Че Гевара. Книга 1. Боливийский Дедушка

ГЛАВА 9
КУРЬЕР ИЗ ЧАКО

Чако Бореаль, январь, 1957 год

Максим допил мате и со вздохом вытянул ноги, наслаждаясь дружелюбным теплом костра, огонь которого в сумерках казался полупрозрачными крыльями больших блеклых бабочек. Дым разгонял насекомых; где-то за хижинами потявкивали собаки, не поделившие пищу. Хосе куда-то исчез, и сейчас Максим был рад этому. Вид Хосе о многом напоминал ему, а Максим не хотел вспоминать.

Диего лежит перед ним ничком, из его шеи торчит что-то маленькое и черное. Максим не сразу догадывается, что это дротик. Раскрыв рот, он смотрит в лес, но тут на него налетает Хосе и сбивает с ног. Они валятся в яму между огромными корнями, вырытую мегатерием; Хосе, лежа на боку, выдергивает из-под себя винтовку и осторожно выглядывает, и Максим, ничего еще не понимая, снимает с плеча свою.

Мул дико визжит, закатывая глаза, и падает на бок. Его ноги бешено бьются, голова судорожно закидывается назад. Подпруги лопаются. Потом лопаются ремни, стягивающие вьюки, и на землю вываливаются пестрые ткани, ножи и пакет со стеклянными бусами и зеркалами. От взгляда на бусы Максиму становится нестерпимо стыдно. Увера начинают стрелять; Максим глохнет. Он видит, как Пабло кричит, широко раззявив рот, и как под его нижней челюстью дрожит куцее оперение короткой стрелы.

Максим истерически стреляет куда-то в глубину леса, и из-за дерева вдруг выходит голый мальчишка с изумленным лицом. По его груди течет тоненькая струйка крови. Он делает несколько неверных шагов к Максиму и падает. Смуглая рука загребает листья, в которых блестят рассыпанные стеклянные бусы.

Патроны кончились. Максим и Хосе смотрят на лежащего на открытым месте мертвого мула, – во вьюках есть запас, но добраться до них невозможно. За деревьями мелькают, перебегая и подбираясь все ближе, люди с кожей цвета черной меди. Максим не чувствует страха – лишь какую-то сосущую пустоту. Хосе отбрасывает винтовку и приподнимается, выглядывая из-за корней.

Издалека доносится предупреждающий крик, и подобравшиеся совсем близко индейцы настороженно замирают. Максим всем телом прижимается к земле и чувствует ритмичную вибрацию – кто-то идет к ним, тяжко ступая, кто-то огромный. Дикари испуганно оглядываются и начинают отступать. В конце концов, один из них не выдерживает и, вскрикнув, переходит на бег. Паника заражает остальных: они с воплями бегут прочь, и Максим облегченно вздыхает.

Глаза Хосе лезут из орбит. Он молча тычет пальцем куда-то в лес; Максим смотрит туда, и его сердце дает сбой. Максим медленно поднимает фотоаппарат и жмет на спуск.

Он продолжает снимать, даже когда от дыхания мегатерия начинают шевелиться волосы на голове. Максим чувствует его едкий, удушающий запах, запах болот, крови и земли. Он смотрит в крохотные багровые глаза, в которых бьются безумие, ненависть и тоска. Он снимает, не слыша Хосе, не чувствуя, как тот тянет его за рукав, пока не кончается пленка, а потом бросается следом за Увера.

Они бегут, продираясь сквозь кустарник, выворачивая ноги на кочках; листья тростника хлещут по лицам, оставляя кровоточащие порезы; они бегут, и Максим спиной чувствует взгляд мегатерия.

…Трое боливийцев обыскивают рюкзак Максима, пока начальник патруля держит его под прицелом. Максим понятия не имеет, куда исчез Хосе, и это тревожит его и обнадеживает. Один из пограничников радостно восклицает и подбегает к командиру с фотоаппаратом в руках. Максим протестующее кричит, протягивая руки, пуля выбивает фонтанчик земли под ногами. Максим останавливается и торопливо пытается объяснить, что именно он фотографировал. С минуту его внимательно слушают.

Потом начальник отряда, пристально глядя в глаза Максиму, с холодной улыбкой выдергивает из фотоаппарата пленку и отшвыривает ее прочь.

…По лицу мертвого боливийца ползет, деловито шевеля усиками, большой жук. Хосе молча подбирает засвеченную пленку и отдает ее Максиму; тот послушно берет ее, не пытаясь объяснить, что теперь это мусор.

– Я думаю, что мы все-таки в Парагвае, и они были не правы, – говорит Хосе, и тогда Максим начинает смеяться. Он задыхается, по лицу текут слезы, живот сводит, но остановиться он не может.

– В чем дело? – бешено спрашивает Хосе.

– Диего… – говорит Максим, давясь от хохота. – Диего было бы смешно.

Его смех переходит в рыдания, и Хосе какое-то время смотрит на него мертвыми глазами, а потом изо всех сил бьет по лицу.

Максим сидит на земле, глотая теплую кровь, текущую из разбитого носа, и все еще смеется.

Завопил в хижине младенец, женский голос затянул успокаивающую, заунывную мелодию. Максим узнал колыбельную, которую пели когда-то и ему. Он прикрыл глаза, задремывая, но тут рядом зашуршала под ногами трава, и к костру подошел один из молодых воинов.

– Кавима тебя звал.

Максим неохотно поднялся и пошел за ним. Хижина Кавимы стояла на отшибе. Подойдя к ней, индеец тихо вскрикнул и ускорил шаг. Максим заспешил следом. Кавима лежал перед входом на одеялах, и, видимо, спал – его глаза были закрыты, а грудь тяжело, но мерно вздымалась. Звенящее облачко москитов вилось над лицом, несколько насекомых впились в руки, но он не реагировал на них. Над Кавимой стоял, оскалившись, Хосе, и его пальцы сжимались и разжимались, будто птичьи когти. Не слыша шагов Максима и воина, он быстро посмотрел по сторонам и жадно склонился над стариком.

– Ты что, Хосе? – испуганно воскликнул Максим. Тот посмотрел на него, как на пустое место. Подбежавший молодой индеец крепко схватил Хосе за локоть и оттолкнул от хижины. Увера обмяк и сгорбился, будто став меньше ростом, хищное напряжение исчезло. Не говоря ни слова, он пошел прочь, его руки безвольно свисали, как у большой исхудавшей обезьяны. Индеец, недобро бормоча под нос, двинулся следом.

Удивленный и встревоженный, Максим обернулся к Кавиме. Тот лежал с широко раскрытыми глазами. Неизвестно, заметил ли он Хосе, но сейчас явно был в сознании.

– Говорят, вас вернулось двое из четверых, – сказал он, пристально глядя на Максима.

– Да, – ответил тот, сглатывая.

– Двое… Но все-таки вернулись. Значит, я был слаб… – теперь Кавима говорил будто бы сам с собой, и Максим, хоть и не понимал, о чем идет речь, не решался перебивать его. – Значит, это была слабость, а не здравомыслие. Но мне позволено исправить…

Кавима поманил крючковатым пальцем. Максим присел рядом с ложем и склонился над стариком.

– Он отдал тебе волшебную вещь.

Максим вздрогнул: с тех пор, как они вернулись в поселок, Хосе заговорил впервые.

От былой лихости Увера не осталось ни следа. Хосе ссутулился и двигался осторожно и напряженно, будто каждое движение причиняло боль. Сейчас он сидел у костра, обхватив колени руками, и неотрывно смотрел в огонь. Узкое лицо Хосе густо заросло щетиной, в которой пробивалась седина, глаза ввалились. Сейчас он смотрел на Максима так, будто очнулся от глубоко сна и не может понять, где находится.

Максим молча кивнул.

– Что она делает, эта штука? – вяло спросил Хосе.

– Морок… Она наводит морок, – ответил Максим. – Показывает то, чего нет. Может быть, то, что могло бы быть… Кавима сказал, что это плохая, злая вещь.

– Тогда зачем он отдал ее тебе?

– Чтобы я отвез ее Беляеву, – Хосе чуть шевельнулся, но Максим не заметил этого. – Генерал поймет, что с ней делать. Сможет поступить правильно.

– Поступить правильно! – Хосе горько ухмыльнулся. – Ты думаешь, это так? Думаешь, правильно вообще существует?

Максим молчал. Он не знал, как объяснить Хосе то, что чувствовал. Не мог найти слов, чтоб рассказать о том, как получив на совершеннолетие небольшое наследство, тут же побежал к Беляеву делиться радостью – экспедиция, которой он бредил с тех пор, как узнал о мегатерии, теперь стала реальной! А генерал уже выходил из дому, предстояли очередные бесполезные переговоры с чиновниками. Как Иван Тимофеевич рассеянно и невнимательно выслушал на ходу сбивчивый, торопливый рассказ Максима и горько бросил: «Я не понимаю, почему мертвые звери интересуют больше живых людей». И – «глупость ты затеял, голубчик, сущую чепуху!». Как рассказать о том, какой он был старый, сгорбленный и маленький, и как из папки, зажатой подмышкой, лезли какие-то бумаги с бледно-синими печатями, как белесые, мертвые, заплесневелые листья…

До самого отъезда Максим больше ни разу не зашел к генералу. Дал себе слово, что явится только тогда, когда ему будет что показать. Фантазировал, представляя, как приходит и говорит: вот, Иван Тимофеевич, фотографии, вот этологические записки… А вот, кстати, мирный договор с лесными индейцами, которых вы считали каннибалами, и словарь. Это бы Беляеву понравилось, это бы он, лингвист и знаток языков Чако, сам автор двух словарей, оценил бы… И чтоб на улице в открытом грузовики ревел в клетке пойманный мегатерий. И чтобы Беляев вышел во двор, протер очки и озадаченно взглянул на огромного зверя, страшного Чиморте, а потом сказал бы Максиму, какое большое дело он совершил…

Как рассказать, насколько мучительно возвращаться после такого провала? Пленка потеряна, двое мальчишек погибли по вине Максима, и единственное дело, которое осталось – это отвезти Беляеву странную вещицу, потому что один старый индеец решил, что только Алебуку, Великому Белому Отцу она по разуму…

– Давай оставим вещь себе, – вкрадчиво сказал Хосе. – Только представь! Мы сможем вскружить голову любой женщине. Отвести глаза любому мужчине. Подумай, как много мы сможем сделать. Мы…

– Мы? – тихо спросил Максим, но Хосе уже не слышал его. Он смотрел в огонь, не видя его, и в его глазах дрожали языки пламени.

– Мы сможем совершать великие дела. И видеть, что Пабло и Диего снова рядом с нами… – сдавленным голосом проговорил он. – Нет, Кавима не прав, это добрая, нужная вещь! Если тебе она не нравится – отдай ее мне!

Последний Увера подался к Максиму, и тот отшатнулся, как от удара. В глазах Хосе плескалась боль, готовая затопить разум.

– Нет, – прошептал он.

– Они из-за тебя погибли! Ты привел их туда! – Максим, закусив губу, молча мотал головой. Хосе наступал. – Ты должен мне, – бормотал он, как в жару, – ты думал, что купил наши жизни за жалкие песо? Отдай вещь мне!

…И как рассказать Хосе, какое лицо будет у Ивана Тимофеевича, когда он узнает, что Максим присвоил доверенную ему вещь?

– Я не могу, Хосе, – прошептал Максим. – Просто не могу. Пойми же…

Звякнула сталь. Хосе ощерился, бросаясь вперед, быстрый, как змея. Кончик лезвия оказался так близко, что можно было почувствовать его холод.

Максим подался навстречу.

– Ну, давай! – заорал он. Хосе, не спуская с него глаз, опустил нож, повертел его в руке.

– Говорят, волшебная вещь не будет служить, если взять ее силой, – задумчиво проговорил он. – Но как узнать, если не проверить?

Время для Максима остановилось. Лезвие плыло к нему мучительно медленно, и на нем плясал огонь, а за спиной Увера шевелились, приближаясь, какие-то неуклюжие черные тени.

На Хосе навалились.

– Подождите! – крикнул Максим, и Хосе разразился диким хохотом. – Вы не понимаете… да подождите же…

Его отшвырнули, как щенка. Один из индейцев уперся между лопатками Хосе коленом и стянул запястья ремнем.

– Я отправлю отряд воинов, чтобы они проводили тебя, – хмуро сказал касик. – Заодно доставят в город этого бандита, – он сочувственно взглянул на растерянного Максима и отеческим тоном добавил: – Надо внимательнее выбирать себе попутчиков.

Рассвет в день отъезда выдался серый и пасмурный. Понурые мулы выстроились в ряд, вяло отмахиваясь от москитов и сонно развесив уши. Из-за хижин доносились негромкие голоса и бульканье воды в бомбильях, видимо, индейцы, вызвавшиеся сопровождать Максима, пустили по кругу калебасу.

Лошади Увера стояли чуть в стороне от остальных, уже поседланные и завьюченные. Максим, стараясь не шуметь, скинул вьюки с того мерина, который был покрепче. Заглянул в седельные сумки второго и одобрительно кивнул, увидев запас вяленого мяса и мате. Он привязал повод завьюченного мерина к седлу того, что шел налегке. Конь переступил с ноги на ногу, громко ударило о камень копыто, и Максим испуганно шикнул. Поразмыслив, он приторочил запасное одеяло и сунул во вьюк свою калебасу и нож. С минуту раздумывал над винтовкой; в конце концов, приторочил и ее, убедившись, что оружие разряжено. Коробку патронов он положил на самое дно сумки. Изо всех сил затянул подпруги; мерины прижимали уши и грозно оглядывались, и Максиму приходилось молча отмахиваться локтем от скалящихся морд, сдерживаясь, чтобы не прикрикнуть по привычке.

Теперь все было готово. Стараясь даже не дышать, он скользнул в хижину, где лежал связанный Увера. Увидев нож в руке Максима, Хосе осклабился. Он открыл было рот, собираясь что-то сказать, но Максим прижал ладонь к пересохшим губам и резанул по ремням, стягивающим руки. Задубевшая сыромятная кожа подалась не сразу, и Максиму пришлось некоторое время пилить путы, сдувая со лба лезущие в глаза волосы и стараясь не пыхтеть. Хосе затих и лежал, не двигаясь, лишь поблескивая в темноте полусумасшедшими глазами.

Наконец Максим одолел ремни и отступил.

– Твои кони справа у коновязи, – шепнул он.

– А вещь мне отдашь? – спросил Хосе, и на его лице мелькнуло нехорошее веселье. Максим покачал головой. – Зря, – сказал Увера и, пригибаясь, вышел из хижины.

Максим выбрался следом и опрометью бросился к себе.

Когда индейцы, так и не догнавшие последнего Увера, заглянули в хижину, Максим сидел, кутаясь в одеяло, и отчаянно тер глаза.

– Что за шум был? – спросил он, давя зевок.

– Вставай, – холодно ответил касик. – Пора ехать.

Асунсьон, январь, 1957 год

Максим лихо осадил у ограды сада дребезжащий грузовичок, арендованный рядом с аэропортом в мастерской мрачного китайца. На секунду положил голову на руль. Его все еще слегка мутило после перелета. Максим горько жалел, что не вернулся рекой – дольше и, возможно, в сопровождении кого-нибудь из индейцев, но надежнее и не так мучительно. Но что-то будто толкало его под локоть, заставляло торопиться. Фигурка броненосца жгла руки.

От своей охраны, больше похожей на конвой, Максим избавился только в Пуэрто-Касадо. Появление странного отряда произвело сенсацию в городке, не видавшем такого почти тридцать лет. Синьора Паула растроганно заметила, что это напоминает ей лучшие времена. Глаза матроны затуманились, и она предалась воспоминаниям о лихих офицерах, заполонивших Пуэрто-Касадо в Чакскую войну, не то, что сейчас, когда бедным девушкам совсем нет работы. Индейцы оставили Максима в покое, только когда убедились, что он сел в самолет. Сюрреалистичное зрелище отряда, выстроившегося на своих мулах вдоль взлетной полосы, какое-то время заставляло Максима посмеиваться, но потом тягости полета взяли вверх, и большую часть времени, проведенного в воздухе, Максим был способен только нервно теребить в руках бумажный пакет, тупо глядя прямо перед собой.

К горлу опять подкатил тяжелый ком. Максим скривился и отхлебнул из фляги воды. Тошнота отступила, и его снова охватило острое волнение. Бросив машину, Максим почти бегом пересек двор, толкнул дверь генеральского дома и замер, еще не в силах осознать перемен, но уже потрясенный ими.

– Иван Тимофеевич! – окликнул он, неуверенно входя и оглядываясь.

Дом Беляева был пуст. Никто не тянул на веранде мате, не возились на полу дети. Кресло, в котором генерал проводил столько времени, стояло в углу пустое и сиротливое, и через подлокотник мертво свисало аккуратно сложенное узорчатое пончо. Никаких звуков не доносилось со двора, не гремела на кухне посуда, и даже запахи исчезли, лишь слегка тянуло откуда-то сердечными каплями.

А еще в доме было очень чисто. В нем царила непривычная уютная опрятность, а какая-то стерильная, ледяная чистота помещения, в котором нет никого живого.

– Иван Тимофеевич! – снова позвал Максим. – Александра Александровна!

Еще ничего не понимая, но уже обмирая от ужаса, Максим быстро обошел дом. Никого. Даже толстый белый кот, любимец Александры Александровны, куда-то исчез – то ли ушел вместе со всеми, то ли спрятался, то ли удрал, потрясенный переменами…

Нога за ногу Максим вернулся к грузовичку. Куда теперь? В Барталамео Лас Касас? Домой, показаться отцу, сообщить, что вернулся, жив и здоров? Максим медленно вырулил из переулка на улицу побольше, еще не зная, в какую сторону свернет, стараясь не думать о жутком, мертвом порядке в доме генерала. Притормозил, пропуская машину.

С городом тоже что-то было не так. В городе творилось странное. Вдоль дороги, теряясь в резной тени жакаранд, шли индейцы из Чако. Не отдельные редкие группки по два-три человека, весело болтающие и глазеющие по сторонам, – сплошной поток молчаливых людей, идущих медленно, но целеустремленно.

Максим двинулся следом. Он уже все понял, но не желал верить, отказывался замечать траурные знаки. Сквозь листву мелькнул голубой луковичный купол храма Покрова Богородицы. Церковный двор был полон индейцев; толпа людей переполняла сквер и выплескивалась на тротуары. Неумело крестясь, они читали «Отче наш». Читали на чимакоко, читали перевод, сделанный когда-то для них генералом Белявым, и Максиму не нужно было заглядывать в церковь, чтобы понять, кого там отпевают.

Максим скорчился за рулем, пряча лицо. Слезы жгли горло.

Фигурка броненосца холодно и зло толкалась рядом с сердцем, и отдать ее теперь было некому.