Царь нигилистов

Глава 7

Уже вечером он получил от государыни записку:

После ухода эскулапов Саша попросил камердинера принести ему свежие «Ведомости» и сел читать у окна. Номер был не таким интересным, как те, что в туалете, видимо, июль — мертвый сезон. Он просмотрел всю газету, но заинтересовался только одной статьей.

Так что отвлечься от черных мыслей ни хрена не удалось.

Вероятное объявление сумасшедшим ему крайне не нравилось. Что здесь делают с безумцами? На цепь сажают?

Номер газеты был действительно свеженьким, напечатанным на беленькой бумажке, явно не из архива, но на бумажке газетной. Можно такое на широкоформатном принтере напечатать?

Число было правильное: 15 июля 1858-го. Только совершенно невозможное.

Собственный, набросанный им план действий снова казался глупостью.

Кто как отреагировал, кто от чего побледнел — это слишком эфемерно.

Единственное железное доказательство — его отражение в зеркале. Он где-то читал, там в будущем, что есть такой метод лечения шизофрении: больному дают вылепить свой автопортрет, чтобы вернуть себе себя.

Саша встал и подошел к зеркалу над камином, тому самому, что не заметил в первый день, потому что его загораживала ширма. Каминные часы показывали половину первого.

Из зеркала на него смотрел все тот же нескладный подросток. На этот раз он показался Саше не таким уж некрасивым. Не Аполлон, да! Но и уродцем не назовешь — мальчишка, как мальчишка. Крупный, высокий для своего возраста, глаза живые.

Надо почаще сюда смотреть, это как якорь, который не дает свихнуться окончательно.

За дверью послышались шаги. Саша обернулся.

В комнату вошел высокий подтянутый офицер лет шестидесяти. С очень правильными чертами лица и седыми усами. В молодости, наверное, был красавцем.

— Александр Александрович! — обратился к нему офицер.

— Да?

— Не узнаете меня?

Саша помотал головой.

— Николай Васильевич Зиновьев, — представился тот. — Ваш воспитатель.

— И, наверное, многие годы? Простите, Николай Васильевич, я никого не узнаю.

— Давайте присядем, Александр Александрович.

Саша вернулся за стол у окна, Зиновьев сел напротив.

— Вы читаете «Ведомости»? — спросил воспитатель.

— Скорее, просматриваю.

— Что-то вас заинтересовало?

— Статья про прокладку трансатлантического телеграфного кабеля, — улыбнулся Саша. Представляете, его парусником тянут! Парусником, Николай Васильевич!

— А что в этом удивительного?

— Разные эпохи. Парусники — это одна эпоха, а телеграф — другая. Парусники — прошлое, а телеграф — будущее. И вот они сошлись на одной газетной странице. А что пароходов еще не придумали?

— Есть пароходы.

— Тогда почему не пароходом? Мне кажется, у него ход ровнее. Парусник гоним ветром, который может стать слабее, сильнее, направление сменить. Вот у них и рвется кабель все время, уже несколько раз обратно возвращались. Ну, и конечно: у них трансатлантический кабель, а у нас крепостное право.

— Я отпустил своих крестьян, Александр Александрович, — сказал Зиновьев.

— Да? Здорово! Николай Васильевич, расскажите мне о себе. Я же ничего не помню.

Саша не понимал, насколько его вопрос бестактен. Конечно, надо знать о человеке по возможности все, чтобы понимать, с кем имеешь дело. В прошлой жизни проблема решалась элементарно: набираешь имя, фамилию и отчество в «Яндексе» или «Гугле» и читаешь ссылки, сколько влезет: от соцсетей до Википедии. Если фамилия слишком распространенная, можно еще что-нибудь прибавить для более точной идентификации: вуз, место работы, профессию.

Здесь с этим был некоторый облом.

В будущем он бы не решился на прямой вопрос, но тут не было другого выхода. Теоретически человеку должно быть приятно, что им интересуются.

— Даже не знаю, с чего начать, — улыбнулся Николай Васильевич. — Воевал, участвовал в осаде Варны.

— Варны? Русско-турецкая война?

— Да.

— В каком году?

— В 1828-м.

— Странно, мне казалось, что она была позже. Значит, Болгария — независимое государство?

— Нет, это часть Турции. Варна — турецкая крепость.

— Турецкая? Такой милый город. Бургас — тоже турецкая крепость?

— Бургас мы взяли, но он остался Турции по мирному договору.

Саша с тоской вспомнил свою квартиру на Солнечном Берегу. Двушка. С дизайнерским интерьером, всего в трехстах метрах от моря. Три года расплачивался.

— У вас что-то связано с этим городом, Александр Александрович?

— Не с ним. Там севернее есть маленький городок Несебр. Он на полуострове, а рядом — залив и огромные песчаные пляжи на несколько километров. Дальше на Север — Стара Планина, а у подножия — другой маленький городок Свети Влас, а еще дальше местечко Елените. И там все время ветер, и потому не жарко. Такой же приятный климат, как в Константинополе, и пахнет степными травами и морем.

— Откуда вы знаете болгарский, Александр Александрович?

— Болгарский? Я его не знаю, Николай Васильевич. Так, отдельные слова.

— Несебр звучит очень по-болгарски, но я не знаю такого города.

— Наверное, сейчас он называется «Месембрия» или «Месамбиря», это по-гречески. «Несебр» — действительно болгарское название.

— Про Месембрию слышал. Маленький рыбацкий городок.

— И, наверное, между ним и Свети Власом ничего нет, разве что деревни в горах и дюны на побережье.

— Не помню, — признался Зиновьев. — Александр Александрович, вы говорите так, словно вы там были!

— Не был, да? Значит так и есть. Что можно об этой войне почитать? Исторические исследования, дневники, мемуары? А то еще немного, и я начну путать Отечественную войну с Троянской. Уже не первый раз стыдно за последние двое суток.

— Вы были больны.

— Это не оправдание. Надо исправлять ситуацию. Но на нежной любви к Болгарии, думаю, мы с вами сойдемся. Вы видели, как они церкви строят? Им же турки не дают, строить так, чтобы церковь была выше ворот и было видно, что это церковь. Входишь на церковный двор и спускаешься по лестнице, потому что церковь стоит ниже уровня земли.

— Да, я видел, Александр Александрович.

— Мне кажется, они не должны быть под турками. А, когда мы их отвоюем, я построю дворец как раз посередине между Несебром и Свети Власом, — улыбнулся Саша. — Все у них хорошо: и климат, и горы, и песочек, и море теплое, а красивых парков нет. Надо будет разбить, как у нас в Крыму. И набережную построить, как в Ницце. Правда, у них в Болгарии пальмы не выживают, так что таких здоровых пальм, как в Ницце не получится, но придумаем что-нибудь.

— Вы никогда не были в Ницце, Александр Александрович, — заметил Зиновьев.

— Да? Ну, значит, не был. Наверное, видел ее набережную где-нибудь на картинке и запомнил. Она очень красивая. Есть, что сдирать. Так что после освобождения Болгарии буду баллотироваться в цари. Как вы думаете, Николай Васильевич, есть у меня шансы на выборах?

— Будут, лет через десять, — усмехнулся Зиновьев.

— Может быть даже позже, Николай Васильевич. Ну, если конечно Никса не будет против. Он, кстати, как? Я его со вчерашнего вечера не видел.

— Слава Богу! Все хорошо с Николаем Александровичем.

— Знаете, я бы хотел поехать прогуляться. Здесь ведь рядом Петергоф?

— Это и есть Петергоф.

— А есть железнодорожная станция?

— Да. Ближе всего Новый Петергоф.

— Отлично! Можно туда съездить?

— Конечно. После обеда.

— А Никса поедет?

— Я у него спрошу.

Обед принесли сюда же, в комнату, которую Саша уже считал своей. Зиновьев остался обедать с ним.

К радости Саши подали борщ.

— Вау! — воскликнул он. — Как я его люблю!

К борщу прилагался пахнущий кориандром черный хлеб и сметана.

— Есть в жизни счастье, — прокомментировал Саша.

Зиновьев тоже принялся за борщ с явным удовольствием.

— А что в Болгарии еще томатный суп с крутонами подают? — спросил Саша.

— Да-а…

— А также картошечку с брынзой и знаменитый шопский салат?

— Александр Александрович, откуда вы все это знаете? — спросил Зиновьев.

— Рассказывал, наверное, кто-нибудь, — улыбнулся Саша. — Вообще, мне бы хотелось там побывать, чтобы посмотреть, какая она сейчас. Жаль, что не знаю болгарского. Я, на самом деле, не то, чтобы совсем шучу относительно болгарской короны. Все-таки это гораздо реалистичнее, чем корона Константинополя, о которой Екатерина Великая мечтала для Константина Павловича. Если прямо сейчас начать учить болгарский, как раз лет за 20 выучу.

— Вы очень сильно изменились, Александр Александрович, — заметил Зиновьев.

— Догадываюсь. Постарел на сорок лет?

— Ну, не на сорок. Но повзрослели. И проявляете странную осведомленность в том, чего знать не можете.

— Мы с Никсой договорились, что на эти три дня я спускался в ад. Так что ничего удивительного. Данте, думаю, тоже радикально изменился после своего путешествия. Ад — это очень информативно.

— Александр Александрович, сегодня вечером вас хотел видеть государь.

Саша аккуратно положил ложку на подстановочную тарелку. Вроде, не зазвенела. По позвоночнику словно прошел электрический разряд, и дыхание перехватило.

Он поставил руки локтями на стол, крепко сцепил ладони и положил на них подбородок.

— Это должно было случиться, — сказал он. — Странно даже, что так поздно.

— Государь уже заходил к вам, когда вы спали, но пожалел будить. Александр Александрович, чего вы так испугались? Государь вас любит.

— Он увидит, как я изменился. Также, как вы и Никса. И что я ему скажу?

— Правду.

— Да, конечно. Что же еще? Только я сам не могу объяснить. Ад — это метафора.

Вместо архалука Кошев подал ему гусарскую курточку со шнурами. Саша облачился в нее, посмотрел на себя в зеркало и вспомнил известный афоризм Козьмы Пруткова: «Хочешь быть красивым, поступи в гусары». Юный гусар оказался даже симпатичным.

Чувствовал он себя почти хорошо. Спустился вниз по лестнице в сопровождении камердинера и вышел, наконец, на улицу. Было жарко, солнце в три часа пополудни жгло как надо, несмотря на высокую широту.

У дверей стоял открытый четырехместный экипаж, похожий на те, на которых цыгане катают туристов по всей Европе: от Вены до Варны. Высокие колеса с тонкими спицами, обитые кожей сиденья, пара гнедых лошадок с черными хвостами, легкий запах навоза, и кучер на козлах, только в одежде лакея, а не цыганском расшитом жилете.

У экипажа стоял Никса в такой же гусарской одежде, как у Саши, и раскрывал объятия. Про безопасную дистанцию Саша вспомнил только, когда в них оказался. Ладно! На все эти карантинные церемонии явно придется забить, если их все равно никто не соблюдает.

В бричке (а Саша смутно припоминал, что такая штука называется, вроде, «бричка»), спиной по ходу движения, уже сидел Зиновьев, что, честно говоря, не порадовало: с Никсой хотелось поговорить наедине.

Экипаж тронулся и довольно резво поехал по засыпанным битым кирпичом аллеям парка.

Пассажиров обдувало ветром, и бричка то и дело ныряла в тень, но для тридцатиградусной жары гусарская венгерка подходила плохо. И Саша начал расстегивать верхнюю пуговицу.

— Александр Александрович, что вы делаете? — поинтересовался Зиновьев.

— Очень жарко, Николай Васильевич, — объяснил Саша.

— Прекратите, это неприлично!

— Да, ладно! — пожал плечами Саша. — Я бы ее вообще снял.

И поймал насмешливый взгляд застегнутого, как на параде, Никсы.

— Александр Александрович, при Николае Павловиче со службы выгоняли за одну расстегнутую пуговицу, — сказал Зиновьев.

— А, теперь понятно, почему мы проиграли Крымскую войну, — усмехнулся Саша.

У Зиновьева сделался такой вид, словно он хотел залепить пощечину, но сдержался.

— Вам еще рано судить о том, почему мы ее проиграли, — отрезал Зиновьев.

— В мои года не должно сметь свое суждение иметь? — поинтересовался Саша.

— Да, вы еще мало знаете, — сказал Николай Васильевич. — Строгость была необходима, чтобы наладить дисциплину в армии. К концу царствования Александра Павловича офицер мог полком командовать, набросив шинель поверх фрака.

— Но Александр Павлович выигрывал войны, а Николай Павлович — как мы знаем… — заметил Саша.

— Только последнюю, — поправил Зиновьев.

— Угу! Когда дисциплина была полностью восстановлена, — сказал Саша.

— Не в этом дело! Александр Александрович, застегнитесь!

— Нет, — сказал Саша.

— Тогда я буду вынужден доложить об этом государю.

— Это ваше право, — пожал плечами Саша. — И, наверное, даже обязанность.

Ситуация конфликта Саше не нравилась, особенно учитывая шаткость и неопределенность положения. Надо признать, что эту породу людей он знал плохо. Один из его подзащитных, выпускник истфака МГУ, из старой московской интеллигенции, политический, оказался на спецблоке «Матросской тишины» в одной камере с тремя выпускниками кадетского корпуса. И потом со смехом рассказывал, как они ностальгически вспоминали о том, как кадетами разглаживали простыни на кроватях с помощью перевернутой табуретки.

Этой табуреточной аккуратности Саша никогда понять не мог.

А ведь за обедом все казалось совсем хорошо: контакт установлен, и собеседник полностью покорен воспоминаниями про Болгарию и вполне православными планами ее освобождения. А вот — на тебе!

— Николай Васильевич, свобода — не такая плохая штука, — примирительно сказал Саша. — Если не давать ее хотя бы немного, хотя бы в мелочах, человек, который рано или поздно все равно ее обретет, просто не сможет себя контролировать, опьянеет и потеряет голову, потому что не научился властвовать даже собой.

Зиновьев отвернулся и не ответил.

Экипаж остановился возле готического здания вокзала.

Рядом стояло еще несколько конных экипажей. И ни одного автомобиля! Более того, на дороге не было никаких признаков асфальта. Брусчатка, как на Красной площади. Возле станции!

— Никса, здесь, что все на бричках ездят? — спросил Саша.

— Саша, у нас ландо, — поправил брат.

— Ландо? — слово было смутно знакомым. — Хорошо, запомнил.

Публики было не очень много, но одеты были все соответствующе: сюртуки с шейными платками у мужчин и кринолины — у дам. И вся одежда с длинными рукавами.

Они вошли в здание вокзала, и поднялись на платформу.

Модные пристрастия публики не изменились. «Да, — подумал Саша, — пожалуй, слишком много массовки для одного меня».

Подошел к краю платформы. Пути имели вид вполне обычный: черные шпалы, рельсы, щебенка, трава между путями. Он посмотрел вдаль. Потом обернулся и взглянул в противоположную сторону. Светофоров не было! Ни там, ни там.

Как же они обходятся?

Зиновьев вынул трубку и закурил. Его табак был явно заграничного происхождения и никак не заслуживал наименования «смердящего зелья», однако Саша не стерпел.

— Николай Васильевич, если вы курите, вы не могли бы немного отойти, я совершено не переношу запаха табачного дыма.

— Да? — вопросил Зиновьев. — С каких это пор?

— После болезни.

— При дедушке курить в городе было строжайше запрещено, — медовым голосом заметил Никса.

— Это из-за пожарной безопасности, Николай Александрович, — парировал Зиновьев.

— Так и здесь фонари газовые, — сказал Никса.

Боже мой! Газовые!

Саша взглянул на кованые столбы и шестигранники фонарей. Интересно, как же они горят?

Зиновьев все-таки отошел шагов на десять, но трубки не затушил.

— Дедушка не курил? — тихо спросил Саша.

— Не помнишь? На дух не переносил! Ты мне сейчас очень его напомнил. Даже интонация та же.

— Да? Чем больше узнаю о Николае Павловиче, тем лучше к нему отношусь.

Послышался звук далекого гудка. Слабенького, больше напоминающего «Ку-ку», чем «Ту-ту». Вдали появился еле различимый силуэт поезда.

Зашуршали рельсы.

Паровоз, черный с высокой прямой трубой, извергающей густой дым, подкатил к платформе, остановился и выпустил пар из-под колес.

Из единственного двухэтажного вагона высыпала та же сюртучно-кринолиновая публика с зонтиками и тросточками. В цилиндрах, котелках или дамских шляпках с цветами и лентами.

«А, что ты хотел здесь увидеть? — спросил себя Саша. — Электричку?»

И напросился сюда только для того, чтобы окончательно убедиться в реальности происходящего.

Отошел от платформы и сел на лавочку, сцепив перед собой руки.

Никса изящно опустился рядом.

— Саша, что с тобой?

— Все хорошо. У вас все поезда такие?

— Ну-у, есть еще английские паровозы, у них труба другая, с широким раструбом наверху.

— Понятно.

— Что тебя так удивляет? Это просто паровоз. Я даже могу объяснить, как он работает.

— Я прекрасно знаю, как он работает!

— В чем дело тогда?

— В 21-м веке нет паровозов, — очень тихо сказал Саша. — Точнее они есть, но стоят на приколе в музеях. В крайнем случае на них устраивают костюмированные развлекательные поездки для туристов. Я потому и спросил, все ли поезда такие.

— Все. А, на чем они ездят в 21-м веке, если не на пару?

— Ну, на электричестве естественно.

— Я что-то слышал об электродвигателях, — сказал Никса. — По-моему, их изобрел академик Якоби. Но пока не применяют. Дедушка очень увлекался всякими электрическими штуками.

— Здесь очень жарко. Можно что-нибудь попить? Газировку какую-нибудь?

— Содовую?

— «Содовая» называется? Ну, что-нибудь холодное. Что у вас тут водится: лимонад, квас?

Никса поднялся с лавочки и коснулся его плеча.

— Сейчас.

Он подошел к Зиновьеву и спросил:

— Николай Васильевич, можем мы с Сашей пойти купить квасу? Саше нехорошо.

Зиновьев кивнул.

— Ладно, идите.

У конца платформы стояла бочка с квасом, причем деревянная, желтого окраса, с краником. Что-то похожее Саша видел на фотографиях советского периода. Квас разливала румяная девушка в длинном клетчатом платье. В глиняные кружки, похожие на пивные.

Саша улыбнулся барышне.

Девушка с поклоном вручила Никсе его кружку с холмом пахнущей хлебом пены.

— Берите, Ваше Высочество! — прокомментировала она.

Никса расплатился монетами, на которых Саша заметил императорскую корону.

— И вы, Ваше Высочество! — сказала девушка.

Саше досталась такая же кружка.

В ларьке они купили картонную коробочку с орешками в сахаре.

И сели на соседнюю лавочку.

Саша с сомнением взглянул на свою кружку.

— Они хоть их моют?

— Надеюсь, — хмыкнул Никса.

Зиновьев направился, было, за ними, но, видимо, встретил знакомого. Так что его кто-то остановил и отвлек разговором. Воспитатель периодически озабоченно поглядывал в их сторону, но слышать явно ничего не мог.

— Мы, что на каждый чих разрешение должны спрашивать? — поинтересовался Саша.

— Ну, в общем, да, — усмехнулся Никса.

— Как ты так живешь?

— Привык.

— А во что может обойтись бунт против Зиновьева?

— Не проверял.

— Экий ты ленивый и нелюбопытный!

— Проверишь?

— Так уже начал. Насколько он способен отцу донести?

— Обязан, — сказал Никса. — Ты все правильно понял. Он чуть не ежедневно отчитывается письменно об успехах нашего воспитания.

— Ясно. А какой у него вообще набор санкций? Чем это может грозить?

— Выговором от папá.

— Только и всего?

— Не сказать, чтобы это приятно.

— Переживем. Так, по нарастающей, что еще?

— Ну, без ужина оставят.

— Отлично! — сказал Саша. — А то я уже боялся разожраться на борщах.

— Не надейся. Кормят и не гоняют тебя только из-за болезни. А то строевая подготовка, фехтование, гимнастика и верховая езда.

— Последнего совсем не умею.

— У тебя и раньше плохо получалось, — заметил Никса.

— У нас что программа кадетского корпуса?

— Примерно. У меня немного больше.

— А, да… Мальчика для битья у нас нет?

— Нет, — усмехнулся «брат».

— Слава Богу! А то, если бы на моих глазах выпороли Митьку, мне бы пришлось до конца жизни ходить застегнутым на все пуговицы.

— Он же тебе не нравится.

— Мало ли, что мне не нравится.

— Саша, тебя что-то еще ужасно удивило, когда мы покупали квас…