Быть рядом

Умереть за Родину

До отпуска оставалось всего два дня. Чемоданы уложены, билеты куплены, номера забронированы. Канарейку, как всегда, сдали на хранение бабушке.

Вот тогда-то всё и началось.

Отец пришёл со службы неожиданно рано — около десяти. Я только-только встал и завтракал на кухне, глядя «Футураму» по мультивизору. Отец прошёл, не разуваясь, на кухню, сел на табурет, положил тяжёлые кулаки на столешницу. Молчал. Смотрел перед собой угрюмым, мрачным взглядом.

Я от этого взгляда чуть не подавился, поэтому отодвинул тарелку с яишницей и спросил:

— Что случилось, папа? Что-то с бабушкой?

Он встрепенулся:

— А что с Мариеей Владимировной?

— Ну, ты же вчера говорил, что ей не здоровится. Может…

— Нет, — перебил он меня, — с ней всё в порядке.

Он снова замолчал. А я не знал, что и как спросить. Папа с трудом поднялся, достал из бара на стенке бутылку водки и плеснул в кружку. Выпил одним махом и даже не поморщился. Потом повернулся ко мне и сказал:

— Война, сын. Вот что случилось. Включи новости.

И пошёл в спальню.

Я схватил пульт и переключил мультивизор на ТВ. На «Первом канале» шли новости. Ведущая Марина Агапова сидела, напряжённо выпрямившись, и зачитывала с бумаги. Через секунду появился звук:

— … войны посол Петер Йохансон сделал сегодня в восемь утра по столичному времени. Он передал официальную ноту министру иностранных дел Виктору Приходько. Причиной войны названо необоснованное с точки зрения Евросоюза повышение цены на энергоносители. Нашей стране был выдвинут ультиматум: снижение цены на треть в этом году и ещё на четверть — в следующем. И в дальнейшем Евросоюз настаивает на том, что именно он будет регулировать цену на наши энергоносители. Президент назвал это требование неприемлемым. В прямом обращении к народу, он заверил граждан, что не уступит наглым захватчикам. «Наша армия как никогда сильна и мы дадим отпор врагу, так же, как делали это наши предки», — сказал президент. Напоминаю, что за прошедшие два часа военный взаимозачёт выглядит так: двести солдат Евросоюза и триста наших воинов. Плюс четыре с половиной сотни мирных жителей. Министр обороны выразил надежду, что потери с нашей стороны заставят противника одуматься и прекратить конфликт: «Возможно, они поймут, что наш народ готов защищать свою страну до последнего человека и не испугается никаких жертв, лишь бы отстоять свою свободу. Думаю, через несколько дней мы сможем сесть за стол переговоров».

Буквально через полчаса после его выступления у военкоматов стали появляться добровольцы, желающие вступить в армию. Они требуют отправки к пунктам взаимозачёта. Многие несут государственные флаги. Военные пока отправляют добровольцев по домам, так как предполагают, что конфликт будет быстротечным и армия обойдётся своими силами. В военкомате Северо-западного округа столицы побывал наш корреспондент, Никита Арбатов. Передаю ему слово…

Я убивал звук, потому что вошёл отец. Он был в парадной форме и держал в руке чемодан.

— Слышал?

— Слышал.

— Тогда собирайся. Нашу часть переводят на казарменное положение. Возможно…, — он запнулся и снова посмотрел на водку, которую так и не убрал в бар.

— Что «возможно»?

Отец оторвал взгляд от бутылки и сказал хрипло:

— Ходят слухи, что нас могут перебросить к зачётнику. Если война не закончится в ближайшее время.

— Правда? — вскочил я. — Вот здорово! Всегда об этом мечтал!

Отец посмотрел как-то странно и, резко повернувшись, вышел из кухни. Я услышал, как он открыл сейф, где хранил мамины драгоценности и какие-то свои документы. Потом зажужжали замки чемодана, и отец вернулся на кухню.

— Что-то забыл?

— Да, решил взять кое-что, — голос у отца был холодный и сухой. Точно такой же, как четыре года назад, когда маму насмерть сбила машина, и он приехал забирать меня из летнего лагеря. Мне тогда только-только двенадцать исполнилось.

— Что-то мамино?

— А? Да-да, мамино…, — отец странно кашлянул и, как будто уводя разговор в сторону, спросил. — Сумку сложил?

— Ага, только зубную щётку не взял.

— Хорошо. Возьми — и идём.

Я закинул в сумку туалетные принадлежности, пару дисков, которые купил накануне, и натянул кроссовки.

— Я готов.

— Тогда пошли.

Отец окинул взглядом квартиру, задержавшись на большой фотографии мамы, висевшей в зале, но видной даже из прихожей. Этот снимок папа сделал за день до гибели мамы. Они отдыхали на Гавайях, как всегда. Каждый год они отправляли меня в летний лагерь и летели вдвоём на Гавайи. Это был вроде как медовый месяц. Вот только тогда он закончился на четвёртый день — пьяный водила сбил маму на глазах у папы. Отец сделал портрет после сорока дней и специально его так повесил. Чтобы видеть маму, приходя домой. «Как будто встречает», говорил он.

— Ну, может и вернёмся, — прошептал он так тихо, что я едва расслышал. Расслышал и понял — он сказал это для себя. И для маминого портрета.

— Давай, сын, — сказал он громко и бодро, — поехали. К часу нужно быть в части.

В машине отец включил радио «Классика ФМ» и стал рассказывать несмешные анекдоты. Я для вида смеялся, но видел, что папа думает о чём-то своём.

Мы неожиданно остановились. Я чуть не стукнулся о лобовое стекло, потому что, как всегда, не пристегнулся. Отец, не говоря ни слова, вышел из машины и направился к банкомату. Через пару минут папа вернулся, запихивая в бумажник толстенную пачку тысячных купюр.

— На всякий случай, — сказал отец, перехватив мой изумлённый взгляд.

— Какой случай?

Папа не ответил. И музыку выключил. До самой части мы ехали молча, при этом отец держал себя так, словно меня рядом не было. Только уже подъезжая к части, отец вполголоса произнёс:

— Ну и хрен с ним, звёзды всегда можно срезать.

В части мы поселились в отдельном двухместном номере — отцу, как офицеру, полагается по званию. Если бы он был не майором, а хотя бы подполковником, то нам бы дали номер с джакузи. Но и так не плохо — мультивизор, кондиционер, ионизатор воздуха, ванная с круговым душем и мини-сауной. Ну и интерьер соответствующий. Не в каждом отеле можно найти такой номер. В армии же все жилые помещения были сделаны по высшему разряду. Минимум — три звезды, если сравнивать с гостиницами. А ещё во дворе каждой части — открытый бассейн. И закрытый, для холодного времени суток. Не мудрено, что многие так стремятся в армию. В последнее время — сам слышал в новостях — устраивают конкурсные отборы, как при поступлении в университет.

Отец кинул сумки на кровать и ушёл в душ. А я сразу же включил телевизор.

На «Первом» по-прежнему шли новости. Агапову сменил другой ведущий — Юрий Симонов. Он выглядел гораздо бодрее своей предшественницы и уверенно читал текст:

— …теперь на каждом пункте взаимозачёта в нашей стране есть комиссия наблюдателей из ООН. Их задача — следить за тем, чтобы взаимозачёт шёл честно. Точно такие же комиссии заняли свои места на пунктах противника. Многонациональный состав комиссий, куда включены представители разных государств, гарантируют непредвзятое, беспристрастное и объективное наблюдение за процессом взаимозачёта. Наш корреспондент Аркадий Волков пообщался с главой комиссии ООН по нашей стране…

Это было неинтересно, и я переключил на другой канал:

— Мы наблюдаем за отправкой Кантемировской дивизии к пункту взаимозачёта. Приказ поступил всего час назад, но дивизия уже пришла в движение. Один полк отбыл, сейчас заканчивается погрузка второго. Провожать бойцов пришли сотни людей.

На экране появились молодые парни, которые сидели в открытых кузовах грузовиков и весело улыбались. Им бросали цветы, девушки старались дотянуться, чтобы поцеловать. Солдаты хохотали и свешивались с бортов, подставляя губы.

— Как вы можете видеть, — продолжал рассказывать невидимый журналист, — бойцы полны энтузиазма и с радостью готовы отдать свои жизни за свободу нашей Родины. Почти все их них ещё не женаты, поэтому вместе с ними на пункты взаимозачёта отправятся их родители и браться с сёстрами. Они грузятся в поезд в километре отсюда. Разумеется, на пункте взаимозачёта, они встретятся. Нам удалось поговорить с родителями одного из солдат. Они ещё не отправились, но ждут своей очереди с нетерпением.

В кадре появился седоватый мужчина, держащий под руку немолодую женщину. Рядом с ними стоял, широко улыбаясь, парень с нашивками сержанта.

— Мы гордимся тем, что наш сын — солдат! — срывающимся от волнения голосом произнёс мужчина. — И очень рады, что сможем быть с ним рядом, когда он будет отдавать свой долг стране. Это ведь прекрасно — умереть за Родину! Правда, дорогая?

Женщина молча кивнула. В глазах её стояли слёзы, но она нашла силы улыбнуться. Сына камера не показала.

Шум голосов и моторов перекрыла мелодия «Прощание славянки», которую заиграл военный духовой оркестр. Машины тронулись. Люди бежали за ними, кидали солдатам оставшиеся букеты, что-то кричали. В ответ с грузовиков махали руками и смеялись.

Я позавидовал им. Если мы отправимся к зачётнику, то меня вот так по ТВ не покажут — я поеду на поезде, как член семьи военного. Чтобы ехать на грузовике, нужно быть солдатом. А что, если…

Вошёл отец.

— Папа! — подскочил я к нему. — Папа! Я хочу тебе кое-что сказать!

Отец присел и повернулся ко мне:

— Я тебя слушаю.

— Пап, а как ты смотришь на то, чтобы я тоже стал солдатом? Как ты!

Отец сощурился, с шумом втянул воздух:

— Зачем?

— Ну, понимаешь, — слова не находились. Сложно вот так сразу взять и объяснить это желаниё. Просто я знал, что это будет правильно, — Понимаешь, если нашу часть вдруг отправят в зачётник…

— То тебя отправят следом, вместе с остальными, — перебил меня отец, едва сдерживая раздражение. — Я не хочу разговаривать на эту тему. Кроме того, тебя не возьмут из-за возраста.

— Но ты сам рассказывал, как мой прадед пошёл на фронт, когда ему исполнилось шестнадцать. Чем я хуже него?

Отец резко вскочил и шагнул ко мне, я инстинктивно отшатнулся. Он замер, потом торопливо сел обратно.

— Тогда было другое время, — его голос звучал глухо, он словно выдавливал из себя слова, — немцы рвались к Москве, и их нужно было остановить любой ценой. Сейчас всё не так. Совсем не так…

Глядя на грустное, можно даже сказать скорбное, лицо отца, я вдруг понял, почему хочу стать солдатом.

— Пап, — я подошёл к отцу, — я просто хочу быть рядом с тобой. Когда нас повезут туда, я хочу быть рядом.

Отец поднял голову, и мне показалось, что он готов заплакать. По крайней мере, его глаза странно блестели. Не уверен, возможно, просто почудилось — ведь отец не плакал, даже когда умерла мама.

— Спасибо, сынок, — сказал он тихо и крепко сжал мою руку, — кроме тебя у меня никого не осталось.

Захотелось обнять его, что бы он понял, как я люблю его, но отец не признавал таких нежностей. Поэтому я просто ответил на его пожатие.

Какое-то время мы молчали. Потом отец отпустил мою руку и поднялся.

— Давай поговорим о твоём желании позже. Может, нас никуда не отправят. Идёт?

Я кивнул. Может и правда, к чему торопиться? Всё же отец лучше знает, что и как надо делать.

— Вот и хорошо. — Отец посветлел. — Мне нужно идти — служба. В шесть часов будет общий ужин, а до этого времени, думаю, ты найдёшь, чем себя занять.

Он надел фуражку и сказал:

— Если ты голоден, то можешь сходить на кухню. Скажешь, что мой сын. Тебе обязательно что-нибудь дадут.

— Да не хочется пока.

— Понимаю. Если что, ищи меня в штабе. Только по пустякам не дёргай, хорошо?

— Да ладно тебе, пап, я ж не маленький, всё понимаю.

— Молодец. — Отец улыбнулся. — Тогда до вечера. Пока, сын.

— Пока, пап.

Отец вышел. Я собирался снова включить мультивизор, но ноги сами собой вынесли на балкон. Внизу, на крыльце, появился отец, и, не поднимая головы, зашагал прочь. Очень быстро я потерял его из виду.

Сегодня в части было непривычно много народу. Обычно здесь одновременно размещалось не более сотни военных, в основном ефрейторы и сержанты. Иногда — офицеры, которые не хотели тратиться на жильё в городе.

Теперь же по дорожкам, покрытым фигурной тротуарной плиткой, туда-сюда сновали толпы народу. И военные среди них встречались не так уж часто. Зеленоватый цвет кителей почти терялся за разноцветными одеждами гражданских — членов семей военных.

А люди всё пребывали. Приезжали на специально выделенных армейских автобусах, на автомобилях.

Надо сказать, что зрелище было потрясающее — кругом люди, люди, люди. И все — такие счастливые, праздничные! И ведь совсем не факт, что нашу часть отправят к зачётнику, а они всё равно радуются. И от их улыбок мне тоже очень хорошо стало. Захотелось общения, встреч, разговоров и смеха. Я накинул куртку и выбежал на улицу.

Чтобы разместить всех прибывших в часть, ужин устроили в спортзале, поставив столы буквой «П». Я сел с новыми знакомыми — симпатичной брюнеткой Ниной и её братом Витей. Они прибыли в часть незадолго до нас, их папа служил заместителем по воспитательной части. Мы сидели отдельно от родителей, среди других гражданских, потому что даже в таких случаях военным полагалось есть отдельно.

Отец вошёл, отыскал меня взглядом и кивнул. Я помахал ему рукой и принялся за еду. В военных частях всегда кормили отменно, но на этот раз повара превзошли сами себя. Они сделали ужин в традициях русской кухни: уха и щи, блинчики с разнообразнейшей начинкой, бефстроганов с гарниром из гречки, расстегаи, морсы. Я проголодался, поэтому ел быстро и с аппетитом, изредка отвлекаясь, чтобы перебросится парой слов с Ниной и Витей.

Перейдя ко второму, я заметил, что к командиру части, полковнику Борисову, который сидел за средним столом, подбежал усатый капитан и протянул бумагу. Пока Борисов читал, на его лице последовательно сменилось раздражение, удивление и что-то среднее между радостью и спокойствием. Закончив чтение, полковник поправил китель, проверил, застёгнута ли пуговица на воротнике и резко встал.

Его заметили, и постепенно лёгкий шумок, висевший в зале, стал стихать. Полковник дождался полной тишины, откашлялся и начал, слегка волнуясь:

— Товарищи офицеры! Уважаемые члены их семей — матери, отцы, жёны и дети! Мне выпала честь сообщить, что пришла наша очередь.

Он сделал паузу и провёл взглядом по притихшим людям. На их лицах он мог прочитать только то же, что и я, — спокойствие и воодушевление.

— Только что пришёл приказ из штаба, — продолжал Борисов окрепшим голосом, — завтра нашу часть перебрасывают к зачётнику. Погрузка начнётся в восемь ноль-ноль. Нам с вами, друзья, досталась участь нелёгкая и почётная. Мы все и всегда готовились к этому моменту. И, тем не менее, сложно встретить такой приказ спокойно. Мы, солдаты, давали клятву защищать Родину ценой своей жизни. Вы, наши близкие, хоть и не давали такой клятвы, но всегда рядом с нами, тем более в такие минуты. Для гражданина и патриота нет ничего более почётного, чем отдать свою жизнь за счастье и свободу своей страны. Когда-то кто-то сказал: «Не спрашивать, что Родина может сделать для тебя. Спроси, что ты можешь сделать для неё». Наша Родина сделала для нас всё что могла и даже больше. Теперь пришло время отдать ей наш сыновний долг.

Полковник перевёл дух и взял стакан:

— Пусть здесь всего лишь морс. Это не важно. Когда пьёшь за свою страну, важна только искренность. Я хочу поднять этот стакан за нашу страну, за нашу Родину. За её процветание и счастливое будущее. За Родину!

В этот момент из громкоговорителей рванулся гимн, и все мы, как один, вскочили и, подхватив стаканы да кружки, замерли. От звуков нашего гимна у меня всегда по спине пробегали мурашки. А сегодня просто всё тело, всё моё существо охватил невероятный, восхитительный трепет. Хоть у меня и нет голоса, я всё равно пел, и казалось, что лучше петь никто не может. И невозможно описать восторг и счастье от того, что рядом стоит с полтысячи твоих соотечественников и вдохновенно поют гимн твоей страны.

Взглядом я отыскал отца. Он стоял и пел, как и прочие, но на его лице не было радости, а губы двигались совсем не так, как у остальных. Он не пел, а шептал совсем другой текст. Непонятно какой именно, но точно — не слова гимна. Поведение отца поразило меня на столько, что я замолчал и опустил стакан. Но, перехватив удивлённый взгляд Вити, спохватился и продолжил петь. Чисто машинально, не задумываясь над текстом.

Меня беспокоило поведение отца. Он всегда учил любить нашу страну, и невозможно было представить, что мой отец, кадровый офицер, потомственный военный, удостоенный нескольких наград, мог в такой момент не петь гимн своей страны. Страны, которой он присягал. Это просто невозможно! Легче поверить, что Солнце и Луна поменялись местами.

Гимн закончился, и это прервало мои размышления. Полковник отпил из стакана и сел. Его примеру последовали все остальные. Спустя пару минут, переговорив с несколькими офицерами, полковник поднялся и, напомнив всем о времени начала погрузки, удалился. Мой отец последовал за ним.

Я спешно доел, на скорую руку попрощался с Ниной и Витей и со всех ног побежал к нам в номер, надеясь переговорить с отцом. Конечно, в номере его не оказалось, и я решил подождать. Снаружи звенели голоса, играла музыка, слышался смех, а я ждал отца. С ним что-то не так, это очевидно. Но в чём дело? Увы, ответить на этот вопрос никак не получалось. Возможно, стоило поискать отца, но, скорее всего, сейчас он очень занят. Уж лучше ждать его здесь.

Отец появился только за полночь, когда голоса на улице немного стихли. Он осторожно вошёл в комнату и притворил дверь, стараясь не шуметь. Я сидел без света, поэтому он заметил меня, только щёлкнув выключателем.

— Не спишь?

— Не сплю, — ответил я из-под руки, которой заслонился от яркого света.

— Это хорошо, — сказал отец, — собирайся, мы уезжаем.

— Куда? — изумился я. — Ведь завтра…

— Да, завтра, а если точнее, то уже сегодня, нашу часть перебрасывают к зачётнику, — отец был спокоен, но глаза у него были странные — напуганные и решительные одновременно, — а меня — и тебя, соответственно — переводят в другую часть. Так решил полковник…

— Но, папа, а как же переброска к зачётнику?

— Зачётник подождёт! — Сверкнул глазами отец. — Приказы — не обсуждают. Собирайся!

— Но…

— Живо!!! — рявкнул отец, и я, помимо своей воли, тут же кинулся к сумкам.

Я испугался, потому что отец очень давно не кричал на меня. Если до гибели мамы он вполне мог прикрикнуть или отвесить мне подзатыльник, то после он ничего такого себе не позволял. Можно сказать, он стал обращаться со мной очень бережно.

Я лихорадочно побросал вещи обратно в сумку и выскочил из номера. Отец прихватил чемодан и вышел следом. Он не запер дверь на замок, это было странно, но я побоялся говорить ему об этом. Мы спустились вниз. Народу почти не было, а редкие прохожие, в основном — занятые друг другом парочки, совершенно не обращали на нас внимания. Тем не менее, отец шёл так, чтобы по возможности находиться в тени.

По приезду, отец не стал загонять машину с гараж, а оставил на открытой стоянке. Теперь это очень пригодилось — автомобили стояли везде, буквально один на другом, и я не уверен, что мы смогли бы выехать.

Отец завёл машину и медленно стал лавировать между другими автомобилями, двигаясь к воротам. Он ехал без света, выключив фары.

— Пап, — начал я, — а почему…

— Цыц, — шикнул он на меня, — не твоего ума дело!

Я замолчал. Теперь я испугался по-настоящему. Мне вдруг показалось, что отец не в себе. По крайней мере, таким я его никогда не видел.

Всё так же, не включая фар, мы подкатили к воротам. Отец остановил машину и, сунув руку за пазуху, замер. На КПП горел свет, но внутри никого не было. Отец немного подождал, потом вышел из машины. Он зашёл внутрь строения, и через секунду ворота дрогнули и стали разъезжаться.

— Надо же, как повезло, — пробормотал отец, вернувшись в машину и трогаясь с места, — впервые в жизни радуюсь отсутствию дисциплины.

Выехав за пределы части, отец включил фары и поехал гораздо быстрее. Выбравшись на трассу, он и вовсе помчался стрелой.

Несмотря на довольно-таки рискованную скорость и необходимость уделять всё внимание дороге папа расслабился. Он расстегнул ворот, достал из бардачка между сиденьями смятую пачку сигарет и с видимым наслаждением закурил. Потом включил проигрыватель со своей любимой испанской гитарой. Стал тихо насвистывать в такт мелодии.

В этот момент я понял, что гроза миновала и отец — снова прежний. Поэтому я рискнул спросить:

— А в какую часть нас переводят?

Отец улыбнулся и подмигнул:

— А разве это важно, сынок?

Я улыбнулся в ответ:

— Просто интересно.

Отец кивнул, затянулся сигаретой и ответил:

— Тогда давай я скажу так: приедем — увидишь. Идёт?

— Идёт. А ехать далеко?

— Ну, — протянул отец, — надеюсь, к утру будем. Так что спи пока. Музыку сделать тише?

— Не надо, папа, — сказал я, устраиваясь поудобнее на сиденье, — и так засну.

— Ну хорошо, сынок, — тихо сказал отец и всё таки уменьшил громкость. Как всегда.

Он неисправим, успел подумать я, прежде чем провалиться глубокую дрёму.

Я проснулся из-за того, что болела затёкшая шея. За окном уже серели предрассветные сумерки.

— Доброе утро, — произнёс отец, — правда, здорово вот так, вдвоём, ехать навстречу рассвету? Согласись, что-то в этом есть.

Я посмотрел на него искоса, но ничего не ответил.

— Выспался? — поинтересовался отец.

— Так себе, — я потянулся и снова зевнул.

Отец, несмотря на то, что всю ночь провёл за рулём, совершенно не выглядел утомлённым. Напротив, он казался бодрым и свежим, словно хорошенько поспал. А ещё — очень счастливым.

Отец перехватил мой взгляд и подмигнул:

— Не расслабляйся, нам ещё долго ехать.

Я посмотрел на дорогу внимательнее. Странно… Это не автобан или шоссе. Впереди между рыжими стенами соснового леса петляла узкая линия, засыпанная сухими иголками. Обычный просёлок, по которому ездить можно только летом и то — на внедорожнике вроде нашего ВАЗа.

— Пап, а где мы?

— В машине, где же ещё.

— Серьёзно, пап. Почему мы по лесу едем, а не по нормальной дороге.

Отец пожевал губу и спросил:

— Если я тебе скажу, что так быстрее, ты мне поверишь?

— Нет. Ко всем частям ведут хорошие дороги, и ты это знаешь, — я снова стал волноваться за отца; кажется, у него ничего не прошло. — Куда мы едем?

Отец перестал улыбаться. Он замедлил ход машины и спросил:

— Ты в самом деле хочешь знать?

Я кивнул.

— Мы едем на Алтай, к моему другу. Он лесник.

— Чего??? Пап, причём здесь Алтай? Тебя же в другую часть перевели.

— Никуда меня не переводили. Просто я решил до поры до времени не говорить тебе правды.

— Какой правды, пап? О чём ты?

— Да о том, дурья башка, что я не хочу тебя потерять! — вспылил отец.

Я отшатнулся к дверце.

— Я не допущу, чтобы ты попал в зачетник, понимаешь? Ты — это всё, что у меня есть, и я не могу допустить, чтобы ты умер. Мы уедем на Алтай, спрячемся в горах, и никто нас не найдёт. В той глуши можно дивизию спрятать и никто не узнает. И не важно, что будет дальше, главное чтобы ты жил. Понимаешь? Сынок, ты понимаешь меня?

Я не мог ему ответить. Просто слова застряли в горле. В голове не укладывалось: мой отец — дезертир. Мой! Отец!! Дезертир!!!

— Папа, — вырвалось у меня, — но ведь ты присягу давал.

— Да пусть они подавятся своей присягой! — рыкнул отец, — Они не могут заставить меня отдать им своего единственного сына.

— Папа, но ведь нельзя так — Родина в опасности….

Отец вдруг резко вывернул руль, и мы соскочили на обочину, под кроны деревьев. Машина дёрнулась и остановилась. Отец повернулся ко мне:

— Сынок, да ты что? Причём здесь Родина? Через пару часов нашу часть повезут на смерть. И вместе с солдатами — их семьи. Жён, матерей, детей. Какая Родина, сынок? Это обыкновенное убийство!

— Но это же взаимозачёт, папа! Наши — их! — жизни приблизят победу! Так и должно быть. Так всегда было.

— Нет! — заорал отец, — Не всегда! Твой прадед сражался с оружием в руках, видя лица врагов. Он прошёл от Москвы до Берлина и вернулся. И он победил! И остался жив. А если бы он умер, то не было бы ни меня, ни тебя.

— А ты помнишь, что он рассказывал, — вспылил я в ответ, — про разорённые города и сёла, про разруху и голод? Про «всё для фронта, всё для победы»? Теперь-то всё совсем по-другому! Ни голода, ни разрухи, ни сирот и вдов. А всё потому, что ты и я, как твой сын, идём на смерть. Идём добровольно, чтобы наша Родина победила. Папа, это долг наш, понимаешь? Обязанность наша!

— Долг, Родина — это всё красивые слова! А ты знаешь, как всё выглядит на самом деле? Всех загоняют в большую камеру и травят газом. И вроде всё безболезненно, но видел бы ты лица людей и то, как они, лежат вповалку друг на друге.

— А то ты видел!

— Видел! И не хочу, чтобы ты оказался среди них.

— Папа, ну пойми ты, — я не знал, как ещё объяснить ему, — нельзя так. Мы должны и всё. Родина нуждается в нас.

— Знаешь что, — удивительно спокойным тоном проговорил отец, — в сорок первом году, когда немцы рвались к Москве, твой прадед пошёл на фронт. Потому что Родина нуждалась в нём. Потому что его винтовка могла остановить врага. И остановила. А наша с тобой смерть кого остановит?

— Такого же врага!

— Сынок, да забудь ты про то, что тебе в школе говорили. Всё изменилось! Раньше я мог вернуться с войны. А теперь — нет. Всё, билет в один конец. Вот поэтому и решили, что семьи военных нужно вместе с ними в зачётник отправлять. Чтобы сирот не плодить да на пенсии не тратиться. Конечно! Это гораздо экономнее. Мне тоже в школе рассказывали, что высвободившиеся после разоружения в восемьдесят шестом деньги помогли поднять экономику до заоблачных высот. Это так, это правда. Но! Понимаешь, твой прадед видел перед собой врага. А что увидишь ты? Стены газовой камеры? Раньше убивали хотя бы враги, чужаки. А теперь — травят свои. Арифметика проста: кто больше собственных граждан передушит — тот и победил! Ну да, экономика в порядке, разрушений никаких — чистенькая война. Политики пригрозили друг другу пальчиками и всё. А люди… Только вот что я тебе скажу, сынок: страны, которые сами — понимаешь, сами, добровольно! — убивают своих граждан, не имеют права требовать верности и преданности.

Он замолчал. И у меня тоже закончились слова. Отец положил мне руку на плечо и заглянул в глаза:

— До смерти твоей мамы я ни о чём таком не думал, сынок. Но когда она погибла, что-то во мне надломилось. Я не отдам тебя им. И плевать я хотел на долг, патриотизм и Родину. Ты им — не достанешься.

Я посмотрел в его глаза и ощутил, как заплясали на кончике языка нужные, правильные слова:

— Можно я скажу?

Отец кивнул.

— Пап, на самом деле ничего не изменилось. Подожди, дай я договорю!

Отец сдержался и промолчал.

— Ничего не изменилось, — повторил я, — что тогда, что сейчас — от нас зависит победа. От каждого из нас. Чем больше людей пожертвует своей жизнью — тем вероятнее наша победа. Разве раньше не так было? Да так же, один в один так же! У кого больше солдат, то и побеждал. Да, теперь это выглядит по-другому. Но суть осталась та же.

— Нет, — медленно проговорил отец, — не та же. Твой прадед сражался за Родину. И его враги — хоть и были не правы — тоже сражались. А нас — и тех, на другой стороне — заставляют за неё умирать. Неужели ты не понимаешь, что это совсем разные вещи? Диаметрально противоположные!

Я промолчал. Всё равно ему ничего доказать невозможно.

Отец хотел что-то сказать, но вдруг наклонился к рулю и впился глазами в небо. Я проследил его взгляд и заметил среди облаков чёрную точку. Она быстро приближалась.

— Ну вот, сын, — сказал отец, — нас, похоже, нашли.

Точка превратилась в десантный вертолёт. Он уверенно шёл в нашу сторону.

Отец сунул руку во внутренний карман и достал что-то металлическое. Я изумился — он держал пистолет. Я такой видел только в кино про войну.

— Трофей, — пояснил отец. — Называется «Парабеллум». Твой прадед с войны принёс. Когда проходило разоружение, прадед его спрятал. Потом передал деду, а тот мне. А я хотел тебе оставить. Семейная реликвия…

— И что ты собираешься делать? Это же…

— Ну да, — согласился отец, — это боевое оружие. А у них там — парализаторы. Повоюем? По-настоящему?

— Пап, ты что? Ты же убить можешь.

— Не просто могу, сын, — оскалился отец. — Буду. Я не дам нас захватить.

Он открыл дверцу и выкатился из машины.

— Папа, стой!

Отец прижался к стволу сосны, прячась под кроной. Вертолёт прошёл совсем низко, почти над самыми деревьями. Я смог разглядеть эмблему внутренних войск и лица десантников, выглядывавших из дверей.

Нас тоже заметили. Вертолёт сделал круг и завис над деревьями. С него упали верёвки, по паре с каждого борта. Отец перехватил пистолет двумя руками и прицелился, но клубившаяся пыль мешала ему. Он сплюнул, и отступил чуть дальше в лес. Я сидел окаменевший, не зная, что делать и как поступить.

По верёвкам заскользили десантники. Как только первый из них достиг земли, отец выстрелил. Боец схватился за правый бок и повалился наземь. Отец перебежал к другому дереву и снова выстрелил — ещё один десантник упал в пыль.

Солдат это не остановило. Они продолжали спускаться, а уже высадившиеся укрылись за машиной. Отец не стал стрелять, боясь задеть меня, и десантники воспользовались этим — вскинули парализаторы и прижали его очередями к земле. Шарики с парализующим составом шлёпали по деревьям, лопались, забрызгивая всё вокруг яркой оранжевой краской. Отец пытался отползти дальше в лес, но десантники стреляли слишком часто, и ему оставалось только плотнее вжиматься в землю.

Моя дверца распахнулась, и меня буквально вырвали из машины. Я упал на землю, уткнувшись в пыль и сухие иголки. Кто-то придавил меня коленом и левую руку обжог укус карманного парализатора. В глазах сразу потемнело, уши заложило ватой, и я провалился в тёмную бездну.

Резкий запах ударил мне в нос. Я затряс головой, пытаясь отвернуться от источника запаха, и получил несильную оплеуху.

— Он очнулся, товарищ капитан.

Я открыл глаза. Передо мной сидел на корточках прапорщик с флаконом нашатыря. Военный ещё пару раз шлёпнул меня по щекам и отошёл.

За спиной я услышал голоса:

— Как там наши раненные? Есть сведения?

— Так точно, товарищ капитан! Уже оперируют. Врачи говорят — опасности для жизни нет.

— Хорошо, сержант. Что с машиной?

— На подходе, товарищ капитан.

— Оставайтесь на связи с ними, поможете найти дорогу, если что.

— Есть!

Я попробовал встать, но ноги не держали, и пришлось остаться сидеть, опираясь на колесо машины. Передо мной остановился крепкий молодой мужчина.

— Ты, я так понимаю, был заложником? — начал он без предисловий и представления.

Я хотел объяснить, что это не так, но язык работал плохо — получилось только промычать что-то невразумительное.

— Ладно, следствие разберётся, — махнул рукой капитан. — Сейчас прибудет машина, а пока отдыхай.

Он поднялся.

— Кстати, мужик этот, который тебя захватил, дуба дал. Ребята ему слишком много парализатора всадили от злости, что он наших подстелил. Вот сердце и не выдержало. И откуда у поганца оружие настоящее было? Ты не в курсе?

Я не ответил. Потому что мир в один момент перевернулся и погас. Из глаз сами собой потекли слезы. Капитан, не сказав ни слова, отошёл.

За моей спиной, в салоне, кто-то включил радио:

«Сегодня, в шесть часов утра по московскому времени, Евросоюз предложил объявить перемирие и сесть за стол переговоров. Наш президент предложение принял. Переговоры состоятся через два дня в Москве. В связи с этим, все намеченные на сегодня операции взаимозачёта отменены».

Война

— Раз!

Я проверяю амуницию — активная броня включена на полную защиту, разгрузочный жилет пригнал плотно, но движений не стесняет, все кармашки надёжно закрыты. Магазин в автомате новый, полный, затвор легко ходит.

— Два!!

Дышу ровно. Вдох — носом, выдох — ртом. Вдох, выход. Всё равно не могу успокоиться. Сердце стучит как бешенное. Сжимаю автомат и бессвязно, то шёпотом, то про себя начинаю молиться. Кому — и сам не знаю.

— Три!!!

За спиной дружно хлопнули миномёты.

— Вперёд! В атаку!!!

Одним движением выпрыгиваю из окопа и, пригнувшись, устремляюсь вперёд. Ору что есть мочи. Насколько хватает глотки и лёгких.

Рядом ревут такие же как я, бедолаги пехотинцы. Не элитный десант, не тщательно отобранные, один к одному, гренадёры. Простая пехтура. Махра. Первые, кто смог сюда добраться.

Бегу. Ноги увязают в месиве из грязи, осколков камня и гильз. Постоянно перепрыгиваю через трупы. Это те, кто шли в атаку час назад.

Я не стреляю. Боюсь задеть тех, кто передо мной. Бегу и ору.

Впереди рвутся наши мины — ребята стараются хоть немного нас прикрыть. Но миномёты — это всё что у нас есть. И этого не хватает. Слишком долго они здесь укреплялись, готовя ловушку.

Там, впереди, они блокировали несколько наших колонн. В основном, с припасами и раненными. Уже второй день там идёт бой, наши ждут подкрепления и вертушек. А мы тычемся, тычемся и никак не можем прорвать внешний обвод. И погода, мать её…

Бегу. Рвусь из сил, из всех сухожилий. Сейчас у наших закончатся мины. Сейчас дикари ударят изо всех столов. Сейчас мы заляжем. И тогда нам конец. Надо успеть проскочить к мёртвой зоне.

Дым впереди разорвало огнём. Началось. Пригибаюсь ещё больше, бегу почти на четвереньках. Бегу. Не падаю.

Только вперёд.

Только туда.

Не смей падать.

Я уже не ору. Судорожно хватаю воздух и как заведённый переставляю ноги.

Слева вырастает столб дыма и земли. В левое ухо из наушника рвётся многоголосый вопль. Я не обращаю внимания. Вперёд, только вперёд.

Двое падают прямо под ноги. Я не могу рассмотреть, кто это. Не важно. Я перепрыгиваю, не останавливаясь.

Впереди грохочет, плюётся огнём и косит наших. Передо мной никого. Я стреляю, не целясь. Выпускаю из подствольника гранату за гранатой.

В левое ухо, сквозь рёв и треск помех врывается ошалелый голос лейтенанта:

— Не останавливаться! Перебьют как котят! Вперёд, братцы!! Впе…

Хрип, бульканье — и всё. Только помехи.

Я палю в белый свет, реву что есть мочи, и бегу дальше. Ботинки тяжело бухаются о землю, расплёскивая грязь. Я не знаю, есть ли кто-то рядом. Всё равно. Я уже вижу мёртвую зону. Там, валуна с косой чертой. Только бы добежать. Только бы…

За спиной бухает.

Потом звук исчезает. Как будто выключил кто. Я падаю на колени. Очень отчётливо вижу лужу, в ней разбухшее тело и много жёлтых листьев.

И мир исчезает.

— Ну что, третий?

— Давай, не чокаясь.

Мужчины встали, залпом опустошили кружки и замерли на мгновение, склонив головы. Потом сели. Один из них, круглолицый, с погонами майора, медленно достал сигарету, закурил.

Второй, с капитанскими знаками различия, отломил маленький кусочек хлеба, и катал его в пальцах, превращая в прессованную массу цвета хаки.

— Не понимаю, — сказал майор. — Вот хоть убей — не понимаю.

— Ты про что?

— Да всё про тоже. Что происходит? Почему так в штабе решают. Вот-вот мы их прижали, на схроны, на базы вышли. Десяток рейдов, полсотни бомбоударов — и всё, никаких дикарей. А нет! Приказывают отступать, сворачивать наблюдение. Зачем?

— Потому что дураки, — капитан хлопнул ладонью по столу и выматерился. — Сидят себе по штабам, ничего не знают, ничего не видят. Воют по карте!

— И вообще, — горячился майор, — я не понимаю — почему никак это клятая война не закончится?! Ведь сколько уже было моментов! Нажми чуть-чуть, надави — и всё закончится. Так ведь нет! Отпускаем их, отходим. Дикари за это время приходят в себя, зализывают раны — и вперёд на равнины. Убивать и грабить. Ну что мешает отдать приказ на уничтожение?!

— А то ты не догадываешься! Смешно даже. Эта война — большие деньги. И все там, — капитан ткнул горящей сигаретой вверх, — на ней наживаются. Прикрыть кормушку? Вот уж дудки! Дураков-то нет.

— Да кто ж им платит? Генералам-то?

— Да дикари и платят. Ну сам смотри как только их прижмут, наши из штаба: «Цыц, назад». Почему? Получили на лапу и рады. А на солдат им положить.

— Тьфу, — сплюнул майор, — аж противно. Пацаны гибнут, а они мошну набивают. На солдатской крови — на святом, брат! — деньги делают. Что-то надломилось в стране. Раньше за солдата душой болели, зря в бой не гнали. А теперь? После Смуты всё псу под хвост. Только деньги всех интересуют. А о солдатах не думают. И охранка — что молчит, почему не арестуют? Неужто и с ними делятся?

— А то! Бабло побеждает зло, — капитан плеснул в кружку водки, выпил залпом. — Ты вот о чём лучше подумай. Пока мы возимся с этими дикарями, пока наши генералы сдают солдат, как стеклотару, весь мир над нами смеётся. И поделом! С танками, с пушками, с вертолётами, с роботами, не можем задавить кучку бородачей с автоматами.

— Вот уж точно, — закивал майор, — смотрят и смеются. И не дай бог нападут — что мы против них? Выстоим?! Чёрта лысого! Если с дикарями справиться не можем, о какой войне может идти речь!? Сомнут нас, растопчут как тараканов.

— Как пить дать, — капитан снова плеснул себе водки. — А эти наверху как-нибудь договорятся. Небось, только спят и видят, как бы за кордон сбежать. С награбленным. Им-то кто бы на нас не напал — всё одно хорошо. Будет ещё от кого бабла получить.

— Но я вот чего не понимаю, — майор затушил окурок и отпил из пластиковой бутылки с водой, — неужто император не видит, что происходит?

— Куда ему всё увидеть?! — отмахнулся капитан. — Неужто наши генералы не прикроют свои задницы? Наплетут ему с три короба, мол, солдаты плохие, офицеры нерадивые, то да сё, пятое-десятое. Он и поверит. Ему-то из дворца не видно, что у нас тут происходит.

— Да уж, — протянул майор, — да уж. Ай, ладно, давай выпьем. Мы с тобой вернулись живыми? И то хлеб!

— Давай, — капитан подставил кружку под горлышко бутылки, — вернулись живыми, с наградами — имеем право выпить.

Они чокнулись кружками и залпом выпили.

За окном кружился снег.

Генерал нервно расстегнул ворот кителя и принялся раздражённо расхаживать по кабинету, комкая в руках лист бумаги. Потом ткнул пальцем в селектор:

— Начштаба ко мне. Мигом!

Через минуту начштаба вошёл в кабинет. Выглядел он помятым, глаза были красные, но держался молодцом. Он уже третью ночь ночевал в штабе — следил за операцией. Всего третий месяц здесь. Из тыловых, но на удивление толковый оказался.

Генерал тяжело уселся в кресло. Спросил:

— Читали?

— Так точно.

— Что скажете?

— Я не могу себе позволить усомниться в воле императора. Если он…

— Прекратите, — оборвал его генерал. — Я не желаю слушать дифирамбы. В вашей преданности правящему дому и лично императору я не сомневаюсь. Я спрашиваю, что скажете о приказе.

Начштаба помолчал, хрустнул пальцами:

— Желаете честно?

— Именно.

— Я не понимаю приказа. Операция идёт как надо, мы прижали противника к горам, оседлали перевалы, отрезали пути отступления. По моим сведениям, у них уже не хватает продовольствия и боеприпасов. Нам осталось нанести один — последний — удар и враг будет уничтожен. После этого можно выводить войска и вводить жандармерию. Но отводить войска сейчас… Я не понимаю.

Генерал поднялся и подошёл к окну:

— И я не понимаю. Опять повторяется та же история. Едва противнику становится совсем жарко, сверху цыкают, и мы отступаем. Раз за разом. Уже четвёртый год одно и тоже….

Начштаба молчал.

Генерал посмотрел на него искоса и решился:

— Знаете, у меня иногда складывается впечатление, что эти приказы неспроста приходят так удачно для противника.

— Что вы имеете ввиду?

— Я могу быть с вами откровенным? Настолько, чтобы наша беседа осталась строго между нами.

Начштаба выдержал долгий взгляд генерала и сказал:

— Да.

— Хорошо, — генерал снова сел. — У меня такое ощущение, что дикарям помогают.

— В смысле?

— У нас есть изменники, — рубанул генерал. — И более того, мне кажется, что измена окопалась где-то на самом верху.

Начштаба зашагал по кабинету, затем остановился и повернулся к генералу:

— Разрешите предложить?

— Разрешаю.

— Может быть, стоит ослушаться?

— Не понял.

— Я предлагаю ослушаться приказа и закончить операцию, — чётко проговорил начштаба.

— Вот как, — протянул генерал и откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза.

Начштаба молчал. Ждал.

Наконец генерал открыл глаза, застегнул китель и поднялся:

— Нет, приказ есть приказ. Мы с вами люди военные, должны его выполнять.

— Даже если приказ откровенно преступный?

— Даже в этом случае, — отрезал генерал. — Начинайте выполнять приказ.

— Слушаюсь, — щёлкнул каблуками начштаба. — Разрешите идти?

— Ступайте, — кивнул генерал.

Начштаба уже подошёл к двери, когда генерал окликнул его. Начштаба повернулся.

— Я понимаю ваше желание нарушить приказ, — глухо, глядя в стену, проговорил генерал. — Очень хорошо понимаю. Думаю, если подобные приказы будут приходить слишком долго…. Может повториться шестьдесят шестой. Но на этот раз мы будет куда внимательнее в выборе императора…

Начштаба понимающе кивнул и вышел.

За окном на тонких ветках деревьев отливала свежей зеленью первая листва.

— Что ещё осталось? — осведомился худощавый мужчина лет сорока с короткой бородкой у сидящего напротив офицера в чине генерал-лейтенанта, с шевронами представителя охранки.

— Не самые утешительные новости, ваше величество.

— Рассказывайте.

Генерал-лейтенант покопался в папке, лежавшей перед ним и, заглянув в бумаги, продолжил:

— В армии зреет недовольство политикой в отношении дикарей. Офицеры считают, что наша политика слишком осторожна…

— Полно вам, — прервал его император. — Давайте без экивоков. Офицеры считают, что приказы, приходящие из центра, откровенно идиотские, так?

Генерал-лейтенант сдержанно кивнул.

— Что-то есть кроме этого?

— Да. В среде высшего офицерства начались разговоры о…, — генерал-лейтенант замялся, но под пристальным взглядом императора откашлялся и продолжил, — они стали заговаривать о новом военном перевороте.

— Вот это действительно новость, — после некоторого молчания сказал император. — Причина, полагаю всё та же? Наша якобы странная политика на Юге?

— Да.

— Предсказуемо, — криво улыбнулся император. — На какой стадии подготовка к перевороту?

— Пока только разговоры. Вероятность решительных действий мы оцениваем как ниже десяти процентов. В шестьдесят шестом она, осмелюсь напомнить, была восемьдесят три.

— Что ж, видимо, у нас есть время. Наблюдайте, решительных действий не предпринимать. Через неделю жду вас с новым докладом.

— Слушаюсь, — генерал-лейтенант, поднялся, поклонился императору и вышел из кабинета.

Император ещё немного посидел, барабаня пальцами по столу, затем пересел за своё рабочее место.

На широком столе стоял ноутбук с государственным гербом на крышке, чернильный прибор и лежала толстая стопка документов.

Император вздохнул и принялся за работу. Первым документом в стопке оказался доклад из министерства иностранных дел о новом письме из МИДа западных соседей. Они в очередной раз настойчиво интересовались возможностью выкупа «своих исторических земель». И в очередной раз предлагали смехотворно низкую сумму компенсации.

Внимательно прочитав доклад, перевод письма и его оригинальный текст, император взял перо, обмакнул его в чернильницу и размашисто написал поверх доклада: «Затягивайте. Очень похоже, что требование выдвинуто лишь для отвода глаз. Постарайтесь выяснить, чего они хотят на самом деле. Император».

После чего снял с чернильного прибора лампу, под лучами которой чернила мгновенно высыхали, провёл ею над резолюцией и отложил доклад в сторону.

Следующим был набор писем для похоронок из министерства обороны. Полгода назад император распорядился, чтобы к похоронке прикладывали письмо с его личной подписью.

Император раскрыл папку и достал первое письмо:

«С превеликой скорбью сообщаем Вам, что Ваш сын погиб во славу Родины. Его смерть не была напрасной, ведь он отдал жизнь за спокойный сон наших подданных. Гибель Вашего сына тяжело отзывается в нашем сердце. Мы соболезнуем Вашей потере и всей душой с Вами».

Неожиданно император отшвырнул письмо на стол и, вскочив из кресла, заметался по комнате, шипя сквозь зубы что-то неразборчивое. Через минуту он плюхнулся обратно, одним движением выхватил из ящика стола несколько листов чистой бумаги и принялся писать.

«Дорогая..».

— Не то! — император отшвырнул лист.

«Уважаемая..».

— Глупости! — второй лист отправился за первым.

В третий раз император написал просто имя и отчество матери погибшего солдата и продолжил:

«Ваш сын погиб. Поверьте, мне так же сложно писать об этом, как Вам читать, даже сложнее. Гибель каждого солдата в этой войне я воспринимаю так, словно они мои дети».

Он оторвался от письма и взглянул на объёмную фотографию своих детей. Её сделали совсем не давно, за два дня до того, как средний сын отправился в действующую армию на юге. Вслед за старшим. Императрица ругалась беспощадно, но он разрешил сыновьям поступить так. Более того, император гордился тем, что они не только служили в штабе, но и принимали участие в боевых действиях.

А чтобы династия не прервалась, он держал младшего подле себя, окружив его максимальной заботой.

Император тряхнул головой и продолжил: «Я знаю, что никакие слова не заменят Вам сына, и поэтому не буду их писать. Я лишь смею надеяться, что когда-нибудь вы поймёте и, может быть, простите меня. Ваш император».

Он быстро, чтобы не передумать, отложил письмо и взялся за следующее. Сегодня он решил всем ответить собственноручно, не размениваясь на короткие подписи под набранные неизвестно кем тексты.

За окном слабо шелестела выгоревшие на июльском солнце листья.

— Здравствуй, отец, — сказал император белому надгробию, присаживаясь на маленькую скамеечку, вкопанную рядом. Он часто приходил сюда, когда ему нужно было подумать или выговориться. На могиле отца император чувствовал себя спокойнее, чем где бы то ни было.

Какое-то время император молчал.

— Знаешь, отец, — начал он, наконец, — когда ты сказал мне, что подданные редко понимают своего государя, я тебе не поверил. И не верил ещё долго. А потом — как всегда, с опозданием — понял, что ты был прав.

На шершавую поверхность надгробия выпрыгнул кузнечик и замер, шевеля усами. Император усмехнулся:

— Знаешь, отец, а ты делал очень похоже.

Кузнечик прыгнул в сторону, император проследил за ним взглядом:

— Мне иногда тоже хочется вот так прыгнуть и исчезнуть, чтобы никто не видел, где я, и не мог найти.

Император вздохнул.

— Мы давно могли бы закончить эту войну. Ещё два года назад. Но я тяну. Я намеренно тяну. Подданные не понимают в чём дело. В армии уж начались разговоры о перевороте. Да, вот так — тебя на трон посадили, меня снимут. Эх…

Он махнул рукой, будто разговаривал с живым человеком. Надгробие никак не отреагировало.

— Я тяну, отец. Потому что мне нужна эта война. Многие думают, что на ней зарабатываются деньги, но это не так. Любого, кто наживается на этой войне, арестовывают и сурово наказывают. Мне эта война нужна не для наживы.

Подул ветер. Император подставил ему лицо и подумал, что это очень похоже на то, как в детстве отец дул ему на лицо, а он закрывался ручонками и смеялся.

— Мы ещё очень слабы. Экономика, конечно, выправилась, но сделать предстоит очень много. Армия ужасно запущена. Как бы я не старался, чтобы не делал, но всё равное — всех наших ресурсов не хватит, чтобы её перевооружить как следует в ближайшие пять лет. Мы ещё не оправились от Смуты. А враги вокруг точат зубы. То территорию потребуют, то снижения цен на наше сырьё. Шакалы.

Император коротко ругнулся.

— Мне нужна эта война. Я прогнал через неё почти всех кадровых офицеров и больше половины призывников. В стране сейчас почти шесть миллионов обстрелянных, опытных солдат. Они умеют воевать, они — наша последняя надежда. Вот поэтому я и тяну.

Он замолчал.

— Одного боюсь — а вдруг всё это зря? Вдруг не будет нападения и тогда получится, что я зря губил солдат. И без того тяжело похоронки подписывать, а так получится, что из-за моей глупости люди погибли. Как бы ты поступил на моём месте?

В повисшей паузе было слышно, как вдалеке раздалась трель горна — это разводящий давал команду сменять караулы у дворца.

— Думаю, ты сделал бы правильно — закончил бы эту войну и будь что будет.

Император поднялся, подошёл к надгробию и прикоснулся к нему губами.

— Спасибо, что выслушал.

И вышёл, притворив за собой низенькую калитку ограды.

Помощник ворвался в кабинет без стука, словно его кто в спину толкнул.

Значит, что-то случилось.

— В-ваше величество, в-ваше величество, — заикаясь начал помощник.

— Говори внятно, — приказал император, а мысленно сделал себе замечание, что держит у себя эдакого мямлю.

— Война, ваше величество! — выпалил помощник. — Только что по нам нанесли ракетный удар!

Император сжал пальцы, сломав перо.

— И?

— Семьдесят процентов ракет уже сбито. По остальным данных пока нет.

— Ясно. Немедленно приступить к выполнению директивы «Сорок один-бис». Далее — всех министров ко мне. Сейчас же. Выполнять.

Помощник выскочил из кабинета. Император откинулся на спинку кресла.

«Началось, — подумал он, прикрыв глаза. — На-ча-лось. Значит, не зря. Господи, не зря, значит». И сглотнул комок в горле, чувствуя, как подступают к глазам слёзы.

Человек из леса

— Сеня, он вчера опять приходил, — сказала Любовь, ставя перед мужем чугунок с двумя вареными картофелинами. Каждая — размером с небольшую дыню.

Семён вздохнул и покосился на сына Митьку. Тот увлечённо стругал найденную недавно корявую ветку — делал очередного динозавра. Однако на словах матери ребёнок замер, прислушиваясь.

— Пойдём на двор.

Женщина прихватила туесок с зерном и вышла за мужем.

Он остановился возле бывшего свинарника, в котором сейчас хранилось сено для козы, и грыз травинку. Люба сыпанула горсть зерна трём пеструшкам и петуху и отдельно — наседке с цыплятами.

— Как узнала? — нетерпеливо спросил Семён.

— Возле ручья следы от ботинок. Я… Сень, я боюсь.

Мужчина дожевал травинку и выплюнул зелёный комок:

— Не стоит. К нам сюда он не попадёт — колючки дядя Ваня не пожалел.

Любовь скользнула взглядом по забору, прикрытому спиралью колючей проволоки. Та шла ещё по краю крыши и даже по коньку.

— Под забором, — продолжил Семён, — не пролезет. Ну, то есть пролезет, но копаться придётся долго. За ночь — не справится. А вокруг заимки я каждый день обхожу. Получается, тут нам ничего не грозит.

Жена хотела что-то возразить, но он остановил её резким жестом:

— А вот в поле всё не так. Хм… Как думаешь, Люба, он один?

— Не знаю, — она пожала плечами. — Следы вроде одинаковые.

— Допустим, один… Почему он тогда не проходит дальше ручья?

Семён не ждал ответа, просто думал вслух, но Люба решила ответить:

— Выжидает.

— Может быть. Но, знаешь, я бы хотел поговорить с ним. Всё-таки первый человек за два года, Люба!

— За два с половиной, — машинально поправила женщина и тут же добавила. — А я бы хотела, чтобы его не было. Я спать не могу, когда знаю, что кто-то рядом бродит.

Семён подошёл, обнял жену. Она прижалась к нему, спрятала лицо на груди, в раскрытом вороте рубахи.

— Я понимаю, что тебе страшно. Но… а вдруг он знает, что произошло? Нельзя же его упустить!

— Сеня, если бы он хотел, то давно бы показался нам. А раз не показывается…

Мужчина промолчал. Люба тоже. Несколько минут они стояли молча, потом женщина оживилась:

— Сень, слушай…

— Ну ладно, ладно! Придумаю что-нибудь.

— Да я не об этом, — Люба улыбнулась. — Ты помнишь — завтра Новый Год?

Семён хмыкнул, сорвал с растущей возле свинарника груши полузрелый плод, попробовал на зуб. Скривился:

— Кислятина. А говорили, после ядерного взрыва зима будет.

— Сеня, — жена чуть отстранилась и заглянула ему в глаза, — что делать-то?

— Пойду, срублю какую-нибудь елочку, украсим чем получится. Отметим, значит.

Люба опять спрятала у него лицо на груди и тихо засмеялась.

— Ты чего?

— Да я не про Новый Год, — ответила женщина, улыбаясь. — Я про вообще…

Прежде чем ответить, Семён долго молчал.

— Я думаю, — наконец сказал он, — отсюда лучше не уходить. Дядя Ваня ушёл — и всё, как в воду. Значит, всё плохо. Будем пока здесь сидеть.

— А потом?

— А потом видно будет. Идём в дом.

Любовь сыпанула курицам ещё горсть зерна и, вздохнув, пошла за мужем.

После завтрака Семён привычно обошёл вокруг заимки. Он всё пытался встать на место незнакомца и смотреть его глазами. По всему выходило, что забор непреодолим. Крепкий, почти два метра, он окружал заимку полностью, включая даже небольшой участок, поделённый между картошкой и рожью.

Итак, незнакомец вряд ли попадёт внутрь. Это не плохо, но ещё лучше — помешать ему выйти на поляну. Но как это сделать? Вопрос…

Чтобы обдумать его, Семён направился на картофельную делянку, где была оборудована небольшая беседка. Там он скрывался от жары. Тень давала высокая, вровень с забором, ботва картошки. С каждый урожаем — а с прошлого нового года их было четыре — она становилась всё ярче, а клубни всё крупнее. По началу вся семья боялась есть такую необычную картошку, но голод, голод…. Поэтому ели. До сих пор ничего страшного не случилось.

По пути Семён проверил рожь. В отличие от картошки пошла не в высь, а вширь. Каждый колос стал размером с литровую пластиковую бутылку. Чтобы он не падал, приходилось подвязывать к колышкам. И следить, чтобы не сорвалось.

В центре узкой полосы земли стояло пугало в ненужном за отсутствием зимы ватнике. Ниже Семён приметил Митьку. Тот сидел с рогаткой на изготовку — в небе кружили две птицы. Иногда мальчишке удавалось подстелить такого мародёра. Люди их не ели, а вот коты — с удовольствием. Семён махнул сыну, тот кивнул в ответ, но с поста не ушёл.

Мужчина уселся в беседке и задумался. Все варианты, приходившие в голову, были или откровенно фантастические, или предательски ненадёжные. Семён не сдавался. Ругался вполголоса, думал, чертил прутиком на земле абстрактные рисунки. Наконец, появилась идея.

На чердаке, нещадно чихая от едкой соломенной пыли, Семён разыскал мешок со старыми консервными банками. Они часто пригождались в хозяйстве, например, как поилки для куриц. Возвращаясь в беседку мужчина захватил моток соломенного шнура. Семён научился плести его только недавно, и шнур выглядел донельзя кустарным. Однако это лучше, чем ничего.

Устроившись поудобнее, Семён принялся за работу. После нескольких не очень удачных попыток он соорудил сигнализацию, связав банки в подвески по три штуки. Затем, дважды поцарапавшись, разместил три таких связки на заборе, внутри спирали колючей проволоки. Воздух сразу же наполнился аккуратным постукиванием.

Семён приноровился, чтобы не оцарапаться в третий раз, дернул проволоку, как будто кто-то пытается перелезть забор. Банки резко забренчали.

Кошка Дуська, дремавшая вместе с котятами в тени забора, перепугано вскочила, выгибая спину. На крыльцо выбежала Люба:

— Ты чего?

— Тестовый запуск, — ухмыльнулся в ответ муж. — Выполняю обещание.

Люба улыбнулась, кивнула одобрительно и вернулась в дом. Семён, кликнув сына, до вечера развешивал с ним банки по периметру заимки.

Получилось очень даже ладно.

После ужина, при свете лучины и под довольное мурлыканье кота Василия, устроившегося у неё на коленях, Люба на память читала Митьке «Онегина». Её профессиональная память учительницы русского языка и литературы помогала скрашивать вечера. Заодно и сын приобщался. Математике и прочим точным наукам его учил отец.

Под голос жены Семён заснул.

Несколько раз он просыпался. Каждый раз он видел открытые глаза жены и, шепнув ей что-нибудь успокаивающее, выходил с ружьём на крыльцо. Прислушивался. Но кроме привычного уже ночного шумка из леса и почти мелодичного перезвона консервных банок, ничего не слышал. Возможно, потому, что незнакомец этой ночью не приходил.

Следующим утром, ещё до завтрака, Семён с ружьём обошёл поляну, на которой стояла заимка, но следов не заметил. Завершая круг, у самого ручья, протекавшего по краю поляны, мужчина приметил ель, поваленную ветром ещё год назад. Она лежала поперёк ручья, и крепкие её ветки походили на частокол.

Семён хмыкнул и попробовал перелезть. Стоя по ту сторону бревна и стирая кровь с расцарапанной щеки, он понял, как защитить не только заимку, но и всю поляну. Семён вернулся за инструментом, позвал Митьку, чтобы тот следил за лесом, и принялся за дело.

Валить деревья оказалось тяжело — раньше Семён брал только уже упавшие, поэтому опыта не было никакого. Первое подрубленное дерево — молодая сосенка — едва не упала прямо на Семёна. Спасли ветви росших рядом елей, задержавшие падение. Отскочив, мужчина долго приходил в себя, ругаясь сквозь зубы. Сын, к счастью, ничего не понял, посчитав, что всё идёт как надо.

Следующее дерево Семён валил уже умнее — привязав его к другому. Время от времени мужчина перевязывал верёвку, увеличивая натяжение. В итоге, освобожденное дерево упало куда нужно.

К вечеру Семён повалил ещё три дерева. Вроде не много, но участок метров в десять стал совершенно не проходим. Засека получилась плотной — крупный зверь, даже медведь, не пролезет.

— Смотри, Люба, — показал Семён подошедшей жене. — Как?

Женщина придирчиво осмотрела засеку, хмыкнула:

— Просто линия Мажино какая-то.

Мужчина расплылся в улыбке:

— Недели за две по всему краю сделаю. Никакой немец боком не обойдёт.

— Ты у меня просто чудо, — Люба чмокнула мужа в губы.

Вечером, украсив шишками несколько еловых веточек, они всей семьёй отметили Новый год праздничным ужином — картошкой с последней банкой тушёнки.

Ночью Люба спала куда спокойнее. Семён же дважды просыпался, ходил на крыльцо, но ничего не слышал.

Утром Семён нашёл следы. Два глубоких, будто специально выдавленных отпечатка ботинок. Возле засеки. Казалось, будто пришелец осматривал результат трудов Семёна.

Сплюнув от досады, Семён аккуратно затёр следы и не стал рассказывать о них жене. Весь день он упорно, почти не отдыхая, валил деревья. Благодаря уже набитой руке дело пошло быстрее и к вечеру засека выросла больше чем вдвое. Люба заметила, что следовало бы сделать её гуще, но Семён не согласился. Прежде стоило закончить «основной периметр». Жена возражать не стала.

Он трудился над завалом ещё четыре дня. В итоге по всему краю леса вокруг поляны — и даже на заросшей лесной дороге, ведущей прочь — возникла плотная стена, ощетинившаяся сучьями и ветками. Перебраться через неё — непростая задача.

Единственное место — это узкий лаз, вырубленный под стволами деревьев, поваленных на дорогу. Семён прикрыл его дверью от летней кухоньки, уложенной горизонтально. Чтобы незваные гости не проникли незаметно, он подпёр дверь кольями и повесил связку банок. Если кто-то будет выбивать дверь — грохот предупредит.

За время работы Семён ещё дважды видел следы. Что характерно — они никогда не появлялись возле самой заимки. Только в отдалении. Эту странность он не понимал, но с женой не обсуждал. Не хотел понапрасну тревожить. Любовь только начала спокойно засыпать, и очень не хотелось её пугать.

Соорудив засеку, Семён с трепетом ждал — появятся следы или нет. Несколько раз за день он обходил свои владения, но, к радости, ничего не замечал. Кажется, незнакомец оставил их в покое.

Это успокаивало. Но Семён не стал расслабляться. Он решил сделать засеку максимально широкой и планомерно валил по два-три дерева в день. В некоторых местах завалы расширились до шести-семи метров.

Люба была довольна.

— Надоела картошка, видеть её не могу, — Семён с отвращением проглотил кусок и скривился. Митька прыснул и скорчил такую же рожицу.

Люба покачала головой, но промолчала — такие разговоры случались едва ли не ежедневно.

— Пойду-ка я на охоту, — решил Семён, поднимаясь из-за стола.

— Думаешь, стоит? — встрепенулась Люба. — Может, не надо…

— Да ну, — махнул рукой муж, — без мяса нельзя.

— Но он, — начала женщина, но осеклась, увидев, как Семён нахмурился и кинул взгляд на ребёнка.

— А он ушёл давно, — отодвинул тарелку Митька. — Следов уже почти неделю нету.

Люба поджала губы и выразительно посмотрела на мужа. Тот смущёно кашлянул, а Митька вступился за отца:

— Ну а чего — вы же шепчетесь, а я слышу.

— Ладно, замяли, — Семён подошёл к жене, поцеловал в пробор. — Не злись, он уже большой.

Люба промолчала, но, кажется, остыла.

— Пап, а можно я с тобой? — подскочил Митька.

Семён призадумался — незнакомец вроде ушёл. Но Люба права, мало ли что…

— Лучше останься здесь — на всякий случай.

— Ну вот, — приуныл Митька, — опять.

— В качестве компенсации, — усмехнулся Семён, — разрешаю патрулировать заимку с ружьём.

Люба вздохнула, глядя на радостно прыгающего Митьку, но снова промолчала.

Собравшись, Семён на четвереньках пробрался через лаз и углубился в лес. Сначала шёл по дороге, путаясь в высокой траве, потом свернул в чащу. Если идти напрямик, то через час пути лес редел, и зайцы там встречались чаще. Впрочем, ушастых за последний год расплодилось так много, что временами Семён охотился, не уходя с заимки.

Впереди хрустнула ветка. Кабан? Семён рывком сдёрнул ружьё и сжал покрепче. Снова хрустнула ветка, и раздался глухой надсадный кашель. За кустами лещины мелькнул силуэт. Кажется, у него в руках было оружие.

Не думая, Семён вскинул ружьё и выстрели дуплетом, с обоих стволов.

В ответ донёсся мат и треск сучьев. Человек убегал.

Семён дрожащими руками перезарядил оружие и осторожно пошёл вперёд.

Беглеца он не видел из-за слишком густого леса, поэтому ориентировался на шум. Постепенно, правда, треск веток стихал — то ли беглец замедлился, то ли наоборот оторвался от Семёна.

Наверное, стоило остановиться и повернуть назад, но отступать было поздно. Страх и азарт, побудившие выстрелить и преследовать, отступали. Теперь Семён чувствовал себя виноватым. А вдруг рана тяжёлая? А если человек не желал зла? Может быть, это вообще не тот, кто наведывался на заимку? Даже пусть это и он, то, по совести, он ведь ничего плохого не делал. Надо было найти его и помочь.

Семён выскочил на поляну и замер, оглядываясь. Листва нигде не колыхалась, но впереди виднелся изрядно потоптанный малинник — кажется, беглец скрылся туда.

Семён двинулся вперёд. Когда он был на середине поляны, за спиной отчётливо клацнул затвор. Мужчина замер.

— Стой, где стоишь, — раздалось где-то за спиной. — Повесь ружьё через плечо, — приказал хриплый голос. — Наискосок. И не вздумай дурить — у меня «калаш».

Пришлось подчиниться. Семён осторожно, чтобы не спровоцировать незнакомца, выполнил приказ.

— Молодец, — похвалили сзади. — Теперь можешь поворачиваться.

Семён ничего не увидел — кусты, сосны, заросли. Где он прячется?

— Ты не туда смотришь, — заметил незнакомец. — Выше бери.

Семён послушно задрал голову. На высоте метров пяти, между тремя близко растущими соснами он увидел помост из веток. На нём, привалившись спиной к одному из деревьев, сидел бородатый мужчина с удивительно бледным лицом. Рядом лежал большой рюкзак.

— Вот теперь поговорим, — мужчина положил автомат на колени. — Меня Антоном зовут.

— Семён, — голос звучал сипло. От страха.

— Надо же — как отца моего….

Какое-то время они молчали. Потом Антон сказал:

— Ты, Семён, вот что — расслабься. Я тебе ничего плохого не сделаю.

— Уже сделал, — буркнул Семён, но сиделец его услышал.

— Ты про что?

— Жену перепугал, сына.

Антон почесал бороду:

— Это да, это ты прав. Но — как бы тебе это объяснить? — я не со зла.

— Как это?

— Ты присядь, я тебе расскажу.

Семён опустился на пенёк, торчавший недалеко.

— Тут такое дело, — начал Антон, но закашлялся, прикрыв рот рукой. Кашлял он не долго, но трудно. Казалось, его выворачивает наизнанку. Когда он перестал и убрал руку ото рта, Семён заметил на ней кровь. Губы Антона тоже покраснели.

— Так вот, — продолжил тот. — Я майор, служил в разведбате. Когда всё случилось, мы стояли в небольшой части, километров двести на север отсюда.

— А что случилось-то? — встрепенулся Семён.

— Ты не знаешь?

— Только догадываюсь.

— Понятно… Если без подробностей — сначала Китай по Тайваню долбанул, США по Китаю, те в ответ. А потом все сразу ударили, кто чем мог. Кто за союзника, кто сам за себя. Как с цепи сорвались.

— А с погодой что?

— Геооружие применили.

— Разве есть такое?

— Сам посмотри, — Антон обвёл рукой, указывая на лес. — По календарю декабрь…

— Январь уже, — поправил Семён.

— Серьёзно? Смотри-ка, вот и я чего-то не знаю. Спасибо, просветил. Так вот — у нас тут январь и солнце, а Англия замерзла к чертям собачьим. Такие дела…

— Понятно, — протянул Семён. — Ты это, скажи — зачем пугал нас?

— Да не злись ты, — махнул рукой Антон. — Надо было.

— Почему??

— Не шуми, сейчас объясню. Короче, когда долбануло, мы так в части и остались. Через два дня связь пропала наглухо. Так и сидели. Отправили группу — как в воду. Вторая туда же. Решили, понимаешь, ждать. Если по календарю, то больше двух лет ждали. А потом добрался до нас один летёха — грязный, оборванный. Он вроде как приказ доставил. Хотя какой там приказ — на мятом листке, карандашом. Короче, написали, мол, всё, нет больше ничего, всё рухнуло, «по возможности сохраните личный состав, гражданских и материальную часть». А через неделю стало понятно, что лейтенант тот с собой какую-то заразу приволок. Два месяца — и кроме меня никого не осталось.

Семён, почти не двигаясь, слушал.

— Ну и решил я попытать счастья — выбраться к людям. А потом, уже в дороге, понял, что болен.

— Так, а мы тут причём?

— При том. Выбираюсь я на полянку твою и понимаю — вот люди, но мне туда нельзя. Даже к забору не подойти. Представляешь, как это?

Семён не ответил. Представил.

— А живёшь ты, ну то есть жил, совсем наивно — как будто кругом рай, а не тайга. Даже собаки нет.

— Она за дядей Ваней сбежала, — насупившись, пояснил Семён.

— Пусть так. Посмотрел я на это, ну и решил тебе помочь.

— Пугая нас?

— А чем плохо?

— А чем хорошо?!

— Ох, Сеня, Сеня, — покачал головой майор, — ты кем раньше работал?

— Учителем в школе, — после короткой паузы сказал Семён.

— Ну так подумай сам, на что я вас пугал.

Семён замолчал. Долго думал и, наконец, спросил:

— Учил, да?

— В точку. Подойти не мог — сам понимаешь, не с моей заразой. А у тебя баба, дитё — и ни сигнализации, ни ловушек, ничего. Понимаешь, нельзя сейчас таким салагой жить. Неровен час, кто другой набредёт на заимку твою. Потому я и… Вот.

— Понимаю, — кивнул Семён, — понимаю.

Они замолчали. Прошло минут десять, прерываемые кашлем, прежде чем Семён решился:

— Тяжело тебе было?

Антон не ответил. Просто неопределённо мотнул головой и сказал:

— Зато не зря, кажется.

— Не зря, — кивнул Семён, вспомнив засеку. И тут же спохватился, — Слушай, я, наверное, попал в тебя?

— Есть немного, — скривился Антон.

— Давай я поднимусь к тебе.

— Нельзя. И когда домой пойдёшь, обойди подальше.

— Ты уверен? Может, болезнь уже не заразная?

— Сдурел, что ли? Хочешь семьё рискнуть?

— Ты же рисковал собой.

Антон хрипло засмеялся. Очень быстро смех перешёл в надсадный кашель.

— Мне, когда я на тебя вышел, жить осталось месяц-полтора. Какой там риск, брось…

Семён поднялся:

— Ты мог попробовать пойти дальше. Вдруг где-то встретились бы люди с лекарствами. А ты остался. Я должен тебе помочь.

И сделал шаг вперёд. Антон встрепенулся и дал очередь. Недалеко перед Семёном упала подкошенная трава.

— Не подходи, — предупредил майор. — Я тебя, конечно, не застрелю, но раню обязательно.

— Но…

— Слушай, ты совсем дурак, нет? — вскипел Антон. — Сказано — нельзя, подцепишь заразу. Думаешь, мне не хочется к людям?! Думаешь, я хочу умирать? Но не-ль-зя, понимаешь ты?

Антон закашлялся. На этот раз он кашлял особенно долго. Кровь забрызгала бороду и оружие.

— Так что, — наконец смог продолжить майор, — не приближайся.

Семён удручённо кивнул.

— Вот и хорошо. А теперь слушай — где-то южнее, километров сто отсюда, кто-то посылает сигнал «SOS». У них нет приёмника, только передатчик. Передают уже примерно год. Может быть, это автоматическая станция. А может — люди. Что тебе теперь делать — решай сам. Я тебе больше помочь тебе ничем не могу.

Семён поднялся и сказал, приложив руку в сердцу:

— Ты и так помог. Спасибо тебе.

— Иди уже, не трави душу.

— Прощай тогда.

— Прощай.

У самого края опушки Семён повернулся, хотел что-то сказать, но только махнул рукой на прощанье и углубился в лес.

Антон выждал с полчаса и спустился на землю. Надо было уходить — учитель мужик совестливый. Ещё вернётся, хоронить станет, подцепит заразу.

Майор закинул автомат на спину и заковылял прочь. Рана была легкой — считай, только кожу содрало. Но болезнь… Болезнь брала своё.

Антон откашлялся, сплюнул кровью и пошёл быстрее.