Бывшие. Назови цену, Дракон! (СИ)

Глава 6

Магический яд - это не простая штука. Это пирог из слоёв, разворачивать нужно аккуратно, по листочку.

— Начинаю расслаивать, — предупреждаю и себя, и камень, и ту тварь под кожей Kaэла, что прячется, как угорь под камнем.

Круги соли у ног густо шуршат, словно кто-то медленно перетряхивает мешок с крупной морской солью. Руны на карнизах гаснут до тёплого тусклого свечения — мягкий свет, как полотенце вокруг нас. Воздух плотнеет. Пахнет железом, пеплом, солью.

Ладонь на метке. Большой палец чуть выше ключицы, чтобы фиксировать кость. Пальцы полузажаты так, чтобы ощутить подушечками игольчатую дрожь «Шипа». Вдох до низа живота. Выдох длинный, чтобы руки не дрожали.

— Дыши, — повторяет Каэл. Голос низкий, хриплый, но ровный. Его ладонь ложится мне на затылок, горячая, уверенная. Большой палец к основанию черепа, туда, где у ведьм сходятся нитки сознания, чтобы я не «выпала из реальности», когда яд начнёт тянуть в темноту.

Контакт простой, телесный, рабочий. Но огонь от него всё равно бежит по спине.

— Раз, — шепчу, и первый слой вынимается из его метки.

Тонкая, серо-дымная пеленка, как стык ночного тумана и угольной пыли. Она липнет к моим пальцам, к коже, к ногтям. Жжёт, но не огнём, а ледяным уксусом: изнутри выжигает плоть, и кажется, что ладонь стала стеклянной. Я направляю эту дымку в узкий внутренний круг соли — туда, где яд должен лежать, как змея в корзине, и не выползать.

— Дыши, — его дыхание касается моей щеки. Сухое, тёплое.

— Два, — вытягиваю следующий слой.

Он тяжелее: не дымка, а гелевая, желеобразная тьма, как вытекшая смола. Холоднее первого — от него ломит косточки пальцев, ломит запястье. Словно я держу в руке камень из зимней реки.

Мне хочется выругаться — не от боли, от упрямства этого слоя. Он щёлкает зубами — чуть-чуть, но я чувствую, как он пытается «укусить» меня изнутри, поставить метку на моей руке. Камень посылает тонкий удар снизу — дзынь, как язычком по бокалу: «держись по центру». Я перестраиваю хват, свожу лопатки, чтобы ось была как у лучницы.

— Дыши, — повторяет он. Его пальцы погрузились в мои волосы. Большой палец надавливает на точку, и мне резко становится легче: сознание возвращается в тело.

— Три, — шепчу, и на «три» «Шип» решает, что хватит терпеть.

Он делает встречный укус.

Боль не бьёт — впивается. Сначала — в подушечки пальцев, будто под ногти одновременно загнали иглы одуванчика, но сделанные из льда. Потом — по сухожилиям, туда, где ладонь встречается с запястьем, и резкой белой линией — в локтевой сгиб. Дальше — стремительно, как мороз по стеклу: плечо, шея, висок. На секунду зрение рассыпается искрами, и я вцепляюсь другой рукой в край алтаря — камень шершавый, под ногтями — соль, кровь, железо.

— Ко мне, — рычит Каэл тихо, на низкой ноте, которая у драконов всегда прямиком из груди. Его ладонь на моей шее крепнет. Вторая — находит моё запястье, где под кожей сейчас метётся ледяной зверёк, и сжимает ровно настолько, чтобы я не соскользнула. — Дыши.

Я упираюсь лбом ему в скулу не из нежности, а из опоры. Его дыхание ровнее моего. Он в состоянии держать двоих.

— Дальше, — говорю себе. Слова скрипят, как льдинки. — Дальше.

Я слой за слоем вытягиваю тьму. Соль скисает под пальцами, слышно, как внутренний круг шипит: тьма вступает в реакцию, пытается найти выход. Я подсыпаю сверху новой солью, как повар, который не хочет, чтобы суп убежал. Руки у меня дрожат, но движение — точное.

— Так, — бормочу. — Ещё. Тянись, гадина. Тянись.

Он дышит мне в висок. Внутри его грудной клетки стук становится ровнее. Я знаю: дальше будет ядро. Твёрдое, как косточка. В нём сидит имя человека — формула, которой нас метили.

— Сейчас, — шепчу, сглатывая раздражающий «вкус ржавчины» на языке.

Тянусь глубже, слишком глубоко... и яд, как умный зверь, меняется. Он перестаёт отбиваться и идёт на меня всем телом цельной чёрной волной.

Я успеваю только выдохнуть: «ч-ёрт».

Волна проникает внутрь. В висках стреляет пустым звоном, желудок сжимается ненадолго, но достаточно, чтобы мир поехал. Колени у меня подламываются: я уже стою не на ногах, а «на собственной воле», держусь на одном намерении. Камень под ногами проваливается на пол-зерна соли, в трещину, и я вижу, как из щёлки поднимается тонкая чёрная нить, пытаясь лизнуть мою тень.

— Ко мне, — уже не шёпотом, а приказом говорит Каэл и просто перехватывает меня: рука с моего запястья уже на моём плече, прижимает к себе ближе, чтобы не упала.

И тут происходит то, что он, возможно, не планировал.

Он отдаёт.

Никакого света из груди, никакого золотого сияния. Просто часть драконьего тепла пересекает границу, туда, где моя ладонь стала льдом, где в локте поселилась игольчатая дрожь. Тёплая волна, тяжёлая, как мёд, переливается через наши соединённые пальцы, через дыхание, через контакт кожи. Вкус у неё — горький, как у чёрного чая. В запахе пепел и мята. Это его жизненная сила, а не «магия», её у меня хватает.

— Не смей, — хриплю я, едва поймав себя в теле. Голос выходит чужим — строгим, как у наставницы. — Не смей.

Он не отвечает. Продолжает держать. Продолжает давать. Сердце у него в этот момент делает странную вещь: пропускает удар, потом бьёт слишком сильно, потом слишком тихо. Я слышу это не ухом — ладонью. Камень тоже слышит; руны на карнизах тревожно вспыхивают и снова уходят в тусклый янтарь: «осторожно».

— Вернись, — приказываю и поддеваю «отданное»и обратно в его грудь. — Так нельзя.

Яд, между тем, понимает, что нашёл трещину. Он пытается переехать в меня сквозь ладонь, сквозь запястье, всегда по пути минимального сопротивления. Соль, к счастью, держит: внутренний круг, как миска, принимает края волны.

— Смотри на меня, — приказываю. Он слушает. Серые глаза прямо в мои. Мы дышим в одном темпе. Я говорю тихо, но жёстко, как говорят коню у уха перед прыжком: — Не давай мне драконий огонь. Дай мне магию.

Он понимает. Его ладонь с моей шеи сдвигается на затылок — ниже, к основанию, пальцы находят нервный узел, нажимают. Его дыхание перестраивается — раз-два, раз-два, раз-два — коротко, ровно, как марш. Мой организм подхватывает этот счёт механически, как под песню. Внутри — становится тише. Я снова вижу пальцами.

Яд сопротивляется. Он рычит — не звуком, структурой. Я слышу его «речь»: моё-моё-моё, крохотный эгоизм любого проклятия. Я отвечаю тем, чем умею лучше всего: магическим узором.

— Попалась, — шепчу, и ядро проваливается в мою петельку. Соль кидает искру — чш-ш! — как от огнива. Я резко тяну — и половина твёрдого уходит из его грудной клетки в мой круг. Резко легче. Он выдыхает стоном, который больше похож на шипение, я — тоже.

И тут яд идёт вторым ходом. Пока я занята косточкой, он отбрасывает суконный слой как слизь, липкую, как смола, прямо мне на руку. Пальцы сводит так, что кажется - кости потрескались. Во рту горечь, как если бы я проглотила пригоревшую специю. В глазах — чёрные снежинки. И в этот миг Каэл — снова — кидает в меня тепло.

— Ещё чуть, — бормочу, восстанавливая свои руки. Яд в моей петельке уже «пищит» — хочет назад. Нельзя. Соль держит.

Внутри всё дрожит. Как после слишком быстрого бега, но я всё еще на ногах.

— Смотри на меня, — повторяет Каэл, когда видит, что мои зрачки плывут.

— Ещё один заход, — шепчу и, скользнув взглядом по его лицу, понимаю, он бледнее, чем прежде.

Краем глаза вижу: на полу у внутреннего круга соль потемнела — как будто кто-то пролил туда ночной чай.

— Держись, — говорю.

Он кивает. А я снова кладу руку на метку.

И я слышу, как его сердце, пропускает снова один удар. Потом ещё. И ещё.

Я не отпускаю.

Холод бежит по руке, как чернила по промокашке, пытаясь прорисовать меня изнутри в чёрно-белом. Я ловлю шип на сгибе локтя и резко, почти грубо, сворачиваю вниз, в соль. Это как схватить ужика голыми руками и вдавить обратно в кувшин: скользит, шипит, вырывается, но форма кувшина уже готова.

— В круг, — шепчу сквозь зубы. — В круг, тварь.

Соль принимает. Шипит — тонко, нервно, как мокрая спичка. Белые кристаллы темнеют на глазах, будто кто-то подлил в них ночи. Я досыпаю сверху, не глядя, по памяти — рука сама находит мешочек, пальцы сами щиплют, рассыпают.

— Ко мне, — глухо говорит Каэл.

Он тянет меня ближе к сеюе.

— Это я привёл его, я сам виновен в своем отравлении, — выдыхает он. — В войне нужны были чёрные печати. Мы… я… открывал ходы. Он нашёл щель и вырвался.

— Скажи ещё раз. Кто открыл щель?

— Я, — повторяет он.

— Хорошо, — говорю я. — Тогда и закрывать будем мы.

Я сдвигаю ладонь по его ключице на дюйм, пока под пальцами не проступает знакомая костяная кромка, под ней тёплый, трепещущий очаг. Там сидит то, что осталось от имени «Шипа» .

— Не смей.

— Я не… — он сжимает зубы. — Держусь.

Я тяну. Остаток шипа скрипит, слышно прямо кожей, как если бы ногтем провели по застывшей глине. Воняет сахаром, сгоревшим на сковороде.

— Ещё, — шепчет он.

Я поддаю ещё. И — вытягиваю. Слизь отрывается от его ткани с коротким дрожащим хрустом — как если бы вынули занозу из живой древесины. Я на мгновение вижу её внутренним зрением: чёрная, с тонким белёсым шрамом по середине.

Тишина. Он закрывает глаза, не от усталости, от облегчения и в этот момент я понимаю, что его «ярость на себя» не ушла.

Он открывает глаза. Смотрит на меня так прямо, что хочется отвернуться от нахлынувших чувств, я еле сдерживаю слезы. Мой дракон, бледный и слабый, говорит:

— Переложи цену на меня, когда запечатаешь шип.

Голос не громкий. Спокойный. Как приказ себе.

— Конкретней, — сухо.

— Конечную, — он кивает на круг. — Камень всё равно возьмёт плату.

Я смеюсь тихо, без радости.

— Лучше скажи: «с меня и так хватит». Ты уже предложил эмпатию. Ещё что? Кожу? Лет десять жизни? Или…

— Я хочу, — он не мигает, — чтобы ты осталась. Живая. Не пустая. Если камню нужна сладкая штука, то пусть забирает у меня.

Сладкое. Любовь? У дракона? Я почти усмехаюсь, но не успеваю.

Гул меняется. Это не «назови цену», это «меняем условия».

— Вслух, — требую, и он отвечает не звуком, а надписью.

Либо — её память о нём. Либо — его способность чувствовать любовь вообще.

— Слепота, — тихо формулирую, чтобы не было иллюзий. — Один из нас станет слепым к любви. Либо я — к тебе, либо ты — ко всем. К миру. Ко мне. Совсем.

— Забери у меня, — говорит он сразу. — Любовь до дна. Пусть буду ровным, как нож. Это безопаснее.

— А потом? — спрашиваю и сама себя ненавижу за дрожь в последнем слоге. — Ты будешь смотреть на меня так же… ровно? — Я усмехаюсь криво. — Ты так хотел «проще править», да? Вон, идеальная плата: чистый король, пустые комнаты, широкий коридор приказов.

— Я не хочу править пустым, — он говорит негромко. — Я хочу, чтобы ты жила. И видела. Даже если меня рядом нет. — Он ловит мой взгляд, не отводя. — Этого я боюсь меньше, чем твоей слепоты ко мне.

А я… стою, упершись ладонью в его ключицу, и понимаю, что меня рвёт на две половинки — ровно, по шву, как ткань, которую слишком резко потянули. Одна половина — ведьма: расчёт, равновесие, «правильные» цены. Вторая — женщина: память как хлеб, без которого голод; руки, которые помнят, где у него болит; сердце, которое лучше бы не имело языка, но оно — имеет.

— Если забрать у меня память о тебе, — выговариваю медленно, сухо, чтобы каждое слово укололо меня заранее, — я буду знать, что когда-то любила. Но не чувствовать. — Меня выворачивает от одного этого будущего времени. — Я буду рядом, как смотритель.

— Ты останешься живой, — произносит он. Не утешая. Факт.

— А ты? — поднимаю я бровь. — Без любви вообще. Красивый камень на троне. Справедливый. Ровный. — Горько улыбаюсь. — Мечта Совета.

— Камень, — говорю я, — ты мерзавец.

Зал не обижается. Он стучит коротко — как палкой по столу: время. За окнами ночь уже слизывает кромки.

— Выбирай, ведьма, — шепчет камень мне же моим же голосом.

Я смотрю на него. На его рот, где треснула нижняя губа от сухости. На его глаза, где впервые за всю ночь нет ни капли от короля, а только любящий мужчина.

Закрываю глаза на один вдох.

— А если мы выберем меня, ты не возненавидишь меня потом за этот выбор?

— Если выживем, — отвечает он так же тихо, — ненавидеть будет чем.

Каэл кивком просит поддержки, и я подставляю плечо.

Направляю петлю. Остаток шипа уходит сквозь мой палец, словно по желобку, — и падает в карман. Соль зашипела, как будто по ней прошли горячим железом. В нос ударяет запах — не гари, а горечи: выгоревшего сахара, перегретого мёда.

— Держится, — говорю.

— Давай больше.

— Стоп, — шиплю, и ладонью закрываю карман как крышкой.

Яд больше не отравляет Каэла, а лежит в ловушке из соли.

— Нормально себя чувствуешь? — спрашиваю.

— Да, — отвечает он честно. — Почти.

— Мы хорошие профессионалы, Каэл, — сказала я тихо. — Ты — войны, я — магических узлов. Но в том, что касается нас, мы оба дураки.

— Ты права, — просто согласился он.

— Я думала, — сказала я, — что ненавижу тебя. А оказалось — я ненавижу пустоту, куда ты сам себя загнал. Камень, забери у меня вкус той ночи. Оставь знание: было. Оставь слова, маршрут, факт. Забери жар. Забери запах. Забери дрожь в пальцах, когда он улыбнулся. Забери то, что делает память сладкой до боли. Я не прошу забыть его, а прошу сделать эту ночь — немой. Чтобы я могла произносить её как данность, а не как молитву.

Каэл едва заметно качнул головой. Он не перебил. Не попытался запятнать мою просьбу своим «нет». Просто положил ладонь мне на затылок, туда, где сходятся нити.

Слова пришли старые, архиважные, те, что читают, когда режут себя осознанно:

— «Я, Элара Арден, отдаю то, что жжёт — по имени и по месту. Не память — вкус. Не знание — тепло. Не путь — запах. Забери яблоко — оставь косточку. Забери дождь — оставь землю.».

— Подожди, — тихо сказал Каэл.

Я повернула к нему лицо. Мы были слишком близко, он провёл большим пальцем по краю моей скулы, однажды такое движение значило «здесь будет поцелуй».

— Ты уверена, — спросил он, — что не хочешь иначе?

— Уверена, — сказала я отчётливо, положив ладонь на его запястье.

Каэл не отнимал руки от моего затылка. Теперь его палец просто лежал — не давил, не якорил. Присутствовал. Я поняла вдруг странную вещь: тепло от его кожи всё ещё радует нервную систему. Не как лавина — как печь в доме. Эта радость — не память. Это — факт его тепла. И я — благодарна за эту безыскусную ясность.

— Готово, — сказала я камню. — Забрал вкус. Оставил слово.

Руны сложились в согласие. Свет посерел на полтона, как небо перед тем, как оно собирается сделать первый шаг в белое. Где-то совсем далеко, за окнами, скрипнула чья-то телега — или мне показалось; в такие минуты кажется многое.

Я посмотрела на него. Это заняло время — лишнее, неловкое; будто мой взгляд не сразу разжал пальцы и взял то, на что смотрит. Он был всё тот же — шрамы у ребра, трещинка губы, серый свинец глаз. И что-то сместилось. Не в нём — во мне. Как если бы между нами поставили тонкое стекло. Прозрачное. Чистое. И из-за него исчез тот немедленный импульс потянуться губами к его скуле, уткнуться носом в ключицу, ловить мяту у запястья. Я знала, что раньше бы потянулась. Я видела, как тень этого движения поднимается… и умирает, не найдя отклика.

— Элара, — произнёс он тихо.

— Я здесь.

— Ты… помнишь? — спросил он, хотя вопрос был не о фактах. Он искал в моих глазах старую искру.

— Помню, — сказала я. — Ночь. Сад. Дождь в конце. Слова. Ты.