Бузулуцкие игры

Глава двадцать шестая

Была гроза.

Молнии с треском разрывали серый кисель туч, призрачно высвещая едва видимые за пеленой дождя белые холмы за Доном. Походная колонна римских легионеров двигалась к Дону. Лица у легионеров были пасмурными, настроение — и того хуже.

Впереди, ревя двигателем на колдобинах быстро раскисающего грейдера, шел милицейский «уазик». Рядом с водителем на переднем сиденье восседал молчаливый подполковник Дыряев. На задних сиденьях, тесня друг друга, сидели Пригода, Волкодрало и нервно улыбающийся Сафонов. За ними, на откидной скамеечке, обычно используемой для перевозки административно задержанных, сидели взятые на всякий случай экстрасенс Онгора и переводчик Гладышев.

— Ну и дождина! — поежился Пригода. — Льет как из ведра!

Только не лови меня на банальных сравнениях, Читатель! Люди чаще ищут банальные сравнения, нежели ищут свежий и необычный образ. Если говорят о «пиве пенном», то и морда вспоминается соответствующая. Эпитет «кавказский» обязательно упоминается в сочетании с гостеприимством, здоровьем или упоминанием о лице и его национальности. Если «пьяный», то обязательно добавляется «как свинья», хотя редко кто может похвастаться тем, что видел это животное пьяным. Если «свободен», то «как птица», хотя вряд ли кто может назвать свободным существо, которое, не покладая крыльев, носится в поисках червячков и личинок своему прожорливому потомству. Чего ж удивляться, что первый секретарь райкома воспользовался уже не однажды использованным сравнением:

— Ну и дождина! Хлещет как из ведра!

Подполковник Дыряев промолчал. Еще в Бузулуцке он предложил центуриону занять место в машине. Присутствие экстрасенса было неприятно подполковнику, в нем угадывался махровый и циничный жулик, которого Дыряев с удовольствием посадил бы в камеру, но поскольку это было пока невозможным, хотя бы заставил его топать пешком по дождю. Соседство с жуликом в одной машине роняло подполковника милиции Дыряева в собственных глазах. Однако центурион оказался настоящим руководителем. На предложение подполковника он только пожал плечами.

— Хомо сум, — сказал он. — Эрго транзит а ме каликс исте! Плазиет дийс!

Конечно, центурион был человеком, и чаша сия никак не могла миновать его. Черт его знает, угодно ли это было богам? Но надо сказать, что римский начальник показал, как говорится, уби эт орби! В силу этого Федор Борисович испытывал недовольство собой. Духовное превосходство центуриона угнетало подполковника. Ишь гордый какой! Мол, катитесь, а я с солдатами своими под дождем мокнуть буду. Ну и хрен с тобой — не сахарный, не растаешь! Катись в эти свои… в Палестины! Откуда пришли эти Палестины, Дыряев не знал, но сама эта мысль доставляла ему определенное моральное удовлетворение. Конечно, прав Митрофан Николаевич — нечего этим римлянам делать в нашем времени. У них свои лексы, а у нас — свои. Не фига со своими лексами в чужой урбос соваться!

Он посмотрел в боковое зеркало на мерно вышагивающих по грязи легионеров и снова ощутил сожаление и угрызения совести. А все-таки термы они классные отгрохали! И хозяйственные — вон в скольких дворах колоннады стоят и цветники разбиты. А уж о законопослушании и говорить не приходится: глядя на них, даже гаишники на дорогах стеснялись мзду брать.

Дыряев вдруг подумал, что если говорить честно, то о римлянах ничего, кроме бене, сказать было нельзя. Ничего низи, кроме хорошего. Положа руку на сердце, надо было сказать, что поведение римских товарищей было чистым укором для всей бузулуцкой милиции. О си сик омниа! Но вечно так продолжаться, к сожалению, не могло.

Теперь они уходили. Может быть, они уходили обратно в свое прошлое, и уходили навсегда. Подполковник вспомнил строку Овидия, которую ему накануне с большим чувством продекламировал Птолемей Прист:

О навес референт ин мар то нови Флуктус!

Теперь подполковник чувствовал всю тоску этого стихотворения и снова ощутил сожаление. Себе-то чего врать? Друга он терял, настоящего друга. «Каждый должен жить в своем времени, — успокаивал себя Дыряев. — Если каждый будет по столетиям шастать, то весь мир изменится. Одно беспокойство от этих путешественников во времени! И мужики успокоятся, некому будет у них баб отбивать!»

Он тешил себя этими мыслями, но в глубине души крамольно и сиротливо жила совсем иная мысль, не вписывающаяся в какие-либо правовые рамки: а что, если римляне правы и самое надежное воспитание хомо новалис заключается именно в своевременной и беспощадной порке, без излишней жестокости и исключительно для того, чтобы внушить нарушителю незыблемость вечных истин — ах, чуки-чуки, не ук-ра-ди!.. Не со-тво-ри!.. Чуки-чуки! Не воз-лю-би!.. Хм… да… Последнее, впрочем, и Богу не возбранялось!

Митрофан Николаевич Пригода ехал навстречу грозе с разгорающейся в душе надеждой. Не было, понимаешь, печали, так нет, этих голоногих принесло. Одно беспокойство от них было и полный раздор привычной и размеренной жизни. Это ведь как посмотреть, можно и конфискацию самогона за грабеж расценить, а в усмирении пьяных «чигулей» обычный бытовой мордобой увидеть. А о моральном облике этих выходцев из прошлого и говорить не приходится, одни жалобы от бузулукчан поступают. Казалось бы, проверенные партийные кадры, и те в душевном смятении находятся. Нет, господа цивиси да квириты, нечего в чужом времени к женщинам приставать. Нечего, понимаешь, свои имперские амбиции и фашистские замашки показывать! Не дадим избивать и грабить наших славных сельских тружеников! И ведь добро бы, так сказать, православные были, так ведь нехристи, мужиков своих да цезарей бабскими именами называют, на идолов молятся. Таким дай волю — в однораз партийных работников за ноги на крестах вдоль грейдера распинать начнут.

Всегда ведь как было? Кто смел — тот и съел. А с появлением этих язычников в районе полный бардак начался. Хотя, если честно говорить, так сказать, по-партийному, термы они знатные построили, на всю область одни такие, и те в Бузулуцке. Но термы, понимаешь, термами, а как бы и строительство это в волюнтаристские ошибки руководства не записали. Кирпич-то на бройлерный цех выписан был! Тут, братцы мои, выговором с занесением в учетную карточку пахнет. И не простым, понимаешь, выговором, а строгим.

При мысли о суровом наказании настроение Пригоды совсем упало. Он с неприязнью покосился в боковое зеркало автомашины, в котором сквозь дождь смутно виднелась походная колонна легионеров. Впереди браво вышагивал центурион. Ишь гусак, головы не опустит! И чего в таких бабы находят? Ну да ладно, недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Пригода искоса оглядел попутчиков. Дыряев был явно недоволен. Ясный перец, такого собутыльника потерял! Бог даст, избавимся от этого воинства, мы и тебя, Федор Борисыч, с почестями на пенсию отправим. Гладышев, тихоня, затаился, как мышь перед мышеловкой, боится, подлец, что отвечать придется за сотрудничество с оккупантами, за эту, понимаешь, аллею Цезарей! Трясись, сукин сын, трясись! Хоть ты и беспартийный, а перед народом ответишь. На всю катушку ответишь. На весь срок, предусмотренный нашим родным Уголовным Кодексом!

Волкодрало тоже был сумрачен. И ему происходящее не нравилось. Зря мы это затеяли, думал Иван Акимович. Но, как говорится, партия — наш рулевой. Главное — чтобы рулила в правильном направлении. Честно говоря, римляне в районе совсем ни к чему. И без слуг цезаря забот хватало. Но торопиться, пожалуй, не следовало. Онгора этот доверия предисполкома не внушал. Одно слово — жулик! И Сафонов Ванька жулик был известный, известное дело — торгаш, рубль заплатит, три в карман положит. А уж этот школьный прощелыга с острой бородкой у Ивана Акимовича не вызывал ни малейшего доверия. Вот уж Иудино семя! Это надо еще посмотреть, где он по-римскому балакать научился. Не иначе — засланный казачок. Ох чуял Иван Акимович, нутром своим чуял, что хлебнут они еще забот с этой римской шпаной! Заботы, они, понятное дело, как прыщ — появляются нежданно и избавиться от них сложно.

Кто ж сказал, что римляне эти так просто и уйдут? Уйдут они, как же! С чего бы им уходить? Район тихий, народ смирный, с самогоном опять же натуг не бывает. При воспоминании о самогоне Иван Акимович почувствовал, что в глубине его донской души пеной вскипает гнев. Сучьи дети! Триста литров браги свиньям скормить! И самогон изъяли, паразиты! Свояченица, стерва, проходу не дает, все попрекает, мол, в грош тебя, Ванька, не ставят, мыльный пузырь ты, Ванька, только щеки раздувать и горазд. Слова-то какие обидные выбирает, коза рыжая!

Нет, прав Митрофан Николаевич, надо от этих голо… ногих избавляться. Нехай в свою Римляндию двигают, без них в Бузулуцке только спокойней будет. И коза эта рыжая, свояченица, угомонится, и авторитет никто подрывать не станет. А то ведь в сельсоветах уже смеются: уронил, мол, Иван Акимович авторитет, до самого полу и уронил!

Иван Акимович покосился на сидящего рядом Сафонова. Иван Семенович улыбался. А хрен ли ему не улыбаться, если от всех этих пертурбаций и волнений ему лично одна выгода была. Как говорится, рупь пишем — три в уме держим. А еще лучше — четыре. Термы термами, но это достояние народа, а о тебе кто позаботится, если сам забудешь? Все это лабуда, никакого прохода там и нет, откуда эти римляне взялись, теперь и Господь не скажет. Главное, что денежки в кармане. И пусть экстрасекс этот лыбится, думает, что пощипал бузулуцкие власти. Да ежели бы он узнал, какие суммы под него списали, у этого экстрасекса челюсть бы нижняя отвалилась и язык бы в гармошку собрался. Тоже мне пролетарий умственного труда! Ивану Сафонову наплевать, вернутся ли римляне в свое время, или останутся в Бузулуцке. Останутся они — значит Пригоду снимут, и честно заработанные гроши будут шуршать в кармане. Вернутся эти голоногие к себе, тем более все будет в полном порядке — гроши в кармане, экстрасекс и все районное начальство на коротком поводке.

Сафонов покосился на сидящего рядом экстрасенса. Тот сидел с отсутствующим видом. Конечно, Сафонов был жмот, и львиная доля бабок осела у него в кармане. Но тут уж ничего не попишешь. Как говорится, кто что охраняет, тот это и имеет. Бог не фраер, он все видит и каждый грех на карандаш берет. В конечном счете ему, Онгоре, на этого кооператора было наплевать, как и на всю потребкооперацию Союза в целом. Да и район этот Богом проклятый Онгоре был глубоко безразличен. И на деньги ему было наплевать. Денег у него было столько, что можно было весь этот Бузулуцкий район купить, на куски порезать да знакомым раздарить. Не в деньгах, как говорится, счастье. Главное — авторитет и этот… как его теперь называют… имидж. Они к любым деньгам дорогу открывают. Главное, чтобы люди тебе верили. Сафонов, безусловно, ворюга — и трети из положенного не заплатил. Ишь, сучок, жмется, за карман свой переживает. Нечего сказать, тепленькая команда подобралась! Другие бы за этот феномен обеими руками ухватились бы, ведь, можно сказать, очевидцы, участники чуда. А этим своего места на курином насесте жалко. Тоже мне первые парни на деревне! Этот, из сельпо, только за хапнутое переживает, ему бы урвать кусочек — и в чулан.

Про мента вообще говорить не стоит. Скажут ему «фас», он тебя без штанов оставит, крикнут «фу», он и отвернется, вроде ничего не видел.

Легионеры громыхали по раскисающему под дождем грейдеру словно товарняк с сельхозтехникой на платформах.

В салоне автомашины было сумрачно. Широкие спины районных руководителей загораживали обзор, а в узенькое заднее окошко «уазика» врывались сполохи молний, крупно высвещая испуганное лицо переводчика.

Гладышев вздрагивал при каждом раскате грома, трусливо поглядывая вокруг.

«Ну, переводил. Что в том плохого? Не я, так другой нашелся бы. Я же взаимопонимание обеспечивал. А тут того и гляди впаяют срок за сотрудничество с оккупантами. И вполне свободно посадить могут. Или в психушку отправят. Там, говорят, вообще полный беспредел. А если еще и аллею Цезарей припомнят? Степа, Степа, лучше бы ты бюсты партработников лепил. Или рисовал комбайнеров на полевом стане среди колосящейся ржи. А может, мне с ними уйти? Латынь я знаю, смогу с тамошними властями взаимопонимание найти. Фидий не Фидий, а некоторые способности имею, буду бюсты тамошних па-ханов ваять, еще и в веках останусь! Нет, Степа, в этом что-то есть! Обдумать бы это хорошенько, да времени в обрез. А собственно, чего обдумывать-то? Там слава и деньги, здесь зона или психушка. Поставь перед таким выбором Репина или, скажем, Коненкова, только бы их в нашем столетии и видели! Да… Не горячись, Степа, такие решения с ходу не принимаются!»

Степан Николаевич посмотрел в маленькое окошко заднего вида. Легионеры бодро шагали по раскисшему грейдеру, только комья грязи в стороны летели. Бравые ребята, таких дождем и молниями не смутить. Как говорил один русский поэт — гвозди бы делать из этих людей!

"Черт меня дернул с ними связаться! Цезарей поналепил, идиот. Лучше бы я аллею Колхозника создал. С бюстами доярок и механизаторов на постаментах. Особенно доярок. У них, если приглядеться, кроме бюстов, вообще ничего нет.

Господи! Громыхает-то как! Ни хрена у нас не получится. У нас вообще никогда ничего не получается. Потому что мы все через задницу делаем. Ну, Онгора, понятное дело, деньги отрабатывает. Но районное начальство почему ему поверило? Как пацаны купились, честное слово! Нет там, на Меловой, никакого прохода в прошлое. Напрасно только людей под дождем гоняют. И мент сидит, слова лишнего не скажет. А если все-таки получится? Может, все-таки есть проход? А мент для того и сидит, чтобы после ухода римлян наручники на руках их переводчика застегнуть? Тогда все припомнят — и пленэры с ученицами, и аллею Цезарей, и переводы, и вообще… Вполне могут весь изъятый римлянами самогон в вину мне поставить!"

Гладышев снова тоскливо посмотрел в окошко, и в это время с сухим треском, переходящим в орудийный грохот, раскатился гром. Сизо-черные тучи ходили совсем низко, и римский громовержец Юпитер высматривал с небес милицейский «уазик», чтобы поразить его молнией.

Меловая гора была уже совсем близко, и Степан Николаевич явственно ощутил на своих запястьях холодные ободки наручников. Боже мой! Учитель рисования едва сдержал бьющийся в черепе извечный русский вопрос — за что?

Он откинулся на узкой скамеечке, стараясь не встречаться взглядом с равнодушным экстрасенсом. Дождь шуршаще барабанил по натянутому брезентному верху «уазика». «Господи! — мысленно застонал Степан Николаевич. — Кто же знал, что так все получится? Кто знал?» — и Гладышев принялся осторожно и незаметно для окружающих биться затылком о натянутый влажный брезент.