Черная кошка, белый кот или Эра милосердия-2

Глава 1

Висящая на стене тарелка радио, всем знакомая по фильмам, закончили молотить что-то про успехи каких-то сталеваров. И перешла к песням. Хорошая музыка, но несколько заунывная. Козловский поет. Слушая его, мне припомнилась одна рассказка.

Во времена Сталина существовала практика приглашать выдающихся артистов выступить перед вождем и его ближайшим окружением. Выслушав выступление Козловского, слушатели стали спорить, что бы заказать спеть еще. Их прервал наш мудрый вождь товарищ Сталин:

— Что же вы, товарищи, нельзя так. Надо попросить артиста исполнить то, что ему хочется. А хочется товарищу Козловскому исполнить «Я помню чудное мгновенье».

Очень правильно сказал вождь. Осталось только мне самому спеть. Для полного так сказать счастья.

Отчего-то вспомнились талантливые попаданцы с их песнями лихо распеваемые или «придумываемыми». Вот я бы тут — в реале спел я что-то подобное… Боюсь итог был бы печальным и закономерным. Тут реальный, а не желательный и придуманный мир. Суровый и грязный, возвышенно-поэтический и прагматичный… На сто процентов уверен, что меня бы уже через пару дней вечером нежно стимулировали сапогами в разные части тела, добиваясь признания — «Кто ещё со мной это придумал…? Кто слушал…? Кто меня научил…? На чью разведку я работаю?». Чего-чего, а дураками МГБ-шников считать не надо. Они конечно тупые, но на идеологию у них — нюх. Это собственно в уголовке — они не очень, а в идеологии — профи. И спутать это смерти подобно. Мне, как бывшему бойцу идеологического фронта, такие вещи объяснять не надо. Тут стоит батальон обычных ВВ-шников — обзываемый МГБ. Но вот, что интересно пить с что с нашими, что с прочими — это редкость. Может и есть где-то там в Москве профи. Тут этого я пока не наблюдал. Я сидел у себя и писал. Бесконечный вал бумаг. Открылась дверь, и ко мне ввалился Генрих с пачкой ещё каких-то в руках. Я неласково посмотрел на него.

— Это что — тоже мне?

— Скорее таки да, чем нет…

Выпрямляя скрюченные этой бесконечной писаниной пальцы, я невольно поморщился — глянув на антикварную чернильницу. Была бы она у меня в прошлой жизни — я бы только гордился. Там бы она денег стоила, была бы ценностью. Там я бы колотил не в неё пером, а колотил бы пальцами — по клавишам. А тут… — задолбал меня этот антиквариат, насмерть.

— Самописку что ли купить? — я невольно вслух озвучил я свои мысли.

— Я слышу не те слова! Думаю, тебе это не поможет… — тут же отозвался Генрих.

— Почему?

— Писанины от этого не убавится. Пойдем на воздух — подышим.

Я, кажется, со слышным скрипом разогнулся и поднялся… но едва я встал, как дверь кабинета распахнулась, и ввалился Нечипорук с разбитой губой и наливающимся синяком на скуле.

— Я спрашиваю вам вопрос? — Шац картинно всплеснул руками и вопросительно уставился на него. — Сёма расскажите нам — шо таки случилось?

— Тю… та — ничого. Хиба… так малость подрались.

— А из-за чего? — участие в голосе Щаца, можно было нарезать ломтями как сало на хлеб.

— Из-за Пушкина…

— Из-за чего?!!! — челюсть одессита, кажется, гулко грохнула о столешницу. Да и моя была недалеко. Представить Семена и стихи было… В общем, воображение — отказывало напрочь.

— К-как це случилось, поведай нам — горемычный?

— Ну как-как… Он говорит: «Дай денег!».

— Ну?!

— А я ему и отвечаю у стихах, як у Пушкина…

— У Пушкина…??? — удивленным эхом прозвучал голос Шаца.

— Ну да.

— И какими? Нет! С самого начала начни.

— Ну шел я с дому. Пинжак новый одягнул. На спуске у пивной — троица догнала. Один борзый такой мне и говорит: «Гони мужик деньги, а то — порежу…». И нож достал. Ну я ему и ответил стихами:

Сёма сказал и замолк. Некоторое время мы потрясенно молчали — переваривая.

— И шо? — наконец не выдержал Шац.

— Шо…? — Семен двумя пальцами потрогал губу. — Он говорит: «Не понял…? Это ты меня посылаешь что ли?».

— А ты?

— А ему почти как Маяковский ответил. Денег моих пролетарских захотел?!

Нако-ся выкуси!

— Ну???

— А он на меня и кинулся…

— Ну???

— А я ему в морду… и потом и остальным. Рукав вот оторвали, — Семен огорчено продемонстрировал прореху на плече.

Он был искренне больше огорчен прорехой, чем тем, что его там вполне реально могли зарезать.

— … пришлось бросить их — прямо там у двора.

— Почему?

— Хиба ж я их зараз унесу один? Тамо в тенечке и лежать.

— А сюда ты зачем пришел?

— Так узнать хотел, чего с ими дальше делать?

— Семен. Я прямо таки удивляюсь на вас? Такой культурный человек, — Генрих, поднял палец в подтверждение своих слов. Сёма, услышав похвалу, смущенно зарделся. — Стихи опять же знаете… — с абсолютно каменной мордой продолжал проникновенно вещать Шац. — А таких простых вещей не понимаете? Зачем сюда их нести? Порок — наказан! И прямо на месте! — с пафосом произнес он последнюю фразу… и тут же убавив яркость, деловито осведомился. — Они там живые?

— Тю-у…! Скажешь тоже. Полежат немного, да и всэ… пьянючие они.

— Вот пусть останки несостоявшихся «осквернителей» тела нашего артиллериста — там и останутся, — подтвердил я мнение Шаца. — Вот и пусть там лежат, где остались. По такой жаре бродить — себе дороже.

— Файный ты хлопец, Сёма, — продолжил Генрих. — А главное — ученый. А откуда ты такие стихи знаешь?

— Та у нас на батарее студент один был — москвыч. Так тот дюже вученый был.

Вот он рассказывал. А я запомнил.

— Вот видишь!..и к месту применил свое знание! А еще такие стишата знаешь?

— Знаю… — в некотором раздумье прогудел простодушный Семен.

— А ну расскажи!

— Я много кого знаю. Маяковский подойдет?

— Подойдет…

Семен приосанился и встал в позу копирующую кого-то, и продекламировал:

— Хорош! — Заорал я. — Ладно, Сёма…! Он — не понимает. А ты-то… Генрих?!

Охренел что ли? Устроили тут диспут.

— А шо — хорошие стишата, — тут же с апломбом парировал Шац.

Никакого раскаяния я на его лице не заметил.

— Ты Генрих и, правда дурак или притворяешься?

— А шо?

— А то…!!! Брякнет Семен где-нибудь такое, и пришьют ему опорочивание советского строя. И никакие заслуги не спасут.

— Намекаешь, что кто-то из нас может донести?

— Ты Генрих не еврей… — ты идиот!

— …?

— Ты не слышал, что даже стены имеют уши?

Сеня непонимающе смотрел на нас.

— Сёма, — обратился я к нему, — Ты не то, что вслух таких стихов не рассказывай — ты забудь вообще, что их слышал.

— Почему? — Семен и, правда, не понимал.

— Сема — ты Советскую власть любишь? — проникновенно спросил я.

— Конечно!

— Так вот — эти стихи клевещут на неё.

— А…

— А все остальные, такие же — тоже. Ты просто поверь мне на слово. Вон Шац подтвердит.

Генрих несколько удрученно кивнул:

— Забудь Сёма! Это была неудачная шутка. Не рассказывай эти стихи никогда. Может и правда скверно кончится…

В общем, Семена убедили. И он ушел зашивать рукав.

— Серый, хочешь, анекдот расскажу. Глядя на Сёму, вспомнил.

— Рассказывай.

— Выходит Маяковский из кабака, окруженный кучей красивых девиц. Они его начинают охаживать:

— Владимир! А это правда, что Вы можете сочинить стихотворение прямо с ходу, на месте?

— Конечно! — говорит подвыпивший поэт революции. — Давайте тему!

— Ну, вот видите, в канаве — пьяница валяется.

Маяковский, гордо выпрямившись, громогласно начинает:

Голос из канавы:

Маяковский:

— Пойдемте девушки, — это Есенин.

Я вежливо поржал над политическим анекдотом.

Бесконечно жаркий день медленно переваривал на вторую половину…

Глава 2

Захар Пилат воевал в разведке три года. В конце сорок четвертого, Захар получил письмо из освобожденной Одессы. Оказывается, что его мать и сестра выжили во время немецкой оккупации и не погибли в гетто. Все это время их прятали соседи. Захар попросил у командования недельный отпуск на родину. Такой вид поощрения для разведчиков существовал. Но начальство в просьбе отказало. Внутри Захара словно «сломалась какая-то пружина»…

Понимаете, провоевать три года в разведке — тут никакая психика не выдержит. Поползли в поиск, вдруг за десять метров до немецких окопов Захар встает в полный рост и идет молча на опешивших немцев. Такое повторилось несколько раз. Он не искал смерти, но его нервы сдали. Мы решили его спасти. К начальству пришла делегация разведчиков. Мы попросили сберечь Пилата, и не направлять его больше в поиск. Уже шел апрель сорок пятого года. Облап поговорил с Пилатом лично, и Захар согласился перейти в разведотдел дивизии. После Кенигсберга, нас погрузили в эшелоны и перебросили на берлинское направление. Колонна штаба дивизии добиралась под Берлин на автомашинах. Когда они прибыли, мы стали спрашивать — «Где Пилат?». Все только глаза отводят в сторону и молчат. Выяснилось следующее…

Ехали они через Польшу. Где-то под Познанью, в какой-то деревне попали на польскую свадьбу. Захар никогда не пил спиртного и остался возле машины. С ними был капитан — шифровальщик, ходивший все время вместе с портфелем с секретными документами. Выходит этот пьяный капитан из дома, где шла свадьба, без «секретного» портфеля. Захар стоял возле машины. Капитан с матами набросился на него — «Где мой портфель?». Захар ответил — «У меня своего барахла хватает, а вы за своим сами присматривайте».

Пьяный капитан вытащил пистолет и засадил три пули в живот Захару. Насмерть…

Пошли мы этого «секретчика» убивать. Начальство к этому приготовилось. Возле дома с арестованным капитаном разместили в боевой готовности взвод автоматчиков, ждут разведроту. Но даже Облап не стал нас уговаривать остановиться. Он тоже чтил законы разведчиков. Пришли к этому дому. Навстречу мне вышел прокурор дивизии Гуревич.

— Гена, — говорит он, — не делайте этого.

Я отвечаю прокурору:

— У этой гниды — отец генерал. Он-то своего сыночка вытащит из этого дела.

Прокурор ответил:

— Я даю тебе офицерское слово, что эту тварь мы засадим за решетку на всю его жизнь…

Короче, много там народа собралось, и не дали нам отомстить за Захара. Но убийца получил максимальный срок заключения по законам того времени… В 1951 году, после окончания института, я оказался в Москве, на практике. На какой-то подмосковной станции мимо меня прошмыгнул в электричку знакомый силуэт. Двери вагона закрылись. Из окна отдаляющегося вагона на меня смотрел тот капитан, убийца… Выяснил я потом, что устроил папа-генерал амнистию родному сыночку…

Из реальных воспоминаний фронтовика-разведчика.

Я пришел на службу в очень мрачном настроении.

Вчера вечером, когда я пришел домой, Амалия билась практически в истерике. Только вот выражалось это несколько… по-другому. Я когда вошел — она обреченно и неподвижно сидела на стуле уставившись в никуда. Обессилено опустив руки между колен и молча плакала. Слезы прозрачными горошинами скатывались по щекам. По мокрым дорожкам проложенным предыдущими.

— Что случилось? — я наклонился к ней.

— Карточки украли… — прошептала она. — Все…

Объяснить что это такое, в моё прошлое — сытое время, сложно. Это вся возможная еда на месяц. Можно купить на барахолке. Можно. На это нет денег. Зарплаты Амалии в пару сотен хватит на четыре буханки или даже на пять… при удаче. А дальше?

Это непредставимая трагедия. Есть конечно, кое-какие запасы. Зелень есть.

Картошки и той пока нет. Скверно.

— Не реви! — начальным голосом скомандовал я. Нужно прервать поток отчаяния, захлестнувший её с головой.

— Встань!

Она в некотором обалдении встала.

— Не реви — проживем!

— Как?

— Найду я твои карточки.

— Да как же ты их найдешь, Сережа?

— Мое дело…

Я сходил к себе и принес с килограмм пшена, недавно купленный на барахолке на «нетрудовые» доходы.

— Вот. Каши свари… — нам! И вот… — я протянул чулки. — Сменяй на хлеб…

— Да как же… — она вовсю распахнула глаза. — Это же… — А вот так! И ничего не говори мне! Просто сменяй. Может я завтра и не поймаю вора, а только через неделю. А жить-то надо.

Она неверяще смотрела на меня.

— Все. И не вздумай меня благодарить! Я пойду умоюсь и полежу немного… Не бойся — проживем! Вон какую войну выиграли — и чтоб после неё с голоду помереть? Не будет такого!

Теперь утром я сидел у себя в кабинете и абсолютно трезвый — мрачновато мучился с извечной русской проблемой. Я раздумывал: «Что делать? И кто виноват?».

— Привет, Серый!

Дверь с треском распахнулась, и на пороге появился Шац… или не он? Тот, кто появился на пороге кабинета весьма мало походил на моего друга. Жесткие, застывшие черты и мертвые, какие-то белые глаза… пожалуй, такого Шаца — я не знал.

Не знаю, как про него сказать, но это было и не нужно. Мое тело мое отреагировало, так как надо… или как не надо? И кажется вообще без участия сознания. Моя рука на полном автомате расстегнула кобуру, достала наган, и направила его под столом — на гостя.

Если кто скажет, что вдруг пуля изменит траекторию или там за столом… за деревянным столом — можно укрыться от пули — то тот идиот смотревший только американские фильмы. Все эти «красивости», вроде того, что наш герой… Вернее — Герой. Ловко укрылся от пули, к примеру, за барной стойкой и оттедова палит в ответ неприятелю — никогда не держал реального оружия в руках. Обычный ствол простреливает три-четыре-пять-… рядов доски — сбитых подряд. Обычный пистолет простреливает до четырнадцати сантиметров доски — насквозь! Короткоствол вполне себе простреливает и полый красный кирпич. И тоже насквозь. Можете попробовать на досуге. Так что выстрелить в него сквозь крышку стола было не проблема. Я только и успел, что мельком удивиться своей столь странной реакции. От Шаца не то, что пахло, от него просто перло — опасностью. Опасностью дикого зверя. Мой организм успел это учуять намного раньше моих мозгов.

— К-хм… и тебе не хворать…

— Серый… дело есть…

Было видно, что ему трудно говорить. По скулам катались желваки, на лице — пятнами лихорадочный румянец… Уж не знаю, как его охарактеризовать. Наверное, кто-то сказал бы — «он напоминал сжатую пружину!». Может. Но лично мне он напоминал эФ-ку — без чеки. Видели? Нет…?! А по мне, так — один в один. — Ну? Говори.

— Эти суки напали на маму!

— На Эсфирь Соломоновну?!

— Да…! Она лежит дома… — сердце.

— И…?

— Кто на Форштадте — главный?

— Штырь…

— А как его найти?

— Вот ты спросил… Короче! Расскажи мне все — с самого начала. Я убрал наган обратно в кобуру. Генрих на это никак прореагировал. Так… отметил в голове. Ему было все равно. Я вскочил и закрыл кабинет на ключ — мало ли.

И куда делся веселый одессит — рубаха-парень, ерник и весельчак?

Передо мной стоял фронтовой разведчик — уже шагнувший из окопа на нейтралку. Ему было плевать. И жизнь его — сейчас ничего не стоила. В лучшем случае — медный грош в базарный день. Ну а чужие…? Жизни чужих — это вообще даром. Несмотря на то, что он был внешне расслаблен — я ЧУВСТВОВАЛ его. Обычную готовность убить. Всех. Любого.

Он не пришел на службу, он пришел «на работу». Страшное какое слово. Потому что так назвался выход в разведку — между собой, там. Это ведь и была его работа. Обычная такая работа — последние пару лет. Просто резать и убивать немцев.

А вот то, что он пребывал в бешенстве — это плохо. Серега сгорел на этом. На этом же сгорит и Шац. Если оставить все как есть. Там он шел без эмоций… Неправильно… — там по-другому было… ненависть, так не застилала глаза. А тут он горел…

Где он? Скажите мне — где или вернее куда, делся наивный и чистый еврейский мальчик — воспитанный в уважении к старшим? Передо мной стоял бешеный волк — готовый порвать любого.

Только вот напротив него сейчас сидел не только его товарищ по фронтовому братству — простой и честный парень Серега. Тут сидела еще и старая умная сволочь, воспитанная прекрасным государством — Советским Союзом. Большой умелец — умеющий играть как словами, так и на чужих чувствах. Хороших специалистов готовили тогда. Не все правда, получались, но многие. Этот был — очень хорошим бойцом идеологического фронта. Он умел слушать…

Он был опытен, стар, умен и хитер — это не отнимешь. Он в спокойной обстановке умел анализировать и учиться на чужих ошибках, а не только на своих. Так его научили.

— Ну! Садись. Рассказывай!

— Помнишь «трамвайную серию» ограблений?

— Ну, помню…

— Мама, вчера нарвалась…

Наши бандюки из девяностых кичащиеся своим умом, крутостью и выдумкой — ничего нового по-сути не изобрели. Помнится, в одно время прокатилась серия дерзких ограблений автобусов с «челноками». Останавливали в пустынном месте автобус и потрошили его по-полной программе. Так вот это были жалкие плагиаторы, а не выдумщики.

С недавнего времени прокатилась по городам и весям Советского Союза волна «трамвайных ограблений». Поначалу так и было — от этого и произошло его название. Короче. Тут с общественным транспортом полный швах. Люди — живут рядом с заводом, производством, мастерской… Утренний гудок его знают едва ли не лучше голоса своей жены. Утром гудок сообщает, что пора на работу. До начала смены осталось час-полчаса-пятнадцать минут… Все просто, не то что часы — будильник и ходики, немыслимая роскошь. А выпивший работяга с удовольствием пропьет небольшую и ценную вещь, если наступит запой или там другой какой случай. Вот и сообщали рабочим — когда и что пора. Такой «метроном» — не услышать не возможно. Отмазки — «Не услышал будильник!», не прокатят. Вот так. Поначалу и меня гудки будили, вызывая утренний зубовный скрежет. Но… тренированное не мной тело, не подвело. На войне ведь спят. Причем совершенно нормально спят когда стреляют. Здоровая дрема происходит под недалекую канонаду. И это поверьте так. Организм… о-о… — это хитрая скотина. Мозги, которыми многие — совершенно не заслуженно гордятся, они вторичная сигнальная система. На войне чуть другие законы. Стресс… и всякое такое. Так вот там оно, чуть иначе. Там, через какое-то время перестраивается всё. И сон в том числе. Вернее, не сон, а слух. Он как бы… отрубается. Сам по себе фильтрует звуки. Канонада, стрельба… — что? Это обыденные звуки, которые тебя окружают. Вот со временем и привыкаешь к этому. Засыпаешь, как привычное бормотание телевизора. А вот звук, который не вписывается в окружающую тебя действительность — страшен. Он несет в себе опасность. И скорее всего смерть. А организм он не дурак, он даже во сне — бдит. И разбудит тебя. Посреди грохота соседней стрельбы, тихий скрип двери блиндажа или шуршание камешка под ногой — разбудит тебя вернее пения горна. Ибо он — звук этот, совершенно не вписывается в окружающую действительность. Конечно это происходит не сразу. Меня к примеру, поначалу убивали все эти долбанные гудки. А потом ничего. На службу исправно будил гудок «Мясомбината». Остальные я просто не слышал.

Между районами тут ходит, по возможности опять же — общественный транспорт. Возит специалистов — «IT-шников», инженеров, начальство… Тем — жить рядом с заводом, как-то не очень. Это ведь как всегда. Центр-то — всяко лучше. Только вот своих машин нет.

СОВСЕМ НЕТ! ЛОШАДЕЙ И ВЕЛОСИПЕДОВ — ТОЖЕ практически НЕТ! Ни хрена тут нет… Извозчики — пособники буржуазии! Такси — редкость немыслимая. Это как шанс — подняв на дороге руку, поймать на дороге не «бомбилу-шахида» на манерной тачке — «красивий шэстерка — цвэт баклажян», с синими огоньками подсветки, а тормознуть «Порше» — «Шеф, подкинь… тут недалеко — плачу триста!». На работу добираются — либо на заводском; автобусе, грузовике, грузопассажирской телеге. Либо на общественном; трамвае, троллейбусе (Москва и столицы), трофейном автобусе (были и такие чудеса) или обычном грузовике (офигенное счастье).

Не, сказать, что тут все пехом ходят. Грузовики есть и легковухи, и гужевой транспорт имеется. Только вот используется он ТОЛЬКО как государственный. Бензин — «дэфсит». И как ни удивительно — подкалымить на машине почти совсем никак. Контроль жесточайший. Мы — милиция, можем или практически обязаны проверить — «куда, сколько, зачем…?». И не дай бог — левак. Могут пару лет в легкую припаять. Вот они реалии.

Велики и мотоциклы присутствуют. А как же. И трофейные тоже. Жесть! Велики из водопроводных труб — тяжеленные. Так, проезжают по городу. Раз в час — по улице. Это как — считать, что есть или нет? Камер на велосипеды нет. Дефицит страшнейший. Все ведь для фронта.

Зато тележек полно. Из велосипедов — грузопеды стараются сделать. Мотоциклы есть, но их выводят… э… только по праздникам. Они как… как костюмы — парадно-выходные. Может это только — пока? Это видимо еще и от того, что мы сильно далеко от фронта и от трофеев. Вот такие вот — парадоксы и перегибы истории. Разделите несколько сот машин на сто тысяч населения и получите картинку. Вот и отсюда и такие преступления. А «граждане бандиты» — быстро подстроились под реалии. Тормозили трамвай и… — угрожая водителю, никак не «предметом похожим на…», а вполне себе нормальным пистолетом отечественного или импортного производства или простым обрезом, а также различными колюще-режущими предметами, заботливо хранимыми за голенищем сапога или под полой пиджака — просто потрошили транспортное средство. Обирая всех подряд — невзирая на чины и заслуги. Тут все в основном, почти гарантированно — не «от сохи». Вот на такой «гоп-стоп» и нарвалась мама Генриха.

— Её что порезали? — задал я вопрос.

— Нет… скрипнув зубами, ответил Генрих. — Сердце прихватило. — Дай угадаю!? А адресок тебе нужен, чтобы по-свойски поговорить с паханом Форштадтских… и объяснить ему всю гибельность его заблуждений. Так?

Он мрачно кивнул:

— Задавлю суку…

Ну вот и вот пожил в тишине. Судьба выбирает за нас.

Адреса многих паханов я знал. Просто… э… скажем — из чистого любопытства. Оперов-то много знакомых. Все. А воровские малины — мне положено знать по должности. Как-никак — я два месяца тут за это деньги получаю. Подшефный контингент. Мне еще неожиданных неприятностей от разной босоты не хватало. Или где ее искать в случае чего. Стукачками я, опять же обзавелся. Как и другими дополнительными источниками информации — в виде многочисленных сторожих, постовых и разных «пионеров». Я ж в кабинете только по необходимости сидел — черт бы взял эти бумаги! А так все больше ножками. А информация, это — «заблаговременное предупреждение преступлений» и «профилактика». А то, что «Информация — правит миром!» — в меня, да и во всех моих современников вбито накрепко. А тут немного по-другому. Мечтателей многовато. А я… хм… прагматик.

Да и просто — жить охота! Вернее, тупо — не сдохнуть по-дурному. Двух постовых мы похоронили — при большом скоплении народа, духовом оркестре и речах. Только вот покойникам и их семьям от этого не легче. И бандюки здесь злые и приблатнённых и блатных отморозков хватает.

— Я на вас удивляюсь, Генрих. Такой порядочный молодой человек, и такой грубый. Скажите мене Геня. У вас в кармане оттопыривается бутылка? Или все-таки — это граната?

— Не твое дело! Так что скажешь адрес? — он мрачно уставился на меня, продолжая сверлить взглядом.

— Нет, — я сложил ладони на груди как у святых и состроил настолько же постную морду. — Не скажу… — и тяжело вздохнув, почему-то вполголоса добавил совершенно непонятную ему фразу: «Нет, ребята… пулемет я вам не дам».

— Какой пулемет? Сука ты! И мне… — он вскочил. — Мне — больше не друг!

— Сядь!!! — рявкнул я. — Старшина… Баран ты, а не разведчик! Охренел тут! Расслабился. Ты что «выходы на работу» — разучился планировать?! Сядь!

Он уселся на стул, катая под кожей лица тугие желваки ненависти.

— Ты, что это… — решил, что ты самый умный? — почти шепотом, мягко и интимно поинтересовался я. — Бросишь гранатку в окно — и все? Проблемы решены…? Ну, говори… Просто расскажи мне — чего ты хочешь?

«Ну вот и всё. Отговорить его от мести — тухлое дело. А отпустить одного — подписать ему приговор. Спалится он. Он — боевик, а не преступник. Другие реалии. Я тоже не бог весть, какой «доктор Мориарти». Но все-таки другой опыт и знания. И нет тут линии фронта — где встретят и обогреют. Нет тут: «Там — наши, а тут — враги». Да и свое я продумал все. Судьба… Пора и рассчитаться…».

Он на секунду задумался и катнув желваки ответил:

— Я хочу… отомстить. Хочу, чтобы эта мразь знала, что не останется безнаказанной. А кроме страха они ничего не понимают. Фашисты они замаскированные.

— Эва как? Они же наши советские люди… Может немного заблудшие, но обычные советские граждане.

— Советские?! — прошипел он, — Эти суки, те же — предатели. Мразь блатная.

— Значит, ты хочешь крови?

— Да! Хочу!..дашь адрес? — в каждом слове звучал вызов. «Допекло видать его. Любовь к маме — трансформировалась в ненависть к тем, кто ее задел. И цель естественно появилось… Ловить мелочь — ему не интересно. Он выбирает цель повыше. Вот только работают пока у него только эмоции. Надо сбить у него накал. Попробовать достучаться до разума. Иначе сгорит он не за понюх табаку. Сядет и покатится…»

— Ты так ничего и не понял… Хочешь расскажу тебе одну притчу или легенду?

— Да пошел ты!

— Я-то пойду. Только ты сядешь…

— Плевать! — прошипел он. — Мертвые не расскажут!

— Мертвые… — нет, — я паскудно ухмыльнулся. — А вот живые свидетели — запросто. Кстати, как там мама? — очень участливым тоном лучшего друга беспокоящегося за близкого человека, задал вопрос я. Мозг Генриха со скрипом провернулся — переключив внимание на другую проблему. — Мама плохо…

— А что доктор говорит? Может лекарства, какие надо? — мой тон был полон искреннего участия.

— Сказал, что покой нужен. Уколы какие-то прописал…

Он сбился с настроя — «бежать и резать всех подряд».

— А если сына посадят — это ее наверняка убьет, — все тем же ровным и участливым тоном продолжил я.

— А ты что, предлагаешь утереться? — уже спокойно задал он вопрос.

— Ну зачем же… Ты за кого меня держишь? Я вовсе не против. Только по-уму все сделать надо. Вдвоем пойдем. Ты не против?

Он испытующе уставился на меня:

— Тебе-то это зачем?

— Шац! — я перешел на обычный наш «разговорный» тон. — Боюсь я, шо Эсфирь Соломоновна, как порядочная еврейская мама — меня таки не поймет. И проклянет…

Я делал паузу.

— Дурак ты Генрих. Кто ж тебя одного-то отпустит? А — разведка? Не боись — прорвемся! Ты, как я понимаю, от своей цели не откажешься?

— Нет.

Я посмотрел ему в глаза. Там плескалась темная водица легкого безумия. Безумия отрешения от своей жизни и застывшей ненависти…

Он опять вернулся на войну. Это навсегда. Она ведь вечно с тобой — там внутри. Тот, кто воевал — знает это. Это состояние можно пригасить, забыть… но вот избавится от него — это никогда.

— Расскажу я тебе одну историю…

— Бля-а…! Ты что считаешь, что мне сейчас не хватает для полного счастья выслушать от тебя библейскую притчу о всепрощении?!!! Или о Юдифи? Или… — Геня, «слово изреченное — есмь ложь»?

— Мысль изреченная — есть ложь, — автоматически поправил меня Генрих. — Ты что со мной тут пришел Библию обсудить?

— Ну начнем с того, что пришел ко мне ты… А историю я тебе расскажу. Ты читал «Черную стрелу» Стивенсона?

— Нет.

«Черт, как-то я и забыл что с литературой тут тоже некоторый напряг». — Ладно, я расскажу тебе одну историю. Пойдем, прогуляемся. Ты передай мне пока гранатку… У меня в сейфике полежит.

Шац отрицательно покачал головой.

— Дай! Я обещаю тебе после разговора вернуть!

— Слово?

— Слово!

Он достал гранату и протянул мне…»ЭТО». Я слегонца опешил, увидев сей девайс. Оно не на что виденное мной раньше не походило. Кусок разделочной доски с кусками тола и приделанной сверху него «рубашкой»[19]. Запал крепился на рукояти, перед расширением доски.

— Скажи-ка мне Генрих что это?

— Граната…

— Я вижу, что оно не яблоко. Откуда сей… раритет?

— Нашел…

Отчего-то ответ Генриха прозвучал один в один, в духе Саида из «Белого солнца пустыни»: «Стреляли…».

— А ты уверен, что это она?

— Да!

— Ну тогда пойдем, сначала я поведаю тебе кое-что, а потом ты мне. Я убрал гранату в сейф, только вот почему-то вертелось у меня в голове фраза из того же «Белого солнца»: «Гранаты у него не той системы…». Мне кажется, я знаю, откуда эта фраза в фильме и что она значит — скорее всего, сценарист когда его писал, посмотрел на «ЭТО».

Глава 3

Мы вышли из здания и уселись неподалеку в скверике. Сели прямо на пыльную, пожухлую от жары траву, возле дерева — того что побольше, из последних двух оставшихся там карагачей.

Генрих был явно на взводе. Я же напротив, являл собой образец безмятежности и довольства жизнью. Я вальяжно уселся — оперевшись спиной о дерево, потянулся и, прищурившись, уставился в небо.

— Вот скажи мене Геня, — на секунду оторвавшись от его созерцания, задал вопрос я. — Вот что ты хочешь?

— Да достали меня, веришь?

— Верю… Вот только надеюсь, что ты не станешь мне втирать тут про беды несчастного еврейского народа, который загнобили гои. Я сам такой же «еврей». Тебе задали вопрос… Что именно ты хочешь?

— Отомстить.

— Кому?

— Бандитам!

— Ладно… дам я тебе адрес. Ты пойдешь туда, и… — я выразительно провел большим пальцем по горлу.

— Да!

— Фи-и… А не смущает ли тебя товарищ Генрих, что они могут быть вовсе и не виноваты перед твоей мамой?

— Не виноваты перед моей… виноваты пред чей-то другой! — несколько горячечно ответил он. — Все они суки жируют на народном горе!

— Во-от… вот значит, как ставит перед собой этот вопрос товарищ Шац.

— И решение твое твердое и его отменить никак нельзя?

— Нет.

— Ну что ж я могу на это сказать, как коммунист и твой товарищ… — я сделал трагическую паузу и безмятежно посмотрел на него. — Эх… а сказать я могу только одно — вместе пойдем.

Генрих недоуменно посмотрел на меня.

— Да-да. Только небольшая поправка…

— Какая?

— Не я с тобой пойду… — я подобрался, и мгновенно изменив выражение на злое и решительное, жестко добавил. — А ты со мной… и никак по-другому. Понял?!

Генрих продолжал несколько недоуменно смотреть на меня, но вот на лице его постепенно протаивала потаенная надежда.

— Я понимаю ты удивлен?

— Да.

— Ну, давай я тебе все-таки расскажу одну историю… это роман. Написал его писатель Стивенсон. Действие его происходило в Англии во второй половине XV века… во время войны Алой и Белой Розы. Были там такие кланы — дрались за власть. В одной деревушке, принадлежащей некоему сэру Дэниэлу, появился гонец, который привез приказ этого самого сэра всему мужскому населению его деревни — немедленно выступить в поход. Отряд должен был возглавить Хэтч, правая рука сэра Дэниэла и в его отсутствие — управляющий замком. На время похода он хотел оставить присматривать за замком старого солдата Николаса, но вот во время их разговора его вдруг пронзила черная стрела — это был знак лесного разбойника по прозвищу Джон-Мщу-За-Всех. Хэтч вынужден был остаться, а подкрепление сэру Дэниэлу должен был повести его воспитанник — Дик Шелтон. Пока отряд собирался у церкви, на ее дверях обнаружили письмо, в котором этот самый Джон-Мщу-За-Всех сообщил о своем намерении отомстить сэру Дэниэлу, местному священнику, виновному, как было сказано в письме, в смерти отца юного Дика, и Хэтчу… — начал я свой рассказ.

Я был удивительно спокоен. Трудно, наверное, было сделать — первый шаг. А сделав… мне, стало все равно. Я перестал мучиться сомнениями. Подсознание, карма, бог, дьявол… — да все равно кто или что, приняло за меня решение. Ну не мог я отправить этого парня одного — на смерть. Не по совести это. Да мне как-то и наплевать по большому счету на его мотивы. Мне достаточно одного того, что — он мой товарищ. Серёга воевал с ним. Пусть на разных фронтах. Но это боевое братство спаянное и освященное кровью. А с его опытом, в одиночку… не-е — это я слишком хорошо знаю, чем закончится. В лучшем случае его возьмут. А могут ранить или взять те же бандиты. Нет. Я постараюсь, чтоб он выжил. А прав он или нет — это не мои проблемы. Даже если не прав — он все равно прав! Да и я, думаю точно также. «Око за око». Нет там праведников и невинных жертв… там, куда мы с ним пойдем — виновны все и приговорены. Вот так вот. Такое мое мнение.

И оттого я был безмятежен, и плевать мне было и на службу, и на прочие другие дела и обязанности…

Пересказал я ему «Черную стрелу» и замолчал.

— И зачем ты мне это рассказал?

— Хороший вопрос… А рассказал затем, чтоб ты понял дальнейшее. Слышал ты про «Черную кошку»?

— Слышал. Банда это.

— Во-от… А про «Белую кошку»? — задал я вопрос и с интересом посмотрел на него.

Генрих уже чуть успокоившийся, недоуменно пожал плечами:

— Разное болтают… говорят это какие-то отставные фронтовики начали урок резать. У нас три случая было…

— Ну-да, ну-да… — я безмятежно покивал головой. — Вот только «Белая кошка» — это я.

— Что?! — Генрих, моментально подобрался и подозрительно огляделся — не слышал ли кто. Но поскольку поблизости никого не наблюдалось, он удивленно уставился на меня. — Ты — что…?

— Геня. Ты меня удивляешь.

— Я!?

— Ты-ты… Ты сейчас похож на дона Хуана, из Пушкина, с которым внезапно заговорила статуя Командора.

— Зачем? — несколько ошарашено спросил Шац.

— Что «зачем»? Зачем дядя Сёма на «Привозе» продал бички и купил самосаду?

— Нет. Зачем ты их всех положил.

— Они хотели ограбить меня… — совершенно безмятежно и спокойно пояснил я.

— Ограбить?! — несколько ошарашено переспросил Генрих.

— Ограбить… Ну, и немножечко зарезать, если я не соглашусь или окажу сопротивление…

— Но ты же милиционер. Скрутил бы их и отвел в Отдел…

— Чтобы им там дали пару лет, а потом они «На свободу — с чистой совестью»? — я не выдержал и засмеялся. — Геня, а ты сейчас у меня добиваешься адреса местного пахана, чтоб прийти и пожурить его?

Генрих мысленно споткнулся.

— Ты уж определись, что ты хочешь. А потом и будем решать. Генрих ненадолго задумался. Потом решительно кивнул головой каким-то своим мыслям и протянул мне руку.

— Я с тобой.

— Вот только Генрих есть одно условие.

— Не попадать в руки НКВД — живым?

— Нет, Геня… Условие это — ДИСЦИПЛИНА!

Он решительно протянул мне руку еще раз.

— Слово!

Я в ответ пожал его руку.

— А теперь Геня, расскажи мне за боеприпасы. Откуда ты сумел найти такую редкость в наше время…

И поведал мне Шац незамысловатую историю.

Принял он как положено «хозяйство» и вот разбирая завалы мусора в подвале, наткнулся на ящик гранат времен Первой Мировой. Бои что тут — в Чкаловской области, что поблизости — были очень неслабые. Это ведь где-то здесь подстрели народного героя — Чапаева. На речке Урале, текущей посреди города. В общем хозяйственный Шац не стал сообщать о находке, а перетащил ее к себе в каптерку — вдруг, да пригодится. Может сменять или еще что. Натура. Тут не только он — тут все очень тяжело расставались с чем-либо. Моя мать выговаривала отцу: «Вот, заносишь вечно до такой степени!». На что отец отшучивался: «Правильно. С плеч, да в печь!». Я тогда не очень придавал значения этим словам. А уже тут понял — почему. Нищета всеобщая. Не выбрасывалось ничего — «хай полежит, мабуть когда и пригодится».

Каким образом и когда — сия разнообразная коллекция «гранат» попала в Отдел, гадать бесполезно. Вызывала некоторые сомнения ее работоспособность… но Генрих уверил, что все работает. Он одну за городом проверил. — Значит, с гранатами нет проблем — это радует. Тогда вечерком навестим одну «малину». Давно она мне глаза мозолит.

Шац сидел рядом, хищно подобравшись. В этот момент он никак не напоминал весельчака и насквозь своего парня. Я посмотрел ему в глаза. В их глубине поселилось спокойствие и умиротворение. Умиротворение выжженной земли…

Хлопнув его по плечу, я наклонился и тихо произнес:

— Расслабься старшина. Теперь тебе нужно еще и учиться притворяться. И иначе никак. Иначе сам погибнешь и других за собой потянешь. Ну, на первую часть фразы ему явно плевать, а вот на вторую насчет «других», уже нет. Так уж воспитан.

— Я вижу, занимает тебя почему «Белая кошка»?

— Да.

— Ну тут все просто. На их «Черную кошку», мы ответим своей — «Белой». Пусть боятся! И нехай кто-то мне скажет, что «это — не наш метод!». Наш это метод…

НАШ!

Глава 4

Отчего-то эта незатейливая песенка вертелась в моей голове. Поправка… Ночь вокруг — была вовсе не белой, а черной. «Хоть глаз коли!» — так может раньше я бы и сказал, но теперь. Привыкший к фонарям и неоновым рекламам, я сейчас радовался неверному свету луны. Только отчего-то свет этот вызывал у меня непроизвольную дрожь. Ненавидел я его и всё тут. Беспричинно. Раньше вроде такого не было.

Две безмолвные тени мягко стелись по улице. Изредка замирая перед перекрестками или пропуская прохожего.

— Никогда бы не подумал, что Луна может радовать, — прервал наше молчание Шац, после того как мы миновали очередной перекресток.

— Угу… — по инерции кивнул я, и только тут сообразил. «Мать твою, Луна же… — это ж первый враг разведчика! Луна — враг. Вот от чего меня коробит. Надо же мое тело — умнее меня, с моим высшим образованием. А сейчас она вполовину светит. Больше нам в помощь».

— Луна — это хорошо…

И отчего-то вспомнив Горбатого из «Места встречи…», прохрипел, спародировав его.

— Верю, ждёт нас удача. На святое дело идём, друга из беды вызволять.

— Какого друга? — тут же отозвался Генрих, который этого кино не смотрел. «Черт! Забываюсь иногда. Не стоит этого делать даже сейчас. Придурок!», — я обругал сам себя. А вслух ответил.

— Какого какого? Тебя — дурака!

На разработку «операции» днем у нас ушло минут десять.

А чего там планировать? Чай, не взвод ягдкоманды на привал там остановился. Обычные блатари. Да и мы не из детской песочницы. По поводу себя я естественно имел кое-какие сомнения, но совершенно другого плана. Не поводу — убить, а по поводу — правильно я все рассчитал или нет. Размещение постовых, я знал. Время потребное на отход тоже. Беспокоили возможные неучтенные факторы — возможные свидетели… и удаться ли всех… положить.

Сам домишко находился на отшибе, за крепким без щелей забором. А тем, кто мог начать интересоваться или возмущаться происходящим там — легко могли дать укорот «быки». Любопытствующие, в таких случаях, предпочитали ничего не замечать. А-то ткнут вечерком заточкой и все. Приблатненной шпаны хватало. Дурачки духовитые. Да и жизнь тут немного стоила. Смутные времена. Совсем не как в кино. Голодно, грязно, пьяно да угарно.

В общем, «Война — план покажет!». Попросту решили навестить одну «малину» по моей подсказке. Предтечу нынешних блатхат. Малина сейчас, это то — место, где собирается и живет криминогенный элемент.

Владелица этой хавиры, маруха[20] — Зинка «Кубышка». Она же — сожительница, небезызвестного в определенных кругах, Сени «Февраля». Он реально был «Февральский»[21]. Кликуху свою он получил по делу, как психически больной. Потому и от фронта отмазался, да и частично соответствовало это действительности. Правда делать дела это ему нисколько не мешало. Сейчас его бы охарактеризовали, как отморозка — для понятности. Тяжелая наследственность маменьки — воровки на доверии и папеньки — скокаря[22]. Сгинувшего где-то на «Сотке»[23]. А маменька загнулась от тубика[24].

Теперь «Февраль» забурел, стал уважаемым вором. И выходил только на крупные дела. Адресок его нынешнего местопребывания мне подсказал мне личный «барабанщик» — Миша «Прыщ»[25]. Его, сильно пьяного, как-то доставили в мое дежурство. Привели — постовой Семеныч с дворником Талгатом. Матерился он неподалеку на улице и бузотерил. Лаконичным увещеваниям не внял. И соответственно…

А я, измученный бессонницей, скукой и голодом — решил пошутить. Сунул ему спящему здоровенный ножик в руку. Нож был из вещдоков. Он остался от мясника с рынка. Был он зазубренный в потеках застарелой крови и грязи. Мясник, здоровенный одноглазый мужик — Веня «Полфунта», начал было размахивать им, как-то выпив лишку. Кого-то там чуть даже было, не порезал. Его отпустили, а ножичек остался. Отчего-то «Полфунта» решил за ним не возвращаться… Разбудив под утро жутко похмельного «Прыща» — я суровым голосом сообщил ему, что «Порезал он какого-то пришлого гуртовщика-казаха». И показал на окровавленный нож, который тот продолжал сжимать в руке. То, что кровь на нем была не человеческая, я умолчал из скромности… не иначе. А сообщил, что светит ему-ухарю за вчерашнее — от десяти…

«Но…», — интимно понизив голос, намекнул, что: «Есть варианты…».

Я-то попугать его просто сначала хотел.

Но недалекого ума пацан быстро врубился в тему. И надо же! Убедил-таки меня, что: «Казахов в степи много, а он тут такой мне нужный — один». И подписку он мне дал. Куды он денется от изощренного ума смотрельщика сериалов и читателя детективов. Развел я его. С тех пор — с адресами и кто чем дышит на его районе, мне было известно из первых рук. В адресе, нужный нам дом — был последним. Улочка им кончалась. И надо же как удачно — на ней никого не было. Интересно какой дурак в этом районе в полночь станет шариться без особой нужды? Народ тут предпочитал заниматься своими делами, а не лезть в чужие. Просто чревато. Свидетелей ведь никто не жалует. Подошли. Кинули пару камней через забор. Шумнули — послушали. Тихо. Собака уже подала бы голос. Махом перемахнув забор, мы сразу затаились в его тени. Глазами, уже привыкшими к темноте, по-скоренькому огляделись… и опять послушали. Дом был обычной одноэтажной халупой, правда, с крепкими ставнями на окнах, из щелей которых, пробивался свет керосинок. Оттуда же доносились хриплые звуки патефона и пьяные голоса подпевающих. Участок — навскидку, был соток десять. А то, что не было собачки — это было только в плюс. Отчего-то ее мне бы было сейчас жальче убивать, чем посетителей и хозяев дома. — Пошли… — прошептал я, и ткнул пальцами в сторону входа. Генрих привычно-мягко растворился в темноте не хрустнув и не шумнув. Он пошел брать «языка». Привычно. Как ходил до этого сотни раз. Пошел как за линию фронта. Мы и были сейчас там.

Я прислушался к себе — никаких сомнений я не испытывал. Мы на войне! И тут действует только одно правило — «Свой-Чужой». И никакие лишние мысли тут не уместны.

Я тихо лежал в зарослях какого-то бурьяна и ждал. Достав и выложив гранаты перед собой, я взял на прицел двери. До них мне было метров десять максимум. Страховал я Шаца на всякий случай.

Генрих, бесшумно переместившись через двор к входной двери, стал неслышим и невидим. Тени и куски почти осязаемой темноты во дворе, приняли в свои ласковые объятья своего друга и надежно укрыли его от чужих и недобрых глаз. Самое паскудное — ждать. На часах стрелки перевалили за полночь. Гуляки в доме и не думали успокаиваться. Глухо слышались крики, смех, женские взвизги… веселье в доме шло полным ходом. Наконец дверь распахнулась и слепо пяля в темноту глаза со света, на пороге появился какой-то шрих. Все-таки правильно мы рассчитали. Кто-то, да пойдет в туалет. Пьяно мыча какую-то песню, заплетающимися шагами и покачиваясь, мужик в распахнутой рубахе дошел только до угла. До дощатого туалета в десятке шагов, ему было идти лень…

Тьма за его спиной на секунду материализовалась… и коротко всхлипнув — он обмяк. И бесформенный ком абсолютно бесшумно стал перемещаться в сторону будки с удобствами. Продолжая держать вход на прицеле, я, молча про себя, подивился чужим умениям. Разного мусора — веток там, сена какого-то во дворе хватало. А, поди ж ты… — он и с «грузом» не шумнул. Опыт — великое дело. Со стороны работающего разведчика не доносилось ни звука. А я мало того, что был метрах в двадцати-тридцати, так еще и специально прислушивался. А то, что он наскоро там потрошит пленника — я знал. Вот же умелец — я коротко позавидовал ему. Мое «тело» видимо это тоже умело, но я об этом не очень помнил. А лежание и ожидание — пока никаких эмоций не вызывало. Я сторожил вход и изредка кидал взгляд в сторону «беседующих».

Пара минут и в мертвом свете луны от туалета бесшумно отделилась фигура.

Причем двигалась она в каком-то слегка рваном ритме. Вроде даже покачиваясь. Приблизившись в двери, он махнул мне рукой. Прихватив гранаты, я переместился к нему и положил их рядом со входом.

— Коридор прямо, — начал он шепотом доклад. — Дверь сразу слева, примерно три шага. В доме шестеро. Хозяйка и вся банда Февраля. Празднуют. Они вчера взяли лавку на Майском. Я иду первым.

— Как и договаривались — твоя дверь, мои гранаты.

Шац достал еще один нож из-за голенища и ухватил палку — сломанный черенок от чего-то. Я тут же сунул ствол за ремень.

— Пошли!

Шац встал слева от двери — ближе к входу, ухватившись за ручку. А я — справа. Ухватив поудобнее гранату, я надел кольцо на большой палец. Бандиты в доме пока не хватились отошедшего по нужде товарища. Гулянка продолжалась в полный рост. — Давай!

Генрих распахнул дверь. Мне в уши ударил шум, до этого сильно приглушаемый дверью — оббитой изнутри тканью, а глаза резанул свет. Народ во всю, что-то отмечал. Распахнувшаяся дверь только у двоих сидящих с краю привлекла внимание. Не особо разглядывая картинку, я дернул кольцо. Терочный запал прошипел и я швырнул «разделочную доску» в дальний угол. И следом под стол вторую. — Закрывай!

Генрих захлопнул дверь и тут же заботливо подпер ее колом. Мы подхватились и моментально выскочили на улицу, тут же упав на землю, прямо за порогом. В доме знатно грохнуло. Почти слитно. С неслышным звоном вынесло окна со ставнями. Ёпть!

Перед моей головой воткнулась здоровенная щепка. Почти полено. Я оторвал ладони от ушей. Мельком успев, подивится тому, что тело умнее меня — и успело само зажать уши и открыть рот. Я мог в горячке и не сообразить. Плохо, что не просчитал деревяшки! С некоторым опасением я даже потратил секунду на разглядывание едва не прилетевшего мне «подарочка». Могло бы и пришибить. Я подскочил и с удивлением обнаружил, что Генриха нет. Где-то вдалеке уже заполошным лаем заливалась несколько удивительно уцелевших собак, было слышно свистки ночных сторожей. В окнах дома метались отблески начинающегося пожара. Кто-то внутри с подвывом стонал…

«Во, бля — разворошили муравейник! Счас начнется…!» — Геня, твою мать! Ты где? — вполголоса выругался я оглядываясь. Ну никак он не мог успеть добежать до забора. Шебуршание в доме подтвердило, что я ошибаюсь. Стоны затихли, сменившись хриплым бульканьем. Я вытащил «Вальтер» и потряс головой — вытряхивая из ушей последние куски ваты — набившиеся туда. Сделал шаг назад в кромешную темь тени от дома. Я сторожил.

Странное состояние, мельком опять подивился я, стоя там. У меня сейчас как будто несколько потоков сознания. Один — сидит такой спокойный внутри и неторопливо думает и оценивание все происходящее, еще и пытаясь думать, о разном. А второй, как чуткий зверь — смотрит и слушает по сторонам, готовый в любую секунду среагировать на возможную опасность. Из дверей выскочил Генрих. Его руки на секунду влажно блеснули.

— Всё, — хрипло выдохнул он. — Живых нет.

Развернув тряпку с завернутой в нее дохлой гранатой, я аккуратно кинул «мозголомный девайс» неподалеку от угла дома. Здесь ее точно огонь не достанет. Домик скоро сгорит, а изделие неведомого умельца — останется. Пусть пока думают на местных казаков или военных, только у них могла остаться такая штука со времен Гражданской войны. В ответ на несколько недоуменный взгляд Генриха, я несколько паскудно ухмыльнулся и ответил:

— Ну нельзя же оставлять «нас — милиционеров», совсем уж без улик. Тряпку оставшуюся бесхозной, я сунул в какой-то тазик с протухшей водой стоящий рядом с крыльцом, смочил и кинул Генриху:

— На… Лицо вытри и руки. Только тряпку не выкидывай, — отчего-то сначала подумав про тест на ДНК, а уж потом про сокрытие явных улик. Достав из кармана мелок, я приготовился быстренько нарисовать еще одну улику — белую кошку.

— Командир, а можно я? — с какой-то непонятной надеждой спросил меня Шац.

— Да без проблем… Рисуй!

Генрих моментально сунул руку в карман, достал свой кусочек мела и метнулся к дверям туалета. Больше рисовать негде. Он начал рисовать — аккуратно придерживая дверь ногой. Он чуть развернул ее — так, чтобы «холст» освещала Луна. Рисование заняло еще десяток секунд, в плюс к тем тридцати-сорока, что прошли от первого взрыва. Какой-то кусок в моем мозгу, бесстрастно отсчитывал секунды безопасности.

Пока «неофит» изгалялся в наскальном творчестве, я посмотрел на «натюрморт» оставленный им до этого. Его наполовину освещала Луна. На очке мирно сидел незадачливый ссыкун. Мирно щерясь миру второй улыбкой, распластанного от уха и до уха, горла. Выкаченные в безумном ужасе глаза, распахнутый до отказа рот набитый скомканными купюрами…»Ну надо же… А парень-то, не чужд театральности…», — несколько отстраненно подумал я. «И когда только успел? Импрессионист, блин. Овеществил, можно сказать слова нашего премьер-министра — «Мочить в сортире!»[26]. Шац закончив — отошел, любуясь делом рук своих, и оглянулся на меня. Я только молча кивнул, даже не улыбнувшись, чтоб не расстраивать несостоявшегося художника. Он — рисовал еще хуже меня! Только при большом воображении можно было узнать в «этом» — кошку. Больше всего «оно» напоминало бесхоботного мамонта с толстыми ногами. О том, что это не он — свидетельствовали вставшие дыбом здоровенные остроконечные уши и длиннющие усы.

«Ну да ладно. Кому надо тот поймет».

— Всё. Уходим…

С начала операции прошло меньше минуты. Вот что значит — опыт. И даже не сфальшивили. Перепрыгнув через забор, мы бодро рванули в степь, чтобы не торопясь уйти через неё на соседнюю улицу.

Глава 5

Обогнув край города по степи, мы тихо втекли в соседнюю улицу. Как не странно, но никто не бежал с телефонами — снять местное историческое событие, чтобы по-быстрому выложить его на Ютьюб и прославится. Наверное то, что не было еще этих телефонов — была не основная причина. Основной — было то, что у народа пока было повыбито такого рода любопытство. «Меньше знаешь — крепче спишь!», — как-то так, наверное.

У нас в отделе дела были в основном — бытовуха да уголовщина. К уголовщине — я как-то быстро привык. Воспринимать ее стал… безэмоционально. А вот с бытовухой, никак смириться не мог. Хотя и сталкивался с ней не постольку поскольку, а постоянно.

Воровали тут не все, но всё. Всё, что не приколочено. И это не фигура речи, а жестокая правда — нынешней голодной жизни. Мне — недовольному, вроде бы паршивой карьерой, чуть спустя стало ясно, как БЕСПРИМЕРНО мне ПОВЕЗЛО. Фарт — просто сказочный. Устроиться сейчас на ЛЮБУЮ работу — было огромной проблемой. А уж каким-никаким — начальником, и вовсе из разряда фантастики. Честно. По городу ходят буквально толпы демобилизованных ЗДОРОВЫХ солдат и офицеров, которые на хрен никому не нужны. Не говоря уже про самую обиженную часть населения — инвалидов. Инвалидность скрывали, всячески. Как раньше скрывали проказу. Было негласное указание — «Не брать их на работу». Вот это взбесило меня в первую очередь.

«Подвиг ваш не забыт!»…«Вы навсегда в памяти народной!»… Вот эту заботу и память я видел каждый день. Идя на работу, во время работы, идя с работы… — постоянно. Господи, сколько у нас на войне покалеченных… их сейчас не меньше, чем здоровых. А иногда мне кажется, что и больше. Инвалидность, если она не выпирала, как скажем отсутствие руки или ноги скрывали, чтоб взяли на любую работу. Только вот даже любой — нет. Нет и всё! Хотя даже у нас в милиции не хватает людей. Парадокс. А ответ на этот вопрос парадоксально-чиновничье: «Нет штатов!». Вот как так? Я поначалу было задавался этим вопросом. Потом плюнул. Странная тут система. Даже мне воспитаннику развитого, в общем, социализма этого не понять.

Сленг, а попросту феня — на работе усвоилась как-то сама собой. Как и нынешняя речь. Я вовсю стал чо-кать. Как на Украине шокают. Да и речь у меня быстро адаптировалась. Ухватил я потихоньку местный говор. Разные слова паразиты у меня Питерца и теперь уже в далеком прошлом — этнического белоруса, никакого напряга не вызывали. Я ведь всегда именно так и представлялся — белорусом, когда спрашивали. Но спрашивали отчего-то очень редко. Это ведь Серега был детдомовский. Хотя вроде и фамилия белорусская. Но я так и не смог ничего узнать о его корнях. Тут мля, полстраны — «Иванов — родства непомнящих». Раба выдавили, да пока не воспитали… человека нового общества. Здесь столько народу отчего-то местами лозунгами думают — жуть. Идиотизм ситуации еще и в том, что множество особенно молодежь попросту идейные. А мне на работе «бытовиков» было жаль. Искренне… чуть не до слез. Привезут парикмахера — и знаю я, что года полтора у него железно уже есть. А парикмахер — это не тот, который стрижет… хотя и этот стрижет. Только всем знакомый — волосы, а здешний — колоски на поле обстригает. НОЖНИЦАМИ… — КОЛОСКИ. Ипануться! Два кило — два года. Шучу. На самом деле пять колосков — два года. И никая не фигура речи, а горькая правда. А что делать — ГОЛОД. Было в колхозе два брата. Младший — председатель, старший — колхозник. Вот старшего за колосками и прихватили. В итоге — один труп, у другого — срок. И что характерно труп — председатель. А у второго — пятьдесят восьмая. К нам его привезли. И у обоих — куча детей. Вот они — реальные колоски. В мое время было полно тех, кто гнусил: «Что всё, мол, не так…!». А ведь кругом у нас там — изобилие, о котором здесь только могут мечтать. А тут, в эти времена всеобщей нищеты ничего нет и все — просто верят. Верят и надеются на лучшее. Совершенно искренне почти все уверены в том, что еще немного… просто чуть поработать, поднапрячься и скоро будет лучше. Голод, разруха, дефицит всего и при этом все совершено искренне любят Сталина. И нисколько они не оболваненные. Уж я-то точно знаю. Они просто — верят. Совершенно искренне верят в лучшее и готовы еще немножко потерпеть — потом-то совершенно точно будет счастье…

Я ведь все деньги свои, что были — проел. В степь за мясом — никак. Поймают — срок. И ловят через день, да каждый день. Даже забив свинью или корову. СВОЮ!!! Мало того, что мясо нужно сдать — нужно сдать даже копыта. Вот так. Реалии. В газетах пишут про подвиг и клеймят расхитителей. Газета «Трибуна ударника» сообщила: «… Работая учетчиком тракторной бригады в колхозе «Ударник полей», Афанасенко К.Д. расхищал семенное зерно.

Сообщницей в кражах была его теща Соколова А.Г., которая недавно возвратилась из тюрьмы после пятилетнего заключения. При задержании у Афанасенко отобрано 15 кг семенного ячменя, а у Соколовой — 12 кг. За кражу семян Афанасенко приговорен к полутора годам тюремного заключения, Соколова — к 2 годам». «… В период сева Булгакова Агрипина Матвеевна, колхозница колхоза «Борьба за урожай» (с. Елизаветинское), подвозила зерно к месту сева. Она похитила 15 кг семенной пшеницы. Приговором народного суда Булгакова А.М. осуждена к полутора годам лишения свободы».

А воруют в основном от голода. У многих пацанов и девчонок — нет отцов. А здоровому мужику — просто не устроиться на работу. И главное — кругом контроль. За недонесение — до ВОСЬМИ! Расхитителю — ДВА, а не стуканувшему — восемь! Нормально?! И главное статью вовсю применяют, а не пугают как у нас. Другие тут частенько реалии — как на чужую планету попал. Вот как оно, человеку знающему что-то — жить? С одной стороны стучать западло — это вроде как вбито намертво. А с другой? Дети. Его дети сидят дома и, если не скажет — сядет сам, и кто их будет кормить? Не стал бы я в такой иезуитской ситуации судить никого. Просто паршиво все.

Бензин, например, только по великому блату. Или за очень большие деньги — которые проще потратить на еду или что-то более нужное. Толку-то от того, что привез ты трофейную технику. Пыль вытер, полюбовался… и закатил в гараж. У велосипеда, если сильно порвал покрышку или тебе ее из зависти порезали, так что не восстановить — путь сразу в сарай. Камер и шин нет. Ну не передать этого, что тут ни хрена нет. С одной стороны… Вернее есть, но это — стоит…??? Ну вот простой пример. Порвал ты у нас на машине колесо — пошел, купил. Стоит оно сто долларов. Нет такого — на «барахолке» купил. Или там в интернете. Такое если позарез нужно… — за триста. А когда тебе предложат это колесо за тысячу триста? Долларов? Да на хрен такая машина нужна. Если у тебя действительно средняя зарплата.

А вот те, кого мы кончили сегодня — ворье. Профессиональное. И неисправимое. Можете мне поверить… Они суки, убежденные враги. И на зоне они работать не будут. На черной. А красных сейчас почти и нет. На красной — либо смерть примут, либо попытаются зарезать кого-то, чтоб срок добавили и отправили на другую зону.

— Геня, — внезапно прервал я наше молчание. — Слушай, вот мы гранаты бросили.

А вот если там, скажем, были бы дети?

Генрих приостановился, покрутил головой, нюхая воздух как собака. Потом пожал плечами и ответил:

— Дети…? Тогда гранатами — нельзя. Взяли бы их в ножи…

И двинулся дальше.

Я слегка и приху… обалдел я… в общем, «слегка» — от такой логики… И ведь действительно, до чего глупый вопрос я задал. Действительно, чего там… — просто взяли бы всех там ножами, чтоб невиновные… не пострадали. Не отморозки же мы… Вот я действительно — «отрыжка социализма»… М-да… Другая тут логика у людей… Совсем. Другая.

— Геня, ты как насчет выпить? Сегодня, — задал я следующий вопрос, когда мы миновали второй перекресток.

— Я вообще папе обещал, что приду сегодня… — несколько по инерции ответил Генрих. — А у тебя, что выпить есть?! — тут же встрепенулся он, сообразив, что я неспроста спрашиваю.

— Ну-у… Есть. С закуской, правда, бедновато. Но думаю, что на пару огурцов и яблок мы можем рассчитывать…

— Тогда возьмем у тебя водки и пойдем к нам.

— А Зиновий Михайлович возражать не будет?

— Шо ты. Он будет только рад.

Шариться по этой окраине ночного города было еще то «удовольствие». Ноги можно сломать запросто… или шею. Темно как у негра в заднице. Света почти нет. Лампочку можно свинтить и приспособить дома. Так кое-где горят фонари по городу. Но не особо, что и много. Думаю, что часа через четыре начнется… хотя может быть и нет. Все зависит от того как власти решат это воспринять и подать. Я покопался в себе на предмет сожалений об «невинно убиенных»… и на маячившее рядом лицо совершено счастливого Шаца. И понял, что никакого раскаяния и сожалений о «прерванном полете» — не испытываю. Все правильно. Задрали они меня они еще в том времени. Вся эта быковатая сволочь. И правильно я сделал. Правильно и то, что убил, и то, что не дал по глупому сгинуть хорошему парню — Генриху. А прав он там или не прав — это вообще к делу не относится. Есть свои — и есть чужие. И всё на этом. Война это. И мерки тут абсолютно другие. Вон у нас — промолчали там… спустили тут… — и страна в жопе! И какая страна?! Согласен — не наш это метод! Покрупнее и поэффективнее работать надо. Но радует, что не дал хорошему хлопцу по глупому подставиться… Да и сам я не против. Там так и промолчал… теперь наверное буду жить за себя и за того парня… примеривая на себя — как бы поступил он в такой ситуации.

Тут мои мысли перескочили. Вот у мусульман «Газават». Эта их священная война против неверных. Интересно у евреев такая есть…? У меня, кроме какой-то «Антифады» — ничего больше в голову не лезло. Да и та не помню с чьей стороны. Мы сидели у Шаца, и пили мою водку, под его воблу. Было еще два огурца и три яблока. Пили и беседовали. К нам присоединился еще и отец Генриха. Папе глубоко за сорок и он считает себя мудрым и старым. У него уже плешь, которую он периодически поглаживает. Интересно, что бы он сказал, узнав о моем истинном возрасте.

Охренеть как странно. Сидят два убивца и абсолютно законопослушный гражданин и беседуют о жизни в два часа ночи. Философствуют. Обалдеть. И все ведь нормально. Наверное только мы — русские, такие ненормальные. Или наоборот нормальные. И Шац и его папа для меня — русские. Они для меня больше русские, чем половина моих бывших знакомых «природных русаков» — скурвившихся в девяностые. А сидим и разговариваем — о скором и счастливом будущем, которое вот-вот наступит. О преступности вообще…

— Сергей Васильевич, а как вы думаете, когда мы с преступностью окончательно покончим?

— Я думаю что никогда… А вы как думаете?

— Мы пережили самую страшную в человеческой истории войну, и понадобятся годы, а может быть, десятилетия, чтобы залечить все раны нанесенные ей. Особенно моральные последствия…

— Ага, — я несколько недоуменно посмотрел на него. — И как вы себе это видите?

— Нужно отстроить все города, восстановить сельское хозяйство. Перевести производство на мирные рельсы. Когда улучшится материальное положение, люди будут сыты, одеты, обуты. Когда у них будет свое отдельное жилье. Когда мы покончим с детской беспризорностью. У всех будет хорошая интересная работа — по душе. Вот тогда и не станет преступности. Естественным путем она и искоренится. Почвы не будет…

«Наивный послевоенный мечтатель», — я жалостливо посмотрел на него. «Будет, все это — будет. И геномодифицированная сытость и отдельное жилье — в ипотеку, за которую не расплатиться. Будет море наркоты — за радостно конвертируемые рубли. Наркота ведь появилась только тогда, когда за неё стало возможно получить деньги. А не те фантики, которыми пользовалось государство семьдесят лет. И водки море — на любой вкус, под разговоры о спивающемся населении. А вот преступность как была — так и осталась», — все это промелькнуло у меня в голове, но вслух я сказал совсем другое:

— И когда же это все произойдет, по-вашему? Через двадцать лет? Через тридцать?

— Не знаю, — он развел руками. — Но я надеюсь, что это будет еще на наших глазах…

— Но пока что, приходится нам с ними бороться. Сейчас бандиты не дают честным людям жить!

— Я хотел только сказать, что, по моему глубокому убеждению, в нашей стране окончательная победа над преступностью будет одержана вовсе не карательными мерами…

«Черт, а похоже, что папа догадывается, что мы с Геней не просто так ночью прогуливались…». Я поглядел на Генриха. Он молча сидел и финкой тонко и художественно нарезал яблоко.

— А чем?

— Ну естественными, так сказать, причинами. Уберется нищета всеобщая. Все будут сыты, одеты, обуты… и будут очень достойно жить. Возобладает гуманизм, мораль и милосердие.

— Это слово впервые ввел в обиход Эразм Ротердамский, в XV веке. Не было до него даже этого слова. А другой герой из одной книжки — Глеб Жеглов, сказал, что и вовсе: «Милосердие — это поповское слово»…

— Я думаю — он ошибался. Милосердие — это к чему мы все должны стремиться… — мягко возразил мне старший Шац.

— Да-да! — съязвил я. — Вон та же «Черная кошка» помилосердствовала… Да попадись вы им…

— Насилие — порождает насилие… Только милосердие… Тут мне вспомнился его частичный его тезка из «Места встречи» и я процитировал:

— Зиновий Михалыч… слыхал я, что у одного африканского племени отличная от нашей система летосчисления. По их календарю сейчас на земле наступила — Эра Милосердия. И кто знает, может быть, именно они правы и сейчас в бедности, крови и насилии занимается у нас радостная заря великой человеческой эпохи — Эры Милосердия, в расцвете которой мы все сможем искренне ощутить себя друзьями, товарищами и братьями…

Слушая меня, он благосклонно кивал. Видимо эти слова ложись в его мировоззрение.

— Я рад, что смог вас убедить. Пожалуй Сергей, вы сейчас очень правильно и верно сказали. Я думаю, что несмотря ни на что — все мы сейчас стоим на пороге «Эры Милосердия»…

Глава 6

Чего-то мне сегодня плохо спалось. И водка не помогла — проснулся я рано. Тихо выбравшись из кровати, побрел в утреннюю свежесть двора. Достал дефицитную папиросу и закурил. Я вообще-то здесь, в прошлом, не курю. Но вот что-то накатило. Как и положено, голова с непривычки, немного поплыла, но быстро встала на место. Все «попаданцы» в прочитанном, время от времени начинали вырабатывать свою философию, осмысливать «свершения». Наверно и мне пришла эта пора. Возьмём два прилагательных: обычный и необычный.

Два существительных: человек и обстоятельства.

Составим пары и полностью ими опишем всю литературу. Вот кто я? Обычный человек в необычных обстоятельствах или необычный человек в обычных обстоятельствах?

Моё знание будущего вроде делает из меня необычного человека. А вот нежелание их использовать — делает обычным.

Одно время я был завсегдатаем «вопросы-ответы» на «Майле». Как то задали вопрос: «Если бы вас назначили министром, что бы вы сделали первым делом?» Как я потом посчитал — семьдесят два процента первым делом искали бы — «Как получить побольше денег, пока меня не сняли».

Для меня это было откровением. Чего ж тогда ругать «элиту» страны, если практически всё общество настроено на «урвать и убежать»? Вот берем обычного попаданца. Используя всё доступное он старательно строит свой «хомячник».

Рвется в повелители доступного мира, страны, города, деревни, племени… — нужное подчеркнуть. Нет, он заботится о благополучии подданных. Но только — потом. Когда они склонят голову или псевдоподию в экстазе проникновения в богоизбранность ЕГО.

А что я добился за это время? Есть работа, карточки. Есть где жить и с кем спать. Сторожих и прочих женщин — хватает. Несерьезно это конечно, но спермотоксикоз и обычное мужское э…»эго» — снимает. Мне прямо так и слышится ехидный голос мужика из «Пластилиновой вороны»: «Маловато будет!». Ну что же — с ним не поспоришь.

Но только что делать с выведенным мной, тогда ещё Николаем, жизненным принципом: «Даже если ты начнешь новую жизнь, то никак приказчик не станет генералом. Если, правда, этого не сделает за тебя сказочная щука». Способности, склад ума — они и на Земле, и в сказочном королевстве одни и те же.

Рабочий учит сына — зарабатывать деньги, миллионер — работать с деньгами, чиновник — создавать обстоятельства, когда к нему придут с деньгами. А если меня всю жизнь, начиная с отца, учили: «Сначала дело, а потом ты сам!»? Вот и не могу я «хомячить». Претит мне, ПРЕТИТ. У блатных это называется «западло». Вот что мне с этим делать?

Уничтожили мы шайку. Можно обшмонать, поживится… А как быть с тем, что эти деньги и «цацки» — отобраны у не сумевших дать отпор? Да пусть сгорят… Сразу как-то вспоминаются «крышующие».

… истерика девочки с рынка — после «хора» за «долги».

… муж хорошей знакомой, зверски замученный — за отказ платить «за защиту».

… сосед за два часа собравшийся и уехавший в другую республику после «стука»: «стрелять не только они умеют».

Не надо мне такого барахла — без крайности.

Воспоминания прежних эмоций накатили до того сильно, что я сорвался и начал с ненавистью колотить ни в чем не повинную самодельную «грушу». Немного отошло…

И мысли стали пооптимистичнее.

Хорошо хоть приятель надежный появился. Только почему-то еврей. Только вот ничего «еврейского» — я в нем не чувствую…

Наверное, всё это неспроста.

Похоже, настала пора — сдержать слово, данное хорошему парню — Сергею. А то вот так приживешься… и не дай бог — станешь «таким как все». Ч-черт! Может я какой-то излишне идейный? Да вроде нет. Нормальный я. К тому же, не ровен час возьмутся по-серьёзному за расследование дел «Белой кошки». Могу и не успеть… рассчитаться.

Плюнув на весь этот раздрай в душе — облился водой, и пошел собираться на работу.

Утро в отделении напоминало дурдом во время пожара при наводнении. Прибыла куча командировочных из области — «Для усиления охраны хлебозаготовительных пунктов и элеваторов». В разных концах двора бродило, стояло, курило, стояло… множество совершенно незнакомого народа. Все новости мне доложил еще на подходе — мой постовой. Причем все подробности была уже известны. По-моему тут новости передаются воздушно капельным путем.

Никита Попов — это опер, который вел дело о взрыве, стоял в курилке с помятым лицом и в совершенно раздраенных чувствах. Я, недолго думая подвалил к нему. — Привет, Никита. Ты чего такой смурной?

— Здорово, Серега. Да будешь тут смурным — ума не приложу, что начальству докладывать? Ты уже в курсе?

Я неопределенно помотал в воздухе рукой:

— Доложили…

— Только банды нам и не хватало.

— Какой такой банды? — я гротескно вдернул брови. — Что-то вы товарищ путаете.

— На пожарище раскопали шесть трупов, да еще один на очке сидел — с перерезанным горлом и ртом набитым деньгами… Зелинский говорит, профессионально сработали. Следов никаких. Кроме гранаты этой доисторической. Сгорело к черту все. Да и народ там потоптался — пока тушили. И собака след не взяла. Кого искать…? — лицо его приняло совершенно расстроенное выражение в ожидании грядущих неприятностей. — На совещание идешь?

— Погоди ты… А кого искать? Все же и так ясно! — мое лицо приняло абсолютно удивленный вид.

— Как кого? На дверях туалета, где труп сидел белую кошку намалевали. Банда!

— Да какая банда!? Этому дусту горло перерезали за то, что крысятничал у своих. И в рот деньги сунули для того, чтоб показать всем это. А что в туалете сидел — так утащить не успели. Потом пошли выпивать — и взорвались на гранате. Гражданские же! Вертели по-пьяному делу. А вторую в окно взрывом выбросило.

Чистая бытовуха! А что до рисунка? Так хто его знает, когда его нарисовали?

Может дети баловались?

С каждым моим словом, лицо опера приобретало все более живой вид.

— И никакой банды и политики. Возможно! Заметь — ВОЗМОЖНО, что это что это кто-то из «ссученных» воров. Вернулись воры-фронтовики — вот и пошли разборки.

— Спасибо Серега! — Попов совершенно искренне пожал мне руку. «Ну вот и бесконечные сериалы про «настоящих ментов» пригодились. Это там научили придумывать разные левые отмазки».

— А какое совещание?

— Инструктор из Райкома прибыл. По этому делу. Всех офицеров собирают…

— Понятно…

На расширенном совещании в «Красном уголке» присутствовали все офицеры и начальствующий состав. За председательским столом покрытым красным кумачом сидели пятеро. Майор Высний — начальник ГорОтдела, замполит, начальник оперчасти майор — Переверзнев, мой непосредственный начальник — майор Сиротко и инструктор Райкома. Инструктор — симпатичная дама лет тридцати, в коверкотовом пиджаке. Она имела строгий вид и изредка посматривала на прибывающих и рассаживающихся людей. Я естественно уселся рядом с Пашкой Киреевым из ОБХСС, который что-то шепотом обсуждал с нашим судмедэкспертом Зелинским.

Наконец все расселись, и установилась тишина. Прибывшая мадам встала, и обнаружилось, что она гвардейских статей — чуть не под два метра. Но при этом весьма миловидная. Она представилась:

— Мария Ивановна Вязова — инструктор Райкома ВКП(б). сегодня у нас на повестке дня — два вопроса. Первый — это ночной взрыв и пожар. И второй — организация охраны начинающихся хлебозаготовок. По первому вопросу? Райком интересует вопрос — нет ли политической подоплеки в этом преступлении? Не появились ли у нас люди, которые решили взять на себя функции милиции и совершенно неприемлемыми методами начали бороться с преступностью? — она села. — У кого какие будут соображения по поводу первого вопроса, товарищи? — прозвучал вопрос в зал.

У замполита, едва он услышал про политическую подоплеку, рожа сделалась будто он укусил незрелого лимона. Хотя и остальные недалеко от него ушли. Все четко понимали, что перевод этого дела в политическую плоскость грозит непредсказуемыми последствиями.

Подполковник Серов посмотрел в зал и кивнул Попову.

— Докладывайте ваши соображения по этому делу.

Ну тот и доложил! Да как ловко. Вот, что значит опыт — я прям позавидовал. «Согласно выводов экспертов…», «Трасологическая экспертиза…», «Проведенные следственные мероприятия…», «Расследование по горячим следам…». Зелинский сидел с такой непроницаемо-каменной мордой, что я понял, что он «категорицки — согласен!». Никитка сумел даже собаку сюда приплести! Мол, «Моментально проведенные розыскные мероприятия с помощью собак — результата не дали. Что безусловно свидетельствует об отсутствии посторонних на участке. А самоподрыв произошел при разборке гранаты технически неграмотными преступниками. Фамилии и имена которых, сейчас устанавливаются.

Инструкторша благосклонна внимала. Понятно, что наверху тоже не хотят поднимать волну.

— Рисунок на двери туалета, где обнаружено тело, нанесен на неё, не менее нескольких дней назад. Об этом свидетельствует стершийся правый край. Что позволяет нам точно установить, что к нашему делу он никакого отношения не имеет. Скорее всего, это баловались дети…

— Ну, раз это дело не политическое, по этому делу — райком вопросов не имеет! — подвела итог дискуссии инструкторша. — Теперь о хлебозаготовках… После совещания я забрался к себе, и привычно начал знакомиться со свежей прессой.

— Аху… ть!!!

Это было единственным, что я мог выдать в эфир после прочтения. Несколько не поверив своим глазам, я перечитал еще раз.

Постановление Совета Министров СССР от 25 августа 1946 года…

…

4. Установить, что строящиеся во втором полугодии 1946 г. и в 1947 г. 50650 индивидуальных жилых домов продаются в собственность по следующей цене: жилой дом двухкомнатный с кухней, деревянный рубленый — 8 тыс. руб. и каменный — 10 т. руб; жилой дом трехкомнатный с кухней, деревянный рубленый — 10 т. руб. и каменный — 12 т. руб.

5. Для предоставления возможности приобретения в собственность жилого дома обязать Центральный Коммунальный Банк выдавать ссуду в размере 8-10 т. руб. — покупающим двухкомнатный жилой дом со сроком погашения в 10 лет;

10-12 т. руб. — покупающим трехкомнатный жилой дом со сроком погашения в 12 лет; с взиманием за пользование ссудой 1 % (одного процента) в год. Обязать Министерство финансов СССР ассигновать на выдачу кредита рабочим, инженерно-техническим работникам и служащим до 1 миллиарда рублей. Председатель Совета Министров Союза ССР И. СТАЛИН Управляющий Делами Совета Министров СССР Я. ЧАДАЕВ». В некотором обалдении я посидел… А потом сделал вывод. Ох, как много из собственной истории я не знаю…

ВОТ ОНА СПРАВЕДЛИВАЯ ИПОТЕКА! А я-то думал такой и вовсе не существует!

Глава 7

Сидя в кабинете и тупо пялясь в газету я пытался начать думать. Но это как всегда не вышло. Вместо этого распахнулась дверь, и появился Генрих с Сеней.

— Привет.

— Привет! — вошедший последним Генрих, закрыл дверь.

— Здорово. Ну…? Я вас внимательно слушаю.

— Пропали мы, как мышь на подтопе…

— Чего-о…?

Я удивленно посмотрел на Шаца. Тот толкнул плечом Семёна.

— Говори!

Тот исподлобья уставился на меня и пробасил.

— Возьмите меня к себе…

— Куда к себе? — я по-прежнему ничего не понимал.

— В банду…

— Куда???

— В «Белую кошку»…

Я посмотрел на Шаца.

— А шо я?! Он пришел ко мне с утра в кандейку и давай до меня домогаться, как тетя Фира до дяди Боруха: «Иде курочка, ирод?».

Я жестко посмотрел на Генриха:

— Прекрати паясничать. И доложи, как положено!

Генрих посерьезнел:

— Он вчера ночью был на Степной…

«Степная — это та, по которой мы уходили. Да ведь не было там никого. Неужели провокация? Хотят посмотреть, как мы реагируем…? Бред! Сёма и «игры» — это из области ненаучной фантастики. Да я скорее представлю его в роли хоббита, чем провокатора… Выходит был он там… И теперь надо решать». — А ты чего скажешь, Дерсу Узала? Тебя-то туда, за каким чертом занесло? — Чего…? Дежурил я у том районе. Та… я это… коло Красноармейской — стоял. С угла. Когда рвануло, я и пошел посмотреть. Потом смотрю, двое по улице спокойно идут — я и заховался. Стоял, смотрел…

— Ну?

— Я думал, хиба можэ хто побегёт… А потом смотрю вы прошли… А та вулиця — сосэдня. Вот я и подумал. Нечего вам там делать, как если б не вы рванули. А как узнал, что малину с бандой «Февраля» рванули… — так и сразу ясно стало. Я скептически искривил губы и посмотрел на Шаца.

— А шо я? Ты главный — тебе и решать…

— Да-а… бля-а… — «конспираторы…», — скептически констатировал я. — «Разведчики…», мать твою!

— Город… Ну кто мог знать, что мало того, что он там стоит и вдобавок он в темноте нас еще и узнать сможет?

— И чего с ним делать?

— Валить его надо… — во избежание.

— А может он пригодится?

— Думаешь…?

— Да нормальный он хлопец — я тебе говорю!

Мы вели обсуждение, как будто Сёмы тут и не было. Тот притихнув, стоял в углу и молчал. Понимал, что его судьба решается. И причем решается на полном серьезе. Несмотря на наш шутливый разговор.

— Сёма, — обратился я наконец к нему самому. — Ну а тебе-то это зачем? Не навоевался?

— Суки они! Все! Мы-то мечтали, как после войны заживем. А тут?! Бандиты кругом! И если укорот им не дать — сгинем все. Давить их надо — как клопов. Только одному не сподручно. Я ж понимаю. Гуртом и батьку бить легше!

— Ладно… — я встал и вышел из-за стола. — Можешь считать себя членом нашего отряда по борьбе с преступностью, — пожал ему руку и тихо добавил. — С испытательным сроком.

Семён подтянулся и гаркнул:

— Я не подведу!

— Тише ты! Труба иерихонская.

Сёма понятливо закивал.

«Не, ну чисто дети! Хотя и Семену-то всего двадцать с гаком. Молодые… дурные…».

Но додумать мне не дали.

— Вот!

Шац достал из кармана кителя и положил мне на стол портсигар.

— Это что?

— Трофеи со вчера…

Я хмыкнул и взял портсигар в руки.

«Серебро. Вензель. Грамм сто веса, как минимум». Открыл. «Внутри выгравирована надпись — «Надворному советнику Загорулько в день именин. От благодарных сослуживцев». 19.03.1897 г. И пачка денег».

— Это что?

— Так трофеи. Сто шестьдесят рублей, что у мамы отобрали — я взял. А это осталось. Вчера было не до этого.

Я хмыкнул.

— Оставь у себя. Может и пригодится.

— Я минуту подумаю… Мне не мешать!

Я сел за стол и задумался.

«И вот что? Теперь трое… млять его — мстителей! Эти без руководства, такого тут нарулят — не расхлебаешь! Ладно! Итак, дано… задача. У меня есть минута, чтоб решить, что и как! Это условие через минуту ты должен дать ответ. Обычно на это тратят дни и недели… тут только минута. Тридцать сек — осталось. Ты… ТЫ — ДОЛЖЕН ДАТЬ ОТВЕТ. Иначе смерть. Ну, типа условия задачи — ответить сразу. ОТВЕЧАЙ! Что лично ты… лично тебе хочется? А?!!!» «Да задавитесь вы все! Я что опять кому-то что-то должен? Вот уж хрен! А поживу-ка я так, как считаю правильным! Сдохну — дак с музыкой!» «БУДЕМ ЖИ-И-ИТЬ!!!» — как там было в кино «В бой идут одни старики»? Поживу сколь придется. Рассчитаюсь — как обещал!», — во мне тут же поднялась тугая волна бешенства. «Рассчитаюсь!».

«А теперь пусть будет, так как они хотят! Будем считать, что пожил. Ибо не хрен!».

— Готовы?

Никто не понял что к чему, но все с готовностью кивнули.

— Значится так. У моей хозяйки, Амалии Карловны — украли карточки.

На меня смотрели во все глаза, несколько не понимая.

— Украли, а я обещал вернуть. Раз обещал — обязан сделать. Пошли, вернем!

— Ка-ак?

— Кто-то крадет… кто-то покупает… — начал объяснять я. — Диалектика! Раз кто-то крадет, ему нужно куда-то — это деть? Так? Так! Значит кто-то — это покупает. Вот мы пойдем и найдем этого покупателя. Восстановим справедливость в одном маленьком конкретном случае! И мне…! И нам… плевать, как эта справедливость выглядит. Она должна быть! И все…

Мы бодро, под моим предводительством двинулись на «барахолку». Официальным прикрытием была — «Проверка постов». Идти было минут двадцать. Предварительный план по-быстрому согласовали. Думаю, я не сильно ошибусь, если скажу, что некоторые вещи не меняются. И это, к примеру, базар. И порядки на нем. Ах, да — зря переживал по поводу гранат и грохота. С конца сорок третьего это была вполне себе нормальная ситуация и практика для городской милиции. «Логово бандитов…», «Сборища пособников наймитов капитала…» и пр. — в общем, малины и блатхаты запросто штурмовали с помощью гранат. И причем в черте города. Никто не хотел лишний раз рисковать. Правда случалось это очень и очень редко, в основном при войсковых операциях. Бывали и такие. А вот бандюки начали их при налетах применять. Так что ни чего странного, что они подорвались не было. Когда мы пришли к этому «пляжу», на который вечно бурлящее море людских пороков и страстей выбрасывало накипь чужих несчастий. Пришлось идти к «спасателю» в форме. Иваныч — в просторечии Николай Иванович, усатый старшина лет сорока из довоенных. «Матершинник и крамольник». Ха, шутка. Этот знал тут — всё и всех. Старался сдерживать или как там — поддерживать баланс интересов. В общем, не размахивал он шашкой и не бросался грудью на амбразуры. Он мне чем-то напоминал городовых. Эдаких степенных и усатых, как показывают в кино. Его дело был порядок. И в морду он при случае не стеснялся буяна приложить и просто мог поговорить… И еще он мзды не брал. Совсем. Может потому что верующий и из казаков — как-то глухо проговорился один человек, а я случайно услышал. А может ему как и Верещагину — «Было за державу — обидно», но был абсолютно, патологически честен. Может еще и поэтому его не коснулись разные «чистки».

А я? Во мне что-то сломалось после сегодня. Как-то по-другому я решил или получилось жить. Наплевал я местами на «законность и порядок». Иваны стоял на перекрестке возле пивной и о его спокойствие разбивались волны базарной суеты. Этакий памятник порядку и власти.

— Привет Иваныч!

— Здорово, командир.

— Слушай, а скажи-ка мне по секрету, кто тут промышляет карточками? Старшина посмотрел на меня своими карими чуть на выкате глазами, разгладил роскошные чуть с сединой усы и задал вопрос:

— Тебе зачем? Облаву что ль опера готовят?

— Не. Тут личное. Дюже поговорить с ним охота.

— Тебя что интересует?

— Да кто тут скупкой краденых карточек балуется. Личный интерес. Иваныч не смог бы прослужить столько времени в таком интересном месте, если бы был простым служакой. Он мзды не брал и от подарков отказывался. Он соблюдал законность — это была его работа. И на базаре умные люди, а именно хозяева точек и прочий средне уголовный элемент старались особо не наглеть. Все понимали, что у него работа и у них «работа». А потому и старались излишне не конфликтовать. И особо грамотным сами давали укорот, если это было возможно. И прецеденты бывали. Город, в котором каждый день происходило как минимум ограбление, бандитское нападение или еще какая гадость, связанная с насилием над личностью, был тот еще «парадиз». Но накликать полноценную войсковую операцию на свою голову никому не хотелось. А то, что солдатики из резервов — маршевого батальона (где большая часть фронтовики) или там батальона НКВД шутить любят, знали все. Никто не станет расследовать законность применения оружия в том или ином случае. Это на фиг никому не надо. «Бизнес есть бизнес» — тут это понимали все. И знакомое «зло» — гораздо лучше незнакомого.

В Чкаловскую область после амнистии подалось семь тысяч четыреста «амнистированных» — это данные из сводки. Вот такая вот картинка. И сколько из них решат жить честным трудом — задачка простая и насквозь понятная. Сейчас в городе на сто тыщ жителей — всего чуть больше ста двадцати милиционеров. И большей частью все кинуты на охрану «хлеба» и разборки с угоном скота. А хлеб это имеется в виду — точки с продовольствием. Пункты выдачи хлеба, Особторг, склады, коммерческие… и прочие хлебные места. Вот так вот. Особо никто не занимался расследованиями, если честно, пока не припекало. Просто некогда. — Личный говоришь?

— Угу.

— Тогда тебе нужен Вова-Паровоз.

— И где его можно найти?

— Проводить?

— Да не… Мы сами. Ты просто скажи, где он сидит.

— Да вон там — у второго прохода, — он показал пальцем. — Где столб. Махоркой торгует.

— И чем знаменит?

— Знаменит…?

— Вова помирает уж третий год от туберкулеза. Только вот никак не сдохнет. Справка у него. Все чин-чинарем. Проверяли. Хитрый он, сука. Все знают, но на горячем ни разу не прихватили.

— Спасибо Иваныч.

— Да не за что. А вам-то он, для какой надобности?

— Спросить надо кое-что…

Мы двинулись по рядам. Повсюду торговали всяким разным, ора не было, но торговый гул стоял. Народ изредка перекрикивался, шутил, торговался… Ну что я могу сказать. Вова Паровоз полностью оправдывал свою кликуху. В нем было полтора метра росту, был он румяным и широкоплечим и никак не походил на умирающего от туберкулеза. Пока мы неторопливо двигались по ряду — к нему подскочил какой-то шкет и они чем-то ловко обменялись. После моей команды, мы чуть разделились и двинулись к искомому субъекту уже с трех сторон. А вот то, что мозги у него присутствовали, я понял, когда он, заметив уже никак не скрываемый наш интерес к своей персоне, моментально сунув руку в карман, что-то ловко сбросил на землю.

Ну-у… родимец. Это я проходил еще в Белоруссии, когда приходилось торговать там на рынке. Рядышком помнится, стояли «валютчики» и хороший парень Олег негромко, но непрерывно предлагал: «Рубли… — Доллары… — Марочки…». И при облаве или рейде улики моментально сбрасывались на землю — такие потери были дешевле. Очень было похоже.

Мы остановились около него, и я, достав удостоверение, представился:

— Старший лейтенант Адамович.

— Вова, — пренебрежением глядя на меня, отозвался он. — Чо надо?

— Да ничего. Это что? — я указал пальцем, на пачку бумажек, лежащую на земле. — Ой! Валяется! Не знаю я, начальник! — он с вызовом посмотрел на меня. — Валяется чо-то.

— И ты естественно, к этому никакого отношения не имеешь?

— Конечно, не имею. У меня вот табачок. Не желаете прикупить?

Я перешагнул через его ящик, поднял бумаги и развернул:

— Ну надо же? Карточки.

— Ух ты, — тут же понтуясь, глумливо ответил Паровоз. — Кто-то наверное, потерял. Не мое это, начальник.

— Я вижу, что не твое… — я согнул бумаги и сунул пачку в нагрудный карман. — Пошли! — скомандовал я своим. — Оформим находку.

— Иди-иди, начальник. Ничего тебе тут не обломится. Нет у тебя ничего на меня… — явно играя на публику, продолжил Вова.

Люди рядом с интересом смотрели. Я с нехорошим интересом оглядел прислушивающихся и смотрящих соседей. Это — профессиональные торгаши. Мой набитый глаз не обманешь. Никакого сочувствия. Только плохо скрытое презрение. Да, это свой мир и чужакам тут делать нечего.

— Живи пока, шваль, — я развернулся.

Больше тут делать нечего. Не, можно дать ему в рожу или устроить склоку… — только смысл?

— Надеюсь еще увидимся, поц, — услышал я за свой спиной голос злой голос Генриха. — Недолго тебе жировать на народном горе.

— Иди-иди еврейчик. Понаеха…

Окончания фразы услышать не удалось. Раздался смачный звук плюхи. Я моментально обернулся. Сёма довольно скалился. Шац потирал кулак. Паровоз лежал. Бля, чистый нокаут. Я сделал шаг обратно и сверху вниз посмотрел на тело бессмысленно лупающее глазами.

— Надо же, как неаккуратно он поскользнулся? — насквозь фальшиво информировал я всех соседей. — Владимир, — громко и насквозь официальным тоном начал я оращаясь к лежащему туловищу, — Вам надо быть аккуратнее! Экий вы право неловкий, так недолго и покалечиться.

Сохраняя на лице участливое выражение, я наклонился через ящик и сквозь зубы шепотом добавил:

— Понял меня, с-сука?

Не знаю дошло до него или нет, но я разогнулся и обратился к своим:

— Идемте товарищи. Нам тут делать нечего.

Мы пошли на выход.

— Геня, — начал я, как только мы вышли на улицу и нас никто не мог услышать. — Я конечно понимаю вашу исконно еврейскую тоску по справедливости и про везде ущемляемые права народа «земли обетованной». Но зачем же при всех-то…?

— Извини, старшой — не сдержался…

— Не, если обиделся — надо дать в морду. Я не против. Но не у всех же на виду?! А если эта паскуда придет жаловаться? Он же тоже… — я сплюнул, — «гражданин»… А ты?! Ты — представитель власти.

— Шо ж, смотреть на то, как тебя в лицо оскорбляют? — вмешался в разговор Семён. — У нас в стране все нации равны.

— Сёма! А подождать его, когда он с барахолки пойдет и объяснить ему всю пагубность его заблуждений — мозгов не хватает? В нашем деле главное — ТИШИНА! — последнее слово я прошипел. — Поняли недотыкомки? Эх, вы-ы… Робин Гуды — советского разлива…

Глава 8

Я забрал из карточек, только то, что украли у Амалии. Остальное мы сдали дежурному. Кому-то повезло. Если написали заявление — вернут. Меня не мучила совесть по поводу, что они чьи-то. Теперь они ничьи, а чужого нам не надо. В любом учреждении на стене у входа висит «Доска документации», к ней привыкаешь, её не замечаешь. Сегодня я уже прошёл мимо неё, но потом сработал рефлекс на изменение привычной обстановки: краем глаза я отметил некое не соответствие На доске висел тетрадочный лист с каллиграфически написанным:

«Объявление.

Завтра состоится открытое партийное собрание.

Повестка дня:

1. «Задачи партийной организации в период хлебопоставок». Докладчик капитан В.И. Маскатов

2. Заслушивание члена ВКП(б) Дразтина Т.Ф. о работе по развитию физкультуры и спорта среди личного состава».

«Ну, вот опять домой попадешь только к ночи. В рабочее время собрание проводить нельзя, а там страсти могут разгореться, и пока не выскажутся все — собрание не закончится. Хотя кто его знает как сейчас на собраниях в «первичке»? Может все молчат как рыбы об лед? Интересно, замполит будет бегать по отделу с назначением «выступающих»? Если как в конце восьмидесятых, то будет, если как в — семидесятых, то нет: народу есть что сказать.

День шел своим чередом. Я занимался текущими делами: графики и маршруты; внешний вид постовых и рапорта… Да любой работавший мелким начальником знает: целый день не присядешь, а вечером и вспомнить нечего. А мысли нет-нет, да возвращались к предстоящему собранию.

Где-то в это время появится «доктрина Даллеса».

Если СССР не удалось разрушить военным путем, значит надо уничтожить его изнутри. Поменять понятия хорошо-плохо местами. Принизить и извратить подвиги героев и примеры для подражания. Исказить историю. Лишить внутренней стойкости. И ведь получилось. В РФ главными новостями стало — кто сколько украл и почему ему за это ничего не было. В СССР, прежде всего, писали про новые заводы, а в РФ как их разграбили до основания.

Есть такая «Александро-Невская Мануфактура». Один из старейших питерских заводов. Я однажды зашел в цеха. Огромное гулкое пустое помещение. Пыль и надгробия фундаментов станков. Жутко как в фильме ужасов. Много десятилетий туда стремились тысячи людей на работу. Завод жил. А теперь умер. Осталось кладбище. Страшно.

Сходил к заму по МОБ. Получил втык за «Журнал проверки оружия». Пошел проверять и «втык» тиражировать. «Снять с предохранителя, убедиться, что не заряжено…»

Монотонная работа для рук. А в голове крутится…

Основы любого государства: идеология, силовики внутренние, силовики внешние. Первой в СССР, как и положено, угробили идеологию — партию, КПСС. Как-то так неожиданное все вдруг узнали что «партия — сборище карьеристов». «Комсомол — теплое местечко для лодырей и бездельников». «Девушки, работающие в аппарате — потаскушки для больших начальников».

А на самом деле? Мой отец гордился членством в партии. Всю жизнь проработавший простым водителем, человек считал своим достижением в жизни — членство в КПСС. По сути КПСС-ВКП (б) приравняли к «Единой Росси».

«Вступил в партию на фронте», «Если погибну — считайте коммунистом». В моём (Николая) поколении эти слова пропагандистский штамп, воспринимаемый иронично-снисходительно. «Мол, знаем, что это всё придумано потом, для газет». Здесь и сейчас это — недавнее страшное прошлое. Страх погибнуть и надежда, что твоя смерть наполнена высоким смыслом.

В фильме «Даки» отряд славян зажали в ущелье византийцы. Они встали в круг, обнимаются и оголяют торс.

«Что это, зачем?» — спрашивает молодой византиец.

Старший мрачно отвечает: «Прощаются, идут в последний бой».

Здесь через это прошли очень, очень многие…

«Кадровичка» приперлась с бумагами. У кого-то не там подпись. У кого-то нет какой-то бумажки. Составляю список, что с кого «трусить» и пошел проверять несение службы. От поста до поста ноги заняты, голова свободна… Что такое «партийное собрание первичной организации»? Это прямая и обратная связи власти и общества. Это все то, о чем вы беседуете на кухне и в курилке, озвученное вслух и в лицо власти.

В «путинские» времена до тебя и твоего мнения никому нет дела. Здесь в «сталинские» мнение коммунистов страшная сила. В 1934 году состоялся съезд ВКП (Б). На нем Сталина критиковали. Не хотели избирать Генсеком. Кирову, главе счетной комиссии пришлось фальсифицировать результаты закрытого голосования. Первым именно он и погиб. За последующие годы было репрессировано подавляющее большинство делегатов. Но три года Сталин вынужден был терпеть. На следующем съезде в составе делегатов всего 19 процентов были старше сорока. Боялся он однако сверстников-коммунистов.

На «низовке» было попроще. Но контроль низового и среднего уровня начальников был даже жестче. А хрен ты, что сделаешь слесарю Петрову, недовольному твоим хамством или «содействием» племяннику жены. Здесь как в бане все голые и на виду. Только «баня» эта моральная.

Собрание в организационном плане для меня ничего нового не показало. Присутствовали «от верхов» знакомая уже инструктор Маша Вязова и второй секретарь как-то там. Мне его ФИО на фиг не надо.

Миша Маскатов — наш секретарь доложился по бумажке, но довольно быстро. Всё в основном в общих фразах. Как ни странно, но народ не спал. Ждали прений. На «Кто желает выступить?» сразу поднялось четыре руки. Явно замполиту не пришлось уговаривать выступить.

И началось. Я слушал с большим интересом. Как и должно было быть с задач охраны хлебопоставок моментально перешли на повседневные нужды и заботы. Получали все начальники. Зацепили и меня. Ну подумаешь матернулся пару раз. Так выяснилось, что это у меня «основной разговорный» с постовыми. Фигас-сэ? Я и не думал, что тут есть «обиженные» на это. Ещё оказывается народ в курсе «дружбы» с ночными сторожихами и «моральный облик коммуниста» нельзя разменивать. Блин, вот заразы.

Попало и зпч — «за формализм и слабое знание основ службы». Меня поставили в пример как надо уметь людям про политику рассказывать. Начальник получил заодно с кем-то из райкома за поездки жен. Исполкому досталось за баню. Грязно. Потребовали с райкома пояснить, когда сеть школ увеличат и пацанов от станков погонят к партам учиться. Ничего неучам по жизни не светит, а она большая.

Я получал удовольствие. Люди думали о «большом», а не о куске хлеба.

Раз такое дело, решил сказать и сам пару слов.

Первым делом извинился «за нецензурщину». Дал слово изжить. Про баб сказал, что учту критику. Заржавшие сообщили, что слово изжить не даю, но им ответили что женится изживет.

Но я попросил по серьёзнее отнестись к теме собрания и обратить внимание на вот что. «Хлеб будет трудным, его мало. Но соберем и охраним. Но что будет с сохранением? Не только в нашем районе». Попросил внести в решение собрания специальный пункт с требованием к райкому обратить внимание «именно на это». Сообщить в вышестоящий орган «именно эту» нашу озабоченность.

Я постоянно помнил про сгноенный миллион тонн и миллион погибших от голода. Сказал и о том что засуха скорей всего уменьшит урожай по всей стране. Что делать в этой ситуации? Мелкое воровство от безысходности резко увеличит преступность. Как реагировать, что можно сделать заранее? Народ впечатлился. Райкомовцы писали. Виктор Игнатьевич багровел личиком. Это по-сути должен был говорить он.

Мое предложение внесли в протокол. Теперь райком будет обязан реагировать по-полной. Если не отработают тему, то на отчетно-выборной конференции в конце-начале года получат хорошую дыню от кого-нибудь из «наших». Здесь и сейчас управляющий орган не исполком, а райком. И власти у него столько, что решить они могут очень многое. Было бы желание. А судя по всему, желание у них есть.

Второй вопрос о спорте я думал формальный. Не голод, но кушать хочется. Какой на фиг спорт. И тут я ошибался. Древний принцип «хлеба и зрелищ» работал и в Римской империи и в послевоенном СССР.

Отчет краткий, по-сути говорить было нечего. За то прения были бурными. Выяснилось, что болеть можно не только в путинской России. Болели страстно и в сталинском СССР. Здесь больше всего болели за футбол. За «Динамо» практически все. Ну понятно — «наши», команда милицейская. Но были же и ЦДКА, и Спартак и ещё всякие разные.

Но больше всего болельщиков оказалось у местных команд. Телевизоров нет, по радио и газетам болеть не совсем, зато можно ходить на футбол «свой». Туда где играет сосед, знакомый, приятель знакомого и так далее. Фамилии — имена игроков знали как у близких людей. Понятно, что «специалистов» было столько же сколько присутствоваших. Когда прозвучали: «Трактор», «Строитель», «Энергетик», «Цветмет» («Металлург»), «Нефтяник», «Авангард» — меня поразило количество команд.

Когда всплыли «Химик», «Спартак» я понял что много потерял не следя за местным футболом.

Добил меня «Зенит». Он был. Его знали, за него болели.

Что сказать. Земля круглая. Ни что не ново под луной. Говорили прежде всего о строительстве стадиона. Самой популярной командой был «Спартак». У него был на берегу стадион. Ежегодным половодьем трибуны смывало в реку, и каждый раз спортсмены совместно с болельщиками вновь их обустраивали. Хотя что там было обустраивать? Чаще всего просто устанавливали у поля скамейки в несколько рядов — и трибуны готовы. Народу на соревнованиях собиралось много. Кто успевал — занимал сидячие места, кто нет — стоял в течение всего матча.

Тут мне невольно вспомнился Петербург и многомиллиардное воровство средств.

Мне стало так стыдно перед этими ребятами.

Про «до войны», сообщили, что была всего одна команда «Динамо».

Говорили про то, что нужно административное здание, раздевалка.

Зимой необходим каток, горячий чай, свет и музыка.

Я знал, что так и будет. Присутствовал при зарождении огромного явления под названием «советский спорт».

Про канадский хоккей знали минимум. Из публикации в «Советском спорте». Я кое-что рассказал, сославшись на статью в энциклопедии. Но реакция была никакая. Это надо видеть понятное дело. Сверху спустят установку — начнут шевелиться. Но фигня. Зима будет. Будет каток энтузиастов найти здесь легко. Может и до «указивки» что-нибудь удастся сделать. Я невольно заражался энергией и желанием окружающих делать жизнь лучше.

Солидно поднявшийся начальник начал говорить о необходимости развития джиу-джитсу. Особенно постовым. Их часто используют в качестве групп захвата. При этом он смотрел на меня. И тут же сообщил, что со своей стороны привлечет старшего лейтенанта Адамовича и старшину Шаца к тренировкам личного состава. Со стороны парторганизации он бы хотел видеть разъяснительную работу и пропаганду. Со стороны райкома нужна помощь в помещении. Возможно спортзал школы?

Необходимо развитие стрелкового спорта. Как минимум необходимо своё стрельбище. С руководством частей МГБ есть определенное недопонимание (Послали — перевел я, а это значит «мирить» будут на бюро. Кое-кому достанется. И это будет не наш начальник). Говорил он и про роль спорта в уменьшении преступности. Для меня банальность, для здешних новая, почти революционная идея. Последним, как и положено, выступил секретарь райкома. Сообщил, что всё пометил. Сказал про скромные ресурсы, но требования коммунистов — закон и они будут думать, что можно сделать.

Я ему верил. Впереди был расцвет СССР. Начинался он, как и положено с маленького просвета — мечты.

Когда курили после собрания, мне на неостывших эмоциях, рассказали ещё подробности про местный футбол.

У вратаря «Спартака» Пети Иванова после фронта не было части ладони. Со смехом рассказывали, что тренировки были после работы. В темноте. Мои постовые вместе с мальчишками веселились, глядя на них. А что делать? Работу не бросишь. Я попытался представить такой энтузиазм у Аршавина и смог только заматериться про себя.

Это ж какую страну мы прогадили!!! Может действительно надо было «усилить роль партии» в перестройку, как предлагала «марксистская фракция». Провести «большую чистку» по рецепту тридцать седьмого. И глядишь, не 75 % граждан страны были бы готовы покинуть её.

В дни футбольных баталий мальчишки всегда стремились быть рядом с футболистами до игры. Для каждого старогородского пацана было счастьем — донести до стадиона чемодан какого-либо игрока. Эдакой ватагой бежали мальчишки через мостик рядом с футболистами, неся в руках заветный чемоданчик, в котором лежали бутсы (на них, кстати, были внешние и внутренние накладки), майка, гетры (под гетры футболисты вставляли бамбуковые щитки) и трусы. На стадионе не было административного здания. Потому спортсмены переодевались прямо в кустах. У каждой команды были свои кусты — раздевалка. Чемоданы игроков опускали на землю, и футболистов тут же обступала толпа болельщиков — для того чтобы те смогли спокойно переодеться Особенно болела за нашу команду бабушка двух игроков. Надо сказать, что она была рьяной болельщицей, постоянно ходила на стадион, где проводились матчи. Она не видела ничего зазорного даже в том, чтобы вставить два пальца в рот и свистнуть на весь стадион. А однажды, узрев в действиях главного судьи несправедливость, решила судью наказать. Сначала, когда тот назначил, как ей показалось, несправедливый пенальти в ворота команды, где играли братья, она выбежала на поле, схватила мяч и — в кусты. Стадиону понравилось, люди улюлюкали, поддерживая бабушку. Но этого ей показалось мало. Она засунула два пальца в рот, свистнула и вцепилась в волосы судье. Мол, судья — Владимир Пригожин — был неправ. Стадион в тот момент просто взвыл от неожиданного поворота матча.

Вот на такой веселой ноте закончилось партсобрание, добавившее забот, но поднявшее моральный настрой верой в то, что в будущем станет лучше, чем сейчас. Работы после визита из райкома здорового прибавилось. Большую часть отправили в районы на хлебопункты. А в газетах появились победные реляции…

Газета «Трибуна ударника» пестрела сообщениями — молниями:

«… Комсомольцы и молодежь Н-ского зерносовхоза горячо откликнулись на инициативу. «Надо помочь нашему совхозу выполнить план хлебозаготовок» — решили комсомольцы.

17-летний тракторист Шура Ващенко продал 81 кг хлеба. Комбайнер Кошкин И., трактористы Востриков и Кутьин продали из своих личных запасов по 60 кг хлеба. Уже продано 768 кг зерна, которое сдано на элеватор».

«… 60-летние старики колхозники Жерлицын и Гончар из колхоза имени 17 партсъезда продали государству по 30 кг хлеба из личных запасов. Преподаватель военного дела Алексеевской неполной средней школы тов. Сторожев А. продал государству 33 кг зерна. Колхоз сдал на заготовительный пункт 25 центнеров зерна, проданного колхозниками государству из своих личных запасов». «… Комбайнеры и трактористы Шишкинской МТС организовали продажу хлеба из своих личных запасов. Трактористка Ремизова из комсомольско-молодежной бригады, работающей в колхозе им. Ворошилова, продала государству 56 кг зерна. Комсомолка этой же бригады Затонская — 53 кг. Шишкинская МТС сдала на элеватор 948 кг зерна из личных запасов трактористов».

«А. Куприянов, секретарь комсомольской организации Елизаветинского колхоза — «Борьба за урожай», сообщал: «… Комсомолец Гладких С. продал 30 кг ячменя. Отец его — 40 кг. Комсомольцы Чернова Дуся, Войтов Николай, Товкаленко Валя, Булгакова Аня и другие также продали хлеб государству из своих личных запасов. После собрания подсчитали, что продано хлеба государству 155 кг»… Да-а… почитав подобное — поневоле задумаешься. Человек сдал 16 кг зерна и об этом написали в газете. Это подвиг. Ну, пусть не подвиг — событие! Ну и вот как сие оценивать? Это ж какая голодуха там стоит?

Правильно многие попаданцы занимались прогрессорством и советовали Сталину. Правильно! Я тоже на досуге обдумывал текст письма. Напишу я Сталину. У него есть приемная, где как не странно, но принимают и читают все письма. А вдруг?! Чем еще кроме этого я подвинуть страну? Ну нет у меня никаких технических знаний. Только если сдать Хруща? Только это бред. Да не особо мне и поверят. Ну, ещё можно его попробовать подстрелить. Только вот не уверен я что, что изменится. Не один он там был. И личность не того масштаба. Берию попробовать предупредить? Так меня и так скоро искать будут.

Чем больше я тут живу, тем больше я становлюсь тут своим. Вернее уже стал. Вот что странно. Если бы меня сейчас попросили охарактеризовать, что сейчас происходит… как живут люди. Ну, одним словом. Я, несмотря на всю грязь, преступность, беспризорщину, голод, неустроенность… Я бы выбрал, наверное, слово НАДЕЖДА.

Оно, это слово — главное. Для всех.

Тут ведь даже в футбол вовсю играют. Турниры проводят. Образовалась куча команд. Правда, играли слабовато. Но зато от души. И болели со страшной силой. Обсуждали пасы, пенальти, решение судьи…

«Хлеба и зрелищ!». Этот принцип никто не смог отменить.

Трудно и тяжело всем.

Наверное, и это главное. Всем.

Все равны. Я ведь даже тихонько стал узнавать, как живет партийное начальство.

Вот что странно. Да у них доппаек. Но, в общем-то, и только.

Ну не могу я сказать, что все они суки думают только о себе и своем кармане. Не могу и все. Я ведь вижу в чем они ходят, сколько работают. Пусть не вижу — знаю. Они ведь не в вакууме живут. Их вообще с нашими чиновниками нельзя сравнивать. Есть немного особо равных. Так ведь дерьма везде хватает. А вот прослойка снабженцев, начскладов, магазинов и прочих мест распределения реальных благ. Это совсем другое. Это эти суки рвутся наверх. А попадая во власть, и несут туда свои «принципы». Идейных сменяют перераспределители. Более гибкие и более приспособленные.

Вот тоже интересный факт. Фронтовые офицеры не стараются любым способом попасть во власть. Они встают к станку или идут в колхозы. Они могут работать руками! И ничего зазорного или неуместного в этом не видят. Они просто другие. Непривычные. Для подавляющего большинства слова — долг, Родина, честь. Это не просто слова. Это образ мыслей и жизни. Вот так.

И укорот они шпане частенько дают сами, не дожидаясь никакой милиции. А те знают о том, что некоторые совсем шутить не любят и некоторых телодвижений не воспринимают вовсе. Просто убегают. Они не борзеют. Они просто не связываются. Вон недавно парочку гопстопщиков подскочивший на крик женщины сапер так отделал пряжкой солдатского ремня, что показания они давали в больнице. И это не единичный случай.

И равнодушных тут мало. Не пройдут мимо, не отвернуться.

Это их государство! Это их власть! Это их порядок!

Вот такие пироги…

Поэтому едва я заикнулся про личную месть, как тут же был послан. Пришлось все рассказать. И даже про хирурга.

Этот недоделанный хирург недавно вышел из больницы. Я долго размышлял на тему — «убить его или нет?». Странно конечно, но решил я его оставить в живых. И причина проста. Она в моем излишнем человеколюбии. Нет тут врачей. Просто — нет. Их настолько мало, что даже его помощь неоценима.

Присутствует конечно же ещё и право на врачебную ошибку. Может действительно он ошибся. А мою ошибку — уже не исправишь. Убью я его, а то, что он еще может помочь десяткам и сотням обычных больных? Значит, лишу я многих — права на жизнь. Убью собственными руками. А вот вбить в него запрет на аборты — я вобью…

Вернее вбил…

Вот после всех этих моих размышлений хирург был просто зверки избит.

Неизвестным в маске…

Три недели в больнице и ничего фатального, кроме пары шрамов «на долгую память».

А вот обидчик Зиночки и самого Серёги Адамовича — был недостоин жить. И это даже не обсуждалось. Он и так прожил лишних несколько месяцев… Итак.

Сейчас Павел Сергеевич — начальник ОРСа одного из предприятий города. Капитан запаса. Уволенный в связи с «… осложнением, после ранения». Знаем мы, какое там осложнение у НачПрода Бригады бывают. Не тот случай. Тут много этих сук тыловых окопалось на хлебных должностях. Он ведь гад не пошел рабочим на тот же завод, а устроился на хлебную должность. Это из-за вот таких вот — как он, прогнило что-то в нашем государстве.

Что еще?

Разведен.

Естественно, когда тут такой дефицит мужиков — зачем ему жена. Хотя это и сильно не приветствуется. Жену отправил в Воронеж. Тут кобелирует. Проживает в отдельном индивидуальном доме.

Ну конечно, совершено законно купленном на трудовые доходы. Откуда у честного служаки-чиновника могут быть нетрудовые?

Походили ещё, посмотрели…

Завтра навестим нашего любвеобильного бойца с фашисткой нечистью. А-то я вдруг могу и не успеть. Ходят разные разговоры о формировании сводного отряда бойцов милиции, который будет отправлен в помощь… на запад. Да и вокруг меня пошли непонятные подвижки и телодвижения нашего замполита, которые похоже зацепят и меня… Отчего-то не любит он меня. Похоже боится, что буду я метить на его место — парторга. А он реально мне в этом деле не соперник. Просто абсолютно разные уровни подготовки и опыта. «Это как плотник супротив столяра». Жарким и душным летним вечером несколько бывших военных, в старой — третьего срока носки, форме двигались куда-то. В надвигающихся сумерках их прогулочная походка никакого интереса у редких прохожих не вызывала. Да и шли они вовсе не вместе. А чье внимание может привлечь обычный прохожий? До нужного дома троица добралась в темноте.

Добротный бревенчатый дом стоял в глубине двора. Участок был угловым. Что, в общем-то, не есть хорошо. Благодаря наблюдению расписание объекта было известно. Никто не назвал его человеком даже между собой.

Остановившись у дома, я внезапно понял, что первым я идти не могу. На меня накатило.

Я уже не был спокойной машиной для выполнения задачи. Тщательно лелеемую плотину моего равнодушия пробило и меня затопило темной водой ненависти. Бурное половодье чувств смело все. В темной воде затопившей меня изнутри бурлили водовороты легкого сумасшествия и плавали хрупкие льдины острого любопытства. Любопытства маньяка, который с отстраненным интересом ждет от самого себя, что жуткая тьма его подсознания может выкинуть еще.

Это уже был не я.

Это было что-то жуткое и злое… равнодушное и любопытное… Это было началом подсердечной ненависти. Черной ненависти, которая застилает глаза и дарит прекрасное и легкое равнодушие к собственной жизни. Жизни, которая в этот момент становится совсем не важна. Важным, становится только одно — достать врага. Успеть сделать этот последний шаг. Шаг, с которым ты сумеешь скрюченными от ненависти пальцами вцепиться в горло врага. Восхитительное чувство легкости и равнодушия, с которым мои предки презрев смерть, в одиночку шагали на строй закованных в броню рыцарей или просто поднимались из окопа на танки с гранатой…

И когда тебя будут пластать мечами, стрелять в спину или давить гусеницами — ты будешь счастлив. Счастлив навсегда. Тем, что ты — смог… Смог дотянуться и рвануть зубами врага за горло. Когда ты, захлебываясь его кровью, понял, что жил ты не зря. Совсем не зря… Ты смог! Ты сумел сделать этот самый важный в твой жизни последний шаг.

И совсем не важно, даже если никто не видел, как ты умер. Это ведь видел ты сам.

Себе самому нельзя соврать…

Глава 9

Ловко перемахнув забор, Шац открыл калитку. Собаки у нашего «героя» не было.

Мы спокойно вошли внутрь.

— … а?…

До меня наконец дошло, что меня трясут за рукав. Я с трудом поднял на него глаза.

— Что…?

До меня как сквозь воду доходил смысл.

— Ты это… командир. Может, я первый пойду? — как-то нерешительно спросил Генрих.

Вопрос опять с трудом дошел до меня сквозь опаляющую нутро ненависть. Глядя на мое лицо, он что-то почувствовал.

— А смысл? — не разжимая сведенных судорогой зубов, спросил я.

— Да хочу я ему задать пару вопросов. Ты же не сможешь…?

— Не… не смогу… идите…

Я испытывал опаляющее самое нутро ненависть. Я такого никогда не испытывал. Я аж замычал… от перехлестывающих через край чувств. У меня было только одно желание вцепиться в его горло. Распластать эту с-су-уку, как в плохих фильмах. Ножом… порвать его собственными руками. Просто порвать…

Ненависть клокотала в горле и мешала дышать…

Пока я пытался обуздать этот поток абсолютно несвойственных мне чувств, видимо прошло какое-то время. Нет, умом я понимал, что Генрих прав. И поэтому я старался отдышаться и начать хоть что-то соображать… — Иди командир, погляди… — Семён шепотом позвал меня с крыльца и шагнул обратно в дом.

Я деревянно шагнул. И пошел в дом.

Дощатые, крашеные масляной краской полы… Беленая печь… Стол… На столе вываленные в беспорядке драгоценности. Матовый блеск золота, острые лучики от камней — больно колющие глаза, благородное серебро брегетов… Я поднял глаза и огляделся, чтобы придти в себя.

Дубовый резной буфет с майсенским фарфором, текинский ковер с шашками и кинжалами. Кожаный, резной диван с медными головками гвоздей обивки. Даже стул, к которому была привязана эта сволочь — был дубовым и резным. И привязан он был шелковым шнуром от шелковых же занавесок с драконами…»Как минимум — лимона на полтора… в рублях, «скромной» обстановочки», — мозг совершенно независимо оценил увиденное. И это, с-сука — «скромный» начальник паршивого ОРСа.

— Генрих… — внезапно для самого себя, позвал я.

— Ща-а… — послышалось откуда-то снизу.

Я шагнул за стол.

— Тут это…

В полу было откинута крышка погреба. И Генрих возился где-то в глубине.

— Сё-ёма. Подержи…!

Из квадратного отверстия вытянулись руки и поставили на пол картонную коробку.

Подскочивший из-за моей спины Семён, ловко перехватил ее и подвинул в сторону.

Следом появилась вторая…

Груда жратвы росла в углу, куда ее отволакивал Семён. Наконец появился извазюканый Генрих. Он ловко, на руках, выбросил свое подтянутое тело из погреба. Только вот никакой радости по поводу обнаруженной кучи «ништяков», на его лице не было.

— Ну?

— Сука он! — констатировал Генрих, не отвечая на мой вопрос, посмотрев на пленного. — Паскуда… Мало того, что воровал он на фронте. Он и здесь умудрился воровать…

Мне было практически параллельно, что он говорит. Мне было важно остаться с ним наедине. Клянусь, что пару минут мне бы хватило. — Ну…? — я сдерживался из последних сил.

Мне надо было остаться одному…

— Пойдем Сёма, постоим на улице… — резюмировал Генрих…

Из протокола места осмотра.

… Осмотр производится при дневном свете.

… Осмотр тела показал, что труп, привязанный к стулу, направлен лицом на юго-восток. Горло трупа перерезано предположительно остро заточенным предметом. Предположительно ножом…

Половые органы отрезаны и засунуты в рот потерпевшему… Потерпевший убит с особой жестокостью и цинизмом, о чем свидетельствует способ убийства и многочисленные прижизненные травмы…

… возможно предположить в качестве мотива — личную месть…

На столе находятся ценности…

Возможно, также предположить в качестве мотива убийства — корыстный интерес. Ссора на почве раздела ценностей или подозрения в частичном утаивании денег или ценностей от сообщников…

Я шел по ночному городу абсолютно свободно. Свободный человек шел по свободной земле. Я был пуст и легок. Я дышал всей грудью. Я, наконец-то отдал тот долг, который был на мне.

Я пытался даже немного понять, отчего я так поступил именно так? Хотя… наверное это был не совсем я — это был простой и обычный парень. Разведчик Серега. Вот он просто не мог по-другому.

Я? Я — уже зараженный толерантностью, дерьмократией, хитростью и возрастом… я скорее всего сделал бы иначе. Я мог подставить его МГБ-шникам или ОБХСС. И он бы сел. Ибо дурак. Да и сам он, скорее всего, сел бы. Богатства выставленного напоказ — не прощает никто. Но в этот момент меня там не было. Рассчитался с ним обычный русский парень по праву обычной кровной мести… Нет, поначалу я конечно планировал все по-другому. Я думал поступить «по-уму». Хотел я поступить тихо и осторожно — просто организовать «несчастный случай» и незаметно уйти. Незаметно уйти получилось. С остальным немного хуже… Он, по моему плану — запросто мог отравиться некачественными продуктами или невзначай угореть по пьяной лавочке от не вовремя задвинутого дымохода. Он даже мог очень неудачно повеситься — и умирать часа три-четыре подряд, как минимум. Бывает… Ну не рассчитал человек длину веревки…?

Но вот склинило меня намертво. И все тут! Теперь-то уж чего? Как получилось — так получилось.

Убийство этого «представителя власти», совершённое с особой жестокостью и цинизмом, теперь будут раскапывать очень тщательно. Ну да и флаг им в руки. Баб этот шустрик — менял как перчатки. А знала о Сереге только одна соседка. И большой вопрос, захочет ли она сообщать что-то о некоем женихе. Адрес и фамилию Серега не оставлял. Да и найдут ли ее? И докопаются ли вообще до этой истории почти полугодовой давности…

МГБ-шники найдя столько улик — подельников возьмут на раз-два. А искать мифического мстителя вряд ли кто захочет. Вон сколько подозреваемых. Останется только выбить нужные показания. А это они умеют — не отнять. Тем более могут посчитать, что таким образом специально следствие старались в сторону отвести. — Наследили мы…

Я несколько недоуменно посмотрел на Генриха. Я наконец стал соображать оторвавшись от своих размышлений… Мы стояли на пустыре. В моей руке оказалась маленькая фляжка. Выдохнув, я отхлебнул. Занюхал рукавом и, передав ее Семёну, поинтересовался:

— С чего бы это?

— Уж больно кроваво ты его «разделал». В покое не оставят.

Я несколько презрительно хмыкнул:

— Собака след не возьмет. А тряпки мы сейчас сожжем или утопим… Мой извращенный ум озаботился даже такой мелочью, как отпечатки обуви пригодные для идентификации. Поэтому на сапоги были надеты самопальные тряпочные «бахилы». Которые мы сейчас и собирались уничтожить. — Он тебе все рассказал? — я наконец-то озаботился настоящим.

— Да-а… И схему и подробности… У них там интересная схема воровства.

Четверо их было… Ну, ты как? Уже соображаешь?

— Да, спасибо, — самогон, прокатившись по пищеводу, зажег успокоительное тепло в животе.

— Слухай Генрих, — влез в разговор Семён. — А шо он там плел насчет работника сполкома.

— Нельзя убивать советских ответственных работников! — нравоучительно и агитационно-плакатно выдал Генрих. И так же глумливо добавил. — За меня обязательно отомстят! Вас — найдут!

Ну не дурак ли? Совсем он тут в тылу страх потеряли.

— Тю-у…? Ты дывысь яка паскуда…?! Ну, за удачу! — Семён от души отхлебнул в свою очередь из фляжки и предал ее Генриху.

Тот в два глотка добил остатки, занюхал рукавом и продолжил:

— Приказ о его назначении уже был подписан, — это он уже мне. — Это по его словам. Так что убил ты… мы — убили, несгибаемого борца и уже советского ответработника. Хай поднимется до небес. МГБ землю будет рыть. Я ведь еще и кошку на двери нарисовал. В деле были небезызвестный тебе — Паровоз и начсклада. Ну и мелочь — шофер с экспедитором. А МГБ думаю будет очень интересно, откуда у него такие ценности?

— Хто ж этаку суку до начальства пропустил? — Сёма все никак не мог успокоиться.

— Дал — кому надо или речи правильные говорил, — на полном автомате ответил я.

— Кому дал? — переспросил Семён.

— Экий Семён вы тугодум, — чуть ерничая, ответил ему Генрих. — Поговорку слышал: «С сильным не борись, а с богатым не судись». Делился с кем надо…

— Геня! Сдается мне — не любишь ты советскую власть.

— Я не власть не люблю. А вот таких приспособленцев ненавижу. Я как всю эту жратву увидел — так у меня в голове, что-то помутилось. Я его и сам хотел прикончить… — в голосе Генриха появилась глухая ненависть.

— Ага… и я… Ничуть эту гниду не жалко. Только это твое дело, командир. Мы потратили еще с полчаса, разрабатывая схему следующего акта. На прощанье мне сунули в руки тяжеленный вещмешок.

— Это чо?

— Шо-шо? Трохвеи! — удивление на лице Семёна было абсолютно искренним. — Хиба ж не можно усэ там оставить. Узяли малость.

— Бери, командир — Шац твердо кивнул. — Месть — это твоё. А трофеи — это наше!

Это правильно!

Я только и смог, что кивнуть в ответ.

Планы… «Хочешь рассмешить бога — расскажи ему о своих планах». Все они просто полетели в задницу. Как говорится: «Человек предполагает, а бог располагает!».

Утром на построении огласили приказ. Мне нужно было выдвигаться на западные рубежи моей Родины. Теперь уже там я должен защищать Советскую власть, во главе сводного отряда милиции… аж из пяти человек.

Сутки на сборы.

Спасибо кому-то там наверху. Спасибо за тех, кто со мной в «командировку» поедет. А поедут; Генрих Шац, Семён Нечипорук, Азамат Турсынбаев и похоже наступивший кому-то на мозоль — старшина.

Нормальные и честные люди. Как и большинство здесь. Но вот с некоторыми я не просто служу, с некоторыми я дружу и ко многим вдобавок испытываю искреннюю симпатию.