Человек, который упал на Землю

1

Осенью горы вокруг озера окрасились в красный, жёлтый, рыжий и коричневый. Вода под холодным небом стала совсем синей, и деревья, покрывавшие горы, отражались в ней цветными пятнами. Когда дул ветер, гоня перед собой рябь, по воде пробегали жёлтые и красные искры, и падали листья.

Брайс, часто уходивший с головой в свои мысли, временами выглядывал из дверей лаборатории и смотрел поверх воды на горы и на дом, в котором жил Т. Дж. Ньютон. Дом находился более чем в миле от выстроенных полумесяцем алюминиевых и фанерных строений, к которым относилась и лаборатория. В солнечные дни по другую сторону этой дуги сиял полированный корпус Штуковины ― Проекта, Транспорта ― как его ни назови. Порой вид серебристого монолита заставлял Брайса испытывать нечто похожее на гордость, временами он казался просто нелепым, словно иллюстрация к детской книжке про космос, а иногда он пугал его. Встав в дверном проёме и глядя на дальний необитаемый берег, Брайс мог наблюдать своеобразный контраст между сооружениями на разных концах панорамы, на который он и раньше часто обращал внимание. По правую руку ― старый викторианский особняк с эркерами, белой облицовкой, и тремя портиками с огромными бессмысленными колоннами ― воплощённая спесь; дом, построенный в дурном тяжеловесном вкусе каким-то безвестным, давно почившим табачным, угольным или лесным магнатом более ста лет тому назад. А по левую руку ― самое строгое и футуристическое из всех сооружений ― космический корабль. Космический корабль, стоящий посреди кентуккийского пастбища, в окружении осенних гор, и принадлежащий человеку, который предпочитает жить в особняке с пьяной экономкой, секретарём-французом, попугаями, картинами и кошками. Между кораблём и домом была вода, были горы, был сам Брайс, и было небо.

В одно ноябрьское утро, когда один из ассистентов своей юношеской серьёзностью довёл его до очередного приступа безысходного разочарования в научной работе и во всех этих «молодых учёных», Брайс подошёл к дверному проёму и несколько минут разглядывал знакомый пейзаж. Неожиданно он решил прогуляться. Ему ещё никогда не приходило в голову обойти вокруг озера. Так почему бы не сейчас?

Снаружи было холодно, и Брайс подумал было, что нужно вернуться в лабораторию за курткой. Но солнце мягко пригревало, как это бывает ноябрьским утром, и у самой воды, куда не падала тень, было достаточно тепло. Он пошёл в направлении особняка, прочь от строительной площадки и корабля. На нём была полинялая клетчатая шерстяная рубашка ― десятилетней давности подарок его покойной жены. Пройдя с милю, он согрелся настолько, что ткань стала покалывать руки, и ему пришлось закатать рукава до локтей. Его предплечья, тонкие, белые и покрытые волосками, казались на солнце ужасно бледными ― словно руки очень старого человека. Под ногами была галька и, порой, невысокая трава. По пути он увидел несколько белок и кролика. Один раз на озере прыгнула рыба. Брайс миновал пару строений и что-то вроде мастерской металлообработки. Какие-то люди махали ему. Один из них окликнул Брайса по имени, но Брайс не узнал его. Улыбнувшись и помахав в ответ, он замедлил шаг и позволил своим мыслям блуждать без цели. Один раз он остановился и попытался запускать плоские камешки по воде, и ему удалось заставить один из них совершить единственный прыжок. Все остальные входили в воду под неправильным углом и сразу тонули. Почувствовав себя глупо, Брайс покачал головой. Высоко в небе беззвучно пролетела стайка птиц. Брайс пошёл дальше.

Незадолго до полудня он прошёл мимо дома Ньютона. Дом казался запертым и безмолвным. Между ним и кромкой воды было несколько сотен футов. Брайс посмотрел на верхний эркер, но не смог разглядеть ничего, кроме отражающегося в стекле неба. Когда солнце поднялось настолько высоко, насколько было возможно в это время года, Брайс уже добрался до дальнего края озера и шёл вдоль необитаемого берега. Щетинистая трава и сорняки стали расти гуще. Здесь были кусты, и золотарник, и несколько гнилых брёвен. В какой-то миг он подумал о змеях, которых не любил, но отогнал эту мысль. Потом он увидел ящерицу, неподвижно сидящую на камне, ― глаза у неё были словно стеклянные. Брайс почувствовал голод и стал лениво размышлять, что будет с этим делать. Устав, он присел на бревно, лежащее у воды, расстегнул рубашку, отёр шею носовым платком и стал смотреть на воду. На мгновение он почувствовал себя словно Генри Торо[30] и усмехнулся собственным мыслям. «Большинство людей проводят жизнь в тихом отчаянии»[31]. Брайс оглянулся на дом, полускрытый за деревьями, и увидел в отдалении человека, который шёл в его сторону. Щурясь от яркого света, Брайс несколько секунд разглядывал его и постепенно узнал в идущем Ньютона. Брайс упёр локти в колени и стал взволнованно ждать, когда он подойдёт.

Ньютон нёс на сгибе локтя маленькую корзинку. На нём была белая рубашка с короткими рукавами и широкие светло-серые брюки. Он шёл медленно, держась прямо, при этом двигаясь с лёгкой грацией. Было что-то необъяснимо странное в его походке. Это напомнило Брайсу о том, как он впервые повстречал гомосексуалиста ― давно, когда он ещё был слишком юн, чтобы знать, кто это такие. Ньютон шёл не так, как тот человек, но он шёл как никто другой ― легко и в то же время тяжело.

Когда Ньютон подошёл достаточно близко, чтобы быть услышанным, он произнёс:

― Я принёс немного сыра и вина.

На нём были тёмные очки.

― Отлично. ― Брайс поднялся. ― Вы видели, как я проходил мимо дома?

― Да. ― Ньютон сел на другой конец бревна — длинного, полукруглого в сечении, и поставил корзинку у ног. Достав из неё бутылку вина и штопор, он протянул их Брайсу. ― Откроете?

― Попытаюсь. ― Брайс взял бутылку, заметив при этом, что руки у Ньютона такие же худые и бледные, как у него ― только без волос. Пальцы у него были длинные и тонкие, с самыми маленькими суставами, какие Брайс только видел. Когда Ньютон передавал вино, его руки слегка дрожали.

Это оказалось божоле. Брайс зажал холодную и влажную бутылку между колен и начал орудовать штопором, что получалось у него довольно ловко ― лучше, чем пускать «блинчики» по воде. Он выдернул пробку с приятным лаконичным хлопком, с первой же попытки. Ньютон подошёл к Брайсу с двумя стаканами ― это были не винные бокалы, а высокие стаканы ― и держал их, пока тот наливал вино.

― Не жалейте, ― сказал Ньютон и улыбнулся ему, и Брайс наполнил стаканы почти до краёв. У Ньютона был приятный голос, а лёгкий акцент казался вполне естественным.

Вино было превосходное: прохладное и ароматное. Оно освежило пересохшую гортань и мгновенно согрело желудок, даруя привкус старого доброго двойного удовольствия от алкоголя ― удовольствия физического и духовного ― того самого, что поддерживало очень многих людей, поддерживало самого Брайса долгие годы. Сыр оказался твёрдым чеддером, старым и слоистым. Несколько минут они ели и пили молча. На них падала тень, и Брайс снова опустил рукава рубашки. Теперь, когда он сидел неподвижно, ему снова стало прохладно. Интересно, почему Ньютон как будто совсем не мёрзнет в своей лёгкой одежде? Он скорее походил на человека, который будет сидеть у огня, закутавшись в плед, ― вроде персонажей Джорджа Арлисса[32]из старых фильмов ― худых, бледных и зябких. Но кто мог сказать, что он за персонаж? Может быть, он какой-нибудь иностранный граф из английской комедии или стареющий Гамлет. Или сумасшедший учёный, тайно замышляющий уничтожить этот мир. Или эдакий ненавязчивый Кортес, тихонько строящий себе крепость при помощи местной рабочей силы… Мысль о Кортесе напомнила Брайсу его старую гипотезу об инопланетном происхождении Ньютона, которую он никогда не списывал со счетов. В эту минуту всё казалось возможным. То, что он, Натан Брайс, возможно, пьёт вино и ест сыр в компании человека с Марса, не казалось такой уж бредовой идеей. Почему нет? Когда Кортес захватил Мексику, у него под командой было не более четырёхсот человек. Смог бы человек с Марса справиться с этим в одиночку? Сейчас, когда солнце светило в лицо, а вино согревало желудок, это не казалось Брайсу невозможным. Ньютон сидел рядом с прямой спиной, с благородным изяществом откусывая кусочки сыра и потягивая вино. В его профиле было что-то от Икабода Крейна[33]. Разве Брайс мог быть уверен, что Ньютон, если он прилетел с Марса, прилетел один? Почему это не пришло ему в голову раньше? Почему не четыреста марсиан, почему не четыре тысячи? Брайс снова посмотрел на него, и Ньютон, поймав его взгляд, осторожно улыбнулся. Марсианин? С тем же успехом он мог оказаться литовцем или массачусетцем.

Чувствуя себя немного захмелевшим, ― сколько времени прошло с тех пор, как он в последний раз напивался днём? ― Брайс испытующе посмотрел на Ньютона и спросил:

― Вы литовец?

― Нет. ― Ньютон смотрел на озеро и не обернулся на голос Брайса. Затем внезапно произнёс: ― Это озеро целиком принадлежит мне. Я купил его.

― Здорово. ― Брайс допил вино из своего стакана. Бутылка была пуста.

― Огромное количество воды, ― сказал Ньютон. И, повернувшись к Брайсу, спросил: ― Как вы думаете, сколько?

― Сколько воды?

― Да. ― Ньютон с отсутствующим видом отломил кусочек сыра и надкусил его.

― О Господи, я не знаю. Пять миллионов галлонов? Десять? ― Брайс рассмеялся. ― Я с трудом могу прикинуть объём серной кислоты в мензурке. ― Он посмотрел на озеро. ― Двадцать миллионов галлонов? Чёрт, я не обязан это знать. Я узкий специалист. ― И, вспомнив о репутации Ньютона, он добавил: ― Но вы нет. Вы разбираетесь во всех науках, какие только есть. Может быть, и в некоторых из тех, которых нет.

― Чушь. Я всего лишь… изобретатель. В лучшем случае. ― Ньютон доел свой сыр. ― Думаю, я ещё более узкий специалист, чем вы.

― В чём именно?

Ньютон немного помолчал. Затем сказал:

― Это было бы трудно объяснить. ― Он снова улыбнулся, на этот раз загадочно. ― Вы любите неразбавленный джин?

― Не особенно. Может быть.

― У меня с собой бутылка. ― Ньютон потянулся к корзинке у своих ног и достал оттуда бутылку. Брайс внезапно рассмеялся. Он не мог удержаться: Икабод Крейн с поллитровкой джина в корзинке для ланча! Ньютон щедро налил полный стакан Брайсу, а потом себе. Внезапно он произнёс, всё ещё держа в руке бутылку: ― Я слишком много пью.

― Все слишком много пьют. ― Брайс попробовал джин. Он не любил его ― ему всегда казалось, что джин отдает какой-то парфюмерией. Но всё-таки выпил. Часто ли человеку выпадает шанс напиться со своим боссом? И часто ли случается, что твой босс ― Икабод Крейн, Гамлет и Кортес в одном лице ― только что сошёл с марсианского судна и к концу года собирается захватить мир при помощи космического корабля? У Брайса затекла спина, и он позволил себе сползти на траву и прислониться к бревну, вытянув ноги к воде. Тридцать миллионов галлонов? Он выпил ещё стакан джина, а затем выудил из кармана смятую пачку сигарет и предложил Ньютону закурить. Ньютон по-прежнему сидел на бревне и с нового ракурса казался Брайсу ещё выше, ещё дальше, чем когда-либо.

― Я пробовал курить около года назад, ― сказал Ньютон. ― Мне стало очень плохо.

― Да? ― Брайс вытащил сигарету из пачки. ― Может быть, мне тогда лучше не курить?

― Пожалуй. ― Ньютон взглянул на него. ― Как вы думаете, будет война?

Брайс, раздумывая, подержал сигарету в руке, затем зашвырнул её в озеро. Она поплыла.

― А разве сейчас не идут войны? Три… или четыре?

― Три. Но я имею в виду войну с серьёзным оружием. Водородное оружие есть у девяти стран, как минимум двенадцать обладают бактериологическим. Думаете, его пустят в ход?

Брайс сделал большой глоток джина.

― Возможно. Наверняка. Не знаю, почему этого до сих пор не произошло. Я не знаю, почему мы до сих пор не перепились до смерти. Или не залюбили друг друга до смерти. ― Корабль стоял напротив них на другой стороне озера, но его не было видно из-за деревьев. Брайс махнул рукой со стаканом в его сторону и спросил: ― Это будет оружие? И если да, то для кого оно?

― Нет, это не оружие. Правда нет. ― Ньютон, похоже, был пьян. ― Я не скажу вам, что это такое. Как скоро?

― Как скоро ― что? ― Брайс тоже чувствовал себя навеселе. Это был прекрасный день, чтобы напиться. Давно уже с ним этого не случалось.

― Начнётся большая война. Которая разрушит всё.

― Почему бы и не разрушить всё? ― Брайс залпом осушил свой стакан и потянулся к корзинке за бутылкой. ― Может быть, это самое всё как раз и следует разрушить. ― Доставая бутылку, он взглянул на Ньютона, но не мог разглядеть его лица, поскольку солнце стояло прямо за ним. ― Вы случайно не с Марса?

― Нет. Через десять лет? Меня учили, что у нас будет по меньшей мере десять лет.

― Где учат таким вещам? ― Брайс налил себе полный стакан. ― Я бы сказал ― пять лет.

― Этого не хватит.

― Не хватит для чего? ― Джин уже не был так плох на вкус, даже несмотря на то, что согрелся в стакане.

― Этого не хватит. ― Ньютон грустно посмотрел на него. ― Но, возможно, вы ошибаетесь.

― Ладно, три года. Вы с Венеры? С Юпитера? Из Филадельфии?

― Нет. ― Он пожал плечами. ― Меня зовут Румпельштильцхен[34].

― Какой ещё Румпельштильцхен?

Ньютон наклонился, чтобы взять у Брайса бутылку, и налил себе ещё джина.

― Как вы думаете, может быть, она вообще не начнётся?

― Может быть. Что может её предотвратить, Румпельштильцхен? Высшие человеческие инстинкты? Эльфы обитают в пещерах… Значит, вы живёте в пещере, когда не летаете на соседние планеты?

― В пещерах живут тролли. А эльфы живут повсюду. Эльфы обладают силой приспосабливаться к чрезвычайно тяжёлым внешним условиям. Таким, как эти. ― Ньютон махнул дрожащей рукой в направлении озера, расплескав джин себе на рубашку. ― Я эльф, доктор Брайс, и я всегда и везде один. Совсем один. ― Он уставился на воду.

Большая стая уток опустилась на озеро примерно в полумиле от них, ― наверное, усталые путешественницы на пути к далекому югу. Они качались на поверхности воды как воздушные шарики, дрейфуя, словно были неспособны двигаться сами.

― Если вы прилетели с Марса, конечно, вы будете одиноки, ― сказал Брайс, глядя на уток. Если бы он прилетел с Марса, он был бы словно одинокая утка на озере ― усталая перелётная птица.

― Это не обязательно.

― Что не обязательно?

― Быть с Марса. Думаю, вы достаточно часто чувствовали себя одиноким, доктор Брайс. Чувствовали себя чужаком. Вы случайно не с Марса?

― Вроде бы нет.

― Из Филадельфии?

Брайс рассмеялся:

― Портсмут, Огайо. Это дальше отсюда, чем Марс.

Без какой-либо видимой причины утки на озере испуганно закрякали. Внезапно они снялись с озера, поначалу беспорядочно, но затем выстраиваясь в нечто слабо напоминающее клин. Брайс смотрел, как они исчезают за горами, всё ещё набирая высоту. Словно в тумане он думал о перелётных птицах, о мигрирующих насекомых и маленьких пушистых зверьках, спешащих по старым-престарым тропинкам к своим древним домам и новым смертям. И вдруг стая уток напомнила ему ракетную эскадрилью, которую он видел на обложке журнала несколько лет назад. Тут Брайс опять подумал о том, что помогает своему странному собеседнику строить этот гладкий, так похожий на ракету корабль, предназначенный то ли для освоения космоса, то ли для экспериментов, то ли для фотосъёмки, то ли для чего-то ещё, ― но почему-то сейчас, пьяный и беспечный под полуденным солнцем, он не верил в это, не верил ни на грош.

Ньютон поднялся, покачиваясь, и сказал:

― Мы можем пойти к дому. Если хотите, я прикажу Бриннару отвезти вас домой.

― Да, пожалуй. ― Брайс поднялся, отряхнув листья с одежды, и допил свой джин. ― Я слишком пьян и слишком стар, чтобы идти пешком.

Они шли молча, немного пошатываясь. Но когда они подошли к дому, Ньютон сказал:

― Я надеюсь, мир продлится ещё десять лет.

― Зачем десять? ― спросил Брайс. ― Если мир продлится так долго, оружие станет ещё мощнее. И тогда они разнесут всё. Всё вокруг. Может быть, это сделают даже литовцы. Или филадельфийцы.

Ньютон как-то странно посмотрел на него, и Брайсу на мгновение стало не по себе.

― Если у нас будет десять лет, ― сказал Ньютон, ― может быть, войны не будет вообще. Может быть, она просто не сможет начаться.

― И что же её предотвратит? Человеческая добродетель? Второе пришествие? ― Почему-то Брайс не мог смотреть Ньютону в глаза.

Ньютон впервые рассмеялся, тихим и приятным смехом.

― Может быть, это и вправду будет второе пришествие. Может быть, это будет сам Иисус Христос. Через десять лет.

― Если он придёт, ― сказал Брайс, ― пусть будет осторожнее.

― Думаю, он вспомнит, что случилось с ним в прошлый раз, ― ответил Ньютон.

Из дома им навстречу вышел Бриннар. Брайс почувствовал облегчение: его уже начинало мутить на солнце.

Брайс попросил Бриннара отвезти его прямиком домой, не заезжая в лабораторию. По дороге Бриннар так и сыпал вопросами; Брайс отвечал уклончиво. Когда он оказался дома, было уже пять часов. Он зашёл на кухню, где, как всегда, царил совершеннейший бардак. На стене висела репродукция «Падения Икара», привезенная из Айовы, а в раковине громоздились тарелки, оставшиеся после завтрака. Брайс достал холодную куриную ножку из холодильника в стене, и, жуя на ходу, устало поплёлся к кровати, где быстро провалился в сон, положив наполовину обглоданную ножку на прикроватный столик. Ему приснилось множество снов, все они были невнятны, а во многих из них присутствовали перелётные птицы, беспорядочно летящие в холодном синем небе…

Брайс проснулся совершенно бодрым в четыре часа утра. Было темно, во рту поселился гадкий вкус, голова раскалывалась, а шея вспотела под плотным шерстяным воротником. От ходьбы у него отекли ноги, и ужасно хотелось пить. Сидя на краю кровати, он несколько минут смотрел на светящийся циферблат часов, а затем осторожно включил ночник, зажмурив глаза, прежде чем нажать на кнопку. Потом он встал, прошёл, часто моргая, по коридору в ванную и пустил холодную воду в раковину. Пока она наполнялась, он выпил два стакана воды из стаканчика для зубных щёток, затем закрыл кран, зажёг свет и начал расстёгивать душную клетчатую рубашку. Увидев в зеркале кусочек бледной кожи под полукруглым вырезом майки, Брайс отвёл взгляд. Опустив руки в воду, он подержал их там, чтобы холод усилил движение крови в запястьях, а потом набрал воды в ладони и поплескал на лицо и шею. В конце концов он хорошенько растёрся грубым полотенцем и почистил зубы, избавляясь от мерзкого вкуса во рту. Причесав волосы, Брайс пошёл в спальню за свежей рубашкой ― на этот раз он взял голубую сорочку, но без оборок спереди, как носили большинство мужчин.

Всё это время в его голове крутилась старая фраза: как захочешь, так и будет.

На кухне Брайс приготовил себе завтрак ― растворил в горячей воде кофейную таблетку и поджарил омлет, щедро приправив его грибами из консервной банки. Ловко свернув омлет при помощи лопатки, он выложил его на тарелку, пока тот был ещё чуточку сырым в середине. Затем сервировал его вместе с кофе на пластиковом столике, сел и начал медленно есть, давая возможность своему перегруженному джином желудку принять мягкую пищу настолько бережно, насколько мог. Желудок принял её достаточно благосклонно, и Брайс ощутил мимолетную гордость за то, что его не тошнило ― и это после того, как со вчерашнего утра он не ел и не пил ничего, кроме вина, сыра и неразбавленного джина. Брайс содрогнулся. Можно было на худой конец съесть несколько этих таблеток «ПА», которые люди принимают, когда не хотят возиться с настоящим ужином. «ПА» ― это такой белок из морских водорослей. Отвратительная мысль ― есть тину вместо печёнки с луком. Но, возможно, к таблеткам пора привыкать. Учитывая рост населения, засуху в Азии, фашизм, возрождающийся в Китае, ― а значит, и в «свободном мире» с его диктаторами, демагогами и гедонистами, ― в будущем всё труднее станет добыть на обед печёнку с луком или говядину с картошкой. Ещё каких-то двадцать лет ― и все мы будем есть тину, рыбий жир и углеводы из пробирки, думал Брайс, доедая свой омлет. Когда не останется куриц, яйца можно будет увидеть только в музеях. Может быть, Смитсоновский институт[35]будет выставлять законсервированный омлет, запаянный в пластик. Брайс пил кофе, тоже частично синтетический, и думал о старом изречении биологов, что курицы ― это способ яиц размножаться. Это навело его на мысль о том, что скоро некий одарённый юный биолог со стрижкой ёжиком и в брюках с оборками, возможно, найдёт более эффективный способ размножения яиц, устранив куриц вообще. Но, впрочем, вряд ли это будет юное дарование. Скорее уж тем, кто представит общественности пупочное яйцо ― наподобие пупочного апельсина ― окажется Т. Дж. Ньютон. Упакованное в весёленький пластик, оно будет продвигаться на рынок «Всемирной корпорацией». Самовоспроизводящееся яйцо: вы сажаете его в пруд, и оно растёт как пластиковые бусы, выбрасывая вверх по одному новому яйцу в день. Вот только позже оно не станет довольно кудахтать, и никогда не произведёт на свет ни гордого бойцовского петуха, ни глупой курицы, за которой будут гоняться дети, ни жареного цыплёнка на ужин.

Допив кофе, Брайс поднял взгляд на «Падение Икара». Теперь он знал, что эта картина начинает для него означать. Он поставил чашку и произнёс вслух: «Кончай играть в интеллектуальные игры, Брайс. Как захочешь, так и будет. Выбирай: Марс или Массачусетс?» И, глядя на руку и ногу упавшего с неба в океан мальчика на исполненной покоя картине, он думал: «Друг или враг?» Он не отрываясь смотрел на картину. «Разрушитель или спаситель?» В голове у него крутились слова Ньютона: «Может быть, это и вправду будет второе пришествие». Но Икар потерпел неудачу, он опалил крылья и утонул, в то время как Дедал, который не поднялся так высоко, сбежал со своего пустынного острова. Однако не для того, чтобы спасти мир. Может быть даже, чтобы его разрушить. Ведь он изобрёл полёт, а разрушение, когда придёт его час, грянет с неба. «Померкнет воздух рая», думал Брайс. «Чума во мне, о Боже! Господь, помилуй нас…»[36]Брайс потряс головой, пытаясь удержать разбредающиеся мысли. Сейчас важно было решить: Марс или Массачусетс, всё остальное было второстепенно. Итак, что ему известно? Акцент Ньютона, его внешний вид, его походка. А также порождения его ума, за которыми угадывались технологии, более чуждые здесь, чем Птолемеевская модель астрономии[37]. Ещё эти фантастические логарифмы, а также то, что Ньютон был слегка пьян оба раза, когда Брайс его видел. Это могло быть признаком ужасного одиночества, которое может ощущать инопланетянин, или свидетельствовать о его неспособности противостоять культурному шоку. Но быть пьяным ― это так по-человечески, и это сводит последний довод на нет. Не слишком ли маловероятно то, что алкоголь воздействует на инопланетянина так же, как на человека? Но Ньютон наверняка человек ― или кто-то очень на него похожий. Возможно, у него человеческая химия крови ― тогда он вполне способен пьянеть. И всё же ― было бы куда вероятнее, если бы он был из Массачусетса. Или из Литвы. Но почему бы и не пьяный марсианин? Сам Христос пил вино, а ведь он сошёл с небес ― фарисеи называли его пьяницей. Пьяница из космоса… Почему он всё время отвлекается от сути? Кортесу, вероятно, подносили текилу. А ведь он был ещё одним мессией: голубоглазый бог Кетцалькоатль, пришедший спасти бедный народ от ацтеков. Через десять лет? Логарифмы по основанию двенадцать. Что же ещё? Что ещё?!

2

Временами Ньютон чувствовал, что сходит с ума подобно землянам, хотя для антейца сумасшествие было в принципе невозможно. Он не понимал, что с ним происходит ― или уже произошло. От него не скрывали, что задание будет чрезвычайно сложным. Ньютона выбрали для его выполнения за физическую силу и способность приспосабливаться к окружающим условиям. Он знал с самого начала, что возможностей провалиться у него будет хоть отбавляй, что всё это было сплошным риском ― сумасбродный план людей, не нашедших иного выхода; и он был готов к неудаче. Но к тому, что произошло на самом деле, он готов не был. Сам план продвигался весьма благополучно ― было заработано огромное количество денег, строительство корабля началось почти без затруднений, никто не узнал, кто он такой (хотя многие подозревали ― он в этом не сомневался), ― и вероятность успеха была теперь так высока. А он, антеец, высшее существо из высшей расы, терял власть над собой, опускался, спивался, превращался в потерянное и глупое существо, предавал своих, а возможно, и самого себя.

Иногда Ньютон винил в этом Бетти Джо ― в том, что сам оказался слаб перед лицом этого мира. Как же это было по-человечески ― выдумывать подобные оправдания! Он винил её в том, что прижился здесь и стал одержим смутным чувством вины и ещё более смутными сомнениями. Это она научила его пить джин, и это она показала ему ту сторону человеческой натуры, что бездумно стремится к расслабленной жизни, полной наслаждений и достатка, о которой он ничего не узнал из телепрограмм, на изучение которых потратил пятнадцать лет. В ней он увидел ту дремлющую, хмельную жизненную силу, которая антейцам, при всей их невероятной вневременной мудрости, даже и не снилась. Он чувствовал себя словно человек, живущий среди достаточно дружелюбных, глупых, но по-своему сообразительных животных, который постепенно начинает сознавать, что их понятия и взаимоотношения гораздо сложнее, чем он себе представлял. Не исключено, что рассмотрев их поведение с разных сторон, этот разумный человек обнаружит, что окружающие его животные, которые загаживают собственное логово и поедают собственные отбросы, возможно, счастливее и в чём-то мудрее него.

А может быть человек, проживший среди животных достаточно долго, становится животным в большей степени, чем ему бы следовало? И всё же это сравнение несправедливо. У него с людьми общие предки, и это родство гораздо теснее, чем родство между разными видами млекопитающих. И он, и земляне ― мыслящие существа, которые способны на понимание, предвидение, а также на чувства, которые неточно именуют любовью, состраданием и уважением. А ещё, как обнаружил Ньютон, способны напиваться.

Антейцы были немного знакомы с алкоголем, хотя жиры и углеводы играли весьма незначительную роль в экологии этого мира. У них росли сладкие ягоды, из которых иногда делали что-то вроде лёгкого вина. Конечно, чистый спирт можно было синтезировать довольно легко, и изредка случалось, что кто-нибудь из антейцев напивался. Но постоянное пьянство не встречалось на Антее: такого явления как антеец-алкоголик просто не существовало. Ньютон никогда в жизни не слышал, чтобы кто-то на его планете пил так, как пил теперь он на Земле ― ежедневно и беспрерывно.

Алкоголь оказывал на Ньютона не совсем то же действие, что на людей, ― по крайней мере, он так считал. Ему никогда не хотелось ни напиться до беспамятства, ни почувствовать себя буйно-счастливым или богоподобным; он хотел лишь освобождения, но не совсем понимал от чего. У него никогда не бывало похмелья, сколько бы он ни выпил. Он почти всегда был один. Ему было бы трудно не пить.

После того как Бриннар увёз Брайса домой, Ньютон прошёл в гостиную, которой никогда не пользовался, и с минуту стоял молча, наслаждаясь прохладой комнаты и её тихим полумраком. Одна из кошек лениво поднялась с дивана, потянулась, подошла к нему и начала, мурлыкая, тереться о его ногу. Ньютон ласково посмотрел на неё. Он очень полюбил кошек. Было в них что-то напоминающее ему об Антее, хотя там и не было подобных животных. Но, казалось, они едва ли принадлежат и этому миру.

Из кухни вошла Бетти Джо, на ней был передник. Она нежно посмотрела на Ньютона, а затем произнесла:

― Томми…

― Да?

― Томми, мистер Фарнсуорт звонил тебе из Нью-Йорка. Два раза.

Ньютон пожал плечами.

― Он звонит теперь почти каждый день.

― Да, Томми. ― Она мягко улыбнулась. ― Так или иначе, он сказал, что это важно и что ты должен перезвонить ему как можно скорее.

Ньютон хорошо знал о том, что у Фарнсуорта трудности, но они могли и подождать. Сейчас у него не было сил с ними разбираться. Он посмотрел на часы. Было почти пять.

― Скажи Бриннару, чтобы соединил нас в восемь часов, ― сказал он. ― Если Оливер позвонит снова, скажи ему, что я занят и поговорю с ним не раньше восьми.

― Хорошо. ― После некоторого колебания Бетти Джо спросила: ― Хочешь, я приду и посижу с тобой? Может быть, поговорим?

Ньютон видел выражение её лица, её полный надежды взгляд, означающий, что она так же зависима от него в плане общения, как и он от неё. Какими странными компаньонами они стали! Но хотя он знал, что она так же одинока, как и он сам, и что она разделяет его чувство отчуждённости, Ньютон был просто не в силах наградить её правом посидеть с ним в тишине. Он улыбнулся настолько ласково, насколько смог.

― Извини, Бетти Джо. Мне нужно немного побыть одному. ― С каким трудом стала даваться ему эта натренированная улыбка!

― Конечно, Томми, ― ответила Бетти Джо. Она поспешно отвернулась. ― Мне нужно на кухню. ― В дверях она снова повернулась к нему. ― Дай мне знать, если захочешь поужинать, слышишь? Я принесу ужин наверх.

― Хорошо. ― Ньютон подошёл к лестнице и решил подняться на маленьком подъёмном кресле, которым не пользовался уже несколько недель. На него навалилась усталость. Когда он сел, одна из кошек прыгнула к нему на колени, и, неожиданно вздрогнув, он сбросил её на пол. Она бесшумно упала, встряхнулась и невозмутимо пошла прочь, не снисходя до того, чтобы оглянуться. Глядя на кошку, Ньютон подумал: «Если бы только разумными обитателями этой планеты были вы…» Затем криво улыбнулся: «Может быть, так оно и есть».

Как-то раз, больше года назад, он обронил при Фарнсуорте, что заинтересовался музыкой. Это было правдой лишь отчасти, поскольку мелодика и тональная система человеческой музыки всегда были ему немного неприятны. Тем не менее, музыка увлекла Ньютона с исторической точки зрения ― как историка, его интересовали почти все направления человеческого фольклора и искусства. Это увлечение возникло в те годы, когда он изучал земное телевидение, и укрепилось здесь, на Земле, долгими ночами, проведёнными за чтением. Вскоре после этого случайного упоминания Фарнсуорт подарил Ньютону превосходно откалиброванную октафоническую систему ― некоторые её компоненты были основаны на патентах «Всемирной корпорации» ― вместе с усилителями, проигрывателями и прочим необходимым оборудованием. Стараниями трёх магистров в области электротехники систему удалось встроить в рабочий кабинет Ньютона. Это вторжение доставило ему беспокойство, но он не хотел ранить чувства Фарнсуорта. На торце книжного шкафа они установили медную панель с пультом управления. Ньютон предпочёл бы что-нибудь более изысканное, чем плоская медь ― например, тонко расписанный китайский фарфор. Ещё Фарнсуорт вручил ему кассету с пятью сотнями записей на маленьких стальных шариках ― на этих патентах «Всемирная корпорация» заработала не меньше двадцати миллионов долларов. Нажимаешь кнопку ― и шарик размером с горошину становится на своё место в картридже. Затем крошечное считывающее устройство, медленно двигаясь, распознаёт его молекулярную структуру, и эти узоры преобразуются в звуки ― оркестра, музыкального коллектива, гитары или голоса. Ньютон почти никогда не включал музыку. По настоянию Фарнсуорта он прослушал несколько симфоний и квартетов, но совершенно ими не проникся. Странно, что их смысл остался для него настолько непонятным. Некоторые другие виды искусства, даже в превратной и снисходительной подаче «Воскресного телевидения» (глупейшего и претенциознейшего телеканала), способны были сильно на него воздействовать ― особенно скульптура и живопись. Возможно, он видел так же, как люди, но не мог слышать как они.

Когда Ньютон вошёл в кабинет, размышляя о кошках и людях, то неожиданно для себя самого решил послушать музыку. Нажав на кнопку, он включил симфонию Гайдна, которую, по мнению Фарнсуорта, просто обязан был послушать. Из колонок отчётливо и напористо полились звуки, не несущие, на его взгляд, никакой смысловой или эстетической нагрузки. Ньютон почувствовал себя как американец, который пытается понять китайскую музыку. Он налил себе джина из бутылки, стоявшей на полке, и выпил его неразбавленным, стараясь следить за звуками. Он уже собирался сесть на диван, когда в дверь внезапно постучали. Вздрогнув, Ньютон уронил стакан. Тот разбился у его ног. Впервые в жизни он заорал:

― Какого чёрта?!

Как же он стал похож на людей! Из-за двери донёсся испуганный голос Бетти Джо:

― Снова звонит мистер Фарнсуорт, Томми. Он настаивает. Говорит, что я должна тебя позвать…

Голос Ньютона смягчился, хотя в нём всё ещё слышалось недовольство.

― Скажи ему, что нет. Скажи ему, что сегодня я не хочу никого видеть и ни с кем не разговариваю.

С минуту за дверью была тишина. Ньютон посмотрел на осколки стекла у своих ног, затем запинал самые крупные из них под диван. После чего услышал голос Бетти Джо:

― Хорошо, Томми. Я передам. ― Она помолчала. ― Ты теперь отдохни, Томми, слышишь?

― Хорошо, ― ответил он, ― я отдохну.

Ньютон услышал, как удаляются её шаги. Затем подошёл к книжному шкафу. Стаканов больше не было. Он начал было звать Бетти Джо, но вместо этого взял почти полную бутылку, открутил крышку и стал пить прямо из горлышка. Он выключил Гайдна ― кто мог ожидать, что ему понравится подобная музыка? ― и включил сборник народной музыки, старинных негритянских песен. По крайней мере, в словах этих песен было что-то, что он мог понять.

Из колонок зазвучал низкий усталый голос:

Ньютон задумчиво улыбнулся. Слова этой песни задели в нём какую-то струну. Сев на диван с бутылкой в руке, он начал думать о Натане Брайсе и об их сегодняшней беседе.

После первой же встречи с Брайсом Ньютон понял, что тот его подозревает. То обстоятельство, что химик настаивал на личной встрече, выдавало его с головой. Проведя недешёвое расследование, Ньютон удостоверился, что Брайс не является ничьим представителем ― он не работал ни на ФБР (как, по меньшей мере, двое рабочих на строительстве ракеты), ни на какое-либо другое правительственное учреждение. Но тогда, если Брайс каким-то образом разгадал его тайну и его намерения, ― как, очевидно, Фарнсуорт и, возможно, кто-то ещё, ― то чего ради он, Ньютон, так разоткровенничался с этим человеком? И зачем бросался намёками о себе, толкуя о войне и втором пришествии, называя себя именем Румпельштильцхен ― именем злобного карлика, который явился откуда ни возьмись, чтобы превратить солому в золото и с помощью этого неслыханного умения спасти жизнь принцессы; чужака, чьим истинным намерением было украсть её дитя? Был лишь один способ победить его ― раскрыть его личность, назвать его имя.

И почему, подумал он вдруг, Румпельштильцхен оставил принцессе возможность обойти уговор? Зачем он дал принцессе эту трёхдневную отсрочку на то, чтобы узнать его имя? Была ли это просто излишняя самонадеянность ― ибо кто мог бы вообразить или угадать такое имя ― или он хотел, чтобы его разоблачили, поймали, лишили того, ради чего он хитрил и колдовал? А он сам, Томас Джером Ньютон, который своим колдовством и уловками превзошёл бы кудесника или эльфа из любой сказки ― а он прочёл их все ― не хочет ли он оказаться разоблачённым, пойманным?

Зачем, думал Ньютон, сжимая в руке бутылку, зачем мне хотеть, чтобы меня разоблачили? Он глядел на этикетку на бутылке, чувствуя странное головокружение. Вдруг запись закончилась. Пока следующий шарик катился на своё место, он сделал долгий, обжигающий глоток. Затем из колонок на него нещадно обрушились звуки оркестра.

Ньютон устало поднялся, прищурив глаза. Он чувствовал себя обессиленным. Наверное, он не ощущал себя таким слабым с того самого дня в ноябре ― как много лет прошло с тех пор! ― когда его, перепуганного и одинокого, тошнило на пустоши. Ньютон выключил музыку, а затем подошёл к пульту управления телевизором и включил его. Может быть, покажут какой-нибудь вестерн…

Большое изображение цапли на дальней стене начало расплываться. Когда оно исчезло, на его месте появилось лицо красивого мужчины с притворно-глубокомысленным взглядом, столь свойственным всем политикам, целителям и евангелистам. Его губы двигались беззвучно, а глаза смотрели на Ньютона.

Ньютон включил звук. Голова обрела голос и произнесла: «…Соединённых Штатов Америки как свободной и независимой нации. Мы должны собраться с духом, как люди, за спиной которых весь свободный мир, и встретить лицом к лицу все вызовы, надежды и страхи этого мира. Мы должны помнить, что Соединённые Штаты, независимо от того, что говорят несведущие, отнюдь не второстепенная сила. Мы должны помнить, что свобода победит, мы должны…»

Тут до Ньютона дошло, что этот человек ― президент Соединённых Штатов, и что говорит он с напыщенностью отчаявшегося. Ньютон переключил канал. На экране возникла постельная сцена. Мужчина и женщина, оба в пижамах, обменялись парой избитых непристойных шуточек. Он снова переключил канал в надежде на вестерн. Он любил вестерны. Но там показывали проплаченный властями пропагандистский фильм о достоинствах и добродетелях Америки. На экране замелькали белые церкви Новой Англии, труженики полей ― на каждую группу по одному улыбающемуся чернокожему ― и клёны. Таких фильмов в последнее время появлялось всё больше; как и многие популярные журналы, они становились всё более шовинистическими и как никогда были пропитаны сказочной ложью о том, что Америка ― это страна богобоязненных городков и рациональных мегаполисов, процветающих фермеров и добрых докторов, застенчивых домохозяек и филантропствующих миллионеров.

― Боже мой, ― сказал Ньютон вслух, ― да вы просто перепуганные, жалеющие себя гедонисты. Лгуны! Шовинисты! Глупцы!

Ньютон снова переключил канал, и на экране возникла сцена из ночного клуба. Звучала приглушённая музыка. Ньютон задержался на этом канале, глядя, как движутся тела на танцполе, как мужчины и женщины, разодетые в пух и прах, обнимаются под звуки музыки.

А кто такой я, подумал он, как не перепуганный, погрязший в жалости к себе гедонист? Он допил джин и посмотрел на свои руки, сжимающие бутылку, а затем перевёл взгляд на свои искусственные ногти, которые блестели в мерцающем свете телеэкрана словно полупрозрачные монеты. Несколько минут Ньютон смотрел на них так, словно увидел впервые.

Затем он встал и, пошатываясь, подошёл к шкафу. Он достал с полки ящичек размером с обувную коробку. На внутренней стороне дверцы шкафа висело большое зеркало. Ньютон посмотрел на своё отражение, на своё высокое, худое тело, затем снова сел на диван. Он поставил ящичек перед собой на мраморный кофейный столик и достал из него пластиковый флакончик. На столике стояла пустая пепельница в форме чаши ― китайский фарфор, подарок Фарнсуорта. Ньютон вылил в неё жидкость из флакона, поставил его на стол, а затем погрузил кончики пальцев в пепельницу, будто в чашу для омовения рук. Он подержал их там с минуту, а затем вынул и резко хлопнул в ладоши. С тихим позвякиванием его ногти осыпались на мраморный столик. Кончики его пальцев оказались гладкими и гибкими, но слегка воспалёнными.

Из телевизора доносился джаз с шумным, напористым ритмом.

Ньютон встал, подошёл к двери и закрыл её на ключ. Затем вернулся к ящичку на столе, достал из него комок, похожий на ватный, и обмакнул его в ту же жидкость. Ньютон заметил, как дрожат его руки. Он знал, что напился гораздо сильнее, чем когда-либо раньше. Но, видимо, ещё недостаточно.

Он подошёл к зеркалу и прижал влажный комок сначала к одному уху, потом к другому, пока синтетические мочки не отвалились. Расстегнув рубашку, он таким же образом удалил соски и волосы на груди. Волосы и соски держались на тонкой пористой прослойке и отпали все разом. Ньютон поднял все эти накладки и положил их на кофейный столик. Глядя в зеркало, он заговорил на родном языке ― сначала тихо, потом громче, пытаясь заглушить звуки джаза из телевизора. Он читал стихотворение, которое сочинил в юности. Язык слушался его плохо. Он был слишком пьян, а может просто разучился произносить антейские шипящие звуки. Затем, тяжело дыша, Ньютон вынул из ящичка маленький инструмент, похожий на пинцет, и, стоя перед зеркалом, осторожно удалил с глаз тонкие пластиковые линзы. Всё ещё силясь дочитать не дающееся ему стихотворение, он моргнул глазами, зрачки которых оказались вертикальными, как у кошки.

Долго он смотрел на себя, а потом заплакал. Он не всхлипывал, но слёзы лились из его глаз ― точно такие же слёзы, как у людей ― и катились вниз по худым щекам. Это были слёзы безысходности.

Затем он спросил себя вслух по-английски:

― Кто ты? И где твой дом?

В зеркале отражалось его собственное тело, но Ньютон не мог признать его за своё. Оно было чужим и пугающим.

Он достал ещё одну бутылку. Музыка прекратилась. Диктор произнёс: «…танцевальный зал отеля „Зеельбах“ в центре Луисвилла был показан вам в прямом эфире с помощью серии товаров „Краски мира“ ― плёнок и проявителей для самых лучших фотографий…»

Ньютон не смотрел на экран ― он открывал бутылку. Зазвучал женский голос: «Чтобы сохранить воспоминания о предстоящих праздниках, о ваших детях, о семейных торжествах в День Благодарения и на Рождество, нет ничего прекраснее, чем фотографии „Краски мира“, наполненные яркой жизнью…»

А Томас Джером Ньютон лежал на диване с открытой бутылкой джина в руке. Его пальцы без ногтей дрожали, а кошачьи глаза с тоской смотрели в потолок…

3

В воскресенье утром, через пять дней после пьяной беседы с Ньютоном, Брайс сидел у себя дома, пытаясь читать детективный роман. Он сидел у электрокамина в своей маленькой типовой гостиной, одетый лишь в зелёную фланелевую пижаму, и пил третью за утро чашку чёрного кофе. Сегодня он чувствовал себя лучше: загадка личности Ньютона не мучила его так сильно, как в прошедшие несколько дней. Этот вопрос всё ещё оставался для Брайса первостепенно важным, но он решил придерживаться своего рода стратегии ― если бдительное выжидание можно было назвать стратегией ― и умудрился если не выбросить проблему из головы, то, по крайней мере, перестать думать о ней постоянно. Детективный роман, по счастью, оказался довольно глупым; за окном крепчал мороз. Брайсу было уютно у мнимого очага, и он совершенно никуда не спешил. На стене слева от него висела репродукция «Падения Икара». Он перевесил картину из кухни в гостиную два дня назад.

Брайс прочёл уже почти половину книги, когда услышал тихий стук в дверь. Он недовольно поднялся, спрашивая себя, за каким чёртом он мог кому-то понадобиться в воскресенье утром. Его коллеги вели активную общественную жизнь, но Брайс упорно избегал её, и у него было мало друзей. Во всяком случае, у него не было настолько близкого друга, чтобы мог заглянуть к нему в воскресное утро. Брайс захватил из спальни халат и открыл дверь.

За порогом, в морозном тумане, дрожа в тонкой нейлоновой куртке, стояла экономка Ньютона.

Она улыбнулась и произнесла:

― Здравствуйте, доктор Брайс.

― Здравствуйте. ― Брайс не смог вспомнить, как её зовут, хотя Ньютон однажды называл её при нём по имени. Много слухов ходило о Ньютоне и этой женщине. ― Заходите погреться, ― пригласил он её.

― Спасибо. ― Она вошла быстро, но словно бы извиняясь за вторжение, и закрыла за собой дверь. ― Меня прислал мистер Ньютон.

― Вот как? ― Брайс проводил её к обогревателю. ― Вам бы пальто потеплее.

Казалось, она вспыхнула ― а может быть, просто у неё щёки раскраснелись на морозе.

― Я редко выхожу.

Брайс помог ей снять куртку, и она стала греть руки, склонившись над обогревателем. Брайс сел и внимательно посмотрел на неё, ожидая, когда она объяснит причину своего прихода. Её нельзя было назвать непривлекательной: пухлые губы, чёрные волосы, полная фигура в простом синем платье. Она была, наверное, одних с ним лет, и, как и он, носила старомодную одежду. Она не пользовалась косметикой, но судя по тому, как разрумянилось от холода её лицо, она в ней и не нуждалась. У неё была тяжёлая грудь, как у крестьянок в русских пропагандистских фильмах, и она смотрелась бы как совершенная, величавая «богиня-мать», если бы не её застенчивый, скромный взгляд и не её деревенские манеры и речь. На руках под короткими рукавами платья у неё виднелись трогательные чёрные волоски, мягкие и тонкие. Брайсу это понравилось ― так же как и то, что она не выщипывала брови.

Внезапно она выпрямилась, улыбнулась более непринуждённо и проговорила:

― Совсем не похоже дровяную печку.

Сначала Брайс не понял, о чём она говорит. Затем, кивнув на светящийся красным светом обогреватель, ответил:

― Нет, конечно нет, ― и добавил: ― Не хотите присесть?

Она села в кресло напротив него, откинулась назад и положила ноги на оттоманку.

― И к тому же не пахнет дымом. ― Она задумалась. ― В детстве я жила на ферме, и я ещё помню, как прыгала по утрам вокруг печки, пытаясь одеться. Я клала на неё свою одежду и вставала спиной к огню, чтобы согреться. Я ещё помню этот запах. Но я не слышала запаха дыма уже бог знает сколько ― лет двадцать.

― Я тоже, ― ответил Брайс.

― Ничто больше не пахнет так же хорошо, как раньше, ― сказала она. ― Даже кофе ― такой, как его теперь делают. Многие вещи вообще больше не пахнут.

― Кстати ― не хотите ли чашечку кофе?

― С удовольствием, ― ответила она. ― Хотите, я принесу?

― Я принесу сам. ― Он встал, допивая свою чашку. ― Всё равно я собирался налить себе ещё.

Брайс пошёл на кухню и приготовил две чашки кофе из кофейных таблеток ― с тех пор, как страна разорвала отношения с Бразилией, ничего лучше было не достать. Он принёс кофе на подносе, и взяв свою чашку, экономка Ньютона мило улыбнулась. Она казалась очень спокойной, словно старая добродушная собака ― не знающая ни гордости, ни размышлений, которые могли бы нарушить её покой.

Брайс сел в кресло, потягивая кофе.

― Вы правы, ― сказал он, ― ничто больше не пахнет так, как раньше. А может быть, мы слишком постарели и всё забыли.

Улыбка не сходила с её лица. Она сказала:

― Он хочет знать, поедете ли вы с ним в Чикаго. В следующем месяце.

― Мистер Ньютон?

― Ага. Там будет встреча. Он сказал, что вы, наверное, про неё знаете.

― Встреча? ― Некоторое время Брайс задумчиво пил кофе. ― А, Институт инженеров-химиков. Зачем он хочет туда поехать?

― Не знаю, ― ответила она. ― Он сказал, если вы захотите поехать с ним, он придёт сегодня после обеда, чтобы поговорить о поездке. Вы же сегодня не работаете?

― Нет, ― ответил Брайс. ― Нет, по воскресеньям я дома. ― Голос его не дрогнул, но мозг начал бешено работать. Удобный случай сам шёл ему в руки. У него был наполовину оформившийся план, который родился два дня назад, и если Ньютон действительно к нему придёт… ― Я буду рад поговорить с ним об этом. Он сказал, когда придёт?

― Нет, не сказал. ― Она допила кофе и поставила чашку на пол рядом со своим креслом. «Она явно чувствует себя как дома», ― подумал Брайс, но он не имел ничего против. Это была естественная непринуждённость, а не показная, как у людей вроде профессора Канутти и всех его коротко стриженых коллег в Айове.

― Он теперь почти ничего не говорит. ― В её голосе появилась нотка напряжения. ― На самом деле, я его и не вижу почти. ― Кроме напряжения, было в её голосе что-то мрачное, и Брайс задался вопросом, что же всё-таки могло связывать этих двоих. И тут ему пришло на ум, что её появление здесь тоже было удобным случаем ― случаем, который может больше и не выпасть.

― Может, он был болен? ― Только бы ему удалось её разговорить…

― Насколько я знаю, нет. Он странный. Иногда на него что-то находит. ― Она уставилась на раскалённую спираль обогревателя, не глядя на Брайса. ― Иногда он разговаривает с этим французом ― его зовут Бриннар, ― иногда он говорит со мной. Иногда просто сидит в своей комнате. Дни напролёт. Или пьёт ― но по нему и не скажешь.

― А что делает Бриннар? В чём состоит его работа?

― Я не знаю. ― Она бросила быстрый взгляд на Брайса, а затем снова уставилась в печь. ― Я думаю, он телохранитель. ― Она снова повернулась к нему, лицо её было озабоченным, встревоженным. ― Знаете, мистер Брайс, он носит с собой пистолет. И вы посмотрите, как он двигается! Он такой проворный! ― Она покачала головой, как это сделала бы обеспокоенная мать. ― Я ему не доверяю, и не думаю, что мистеру Ньютону следует ему доверять.

― У многих состоятельных людей есть телохранители. А помимо этого он что-то вроде секретаря, не так ли?

Она коротко усмехнулась:

― Мистер Ньютон не пишет писем.

― Да уж, думаю, что не пишет.

По-прежнему глядя на обогреватель, она робко спросила:

― Не нальёте ли вы мне чего-нибудь выпить?

― Конечно. ― Брайс поспешно вскочил ― пожалуй, даже слишком. ― Джин?

Она подняла на него взгляд:

― Да, джина, пожалуйста.

Было в ней что-то горестное, и Брайс вдруг подумал, что, наверное, она очень одинока, и, наверное, ей практически не с кем поговорить. Ему стало жаль её ― эту потерянную, старомодную деревенскую жительницу, ― и в то же время он пришёл в восторг от мысли, что она вполне созрела для того, чтобы вытянуть из неё нужные сведения. Достаточно будет умаслить её малой толикой джина, позволить смотреть на огонь и дождаться, пока она заговорит. Брайс улыбнулся собственному коварству.

Когда он доставал бутылку с джином с полки над раковиной, она крикнула из гостиной:

― Не могли бы вы положить в джин немного сахара?

― Сахара? ― Ох ничего себе!

― Да. Ложки три.

― Хорошо, ― ответил Брайс, покачав головой, и добавил: ― Я забыл ваше имя.

В её голосе всё ещё слышалось напряжение ― как будто она пыталась скрыть, как он дрожит, или удержаться от слёз:

― Меня зовут Бетти Джо. Бетти Джо Мошер.

В её ответе было некое кроткое достоинство, ― и Брайс тут же устыдился того, что не запомнил её имя. Положив сахар в стакан и наливая в него джин, он почувствовал ещё больший стыд за то, что собирается её использовать.

― Вы из Кентукки? ― спросил Брайс со всей возможной вежливостью. Он наполнил стакан почти до краёв и размешал сахар.

― Да. Я из Ирвина. Примерно семь миль от Ирвина. Это на север отсюда.

Брайс поднёс Бетти Джо стакан, и она взяла его с благодарностью, стараясь при этом выглядеть сдержанной, что было одновременно трогательно и смешно. Эта женщина начинала ему нравиться.

― Ваши родители живы? ― Брайс напомнил себе, что собирался вытянуть из неё сведения о Ньютоне, а не о ней самой. Почему его мысли всё время отклоняются от главного, от самого главного?

― Мать умерла. ― Бетти Джо отхлебнула джин, задумчиво покатала его во рту, проглотила и зажмурилась от удовольствия. ― Я определённо люблю джин! ― заявила она. ― Папа продал ферму правительству для гидро… гидро…

― Гидропонной станции?

― Точно. Где делают эту противную еду из баков. Так или иначе, папа сейчас на пособии ― в Чикаго, в муниципальной квартире, ― как и я жила в Луисвилле, пока не встретила Томми.

― Томми?

Бетти Джо криво улыбнулась.

― Мистера Ньютона. Иногда я называю его Томми. Раньше я думала, что ему это нравится.

Брайс набрал в лёгкие воздуха и спросил, не глядя на неё:

― Как вы с ним познакомились?

Она отпила ещё один глоток джина, посмаковала его, проглотила. Затем негромко рассмеялась.

― В лифте. Я поднималась на лифте в Луисвилле ― в окружную социальную службу ― и Томми тоже был там. Какой же он был странный! Мне это сразу бросилось в глаза. А потом он сломал ногу прямо в лифте.

― Сломал ногу?

― Вот именно. Звучит ужасно забавно, но это именно так. Этот лифт оказался для него чересчур. Если б вы знали, какой он лёгкий…

― Лёгкий?

― Да, лёгкий. Вы могли бы поднять его одной рукой. У него кости не прочнее птичьих. Говорю вам, он странный. Господи, он хороший человек, и такой умный, и богатый, и такой терпеливый. Но, мистер Брайс…

― Да?

― Мистер Брайс, я думаю, он болен, очень болен. Телом болен ― боже мой, видели бы вы, сколько таблеток он глотает! ― и с головой у него… что-то неладно. Я хочу помочь, но не знаю, с какой стороны подступиться. А врачей он к себе и близко не подпускает. ― Бетти Джо допила свой стакан и наклонилась вперёд, как будто для того, чтобы посплетничать. Но на лице её была печаль ― печаль слишком искренняя, чтобы быть фальшивкой для оправдания сплетен. ― Мистер Брайс, мне кажется, что он вообще никогда не спит. Я с ним уже почти год и я никогда не видела его спящим. Он просто не человек.

Разум Брайса раскрылся как затвор объектива. Холодок пробежал у него от затылка по плечам и вниз по позвоночнику.

― Хотите ещё джина? ― спросил он. И затем добавил, чувствуя внутри что-то среднее между смехом и всхлипом: ― Я к вам присоединюсь…

Прежде чем уйти, Бетти Джо выпила ещё два стакана. Она не рассказала больше ничего особенного про Ньютона ― возможно, потому что Брайс больше не хотел ничего спрашивать. Он чувствовал, что не следует этого делать. Но когда она уходила ― ничуть не пошатываясь, поскольку переносила алкоголь не хуже матроса, ― она сказала, надевая куртку:

― Мистер Брайс, я глупая, необразованная женщина, но я вам по-настоящему благодарна за беседу.

― Мне было очень приятно, ― ответил он. ― Заходите ещё, когда пожелаете.

Она прищурилась:

― Правда?

Брайс не имел этого в виду буквально, но теперь повторил, действительно имея это в виду:

― Я бы хотел, чтобы вы пришли ещё. Мне тоже почти не с кем общаться.

― Спасибо, ― сказала Бетти Джо, и добавила, выходя в зимний полдень: ― Выходит, нас теперь трое таких, правда?

Брайс не знал, много ли времени у него осталось до прихода Ньютона, но он знал, что должен поторопиться, если хочет успеть вовремя. Он был возбужден до предела. Одеваясь, он непрерывно бормотал: «Никакой это не Массачусетс, это Марс. Это должен быть Марс…» Хочет ли он, чтобы это был Марс?

Одевшись, Брайс накинул пальто и вышел из дома. До лаборатории было пять минут ходу. На улице шёл снег, и холод ненадолго отвлёк его внимание от мыслей, вертевшихся в голове, от загадки, которая вот-вот разрешится раз и навсегда, если он правильно настроит аппаратуру и успеет её установить.

В лаборатории находились трое из его ассистентов. Брайс хрипло поздоровался с ними и не стал отвечать на их замечания о погоде. Он спиной почувствовал их любопытные взгляды, когда начал разбирать маленький приборчик в лаборатории металлов ― устройство для анализа воздействия рентгеновского излучения на металлы, ― но сделал вид, что не замечает приподнятых бровей. Дело не заняло много времени ― ему нужно было всего лишь открутить болты, крепившие камеру и лёгкий электронно-лучевой генератор к их корпусам. Он вполне мог донести их до дома в одиночку. Брайс убедился, что камера заряжена (высокоскоростной рентгеновской плёнкой производства «Всемирной корпорации»), и вышел, неся камеру в одной руке, а генератор в другой. Прежде чем захлопнуть дверь, он обратился к ассистентам:

― Слушайте, почему бы вам не устроить сегодня выходной? Идёт?

Они немного озадаченно взглянули на него, и один из них ответил:

― Хорошо, доктор Брайс, ― и посмотрел на остальных.

― Вот и отлично. ― Брайс закрыл дверь и удалился.

Рядом с имитацией камина в гостиной Брайса была неиспользуемая в это время года вентиляционная отдушина. Двадцать минут работы и изрядное количество проклятий ― и вот камера с широко открытым затвором установлена за решеткой вентиляции. К счастью, плёнка от «Всемирной корпорации», как и многие из патентов Ньютона, имела огромное техническое преимущество перед своими предшественницами: видимый свет не воздействовал на неё совершенно. Она была чувствительна только к рентгеновским лучам.

Трубка генератора также была произведена компанией «ВК». Она работала подобно стробоскопу, посылая в пространство одну мгновенную, концентрированную вспышку рентгеновского излучения ― чрезвычайно удобно для высокочастотных методов исследования. Для того, что задумал Брайс, это, возможно, было ещё удобней. Он установил трубку в хлебнице на кухне, нацелив её сквозь стену на камеру с открытым затвором. Затем Брайс вытянул электрический шнур из дверцы хлебницы и включил его в розетку над раковиной. Хлебницу он оставил немного приоткрытой так, чтобы можно было просунуть в неё руку и повернуть выключатель на боку маленького трансформатора, который обеспечивал питанием электронно-лучевую трубку.

Вернувшись в гостиную, Брайс аккуратно установил самое удобное кресло точно между камерой и трубкой. Затем сел в другое кресло и стал ждать Томаса Джерома Ньютона.

4

Ждать пришлось долго. Брайс проголодался. Он попробовал подкрепиться бутербродом, но не смог его доесть. Он прошёлся по комнате, снова взял детективный роман, но не смог сосредоточиться на чтении. Каждые пять минут он ходил на кухню, чтобы проверить расположение электронно-лучевой трубки в хлебнице. В какой-то миг он вдруг решил удостовериться, что установка работает правильно. Он повернул выключатель в положение «вкл.», подождал пока прибор нагреется, а затем нажал на кнопку, послав невидимую глазом вспышку, которая прошла сквозь стену, сквозь кресло, сквозь объектив камеры и оставила след на плёнке, закреплённой внутри. Едва успев нажать на кнопку, Брайс беззвучно и зло обругал сам себя: валяя дурака, он израсходовал плёнку.

Добрых двадцать минут ушло у него на то, чтобы снова вытащить решётку воздуховода и достать из него камеру. Затем нужно было вынуть из камеры плёнку, которая приобрела коричневатый оттенок, ― это говорило о том, что она уже отснята, ― и заменить её новой плёнкой из обоймы. Взмокнув от страха, что Ньютон может постучать в дверь в любую секунду, Брайс снова установил камеру в воздуховод, проверил объектив, дрожащими руками аккуратно направил камеру на кресло и вернул решётку на место. Затем он убедился, что объектив находится на одной линии с отверстием в решётке, так чтобы на пути сигнала не стоял никакой металл.

Когда раздался стук во входную дверь, Брайс уже мыл руки, закатав рукава. Он заставил себя подойти к двери не торопясь, и открыл её с полотенцем в руках.

На снегу перед дверью стоял Ньютон, на нём были тёмные очки и тонкая куртка. Он улыбался ― легко, почти насмешливо, и, в отличие от Бетти Джо, совсем не выглядел замёрзшим. Марс, подумал Брайс, впуская его. Марс ― холодная планета.

― Добрый день, ― сказал Ньютон. ― Надеюсь, я вам не помешал.

Брайс постарался говорить ровным голосом и сам удивился, что у него получилось.

― Нет, вовсе нет. Я ничем не занят. Не хотите ли присесть? ― Брайс сделал приглашающий жест по направлению к креслу у вентиляционной решётки. В это мгновение он подумал о Дамокле и о висящем над троном мече.

― Нет, ― ответил Ньютон. ― Нет, спасибо. Я всё утро сидел. ― Он снял куртку и повесил её на спинку кресла, оставшись в рубашке, ― как всегда, с короткими рукавами. Рукава топорщились в стороны, и от этого его худые руки походили на курительные трубки с длинным чубуком.

― Принести вам чего-нибудь выпить? ― Если у Ньютона в руке будет стакан, возможно, он сядет.

― Нет, спасибо. Я… воздержусь сегодня. ― Ньютон подошёл к боковой стене и стал рассматривать висящую на ней картину. Пока он молча стоял, Брайс сел в кресло. Затем Ньютон произнёс: ― Замечательная картина, доктор Брайс. Это Брейгель, не так ли?

― Да. ― Конечно, это был Брейгель. Кто угодно сказал бы, что это Брейгель. Почему он не садится? Брайс начал было похрустывать пальцами, но сразу прекратил. Ньютон рассеянно смахнул с волос растаявшие снежинки. Будь он чуть выше ростом, этим жестом он ободрал бы костяшки пальцев о потолок.

― Как она называется? ― спросил Ньютон. ― Эта картина?

Ньютон должен был бы сам это знать ― вещь была достаточно известная.

― Она называется «Падение Икара». Это Икар в воде.

Ньютон продолжал её разглядывать.

― Очень красиво, ― заключил он. ― И пейзаж так похож на здешний. Горы, снег и вода. ― Он повернулся к Брайсу. ― Правда, на картине кто-то пашет в поле, и солнце стоит ниже. Там, должно быть, позже, чем у нас сейчас…

От досады, всё ещё волнуясь, Брайс отвечал нелюбезно.

― Почему не раньше? ― сказал он.

Ньютон улыбнулся очень странной улыбкой, глядя куда-то вдаль.

― Вряд ли это могло произойти утром, не правда ли?

Брайс не ответил. Но, конечно, Ньютон был прав. Когда Икар начал падать, солнце было в зените. Должно быть, он падал очень долго. На картине солнце наполовину скрылось за горизонтом, а Икар, бьющий ногами по воде, ― никем не замеченный, утопающий из-за собственного безрассудства, ― изображён в следующий миг после удара о воду. Наверное, он падал с самого полудня…

Ньютон прервал его размышления.

― Бетти Джо сказала мне, что вы готовы поехать со мной в Чикаго.

― Да. Но скажите, зачем вам нужно в Чикаго?

Ньютон сделал жест, который, казалось, был ему совсем несвойственен, ― пожал плечами и развёл руками, повернув ладони вверх. Должно быть, он перенял этот жест у Бриннара.

― Ну, мне нужны ещё химики. Я думал, это будет неплохой способ их нанять.

― А мне?

― Вы ― химик. Или, скорее, инженер-химик.

Брайс ответил не сразу. То, что он собирался сказать, было невежливо, но вроде бы Ньютон ничего не имел против откровенности.

― У вас достаточно сотрудников по найму персонала, мистер Ньютон, ― сказал он. Затем выдавил из себя смешок: ― Мне пришлось пробиться через целую армию, чтобы встретиться с вами.

― Вы правы, ― ответил Ньютон. Он обернулся и на миг снова взглянул на картину, а затем произнёс: ― Возможно, на самом деле я хочу… устроить себе каникулы. Увидеть новые места.

― Вы никогда раньше не были в Чикаго?

― Нет. Боюсь, что на этой земле я вроде отшельника.

При этом замечании Брайс чуть не вспыхнул. Он повернулся к искусственной печке и произнёс:

― Чикаго в рождественские дни ― не лучшее место для каникул.

― Я ничего не имею против холодной погоды, ― возразил Ньютон. ― А вы?

Брайс нервно рассмеялся.

― Я не так устойчив к холоду, как вы. Но я могу его вытерпеть.

― Отлично. ― Ньютон подошёл к креслу, взял свою куртку и начал одеваться. ― Я рад, что вы поедете со мной.

Глядя, как этот человек, ― человек ли? ― собирается уйти, Брайс запаниковал. Скорее всего, другой такой возможности у него не будет…

― Погодите минутку, ― произнёс он, запинаясь, ― я хочу… налить себе чего-нибудь.

Ньютон ничего не ответил. Брайс вышел из комнаты и пошёл на кухню. В дверях он обернулся, желая убедиться, что Ньютон всё ещё стоит за креслом. Сердце его упало: Ньютон опять подошёл к картине и стоял перед ней, задумчиво её разглядывая. Он стоял склонившись, потому что голова его была выше картины по меньшей мере на фут.

Брайс налил себе двойной скотч и долил в стакан воды из-под крана. Он никогда не клал лёд в свои напитки. Затем он торопливо отпил глоток, стоя у раковины и тихо проклиная своё невезение, заставившее Ньютона остаться на ногах.

Вернувшись в гостиную, он увидел, что Ньютон сидит.

Повернув голову, он смотрел на Брайса.

― Думаю, мне лучше остаться, ― сказал он. ― Нам нужно обсудить наши планы.

― Конечно, ― ответил Брайс. ― Нужно всё обсудить. ― На мгновение он замер, как вкопанный, а затем поспешно произнёс: ― Я… я забыл положить лёд. В свой стакан. Прошу прощения. ― Он вернулся на кухню.

Брайс просунул дрожащую руку внутрь хлебницы и повернул выключатель. Пока прибор прогревался, он подошёл к холодильнику и набрал льда из ведёрка. Это был один из тех редких случаев, когда он испытал благодарность за то, что технология не стоит на месте: как хорошо, что больше не нужно бороться со льдом, вмёрзшим в лоток. Он бросил в стакан два кубика, расплескав виски на рубашку. Затем вернулся к хлебнице, сделал глубокий вдох и нажал на кнопку.

Раздался короткий, почти неслышный гул, и наступила тишина.

Выключив установку, Брайс вернулся в гостиную. Ньютон по-прежнему сидел в кресле, но теперь глядел на камин. Некоторое время Брайс не мог отвести взгляд от вентиляционной решетки, за которой стояла камера с отснятой плёнкой.

Пытаясь прогнать тревожные мысли, он потряс головой. Было бы глупо выдать себя теперь, когда дело уже сделано. Он почувствовал себя предателем ― человеком, который только что обманул друга.

Ньютон сказал:

― Думаю, мы полетим.

Брайс не смог удержаться.

― Как Икар? ― спросил он, усмехнувшись.

Ньютон рассмеялся.

― Надеюсь, всё же, как Дедал. Тонуть мне что-то не хочется.

Теперь пришёл черёд Брайса стоять. Сядь он, ему пришлось бы смотреть Ньютону в глаза, а этого ему вовсе не хотелось.

― На вашем самолёте? ― спросил он.

― Да. Думаю, мы вылетим в рождественское утро. Но только, если Бриннар сможет договориться на это время о месте в чикагском аэропорту. Что-то мне подсказывает, что там будет давка.

Брайс уже допивал свой скотч ― гораздо быстрее, чем обычно.

― Именно в Рождество ― не обязательно, ― сказал он. ― Это время ― как раз что-то вроде просвета между наплывами. ― Затем он спросил, сам точно не зная, зачем ему это нужно: ― Бетти Джо поедет с нами?

Ньютон помедлил с ответом.

― Нет, ― сказал он. ― Только мы двое.

Брайс несколько утратил чувство реальности ― так же он ощущал себя в тот день, когда они вдвоём пили джин и беседовали на берегу озера.

― Она не будет по вас скучать? ― спросил он. Конечно, это было не его дело.

― Может быть. ― Казалось, Ньютона совсем не задел этот вопрос. ― Думаю, я буду скучать по ней не меньше, доктор Брайс. Но она не поедет. ― Он немного помолчал, глядя на очаг. ― Вы будете готовы выехать в восемь утра? Я пошлю Бриннара вас забрать ― если хотите, прямо от вашего дома.

― Прекрасно. ― Запрокинув голову, Брайс вылил в рот остатки скотча. ― Как долго мы там пробудем?

― Два-три дня. ― Ньютон встал и снова начал одеваться. Брайса окатила волна облегчения ― он уже чувствовал, что больше не может держать себя в руках. Что там со снимком?…

― Думаю, вам понадобится пара чистых рубашек, ― сказал Ньютон. ― Все расходы я беру на себя.

― Почему бы нет? ― Брайс нервно хохотнул. ― Вы же миллионер.

― Именно, ― подтвердил Ньютон, застегивая молнию на куртке. Брайс сидел в кресле и смотрел вверх. Ньютон, худой и загорелый, возвышался над ним, словно статуя. ― Вот именно. Я миллионер.

Затем он, нагнувшись, прошёл через дверной проём и легко шагнул под падающий снег…

У Брайса от волнения дрожали пальцы, и ему было стыдно за свое нетерпение, когда он снял решетку вентиляции, вытащил камеру, положил её на диван и вынул плёнку. Затем он надел пальто, осторожно положил снимок в карман и направился по снегу, уже довольно глубокому, к лаборатории. Ему стоило больших усилий не перейти на бег.

Лаборатория была пуста ― как хорошо, что он заранее разогнал своих ассистентов. Брайс направился прямиком в комнату, служащую одновременно фотолабораторией и киноаппаратной. Он не задержался, чтобы включить отопление, хотя помещение уже совсем выстудилось. Он просто не стал снимать пальто.

Вытащив негатив из контейнера газовой проявки, Брайс никак не мог вложить его в проектор ― так сильно у него тряслись руки. Но всё-таки он справился.

Когда Брайс включил проектор и взглянул на экран на дальней стене, у него сдавило горло, а руки совсем перестали дрожать. Целую минуту он смотрел на экран. Затем резко отвернулся и вышел из аппаратной в лабораторию ― огромное, длинное помещение, пустое и очень холодное. Он насвистывал сквозь зубы мелодию, и почему-то это была «Если б вы знали Сьюзи, как я знаю Сьюзи…»

А потом, один в пустой комнате, он негромко рассмеялся вслух.

― Да, ― сказал он, и слово вернулось к нему эхом, отразившись от дальней стены в конце комнаты, вернулось несколько приглушённое, пролетев над стойками с пробирками, газовыми горелками, склянками и тигелями, сушильными печами и испытательными установками. ― Да, ― повторил он, ― да, сэр Румпельштильцхен.

Прежде чем извлечь плёнку из проектора, он снова посмотрел на изображение на стене ― окаймлённое тонким контуром кресла изображение неправдоподобного скелета в невероятном теле ― без грудины, без копчика, без колеблющихся рёбер. Хрящевые шейные позвонки, крошечные, заострённые лопатки, сросшиеся второе и третье рёбра. Господи, подумал он. Господи. Венера, Уран, Юпитер, Нептун или Марс. Господи!

А в нижнем углу плёнки он увидел маленькие, едва различимые буквы: «ВК». И эти буквы, значение которых открылось ему больше года назад, когда он впервые заинтересовался источником цветной плёнки, вдруг явили ему свой пугающий скрытый смысл.

«Всемирная корпорация».

5

В самолёте они почти не разговаривали. Брайс взялся было читать какие-то материалы по металлургическим исследованиям, но мысли его блуждали и он всё время отвлекался. То и дело он поглядывал в другой конец узкого салона туда, где сидел Ньютон, невозмутимый, со стаканом воды в одной руке и книгой в другой. Книга называлась «Избранные стихи Уоллеса Стивенса». Лицо Ньютона было безмятежно, казалось, он полностью поглощён своим занятием. Стены салона украшали большие цветные фотографии водных птиц: журавли, фламинго, цапли и утки. Когда Брайс впервые оказался на борту этого самолёта, во время его первого путешествия на стройку, эти картины, расположенные здесь с таким вкусом, привели его в восторг; теперь они заставляли его чувствовать себя неуютно, казались почти зловещими. Ньютон потягивал воду, переворачивал страницы, пару раз улыбнулся Брайсу, но ничего не говорил. В маленьком иллюминаторе позади Ньютона виднелся прямоугольник грязно-серого неба.

Им понадобилось чуть меньше часа, чтобы долететь до Чикаго, и ещё десять минут, чтобы приземлиться. Они сошли с трапа самолёта на стеклянистый снег, ребристый, смёрзшийся и грязный, угодив в столпотворение унылых грузовиков непонятного назначения и толчею решительного вида людей. Ветер будто швырнул Брайсу в лицо целой горстью маленьких иголок. Брайс поглубже зарылся подбородком в шарф, поднял воротник пальто и надвинул пониже шляпу, взглянув при этом на своего спутника. Казалось, холодный ветер пронял даже Ньютона, судя по тому, как он спрятал руки в карманы и поёжился. На Брайсе было тёплое пальто, на Ньютоне ― лишь твидовый пиджак и шерстяные брюки. Видеть его в такой одежде было непривычно. Интересно, как бы он выглядел в шляпе, подумал Брайс. Может быть, человеку с Марса пошёл бы котелок?

Их самолёт отбуксировал с поля курносый тягач. Казалось, изящный маленький джет следует за тягачом угрюмо, словно страдая от бесчестья находиться на земле. Кто-то прокричал кому-то «Весёлого Рождества!», и Брайс внезапно вспомнил, что на дворе и впрямь Рождество. Ньютон обогнал его, погружённый в свои мысли, и Брайс последовал за ним, медленно и осторожно переступая через возвышенности и кратеры изо льда под его ногами, похожие на грязно-серую поверхность луны.

В здании аэропорта было жарко, душно, шумно и людно. Посреди зала ожидания стояла гигантская вращающаяся рождественская ёлка из пластика, украшенная пластиковым снегом, пластиковыми сосульками и отвратительно мигающей гирляндой. «Белое Рождество»[38], исполняемое невидимым слащавым хором под колокольца и электронный орган, время от времени взвивалось над гулом толпы: «Я гре-жу о Рождестве бе-лллом…» Старая добрая святочная песня. Спрятанные где-то воздуховоды источали аромат сосны ― или пихтового масла, вроде того, каким пользуются в общественных банях. Стояли группками визгливые женщины в мехах, целеустремлённо пересекали зал мужчины с портфелями, свёртками и фотоаппаратами. Какой-то пьяный с рябым лицом рухнул в кресло из искусственной кожи. Рядом с Брайсом какой-то ребёнок во всю мочь проорал другому ребёнку: «Сам такой!». Брайс не расслышал ответа. «Я желаю весёлых дней вам и беее-лого только Рожж-десс-тваааа!»

― Наша машина должна ждать нас у входа, ― сказал Ньютон. Что-то в его голосе наводило на мысль о боли.

Брайс кивнул. Они молча протиснулись сквозь толпу и вышли на улицу. Как хорошо было оказаться на холодном воздухе!

Машина с шофёром в униформе уже ждала у входа. Когда они удобно устроились внутри, Брайс спросил:

― Как вам Чикаго?

Ньютон коротко взглянул на него и ответил:

― Я и забыл обо всех этих людях. ― Он с натянутой улыбкой процитировал Данте: ― Ужели смерть столь многих истребила?

Если ты Данте среди проклятых ― а ты, наверное, и есть ― то я Вергилий[39], подумал Брайс.

Пообедав в гостиничном номере, они поднялись на лифте в зал, где слонялись делегаты, старательно принимающие вид людей довольных, важных и раскованных. Зал был обставлен мебелью из алюминия и красного дерева в современном японском стиле, который в настоящее время служил заменой элегантности. Несколько часов они провели в разговорах с людьми, с которыми Брайс был шапочно знаком, ― и большая часть которых была ему несимпатична; трое из них выказали интерес к работе на Ньютона. Они назначили несколько встреч. Сам Ньютон говорил мало. Когда его представляли, он кивал и улыбался, и время от времени делал замечания. Он привлёк некоторое внимание, ― когда прошёл слух о том, кто он такой ― но, казалось, этого и не заметил. У Брайса создалось явственное впечатление, что Ньютон очень напряжён, хотя лицо его оставалось таким же безмятежным, как всегда.

Их пригласили на коктейльную вечеринку в номере люкс ― её устраивала какая-то инженерная фирма (все расходы, конечно, вычитались из налогов). Ньютон принял приглашение. Человек с лицом хорька, пригласивший их на вечеринку, при его согласии, казалось, просиял. Глядя снизу вверх на Ньютона, который был на голову выше него, он проговорил:

― Это большая честь для нас, мистер Ньютон. Большая честь ― иметь возможность поговорить с вами.

― Спасибо, ― ответил Ньютон с неизменной улыбкой. Когда этот человек отошёл, он обратился к Брайсу: ― Теперь я хотел бы прогуляться. Не составите мне компанию?

Брайс с облегчением кивнул.

― Я схожу за пальто.

На пути к лифту ему повстречалась группа из троих мужчин в дорогих деловых костюмах, с важным видом что-то громогласно обсуждавших. Проходя мимо, Брайс услышал, как один из них говорил:

― …не только в Вашингтоне. Нет, нельзя сказать, что у химического оружия нет будущего. Эта отрасль нуждается в новых людях.

Несмотря на Рождество, магазины были открыты, а улицы запружены людьми. Большинство из них смотрели прямо перед собой с застывшим выражением на лицах. Ньютон занервничал: казалось, он воспринимал толпу так, будто это волна или осязаемое энергетическое поле ― вроде поля от тысячи электромагнитов, ― готовое его поглотить. Складывалось впечатление, что ему стоит больших усилий просто продолжать идти.

Они зашли в несколько магазинов; в каждом на них обрушивались яркий свет и липкая духота.

― Думаю, мне нужно купить подарок для Бетти Джо, ― сказал Ньютон. В конце концов Ньютон купил в ювелирной лавке изящные маленькие часы ― белый мрамор и золото. Брайс помог ему отнести ярко упакованную коробку с часами в отель.

― Думаете, они ей понравятся? ― спросил Ньютон.

Брайс пожал плечами:

― Конечно, понравятся.

Начинался снегопад…

Весь день до позднего вечера шли бесконечные собрания, но Ньютон ни словом о них не обмолвился, и Брайс облегчённо вздохнул ― он вовсе не жаждал попасть ни на одно из них. Он просто не выносил подобной чепухи ― всех этих разглагольствований о «проблемах» и «осуществимых концепциях». Остаток дня они провели, интервьюируя тех троих, кого заинтересовала работа на «Всемирную корпорацию». Двое из них согласились приступить к работе весной ― не удивительно, если учесть, какой оклад предложил им Ньютон. Один из них должен был заняться охлаждающими жидкостями для двигателей корабля, другой, весьма способный и приятный молодой человек, должен был поступить в команду Брайса. Он был специалистом по коррозии. Казалось, Ньютон вполне доволен, что заполучил этих двоих, и в то же время было видно, что его это не очень-то волнует. Во время собеседования он был рассеян, и большую часть разговора Брайсу пришлось вести самому. Когда они закончили, Ньютон как будто вздохнул с облегчением. Но что за чувства он испытывал на самом деле, понять было очень сложно. Интересно было бы узнать, что происходит в этом странном, чуждом сознании, и что скрывает эта машинальная улыбка ― эта лёгкая, мудрая, задумчивая улыбка.

Коктейльная вечеринка проходила в пентхаусе. Они вошли через короткую прихожую в просторную комнату с синими коврами. Здесь было полно людей, в основном мужчин, они разговаривали приглушёнными голосами. Одна из стен комнаты состояла целиком из стекла, и огни города усеивали её поверхность, словно некая замысловатая молекулярная модель. Вся мебель была в стиле Людовика XV, и это пришлось Брайсу по душе. Картины на стене тоже были хороши. Из спрятанных где-то динамиков тихо, но отчётливо изливалась барочная фуга ― Брайс слышал эту пьесу впервые, но она ему понравилась. Бах? Вивальди? Ему нравилась эта комната, и он почувствовал, что на таких условиях вполне готов вынести эту вечеринку. И всё же эта стеклянная стена и мерцающие на её поверхности огни Чикаго смотрелись здесь несколько неуместно.

Какой-то человек отделился от группы и с обаятельной улыбкой подошёл их поприветствовать. Внезапно Брайс узнал в нём того мужчину, что говорил о химическом оружии. На нём был скроенный точно по фигуре чёрный костюм, и он был уже слегка навеселе.

― Добро пожаловать в наше убежище от обывателей, ― сказал он, протягивая руку. ― Я Фред Бенедикт. Бар вон там. ― Он заговорщически кивнул в сторону дверного проёма.

Брайс пожал ему руку, несколько раздосадованный расчётливо твёрдым ответным пожатием, и представил себя и Ньютона.

Это произвело на Бенедикта большое впечатление.

― Томас Ньютон! ― воскликнул он. ― Боже мой, я надеялся, что вы зайдёте. Знаете, за вами уже прочно закрепилась репутация… ― Бенедикт смущённо запнулся, ― отшельника. ― Он рассмеялся. Ньютон посмотрел на него сверху вниз всё с той же безмятежной улыбкой. Справившись с замешательством, Бенедикт продолжил: ― Томас Джей Ньютон ― вы знаете, как трудно поверить в то, что вы на самом деле существуете? Моя компания взяла у вас ― то есть, у «Всемирной» ― в лизинг семь процессов, но единственный мысленный образ, который возникал у меня в связи с вами ― это что-то вроде компьютера.

― Может быть, я и есть вычислительная машина, ― ответил Ньютон. И добавил: ― Как называется ваша компания, мистер Бенедикт?

На секунду на лице Бенедикта отразилось опасение — а не издеваются ли над ним? Что, подумал Брайс, вполне могло быть правдой.

― Я из «Фьючерс анлимитед». В основном химическое оружие, хотя мы делаем и кое-что из пластика ― контейнеры и тому подобное. ― Он слегка поклонился от пояса в попытке казаться забавным. ― К вашим услугам.

Ньютон ответил:

― Благодарю, ― и сделал шаг в направлении дверного проёма, ведущего к бару. ― Приятное тут у вас местечко.

― Нам оно тоже нравится. К тому же всё вычитается из налогов. ― Как только Ньютон попытался сбежать, он торопливо произнёс: ― Позвольте предложить вам напитки, мистер Ньютон. Мне бы хотелось познакомить вас с некоторыми нашими гостями. ― Он словно не совсем понимал, что ему делать с этим высоким странным гостем, но боялся отпустить его от себя.

― Не беспокойтесь, мистер Бенедикт, ― ответил Ньютон. ― Мы присоединимся к вам позже.

Бенедикт отнюдь не выглядел польщённым, но протестовать не стал.

Войдя в бар, Брайс заметил:

― Я и не знал, что вы так знамениты. Год назад, когда я пытался вас разыскать, никто о вас даже и не слышал.

― Нельзя хранить тайну вечно, ― ответил Ньютон, на этот раз без улыбки.

Эта комната была меньше первой, но столь же элегантна. Над полированной стойкой бара висел «Завтрак на траве» Мане. Пожилой седовласый бармен имел даже более утончённый вид, чем учёные и дельцы в соседней комнате. Сидя за стойкой, Брайс обратил внимание на то, какой поношенный костюм на нём самом ― серый костюм, купленный четыре года назад в районном универмаге. А ещё он знал, что у его рубашки потёртый воротничок и слишком длинные рукава.

Он заказал мартини, а Ньютон ― простую воду безо льда. Пока бармен разливал напитки, Брайс окинул взглядом комнату и произнёс:

― Знаете, иногда я думаю, что после защиты диссертации мне надо было устроиться в какую-нибудь фирму вроде этой. ― Он сухо рассмеялся. ― Я мог бы зарабатывать восемь тысяч в месяц и жить вот так. ― Он махнул рукой в сторону другой комнаты, позволив себе на мгновение задержать взгляд на роскошно одетой женщине средних лет с расчётливо сбережённой фигурой и лицом, наводящим на мысль о деньгах и удовольствиях. Зелёные тени для глаз и рот, созданный для секса. ― Я мог бы разрабатывать новые виды пластика для пупсиков или смазки для подвесных моторов.

― Или отравляющие газы? ― Ньютон взял свой стакан и, открыв маленькую серебристую коробочку, достал из неё таблетку.

― Почему бы и нет? ― Брайс подхватил свой мартини, стараясь его не расплескать. ― Кто-то же должен делать отравляющие газы. ― Он отпил из своего стакана. Мартини оказался таким сухим, что обжёг ему язык и горло и заставил его голос понизиться на октаву. ― Известно ведь, что нам нужны отравляющие газы, чтобы предотвращать войны? Это же доказано.

― Правда? ― откликнулся Ньютон. ― Разве вы не работали в своё время над водородной бомбой ― до того, как стали преподавать?

― Было дело. Откуда вы знаете?

Ньютон улыбнулся ему ― не машинально, но искренне забавляясь.

― Я наводил справки.

Брайс сделал глоток побольше.

― По поводу чего? Моей благонадёжности?

― Что вы… Простое любопытство. ― Ньютон секунду помолчал, а затем спросил: ― Зачем вам понадобилось работать над бомбой?

Брайс на минуту задумался. Исповедоваться марсианину в баре ― до чего смешная ситуация. Но, возможно, это было как раз то, что нужно.

― Сначала я не знал, что это будет бомба, ― сказал он. ― К тому же, в то время я верил в чистую науку. Достичь звёзд… Секреты атома… Наша единственная надежда в мире хаоса… ― Он допил свой мартини.

― И вы больше в это не верите?

― Нет.

Музыка в соседней комнате сменилась неуловимо знакомым мадригалом. Изящная мелодия развивалась замысловато, хотя старинная полифоническая музыка всегда производила на Брайса ложное впечатление наивности. Но было ли оно ложным? Разве наряду с утончённым искусством не существовало наивное искусство? А также продажное искусство? И разве это не верно в отношении науки? Может ли химия быть более продажной, чем ботаника? Нет, вздор. В науке есть какая-то польза, цель…

― Думаю, я тоже нет, ― сказал Ньютон.

― Закажу-ка я ещё мартини, ― сказал Брайс. Старый добрый, бесспорно продажный мартини. В голове у него всплыли слова: «О вы, маловерные!» Он рассмеялся своим мыслям и взглянул на Ньютона. Тот пил свою воду, сидя с прямой спиной.

На этот раз мартини уже не так обжёг горло, и Брайс заказал ещё стакан. В конце концов, платит торговец химическим оружием. Или налогоплательщики? Это как посмотреть. Брайс пожал плечами. Как бы то ни было, каждый заплатит за всё. Марс и Массачусетс ― всем и повсюду придётся платить.

― Вернёмся в другую комнату, ― предложил Брайс. Взяв очередной стакан мартини, он аккуратно отпил из него, стараясь не разлить. Его взгляд упал на манжеты рубашки, целиком показавшиеся из-под рукавов его пиджака, словно широкие потёртые наручники.

Когда они подошли к двери в большую комнату, путь им преградил низенький коренастый человек, который что-то вещал с оживлением подвыпившего. Брайс спешно отвернулся, надеясь, что этот человек его не узнает. Это был Уолтер Канутти из Университета Пендли в Айове.

― Брайс! ― воскликнул Канутти. ― Будь я проклят! Натан Брайс!

― Здравствуйте, профессор Канутти. ― Брайс неловко переложил стакан с мартини в левую руку, и они обменялись рукопожатием. Лицо Канутти пылало ― очевидно, он был уже хорошо навеселе. На нём был зелёный шёлковый пиджак и кремовая рубашка со скромными оборками на воротнике. Этот наряд был для него уж слишком юношеским. Если не обращать внимания на его розовые пухлые щёки, он походил на манекенщика с обложки журнала мужской моды. Брайс постарался скрыть отвращение в голосе.

― Приятно видеть вас снова!

Канутти вопросительно посмотрел на Ньютона, и Брайсу ничего не оставалось, как представить их друг другу. Он запутался в именах и разозлился на себя за неуклюжесть.

На Канутти имя Ньютона произвело ещё большее впечатление, чем на Бенедикта. Он потряс руку Ньютона обеими руками, говоря при этом:

― Да! Да, конечно! «Всемирная корпорация»! Крупнейшая со времён «Дженерал динамикс»! ― Он так льстил, будто надеялся на выгодный исследовательский контракт для Пендли. Для Брайса всегда было кошмаром видеть, как профессора пресмыкаются перед бизнесменами ― теми самыми людьми, которых они высмеивают в приватных беседах, ― всякий раз, когда на горизонте замаячит исследовательский контракт.

Ньютон в ответ что-то пробормотал и улыбнулся, и, в конце концов, Канутти отпустил его руку, сделал попытку по-мальчишески усмехнуться, и сказал:

― Ну! ― Он закинул руку на плечо Брайса. ― Да, много воды утекло, Нэйт. ― Внезапно его осенила какая-то мысль, и Брайс внутренне содрогнулся от дурного предчувствия. Канутти посмотрел сначала на Брайса, потом на Ньютона, и вопросил: ― Что, Нэйт, ты работаешь на «Всемирную корпорацию»?

Брайс ничего не ответил, заранее зная, что будет дальше.

За него ответил Ньютон:

― Доктор Брайс с нами уже больше года.

― Ну, будь я… ― Лицо Канутти над оборчатым воротником стало пунцовым. ― Будь я проклят! Работает на «Всемирную корпорацию»! ― Выражение неудержимого веселья разлилось по его полнощёкому лицу, и Брайс, допив мартини залпом, почувствовал, что готов припечатать это лицо каблуком. Усмешка перешла в хихиканье, а затем Канутти повернулся к Ньютону и заявил: ― Ой, как же это забавно! Я просто должен вам об этом рассказать, мистер Ньютон. ― Он снова захихикал. ― Нэйт не обидится, я уверен, ведь это дело прошлое. Но знаете, мистер Ньютон, когда Нэйт уходил от нас, из Пендли, он чуть голову себе не сломал над теми штуками, которые он, наверное, теперь помогает вам делать во «Всемирной корпорации».

― Вот как? ― отозвался Ньютон, чтобы заполнить паузу.

― Но соль вот в чём. ― Канутти неуклюже вытянул руку и положил её на плечо Брайса. Брайс почувствовал, что готов её отгрызть, но как заворожённый внимал тому, что, как он знал, за этим последует.

― Соль в том, что наш старик Нэйт думал, что все эти штуковины, которые вы делаете, вы производите при помощи какого-то вуду. Правда, Нэйт?

― Точно, ― поддакнул Брайс. ― Вуду.

Канутти засмеялся.

― Нэйт один из лучших людей в своей области, как вы наверняка уже знаете, мистер Ньютон. Но, наверное, что-то ударило ему в голову. Он решил, что ваша цветная плёнка изобретена на Марсе.

― Да что вы? ― сказал Ньютон.

― Вот-вот, на Марсе или где-нибудь ещё. «На другой планете» ― вот что он сказал. ― Канутти сжал плечо Брайса, чтобы показать, что не хотел его обидеть. ― Держу пари, когда он встретил вас впервые, он ожидал увидеть существо с тремя головами. А то и со щупальцами.

Ньютон улыбнулся от всего сердца.

― Это и правда забавно. ― Он посмотрел на Брайса. ― Простите, что разочаровал вас, ― добавил он.

Брайс отвёл взгляд.

― Отнюдь не разочаровали, ― ответил он. Руки у него дрожали. Он поставил свой стакан на столик и с трудом засунул их в карманы.

Канутти снова заговорил, на этот раз о какой-то журнальной статье, которую он прочёл, ― что-то о корпорации Ньютона и её вкладе в валовой национальный продукт. Внезапно Брайс перебил его.

― Прошу прощения, ― сказал он. ― Думаю, я возьму себе ещё чего-нибудь выпить. ― Он развернулся и быстро пошёл назад в бар, ни на кого из них при этом не взглянув.

Но, получив свой напиток, Брайс расхотел его пить. Бар вдруг стал действовать на него угнетающе; бармен больше не выглядел утончённым, а казался всего лишь манерным лакеем. Музыка, доносившаяся из соседней комнаты, ― на этот раз многоголосое песнопение ― казалась надрывной и пронзительной. В баре было слишком много людей, а голоса их звучали чересчур громко. Брайс огляделся вокруг, будто в безумии: все мужчины были холёными и самодовольными, женщины походили на гарпий. «К чёрту всё», подумал он. «К чертям всё это». Он оттолкнулся от стойки, и, оставив напиток нетронутым, решительно направился обратно в главную комнату.

Ньютон ждал его в одиночестве.

Брайс посмотрел ему прямо в глаза, стараясь не отвести взгляд.

― Где Канутти? ― спросил он.

― Я сказал ему, что мы уходим. ― Ньютон пожал плечами в этом невозможном французском жесте, который Брайс замечал за ним и раньше. ― Неприятный человек, правда?

Брайс ещё какое-то время смотрел на Ньютона, в его глаза, в которых ничего нельзя было прочесть. Затем сказал:

― Уйдёмте отсюда.

Бок о бок, не говоря ни слова, они прошли по длинному, покрытому тяжёлыми коврами коридору в свою комнату. Брайс открыл дверь своим ключом, и, пропустив Ньютона вперёд, закрыл её за собой. Затем спросил спокойным, ровным голосом:

― Так вы с другой планеты?

Ньютон сел на краешек кровати, устало улыбнулся и ответил:

― Конечно, я с другой планеты.

Что тут можно было сказать? Брайс поймал себя на том, что как заведённый повторяет: «Господи Иисусе! Господи Иисусе!» Он опустился в кресло и уставился на свои ботинки.

― Господи Иисусе.

Довольно долго сидел он так, глядя на свои ботинки. Да, он уже всё знал, но услышать это своими ушами оказалось ещё одним потрясением.

Ньютон спросил:

― Не хотите чего-нибудь выпить?

Брайс поднял взгляд на Ньютона и внезапно рассмеялся.

― Господи, да.

Ньютон дотянулся до телефона у кровати и вызвал коридорного. Он заказал две бутылки джина, вермут и лёд. Повесив трубку, он заявил:

― Давайте напьёмся, доктор Брайс. Разве это не повод?

Пока не пришёл коридорный, привезя с собой тележку со спиртным, льдом и кувшином мартини, они ни о чём не говорили. На тележке стоял поднос с двумя блюдцами ― на одном был коктейльный лук, лимонная цедра и зелёные оливки, на другом ― орешки. Когда коридорный ушёл, Ньютон попросил:

― Не могли бы вы разлить напитки? Я буду неразбавленный джин. ― Он всё ещё сидел на краю кровати.

― Конечно. ― Брайс поднялся. У него закружилась голова. ― Это Марс?

Голос Ньютона прозвучал как-то странно. А может быть, просто Брайс был пьян?

― Разве это имеет значение?

― Конечно, имеет. Вы с этой… солнечной системы?

― Да. Насколько я знаю, других не существует.

― Нет других планетарных систем?

Ньютон взял стакан джина, протянутый Брайсом, и задумчиво держал его в руке.

― Только звёзды, ― сказал он, ― ни одной планеты. По крайней мере, ни одной, о которой бы я знал.

Брайс помешивал мартини. Его руки больше совсем не дрожали ― он перешагнул через некий порог. Он чувствовал, что больше ничто не сможет его взволновать, ничто не сможет потрясти.

― Как давно вы здесь? ― спросил он, продолжая помешивать мартини и слушая, как лёд позвякивает о стенки кувшина.

― Разве вы ещё недостаточно мешали свой напиток? ― спросил Ньютон. ― Лучше пейте. ― Он сделал глоток из своего стакана. ― Я на вашей Земле уже пять лет.

Брайс перестал размешивать мартини и налил его в стакан. Затем, поддавшись внезапному порыву, он бросил туда три оливки. Немного мартини расплескалось на белую льняную салфетку на тележке, оставив мокрые пятна.

― Вы собираетесь остаться? ― спросил он. Прозвучало это так, будто он расспрашивает другого туриста, сидя за столиком в парижском кафе. Не хватало только фотоаппарата на шее у Ньютона.

― Да, я собираюсь остаться.

Сев, Брайс заметил, что его взгляд блуждает по комнате. Это была приятная комната с бледно-зелёными стенами, на которых висели картины невинного содержания.

Он перевёл взгляд на Ньютона. Томаса Джерома Ньютона, с Марса. С Марса или откуда-то ещё.

― Вы человек? ― спросил Брайс.

Стакан Ньютона уже наполовину опустел.

― Вопрос толкования, ― ответил он. ― Как бы то ни было, во мне достаточно от человека.

Брайс хотел спросить: «Достаточно для чего?», но передумал. Пора было переходить ко второму главному вопросу, ведь ответ на первый он уже получил.

― Зачем вы здесь? ― спросил он. ― Что вы задумали?

Ньютон встал, налил себе ещё джина и снова сел на кровать. Он посмотрел на Брайса, мягко держа стакан в своей тонкой руке.

― Я не уверен, что знаю, зачем я здесь, ― ответил он.

― Как это ― не уверены, что знаете? ― переспросил Брайс.

Ньютон поставил стакан на прикроватный столик и начал снимать ботинки.

― Поначалу я думал, что знаю. Первые два года на Земле я был занят, очень занят. Но в прошедшем году у меня появилось больше времени для размышлений. Может быть, даже слишком много. ― Он аккуратно поставил ботинки под кровать. Затем вытянул свои длинные ноги на спинку кровати и откинулся на подушку.

Что и говорить, в этой позе он выглядел весьма по-человечески.

― Для чего предназначен корабль? Это ведь корабль, а не просто исследовательский аппарат, не так ли?

― Это корабль. Точнее говоря, паром.

Какое-то время после разговора с Канутти Брайс чувствовал себя оглушённым, всё казалось ему нереальным. Но теперь к нему начало возвращаться понимание действительности, и учёный внутри него вновь заявил о себе. Он отставил стакан, решив пока больше не пить. Сейчас важно было сохранять ясность мысли. Но когда он ставил стакан, рука его дрожала.

― Значит, вы рассчитываете привезти сюда других ваших… людей? На этом пароме?

― Да.

― Есть здесь кто-то ещё кроме вас?

― Я здесь один.

― Но зачем строить корабль здесь? Наверняка они у вас уже есть ― там, откуда вы прибыли. Вы же сами как-то сюда попали.

― Я прилетел сюда на одноместном катере. Понимаете, проблема в топливе. Его хватило лишь на то, чтобы послать одного из нас, и только в один конец.

― Ядерное топливо? Уран или что-то подобное?

― Да. Разумеется. Но у нас почти ничего не осталось. Ни нефти, ни угля, ни гидроэлектроэнергии. ― Ньютон улыбнулся. ― У нас есть, наверное, сотни кораблей гораздо больших размеров, чем тот, что мы строим в Кентукки, но нет возможности доставить их сюда. Ими не пользовались уже больше пятисот ваших лет. Тот, на котором я прилетел, вовсе не был предназначен для межпланетных перелётов. Он был задуман как аварийное судно ― спасательная шлюпка. После приземления я уничтожил двигатели и контрольный пульт, оставив в поле пустую оболочку. Я видел заметки в газетах о том, что какой-то фермер берёт по пятьдесят центов с носа за показ. Он построил над оболочкой навес и продает там безалкогольные напитки. Я желаю ему всего наилучшего.

― А это не опасно?

― Думаете, меня обнаружит ФБР или кто-то ещё? Вряд ли. Самое плохое, что может случиться ― это какая-нибудь статейка в воскресном издании о возможном вторжении из космоса. Но для читателей воскресных газет всегда найдётся что-нибудь более диковинное, чем оболочка от космического корабля, обнаруженная в полях Кентукки. Я не думаю, чтобы кто-нибудь влиятельный принял это всерьёз.

Брайс внимательно посмотрел на Ньютона.

― А что, «вторжение из космоса» ― это всего лишь чепуха?

Ньютон расстегнул воротник рубашки.

― Полагаю, что да.

― Тогда зачем вашим людям понадобилось лететь сюда? В качестве туристов?

Ньютон рассмеялся.

― Не совсем. Мы могли бы вам помочь.

― В чём? ― Почему-то Брайсу не понравился тон Ньютона. ― Помочь нам в чём?

― Если поторопимся, мы можем спасти вас от самоуничтожения. ― Затем, как только Брайс заговорил, он перебил его: ― Позвольте мне выговориться. Думаю, вы даже не представляете, какое удовольствие мне доставляет говорить об этом ― говорить долго. ― Ньютон больше не притронулся к своему стакану, с тех пор как лёг на кровать. Он сложил ладони на животе, и, мягко глядя на Брайса, продолжил: ― Знаете, у нас тоже были войны. Гораздо больше войн, чем было у вас, и мы выжили лишь чудом. Бомбы ― вот куда ушли все наши радиоактивные материалы. Мы были очень могущественным народом, очень могущественным… Но это было давно. Теперь мы едва выживаем. ― Он опустил взгляд на свои руки, как бы в раздумье. ― Забавно ― в большинстве ваших романов о жизни на других планетах предполагается, что на каждой планете есть только один разумный вид, один тип общественного устройства, один язык, одно правительство. У нас на Антее ― наша планета называется Антея, хотя, конечно, в ваших астрономических атласах у неё другое название, ― когда-то существовало три разумных вида и семь основных правительств. Теперь остался, можно сказать, только один вид ― мой собственный. Мы уцелели ― после пяти войн с применением атомного оружия. И нас осталось не так уж много. Но мы много знаем о ведении войн. И у нас серьёзные технические знания. ― Ньютон не отрывал взгляда от своих рук, а голос его звучал монотонно, будто он произносил давно заготовленную речь. ― Я здесь уже пять лет, и у меня собственности больше, чем на триста миллионов долларов. За следующие пять лет я удвою эту сумму. И это только начало. Если план осуществится, то со временем эквивалент «Всемирной корпорации» появится в каждой крупной стране. Затем мы вмешаемся в политику. И в оборону. Мы многое знаем об оружии и о защите от него. Вашему оружию ещё далеко до совершенства. Мы можем, к примеру, обманывать радары ― что было совершенно необходимо во время моего приземления и будет ещё нужнее для возвращения парома. Мы можем создать энергетическую систему, предотвращающую взрыв любого вашего атомного оружия в радиусе пяти миль.

― Думаете, этого будет достаточно?

― Я не знаю. Но моё начальство ― не дураки, а они считают, что это может быть сделано. Пока мы держим нашу технику и знания под контролем, выстраиваем экономику маленькой страны здесь, скупаем излишки продовольствия там, запускаем промышленность где-то ещё, даём одному народу оружие, а другому защиту от него…

― Чёрт возьми, но вы же не боги.

― Нет. Но спасали ли вас когда-нибудь ваши боги?

― Я не знаю. Нет, конечно нет. ― Брайс зажёг сигарету. Это удалось ему с третьей попытки: его руки просто отказывались быть твёрдыми. Он сделал глубокую затяжку, пытаясь успокоиться. Он чувствовал себя словно софомор[40], разглагольствующий о судьбах человечества. Но этот разговор не был таким уж абстрактным философствованием. ― Разве у человечества нет права избрать свой собственный способ саморазрушения? ― спросил он.

Прежде чем ответить, Ньютон немного помолчал.

― Вы и вправду верите, что у человечества есть такое право?

Брайс положил недокуренную сигарету в пепельницу.

― Да. Нет… Я не знаю. Разве нет такого понятия как судьба человечества? Право осуществить себя, прожить свою собственную жизнь и принять все последствия? ― Брайса внезапно пронзила мысль, что Ньютон ― единственное связующее звено с ― как он её назвал? ― Антеей. Если убить Ньютона, то его план не сможет воплотиться, и всё будет кончено. А Ньютон слаб, очень слаб. На минуту эта мысль захватила его: он, Брайс, был в шаге от того, чтобы стать героем из героев ― человеком, который спасёт мир тяжёлым ударом кулака. Звучало это весьма забавно, но Брайсу было не до смеха.

― Может быть, и есть такое понятие, как судьба человечества, ― ответил Ньютон. ― Но мне почему-то думается, что она будет похожа на судьбу странствующего голубя[41]. Или на судьбу этих больших существ с маленькими мозгами ― кажется, их называют динозаврами.

Прозвучало это несколько надменно.

― Совсем необязательно, что мы вымрем. Уже подписан договор о разоружении. Не все из нас безумны.

― Но большинство из вас ― да. Достаточное количество ― хватит и нескольких безумцев в нужных местах. Кажется, ваш Гитлер был одержим термоядерными бомбами и межконтинентальными ракетами? Разве не применил бы он их, невзирая на последствия? Ближе к концу ему нечего было терять.

― Откуда мне знать, что ваши антейцы не станут гитлерами?

Ньютон отвёл взгляд.

― Это возможно, но маловероятно.

― Вы из демократического общества?

― У нас на Антее нет ничего похожего на демократическое общество. Нет у нас и демократических социальных институтов. Но у нас нет намерения управлять вами, даже если бы это было возможно.

― Тогда как же вы это назовёте, ― возразил Брайс, ― если вы планируете, что группа антейцев будет манипулировать людьми и правительствами по всей земле?

― Мы могли бы называть это так, как только что назвали вы ― манипуляция, или руководство. Но это не сработает. Не сработает вовсе. Скорее вы взорвёте ваш мир, или обнаружите нас и начнёте охоту на ведьм ― мы ведь уязвимы. Даже если мы получим большую власть, мы не можем контролировать каждую случайность. Но мы можем снизить вероятность появления гитлеров и защитить ваши главные города от разрушения. И это, ― он пожал плечами, ― больше, чем можете сделать вы.

― И вы хотите сделать это только чтобы нам помочь? ― Брайс уловил в собственном голосе язвительную нотку и понадеялся, что Ньютон её не заметит.

Если Ньютон и обратил внимание, то не подал виду.

― Конечно, нет. Мы хотим спастись сами. Но, ― улыбнулся он, ― мы не желаем, чтобы индейцы спалили нашу резервацию, как только мы в ней обоснуемся.

― От чего вы спасаетесь?

― От вымирания. У нас почти не осталось воды, топлива, природных ресурсов. У нас есть солнечная энергия ― немного, ведь мы так далеко от Солнца, ― и у нас ещё сохранились большие запасы еды. Но и они истощаются. Нас осталось меньше трёхсот.

― Меньше трёхсот? Господи, да вы почти стёрли себя с лица земли!

― Что верно, то верно. Полагаю, если мы не придём, это скоро случится и с вами.

― Может быть, вам и стоит прийти, ― сказал Брайс. ― Может, и стоит. ― У него ком встал в горле. ― Но если что-нибудь… случиться с вами до того, как корабль будет построен? Ведь это будет конец?

― Да. Это будет конец.

― Не найдётся топлива для другого корабля?

― Нет.

― Тогда, ― сказал Брайс, ощутив прилив возбуждения, ― что может помешать мне остановить всё это ― это вторжение, или манипуляцию? Может быть, мне стоит вас убить? Вы очень слабы, я знаю. Думаю, у вас кости, как у птицы, судя по тому, что мне говорила Бетти Джо.

Лицо Ньютона оставалось совершенно невозмутимым.

― Вы хотите меня остановить? Вы совершенно правы ― вы можете свернуть мне шею как цыплёнку. Хотите? Теперь, когда вы знаете, что моё имя ― Румпельштильцхен, хотите ли вы выгнать меня из дворца?

― Я не знаю. ― Брайс опустил глаза.

Ньютон мягко произнёс:

― Румпельштильцхен превращал солому в золото.

Внезапно разгневавшись, Брайс поднял взгляд.

― Да. Но он пытался украсть у принцессы ребёнка.

― Конечно, пытался, ― сказал Ньютон. ― Но если бы он не перепрял солому в золото, принцесса умерла бы. И никакого ребёнка вообще бы не было.

― Ладно, ― ответил Брайс. ― Я не стану сворачивать вам шею, чтобы спасти мир.

― Знаете что? ― сказал Ньютон, ― Теперь я почти желаю, чтобы вы могли. Для меня всё стало бы гораздо проще. ― Он помолчал. ― Но вы не можете.

― Почему не могу?

― Думаете, отправляясь в ваш мир, я не подготовился к возможности разоблачения? Хотя я и не собирался никому рассказывать то, что рассказал вам. Но случилось уже столько всего, чего я никак не ожидал. ― Он снова опустил взгляд на руки, будто бы изучая свои ногти. ― Так или иначе, у меня есть оружие. Я всегда ношу его с собой.

― Антейское оружие?

― Да. Весьма эффективное. Вы не успеете даже пересечь комнату, чтобы добраться до моей кровати.

Брайс судорожно вздохнул.

― Как оно работает?

Ньютон ухмыльнулся.

― Разве конкуренты делятся своими секретами? ― парировал он. ― Не пора ли пустить его в ход?

То, как Ньютон это произнёс, ― не ирония, и не псевдо-зловещее выражение самого вопроса, но еле уловимая странность в его манере говорить, ― напомнило Брайсу о том, что всё-таки он имеет дело не с человеком. Искусный внешний налёт человечности, который Ньютон напускал на себя, вероятно, был всего лишь тем, чем и казался: очень тонким налётом. То, что за ним скрывалось, ― самая сущность Ньютона, его особенная антейская природа, ― скорее всего, было непостижимо не только для него, Брайса, но и ни для кого на Земле. То, как Ньютон чувствовал или думал на самом деле, по-видимому, было выше его понимания, совершенно ему недоступно.

― Каким бы ни было ваше оружие, ― произнёс Брайс более осторожно, ― я надеюсь, вам не придётся его применять. ― Затем он снова огляделся вокруг в этом просторном гостиничном номере, посмотрел на почти нетронутый поднос со спиртным и снова на Ньютона, полулежащего на кровати. ― Бог мой! ― сказал он. ― Невероятно ― сидеть в этой комнате и думать, что разговариваешь с инопланетянином.

― Да, ― отозвался Ньютон. ― Я как раз думал о том же. Знаете ли, я ведь тоже разговариваю с инопланетянином.

Брайс встал и потянулся. Затем он подошёл к окну, раздвинул шторы и посмотрел вниз, на улицу. Повсюду сияли автомобильные огни ― почти неподвижные. Огромный, ярко освещенный рекламный щит прямо напротив отеля изображал Санта Клауса, пьющего кока-колу. Грозди мерцающих ламп заставляли Санту подмигивать, а его напиток ― искриться. Где-то в отдалении куранты еле слышно наигрывали рождественский гимн «Придите к младенцу».

Брайс снова повернулся к Ньютону, который лежал всё в той же позе.

― Зачем вы рассказали? Вы были не обязаны.

― Мне хотелось рассказать. ― Ньютон улыбнулся. ― В последнее время я вовсе не уверен в своих мотивах. Я не знаю, почему мне захотелось вам всё рассказать. Антейцы не всезнающи. В любом случае, вы уже были в курсе.

― Вы имеете в виду то, что сказал Канутти? С моей стороны это мог быть всего лишь выстрел наугад. И я вполне мог промахнуться.

― Я не о том, что сказал профессор Канутти. Хотя я нахожу вашу реакцию на его слова уморительной; я думал, вас хватит апоплексический удар, когда он произнёс слово «Марс». Однако это ваша вина, что он завёл этот разговор, а не моя.

― Почему не ваша?

― Ну, доктор Брайс, между мной и вами есть много различий, о которых вы вряд ли осведомлены. Одно из них заключается в том, что моё зрение гораздо острее вашего, и его рабочий диапазон частот лежит значительно выше. Это означает, что я не могу видеть цвет, который вы называете красным. Но я могу видеть рентгеновские лучи.

Брайс открыл было рот, чтобы заговорить, но ничего не сказал.

― Однажды я видел вспышку, ― продолжал Ньютон. ― Нетрудно было догадаться, что вы делаете. ― Он с любопытством посмотрел на Брайса. ― Как вышел снимок?

Брайс почувствовал себя словно уличённый школьник.

― Снимок получился… примечательный.

Ньютон кивнул.

― Так я и думал. Если бы вы могли видеть мои внутренние органы, вас бы ожидало ещё несколько сюрпризов. Мне довелось однажды посетить музей естествознания в Нью-Йорке. Весьма познавательное место для… для туриста. Мне тогда пришло на ум, что в этом здании я единственный по-настоящему уникальный биологический вид. Я представил себя замаринованным в банке, с надписью на этикетке: «Инопланетный гуманоид». Я немедленно покинул это место.

Брайс не смог удержаться от смеха. Да и Ньютон, после того, как сделал своё признание, казался более открытым, парадоксальным образом более «человеком» ― теперь, когда дал понять, что по существу таковым не является. Его лицо стало более выразительным, а поведение более непринуждённым, чем Брайс когда-либо за ним замечал. Но намёк на другого Ньютона, совершенно антейского Ньютона, чужого и недосягаемого, никуда не исчез.

― Вы собираетесь вернуться на вашу планету? ― спросил Брайс. ― На корабле?

― Нет. В этом нет необходимости. Кораблём будут управлять с Антеи. Боюсь, я здесь в вечном изгнании.

― Вы скучаете по вашим… вашему народу?

― Скучаю.

Брайс вернулся к своему креслу и снова сел.

― Но вы их скоро увидите?

Ньютон поколебался.

― Возможно.

― Почему возможно? Что-то может пойти не так?

― Я не думал об этом. Я уже говорил вам, что совсем не уверен в том, что собираюсь делать.

Брайс посмотрел на него озадаченно.

― Не понимаю, что вы имеете в виду.

― Ну, ― слабо улыбнулся Ньютон, ― некоторое время назад я решил не завершать план, не посылать никуда корабль ― даже не доводить до конца его сооружение. Нужно лишь отдать приказ.

― Ради бога, почему?

― О, план был разумный, хоть и отчаянный. Но что нам ещё оставалось? ― Ньютон смотрел на Брайса, но словно бы не видел его. ― Как бы то ни было, я начал сомневаться в его конечной ценности. В вашей культуре, в вашем обществе, есть кое-что, о чём мы не подозревали. Знаете, доктор Брайс, ― подвинувшись на кровати, Ньютон наклонился к Брайсу, ― мне иногда начинает казаться, что в ближайшие пару лет я сойду с ума. Я не уверен, что мой народ сможет выдержать жизнь в вашем мире. Мы слишком долго жили в башне из слоновой кости.

― Но вы могли бы изолировать себя от остального мира. У вас же есть деньги ― вы могли бы остаться сами по себе, создать своё собственное общество. ― Что это он делает? Защищает антейское… вторжение? Ведь буквально только что оно его поразило и напугало! ― Вы могли бы построить в Кентукки свой собственный город.

― И ждать, когда упадут бомбы? Тогда уж лучше остаться на Антее. Там мы сможем прожить ещё по меньшей мере пятьдесят лет. Если мы собираемся жить здесь, это не будет обособленной колонией отщепенцев. Мы должны будем рассеяться по всему миру и внедриться на места влияния. Иначе было бы глупо с нашей стороны прилетать сюда.

― Что бы вы ни делали, вы одинаково рискуете. Если вы боитесь вступать с нами в тесный контакт, может быть стоит поставить на то, что мы сами решим свои проблемы? ― Брайс криво улыбнулся. ― Будьте нашими гостями!

― Доктор Брайс, ― сказал Ньютон без улыбки на лице, ― мы гораздо мудрее вас. Поверьте мне, мы гораздо мудрее, чем вы можете себе представить. И мы уверены, вне всяких разумных сомнений, что если предоставить вас самим себе, то не позже чем через тридцать лет ваш мир превратится в кучу радиоактивного щебня. ― Он мрачно продолжил: ― Сказать по правде, нас приводит в ужас то, что вы готовы сотворить с таким прекрасным, плодородным миром. Мы разрушили наш уже очень давно, но мы изначально имели гораздо меньше, чем имеете вы. ― Ньютон заговорил взволнованным голосом, движения его сделались напряжёнными. ― Да понимаете ли вы, что не только погубите свою цивилизацию (уж какую ни на есть) и перебьёте большую часть населения, так вы ещё и отравите рыбу в реках, зверей в лесах, птиц в небе, почву, воду? Иногда вы для нас словно стая обезьян, которых пустили с ножами и молотками в музей, и они тотчас же принялись резать полотна и крушить статуи.

Некоторое время Брайс молчал. Затем ответил:

― Но те, кто нарисовал картины и изваял статуи, ― это были люди.

― Лишь немногие из них, ― возразил Ньютон. ― Лишь немногие. ― Внезапно он встал и произнёс: ― Думаю, я сыт Чикаго по горло. Не хотите отправиться домой?

― Сейчас? ― Брайс посмотрел на часы. Полтретьего утра! Рождество уже прошло.

― Думаете, вы заснёте сегодня ночью? ― спросил Ньютон.

Брайс пожал плечами.

― Вряд ли. ― И, вспомнив, что ему говорила Бетти Джо, спросил: ― Вы ведь вообще не спите, правда?

― Иногда сплю, ― ответил Ньютон, ― но не часто. ― Он сел на кровати рядом с телефоном. ― Я должен разбудить нашего пилота. И ещё нам нужна машина, чтобы добраться до аэропорта…

Раздобыть машину оказалось непросто ― они прибыли в аэропорт лишь к четырём утра. К этому времени на Брайса навалилась дремота, а в ушах появился лёгкий звон. Ньютон не выказывал никаких признаков усталости. По его лицу, как всегда, нельзя было прочесть ни одной мысли.

В аэропорту была неразбериха, и взлёт откладывался несколько раз. Когда они наконец взлетели над озером Мичиган, уже начала заниматься нежная розовая заря.

Когда они прибыли в Кентукки, уже рассвело ― начинался ясный морозный день. Первым, что они увидели, заходя на посадку, был ослепительно сияющий корпус корабля ― или парома. В лучах утреннего солнца он походил на гладко отполированный монумент. А вслед за тем, пролетая над аэродромом, они увидели кое-что неожиданное. На дальнем конце взлётно-посадочной полосы, рядом с ангаром Ньютона, грациозно возвышался белый самолёт великолепной обтекаемой формы. Он был в два раза больше, чем тот, на котором летели они. На его крыльях виднелась маркировка американских военно-воздушных сил.

― Хм, ― сказал Ньютон, ― интересно, кто приехал нас навестить.

Им пришлось миновать белый самолёт на пути к монорельсу, и, поравнявшись с ним, Брайс невольно поразился его красоте ― его изящным пропорциям и грации очертаний.

― Если бы только мы всё могли делать так же красиво, ― произнёс он.

Ньютон тоже смотрел на самолёт.

― Но вы не можете, ― сказал он.

В кабине монорельса они ехали молча. У Брайса от усталости начало ломить руки и ноги, но его разум переполняли чёткие, живые образы, идеи, наполовину оформленные мысли.

Брайс собирался пойти домой, но когда Ньютон пригласил его к себе на завтрак, он согласился. Это было проще, чем самому искать себе пропитание.

Бетти Джо была уже на ногах, на ней было оранжевое кимоно, волосы собраны под шёлковую косынку. Лицо у неё было озабоченное, а глаза ― красные и припухшие. Открыв дверь, она сказала:

― Здесь какие-то люди, мистер Ньютон. Я не знаю… ― Она умолкла.

Они прошли мимо неё в гостиную. В креслах сидело пятеро мужчин. Когда Ньютон и Брайс вошли в комнату, они поспешно встали.

В центре группы стоял Бриннар. Кроме него там было трое мужчин в штатском, а четвёртый, в синей униформе, очевидно, был пилотом ВВС. Бриннар бегло представил их Ньютону. Затем Ньютон, не садясь, спросил:

― Долго вы нас ждали?

― Нет, ― ответил Бриннар, ― вовсе нет. На самом деле, нам пришлось задержать вас в аэропорту Чикаго до нашего прибытия. Время было рассчитано очень точно. Надеюсь, этой задержкой мы не причинили вам слишком больших неудобств?

У Ньютона ни один мускул не дрогнул на лице.

― Как вам удалось это проделать?

― Что ж, мистер Ньютон, ― сказал Бриннар. ― Я из Федерального бюро расследований. Эти люди ― мои коллеги.

Ньютон произнёс с лёгкой запинкой:

― Это весьма любопытно. Так значит вы… шпион?

― Боюсь что да. Как бы то ни было, мистер Ньютон, мне приказано взять вас под арест и привезти с собой.

Ньютон вздохнул ― медленно, глубоко и очень по-человечески.

― За что меня арестовывают?

Бриннар вежливо улыбнулся.

― Вы обвиняетесь в незаконном въезде в страну. Мы думаем, что вы иностранец, мистер Ньютон.

Некоторое время Ньютон стоял молча. Затем спросил:

― Могу я сначала позавтракать?

Бриннар немного поколебался, затем улыбнулся с неожиданной благодушностью.

― Не вижу причин для отказа, мистер Ньютон, ― ответил он. ― Думаю, нам можно присоединиться? Мои коллеги летели сюда из Луисвилла. Им всем пришлось встать в четыре утра, чтоб совершить этот арест.

Бетти Джо приготовила омлет и кофе. Пока они завтракали, Ньютон вскользь поинтересовался, может ли он позвонить своему адвокату.

― Боюсь, что нет, ― ответил Бриннар.

― Разве нет такого конституционного права?

― Есть. ― Бриннар отставил свою чашку. ― Но лично у вас нет никаких конституционных прав. Как я уже говорил, мы считаем, что вы не являетесь гражданином Соединённых Штатов Америки.

6

Ньютон отложил книгу. Через несколько минут должен был прийти доктор, к тому же ему всё равно не читалось. За две недели заключения он мало чем занимался кроме чтения, если не считать тех моментов, когда его осматривали врачи ― физиологи, антропологи, психиатры ― или допрашивали люди в строгих костюмах ― должно быть, правительственные чиновники. Они никогда не говорили ему кто они такие, сколько бы он ни спрашивал. Он перечитал Спинозу, Гегеля, Шпенглера, Китса, Новый Завет и принялся за несколько новых книг по лингвистике. Ему приносили всё, чего бы он ни попросил, ― очень быстро и с подчёркнутой вежливостью. Кроме того здесь был музыкальный проигрыватель, который он включал нечасто, коллекция кинофильмов, телевизор от «Всемирной корпорации» и бар ― но ни одного окна, сквозь которое можно было бы увидеть Вашингтон. Ему сказали, что они где-то неподалёку от города, но не уточнили, насколько близко. По вечерам он смотрел телевизор, отчасти из ностальгии, иногда из любопытства. Временами его имя упоминалось в новостных сводках ― правительство не могло без шума посадить под замок человека его благосостояния. Но эти упоминания всегда были неопределёнными, исходили из неназванных официальных источников, и содержали фразы вроде «находится под подозрением». Говорили, что он «незарегистрированный иммигрант», но ни один из официальных источников не разъяснял, откуда он прибыл ― или откуда, по их мнению, он мог прибыть. Один телевизионный комментатор, известный своим сдержанным остроумием, ехидно заявил: «Из всего, что мы услышали со стороны Вашингтона, можно заключить, что мистер Ньютон, который в настоящее время находится под следствием и содержится под стражей, является либо выходцем из Внешней Монголии, либо пришельцем из космоса».

Ньютон знал, что его начальство на Антее будет перехватывать эти передачи, и его немного позабавила мысль о том, в какой ужас они придут, когда узнают о его положении, и как будут пытаться понять, что же произошло на самом деле.

Честно говоря, он и сам не знал, что произошло на самом деле. По всей видимости, правительство его в чём-то подозревало, ― что не удивительно, если учесть, сколько сведений они получили от Бриннара в течение тех полутора лет, что он проработал у Ньютона секретарём. К тому же Бриннар, который был правой рукой Ньютона в проекте, наверняка водворил немало шпионов на каждом уровне организации, так что у правительства в руках, несомненно, было море информации ― как обо всей его деятельности, так и о самом проекте. Правда, было кое-что, что Ньютон держал в тайне даже от Бриннара, ― об этом они вряд ли могли прознать. И всё-таки было совершенно непонятно, что им от него нужно. Иногда Ньютон спрашивал себя, что будет, если он скажет допрашивающим его чиновникам: «На самом деле я пришелец из космоса и собираюсь захватить Землю». Как они отнесутся к такому заявлению? Как угодно, но поверят едва ли.

У него не было связи с корпорацией, и иногда ему хотелось узнать, что с ней произошло. Руководит ли ей Фарнсуорт по-прежнему? Ньютон не получал никакой почты, никаких звонков. В его гостиной стоял телефон, но он никогда не звонил, и ему не разрешалось звонить с него. Телефон был бледно-голубого цвета и стоял на столике красного дерева. Несколько раз он пытался с него позвонить, но каждый раз, когда он поднимал трубку, чей-то голос ― очевидно, записанный на плёнку ― говорил: «Мы сожалеем, но это телефон ограниченного пользования». Голос был приятный, женский, искусственный. Он никогда не объяснял, в чём именно заключалось ограничение. Иногда, когда Ньютон чувствовал себя одиноко или был слегка пьян, ― теперь, не испытывая больше такого давления, он не пил так много, как раньше, ― он поднимал трубку только для того, чтобы услышать голос, произносивший: «Мы сожалеем, но это телефон ограниченного пользования». Голос был настолько плавным, что невольно наводил на мысли о безграничной вежливости электронного разума.

Доктор пришёл, как всегда, вовремя ― охранник впустил его ровно в одиннадцать часов. В руке он нёс чемоданчик. Его сопровождала медсестра с умышлено бесстрастным выражением на лице ― на нём словно было написано: «Мне всё равно от чего вы умрёте, но моё участие в этом будет добросовестным». Она была блондинкой, ― на человеческий взгляд, весьма привлекательной. Доктора звали Мартинес, он был физиологом.

― Доброе утро, доктор, ― сказал Ньютон. ― Чем могу быть полезен?

Доктор улыбнулся с деланной непринуждённостью.

― Ещё одна проба, мистер Ньютон. Ещё одна маленькая проба. ― Он говорил с лёгким испанским акцентом. Ньютону он, пожалуй, нравился ― он был не таким формальным, как большинство людей, с которыми ему приходилось иметь дело.

― Кажется, вы уже узнали обо мне всё, что хотели, ― возразил Ньютон. ― Вы просвечивали меня рентгеновскими лучами, забирали образцы крови и лимфы, измеряли электрические импульсы моего мозга, снимали с меня мерку и брали пробы непосредственно из моих костей, печени и почек. Я не думаю, что смогу удивить вас чем-нибудь ещё.

Доктор покачал головой и коротко хохотнул.

― Видит бог, вы показались нам… занятным. У вас довольно необычный набор органов.

― Я урод, доктор.

Доктор снова засмеялся, на этот раз натянуто.

― Что ж мы будем с вами делать, если у вас вдруг разовьётся аппендицит или что-нибудь в этом роде? Мы просто не будем знать, где искать.

Ньютон улыбнулся.

― Вам не стоит об этом беспокоиться. У меня нет аппендикса. ― Он откинулся на спинку кресла. ― Но, полагаю, вы всё равно меня прооперируете. Наверное, вы будете просто в восторге от возможности вскрыть меня и посмотреть, что же ещё необычного можно отыскать у меня внутри.

― Ну, не знаю, ― ответил доктор. ― На самом деле, первое, что мы о вас выяснили ― после того, как сосчитали пальцы у вас на ногах, ― это то, что у вас нет червеобразного отростка. Вообще-то, мы много чего у вас не досчитались. У нас ведь очень современное оборудование, знаете ли. ― Он резко повернулся к медсестре. ― Мисс Григгс, пожалуйста, введите мистеру Ньютону нембукаин.

Ньютон вздрогнул.

― Доктор, ― сказал он, ― я уже говорил вам, что анестетики на мою нервную систему не действуют, а лишь вызывают головную боль. Если вы собираетесь делать что-то болезненное, нет никакого смысла делать это ещё болезненней.

Медсестра, не поведя и бровью, начала готовить шприц для подкожной инъекции. Мартинес улыбнулся покровительственной улыбкой, явно припасённой на случай неловких попыток пациентов постичь смысл медицинских процедур.

― Вы, видимо, просто не понимаете, насколько сильна будет боль, если не сделать наркоз.

В Ньютоне начал закипать гнев. Он ощущал себя словно разумный человек, окружённый любопытными и самодовольными обезьянами, и это ощущение за последние недели очень обострилось. Вот только это он сидел в клетке, тогда как обезьяны приходили и уходили, изучая его и пытаясь казаться знающими.

― Доктор, ― сказал он, ― разве вы не видели результаты проверки моих умственных способностей?

Доктор Мартинес открыл свой чемоданчик, лежащий на столе, и достал оттуда какие-то бланки. На каждом листке стоял чёткий штамп «Совершенно секретно».

― Проверка умственных способностей не входит в сферу моей компетенции, мистер Ньютон. И, как вы наверняка уже знаете, все эти данные строго засекречены.

― Знаю. Но вы же их видели.

Доктор прочистил горло и начал заполнять бланк: дата, тип теста.

― Ну, тут ходили некоторые слухи.

Теперь Ньютон разозлился по-настоящему.

― Могу себе представить! Значит вы осознаёте, что мои умственные способности превышают ваши раза в два? Так почему вы не можете поверить, что я сам знаю, действует на меня местный наркоз или нет?

― Мы досконально изучили строение вашей нервной системы. Нет никаких причин, по которым нембукаин мог бы действовать на вас иначе, чем… чем на кого-либо ещё.

― Может быть, вы знаете о нервных системах не так много, как думаете.

― Может быть. ― Доктор заполнил бланк и положил на него свой карандаш вместо пресс-папье. Совершенно ненужного пресс-папье, ведь в помещении не было ни окон, ни сквозняка. ― Может быть. Но это, опять-таки, вне сферы моей компетенции.

Ньютон взглянул на медсестру, держащую наготове шприц. Казалось, она старательно делает вид, будто не слышала их разговора. На короткий миг Ньютон задался вопросом: как же они заставляют этих людей молчать об их необычном узнике? Как им удаётся держать их подальше от журналистов ― или, если уж на то пошло, подальше от игры в бридж в кругу друзей? Может быть, правительство держит всех, кто имел с ним дело, в изоляции? Но это было бы слишком затруднительно. Однако, они явно прилагали к этому большие усилия. Его почти позабавила мысль о том, какие безумные предположения ходят о нём между теми немногими, кто знает о его странностях.

― Что же входит в сферу вашей компетенции, доктор? ― спросил Ньютон.

Доктор Мартинес пожал плечами.

― Главным образом кости и мышцы.

― Звучит неплохо. ― Доктор взял у медсестры шприц, и Ньютон, покорившись, стал закатывать рукав рубашки.

― Вы можете снять рубашку совсем, ― сказал доктор. ― Сегодня мы будем работать с вашей спиной.

Без возражений Ньютон начал расстёгивать рубашку. Расстегнув её наполовину, он услышал, как медсестра тихонько перевела дыхание. Ньютон взглянул на неё снизу вверх. Очевидно, ей мало о чём рассказывали, поскольку она изо всех сил старалась не смотреть на его грудь, на которой не было ни волос, ни сосков. Разумеется, они довольно быстро обнаружили его маскировку, и он её больше не носил. Интересно, подумал он, какой у неё будет вид, когда она подойдет достаточно близко, чтобы разглядеть его зрачки?

Когда Ньютон снял рубашку, медсестра сделала ему два укола по обеим сторонам позвоночника. Хоть она и старалась быть осторожной, боль оказалась очень сильна. Когда с этим было покончено, Ньютон спросил:

― Что вы собираетесь делать теперь?

Доктор отметил время укола в своём бланке. Затем ответил:

― Для начала я подожду двадцать минут, пока… подействует нембукаин. После чего я собираюсь взять из вашего позвоночника пробы костного мозга.

Какое-то мгновение Ньютон смотрел на него, не говоря ни слова. Затем произнёс:

― Разве вы ещё не знаете? В моих костях нет мозга. Они полые.

Доктор моргнул.

― Послушайте, ― возразил он, ― там не может не быть костного мозга. Красные кровяные тельца…

Ньютон не привык перебивать людей, но на этот раз он изменил своей привычке:

― Я не знаю ни о красных кровяных тельцах, ни о костном мозге. Скорее всего, я разбираюсь в физиологии не хуже вас. Но в моих костях нет мозга. И мне точно не доставит удовольствия это болезненное исследование, нужное только для того, чтобы вы ― или кто бы ни стоял над вами ― могли удовлетворить своё любопытство в отношении моих… особенностей. Я говорил вам уже десятки раз, что я мутант ― урод. Моё слово для вас совсем ничего не значит?

― Мне очень жаль, ― сказал доктор. Казалось, ему действительно жаль.

Какое-то время Ньютон смотрел поверх головы доктора на плохую репродукцию вангоговской «Женщины из Арля». Какое отношение может иметь женщина из Арля к правительству Соединённых Штатов?

― Хотел бы я как-нибудь встретиться с вашим начальством, ― сказал он. ― А пока мы ждём, когда подействует ваш недействующий нембукаин, я, пожалуй, попробую своё собственное обезболивающее.

Доктор сделал озадаченное лицо.

― Джин, ― пояснил Ньютон. ― Разбавленный джин. Не хотите присоединиться?

Доктор машинально улыбнулся. Хорошие врачи всегда улыбаются остротам своих пациентов ― даже физиологи-исследователи, прошедшие проверку на верность правительству, должны улыбаться.

― Простите, ― ответил он. ― Я на службе.

Ньютон сам не ожидал, что так разозлится. А он-то ещё думал, что доктор Мартинес ему нравится.

― Ну же, доктор. Держу пари, что вы весьма высокооплачиваемый практикующий врач в своей… сфере компетенции, и у вас в кабинете есть бар из красного дерева. Могу вас заверить, что не налью вам больше, чем нужно, ― я не хочу, чтобы ваша рука дрогнула, когда вы будете прокалывать мой позвоночник.

― У меня нет кабинета, ― ответил доктор. ― Я работаю в лаборатории. Обычно мы не пьём на работе.

Ньютон по какой-то необъяснимой причине смерил его пристальным взглядом.

― Нет, наверное, и правда не пьёте. ― Он посмотрел на медсестру, пребывающую в явном замешательстве, но когда она открыла рот, чтобы заговорить, он повторил: ― Наверное, нет. Таковы правила. ― Он встал и улыбнулся им сверху вниз. ― Я выпью один.

Приятно было оказаться выше них. Ньютон подошёл к бару в углу комнаты и налил себе полный стакан джина. Увидев, как медсестра раскладывает на столе инструменты, воду он решил не добавлять. Там было несколько игл, маленький скальпель и какие-то зажимы ― всё из нержавеющей стали. Они тускло поблёскивали…

После того, как врач и медсестра ушли, Ньютон ещё больше часа лежал ничком на кровати. Он не стал снова надевать рубашку, и, если не считать бинтов, спина его была обнажена. Он чувствовал лёгкий озноб ― непривычное для него ощущение, ― но и пальцем не пошевелил, чтобы укрыться. В течение нескольких минут боль была нестерпимой, и, хотя она уже прошла, он был обессилен этой болью и страхом, который ей предшествовал. Его всегда пугало ожидание боли, ещё с детства.

Ньютону пришло на ум, что они, должно быть, знают, какие страдания ему причиняют, что они, наверное, просто пытают его, что это какой-то плохо продуманный способ промывания мозгов в надежде сломить его дух. Особенно пугающей была мысль, что если это так, то они, наверное, только начали. И всё же это было маловероятно. Несмотря на непрерывную холодную войну, которая могла послужить оправданием, и несмотря на насилие, на которое демократические государства в эти дни закрывали глаза, ― им вряд ли удалось бы выйти сухими из воды. К тому же на дворе был год президентских выборов. Уже неслись с трибун предвыборные речи, обличающие произвол правящей партии. В одной из таких речей упоминалось имя Ньютона. Несколько раз прозвучало слово «замалчивание».

Видимо, единственной причиной того, что его подвергают этим болезненным процедурам, было обыкновенное чиновничье любопытство. Возможно, им просто хотелось неоспоримо доказать, что он не человек, доказать, что он и вправду тот, кого они в нём подозревают, ― подозревают, но не могут назвать открыто ввиду полной нелепости такого предположения. Если таков был ход их мысли, ― что вполне вероятно, ― то они ошибались с самого начала. Потому что, какие бы нечеловеческие признаки они у него ни обнаружили, всегда проще было допустить, что он человек с физическими отклонениями, мутант или урод, чем то, что он с другой планеты. Но они словно не видели этого противоречия. Что они надеются выведать в подробностях, чего уже не знают в целом? И что они могут доказать? И, в конце концов, что они будут делать, если найдут непреложные доказательства?

Но вообще-то ему было наплевать ― плевать, что они узнают о нём, плевать даже на старый план, придуманный двадцать лет назад в другой части Солнечной системы. Без долгих размышлений Ньютон пришёл к выводу, что план окончательно провален, и почувствовал неимоверное облегчение. Гораздо сильнее его волновало, когда они, наконец, закончат со своими бесчеловечными опытами, обследованиями и допросами, и оставят его в покое. А быть заключённым для Ньютона было не так уж страшно, ― во многих отношениях это больше отвечало его образу жизни и больше нравилось ему, чем свобода.

7

Люди из ФБР вели себя довольно вежливо, но два дня бессмысленных вопросов вымотали Брайса настолько, что у него даже не оставалось сил разозлиться на пренебрежение, которое проглядывало сквозь их учтивость. Если бы его не отпустили на третий день, он просто сошёл бы с ума. И всё-таки на него не слишком давили; на самом деле его вряд ли сочли хоть сколько-нибудь значимым.

На третий день утром пришёл сотрудник ФБР, чтобы, как обычно, забрать его из «Уай-эм-си-эй»[42]― Молодёжной христианской ассоциации ― и отвезти за четыре квартала от неё в Федеральное управление в центре Цинциннати. Размещение в «Уай-эм-си-эй» утомило Брайса не меньше допросов. Если бы он мог заподозрить у ФБР хоть капельку воображения, то обвинил бы их в том, что они поселили его в ней с явным намерением сломить его дух всем этим потрёпанным оживлением, которое царило здесь пополам с мрачной дубовой мебелью и завалами никем не читаных христианских брошюр.

На этот раз его отвели в другую комнату в Федеральном управлении ― комнату, похожую на зубоврачебный кабинет, где лаборант сделал ему пару подкожных инъекций, измерил пульс и кровяное давление и даже сделал несколько рентгеновских снимков черепа. Всё это было, как ему объяснили, «рутинной идентификационной процедурой». Брайс не мог себе даже представить, каким образом данные о его пульсе могут помочь его опознать, но он знал, что лучше не спрашивать. Затем они неожиданно закончили, и конвоир Брайса сообщил, что у ФБР больше нет к нему вопросов. Брайс посмотрел на часы. Было пол-одиннадцатого утра.

Выйдя из комнаты, он направился по коридору к главному входу. Здесь его ожидало очередное потрясение: в комнату, из которой он только что вышел, сотрудница ФБР вела женщину. Это была Бетти Джо. Она лишь успела молча улыбнуться Брайсу, и надзирательница торопливо провела её мимо.

Брайс удивился сам себе: несмотря на усталость, он ощутил какое-то внутреннее волнение, почти восторг при виде её открытого круглого лица в этом нелепом, до унылости строгом коридоре Федерального бюро расследований.

Сидя на ступеньках у входа в здание в лучах холодного декабрьского солнца, Брайс ждал, пока выйдет Бетти Джо. Был уже почти полдень, когда она вышла и тяжело и застенчиво опустилась на ступеньку рядом с ним. Сильный аромат её сладких духов на студёном воздухе создавал ощущение тепла. Мимо широкими шагами взбежал по лестнице резвый молодой человек с дипломатом в руке, сделав вид, будто их не замечает. Брайс повернулся к Бетти Джо. К его удивлению, глаза у неё были припухшие, будто она недавно плакала. Он обеспокоенно взглянул на неё.

― Где они вас держали?

― В «Уай-дабл ю-си-эй»[43]. ― Она пожала плечами. ― Мне было, в общем-то, всё равно.

Можно было догадаться, что они поселили её там, но ему как-то не пришло это в голову.

― Я жил в другой, ― сказал Брайс. ― В «Уай-эм». Как они с вами обращались? Я имею в виду ФБР. ― Как же глупо было перебрасываться всеми этими сокращениями ― ФБР, «Уай-эм-си-эй»…

― Да вроде ничего. ― Бетти Джо покачала головой и облизнула губы. Брайсу понравился этот жест: у неё были полные губы, покрасневшие на морозе без всякой помады. ― Но они задавали уйму вопросов. О Томми.

Почему-то при упоминании о Ньютоне Брайс смутился. Ему не хотелось говорить об антейце.

Бетти Джо словно почувствовала его замешательство, ― а может, смутилась сама. Немного помолчав, она спросила:

― Не хотите пойти пообедать?

― Неплохая идея. ― Брайс встал и запахнул пальто. Затем наклонился и помог подняться Бетти Джо, взяв обе её руки в свои.

Им повезло ― они нашли приятный тихий ресторанчик и сытно пообедали. Здесь подавали натуральную еду, без синтетики, и даже настоящий кофе, хоть и стоил он целых тридцать пять центов за чашку. Но ни у кого из них не было недостатка в деньгах.

За едой они почти не разговаривали ― тем более о Ньютоне. Брайс поинтересовался у Бетти Джо о её планах на будущее, и выяснил, что никаких планов у неё нет. Когда они пообедали, он спросил:

― Что будем делать теперь?

Бетти Джо уже полегчало, она успокоилась и оживилась.

― Может быть, сходим в зоопарк? ― предложила она.

― Почему бы нет? ― Брайсу это показалось хорошей идеей. ― Давайте возьмём такси.

В зоопарке почти не было посетителей, ― наверное, из-за рождественских каникул, ― и это было Брайсу по душе. Все звери прятались в своих зимних домиках, и только Брайс с Бетти Джо ходили от одного здания к другому, весело переговариваясь. Ему нравились большие надменные кошки, особенно пантеры, а ей ― яркие тропические птицы. Брайс обрадовался, что к обезьянам Бетти Джо проявила не больше интереса, чем он сам, ― ему они всегда казались бесстыжими маленькими тварями. Если бы она, как многие женщины, сочла их милыми и смешными, он пришёл бы в ужас. Он не находил в них совершенно ничего забавного.

Ещё Брайс порадовался, что можно купить пива в киоске, ― где бы вы подумали? ― у входа в аквариум. Они взяли пиво с собой внутрь, ― хотя знак это строго воспрещал, ― и уселись в сумеречном свете перед большим резервуаром, в котором плавал огромный сом. Это было большое, красивое, мирное на вид создание, с тонкими свисающими усами и толстой серой кожей. Сом понуро смотрел, как они пьют пиво.

Они посидели немного в тишине, глядя на сома, а потом Бетти Джо спросила:

― Как вы думаете, что они сделают с Томми?

Брайс вдруг понял, что только и ждал, когда она снова заговорит о Ньютоне.

― Я не знаю, ― ответил он. ― Но не думаю, что они причинят ему вред.

Бетти Джо отпила из своего стакана.

― Они говорят, что он… не американец.

― Это правда.

― Вы уверены, доктор Брайс?

Брайс хотел было попросить называть его Натаном, но решил, что это пока неуместно.

― Я думаю, они правы, ― отозвался он. Интересно, каким же образом они смогут его депортировать, если узнают правду?

― Думаете, его долго продержат?

Брайс вспомнил тот рентгеновский снимок, а ещё он вспомнил, как тщательно проверяли его самого в этом маленьком зубоврачебном кабинете, и до него вдруг дошло, зачем они это делали. Они хотели удостовериться, что Брайс ― не антеец.

― Да, ― ответил он. ― Я думаю, его продержат долго. Так долго, как только смогут.

Бетти Джо ничего не ответила, и Брайс взглянул на неё. Она держала свой бумажный стаканчик на коленях обеими руками, и смотрела в него, как в колодец. Плоский, рассеянный свет от резервуара с сомом не отбрасывал бликов на её лицо, и её простые черты без единой морщинки, и то, как надёжно и уравновешенно сидела она на скамейке, ― всё это делало её похожей на изящную статую. Он смотрел на неё молча ― казалось, целую вечность.

Затем Бетти Джо взглянула на него, и ему стало понятно, почему она тогда плакала.

― Наверное, вы будете по нему скучать, ― сказал Брайс и одним глотком осушил стакан.

Выражение её лица не изменилось.

― Конечно, буду, ― тихо произнесла она. ― Пойдёмте, посмотрим на других рыб.

Они посмотрели на других рыб, но больше ни одна не понравилась Брайсу так, как старый сом.

Когда настало время взять такси обратно в город, Брайс вдруг понял, что у него нет адреса, который он мог бы назвать шофёру, что ему некуда пойти. Он взглянул на Бетти Джо, стоявшую рядом с ним в лучах зимнего солнца.

― Где вы собирались остановиться? ― спросил он у неё.

― Я не знаю, ― ответила она. ― У меня в Цинциннати никого нет.

― Вы ведь можете вернуться к своей семье в… где они живут?

― В Ирвине. Это не очень далеко. ― Бетти Джо задумчиво посмотрела на него. ― Но я к ним не хочу. Мы никогда не ладили.

Не очень-то задумываясь, что это означает, Брайс спросил:

― Может быть, останетесь со мной? В гостинице, для начала? А потом, если захотите, мы можем подыскать квартиру.

Бетти Джо на миг остолбенела, и Брайс испугался, что оскорбил её. Но она шагнула к нему и сказала:

― Господи… Да! Мы должны остаться вместе, доктор Брайс.

8

Пошёл второй месяц заключения. Ньютон снова запил ― сам не зная почему. Одиночество не было тому причиной: с тех пор, как Ньютон исповедался перед Брайсом, он не слишком нуждался в общении. Теперь, когда заботы стали незатейливы, а ответственности почти не осталось, огромный груз напряжения, с которым он работал все эти годы, исчез. В оправдание пьянству осталась лишь одна тревога: следовать ли плану и дальше, если правительство это ему когда-нибудь позволит? И всё же Ньютон не часто об этом думал ― неважно, пьян он был или трезв, ― уж очень мала была вероятность того, что у него будет в дальнейшем хоть какой-нибудь выбор.

Он по-прежнему много читал, а в последнее время увлёкся авангардной литературой. Особенно ему нравились сложные для понимания стихи жёстких поэтических форм, которые печатали в авангардистских журнальчиках, ― секстины, виланеллы, баллады, ― которые, хоть и не могли похвастаться богатым содержанием, часто очаровывали его великолепной игрой слов. Ньютон даже попробовал сложить итальянский сонет ― александрийским стихом ― но понял, что пугающе бездарен, ещё до того как одолел первое восьмистишье. Когда-нибудь он попытается написать его на антейском…

Кроме стихов он поглощал немало научной и исторической литературы. Тюремщики Ньютона снабжали его книгами так же щедро, как и джином. Чего бы он ни попросил у человека, который приносил ему еду и прибирал комнату, ― тот лишь приподнимал бровь, и не позднее чем на следующий день книга была у Ньютона. Как будто их этому специально учили! Однажды Ньютон попросил арабский перевод «Унесённых ветром» ― из чистого любопытства ― и сотрудник ФБР невозмутимо доставил ему книгу через пять часов. Поскольку Ньютон не знал арабского, да и вообще не очень-то любил романы, он приспособил увесистый том в качестве подпорки для книг.

Ньютону в его положении недоставало лишь возможности выйти на свежий воздух, а ещё порой ему хотелось увидеться с Бетти Джо или Натаном Брайсом, единственными людьми на этой планете, которых он мог бы назвать друзьями. У него было ещё какое-то чувство по отношению к Антее ― ведь у него остались там жена и дети, ― но он не смог бы его назвать. Он больше не думал о доме так уж часто. Он прижился.

К концу второго месяца тюремщики Ньютона вроде бы закончили с медицинским обследованием, оставив ему несколько неприятных воспоминаний и периодические слабые боли в спине. Их допросы стали к этому времени докучливо повторяющимися ― видимо, у них иссякла фантазия. Однако никто из них так и не задал самого очевидного вопроса: не прилетел ли он с другой планеты? Ньютон был уверен, что они подозревают его именно в этом, но они никогда не спрашивали прямо. Боялись ли они, что их осмеют, или это было частью тщательно разработанной психологической техники? Временами он почти решался рассказать им всю правду, которой они бы всё равно не поверили. А можно было заявить, что он с Венеры или Марса, и настаивать на этом, пока они не убедятся, что у него не все дома. Вот только вряд ли они так глупы.

Но в один прекрасный день они вдруг сменили тактику. Это оказалось большой неожиданностью и, в конечном счёте, большим облегчением.

Допрос начался как обычно; его вёл некто мистер Боуэн, который с самого начала допрашивал Ньютона по меньшей мере раз в неделю. Хотя ни один из допрашивающих не называл Ньютону свою должность, Боуэн всегда производил на него впечатление более важной особы, чем все остальные. Его секретарь казался чуть более расторопным, одежда ― чуть дороже, круги под глазами ― чуть темнее. Он вполне мог оказаться заместителем министра или кем-то столь же значимым в ЦРУ. И ума ему явно было не занимать.

Войдя, Боуэн сердечно поприветствовал Ньютона, сел в кресло и закурил сигарету. Ньютон не любил запаха сигаретного дыма, но он уже давно перестал протестовать, тем более что в комнате работал кондиционер. Секретарь уселся за рабочий стол Ньютона. К счастью, он не курил. Ньютон довольно приветливо поздоровался, хотя с дивана подниматься не стал. Всё это была лишь ничего не значащая игра в кошки-мышки, но он не желал играть в игры.

Боуэн, как обычно, без промедления перешёл к сути:

― Я должен признать, мистер Ньютон, ― сказал он, ― что вы для нас всё такая же загадка, как и раньше. Мы до сих пор не знаем, кто вы и откуда прибыли.

Ньютон посмотрел на него в упор.

― Я ― Томас Джером Ньютон из Айдл Крика, штат Кентукки. Я физически неполноценен. В окружном суде округа Бассет хранится запись о моём рождении ― вы её видели. Я родился там в 1918-ом году.

― Получается, вам сейчас семьдесят лет… Вы выглядите на сорок.

Ньютон пожал плечами.

― Говорю же, я ― урод. Мутант. Возможно, новый биологический вид. Не думаю, что это незаконно.

Всё это было сказано уже не в первый раз, но ему не трудно было повторить.

― Нет, в этом нет ничего незаконного. Но мы думаем, что ваша запись о рождении ― подделка. А это как раз незаконно.

― Вы можете это доказать?

― Похоже, что нет. Что бы вы ни делали, вы делаете это хорошо, мистер Ньютон. Если вы смогли создать плёнку «Краски мира», то уж подделать эту запись не составило бы вам большого труда. Конечно, запись 1918-го года не так-то легко проверить. Никого уже не осталось в живых и всё такое. Но вот ведь странно: мы не можем найти никого, кто знал бы вас ребёнком. И ещё более странно: мы не можем найти никого, кто знал бы вас дольше пяти лет. ― Боуэн затушил окурок и с отсутствующим видом почесал ухо. ― Не расскажете ещё разок, как так вышло, мистер Ньютон?

Ньютон задался праздным вопросом: посещают ли следователи специальные курсы, где их учат таким приёмам, как почёсывание уха, или они их подхватывают из кинофильмов?

Он ответил так, как отвечал уже раньше:

― Из-за моего уродства, мистер Боуэн. Моя мать почти никому меня не показывала. Вы наверняка уже подметили, что я не из тех, кого пугает лишение свободы. В то время было не трудно держать ребёнка взаперти. Особенно в той части Кентукки.

― И вы никогда не ходили в школу?

― Никогда.

― Однако вы один из самых образованных людей, которых я когда-либо встречал, ― возразил Боуэн и тут же, прежде чем Ньютон успел ответить, добавил: ― Да-да, я знаю, ваш мозг тоже подвергся мутации. ― Боуэн подавил зевок. Казалось, ему это всё смертельно наскучило.

― Так и есть.

― И вы скрывались в какой-то уединённой кентуккийской башне из слоновой кости, пока вам не исполнилось шестьдесят пять, и никто никогда вас не видел и не слышал о вас? ― Боуэн устало улыбнулся.

Конечно, это звучало нелепо, но что Ньютон мог поделать? Ясно, что только дурак поверит в подобную историю, но ему нужно было выдать им хоть что-нибудь. Да, он мог затратить больше усилий на подлог документов и подкуп чиновников, чтобы создать себе более убедительное прошлое, но этот план отвергли как слишком рискованный ещё задолго до того, как он покинул Антею. Даже поиск специалиста по части подделки документов оказался делом сложным и опасным.

― Это правда. ― Ньютон улыбнулся. ― Меня никто не видел, пока мне не исполнилось шестьдесят пять ― за исключением нескольких давно умерших родственников.

Вдруг Боуэн выдал кое-что новенькое:

― И тут вы решили заняться продажей колец по провинциальным городкам? ― спросил он резким тоном. ― Вы изготовили ― из подручных материалов, не иначе, ― около сотни совершенно одинаковых золотых колец. И внезапно надумали ― в возрасте шестидесяти пяти лет ― заняться розничной торговлей?

Это застало Ньютона врасплох. Раньше они не упоминали о кольцах, хотя он и предполагал, что им о них известно. Он улыбнулся при мысли о том, какое бредовое объяснение ему придётся сочинить на этот раз.

― Это правда, ― признался он.

― Значит, вы откопали это золото у себя на заднем дворе, а затем при помощи набора юного химика отлили кольца и выгравировали на них ваше имя кончиком булавки. И всё это ради того, чтобы продавать их маленьким ювелирным лавкам ниже себестоимости?

Эта тирада невольно рассмешила Ньютона.

― Кроме всего прочего, я ещё и эксцентричен, мистер Боуэн.

― Вы не настолько эксцентричны, ― ответил Боуэн. ― Никто не может быть настолько эксцентричным.

― Правда? Тогда как бы это объяснили вы?

Боуэн закурил очередную сигарету. Несмотря на всё это показное возбуждение, руки у него не дрожали нисколько. Он сказал:

― Думаю, вы привезли эти кольца на космическом корабле. ― Он слегка приподнял бровь. ― Как вам такое предположение?

Это заявление не могло не потрясти Ньютона, но он не подал виду.

― Любопытно, ― ответил он.

― Безусловно. Это даже ещё любопытней, если прибавить сюда останки некоего странного судна, которые мы нашли в пяти милях от того места, где вы продали своё первое кольцо. Может быть, вы не в курсе, мистер Ньютон, но эта оболочка, которую вы бросили в поле, до сих пор светится на определённых частотах. Она проходила через пояса Ван Аллена[44].

― Я не знаю, о чём вы, ― проговорил Ньютон.

Прозвучало неубедительно, но ему больше нечего было сказать. Он не ожидал от ФБР такой дотошности. Ньютон надолго замолчал. Затем добавил:

― Если бы я прилетел на космическом корабле, то уж, наверное, нашёл бы лучший способ раздобыть денег, чем торговля кольцами.

Не так давно Ньютон считал, что ему безразлично, узнают ли о нём правду, а теперь с удивлением обнаружил, что ему не по себе от этих новых вопросов, от их прямоты.

― Как бы вы поступили, ― спросил Боуэн, ― если бы прилетели, скажем, с Венеры, и нуждались в деньгах?

Впервые в жизни Ньютону было трудно совладать со своим голосом.

― Если венерианцы умеют строить космические корабли, наверное, они умеют и подделывать деньги.

― И где бы вы нашли на Венере десятидолларовую банкноту для воспроизведения?

Ньютон не отвечал, и Боуэн потянулся к карману пальто, достал оттуда небольшой предмет и положил его на стол рядом с собой. Секретарь на мгновение поднял на них взгляд, ожидая, что кто-нибудь что-нибудь скажет, ― очевидно, чтобы занести в протокол. Ньютон моргнул от удивления. Это была коробка аспирина.

― Разговор о подделке банкнот подводит нас к другой теме, мистер Ньютон.

Теперь Ньютон понял, о чём пойдёт речь, и тут он был совершенно бессилен.

― Где вы её взяли? ― спросил он.

― Мои люди наткнулись на неё при обыске вашего гостиничного номера в Луисвилле. Два года назад ― сразу после того, как вы сломали ногу в лифте.

― И с каких пор вы обыскиваете мои комнаты?

― Довольно долгое время, мистер Ньютон.

― Тогда у вас уже давно были причины меня арестовать. Почему вы этого не делали?

― Ну, разумеется, сначала мы хотели выяснить, что у вас на уме. Насчёт этого корабля, который вы строите в Кентукки, ― объяснил Боуэн. ― И вы же знаете, что это не так-то просто осуществить. Вы нажили очень большое состояние, мистер Ньютон, а мы не можем безнаказанно арестовывать всех богатых людей подряд ― особенно если мы управляем государством, которое считается разумным, а наше единственное обвинение против богатого человека состоит в том, что он откуда-нибудь вроде Венеры. ― Он наклонился вперёд и спросил вкрадчивым голосом: ― Это ведь Венера, мистер Ньютон?

Ньютон улыбнулся в ответ. На самом деле, эта новая информация не слишком изменила положение вещей.

― Я из Айдл-Крика, штат Кентукки, и иного никогда не утверждал.

Боуэн задумчиво посмотрел на коробку аспирина. Он взял её в руку и взвесил на ладони. Затем произнёс:

― Как вы наверняка уже знаете, эта коробочка сделана из платины, что, согласитесь, удивительно. Не менее удивительно и то, что, несмотря на, как говорится… материал и качество изготовления ― это очень неумелая имитация коробки байеровского аспирина. К примеру, она на добрые четверть дюйма больше, да и цвета далеко не те. К тому же, петли на крышке сделаны совсем не так, как это делают ребята из «Байер АГ». ― Он посмотрел на Ньютона. ― Не то чтобы эти петли лучше ― они просто другие. ― Боуэн снова улыбнулся. ― Но, пожалуй, самое удивительное в этой коробочке то, что на ней нет надписей мелким шрифтом, мистер Ньютон, ― вместо них лишь нечёткие линии, напоминающие надпись.

Ньютон смутился и разозлился сам на себя. Как он мог забыть уничтожить коробку?

― И какой же вывод вы из этого сделали?― спросил он, прекрасно зная, каков будет ответ.

― Мы сделали вывод, что кто-то подделал коробку настолько хорошо, насколько смог, руководствуясь изображением из телерекламы. ― Боуэн коротко рассмеялся. ― С экрана телевизора на чрезвычайно отдалённой окраине.

― Айдл-Крик, ― ответил Ньютон, ― это чрезвычайно отдалённая окраина.

― Так же, как и Венера. К тому же в аптеках Айдл-Крика продаются коробки байеровского аспирина ― с аспирином в комплекте ― всего за доллар. В Айдл-Крике вовсе нет нужды их подделывать.

― Даже если вы капризный эксцентрик с очень странными навязчивыми идеями?

Боуэн всё ещё посмеивался, ― похоже, над своими же остротами.

― Едва ли, ― сказал он. ― Знаете, пожалуй, пора положить конец этому обмену любезностями. ― Он осторожно взглянул на Ньютона. ― Что меня во всём этом изумляет, так это то, что… человек подобных умственных способностей мог наделать столько ляпов. Как вы думаете, почему мы решили задержать вас именно после Чикаго? У вас было целых два месяца, чтобы над этим поразмыслить.

― Я не знаю, ― ответил Ньютон.

― Вот это я и имел в виду. Очевидно, вы ― антейцы, не так ли? ― мыслите совсем не так, как мы. Я уверен, что любой рядовой любитель детективов догадался бы, что мы установили микрофон в вашей комнате в Чикаго, где вы объяснялись с доктором Брайсом.

В ошеломлении Ньютон ничего не отвечал целую минуту. В конце концов он произнёс:

― Нет, мистер Боуэн, очевидно, антейцы мыслят не так, как вы, люди. Мы не стали бы запирать кого-то на два месяца, чтобы допрашивать его о том, что мы и так знаем.

Боуэн пожал плечами.

― Пути современных правительств неисповедимы. Как бы то ни было, арестовать вас было не моей идеей. Это была идея ФБР. Кто-то из их верхушки перепугался до полусмерти. Они решили, что при помощи этого своего парома вы собираетесь разнести весь мир. На самом деле, они так решили с самого начала. Их агенты составили целое досье из отчётов о вашем проекте, а помощники руководителей пытались вычислить, когда вы нанесёте удар по Вашингтону или Нью-Йорку. ― Он покачал головой в притворной печали. ― Со времён Эдгара Гувера[45] эта контора просто помешалась на конце света.

Ньютон резко встал, чтобы чего-нибудь себе налить. Боуэн попросил его налить всем троим. Он тоже поднялся, и, пока Ньютон разливал напитки, стоял, засунув руки в карманы брюк и разглядывая свои ботинки.

Передавая стаканы Боуэну и его секретарю, ― секретарь при этом избегал его взгляда, ― Ньютон кое о чём подумал.

― Но когда ФБР прослушало вашу запись, ― вы ведь записали наш разговор? ― оно должно было поменять своё мнение о моих намерениях.

Боуэн отпил из своего стакана.

― На самом деле, мистер Ньютон, ФБР понятия не имеет об этой записи. Мы только приказали им арестовать вас для нас. Эта плёнка никогда не покидала моего кабинета.

Ещё один сюрприз! Но этот день принёс уже столько сюрпризов, что Ньютон начал к ним привыкать.

― Почему они не потребовали у вас эту плёнку?

― Ну, ― ответил Боуэн, ― наверное, пора бы вам узнать, что я имею честь быть руководителем ЦРУ. Таким образом, я стою выше ФБР.

― Так значит, вы ― как же его имя… Ван Бру? Я слышал о вас.

― Мы ― секретное подразделение ЦРУ, ― сказал Боуэн ― или Ван Бру. ― Так или иначе, но заполучив эту запись, мы поняли, что нам нужно о вас узнать. К тому же, мы пришли к выводу, что если ФБР вас задержит, ― как я уже говорил, они были к этому готовы, ― то вы, чего доброго, выложите им всю историю, как выложили её доктору Брайсу. Мы этого не хотели ― мы не доверяем ФБР. Настали опасные времена, мистер Ньютон. Им бы ничего не стоило решить проблему, над которой мы бьёмся, просто убив вас.

― А вы не собираетесь меня убивать?

― Конечно, мы об этом задумывались. Но я никогда не был за ― ведь каким бы опасным вы ни оказались, вместе с вами мы бы убили курицу, несущую золотые яйца.

Ньютон осушил свой стакан и снова его наполнил.

― Что вы имеете в виду? ― спросил он.

― У нас в Министерстве обороны уже немало оружия, разработанного по выкраденным у вас года три назад данным. Повторюсь, ― мы живём в опасное время. У нас есть масса идей, как найти вам применение. Полагаю, вы, антейцы, хорошо разбираетесь в оружии?

С минуту Ньютон ничего не отвечал, глядя в свой стакан. Затем он спокойно произнёс:

― Если вы слышали наш с Брайсом разговор, то знаете что мы, антейцы, сотворили с собой при помощи своего оружия. Я не собираюсь делать Соединённые Штаты Америки всемогущими. На самом деле, я не мог бы этого сделать, даже если б захотел. Я не учёный. Меня выбрали для этого путешествия из-за моей физической выносливости, не из-за знаний. Я очень мало знаю об оружии, ― подозреваю, меньше, чем вы.

― Вы наверняка видели антейское оружие или слышали о нём.

К Ньютону снова вернулось самообладание, ― наверное, из-за выпитого. Он больше не защищался.

― Вы видели автомобиль, мистер Ван Бру. Вы сможете без подготовки объяснить какому-нибудь африканскому дикарю, как его построить? Целиком из местных материалов?

― Нет. Но я могу объяснить дикарю принцип внутреннего сгорания. Если найду дикаря в современной Африке. И если дикарь окажется сообразительным, то он придумает, что с этим делать.

― Например, убить себя, ― съязвил Ньютон. ― В любом случае, я не собираюсь вам ничего рассказывать, как бы вам этого ни хотелось. ― Он осушил очередной стакан. ― Почему бы вам не приступить к пыткам?

― Боюсь, это пустая трата времени, ― сказал Ван Бру. ― Знаете, зачем мы эти два месяца изводили вас дурацкими вопросами? Мы проводили что-то вроде психоанализа. У нас тут есть камеры, фиксирующие частоту моргания и всякое такое. Мы уже поняли, что пытать вас бесполезно. От боли вы слишком быстро теряете рассудок, а для «промывки мозгов» мы слишком мало знаем о вашей психологии ― чувстве вины, страхах и тому подобном. Мы также накачивали вас медикаментами ― гипнотиками, наркотиками, ― но и они не сработали.

― Тогда что же вы собираетесь делать? Расстрелять меня?

― Нет. Боюсь, мы даже этого сделать не можем. Не можем без разрешения президента, а он его не даст. ― Ван Бру уныло улыбнулся. ― Видите ли, мистер Ньютон, если взвесить все силы, которые движут миром, то решающей всегда оказывается зуарядная человеческая политика.

― Что вы имеете в виду?

― Так уж вышло, что на дворе 1988-ой год. А 1988-ой ― это год выборов. Президент баллотируется на второй срок. Вы знали, что Уотергейтский скандал[46]ничего не изменил? Ничего! Президент использует нас, ЦРУ, чтобы шпионить за конкурентной партией! Так что ему известно из достоверных источников, что если мы не выдвинем против вас достаточных обвинений или не отпустим вас, рассыпаясь в извинениях, республиканцы раздуют это дело до небес.

Ньютон неожиданно рассмеялся.

― И если вы меня расстреляете, президент проиграет выборы?

― Республиканцы уже обработали на будущее вашу индустриальную братию из Национальной ассоциации промышленников. Думаю, о влиянии, которым обладают эти джентльмены, можно и не говорить. Себя они тоже хотят обезопасить.

Ньютон расхохотался ещё громче. Впервые в жизни он смеялся во всё горло. Это было не хихиканье, не сдавленный смешок, не фырканье ― это был громкий, глубокий смех. В конце концов, он сказал:

― Значит, вам придётся меня отпустить?

Ван Бру мрачно улыбнулся.

― Завтра. Мы отпустим вас завтра.

9

Уже больше года Ньютону было всё труднее понимать, что он чувствует по отношению к тем или иным событиям в его жизни. Его народу эта черта была совсем не свойственна, но каким-то образом он перенял её у землян. За те пятнадцать лет, что он учился говорить по-английски, застёгивать пуговицы, завязывать галстук, изучал средние уровни достижений в бейсболе, заучивал марки автомобилей, запоминал по кусочкам великое множество других знаний, многие из которых ему так и не пригодились, ― за все эти годы он никогда не испытывал неуверенности в себе, никогда не ставил под сомнение этот план, который избран был осуществить. Но прожив среди людей пять лет, Ньютон больше не понимал, что он должен ощущать в связи с таким однозначным событием, как освобождение из тюрьмы. Он не знал, как ему быть с самим планом, и как следствие почти не думал о нём вовсе. Он стал очень похож на людей.

Утром Ньютону вернули его маскировку. Странно было надевать всё это вновь, перед тем, как вернуться в мир, странно и глупо, ибо от кого ему теперь скрываться? И всё же он был рад опять надеть контактные линзы, придававшие ему более человеческий облик. Их световые фильтры защищали глаза от яркого света, от которого не спасали даже тёмные очки, которые он носил постоянно. Надев их, он посмотрелся в зеркало, и с облегчением отметил, что снова выглядит, как человек.

За Ньютоном зашёл сотрудник, которого он раньше не видел, и повёл его по коридору, освещённому люминесцентными панелями. Панели были изготовлены по патентам «Всемирной корпорации»; коридор охраняли вооружённые солдаты. Они вошли в лифт.

Освещение в лифте было невыносимо ярким. Ньютон надел тёмные очки.

― Что вы рассказали газетчикам? ― спросил он, не очень-то интересуясь ответом.

Его конвоир оказался довольно дружелюбным, хоть до этого и не проронил ни слова. Он был низенький, коренастый и невзрачный.

― Я из другого отдела, ― ответил он весёлым тоном, ― но, кажется, они сказали, что вы были под защитительным надзором из соображений безопасности. Что ваша работа жизненно необходима для обороны страны. Что-то вроде этого.

― Там будут репортёры? Когда я выйду?

― Не думаю. ― Лифт остановился. Двери открылись, за ними оказался ещё один охраняемый коридор. ― Мы решили, так сказать, дать вам ускользнуть через чёрный ход.

― Прямо сейчас?

― Примерно через два часа. Сначала мы выполним необходимые формальности. Нужно оформить ваше освобождение по всем правилам. Я здесь как раз для этого. ― Они шли по длинному коридору, который, как и всё здание, был слишком ярко освещён. ― Скажите, ― спросил конвоир, ― так за что вас всё-таки держали?

― Вы не знаете?

― Здесь о таком не болтают.

― Разве мистер Ван Бру вам ничего не сообщает?

Конвоир улыбнулся.

― Ван Бру никому ничего не рассказывает, за исключением разве что президента. Да и тому говорит только то, что считает нужным.

В конце коридора ― а может быть, это был туннель ― находилась дверь, которая вела в помещение, напоминающее огромный зубоврачебный кабинет. Выложенный бледно-жёлтым кафелем, он буквально сиял чистотой. Здесь было кресло, вроде тех, что используют зубные врачи. Вокруг него стояло несколько новеньких аппаратов, при виде которых у Ньютона неприятно засосало под ложечкой. Две женщины и мужчина, одетые в бледно-жёлтые халаты под цвет кафеля, ждали его с вежливыми улыбками на лицах. Ньютон почему-то ожидал увидеть Ван Бру, но его в комнате не было. Конвоир подвёл его к креслу и усмехнулся:

― Знаю, всё это выглядит жутковато, но больно вам не сделают. Несколько рутинных тестов, по большей части для установления личности.

― Боже мой, ― сказал Ньютон, ― разве вы уже не изучили меня с ног до головы?

― Мы ― нет, мистер Ньютон. Я сожалею, если придётся повторить то, что уже сделало ЦРУ. Но мы из ФБР, и мы должны подшить эти данные к вашему делу. Ну, вы же знаете, группа крови, отпечатки пальцев, электроэнцефалограмма и тому подобное.

― Ладно. ― Ньютон безропотно сел в кресло. Пути современных правительств неисповедимы, говорил Ван Бру. В любом случае, это не займёт слишком много времени.

Сначала его кололи иглами и обследовали при помощи фотооборудования и разных металлических инструментов. Они надевали ему зажимы на голову, чтобы измерить мозговые волны, и зажимы на запястья, чтобы измерить пульс. Ньютон знал, что некоторые результаты должны их удивить, но они не выказывали никакого удивления. Всё это было, как сказал человек из ФБР, обычной формальностью.

А примерно через час они подкатили к Ньютону какой-то аппарат, установили его очень близко к лицу и попросили снять очки. У аппарата было два расставленных на расстоянии глаз окуляра, которые словно бы насмешливо его разглядывали. Вокруг каждого окуляра была черная резиновая чашечка, напоминающая глазную впадину.

Ньютон сразу испугался. Если они не знают об особенностях его глаз…

― Что вы собираетесь делать?

Одетый в жёлтое лаборант достал из нагрудного кармана маленькую линейку и приставил её к переносице Ньютона, что-то измеряя. Он произнёс ровным голосом:

― Мы собираемся сделать парочку фотографий. Это не больно.

Одна из женщин с профессиональной улыбкой потянулась к его тёмным очкам.

― Давайте-ка их снимем, сэр …

Ньютон отдёрнул голову и выставил ладонь в защитном жесте.

― Минуточку. Что за фотографии?

Человек у аппарата немного потянул с ответом. Затем взглянул на сотрудника ФБР, сидящего у стены. Тот благодушно кивнул. Лаборант в жёлтом халате сказал:

― На самом деле мы делаем два разных снимка, сэр, одновременно. Один из них ― обычный снимок сетчатки глаз для получения рисунка кровеносных сосудов. Самая лучшая идентификация на сегодняшний день. Другой снимок ― рентгеновский. Мы хотим получить рисунок бороздок внутри вашего затылка ― в задней части черепа.

Ньютон попытался встать с кресла.

― Нет! ― сказал он. ― Вы не знаете, что делаете.

Быстрее, чем он мог себе представить, дружелюбный сотрудник ФБР оказался позади него и усадил его обратно. Ньютон не мог пошевельнуться. Наверное, человек из ФБР и не подозревал о том, что даже женщина может его легко удержать.

― Я сожалею, сэр, ― сказал он, ― но нам нужно сделать эти снимки.

Ньютон попытался успокоиться.

― Разве вам обо мне не рассказали? Не рассказали про мои глаза? Они же знают про мои глаза.

― А что у вас с глазами? ― нетерпеливо спросил лаборант в жёлтом халате.

― Они чувствительны к рентгеновским лучам. Этот прибор…

― Никто не может видеть рентгеновские лучи. ― Лаборант недовольно поджал губы. ― Никто не видит на этих частотах. ― Он кивнул стоящей рядом женщине, и, принуждённо улыбаясь, она сняла с Ньютона очки. От яркого света в комнате он часто заморгал.

― Я вижу, ― сказал он, щурясь. ― Я вообще вижу не так, как вы. ― И добавил: ― Позвольте я покажу вам, как устроены мои глаза. Если вы меня отпустите, я смогу вынуть мои… контактные линзы.

Человек из ФБР и не думал его отпускать.

― Контактные линзы? ― переспросил лаборант. Он наклонился поближе, и долго всматривался в глаза Ньютона. Затем снова выпрямился. ― Вы не носите контактных линз.

Ньютона охватил панический ужас ― такого он не испытывал уже очень давно. Яркий свет в комнате начал на него давить, он как будто пульсировал вокруг в ритме сердца. Речь стала неразборчива, как у пьяного.

― Это… новый вид линз. Мембрана, не пластик. Если вы меня на минуточку отпустите, я покажу.

Лаборант всё ещё сидел, поджав губы.

― Таких линз не бывает, ― сказал он. ― У меня двадцатилетний опыт работы с контактными линзами, и…

Сотрудник ФБР за спиной Ньютона вдруг произнёс кое-что восхитительное.

― Пусть он попытается, Артур, ― вступился он за Ньютона, внезапно отпустив его руки. ― В конце концов, он платит налоги.

Ньютон коротко вздохнул. Затем сказал:

― Мне нужно зеркало. ― Он начал рыться в карманах, и вдруг им снова овладел ужас: он не нашёл специального маленького пинцета для удаления мембран… ― Простите, ― сказал он, не обращаясь ни к кому в отдельности, ― простите, но мне нужен мой инструмент. Наверное, он остался в моей комнате…

Человек из ФБР терпеливо улыбнулся.

― Ну же, ― сказал он. ― Мы не можем провести здесь целый день. И в комнату я уже не смогу войти, даже если захочу.

― Ладно, ― сдался Ньютон. ― Тогда, может быть, у вас есть маленький пинцет? Я попробую справиться с ним.

Лаборант скривился.

― Сейчас. ― Он пробормотал что-то ещё и подошёл к шкафчику. Через минуту он собрал внушительный набор сверкающих инструментов ― пинцетов и разных похожих на них приспособлений непонятного назначения. Он выложил их на столик рядом с зубоврачебным креслом.

Одна из женщин уже сунула Ньютону в руку круглое зеркальце. Ньютон взял со столика пинцет с тупыми концами. Он не очень походил на тот, что был у Ньютона, но должен был сработать. Ньютон пощёлкал им в качестве эксперимента. Может быть, немного большеват, но должен подойти.

Затем он обнаружил, что не может держать зеркало твёрдо. Он попросил стоящую рядом с ним женщину подержать его. Она шагнула к Ньютону и, взяв зеркало, поднесла его слишком близко к его лицу. Он попросил её немного отойти, а затем повернуть зеркальце так, чтобы ему было хорошо видно. Он не переставал щуриться. Лаборант в жёлтом халате начал постукивать ногой по полу. Казалось, постукивание попадало в ритм с пульсацией света.

Когда Ньютон поднёс руку с пинцетом к глазам, его пальцы начали неудержимо дрожать. Он быстро отдёрнул руку. Затем попытался снова, но не смог поднести пинцет к глазу ― так сильно тряслась рука.

― Простите, ― взмолился Ньютон. ― Ещё одну минутку… ― Его рука непроизвольно отдёрнулась от глаза из страха перед инструментом в отчаянно трясущихся, неуправляемых пальцах. Он уронил пинцет на колени. Нащупав его, он вздохнул и посмотрел на сотрудника ФБР, чьё лицо не выражало ровным счётом ничего. Ньютон прочистил горло, всё ещё щурясь на свету. Почему он непременно должен быть таким ярким?

― Как вы думаете, ― спросил он, ― можно мне чего-нибудь выпить? Может быть, джина?

Неожиданно человек из ФБР засмеялся. Но его смех больше не казался дружелюбным. Он был резким, холодным, безжалостным. Эхом отдавался он от кафельных стен.

― Ну, хватит уже, ― сказал он, снисходительно улыбнувшись, ― хватит.

В отчаянии Ньютон схватил пинцет. Только бы удалось вынуть хоть одну из мембран, пусть даже не полностью! Уж лучше он повредит себе глаз, но покажет им… Почему не пришёл Ван Бру и ничего им не сказал? Лучше уж покалечить один глаз, чем позволить этой машине с окулярами заглянуть в его череп, чтобы за каким-то бесом сосчитать бороздки на внутренней стороне затылка ― сосчитать, глядя сквозь его чувствительные глаза…

Внезапно сотрудник ФБР сжал запястья Ньютона и снова завёл его руки ― такие слабые по сравнению с человеческими ― за спину. Кто-то надел ему на голову зажим и затянул его на висках.

― Нет! ― тихо вскрикнул Ньютон, дрожа от страха. ― Нет! ― Он не мог пошевелить головой.

― Мне очень жаль, ― сказал лаборант, ― но для этой процедуры нам нужно зафиксировать вашу голову. ― В его голосе не было ни капли сожаления. Он подкатил прибор прямо к лицу Ньютона. Затем покрутил колёсико, которое подвело окуляры с резиновыми чашечками к глазам Ньютона, словно бинокль.

И Ньютон, во второй раз за эти два дня, сделал кое-что впервые, кое-что очень человеческое. Он закричал. Сначала он кричал без слов, но постепенно его крик сложился в слова:

― Разве вы не знаете, что я не человек?! Я не человек! ― Резиновые чашечки полностью заслонили свет. Он больше ничего не видел. ― Я вовсе не человек!

― Ну хватит, довольно, ― сказал сотрудник ФБР позади него.

Вспышка серебристого света показалась Ньютону ярче, чем июльское полуденное солнце показалось бы человеку, который только что вышел из тёмной комнаты и смотрит, смотрит на него, не смыкая век, ― пока не почернеет в глазах. Затем чашечки перестали давить на лицо, и он понял, что они откатили машину назад.

Лишь после того, как Ньютон упал дважды, они проверили его зрение и обнаружили, что он ослеп.

10

Ньютона шесть недель продержали в государственной больнице без всякой связи с внешним миром. Правительственные врачи ничем не смогли ему помочь. Светочувствительные клетки его сетчатки выгорели почти полностью: всё, что он мог теперь видеть, напоминало сильно засвеченную фотопластинку. Через несколько недель он уже мог с трудом отличить свет от тьмы, и если у него перед глазами помещали большой тёмный предмет, он мог сказать, что это и в самом деле большой тёмный предмет. Больше он не мог различить ничего ― ни цвета, ни очертаний.

В это время Ньютон снова начал думать об Антее. Он стал ловить себя на том, что вызывает в памяти старые разрозненные воспоминания, по большей части из детства. Он вспомнил игру, вроде шахмат, которую любил ребёнком, ― в неё играли прозрачными кубиками на круглой доске ― и её сложные правила, по которым бледно-зелёные кубики получают превосходство над серыми, если выстроить их в многоугольник. Он вспомнил музыкальные инструменты, на которых учился играть, книги, которые прочёл, особенно книги по истории, и то, как в возрасте тридцати двух антейских лет ― или сорока пяти земных ― вместе с женитьбой закономерно окончилось его детство. Жену он сам не выбирал, хотя иногда это допускалось, а разрешил сделать выбор своей семье. Его брак оказался плодотворным и достаточно приятным. Между ним и его женой не было страсти, но антейцы не были страстным народом. Теперь, ослепший, в американской больнице, он вспоминал жену с большей нежностью, чем когда-либо раньше. Он тосковал по ней, и хотел, чтобы она была рядом. Иногда он плакал.

Не имея возможности смотреть телевизор, он временами слушал радио. Так он узнал, что правительство не смогло удержать в тайне его слепоту. Республиканцы извлекли из его положения немалую выгоду для своей предвыборной кампании. То, что с ним произошло, они назвали примером произвола и безответственности со стороны руководства страны.

Уже через неделю он не держал на них зла. Разве можно злиться на детей? Ван Бру сконфуженно принёс ему извинения: всё это было недоразумением, он не знал, что ФБР не уведомили о его особенностях. Ньютон понимал, что Ван Бру по большому счёту наплевать, и его заботит лишь одно, ― что Ньютон расскажет газетчикам, какие имена назовёт. Ньютон устало заверил его в том, что преподнесёт всё как неотвратимый несчастный случай. Просто несчастный случай ― никто не виноват.

Затем, в одно из посещений, Ван Бру сообщил ему, что уничтожил плёнку. Он с самого начала знал, сказал он, что в это никто не поверит. Скорее они решат, что это подделка, или что Ньютон сумасшедший ― да что угодно, кроме того, что это правда.

Ньютон спросил его, верит ли он сам в то, что это правда.

― Конечно, верю, ― тихо ответил Ван Бру. ― По меньшей мере шестеро знают и верят. В том числе президент и государственный секретарь. Но мы уничтожили запись.

― Почему?

― Ну, ― Ван Бру холодно рассмеялся, ― кроме всего прочего, мы не хотим войти в историю как величайшее сборище придурков из всех, кто правил этой страной.

Ньютон отложил книгу, на которой упражнялся в чтении по Брайлю.

― Значит, я могу продолжить мою работу в Кентукки?

― Может быть. Я не знаю. Мы не спустим с вас глаз до последнего дня вашей жизни. Но если победят республиканцы, меня отстранят. Так что не знаю.

Ньютон снова взял книгу. На какой-то миг он заинтересовался тем, что происходит вокруг ― впервые за долгие недели. Но интерес пропал также быстро, как появился, не оставив и следа. Ньютон тихо рассмеялся.

― Вот, значит, как, ― сказал он.

Когда Ньютон вышел из больницы, ведомый сиделкой, перед зданием его ожидала толпа людей. Он слышал их голоса и даже видел их силуэты на ярком солнечном свете. Кто-то держал для него в толпе открытый проход, ― наверное, полицейские, ― и сиделка повела его по нему к машине. Ньютон услышал робкие аплодисменты. Он два раза споткнулся, но не упал: сиделка вела его умело. Она останется с ним на месяцы, а может и на годы ― столько, сколько будет нужно. Её звали Ширли, и, насколько он мог судить, она была довольно тучной.

Вдруг кто-то взял Ньютона за руку и мягко пожал её. Перед ним возникла большая тень.

― Как я рад, что вы вернулись, мистер Ньютон, ― это был голос Фарнсуорта.

― Спасибо, Оливер. ― Ньютон почувствовал огромную усталость. ― Нам есть что обсудить.

― Несомненно. Мистер Ньютон, вас снимают на телекамеру.

― Да? Я не знал. ― Он обернулся вокруг, безуспешно пытаясь отыскать силуэт камеры. ― Где она?

― Справа, ― вполголоса подсказал Фарнсуорт.

― Пожалуйста, поверните меня к ней лицом. Кто-нибудь хочет меня о чём-нибудь спросить?

У его локтя зазвучал голос, ― по-видимому, телеобозревателя:

― Мистер Ньютон, я Дуэйн Уайтли из телекомпании «Си-би-эс». Не расскажете ли вы, как вы себя чувствуете, снова оказавшись на свободе?

― Нет, ― ответил Ньютон. ― Не сейчас.

Обозреватель ничуть не смутился.

― Каковы, ― спросил он, ― ваши планы на будущее? После тех испытаний, через которые вы прошли?

Ньютон смог, наконец, различить камеру и повернулся к ней лицом, почти не думая о внимающих ему людях, как здесь, в Вашингтоне, так и по ту сторону голубых экранов по всей стране. Он думал о другой аудитории. Он слегка улыбнулся. Антейским учёным? Своей жене?

― Как вам известно, ― сказал он, ― я работал над одним проектом по исследованию космоса. Моя компания поставила перед собой большую задачу ― запустить по Солнечной системе беспилотный корабль для измерения космического излучения, которое препятствует межпланетным перелётам. ― Он ненадолго умолк, чтобы перевести дыхание, и почувствовал, как болят голова и плечи. Наверное, снова даёт о себе знать земное притяжение ― после всех этих недель, проведённых на больничной койке. ― Во время моего заключения ― которое ни в коей мере не было неприятным ― у меня была возможность подумать.

― Да? ― произнёс обозреватель, чтобы заполнить паузу.

― Да. ― Ньютон улыбнулся мягкой, многозначительной, даже счастливой улыбкой в направлении камеры, в направлении своего дома. ― Я решил, что проект был слишком амбициозным. Я его сворачиваю.