Че Гевара. Книга 1. Боливийский Дедушка

ГЛАВА 3
НОВАЯ СУДЬБА

Из дневника Дитера Ятаки, сентябрь, 2010 год

Вести дневник уже нет ни сил, ни желания. Разум подсказывает мне, что позже я буду сожалеть об этом – из одних наблюдений за моими учениками можно было бы сделать книгу. Но сейчас все кажется серым, однообразным и не стоящим интереса. Возможно, это депрессия, но ближайшую упаковку прозака можно найти разве что в Санта-Крузе; придется справляться самому.

Вечера я провожу либо в одиночестве, либо в компании отца Хайме за бутылкой дешевого джина, судя по сизому носу и оплывшей фигуре священника, тот явно злоупотребляет спиртным. Вскоре после моего приезда падре слег с приступом лихорадки, чередующейся с запоем, – священник считает джин не только утешением, но и универсальным лекарством. Мне остается лишь читать – благо, я под завязку загрузил ноутбук беллетристикой, а генератор в деревне включают почти каждый день, – да с особой въедливостью проверять работы учеников.

Поначалу отец Хайме с настойчивостью, переходящей в невежливость, предлагал мне исповедаться. Неизвестно, чего в этом было больше, искреннего рвения или любопытства. Несколько раз повторил ему, что я агностик, но падре не успокаивался и уверял, что в этих местах без исповеди мою душу подстерегает какая-то особенная опасность. Похоже, старикан слишком долго не был в городе: даже на фоне провинциальной окраины Нюрнберга, где я прожил последние десять лет, жизнь в Ятаки вполне идиллическая, хоть и безалаберная. В конце концов, падре отстал – я прятался от него несколько дней, и, видимо, отец Хайме побоялся потерять единственного собеседника и собутыльника.

В свете керосиновой лампы детские каракули кажутся мне фантастическими насекомыми. Случается и наоборот, когда я принимаю за неудачно написанное слово забравшуюся на тетрадь многоножку или москита. Такие мелкие галлюцинации случаются со мной все чаще и почти всегда связаны с воспоминаниями об аварии. Как ни стыдно признать, я постепенно перестаю воспринимать гибель девочки как трагедию. Катастрофа начинает казаться мне абстрактным толчком судьбы, зачем-то направившим меня в Ятаки. Ночные кошмары, полные льда и визга тормозов, отступают. Правда, их сменили головокружения, после которых появляется чувство смутной угрозы, исходящей из болот. Мне все чудится чей-то безумный взгляд, ищущий меня, высматривающий из трясины. Мне снятся вымершие звери и женщины с пустыми глазами.

Скорее всего, это побочное действие лариама, который я аккуратно принимаю дважды в неделю для профилактики малярии. Что за гнусное лекарство!

Это был несчастный случай. Я ни в чем не виноват. Я просто не справился с управлением – это могло случиться со всяким на том обледенелом шоссе. С любым.

Асунсьон, август, 1956 год

Пробравшись через лабиринт гамаков в саду, Максим вошел в дом генерала – ветхую хижину, больше похожую на обиталище его подопечных, чем на жилье ученого, героя Чакской войны и директора Национального патроната по делам индейцев. Алебук, Белый Отец, начальник Генерального штаба вооруженных сил Парагвая жил в сущей лачуге, а его гостеприимство не знало границ.

Из кухонного закутка донесся плеск пролитого на пол крутого кипятка – там кто-то заваривал мате, привычно определяя по звуку нужную температуру воды. Невесть откуда взявшаяся индейская девочка, совсем еще крохотная, с круглым животиком и пухлыми руками в перетяжках, ползала по полу, пытаясь схватить за хвост кота. Мальчик постарше сосредоточенно рассматривал иллюстрации в старом палеонтологическом атласе, еще в прошлом веке изданном в Санкт-Петербурге. Максим прекрасно помнил, как сам сидел с этой книгой на полу гостеприимного генеральского дома всего лишь десять лет назад, такой же черноволосый, смуглый и едва одетый, как этот мальчишка. Только вот русский текст не был для него непроницаемой тайной – так же, как и слова то и дело переходившего на родной язык генерала. Тогда Беляев, маленький, щуплый и подвижный, казалось, находился одновременно в каждом уголке дома, интересуясь всякой мелочью, занятый тысячью дел. Теперь же старый генерал, казалось, дремал в покойной плетеном кресле. В последнее время привычная суета, похоже, все меньше касалась его.

Беляев взглянул на Максима и нахмурился – от его глаз не укрылся свежий синяк, расплывающийся по щеке юноши. Сделав вид, что не заметил этого, Максим с улыбкой кивнул на ребенка.

– Вы, может быть, не помните, Иван Тимофеевич, а для меня вот с этой самой книги многое началось, – тихо сказал он.

Старый генерал будто не расслышал его. Он печально смотрел, как толстый кот, завалившись на бок, пытается поймать солнечные пятна, ползающие по земляному полу.

– Не уловить никак, – тихо проговорил Беляев. – Коту что, он зверь неразумный, душа не болит, поиграл и забыл…

– Вы осуждаете моего отца, генерал? – с вызовом спросил Максим, притронувшись к синяку на скуластом лице.

– Бог ему судья, Максим! – воскликнул Беляев, очнувшись. – Как же тут можно осуждать! Не у всех сердце на чужбине выдерживает, голубчик… – он сочувственно взглянул на него. – Жаль, что ваша матушка так рано померла, ох, жаль… Изумительно талантливая женщина была! В роли дочери касика она блистала…

– Играла саму себя, – улыбнулся Максим.

– Не самая простая задача, голубчик, – погрозил пальцем генерал Беляев. – Вот вы ершитесь… А я вижу: худо вам.

Максим вдруг сник, разом потеряв всю свою задиристость.

– Так стыдоба какая, Иван Тимофеевич! – проговорил он, прижимая руки к груди. – Расхристанный по улицам бегает, песни орет кабацкие посреди площади… Домой отвести пытался – никак не выходит. «Я вам, – орет, – лейтенант Моренков, а не индеец болотный, и слушать никого не желаю!» – Максим безнадежно манул рукой.

– Зря только синяк схлопотал, – кивнул старик. Максим покраснел

– А, это… – он снова потрогал скулу. – Это другое. Я первый начал… Да не важно.

– Не стоило оно того, голубчик, – грустно сказал Беляев. – Что ж я, не знаю, что про меня в городе говорят? Выжил, мол, из ума старик, ни кола, ни двора, жизнь на дикарей попусту положил…

Максим покраснел еще сильнее, кулаки его гневно сжались.

– Они пальца вашего не стоят, Иван Тимофеевич! Папаша мой… Да он… Дурак он пьяный!

– Не говори так об отце, – строго оборвал его старик. Снял круглые очки, тщательно протер, щурясь и вздыхая. – Трудно ему. Пусто…

Лейтенанту Моренкову было всего двадцать два, когда разразилась революция. Еле выбравшись после разгрома из Крыма, он помыкался по Европе и прибился в конце концов к парагвайской общине, вняв зову генерала Беляева.

Жизнь в Парагвае казалась ему чем-то вроде игры в индейцев на даче под Петербургом: еще немного, и нянька позовет ужинать. Лейтенант был весел, бесстрашен, азартен. Он блестяще показал себя в нескольких экспедициях в Чако, а позже – на войне с Боливией. После провала Беляевской «Декларации о правах индейцев» Моренков с тем же энтузиазмом и лихостью погрузился в постановку спектакля из жизни индейцев, затеянную генералом. Тогда он и познакомился с дочерью одного из касиков чимакоко, игравшей в постановке. После гастролей в Буэнос-Айресе они поженились. Равнодушие лейтенанта к условностям объяснялось просто: для Моренкова наступил апофеоз игры. Всем известно, что наградой герою рано или поздно становится принцесса…

Начало второй мировой войны Моренков воспринял как тот самый, долгожданный уже, окрик няньки: пора домой! По примеру многих эмигрантов Моренков вообразил, что Гитлер лучше коммунистов. Именно тогда он насмерть рассорился с генералом Беляевым. Жил едва ли не на чемоданах, ожидая, что вот-вот коммунистов разгромят, и можно будет вернуться на родину. Часами рассказывал сыну о волшебной далекой России, в которую они вот-вот уедут.

Победа Советского Союза подкосила лейтенанта. Последовавшая вскоре смерть жены – сломала. Моренков начал спиваться. Предоставленный родственникам матери, маленький Максим большую часть времени проводил в школе-колонии Барталамео Лас Касас, под начальством генерала Беляева, а позже – в мастерской по ремонту автомобилей, в основном таких же допотопных, как животные из его любимых книг по палеонтологии. Старший же Моренков все реже выныривал из алкогольного тумана – лишь для того, чтобы строить нелепые проекты по свержению коммунистов в компании всякого сброда. Остальное время лейтенант пил, и о сыне вспоминал редко.

– Не суди, – печально повторил Беляев. – Не каждому дано вынести…

Максим сердито пожал плечами.

– И неважно. Через две недели мне будет восемнадцать. Смогу делать то, что захочу, и отец мне будет не указ. Уехать бы! Я немного денег скопил…

Максим вздохнул. Мечты об отъезде поддерживали его уже несколько лет, но он понимал, что скорее всего так и останется работать в своей мастерской. Деваться по большому счету было некуда – ни приличного образования, ни заметных денег у Максима не было, а с тем, что есть, он мог рассчитывать только на такую же работу, как дома – ну разве что в другом городе. Может, когда-нибудь даже привыкнет к своей участи и научится любить ее. И будет рассказывать своим детям, что вот – тоже когда-то мечтал, было дело… Но – судьба. Такая у него сложилась судьба, ничего не поделаешь.

Максим вдруг понял, что рассуждает о судьбе, словно его отец, и почувствовал себя так, будто бы надкусил лимон.

– Тебе учиться надо, голубчик, – сказал Беляев. – Ты же своим допотопным зверьем бредишь просто. Езжай в Буэнос-Айрес, поступай…

– Я не выдержу экзаменов в университет, вы же знаете, – тихо сказал Максим. – Мне там разве что сторожем в музей пойти.

– Какой музей? – слегка опешил генерал.

– Естественных наук, – усмехнулся Максим. – Там палеонтологическая коллекция – Европе не снилось…

Из-за стены донеслись громкие веселые голоса, шарканье босых ног, а следом – возмущенный женский вскрик. Генерал тревожно приподнялся на стуле, но в комнату уже вошла его жена.

– Заинька, Иван Тимофеевич, да что ж такое! – жалобно заговорила она. – Опять наши чингачгуки неглиже явились!

– Здравствуйте, Александра Александровна! – заулыбался Максим.

– А, здравствуй, здравствуй, – ласково закивала старушка. – Иван Тимофеевич, их человек десять, в саду ждут!

– Привыкнуть уже пора, милая, – усмехнулся Беляев в усы.

– Да ведь в город они хотят, Иван Тимофеевич. Опять ведь арестуют бедолаг, у них, простите, только спереди прикрыто слегка!

– Так выдай им штаны, голубушка.

– Нету больше, Иван Тимофеевич!

– Что ж ты будешь делать… Ну пижаму тогда. Найдется у нас пижама?

– Парочка даже найдется…

В комнату заглянул пожилой индеец, одетый лишь в набедренную повязку. Увидев Беляева, он радостно улыбнулся и поклонился.

– Великий Белый Отец, Алебук, приветствую тебя, – почтительно проговорил он.

– Не трать так много слов, гость издалека, – улыбнулся генерал Беляев, тоже переходя на чимакоко, – садись и рассказывай, что нового происходит в Чако…

…Александра Александровна внесла самовар. Макс молча сидел над чашкой, слушая стариков. Те все говорили – о скудном урожае, о рыбалке, о том, что гринго поставили нефтяную вышку прямо на водопое, и охоты теперь в тех местах нет, зверь уходит, и индейцам приходится забираться все дальше в болота, чтобы добыть мясо… Иван Тимофеевич кивал, делал иногда пометки в потрепанном блокноте. «Поговорю с министром, а толку», – бормотал он иногда по-русски и морщился, забирая в кулак бородку. Видно было, что генерал очень стар. Пожилой индеец на его фоне выглядел здоровым и крепким.

– Поговорю, – снова пробормотал Беляев, – может, полегче будет… Земля вот им должна принадлежать, Максимушка, вот им! – громко сказал он вдруг, тыча в вежливо улыбающегося индейца. – Остальное все – говорильня.

Неожиданно Максима охватила бессильная злоба – на отца, на его приятелей, дураков-эмигрантов, на неведомых гринго и министров… На себя, неспособного что-то сделать. На щуплого, маленького и такого слабого генерала.

– Коммунисты тоже так говорят, Иван Тимофеевич! – громко сказал он, и Беляев сморщился, будто проглотил порошок хинина.

– Ты чепуху несешь, Максим, – обиженно сказал он. – Видел я этих коммунистов… Глупости это, Максимушка, нельзя так.

– Что вы все – глупости, глупости! – почти закричал Максим, но всмотревшись в лицо генерала, осекся. Он с ужасом понял, что глаза старика блестят от слез. – Простите, Иван Тимофеевич, – тихо сказал он. – Простите…

Генерал, все еще морщась, неловко махнул рукой и отвернулся. Индеец тревожно следил за ними, вглядываясь в лица. Беляев громко высморкался и улыбнулся ему.

– Простите, – снова повторил Максим.

– Пустое… я ж понимаю, – откликнулся Беляев и снова заговорил с гостем.

Сгорая от стыда, Максим вышел в сад. Уехать! Прочь от людей, в сельву, в пустыню, на северный полюс. Записаться бы в какую-нибудь экспедицию, думал он, привычно погружаясь в фантазии. Хоть носильщиком, хоть землекопом. В Аргентине вовсю идут раскопки – может, удастся устроиться… Извлекать из земли кости, восстанавливать облик и жизнь странных, огромных зверей, пусть ученые думают, что делать с ними дальше, а ему, Максиму, хватит и такой цели – простой и ясной, занимающей разум и не ранящей душу. Прекрасный мир окаменелостей, в котором нет места несправедливости, страданию и потерям. Где нет этой убийственной, безнадежной жалости к близким, которым не в силах помочь…

– Максим! Поди сюда, голубчик! – взволнованно крикнул вдруг из дома генерал, и Максим, едва не сбив с петель ветхую дверь, бросился на зов.

Беляев оживленно рассматривал кусок серой, чуть смятой бумаги. Индеец следил за ним с довольной улыбкой, чуть кивая. Оглянувшись на топот Максима, генерал протянул ему листок.

– Посмотри-ка, – сказал он. – Это может оказаться по твоей части…

Максим всмотрелся в неумелый рисунок. На нем было странное животное с нелепо маленькой головой и широким, тяжелым крупом, крупными когтями на маленьких передних лапах и длинным узким языком. Мохнатое и неуклюжее, как медведь, оно стояло на задних лапах, чуть присев и опираясь на толстый хвост.

– Похоже на какую-то разновидность муравьеда или ленивца, – сказал Максим. – По такому рисунку трудно сказать точнее…

– Этот зверь зовется у лесных племен Чиморте. Он огромный, как дерево, – сказал индеец, и у Максима перехватило дыхание.

– Невозможно, – проговорил он. – Все крупные животные на это континенте вымерли задолго до…

– Значит, не вымерли, – сказал генерал. – В Чако по-прежнему может прятаться все, что угодно.

– Но вы же изучили его вдоль и поперек, – удивился Максим. – Ваши карты, ваши дневники… Чако давно уже не белое пятно!

Беляев тихо рассмеялся. Пожилой индеец ухмылялся, качал головой.

– Именно поэтому я знаю, о чем говорю, голубчик, – сказал генерал смущенному Максиму. – Так что ты скажешь насчет зверушки?

Максим снова взглянул на рисунок.

– Это мегатерий, Иван Тимофеевич! – решительно сказал он. – Считается, что он вымер. По геологическим меркам – не так уж и давно…

– Мы наткнулись на его следы во время экспедиции на Питиантуту, в глубине сельвы, – сказал Беляев. – Чимакоки, шедшие с нами, не имели представления о таких животных. След был старый, непосредственной опасности не предвиделось, так что мы не обратили на него особого внимания – поудивлялись и прошли мимо.

Максим возмущенно ахнул, попытался что-то сказать, но генерал жестом остановил его.

– Сам понимаешь, в тот момент нам было не до зоологии, – сказал он. – Не забудь, по сути это была военная экспедиция, мы должны были опередить боливийцев. За нами по пятам шли дикие лесные индейцы, припасы кончались… Но я попросил касика Шиди разузнать для меня что-нибудь, если выпадет случай. И вот животное нашли, и тридцати лет не прошло, – добродушно усмехнулся генерал. – Расскажи ему, Тувига, – попросил он.

Старый индеец вздохнул. Поначалу неохотно, но постепенно все больше увлекаясь, он рассказал, что в его племени есть человек по имени Кавима, нелюдимый и одинокий. В молодости он много путешествовал по Чако, но став старше, осел в поселке, которым правил Шиди, и возделывал небольшое поле. Ни друзей, ни семьи он не завел и никогда не смотрел в глаза. Люди считали, что на душе у него лежит тяжелый грех. Большую часть свободного от работы времени Кавима проводил, либо сидя на пороге своей хижины и будто бы грезя наяву, либо охотясь в одиночестве на мелкого зверя.

Однажды во время охоты Кавима случайно выпил плохой воды и жестоко заболел. Потеряв разум от охватившей его лихорадки, он пытался вернуться домой, но вместо этого уходил все глубже в сельву. В конце концов, он оказался на территории, принадлежащей лесным индейцам – примитивным племенам, которые встречали стрелами любого забредшего к ним чужака. Гуарани боялись и ненавидели их – сельва была дикарям родным домом; они были неуловимы, невидимы, не знали пощады и милосердия, и, по слухам, ели человечину. Постоянного жилья у них не было. Племя кочевало по джунглям вслед за зверем и созревающими плодами, избегая страшных болот, в которых жили серые демоны. Говорили, что они лишают человека разума, а потом съедают.

Однако Кавиму по какой-то причине не тронули. Напротив – дикари забрали его с собой и лечили отваром лианы, от которой душа Кавимы отправлялась в мир мертвых, тело же, наоборот, возрождалось. Постепенно он набирался сил и уже мог худо-бедно объясниться на языке лесных индейцев, когда однажды ночью проснулся от воплей ужаса и тяжелых шагов огромного зверя. Громко трещали, ломаясь под ударами исполинских лап, ветви деревьев. В свете луны Кавима смог разглядеть гигантское животное, ростом как четыре человека, вставших друг другу на плечи. Оно стояло на задних ногах, опираясь на хвост. На глазах у Кавимы оно сломало огромную ветвь дерева и вонзило в нее зубы. Его маленькие глаза светились алым, и когти были острее, чем у ягуара. Его вид наполнил сердце Кавимы страхом, и он побежал вместе со всеми.

Позже лесные индейцы рассказали Кавиме, что это бродит в тоске древний бог Чиморте, лишенный разума. Он является людям в облике гигантского животного – его тело, разделенное с душой, живет в сельве, как дикий зверь. Иногда он приходит во сне к спящим женщинам и очаровывает их. Тех, кто поддастся, изгоняют на болота, где в огромном доме, полном волшебных вещей, заперта его душа. Оттуда никто не возвращался, и ушедших женщин оплакивают, как мертвых.

Кавима и раньше во время своих путешествий слышал эту легенду, но телесное воплощение бога увидел впервые. Вернувшись домой, он рассказал о нем касику Тувиге. Тот, вспомнив о следах, заинтересовавших когда-то русскую экспедицию, попросил Кавиму сделать рисунок животного и вот теперь привез его Алебуку, Белому Отцу, выполнив наконец давнюю просьбу генерала…

Максим шумно вздохнул.

– Потрясающе, – проговорил он. – Иван Тимофеевич, это же все равно что мамонта в Сибири отыскать! Иван Тимофеевич…

Глаза Максима затуманились. На несколько секунд он глубоко задумался, а потом широко улыбнулся и тряхнул головой. Теперь он знал, что делать.

Беляев покачал головой.

– В Сибири на мамонтов не молились, их ели, – сказал он. – Ох, не нравятся мне эти древние суеверия…

– Ты постарел, Алебук, – жестко сказал индеец, когда Максим ушел. – Мальчишка завтра же побежит в Чако.

– Ну что ты, друг мой, – возмущенно всплеснул руками Беляев, – он прекрасно все понимает, просто немного слишком увлекся своим зверьем. Надо же и на людей смотреть иногда! Эта история заставит его задуматься. Он же хороший, разумный мальчик!

– Авантюрист он, – неожиданно вмешалась Александра Александровна. – Яблоко от яблоньки…

– Ты ошибаешься, милая, – кротко возразил Беляев, – вот увидишь, теперь мальчик наконец-то возьмется за ум и подготовится в университет…

Пуэрто-Касадо, ноябрь, 1956 год

Максим растерянно стоял на пристани, мрачно озирая свое снаряжение. Ящики консервов, свертки сетей и веревок, гамак, москитная сетка, несколько ружей… Отдельно красовался завернутый в бумагу медвежий капкан, одолженный у соседа, бывшего начальника погранзаставы за Читой и страстного охотника, с невероятными приключениями и вне всякого здравого смысла дотащившего огромную железяку до Асунсьона. В шею Максима врезался ремень фотоаппарата. Совершенно непонятно было, как со всем этим добром добираться не то что до смутной точки в глубине сельвы, а хотя бы просто до гостиницы. Пароход ушел вверх по Парагваю, оставив Максима одного среди развороченной красноватой земли, луж и пыльных кактусов. Воздух дрожал и звенел; Максим в сотый раз остервенело хлопнул себя по шее и подумал, что Беляев ни разу не рассказывал, что Чако – это в первую очередь москиты, много, очень много москитов.

Максим зажмурился, смутно надеясь, что очнется дома, в Асунсьоне, и злобно застонал, когда москит впился ему в веко.

– Буэнос диас, синьор, – послышался откуда-то сверху неуверенный голос. Максим открыл глаза. Перед ним возвышался сидящий на облезлой чалой кляче маленький щуплый индеец. Вторая кляча, гнедая и не менее облезлая, топталась позади, привязанная за повод к седлу. Индеец смотрел на Максима с недоумением, явно не понимая, в какую категорию определить пришельца и на каком языке с ним разговаривать.

– Доброе утро, – уныло ответил Максим на гуарани. Индеец довольно хмыкнул.

– Меня зовут Хосе, – сказал он, слегка приподнимая потрепанную соломенную шляпу. – Я могу довезти ваши вещи до гостиницы.

– Огромное спасибо! – воскликнул Максим. – Вы меня просто спасете.

– Приехали по делу? – спросил Хосе, спешившись и с любопытством озирая баулы Максима.

– Я приехал ловить зверей, – ответил Максим, чувствуя себя идиотом. – Вот таких, – и он зачем-то протянул индейцу рисунок, бережно хранящийся в нагрудном кармане рубашки и уже порядком истрепавшийся.

Издалека донесся крик парохода. Желтая вода ходила плоскими волнами, и на них плясали радужные нефтяные пятна. На кактус налетела мелкая пичуга, ловко нырнула между страшными иглами и упорхнула, унося в клюве изувеченного жука. Хосе сощурился, поправил шляпу и одернул переступающую с ноги на ногу лошадь.

– Я ловил зверей для одного бородатого гринго, – гордо сказал он, рассматривая картинку. – Два… Нет, три года назад. Тот гринго был совсем сумасшедший – забил зверьем весь дом синьоры Паулы и платил деньги даже за лягушек. Я учил его ловить оранжевых броненосцев – глупые звери. Я поймал ему много животных. Но, конечно, не таких больших, – и он снова уважительно взглянул на набросок мегатерия, рядом с которым Максим для масштаба нацарапал дерево. – Говорят, гринго написал об этом книгу… Говорят, это хорошая книга, смешная, – индеец сморщился.

– Я тоже напишу потом книгу, – выпалил Максим прежде, чем успел обдумать эту потрясающую идею. Он с детства зачитывался рассказами о приключениях и путешествиях, не спал ночами, глотая страницу за страницей, и мысль о том, что, обнаружив и изучив мегатерия, он сможет сам написать нечто подобное, заворожила его. Не просто найти животное, а потом со снимками и описанием заявиться к какому-нибудь маститому палеонтологу (какому именно и что будет дальше, Максим собирался придумать потом), а написать целую книгу! Назвать ее «Сквозь дебри Чако за мегатерием» – что-то в этом роде… Максим едва не заорал от восторга, представив яркую обложку.

– Говорят, этот гринго написал, как мы с ним охотились, и даже как я принес ему броненосца и напугал синьору Паулу, – ухмыльнулся Хосе. – Но он даже не назвал мое имя. Индейцы ему все на одно лицо.

– Я назову твое имя! – быстро сказал Максим. – Я всем расскажу, какой ты хороший охотник и проводник! Я напишу книгу на испанском, и ты сможешь прочесть ее сам.

Хосе пожал плечами.

– Я не умею читать, – сказал он. – И я не знаю, где водятся такие звери.

Максим торопливо вытащил карту.

– Все очень просто, – сказал он. – Смотри: надо переправиться через реку и идти прямо на северо-запад,

– Долго идти?

– Примерно до границы с Боливией, – небрежно ответил Максим и покраснел.

Сделать вид, что пятьсот километров через болота и леса Чако – всего лишь небольшая прогулка, не вышло. Узкие глаза Хосе широко раскрылись, стали почти круглыми. На секунду Максиму показалось, что индеец сейчас разразится руганью, но тот вдруг хлопнул себя по коленям и рассмеялся.

– А ты еще безумней, чем тот гринго, – проговорил он, утирая слезы.