все это? Армия роботов не знала своего предназначения, их становилось все больше и больше, ломались они все реже и реже — роботы и их производство постоянно совершенствовались. Их стало много, а на планете стало тесно.

Совет высших роботов решил обшарить космос — нужны медь, железо, серебро и золото и другие металлы — планета оскудела. А пока бездушные разведчики шныряли по бесконечным уголкам Вселенной, роботы перестроились: производство достигало определенного числа автоматов и затихало, дожидаясь поломки или истечения времени активного существования того или иного робота, все шло в соответствии со строгой очередью. Но вопрос — зачем? — становился все актуальнее.

Автоматы везли руду, металлы, дерево с других планет, везли и информацию о самой планете. И вот однажды автоматы привезли только рассказ о новой планете, а руды и металлов не оказалось в грузовых отсеках посланцев. Как доложили автоматы, планету населяют какие-то живые существа, они уже почти все растратили сами и сами ищут ресурсы, автоматы еле унесли «ноги», чтобы скрыть координаты своей планеты. Эти существа агрессивны и тщательно охраняют свои запасы. Двух роботов они поймали и тут же переплавили на составляющие металлы — это была первая потеря цивилизации «железных». Автоматы привезли обширную информацию о планете, для оправдания пустоты в контейнерах. Роботы тоже любили отчетность.

Все автоматы подключились к каналам восприятия информации, все должны знать о методах охраны ископаемых на других планетах, тем более с этим столкнулись впервые. Одна картина возникала за другой. Вид планеты с космических высот: много зелени, горы, города, поля, леса. Но вот разрывы бомб и снарядов, вот тонет огромный корабль, горит море, из рваного борта танкера, как из раны, течет черная кровь — нефть, тонут люди, с искаженными от ненависти лицами люди кидаются на других со штыками наперевес, пулеметные очереди косят толпы людей, они падают в крови с болью на лице и криками проклятий и боли. Вот обрушился с неба самолет, летят ракеты, разбрасывая смерть по всей планете. А вот счастливые люди, улыбаются, смеются, рожают детей, веселятся, танцуют, поют. Вот человек, похожий на бочку, пожирает под топот и улюлюкание толпы гору мяса, а рядом стоит маленький человек — скелет с вздувшимся животом и безумными глазами, полными слез и голода. Огромные волны сметают города, смерчи уносят в небо хижины, вулканы, выплевывающие раскаленную лаву, сжигают все живое. И опять люди что-то строят, что-то копают, куда-то идут.

Казалось, что это сущий ад, сумасшедшая преисподняя, лишенная всякой логики и здравого смысла.

Этого автоматы понять не могли. Раскаленные докрасна провода, переполненные ячейки памяти задымились и вспыхнули ярким пламенем. Произошло самое нелогичное в общей цепи логического прогресса цивилизации автоматов — она перестала существовать.

И только люди Земли придумали своим автоматам защиту от короткого замыкания.

ВОТ ЭТО ДА!

Корабль пришельцев, прочертив замысловатую, невидимую линию среди звезд, уткнул свою траекторию в изумрудную планету и начал кружить вокруг нее. Оканчивался второй день орбитальных исследований, поверхность планеты уже достаточно изучена. Снежные поля на полюсах, зеленые джунгли и желтоватые пески на экваторе, моря, океаны, ленты рек, цепи гор, острова. И самое главное — на планете жили разумные, они заявляли о своем существовании повсюду: города простирались от моря до моря, поля раскинулись разноцветными квадратами в долинах, в степях, на кусочках горных отрогов; ленты дорог перерезали земные просторы. На очередном витке, когда наступила ночь, стали зажигаться огни, но их было намного больше, чем в прошедшие витки, они были ярче, как-то красочнее. Темнота ночи шла по планете, и в ней закипала лавина огней, неона, уйма светлых городов, в море проплывали огни огромных пароходов, даже огни самолетов, летящих в воздухе, стали как-то ярче.

— Кеп, по-моему, они обнаружили нас в толпе их же спутников и зовут нас, приглашая огнями, иначе зачем им столько электричества жечь, неэкономно, да и спят они по ночам, зачем им ночью свет-то? — рассуждал навигатор, рассматривая земные фейерверки.

— Может, ты и прав, впечатление такое, что вся планета подсвечивает нам путь для посадки, им ведь неизвестно, что мы можем садиться в любом месте. Но попробуй разберись во всем этом хаосе огней, нет, тут без… вычислителя не разобраться, кстати, что он подсказывает?

— Ничего, кеп, ровно ничего, он тоже не понимает, что к чему, даже расстроился, глядите, что высветил на своем экране.

На экране красовалось: «Без острой необходимости не включать».

— Ну что же, Грофф, ты опытнейший разведчик, давай вниз. Посади корабль в середину темноты, чтобы был запас темного времени, авось в темноте тебя не распознают, слейся с людьми, послушай, пойми, запомни, не забудь, ждем тебя, не задерживайся, нам лететь тоже надо, уж заждались наши.

— Все сделаю, расстараюсь, — бодро ответил Грофф, — я мигом туда и назад.

Посадил корабль Грофф ловко и бесшумно, вошел в город и стал осматриваться вокруг. Люди бегали в разные стороны с какими-то сумками, мешками, пакетами. Глаза их были растерянные, все куда-то спешили. Но внимательный Грофф заметил, что все они улыбались, дружески кивали друг другу… Грофф старался понять, что к чему, но пока не мог, он молча шагал по улице, анализируя происходящее. Но вникнуть в суть событий так и не смог. Задумавшись, он натолкнулся на людей, стоящих друг за другом.

— Эй, парень, что, уже хватил, людей не видишь, ты чего такой скучный, сегодня все должны улыбаться, а ты… Может… — радостно улыбаясь, кричал молодой парень, играя тремя пальцами перед носом Гроффа.

Грофф на всякий случай постарался изобразить улыбку.

— Ну вот, другое дело, — хлопнул его по плечу парень, шапка его была набекрень, русый чуб развевался на снежном ветру.

От дружеских ударов по спине Грофф растерялся и спрятался за парня. Парень понятливо кивнул и сказал:

— Что, тоже в очередь, видать, тоже с работы не убежишь?

Грофф кивнул головой и примолк за спиной у парня, ветер за спиной был тише, Гроффу стало теплее.

«Постою, послушаю, — решил он, — вот только ноги мерзнут, опять этот наш метеоролог все напутал, здесь холодно, а он — тепло, тепло».

Люди дружно время от времени продвигались мелкими шажками. Грофф заглянул вперед, еще один человек отошел от будки. В ней стояла огромная женщина в белом халате, пар клубился от нее, красные щеки горели, глаза блестели, она беспрестанно что-то говорила и давала людям большие коробки, те отходили счастливыми.

«Надо же, какая добрая, всем что-то дает, делает добро, все улыбаются, счастливая планета, добрые, хорошие люди живут на ней», — думал Грофф, продвигаясь со всеми вперед. Наконец и он оказался перед лицом женщины, он стоял и смотрел на нее, не зная, что сказать, она смотрела на него, а потом произнесла:

— Бери и отваливай, что очередь держишь, — прикрикнула она на замешкавшегося Гроффа, — а симпатичный… эх, если б не работа, а… голубоглазенький?

Грофф принял пакет-коробку и отошел в сторону, соображая, что делать дальше, у него смешались два чувства — симпатия к большой женщине в белом и еще чего-то, но разобраться он не успел.

— Эй, сладенький, голубоглазенький, а деньги? Ты что, с Марса, что ли?

Грофф не знал, что такое деньги и что с ними надо делать, не понимал он, почему он сладенький, руки его затряслись, во рту стало сухо и гадко. Он молчал, уперев взгляд в снег под ногами.

«Опознали все-таки, — подумал он, — но как, ведь я делал все как они, даже улыбался, и что же такое деньги, что же делать?»

Женщина вышла из будки и, уперев руки в бока, от чего стала похожей на огромный кувшин, наступала на Гроффа.

— Или дружинников позвать? — расходилась она все больше и больше. — Вон они с повязками ходят.

Грофф напрягся, и на его левом рукаве засияла повязка, но тут же он понял свою оплошность — женщина почему-то села на снег и зашумела пуще прежнего:

— А еще дружинник, то же мне, — продолжала она свой монолог. Грофф опять напрягся и опять перестарался… повязка исчезла вместе с рукавом. Вид у него был как после деревенской драки. Грофф опустил плечи и был готов на все. Женщина опомнилась, вскочила и стала опять наступать на него, круги, которые описывали ее сжатые ладони, все ближе и ближе проносились около его носа.

Выручил парень, который стоял впереди, он задержался у киоска, привлеченный шумом. Любопытство и пытливость ума всегда заводили его в самые невероятные истории и уголки, откуда его обычно вызволяла жена.

— Забыл, что ли, или потерял, а может быть, стянули, — блистал логикой парень и протянул Гроффу какие-то бумажки.

— Бери, я сегодня добрый, премию отвалили.

Грофф быстро спрятал руки за спину, а бумажки не менее быстро исчезли где-то под белым фартуком женщины. Взглянув на нее еще раз, Грофф отметил про себя, что она не такая уж и красивая и даже не симпатичная.

— Сдачи не надо, — только и успел шутовски воскликнуть парень вслед исчезающим бумажкам.

Грофф стоял, замерзнув и не понимая происходящего.

— Пошли, оборвыш, — сказал парень и потащил Гроффа за уцелевший рукав, рукав треснул, но выдержал.

— Замерз, ты где живешь-то? — на ходу поинтересовался парень.

— На Марсе, — признался Грофф.

— Я серьезно, брось ты эти продавщицкие шутки, нашел на кого обижаться, она за день такого насмотрится, что и Марс раем покажется, а может, это новый район, не разыгрывай, не первое апреля, — тарахтел парень.

— Да я серьезно с Марса, а откуда ты знаешь, что там как в раю? — пробормотал замерзший Грофф.

— Ну, ладно, с Марса так с Марса, что мне, жалко, что ли, а где тогда твой корабль?

— Большой на орбите, а маленький вон там, в кустах, в парке.

Парень остановился, внимательно посмотрел на Гроффа, покрутил пальцем у виска, подумал, а потом решительно сказал:

— Пошли, провожу.

— Куда?

— К кораблю.

Они подошли к кораблю, парень открыл рот и восхищенно похлопал обшивку корабля.

— Новые «Жигули»? А колеса где, неужели без колес ездит, может, и на воде, во дают ученые, во дают. Вот это да! — возбужденно вскрикивал парень. — А краска синтетика или нитра, не ржавеет, а то у меня антикор есть, закачаешься.

Гроффу очень не хотелось качаться, ему хотелось к своим на орбиту.

— Теплозащита это, а не краска, корабль это космический, а не «Жигули», — мямлил Грофф.

— Я тебе верю, ты хороший парень, и денег у тебя нет, видать, ты действительно с Марса, и доходит до тебя туговато. А вот тут, смотри, на твоей теплозащите трещина, не опасно? Вот я тебе что скажу, лети-ка ты сегодня к себе наверх и прилетай денька через два, когда у нас все здесь успокоится, вот тогда и потолкуем. А сегодня и завтра не до тебя, сейчас мы все заняты, все, все, вся планета, понял?

— Нет, — откровенно признался Грофф, — не понял.

— Я говорю, не до тебя нам сейчас, инопланетянин, ты прилетай через два дня, я тебе сапожки меховые достану, видишь, как ты замерз, и шпаклевки югославской принесу, а сейчас лети, не до тебя, — еще раз пояснил парень и посмотрел на часы.

— У вас всепланетный симпозиум? — спросил с надеждой Грофф.

— Нет у нас сегодня симпозиума, ты лети, лети, а коробку возьми с собой, это наш вам подарок, марсиане.

Парень решительно тряхнул руку Гроффа, рукав опять треснул, но не отлетел, парень исчез.

Корабль взмыл вверх. Гроффа встретили массой вопросов, а Грофф молча протянул коробку. Марсиане столпились вокруг и осторожно вскрыли ее… там лежал маленький человечек в красной шапке, с крупным носом, голубыми глазами и большой белой бородой, он был в шубе и в валенках.

— Да ведь это Дед Мороз, — крикнул мудрый командир, — так вот в чем дело. У них Новый год, — и бросился к микрофону.

— Люди, с Новым годом! — кричал он.

Корабль летел вокруг Земли, и поздравление марсиан растекалось по планете счастливых людей.

ТРАДИЦИЯ

Все было просто замечательно. Ни метеоритные потоки, ни магнитные бури, ни астероиды, ни кометы не преграждали путь отважным исследователям Бесконечности. Они прибыли по назначению. Изумрудная планета была под ними. Экипаж с восторгом рассматривал ее — под ними проплывала сама благодать. Надо было вступать в контакт.

— Давай, Гут. Гроффу тогда не повезло — Новый год был. У тебя всегда и все получается. Ты парень-гвоздь, давай. Помни, они вспыльчивы, неуравновешенны, сумасбродны. Кислород есть кислород, он будоражит. Вот фторные, они спокойные, тихие. Пока до них дойдет, мы уже все выясним, соберем и тю-тю. А эти прямо вертлявые какие-то. Везде лезут, все им надо. Пробуй, Гут, пробуй. Подкачал тогда Грофф. Ты уж постарайся. Да, люди непредсказуемы.

Опустился Гут на планету и пошел за пониманием ее жизни. Он помнил по отчетам Гроффа, что такое очереди. Гут отметил, что они сохранились. От нечего делать Гут стал их классифицировать. «Очередь за тем, что есть… за тем, что пить… за чем-то белым и мелким… за ровненькими брусками… за…» Это для Гута было не главным. Ему было надо попасть в жилище землян. Гут был воспитан по-марсиански и поэтому не мог принять версию адаптации к человеческому мышлению. Он был абсолютно честен и прям. На Марсе это считалось достоинством, на Земле, как ему говорили, далеко не всегда и даже недостатком. И еще. Он воспринимал все так, как ему говорили, — это был недостаток даже для Марса.

Гут продвигался вдоль улицы, но повода попасть в чей-нибудь дом так и не представлялось. Он заскучал от однообразного вида пустых витрин и скучающих от безделья продавцов. Задумавшись о родном Марсе, он чуть не столкнулся с красивой женщиной. Она подпирала спиной стену, руки скрестила на высокой груди. Гут прошел бы мимо, но рядом с женщиной он увидел открытую дверь. Она-то его и подвела, его так и тянуло в эту зияющую пустоту. Он резко остановился.

— Здравствуйте, — вежливо сказал он.

— Привет, — ответила ему женщина.

— Будьте любезны, скажите, пожалуйста, могу ли я к вам зайти в дом, — осведомился он.

С каждым его словом глаза женщины становились все больше. От последних слов ее передернуло.

— Один или предпочитаешь все-таки со мной? — медленно произнесла она.

— Это как вам будет удобно, — ответил Гут.

— Ты чего хочешь-то, вежливый?

— Я хочу зайти к вам в дом.

Женщина отделилась от стены, подошла поближе к Гуту и пристально посмотрела ему в глаза.

— Что-то я не пойму тебя, мальчик. Это зачем же тебе надо зайти ко мне в дом? Ты что, по-человечески не можешь сказать, чего тебе приспичило.

— Я не знаю, что такое приспичило, но разве я говорю не по-человечески?

Руки красивой женщины уперлись в бока, чуть выше того места, которое обращало на себя внимание своими крутыми линиями.

— Деньги у тебя есть?

— Нет, денег у меня нет, забыл на орбите.

— Ты что бокс судишь? Арбитр? Много зарабатываешь, раз деньги дома забываешь?

— Нет, я вообще не зарабатываю.

— Тогда какого черта ты мне голову морочишь. Может, тебе в долг еще дать? Только клиентов отпугиваешь. Вон какой красавец прошел. Ты хоть кто есть-то?

— Я прилетел с Марса. Зовут меня Гут.

— Ах вон оно в чем дело! Значит, мы прямо с Марса… и ко мне. Это кто же тебе адресочек дал, сладенький ты мой? У вас там что, с бабами туго или свои надоели?

— У нас нет баб, мы размножаемся по-другому.

— Ты вот что, шутник, я поняла, в чем дело, первое апреля сегодня… Денег у тебя нет, размножаетесь вы как-то странно. Не пройдет твоя хохмочка, думаешь, я первого апреля денег не беру. А ну канай отсюда! — Красивая женщина громко шмыгнула носом и нетерпеливо дернула головой. — Инопланетянин, здесь не подают.

Гут не знал, что такое и как это «канать», но понял, что в дом его не пустят и надо поскорее уходить. Так он и сделал. Он шел и рассеянно думал: «Гроффу помешал Новый год, сегодня первое апреля. Тоже праздник, что ли? Сколько же их. Странные они все-таки, эти люди».

ПОСЛАНЕЦ ИЗ БУДУЩЕГО

Двадцатый век катился к исходу. А там, на век впереди, в двадцать первом, переживали «последствие» века предыдущего.

В лабораториях, скрытых под массивными горами, все более ясно вырисовывался облик нового сверхоружия. Это оружие назвали интеллектуальным. Оно убивало по выбранному цвету кожи, в зависимости от пола, возраста и даже цвета глаз. Но самым страшным оказалось другое — это оружие можно было изготавливать буквально на каждой кухне. Но как оказалось, есть еще более страшное — действовало это оружие на генную часть. Внедряясь в носитель информации и воспроизведения, этот вирус становился как бы законным, но образовывал свою, побочную ветвь развития, ведущую к гибели. Угроза исчезновения человечества нависла над планетой. Надо было спасти цивилизацию и будущее. Решение было единогласным — профилактика прошлого. Впервые нарушался закон развития. В век двадцатый был послан робот-убийца. Надо было сделать так, чтобы будущая мать изобретателя этого страшного оружия, Кэрол Бузони, исчезла до замужества. Муж не в счет, он умрет сразу после свадьбы.

Это был робот-убийца высшего разряда, принявший вид стройного и сильного мужчины средних лет. Он появился на многолюдной улице и сразу же начал действовать. Времени на операцию было в обрез. Робот знал, что Кэрол Бузони — журналистка газеты «Вечерний город». Туда он и направился. Сенсоры впитывали информацию, запоминали, анализировали. Все данные жертвы были записаны в блоках памяти: рост, вес, черты лица, спектральные характеристики голоса, рисунок кожи и сетчатки глаза, структура волос, ногтей… Это был всеобъемлющий портрет, не осталась без внимания даже формула крови.

Робот не выходил из толпы, он шел вместе с ней. Ему нужна была информация. Люди сновали в разных направлениях, кажущийся хаос был все-таки упорядочен, каждый знал свой путь.

— Сэр, что у вас случилось? Почему вы не улыбаетесь? — услышал робот обращение к себе. Анализаторы заработали.

«Это не она! Что она хочет?» — информации для однозначного решения не хватало. Для дополнительной информации нужен был другой источник. Робот решился.

— Что вы хотите от меня?

— Ничего, — удивилась миловидная женщина, — просто я хотела вам помочь.

— Помочь? Мне? — Робот усмехнулся. — А впрочем, помогите. Я не знаю, как позвонить по телефону женщине по имени Кэрол Бузони. Она работает в редакции «Вечерний город». Как это сделать?

— Господи, чего же проще. Войдите в любую телефонную будку и посмотрите телефонную книгу. Вот и все. Желаю удачи вам и Кэрол. — Женщина улыбнулась. — Да, а монеты у вас есть?

— Какие еще монеты?

— Чтобы звонить.

— Нет, монет у меня нет.

— Вот возьмите, на всякий случай две. Вдруг одну съест.

— Он ест металл?

— Да нет, это такой жаргон, так говорят. До свидания, — женщина быстро отошла от робота.

«Странный какой-то. Прямо ковбой с запада», — подумала она.

Робот воспользовался советом.

— Хэлло! — послышалось в трубке.

«Спектр не ее», — робот мгновенно проанализировал голос.

— Здравствуйте. Мне надо поговорить с Кэрол Бузони.

— Извините, сэр, ее нет. Она вылетела вчера в Рио, у нее встреча с киноактрисой Джейн Буфилло. Представляете, как это интересно! С самой Джейн, — затараторил женский голос.

— Меня это не интересует. Как ее найти?

— А кто вы?

— Я… — робот лихорадочно перебирал в памяти профессии двадцатого века. — Страховой агент.

— И вы спрашиваете, как ее найти. С ума сойти, страховой агент не может найти журналиста. Вот что, парень, тебе в церкви работать, а не агентом… Пошел к черту… — В трубке зазвучал сигнал отбоя.

Робот замер, анализируя ситуацию. Когда он нашел в памяти слово «к черту», он пришел в ярость и позвонил снова. Голос был другой.

— Вы мне не нужны, — сказал робот. — Я хочу поговорить с другой.

— С кем? Как ее имя? — Голос стал твердым. — Кого вам угодно?

— Я не знаю ее имени.

— Как она выглядит?

— Я знаю только ее голос, он…

— Найдите другой способ утолять ваши бредовые идеи, — перебили его. В трубке звучал сигнал отбоя.

Робот сжал трубку так, что она превратилась в тонкий жгут из пластмассы и металла, и вышел из будки. Ожидавшая девушка вошла в будку, увидела трубку, присвистнула и с восхищением посмотрела вслед широкоплечему роботу. Она хотела крикнуть ему, но что-то остановило ее.

Робот понял, что ему надо попасть в Рио. Он изучил все возможности. Робот остановился на варианте лететь самолетом. Он понял, что еще нужны и деньги. Робот вошел в магазин, изучил тонкости денежного обращения и понял, что деньги можно взять из ящичка, где они хранятся, в кассе. Отнять деньги у человека он не решился. Получить деньги за товар он не мог, не было у него товара. Еще раз просчитав все варианты, он утвердил свое решение — деньги надо брать. Он подошел к кассе.

— Мне нужны деньги, — сказал он и протянул руку к пачке банкнот. Кассирша отпрянула от огромной руки и успела нажать сигнал тревоги. Сработала автоматика, деньги исчезли в ушедшем в нишу ящичке, на руку робота опустилось толстое бронированное стекло, способное перерубить даже бревно. Стальной захват стиснул запястье, игла со снотворным раствором ткнулась в руку и с хрустом переломилась. Взвыла сирена. На лице робота не дрогнул ни один мускул. Он поднял стекло, захват развалился на мелкие кусочки, кассирша завизжала и пыталась заслонить собой деньги. Робот схватил ее и выбросил из бронированного колпака. Затем, вырвав ящичек с деньгами, вытряхнул их из него и, сунув их в карман, направился к выходу. Сирена захлебывалась, внутренняя охрана магазина бросилась на робота, но он расшвыривал их с такой силой и мастерством, что вокруг робота вскоре образовалось пустое пространство. Все в ужасе смотрели на мощную фигуру, играющую натренированными человеческими телами. Вспыхивали фотоаппараты, журналисты были тут как тут. Уже на выходе Робот увидел, как к магазину подлетели, скрипя тормозами, полицейские машины. Крепкий, высокий, черноволосый сержант преградил путь Роботу, держа его под прицелом револьвера. Робот жестко улыбнулся и револьвер взлетел высоко в воздух, а за ним и сам полицейский. Выскочившие на подмогу полицейские не раздумывая открыли огонь. Пули рикошетировали, разбивали окна, витрины, калеча машины. Люди шарахались в этом вихре металла, падали на землю, спасая себя. Полицейских постигла та же участь, их револьверы валялись в пяти метрах от них самих. А сами они встать уже не могли. Двое сохраняли спокойствие — Робот и шофер полицейской машины. Так уж повелось, что бандиты их не трогали. Робот этого не знал, а шофер не знал, что это не бандит, а Робот. Взгляды их встретились, и шофер понял, что он ошибся… Он сполз с сиденья и вжался, пытаясь забраться чуть ли не под сиденье, он хотел стать невидимым, но не умел этого делать. Робот подошел к машине, шофер закрылся внутри. Дверь отлетела далеко к краю стоянки, за ней шофер. Мощный «форд» ушел от погони с завидной легкостью, Робот видел заранее, где его ждут и кто. Он загнал машину в лес и бросил ее там. Расставаться было жалко, хороша была машина. Робот помчался к аэродрому.

Подойдя к кассе, оглянувшись вокруг и не найдя ничего подозрительного, бросил пачку денег девушке за стойкой.

— Билет на Рио, — коротко бросил он.

— Один?

Робот не знал цен и не мог соизмерить достоинство пачки со стоимостью билета.

— На сколько хватит этих денег, — ответил он.

— Но тут, сэр, на десять билетов, а у меня всего пять свободных мест. Может, ваша группа вся целиком вместе полетит следующим рейсом?

— У меня нет никакой группы. Я лечу один. Мне надо лететь, — угрожающим голосом сказал Робот.

— Вам хватит одного билета? — осторожно спросила девушка.

— Мне надо лететь.

— Но сэр?.. — попыталась уточнить девушка.

— Я говорю последний раз, мне надо лететь.

— Пожалуйста, ваш билет, сэр… Но чье имя записать в билет?

— Джон Рид.

Диалогом заинтересовался полицейский, он внимательно рассматривал Робота. Тем более что это был очень грамотный полицейский, и он что-то слышал о Джоне Риде. Когда Робот проходил мимо, полицейский произнес:

— Джон Рид?

Робот молча прошел мимо, словно полицейского не существовало вообще. Это задело полицейского. Он еще пристальнее стал присматриваться к Роботу. Объявили посадку. Пассажиры проходили через арку — контроль наличия металла. Ничего не предвещало опасности, все проходили ее беспрепятственно. Очередь дошла до Робота. Он шагнул в арку — сирена взвыла, замигали красные лампочки. Полицейский бросился к Роботу, выхватывая на ходу оружие. Робот понял опасность. Он выломал арку, электропроводка замкнулась, сноп искр вырвался из нее, вспыхнуло яркое пламя. Робот опустил ее на полицейского и побежал из здания, пробив стекло… Сзади слышались вопли охваченного пламенем полицейского.

Робот изменил тактику, и вторая попытка была удачной, он проник на корабль и достиг острова. В Рио он навел справки и нашел гостиницу, где жила Кэрол. Звонок по телефону убедил его — это была она.

Проникнуть в номер для него не составляло труда. Кэрол пела… Анализаторы голоса подтвердили — голос ее, зрительные анализаторы делали свое дело: глаза — ее, волосы — ее… Признаки совпали. Робот поднял лазер — мгновение, и он бесшумно выстрелил раз, другой, третий… Голос захлебнулся…

Робот покинул номер, прикрыл дверь и исчез из этого шумного и бестолкового мира.

Кэрол откашлялась от попавшей в рот воды и запела опять, она любила петь в ванне. Журчащая и ласковая вода пробуждала в ней ассоциации водопада, леса, поющих птиц, любви… Она пела: «Мой любимый, стань потоком воды и обними мое тело, шепча мне ласковые слова, я твоя…» Песня закончилась, Кэрол выключила воду…

«Что это я распелась и расплескалась, через полчаса встреча, а я еще не готова. Опаздывать нельзя». Кэрол жестко растерлась полотенцем, обдумывая предстоящую встречу и мурлыча другую песню: «Как бы ты ни хотел, но это будет так». Она настраивалась на встречу. Голос Кэрол был густой и сочный…

«Надо все забрать с собой, мало ли, может, прямо оттуда и на самолет». Кэрол побросала нехитрые вещички в сумку и вышла, а на столике осталась изрешеченная ее фотография с длинными распущенными волосами.

КАТЮША

Глубоко, глубоко в Сибири, среди лесов и полей, на ярком солнце родилась девочка. Родители назвали ее Катюшей. Песнь о Катюше лилась над зеленой тайгой, над морями золотой пшеницы. Песнь о Катюше летела за облаками, она сливалась с ветром, надувала паруса кораблей, поднимала воздушные змеи, заставляла звенеть веселые колокольчики. Летела песня все дальше и дальше, над морями и океанами, горами и полями. Весь мир узнал о Катюше и радовался ее появлению, приветствуя яркими цветами. Росла Катюша. Это был очаровательный ребенок. Еще с пеленок она удивляла взрослых, им казалось, что она понимает их проблемы, дела, заботы, следя за ними внимательным взглядом из вороха одеял. Так и казалось, что Катюша вот-вот даст нужный совет. Друзья родителей боялись делать ей «козу», потому что выражение ее глаз было таким, что взрослым становилось стыдно за свое ребячество и детские поступки. Очень любила Катюша петь вместе с мамой. Мама напевала ей протяжные сибирские песни, а Катюша силилась ей подпевать, легко улавливая мелодию песни. А потом стало еще интереснее, Катюша встала на ноги, и ее резвые и быстрые ножки не давали покоя ни на минуту: если сейчас она была во дворе и разговаривала с ягненком, то пять минут назад она делала строгий выговор цыплятам, попавшим в корыто и поднявшим писк на весь двор, маленький ее пальчик грозил бодливому бычку, и тот, утихомирившись, стоял как вкопанный, разглядывая ее своими большими выпуклыми глазами. Стало привычным — идет Катюша по деревне, а на плечах ее птицы поют, впереди ягненок бежит, сзади щенок с котенком. Дети сбегались к ней со всей деревни, и никто и никогда никого не обижал. А взрослые, проходя мимо, сами первыми кричали ей:

— Здравствуй, котенок!

Росла Катюша, превращаясь в стройную красивую девушку. Все ладилось у нее, работа спорилась, и никто уже не удивлялся этому. Животные так и липли к ней, то руку ей лижут, то голову тянут — погладь, мол, своими ласковыми руками. Сила и нежность уживались в ней рядом.

И вот однажды Катюша, собирая в лесу грибы, набрела на поляну. Поляна как поляна, но цветы на ней ярче, запахи сильнее, мох мягче, небо над ней чище, деревья тихо шептали:

— Катюша, Катюша…

Прилегла Катюша на поляне, вздохнула, закружилась голова, пошли в хороводе березы, сосны, ветвистые дубы протянули к ней раскидистые ветви… заснула Катюша. Звезды поднялись на небо, спит Катюша крепким сном, а сама уже далеко-далеко, там, где была беда. Плохо было детям жаркой пустыни, и она была там, помогала им… Появится Катюша, красивая, стройная, чистая, словно песня звонкая, и не могли люди при ней делать зло, обезоруживала она, заставляла думать о добре, о помощи, о радости жизни…

Так летала она, черпая силы на волшебной поляне.

Много было зла на планете, часто приходилось летать Катюше. А однажды встретила Катюша друзей, таких же, как и она, девушек и юношей. У них был разный цвет кожи, они были черные, желтые, шоколадно-коричневые, белые, как она, Катюша. У них были большие глаза, глаза-щелочки, глаза как миндаль, глаза тоже были разного цвета — и синие, и голубые, и коричневые, и зеленые, и с веселыми искорками. Они были черноволосые, рыжие, белокурые, кудрявые. Встретились они как старые друзья.

Вместе стало легче бороться, и планета вскоре забыла про обиды, несправедливость и зло.

ДИВЕРСАНТЫ

В этот вечер отец пришел усталый и очень расстроенный. Он получил слишком много новой информации и должен был ее осмыслить, «переварить». Он медленно раздевался, как бы обдумывая каждое свое движение: шляпа, пальто, пиджак, ботинки…

В прихожую выпорхнула Кэт:

— Милый, что случилось? Неприятности на работе? Плохо себя чувствуешь?

— Нет, Кэт. И ни то и ни другое. Просто я сегодня твердо понял, что человечеству приходит конец.

— Смит, тебя это еще тревожит? Ты просто большой ребенок. Апокалипсис обещают чуть ли не каждый год. Это теперь как новогодний подарок, ни больше ни меньше. Санта-Клаус перестал быть оригиналом и носит в своем мешке в основном дрянные подарки. Так что успокойся. Постой, а при чем здесь ты? Ты ведь картограф, ученый-путешественник, бродяга. Какое отношение ты имеешь к концу света?

— Именно в этом-то и дело, Кэт…

— Ладно, Смит, за обедом поговорим. Наш электронный повар очень пунктуальный и дисциплинированный, он уже приготовил все, а подогревать он не любит, очень ворчит, притом противно-металлическим голосом. Джим, марш за стол. Бетси, тоже! Прямо беда, Смит, все время около экрана проводят, на улицу не выгонишь, а в саду уже ягода поспела.

— Выгони. Сад — это дело ваше, я и так устаю на работе. — Настроение Смита так и не улучшилось. — Да и опрыскивать надо готовиться, я слышал, вредителей опять много.

«Ничего, за обедом отойдет. Отвык от дома, от детей, все время в разъездах, в походах, — раздумывала Кэт. — Яблочный пирог свое дело сделает».

Обед был действительно хорош. Но Смит так и не оторвался от своих мыслей, он был хмур и молчалив. После пирога он отложил ложечку и, вздохнув, обратился к Кэт:

— Ты знаешь, Кэт, я почти всю жизнь потратил на составление достоверных карт. В море, в горах, в пустыне, на самолете и на воздушном шаре я делал свое дело. Где только не был и что только не испытал. Сейчас все намного проще — спутники делают эту работу быстро и с высоким качеством. То, что мы сделали за пятьдесят лет, спутник за месяц отснял. Я рад, что и наши, и спутниковые данные совпали почти на сто процентов. Мы работали правильно, наши методики верны. И это для меня главное.

— Теперь-то они, твои методики, вроде бы и не нужны. Смит, сам говоришь, что спутники лучше и быстрее эту работу делают. — Кэт спокойно пила кофе. — Вы просто поспешили, Смит, положив много лет своей жизни на эту работу, как ты говоришь.

Смита задело за живое.

— Ну и что! Спутники, спутники! Да разве могут бесстрастные спутники пройти по земле, как мы, люди! Они только фиксируют, бесстрастно фиксируют, и только. Не более того. А мы говорим с людьми, узнаем их, их мысли и характеры, в нас остается самое главное — любовь к ним и к их земле. Джим, ты был со мной в последней поездке. Тебе было хорошо? Полезно?

— Конечно, отец. Мы подружились с ребятами из России, Франции, Польши… Их так много, моих новых друзей, и они очень хорошие, отец. Они все хотят дружить, хотят ездить друг к другу, вместе учиться, петь…

— Молодцы, молодцы. Вы молодость, вы — сила, — усмехнулся отец. — Собрать бы вас в кучу, ох и наделаете вы дел, только держись. Смелые и сильные. Будущее планеты.

— А мы так и договорились: чуть чего — так сразу вместе.

Отец снисходительно кивал головой.

— Ну-ну. Еще чего…

— Особенно мне понравились ребята с Востока. Они такие дружные.

— С Востока, говоришь? — машинально переспросил отец, думая о чем-то своем.

— Да, с Востока.

— Кэт, я чего так расстроился. Не из-за спутников, нет. Они нужны и пусть нас заменят. Ради бога! Не в них дело. Завтра новую ракету будут испытывать.

— Ну и что? Мало ли их испытывают, — пробурчала Кэт. — Тебе-то что, рисуй свои карты да рисуй.

— Не перебивай. В том-то все и дело, что они наши карты используют.

— Кто это они?

— Они — это военные. Я всегда думал, что чем точнее, чем подробнее карта — тем лучше, легче людям жить будет, проще найти друг друга, в гости приезжать, путешествовать. А они… — Смит безнадежно махнул рукой.

— Да объясни ты толком, в чем дело? — Кэт только развела руками.

— Дело в том, что они мои карты в ракетах применили.

— Это как же?

— Очень просто: на ракете стоит вычислительная машина, в ней наши карты, карты полей, лесов, городов, дорог… Летит ракета, смотрит вниз, видит все как на ладони и сравнивает с картой, которая в ней заложена. Она даже цвета различает. Как долетит до цели, так и бросит вниз бомбу… Вот так.

Кэт и дети внимательно слушали, особенно Джим. Он сбегал к себе в комнату, принес записную книжку и что-то разглядывал…

— Где она полетит, отец? — спросил он.

— Кто она? — не понял отец.

— Ну ракета.

— Зачем тебе?

— Надо.

— Вот здесь, — отец показал на карте, — над этим районом, над этим, вот над этим городом, над этим… потом вернется сюда.

Джим целый вечер звонил по всему свету… Утром ракета взлетела и взяла курс по маршруту. Долетев до первого города, ракета в растерянности заметалась: там внизу исчезли улицы, переулки — все стало огромным ярким красным пятном. На улицах стояли тысячи детей с огромными букетами в руках, они пели о Солнце и Жизни. Ракета не знала, что делать. Она бросилась влево, вправо, но и там было море цветов. Она еще пометалась в небе и взорвалась, лишь на секунду прервав песню.

ВОЗРОЖДЕНИЕ

— Это надо же, так ошибиться. По нашим данным, планета цветет и пахнет, а тут на тебе… пустыня, голое все. Где же города, дороги, автомобили, корабли и самолеты. Вроде как никогда и ничего здесь не было.

— Да, Киб, что-то произошло. Но не война. Иначе не было бы тут… так гладко, что ли. Я понимаю, что до нас долетела информация через долгое время, давняя информация, мы смотрели далекое прошлое планеты, но не может же быть вот так — никаких следов.

— Ты прав, Пратт. Как будто только что рожденная планета.

— А у меня такое впечатление, что планете дали отдохнуть, как полям дают передышку. Смотри, какой чистый воздух, свежесть, вот нашел нужное слово, свежестью здесь пахнет. А почва, посмотри, какая, земля готова родить, брось только зерно.

— Ты прав, какое-то ожидание вокруг, замерло все и ждет, кто и когда вдохнет сюда жизнь.

— Киб, летим, что же теперь делать. Прилетят спецы, разберутся. Наше дело — первый контакт.

— Ты, конечно, Пратт, прав, но есть одно но. Они прислали нам свои координаты, и все. Если не считать записи музыки, которая поразила нас своей необычностью. И все. Понимаешь, в этом есть глубокий смысл… есть, есть. Давай-ка вспомним все по порядку.

— Киб, ты прав. Значит, так, извини, что перебил тебя.

— Да ничего, это даже хорошо, говори.

— Значит, так. Мы тогда изучили эту музыку, все ее спектры, максимумы и минимумы, структуру фонемных связей и сочетаний. Что дала нам машина? Она смоделировала все уголки, где могли родиться такие звуки, а потом и создала модель всей планеты. На ней были реки, горы, леса, моря, птицы, их звуки: свист ветра, шелест листвы, журчание воды — все было в той модели, и крики животных и песни людей. Все это было в музыке. Она впитала в себя звуки живого и неживого, в ней ключ к тому, что мы здесь. Модель планеты была удивительно похожа на нашу.

— Киб, ты очень корректный человек. Ты даешь мне возможность произнести те слова, к которым ты подвел своей логикой. Хорошо, я произнесу их. Киб, включай музыку Земли.

Из космического корабля пришельцев вырвалась музыка, она лилась над мертвой планетой и давала ей жизнь. Пробились ручейки и слились в реки, заплескались волны морей и океанов, засвистел ветер в горах, закачались деревья, ожила листва, поплыли облака по небу. Из-за облаков стремительно кинулась к лесу первая птица. Быстроногий заяц спешил укрыться под деревом. Побежали, затопали, поползли, поплыли, полетели, зашумели… просыпалась жизнь.

Пратт и Киб стояли зачарованные возрождением Мира. Из леса вышли люди и, еще тяжело ступая, подошли к космонавтам, склонили головы. Один из них сказал:

— Спасибо за то, что вы создали нам Мир и дали Жизнь. Мы будем всегда помнить о вас и ждать вашего возвращения. — Космонавты улетели на свою планету, а люди нет-нет, а поглядывают на небо в ожидании новой встречи.