Царь нигилистов 4

Глава 15

Усатые полицейские в касках с гербами, коротких старомодных мундирах до талии и с саблями на поясе выглядели весьма колоритно.

— Что здесь происходит? — спросил надзиратель.

Саша взглянул на Гогеля.

— Григорий Федорович, представьте меня!

— Это Великий князь Александр Александрович! — провозгласил гувернер.

— Прошу меня простить, сударь, — обратился Саша к квартальному надзирателю. — Я только что прибыл поездом из Петербурга, и московские студенты любезно пришли меня встречать.

И он указал глазами на букеты в руках Гогеля и венки у себя на шее.

Квартальный вытянулся по стойке смирно.

— Ничего дурного мы не делаем, — продолжил Саша. — Порядок не нарушаем, никакого оружия у нас нет, кроме шпаг, положенных господам студентам по форме, но все, как видите, в ножнах.

Шпаги присутствовали, хотя и не у всех.

— Флагами не размахиваем, — улыбнулся Саша, — Не кричим, а тихо беседуем. Все трезвые. Если же мы мешаем, то, конечно, готовы немедленно освободить платформу.

«В общем, починяем примус», — подумал Саша.

— Нет, что вы! — воскликнул квартальный. — Только вот поезд прибывает через полчаса…

— Отлично! — сказал Саша. — Значит, пятнадцать минут у нас есть. Я немного не договорил. Григорий Федорович, можете поставить ваш брегет? Чтобы через пятнадцать минут нам больше не досаждать господину квартальному.

Гогель поставил звон на карманных часах.

И полиция медленно удалилась.

Саша подождал, когда они ушли на расстояние, с которого вряд ли могли что-то услышать, и продолжил.

— А не договорил я следующее. По поводу критики моей конституции. Разумеется, имеете право все это предмет для обсуждения.

— Александр Александрович! — опомнился Гогель.

— Все в порядке, Григорий Федорович, — успокоил Саша. — Пара чисто теоретических моментов. Есть три основных способа принять конституцию. Первый, когда ее дарует верховная власть. Господа юристы не дадут мне соврать, такие конституции называются «октроированными».

— Альбертинский статут Сардинии, — начал перечислять студент-юрист, — конституции Австрии, Дании…

— Да, — кивнул Саша. — Но у пожалованных конституций есть ряд недостатков. Прежде всего, конституция — двухсторонний договор между властью и народом, и не должна быть договором-офертой: соглашайся или будет хуже. Я старался придумать что-то прогрессистское, месяц не вылезал из библиотеки, проштудировал все, что есть на данный момент, а вам сразу что-то не нравится. Это не упрек. Как сторона договора, имеете полное право.

— Александр Александрович! — повторил Гогель.

— Я просто читаю лекцию, — улыбнулся Саша, — никакой практики. Второй способ принять конституцию — это референдум. Я уже критиковал прямую демократию, и на том стою. И проблема не только в безграмотности нашего народа, а в том, что на референдуме есть только два варианта ответа: «да» и «нет». Можно выбрать из нескольких проектов, но это сложно, и правку не внесешь. А я бы хотел, чтобы мой текст стал предметом обсуждения.

— Уже стал, — заметил один из слушателей.

— Пока, увы, на уровне салонных разговоров и нашей с вами уличной дискуссии. А есть третий способ принять конституцию: Учредительное или Конституционное собрание. Я не знаю, когда мы этого удостоимся и удостоимся ли вообще, но мечтаю о том, чтобы это случилось при стабильной власти, а не в период революционной анархии, когда любой авантюрист с несколькими сотнями преданных людей может разогнать любой законодательный орган и установить столь желанную для вас диктатуру. И тогда мы простимся с конституцией.

— Вы думаете, что государь, ваш отец, на это пойдет? — спросили из толпы.

— Не думаю, — сказал Саша. — Так что ждать нам долго, я ее еще пару раз перепишу, наверное. Но лучше подождать, чем разрушить все до основания. Да, я эволюционист.

Студенты расступились перед седым человеком в сюртуке и при орденах. На шее у него красовался покрытый красной эмалью крест, а из-под отворотов сюртука выглядывали серебряные восьмиконечные звезды. Саша заподозрил, что крест — это знаменитая «Анна на шее».

У старика был высокий лоб, серые усы и седая короткая бородка.

Склифосовский отступил на шаг в сторону и почтительно поклонился.

— Ваше Императорское Высочество! Это ректор Императорского Московского университета Альфонский Аркадий Алексеевич, — представил он.

Саша спрыгнул с балюстрады и обнял ректора.

— Я очень рад, — сказал он.

— Не сочтите за дерзость, Ваше Высочество, — сказал Альфонский, — но я приглашаю вас остановиться у меня в ректорском доме.

— Ну, какая дерзость! — воскликнул Саша. — Спасибо! Сочту за честь.

— Но для вас приготовлены комнаты в Кремлевском дворце, — возразил Гогель.

— Вот вы их и проинспектируете, — предложил Саша. — Заодно отдохнете от меня душой.

— Как можно! — воскликнул гувернер. — Мой долг…

— Думаю, мы стесним Аркадия Алексеевича, если завалимся к нему всей компанией, — заметил Саша.

— Нисколько, — сказал Альфонский, — найдем комнату и для Его Превосходительства.

Саша вздохнул.

— Нам надо будет поговорить, — тихо сказал Гогель.

И тут прозвонил брегет.

Саша поднял руку.

— Господа! Уходим, как обещали, дабы не раздражать доблестную городскую стражу. Если буду нужен, я в ректорском доме. А пока к Николаю Васильевичу. Дело прежде всего. Аркадий Алексеевич, составите мне компанию? Думаю, будет интересно.

Ректор кивнул.

Саша вывел толпу из вокзала на улицу и сел в экипаж вместе с Гогелем, Альфонским и Склифосовским.

Студенты еще пару раз прокричали «ура!» вслед.

Саша не узнавал родного города: деревянные дома в один-два этажа, дворы с тропинками и травой, огороды с грядками.

Только иногда полузнакомый силуэт церкви.

Большая деревня!

Ближе к центру появились особняки за каменными и коваными заборами, и магазины с вывесками. Из садов доносился запах сирени и последних отцветающих яблонь.

На Тверском бульваре солнце светило сквозь листву лип, отбрасывая на дорогу кружево теней, и прогуливалась хорошо одетая публика. Они свернули направо, в Богословский переулок.

Миновали белую церковь века семнадцатого с розовой классической колокольней. Справа вырос двухэтажный деревянный дом. Экипаж остановился, и они спустились на землю.

Склифосовский повёл на второй этаж.

Открыл дверь в лабораторию.

Саша сразу обратил внимание на клетку с морскими свинками и термостат у стены.

Гогелю и Альфонскому хозяин предложил сесть, а Саша подошел к прибору.

Он представлял собой небольшой металлический шкаф на ножках. Под шкафом располагалась газовая горелка, сверху торчали термометры, а с боков защищал войлок. Термометры показывали 37 градусов. Ну, да, температура человеческого тела.

— Здесь двойное дно и стенки, — объяснил Николай Васильевич, — а в зазоре — вода, которую нагревает пламя.

И он открыл дверцу.

В коробках на двух полках стояла дюжина пробирок.

— Вот эти, Ваше Высочество, — сказал Николай Васильевич и вынул две штуки.

В пробирках были хорошо видны морщинистые шарики желтоватого цвета.

— Мясной бульон с желатином, яичным желтком, и картофельной мукой, — сказал Склифосовский. — Мы их не сразу заставили расти. Любят влагу и темноту.

— Вы их видели в микроскоп?

— Конечно, — кивнул Склифосовский. — С ними сложно, но мы научились их окрашивать: сначала синим, потом коричневым.

Микроскоп, тот самый, который Саша подарил Николаю Васильевичу в прошлом году, стоял рядом на столе.

— Старый знакомый, — улыбнулся Саша.

— Спасибо вам! — сказал Склифосовский.

— Это вам спасибо, а я просто не ошибся.

Препарат был готов, и Саша посмотрел в окуляр.

Синеватые палочки были едва видны и скорее напоминали штрихи от шариковой ручки, но разглядеть можно.

— Аркадий Алексеевич, посмотрите! — предложил Саша.

Ректор прильнул к микроскопу.

— Это бактерия туберкулеза? — спросил он.

— Да, — сказал Саша. — Хорошо, что вы не говорите, что это наследственное заболевание и не поминаете миазмы.

— А свинкам это вводили? — спросил Альфонский.

— Да, — кивнул Склифосовский, — конечно. Две уже издохли. Типичная картина бугорчатки. Иначе я не стал бы вызывать великого князя сюда.

— Как-то всё буднично, — заметил Саша. — Здесь должны греметь фанфары и петь хор. Аркадий Алексеевич, вы понимаете при чем мы присутствуем?

— Видимо, не совсем, — осторожно ответил ректор.

Саша обнял старого профессора.

— Кто доказал, что Земля круглая?

— Аристотель, — сказал ректор. — Точнее шарообразная.

Саша усмехнулся.

— Представьте себе лунное затмение, рядом с нами стоит Аристотель, показывает тень Земли на Луне и говорит: «Друзья мои, а Земля-то круглая». Вот при чем мы присутствуем!

— Это сделали вы, — улыбнулся Склифосовский.

— Да, ладно! — сказал Саша. — Пифагор предположил, что Земля — шар, гораздо раньше Аристотеля и был осмеян.

— Мне тоже досталось, — заметил Николай Васильевич.

Саша обнял бывшего учителя.

— Простите, что я вас во все это втравил! Что вы думаете относительно тайного советника?

— Для меня? — не поверил Склифосовский. — Но это же генеральский чин!

— Понимаю, — вздохнул Саша, — не выбью канцлера. Если уж Аркадий Алексеевич не вполне сознает, что произошло, что мы от папа́ хотим? Он совсем ничего не смыслит в медицине.

— Мы в «Ланцет» пишем? — улыбнулся Склифосовский.

— Мы на Демидовскую подаем, — сказал Саша. — А «Ланцет» к нам сам приползет. Мы пишем во все наши медицинские издания, в «Британский медицинский журнал» (они нас печатали, так что надо почтить вниманием), в Париж и в Вену, чтобы забить приоритет.

— В «Московскую медицинскую газету», — предложил Альфонский.

— Это обязательно, — согласился Саша. — И в «Военно-медицинский журнал». Николай Васильевич, вы их сфотографировали?

— Не получается, — вздохнул Склифосовский, — очень бледно. Только зарисовал.

— Ладно, что-нибудь придумаем, все равно надо прокричать. Теперь надо взять материал от умершей свинки и попытаться из него вырастить колонию бактерий, а потом ввести здоровому животному. Чтобы уж нам совсем нечего было возразить.

— Хорошо, — кивнул Николай Васильевич.

— А потом будем искать лекарство, — заключил Саша.

Они простились с Николаем Васильевичем, спустились вниз и сели в коляску.

Ректорский дом располагался в переулках за университетом на Моховой. Это было темно-красное двухэтажное здание с белыми наличниками вокруг окон и белыми пилястрами.

Они поднялись на второй этаж в квартиру ректора. Сашу с Гогелем сразу позвали к столу.

Обед был московский. То есть начался борщом, продолжился мясом по-французски с грибами, дополнился кулебякой и завершился тортом. Понятно, что ко всему этому полагался квас.

За обедом присутствовала жена ректора Екатерина Александровна и их семнадцатилетний сын Виктор, студент университета, которого Саша совершенно точно видел в толпе встречающих.

— Я должен извиниться за моих студентов, Ваше Императорское Высочество, — заметил Альфонский, — они задавали не всегда корректные вопросы. Но это по молодости.

— Да? — удивился Саша. — Вполне нормальные вопросы. Мотовство моей бабушки вы имеете в виду?

— Я ни в коем случае не стал бы так называть…

— Знаете, она прекрасная женщина, очень любит музыку и слушать, когда я играю. Всегда за меня вступалась, скажем так, когда отец не вполне меня понимал, но живет в своей башне слоновой кости и не представляет, что происходит за пределами пригородных дворцов Петербурга. Я тоже не совсем понимаю, но могу предполагать, да и слухи доходят. Так что вопрос совершенно правильный и проблема реальная. И Герцена Александра Ивановича, и его почитателей из ваших студентов совершенно не в чем упрекнуть.

Гогель нахмурился.

Саша заметил, но продолжил, как ни в чем ни бывало:

— Мне-то мало надо, и хватит моих купеческих доходов третьей гильдии, как меня троллит мой отец, а вот родственники не поймут. Деньги-то идут из бюджета, даже не из министерства уделов. В последнем случае можно было бы отговориться, что, мол, частная собственность императорской семьи. А в случае вдовствующей императрицы — и не отговоришься. Народные деньги.

— Народные? — переспросил Альфонский.

Слово «троллит» он, кажется, понял без дополнительных объяснений.

— А какие же? — удивился Саша. — У казны нет других денег, кроме народных. Так что я думаю, что суммы на содержание императорской семьи, которые не из доходов от уделов, должен выделять парламент.

— Александр Александрович! — воскликнул Гогель.

— Что Григорий Федорович? — спросил Саша. — Это частный разговор за частным обедом. Я же не на площади это провозглашаю. Хотя, наверное, надо было. Вопрос был бы исчерпан. Надеюсь, вы уже забыли, как выглядели любопытные господа студенты и с какого они факультета?

— Не запомнил! — буркнул Гогель.

— Ну, и слава Богу!

— Ваше Высочество, вы для нас сыграете? — спросил Альфонский.

— «К Элизе»?

— Да, — кивнул ректор, — давно мечтал послушать, как играет автор.

— Ей, Богу, Бетховен! — сказал Саша, вставая из-за стола. — Наверняка, если поискать, найдется в его бумагах. Или бумагах его подруг и почитательниц. Кого там звали «Элиза»?

Подобной музыкальной эрудицией никто не обладал, так что вопрос повис в воздухе.

Пианино в столовой имелось. Какой же дворянский дом без инструмента?

Темно-коричневое с золотой надписью: «Becker».

Саша сел, открыл крышку, и полилась знаменитая мелодия. Сколько раз его просили это сыграть!

После музыки Альфонский с сыном Витей повел его на экскурсию по универу. Гогель решился доверить подопечного ректору и ушел отдыхать с дороги.

Что Сашу совершенно устраивало.

Начали, собственно с ректорского дома, который оказался старейшим строением университета, выжившим во время пожара 1812 года.

— Его спас декан нравственно-политического факультета Христиан Штельцер, — рассказывал Аркадий Алексеевич, — он единственный из профессоров остался в Москве во время французской оккупации и пытался спасти университетские здания, музейные коллекции, библиотеку и имущество профессоров. Считал себя проректором и пытался руководить оставшимися служителями университета. Но был вынужден поступить в учрежденный французами московский муниципалитет, где, как юрист, служил по уголовной части, возглавил департамент «общественной безопасности» и, говорят, участвовал в расстрелах поджигателей.

— Если сии патриоты поджигали университетские фонды, даже не знаешь, как к этому относиться, — заметил Саша.

— Было расследование, — продолжил Альфонский, — Штельцер оправдывался тем, что «служил городу, а не врагу». Но, по свидетельствам очевидцев, он «весьма дурно поступал с нашими». За сотрудничество с французами Сенат приговорил его к лишению чина и высылке за границу, но государь Александр Павлович объявил амнистию. А Штельцер написал прошение на высочайшее имя, где полностью раскаялся. Так что приговор в исполнение не привели. Ему даже вернули жалование за два года, пока длилось следствие.

Но он все равно покинул Москву, и через некоторое время был избран ректором Дерптского университета.

— Жаль… наверное, — сказал Саша. — Мне вообще обидно, когда умные и образованные люди нас покидают. Даже если все не так однозначно.

— Дерптский — тоже российский университет, — заметил Альфонский. — А неоднозначно все более чем. В тот же год его уличили в торговле докторскими степенями без экзаменов и защиты диссертации. Это было громкое дело, которое получило название «Дерптской аферы». Летом, во время каникул, когда в университете почти не было ни профессоров, ни студентов, двух немцев произвели в доктора права. Первый был богатым театральным портным, а второй — купцом. С помощью ученой степени они рассчитывали приобрести чин коллежского асессора и потомственное дворянство.

Говорят, что Штельцером и деканом юридического факультета Христианом Кёхи была получена взятка в 30 тысяч рублей.

— Серьезно! — заметил Саша.

Этак штук шесть березовых рощиц.

— Но, наверное, преувеличивают, — сказал Альфонский. — Так или иначе ни о каких диссертациях никто не слышал, зато много говорили о прекрасном обеде, данном посредником, который передавал купюры. Вскоре слухи дошли до Петербурга.

— Александр Павлович знал?

— Конечно. Ему передал министр просвещения князь Голицын.

— Каторга?

— Нет, не так круто. Но последовал высочайший приказ лишить профессоров их должностей с обязательством немедленно покинуть Дерпт и запрещением вступать на службу в Российской империи.

Так что Штельцер вернулся на родину, в Пруссию.

— Ну, может быть и не надо профессоров на каторгу, — сказал Саша. — Добрый Александр Павлович, наверное, знал, что делал.

— Да, — сказал Альфонский. — Правда, два года докторские степени не присваивали вообще, но потом изменили правила, и злоупотребления кончились. А Штельцер еще успел послужить приват-доцентом Берлинского университета.

— А говорят «честная Германия», — хмыкнул Саша.

— Немцы разные, — заметил Альфонский.

— Григорий Федорович, слава Богу спит, — Саша улыбнулся и подмигнул. — Так что хорошо, что вы мне все рассказываете, про Штельцера очень интересно.

— Редакцию покажем Александру Александровичу? — тихо спросил Витя.

Аркадий Алексеевич приподнял брови и задумался.

— Что тут у вас за «Колокол» выходил? — заинтересовался Саша.