Буйный бродяга 2017-2018 №6 (Александр Рубер) читать бесплатно онлайн полную версию книги

КРИТИКА

Александр Рубер Трансутопия, или сладкие грезы мелкой буржуазии

Социальная фантастика, описывающая миры, отличающиеся от современного общества по своему социально-экономическому устройству, будь это наше воображаемое будущее, иные планеты или даже альтернативная история, интересна — в отличие от произведений, где существующая экономическая модель проецируется на далекое будущее с галактическими цивилизациями и сверхсветовыми полетами, или АИ, переносящей отношения, безнадежно устаревшие еще столетие назад, на наше время. Поскольку меня, и не только меня, интересуют конструирование и описание миров будущего, в которых хочется жить и за которые хочется бороться, я обратил внимание на уже довольно известный цикл романов Александра Розова о «трансутопии» (термин автора, который используется, по-видимому, в противовес «обычной» утопии) — вымышленной стране под названием Меганезия.

Оставим обсуждение художественных достоинств и недостатков текстов литературным критикам. Оценка правдоподобности описываемых технологий и разбор технических и естественнонаучных ошибок также далеко выходит за пределы эссе. Рассмотрим только экономические, политические и социальные вопросы. На сегодняшний день цикл о Меганезии включает в себя десяток романов, зачастую очень объемных, поэтому поневоле придется ограничиться самыми общими вопросами, а относящийся к значительно более позднему периоду мир «Неандертальского томагавка» — вынести за рамки.

В начале, на первый, в особенности не слишком искушенный, взгляд, некоторые моменты выглядят вполне многообещающими. Новая страна возникла в весьма неожиданном месте — на островах Тихого океана, которые сейчас не могут похвастаться технической и социальной прогрессивностью, — в результате событий, получивших название «Алюминиевой революции» (из-за использования революционерами аммонала). В Меганезии существует оригинальная политическая система, по утверждению автора, исключающая и прямо запрещающая наличие государства. Так ли это на самом деле — вопрос, к которому мы еще вернемся, но во времена засилья откровенно консервативных историй о могучих государствах, дальновидных императорах, пагубности социальных потрясений и тому подобном такая заявка — уже неплохо.

Более того, применительно к одному из ключевых героев автор пишет о некоем «транс-марксизме» (любовь к образованию новых и крайне расплывчатых терминов у него имеется) и время от времени вспоминает о некоторых идеях Карла Маркса. Впрочем, только о некоторых и в весьма своеобразной интерпретации… Автор совершенно справедливо считает, что существующая капиталистическая экономика более неспособна ни на что прогрессивное. С этим остается только согласиться. Но кто виноват и что делать? В чем состоит основная проблема современного мироустройства и что требуется взамен? Во всех романах цикла главным источником зла корнем всех проблем объявляются государства и «оффи» — меганезийское слово для обозначения чиновников или политиков какой-либо страны. В него, разумеется, неизбежно попадает и сросшийся с государственной властью капитал, в первую очередь финансовый. А вот определение государства у меганезийцев довольно-таки оригинальное (цитата из «Депортации»):

«Государство — система открытого насилия над народом, осуществляемого в интересах олигархического клана. Олигархический клан — узкая группа людей, силой, подкупом или обманом присвоившая неограниченную политическую власть и осуществляющая ее, якобы, от имени народа».

Позже, в «Волонтерах атомной фиесты», появляется уточнение: «Власть клана или социального класса». Откуда же, по мнению автора, по мнению автора, берутся государства и «оффи»?

Многочисленные рассуждения героев романов сводятся примерно к одному: некая группа, «элита» общества, выдвинувшаяся благодаря своим выдающимся качествам, для сохранения власти навязывает обществу искусственную систему ценностей, в которой эта «элита» возвышается над остальными людьми. И ничего про производство, собственность и эксплуатацию. «Транс-марксизм» раз за разом, из романа в роман скатывается в давно уже известный идеализм, ища проблемы исключительно в надстройке — государстве, праве, морали и религии. Высказываются разные мнения о том, когда и почему цивилизация «свернула не туда» — в древности, в эпоху Возрождения, в конце XX века (нет, речь не о гибели СССР), виноваты ли древнеегипетские жрецы, европейская церковь или современные «оффи», банкиры и чиновники. Досталось (уже почти традиционно) и толерантности и мигрантам.

Можно потратить тысячи слов на критику современной европейской политики и морали, христианства и ислама, но нельзя покушаться на самое святое. Недаром в Великой Хартии (основной закон Меганезии), о чем неоднократно говорится в романах, начиная с «Депортации» (первого романа цикла), объявлены права людей на равенство, свободу, безопасность и собственность. Да, список взят из французской конституции времен Великой французской революции, но то была буржуазная революция. Забавно, что в одном из эпизодов «Дня Астарты» для отстаивания необходимости той самой собственности привлекается вопрос о возможности «передать нажитое имущество по наследству». Ирония в том, что автор, изо всех сил ругающий традиционную модель семьи, безоговорочно отстаивает по сути дела ключевую причину ее существования…

Иногда можно увидеть утверждения о том, что в Меганезии господствует либертарианство или анархизм. И то, и другое неверно. В отличие от либертарианцев (я имею в виду, разумеется, правых либертарианцев), автор прекрасно понимает, что ничем не ограниченные частная собственность и рынок не могут привести ни к чему хорошему. Соответственно, в Меганезии нет частной собственности на землю и недра, есть только аренда, а частные компании при достижении определенного размера, достаточного для серьезного влияния на экономику в целом, принудительно выкупаются у владельцев. Обоснование, впрочем, довольно интересно (цитата из романа «Мауи и Пеле, держащие мир»):

«И это обосновано. Если продажа будет возможна, то природные ресурсы быстро окажутся в собственности небольшой группы персон, и у остальных не будет никаких реальных прав. После этого очень вероятен социальный взрыв и силовая экспроприация ресурсов. Вот тогда и правда будет коммунизм, или точнее, большевизм в самом грубом исполнении. Чтобы мотивов для взрыва не возникало, в проекте Хартии есть не только запрет на скупку природных ресурсов, но еще и предусмотрен принудительный выкуп в общую собственность тех частных предприятий, которые вышли на уровень жизненно-важных для региона или страны».

Идея понятна, до настоящей революции и «большевизма в самом грубом исполнении» дело лучше не доводить, для этого можно даже поступиться «священным» правом. Чуть-чуть.

Кроме того, экономика Меганезии обходится без банков и подобных им учреждений, то есть без финансового капитала. Социальные гарантии для наемных работников, если судить по «Депортации», по нынешним меркам довольно продвинуты — высокая минимальная заработная плата и, при необходимости, переквалификация при потере работы за счет будущего работодателя (иначе на горизонте замаячит все тот же социальный взрыв). Для либертарианцев все это — совершенно недопустимое вмешательство в функционирование «свободного рынка», так что в Меганезии, конечно, нечто иное. В то же время критика автором демократии (которую он, похоже, при капитализме считает работающей), если судить по словам его героев, вполне либертарианская:

«…свобода и демократия, это левая и правая ладонь. Они, вроде, похожи, но несовместимы. И приходится выбирать: свобода или демократия».

На анархизм описываемое общество тоже совсем не похоже. Кроме частной собственности есть и законодательство (включая судебную систему), и правительство, и полиция, и регулярная армия. И здесь стоит поговорить об одной из основных идей цикла. На страницах романов можно не раз прочитать, что в Меганезии нет государства, а попытка его создания согласно Великой Хартии считается тягчайшим преступлением, за которое полагается смертная казнь. Но на самом деле, вне всяких сомнений, государство в Меганезии есть. Об этом могло бы свидетельствовать одно только наличие частной собственности, но, когда читаешь романы цикла, бросаются в глаза и более непосредственные доказательства.

Имеются абсолютно все основные признаки государства. Есть судебная система, в которой высшим органом является Верховный суд. Есть выборное правительство, с которым заключается контракт на исполнение избирательных заявок граждан. Есть аппарат принуждения: армия, полиция, обладающая немалым влиянием спецслужба и специальная преторианская гвардия, следящая за исполнением Хартии. Есть право, от уголовного до выборного, за исполнением которого следят суды и полиция. Наличествует определенная территория, на которую распространяется государственная власть (границы ее в основном морские, но это не важно). Более того, государство это местами имеет явные империалистические замашки, в частности, вывоз капитала в бедные страны, например для добычи там полезных ископаемых (пример — история с вымышленной африканской страной Мпулу в романе «Чужая в чужом море»).

Какое же это государство? Ответ прост и скучен — это буржуазная республика, скорее федеративная (в тексте Меганезия именуется конфедерацией, но в то же время четко описаны единая исполнительная и судебная власти), пусть сильно отличающаяся от существующих, но не настолько, чтобы считать ее чем-то совершенно особенным. В текстах неоднократно говорится о неких принципиальных отличиях и от современных капиталистических стран, и от бывших социалистических, но лично мне при чтении было прекрасно видно, что разница с первыми намного меньше, чем с Советским Союзом, в особенности ранним.

С надстройкой все более-менее понятно, разберемся с базисом. Ясно, что в Меганезии капитализм. Различными «бизнесами» занимаются если не каждый из основных героев, то уж больше половины — точно. Кстати, интересен социальный и профессиональный состав персонажей романов, который мало меняется от книги к книге. Очень много (наверное, не меньше половины от общего числа) представителей различных силовых структур «государства, которого нет» — военных, в том числе отставных, занятых околовоенным бизнесом (от ЧВК до производства оружия), и работников спецслужб. Много более традиционных бизнесменов, от мелких буржуа до хозяев транснациональных корпораций. Первые всегда показываются в самом выгодном свете, тогда как вторые бывают и «хорошими» (те, что не связаны с властями других государств), и «плохими» (те самые «оффи»).

Есть немало лиц свободных профессий — журналисты, писатели, разнообразные «эксперты» и фрилансеры и даже философы. Нашлось место и для представителей мафии и наркоторговцев — да, они тоже оказываются если и не совсем положительными, то не явно отрицательными персонажами, в отличие от госчиновников, а некоторые из них лично поучаствовали в создании «трансутопии». Да, «Алюминиевая революция» на поверку (начиная с «Мауи и Пеле…») оказывается не совсем (или даже совсем не) революцией, поскольку ее совершают не народные массы островитян, а беглецы из Европы и Америки, торговцы кокаином и наемники. Думаю, читатели уже догадались, кто в этом «чудесном» мире оказывается на страницах редко и обычно на заднем плане. Я не могу припомнить ни одного яркого образа настоящего пролетария.

Хотя на страницах романов изредка можно увидеть не самое отрицательное отношение к леворадикальным группам (в частности, во второй части «Апостола…» упоминается RAF), но куда чаще проскальзывает плохо скрываемое сочувствие ультраправым, а спецслужба Меганезии нередко именуется героями «гестапо» — в шутку, конечно, но… Нет, «революционерам» никогда не приходит в голову упоминать ВЧК и большевиков.

В Меганезии есть территории с различными видами местного самоуправления, среди которых имеется и «коммунизм» — в кавычках, поскольку выглядит он совершенно карикатурным. Острова, на которых обитают люди с особым взглядом на мир, живущие единой общиной и не имеющие ни личных вещей, ни личного пространства, описаны совершенно беззлобно, но цель понятна — «доказать», что коммунизм невозможен, поскольку для его существования нужны особые люди. С другой стороны, местами автор скатывается в настоящую архаику, описывая существующие в составе конфедерации «без государства» монархии — от традиционных островных вождей до «курфюрстов» — не абсолютные, но с обладающими немаленьким влиянием королевскими особами.

В чем же отличие меганезийского капитализма от остальных современных «капитализмов»? Во-первых, там нет крупного, тем более финансового, капитала и монополий, хотя есть частная собственность, мелкий и средний бизнес и наемный труд. Во-вторых, там нет налогов, а есть только социальные взносы на финансирование текущего правительства, которые не зависят от доходов (цитата из «Депортации»):

«Они зависят не от того, сколько у человека денег, а от того, сколько он потребляет этих благ. Обычно миллионер платит много больше, чем рабочий, но не потому, что у него больше доход, а потому, что у него больше объектов, обслуживаемых полицией, экологической службой, службой чрезвычайных ситуаций и т. д.».

Чувствуется, что вопрос о налогах очень волнует автора — ему посвящено немало слов. В-третьих, там практически нет институтов лицензирования, стандартизации и тому подобных. Можно производить и продавать что угодно. Полная свобода предпринимательства.

Финансовый капитал, налоги и лицензирование доставляют больше проблем мелкой буржуазии, владельцам малого и среднего бизнеса, которые мечтают избавится от банков, монополий и госрегулирования. Понятно, для кого эта «трансутопия» наиболее привлекательна…

Если говорить о личных впечатлениях от придуманного автором мира, то мне в нем многое не нравится даже по сравнению с существующими странами. Меганезийцы просто помешаны на дешевизне. Дешевые товары из Китая (в романах он по-прежнему выступает в роли «мировой фабрики»), дешевая еда, дешевая техника, дешевое жилье и так далее. Понятно, что при капитализме высокая цена совершенно не гарантирует качества, но экономия на всем, на чем только можно и на чем нельзя, — верный способ получить совершенно негодное изделие, а если это еще и комбинируется со следующим пунктом… Отсутствие стандартов и лицензий на все, вплоть до лекарств и авиаперевозок, — явный шаг назад, во времена торговцев «змеиным маслом» и прочих шарлатанов, к уровню смертности на транспорте, характерному для самых слаборазвитых стран. Кстати, об инфраструктуре вообще и транспорте в частности. Диалог из романа «Апостол Папуа и другие гуманисты»:

«В каждом труднодоступном тропическом регионе начали спонтанно рождаться режимные альтернативы.

— Почему только в тропическом? — спросила она.

— Потому, что в тропическом климате можно построить эффективное производство без развитой инфраструктуры. В других климатических поясах бывает холодная зима».

Устремившийся со всего света в Меганезию бизнес на самом деле не в силах одолеть задачу, которая была решена даже обычными капстранами, не говоря уже о Советском Союзе. Инфраструктуры в Меганезии действительно нет. Поскольку автор является большим поклонником малой авиации, транспорт между островами представлен частными самолетами (которые, по сюжету, есть у каждого «самостоятельного и благополучного») и авиарикшами. Конечно, можно гнать топливный спирт из планктона и ловить рыбу в лагуне, а потребности в одежде в тропическом климате невелики, но без хорошей транспортной связности жизнь на островах представляется мне совсем грустной — это не тот мир, в котором мне хочется жить.

Что же касается времени, из которого происходят экономические идеи Меганезии, о нем говорится почти что прямо. В «Апостоле…» один из героев мечтательно рассуждает: «Когда мы построим продвинутый нео-ХIХ век…». Да-да, XIX век, домонополистический капитализм. И здесь самое время вспомнить одного тогда еще видного марксиста Карла Каутского. В 1886 году он написал популярное изложение «Капитала» — «Экономическое учение Карла Маркса». Цитату оттуда я и приведу — она длинная, но уж очень показательная:

«Так всё толкает к разрешению противоречия, воплощённого в капиталистическом способе производства, — противоречия между общественным характером труда и отжившей формой присвоения средств производства и продуктов.

Только два пути мыслимы для разрешения этого противоречия. Оба они имеют целью согласовать между собой способ производства и способ присвоения. Один путь — уничтожение общественного характера труда, возврат к простому товарному производству, замена крупного производства ремеслом и мелким крестьянским хозяйством. Другой путь стремится приспособить не способ производства к способу присвоения, а способ присвоения к способу производства. Этот путь ведёт к общественной собственности на средства производства и продукты.

В настоящее время многие стараются повернуть ход развития на первый путь. Они исходят из ошибочного взгляда, будто способ производства можно установить по произволу при помощи юридических предписаний».

Да, в Меганезии нет ничего нового — все та же идея, устаревшая еще в позапрошлом веке, все тот же первый путь с частной собственностью, но без банков и монополий, «по произволу при помощи юридических предписаний». Второй же путь автору явно не нравится…

Впрочем, о жизни большинства населения при капитализме XIX или начала XX века у автора, похоже, весьма странные представления. Чего стоит вот такая цитата из «Рыцарей комариного писка»:

«За 100 лет реально-полезные технологии усложнили жизнь незначительно, а во многих случаях — даже упростили ее. Другое дело — бюрократические усложнения. Они чудовищны. 100 лет назад обычный человек четко знал, какое имущество ему принадлежит, сколько у него денег и что он может делать для получения прибыли, удовлетворения потребностей и защиты своих интересов».

Действие романа происходит в совсем недалеком будущем, 20-е годы нашего века. Сто лет назад типичный житель даже развитой капиталистической страны и не мечтал о «получении прибыли» (как, впрочем, и сейчас), а для «удовлетворения потребностей» мог сделать только одно — продать свою рабочую силу и надеяться, что зарплаты хватит на кусок хлеба, и что его не выкинут за ворота при очередном сокращении. И бюрократия здесь ни при чем. Один пример того, как следует защищать свои интересы, конечно, тогда уже был…

Мы подходим к самому интересному — классовой структуре «трансутопии». В ранних романах она не слишком четко обозначена, но потом проступает все более явно. Наконец, один диалог из «Апостола…» прекрасно раскрывает суть идеи Меганезии. Он довольно объемный, но я приведу его весь:

— Это из социологии управления. В социуме есть особи Альфа, Бета, и Гамма.

— Хэх… Это из той же серии, что термин «Альфа-самец»?

— Абсолютно верно, Корвин! Итак: Альфа — это лидеры, носители власти, или высшего статуса, вершина социальной пирамиды. Гамма — это нижний слой в пирамиде. Они по статусу всегда в подчиненном положении. Бета — это промежуточный слой. Они могут играть роль лидеров в отношении Гамма или в отношении других Бета, однако, они не лидеры по статусу. Они всегда подчинены Альфа, хотя у некоторых из них есть шанс подняться до Альфа. Беты мечтают об этом и боятся упасть до Гамма. Что же касается Гамма, то они мечтают получить роль, свойственную Бета, и начать доминировать над другими Гамма. Вот на чем держится классический пирамидальный социум.

— Ну… — Корвин погладил свою выбритую макушку, — …я где-то видел такую теорию.

Патер Макнаб плавно взмахнул ладонями в стороны.

— Бесспорно, вы видели. Это упрощенная теория, но ее используют многие политологи, поскольку она дает вполне адекватные прогнозы. Но для сообщества нези такая теория абсолютно непригодна. Вы, в силу своих идейных установок, истребили всех Альфа и лишили гражданских прав всех Гамма. Вы создали монохромное общество субъектов, которые не стремятся к статусному лидерству и не терпят такого лидерства над собой.

Да, пирамида капиталистического общества действительно легко узнаваема.

Достаточно перевести эвфемизмы поп-психологии на давно и хорошо известный язык политэкономии — и мы получим обычную классовую структуру капитализма: крупная буржуазия (альфа), мелкая буржуазия (бета — да, они действительно «промежуточный слой») и пролетариат (гамма). Надежды и страхи мелкого буржуа в обществе монополистического капитализма, мечтающего дорасти до крупного капиталиста и ужасающегося при мысли о превращении в пролетария, показаны верно.

А что же получилось в Меганезии? Заветная мечта мелкого буржуа, его «трансутопия» выглядит так: мелкая буржуазия избавляется от крупной и, получив власть, принимает меры по недопущению новой концентрации капитала, чтобы оградить себя от разорения гигантами в будущем, и лишает гражданских прав пролетариат, чтобы иметь возможность беспрепятственно его эксплуатировать. На самом деле из пирамиды убрали второй сверху и, частично, третий слой, заменив его своим. Автор очень не любит христианство и ислам, но опиум для народа в Меганезии не исчез полностью, а просто принял иные формы. В двух частях «Апостола…» рассказывается о появлении новых религиозных течений, отвечающих потребностям меганезийских властей, и здесь автор неожиданно ясно демонстрирует, что религия — всего лишь надстройка. Что же касается четвертого сверху уровня — он, судя по текстам, разросся до прямо-таки неприличных размеров.

И, конечно, самый верхний уровень никуда не делся. Пусть нелюбимые автором «фантики» и цифры в памяти банковских компьютеров заменены на золотую фольгу и расписки с указанием количества металлического алюминия (кажется, с полным резервированием), суть не поменялась — «трансутопией» безраздельно правят деньги. А заявленное отсутствие «стремления к статусному лидерству» явно противоречит некоторым сценам из текстов, в которых фигурируют «фармстеды» буржуа со слугами, набранными из местных жителей, со специальными «мини-флэтами для прислуги» (негоже презренным «гамма» жить в господских хоромах!). Напоследок — еще одна показательная цитата из «Апостола…»:

«Те революции — восстания нищих против богачей с целью отнять у богачей богатство и власть. А вот Алюминиевая революция была восстанием самостоятельных благополучных людей против богачей и нищих, с целью защитить свое благополучие и самостоятельность, которую хотят отнять богачи и нищие».

Действительно, «самостоятельных благополучных людей» одинаково пугают и миллиардеры, способные не глядя пустить их по миру, и пролетарии, которым нечего терять и которые могут в один прекрасный день снова очнуться и вспомнить, что это их планета. Поэтому среди них истории о Меганезии, этой мелкобуржуазной утопии пользуются немалой популярностью.

Разумеется, такое общество, построенное на давно уже устаревших идеях, невозможно. Причин много, я выделю лишь одну. Ни хартии, ни конституции, ни любые другие юридические ухищрения не в состоянии отменить законы политэкономии. Процессы концентрации и централизации капитала неизбежны, а способы контроля над вложениями в обход прямого владения акциями известны и описаны уже больше столетия, тем более что в Меганезии уже есть инвестиционные фонды, куда переходят при выкупе акции крупных компаний. Конечный результат, особенно с учетом того, что на островах сильны личные и родственные связи, а многие основатели хорошо знакомы друг с другом, вполне предсказуем: соперничество кланов, «кумовской капитализм» и еще одна олигархия, использующая хартию по принципу «друзьям — все, врагам — закон». И никакой утопии.

Велимир Долоев Внеисторическая Россия

Вячеслав Рыбаков. На мохнатой спине. СПб.: Лимбус Пресс, 2016 г.

После многолетнего авторского молчания снова заговорил Вячеслав Рыбаков.

Я Я Заговорил, надо признать, впечатляюще и результативно — роман «На мохнатой спине» завоевал разом три престижнейших российских премии (РосКон, Интерспресскон, АБС-премия), вызвав массу совершенно полярных откликов критиков, тем или иным способом задев чувства массы читателей, нажав сразу на несколько болевых точек расколотого постсоветского общества. И вместе с тем — примером своего творчества и его эволюции — автор наглядно продемонстрировал тот тупик, в котором это общество оказалось. Хороший писатель, впрочем, по-другому и не умеет.

Предыдущий крупный проект Рыбакова, дилогия «Наши звезды», тоже стал прекрасной иллюстрацией этого тупика — и даты написания книг в данном случае очень много говорят. Первая часть цикла, роман «Звезда Полынь» (2006) — это попытка реанимировать романтику космоса и научного поиска шестидесятых, он насквозь пропитан отсылками к Стругацким. «Ту-ут, ту-ут, ту-ут», — пели далекие маяки… С этим паролем главные герои ищут «своих», тех, кто сегодня готов участвовать в рывке к звездам. Кто же служит материальным движителем этого порыва? Капиталист. Патриотический капиталист родом из тех же самых шестидесятых, читавший все те же книги, что и его сверстники, смотревший мечтательно на звездное небо: ведь и в самом деле, современные олигархи — такой же продукт Made in USSR, как и остальные представители старшего поколения:

— Господи, — голос неведомого Бориса Ильича, еще только что — сухой и напряженно сдержанный, вдруг ноюще раскис. — Ну неужели ни один человек из тех, что сейчас ворочают всей этой адовой бездной бабла, в детстве не сходил с ума от книжек про ракеты? Неужели ни у одного глаза не горели, неужели не хотелось на самом деле, в реальной будущей жизни сорвать ветку марсианского саксаула? Полететь к венерианскому озеру, возле которого притаился древний звездолет фаэтонцев? Какой скучный мир…

И ведь в самом деле — неужели не найдется среди всех этих одиозных нуворишей и внешне малоприметных «деловых людей» хотя бы один праведник, желающий не выступления Сосо Павлиашвили на своем юбилее, не борьбы стриптизерш в ванной из черной икры, а чего-то странного? На Западе вот герои капиталистического труда в водолазках и свитерах с речами о будущем, прогрессе и космосе наперевес пользуются определенным спросом, так неужели в России слово «миллиардер» будет ассоциироваться исключительно с раздающим айфоны за рисование «мемов» Алишером Усмановым?

Выходит, что так. Более того, медведевская эпоха, кажется, окончательно превратила слова «инновации» и «высокие технологии», написанные по-русски, в разновидность грязных ругательств. И вот в продолжении цикла, романе «Се, творю» (2010, Сколково, Петрикгейт, Роснано в самом расцвете) Рыбаков полностью отказывается от старой схемы, все больше углубляясь в политико-философское противостояние мерзким либералам (вызывающим отвращение уже на чисто физиологическом уровне), заменяя технологический рывок типичным волшебством телепортации, наделяя сверхспособностями самых молодых героев, делая из них разновидность то ли люденов, то ли гадких лебедей — и подписывая тем самым приговор собственному поколению.

После 2010 года утекло много воды и много крови. Стрелка часов Судного дня с тех пор неизменно двигалась только вперед — к роковой полуночи. Россия успешно ввязалась сразу в два затяжных военных конфликта с перспективами и целями, которые не в состоянии внятно объяснить ни один из трех основных федеральных телеканалов. Исторические отсылки к шестидесятым, инновации, «далекие маяки», рывок к звездам — все это стало сегодня еще более неуместным, чем разговор о веревке в доме повешенного. На повестке дня совершенно другие исторические аналогии (за которые с радостью и пугающим единодушием хватаются что депутаты Львовского Городского Совета, что завсегдатаи «Воскресного вечера»).

Конец тридцатых годов. Финал Интербеллума. Канун Второй Мировой войны.

Жанр, в котором написана книга, пожалуй, не получится охарактеризовать одним-двумя ярлычками из колоды жанров коммерческой фантастики: это не «альтернативная история», не «криптоистория» и уж тем более не «историческая фантастика». Автор демонстративно отказывается от какой-либо связности и логичности творимого им мира: дело тут не в ссыльных царской эпохи, поющих «Возьмемся за руки, друзья», не в упоминании вируса Эболы в тридцатых — «альтернативная реальность» на то и альтернативная. Но в этой реальности теряются, собственно, образы главных героев, превращаясь в принципиально несобирающиеся пазлы, где каждая новая сцена только вносит дальнейшую путаницу. К примеру, с первых же строк книги мы узнаем, что главному ее герою (аналогу пикулевского «человека без имени», но по дипломатическому ведомству) в 1938 году пятьдесят девять лет. Это дает дату рождения — 1879 год. А затем упоминается, что из гимназии он выпустился аккурат после Цусимы — в 1905. В двадцать шесть лет. Себе же образца 1920 года наш «человек без имени» дает такую характеристику — «молокосос, деревенский тюня-лапоток». Это сорокалетний образованный мужчина, участвовавший, ни много ни мало, в плехановском «Освобождении труда» (не спрашивайте — Плеханов здесь тоже очень альтернативный). Такое нагромождение противоречий, ясное дело, является результатом сознательной тактики: находясь на не самой уютной для себя территории, автор сразу же показывает кукиш любителям искать заклепки неправильной формы, что составляют весьма весомую и влиятельную часть поклонников книжек про попаданцев и черных томиков «Яузы». С другой стороны — это сигнал для каждого потенциального читателя: не ищите в сюжете связности и логики, «книга вообще о другом», как любят оправдываться писатели, уличенные в непонимании темы своего творчества или литературной беспомощности. И пусть читателя не обманывают вставные главки в стиле «информации к размышлению» из романов Юлиана Семенова — книга эта действительно не об СССР тридцатых, не о Сталине и сталинизме, не о дипломатических играх накануне Второй Мировой. То, что в романе проделывает Рыбаков, укладывается в рамки отношения современного обывателя к историческому промежутку, что зовется сталинской эпохой.

Существует в общественном восприятии сталинизма и самого Сталина один удивительный, на первый взгляд совершенно непостижимый парадокс. В каждом современном книжном магазине два-три стеллажа отведены под тематическую литературу. Пестрят цепляющие глаз названия: «СТАЛИН — БОГ-ИМПЕРАТОР ИЗ МАШИНЫ», «СТАЛИН — НАСЛЕДНИК ДОМА РОМАНОВЫХ», «СТАЛИН ПРОТИВ СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ», «СТАЛИН ПРОТИВ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ», «ПУТИН — ЭТО СТАЛИН СЕГОДНЯ», «ЖЕЛЕЗНЫЕ ЯЙЦА СТАЛИНА», «СТАЛИН И ФИЛОСОФСКИЙ КАМЕНЬ», «ВОЗВРАЩЕНИЕ СТАЛИНА»… К каждой годовщине пакта Молотова-Риббентропа, к каждому дню рождения и смерти знаменитого специалиста по языкознанию медийное пространство лихорадит от пустопорожних дискуссий. Чуть ли не каждый конфликт хозяйствующих субъектов в современной России, в результате которого тот или иной деятель бизнеса, политики или культуры оказывается за решеткой, сопровождается разговорами про «новый тридцать седьмой» (скорбными стенаниями — из угла либералов огоньковской закалки и торжествующими визгами — со стороны «державников» на государевой службе). Словом, очевидно, что в России по популярности Сталин обошел и Битлз, и Иисуса Христа. Но вместе с тем, при всем медийном ажиотаже вокруг «отца народов», его идейное наследие (весьма обширное — тринадцать томов издано только до пятьдесят третьего года) оказывается совершенно невостребованным — хотя, казалось, уже одно имя обеспечит любому изданию сталинских работ стопроцентный коммерческий успех. Но нет — выпуском «дополнительных томов» сталинского собрания сочинений занимаются энтузиасты-дилетанты, а коммерческие издания представляют собой надерганные чуть ли не по абзацу компиляции казенных банальностей из эпохи банкетов и тостов и выдернутых из контекста отрывков внутрипартийной полемики. Можно с уверенностью сказать: самый узнаваемый персонаж в отечественной истории поразительно непопулярен в качестве мыслителя и теоретика, поразительно невостребован и несозвучен современности. Любой нынешний поклонник Сталина, заглянув в аутентичные тексты, не найдет в них для себя ничего цепляющего за живое — ни пассажей о величии белой славянской расы, ни апологетики православной империи, ни даже призывов к борьбе с еврейским заговором. После чтения книжек современных сталинских пророков вроде Старикова такой результат порядком разочаровывает, и в итоге возникает определенный запрос на «неизвестного», «тайного» Сталина, который никогда не был искренним революционером (революции ведь — это зло), а был, напротив, консервативным, патриотически настроенным религиозным обывателем. А спрос рождает предложение — так и возникают неуклюже состряпанные фальшивки вроде «беседы с Коллонтай», «политического завещания» или жанрово связанных с ними «дневников Берии». Фальшивки эти сварганены настолько топорно, что до конца в них мало кто верит — но хотят верить очень многие (как и в пресловутый «план Даллеса», который «не существует, но действует»). Документального жанра, разумеется, будет маловато — и появляется на рынке обширный пласт тематической художественной литературы, самыми характерными представителями которого являются пресловутые «попаданцы к Сталину». Мы смеемся и негодуем, глядя на патриотических реконструкторов с их влажными мечтами о железной руке в ежовой рукавице, на либералов, чьими стараниями порядком была обесценена память сотен тысяч жертв Большого Террора, но для людей, ломающих копья в интеллектуальных боях об истории нашего недавнего прошлого, в последнюю очередь имеют значение реальные беды и победы тридцатых-сороковых годов, реальные противоречия и конфликты этой эпохи. И книга Рыбакова — это крайняя форма литературной деконструкции сталинизма, декларативное и демонстративное его присвоение именем современной «патриотической общественности». Присвоение это идет достаточно примитивными путями — начиная с элементарного, с языка. Вот как разговаривают главный герой, высокопоставленный работник НКИДа, и Генеральный Секретарь ЦК ВКП(б), фактический лидер Советского государства:

— Ты ведь через Варшаву ехал?

— Да.

— Что паны?

— Много чего. Что тебя интересует?

— Ну, наверное, то же, что и тебя. Пойдут они вместе с Гитлером против нас? Или по-прежнему кобенятся и не могут даже тут определиться?

— С учётом того, что ещё пару месяцев назад они были с немцами вась-вась, а теперь — уже в раздумьях, я думаю, отработают назад. От душевного единения с Адиком они уже отсосали максимум возможного. И начинают это осознавать. Украину фюрер им не отдаст, самому нужна. А когда до фюрера дойдёт, что шляхтичи его кидают, он взбесится реально. Если тебя интересует мой прогноз…

— Не набивай себе цену, не кокетничай. Я ведь уже спросил. Чего ещё надо?

— Ладно, Коба, не кипятись. Думаю, сейчас паны постараются этак незаметно и невесомо, на пуантах, перебежать под крылышко демократий. С расчётом получить всё, что им обещает Гитлер, а то и побольше, но притом без усилий и риска. Гитлер нападает на нас через Прибалтику, вязнет тут, год-два мы воюем на обоюдное истощение, а потом, все в шоколаде, вступают англичане с французами. Добивают Гитлера в спину, и то, что он успел оттяпать у нас, достаётся им. Как освободителям одновременно и от нацистов, и от большевиков. И освободители потом отдают это панам за их красивые глаза и антисоветские вопли. Может, паны под конец и войсками поучаствуют, в обозе у демократов. Чтоб хоть разок крикнуть «Хэндэ хох!» и за этот героизм уж наверняка получить всё до Волги. Вот такие в Варшаве, я полагаю, девичьи грёзы.

Или вот еще, характерное:

— Так что чистый водевиль, — закончил я. — Было бы смешно, если бы не было так грустно. Ваня любит Мэри, Мэри, как и подобает продвинутой европейской гёрл, льнёт к Гретхен, а Гретхен строит глазки Ване. Мы рвёмся к союзу с демократиями, демократии спят и видят, как бы заключить союз с Гитлером, а Гитлер, похоже, начинает обхаживать нас.

— И вдобавок Ваню в койку к Гретхен со спины пихает… э-э… Харуми, — добавил Коба. — Из Маньчжурии. Да-а… Свальный грех. Варенья хочешь?

Не то чтобы советские функционеры в приватных беседах были чужды низкого штиля, но вышеприведенное — это не слова людей тридцатых годов. Это разговор пары современных менеджеров среднего звена, для которых и старается старый ленинградский интеллигент Рыбаков, чтобы пацаны догнали, чо там за расклады были в старые времена, как наша братва разруливала ситуэйшен с фашиками да пиндосами, да какие сцуки все эти братья-славяне да либерасты горбоносые. Самое парадоксальное — в книге ведь целая глава посвящена пошлости в искусстве. Но — ничего не поделаешь, надо подстраиваться под аудиторию (тоже, правда, не актуальную, а в значительной степени воображаемую): требует рынок, требует издатель, требует… да, впрочем, иному автору и самому так удобнее. Нынешний наш министр культуры выдал такую установку: в схватке белых и красных правы оказались не белые, не красные, а вековечная, тысячелетняя, вневременная и надклассовая «Историческая Россия». И в этой России, которую правильнее было бы назвать внеисторической (параллели с городом Глуповым, в котором история прекратила течение свое, совершенно очевидны), нет никакой разницы между эпохой Путина и Сталина, Николая Первого и Николая Второго, Ивана Третьего и Ивана Четвертого — соответственно, нет разницы и в международном положении, в отношениях с извечно враждебным, русофобским и либерально-толерантным обобщенным Западом. Вместе с телевидением и МКАДом Рыбаков переносит в свои тридцатые эпатажного французского философа Андре Глюксманна:

«Скорее всего, имелся в виду их новопреставленный философ с жёваным лицом, вывернутыми мозгами и опять смешной фамилией, которую я, как и Блока, постоянно забывал: то ли Клоксман, то ли Глюксель… В последнем опусе, лебединой песне и, наверное, завете грядущим поколениям, он на пятистах страницах доказал, что тот, кто за свою жизнь не сменил раза три-четыре пол, не может считаться полноценным человеком и сколько-либо ответственно и разумно судить о чём-то важном; жёсткая и безальтернативная привязанность к маскулинности или феминности свидетельствует об интеллектуальной немощи и моральной ущербности, а отсутствие опыта, получаемого противоположным полом, делает таких людей крайне недалёкими. Поскольку же в Советской России подобные операции вообще не практикуются и, видимо, негласно запрещены кровавой тиранией, тут, следовательно, коротает век сборище заведомых недочеловеков; всю жизнь протомившись в гендерной темнице, они ничего не понимают в жизни и свободе. Любое их мнение по любому поводу не только не представляет ценности, но вообще должно восприниматься как болезненный истероидный симптом.

Нобелевскую премию получил.

Какая уж тут коллективная безопасность…

Не получится у Литвинова ничего. Не получится».

«Историческая Россия» в действии: что плохо Путину и Милонову, то и Советской стране — смерть. Ради этого даже покойного провокатора и ренегата от «новой левой» можно перенести в чуждую среду. Правда, ни в Советской России, ни в окружающих ее капиталистических странах в те времена про сегодняшнюю дихотомию «благочестивая Россия — бездуховный Запад» слыхом никто не слыхивал. Для антисоветских агиток и карикатур первой половины двадцатого века общим место является обвинение большевиков в том, что они учат детей в школах небывалому и неслыханному разврату. Действительная свобода нравов, воцарившаяся в СССР, рассматривалась его противниками как неотъемлемая часть величайшего преступления коммунистов — покушения на опорные столпы цивилизации: Собственность, Порядок, Религию и Семью. Не вымышленный Клюксман или Глюксель, а реальный всемирно известный сексолог и борец за права геев Магнус Хиршфельд в 1926 году посетил СССР по приглашению советского правительства — и обнаружил там, на общеевропейском фоне, образец гендерного равенства и терпимости к секс-меньшинствам. Безусловно, «дорогой Иосиф Виссарионович» сделал многое для того, чтобы повернуть процесс вспять — и тем не менее: те, кто в сорок третьем году сжигал украинские и белорусские села, те, кто в сорок шестом призывал сжечь в атомном огне Москву и Ленинград, пока у «Советов» не появилось свое ядерное оружие и средства его доставки, защищали все те же четыре вышеперечисленные столпа цивилизации и образ врага культивировали, ориентируясь на эпоху первых революционных лет.

Лишь в условиях невообразимой идеологической путаницы, что началась в тридцатые годы с поражением великого революционного наступления и апогея своего достигла в перестроечную эпоху (когда «левыми» себя называли сторонники частной собственности и ничем не ограниченного рынка) концепция «исторической России» из бреда реакционных романтиков могла вырасти в нечто актуальное и всерьез обсуждаемое. Тем не менее, сама логика развития современного российского капитализма, неотвратимого имущественного расслоения, социального разделения, включения на трупе бывшего советского народа классических механизмов национального угнетения, несет этой самой «исторической России» неминуемую погибель, которую не отсрочит никакой «национальный лидер».

Но, пока ткань единой истории не расползлась еще на лоскутки, пропаганда будет эксплуатировать ее до последнего, приравнивая защиту собственности олигарха Ахметова на востоке Украины или защиту бизнес-интересов Газпрома и Роснефти на востоке Сирии к священной, народной, Великой Отечественной войне Советского Союза. Или к сопутствующим конфликтам — от Халхин-Гола до Испании. Забавно, что для проведения убедительных параллелей приходится возводить как раз клевету на СССР и его историю. Взять, к примеру, описанную Рыбаковым ситуацию, когда Леонид Утесов едет в занятый франкистами испанский Теруэль дать концерт перед фалангистами (подразумевается, конечно, Андрей Макаревич и его выступления на Донбассе перед украинскими военнослужащими). Некоторые из читателей Рыбакова приняли эту байку за чистую монету, и не удивлюсь, если в скором времени несчастного Леонида Осиповича будут полоскать по бложикам как фашистского предателя: в конце концов, я своими глазами видел в Википедии статьи о реальных исторических деятелях со ссылками на Форум Альтернативной Истории как на авторитетный источник!

Плохо скрываемая неприязнь автора к социальной прослойке «горбоносых», чернявых интеллигентов с западных окраин бывшей империи, ненавидящих все русское от собственной неполноценности, ведет его к полному отождествлению советской интеллигенции сталинского периода (революционной, реакционной, конформистской — неважно) с карикатурной троицей «Кац-Шац-Альбац». Персонажи-интеллигенты (первая любовь главного героя, его жена, тесть, отец невесты сына) все сплошь закомплексованные, обуреваемые «гонором», склонные к саморазрушению и разрушению всего хорошего вокруг себя отвратительные типы. В общем, поначитаются своего Глюкселя, а потом кричат «Ура микадо!», а от этого империи разваливаются, беспорядок кругом творится, извращения половые и прочие революции. Излишне говорить, каким положительным на этом фоне предстает образ эффективного менеджера и несостоявшегося архитектора Берия, которому хочется строить и строить, да положение обязывает сажать и расстреливать.

Наивная вера Фамусова или гоголевского Городничего в мистическую силу интеллигентишек-щелкоперов и написанных ими скверных книжонок, возродившаяся с новой силой после непостижимого в рамках неисторического мышления крушения Советского Союза, после бесчисленных «цветных» и «твиттерных» революций, ведет к парадоксальным диспропорциям в восприятии исторических и текущих событий. Самый незначительный взбрык какого-нибудь представителя гуманитарной или творческой интеллигенции (вроде вышеупомянутого Макаревича) порождает бесчисленные этические спекуляции во всех старых и новых медиа, зато такой ужасающий вроде бы с точки зрения русского патриота факт, что крупнейшие российские банки обслуживают военный заем Украины, не вызывает такого уж большого возмущения — условный Макаревич оказывается куда более доступной и понятной целью. А зачастую — все вызывающие сомнения действия российских властей на международной арене нашими патриотами относятся к тем самым «государственным» (государевым?) делам, в которые простому русскому человеку носа лучше не совать, чтобы не уподобиться проклятым от бога и людей «горбоносым».

Моя рецензия неспроста постоянно сваливается в обсуждение текущего момента: роман Рыбакова не имеет совершенно никакого, даже самого отдаленного отношения к быту и духовной атмосфере СССР конца тридцатых — ни в «светлой» его ипостаси (общественный энтузиазм, экономический подъем, колоссальный модернизационный рывок), ни в «темной» (небывалый разгул массового террора, атмосфера паранойи и патологической ненависти, карикатурный культ личности etc.). То, что Джон говорит о Джиме, часто говорит больше о Джоне, чем о Джиме, тем более когда Джим Джону ни капли не интересен. И диалог главного героя с немецким послом в Москве Шуленбургом, который является, по сути, логическим финалом книги, представляет собой не спор коммунизма и нацизма, а спор нацизма и постсоветского консерватизма, в котором оба собеседника сходятся в главном, провозглашая неправоту Маркса с его «у пролетариев нет отечества». И раскрывается в процессе этого диалога ужасная тайна: нет между нацистами и российскими патриотами того неустранимого антагонизма, что побудил некогда поэта написать: «Как два различных полюса, во всем враждебны мы». Шуленбург, с изощренностью Великого Инквизитора соблазняющий «человека без имени» союзом СССР и Третьего Рейха против ненавистных англосаксов (и, логично дополнить, против горбоносых интеллигентов, их естественных агентов влияния), встречает довольно вялый отпор — и не случайно последнее слово остается именно за германским послом:

— Я мог бы, наверное, возразить в том смысле, что никто не знает будущего и важно лишь то, что есть сейчас, — устало проговорил он. — Только на основе существующего в данный момент, на основе уже сделанного и достигнутого имеет смысл выносить оценки. Но я и сам понимаю, насколько это уязвимая позиция. Я был бы рад… возможно, даже счастлив поговорить с вами на эту тему в спокойной обстановке, у камина, в креслах, с бокалом доброго рейнвейна в руке… Не думая о войне. Но сейчас у меня отчего-то нет сил длить этот спор. Просто нет сил. Я знаю одно. Одно, — повторил он и запнулся. Оторвал наконец взгляд от несчастного коржика и вскинул на меня запавшие, больные глаза. — Если англосаксы раздавят нас поодиночке, они потом уж точно убедят весь мир навсегда, будто мы с вами — из одного адского инкубатора. И уж они-то любого первого встречного наверняка будут полагать априорно полноценным — но только потому, что к этому времени сделают любого неполноценным. Чтоб не был озабочен никакими Эверестами, ни национальными, ни интернациональными, но мечтал лишь первым ворваться в торговый центр в день распродажи. Подумайте об этом, когда будете решать, с кем вам более по дороге хотя бы до первого перекрёстка.

Тень нереализованной «альтернативы», союза СССР и Третьего Рейха против «англосаксонских плутократий», сегодня будоражит воображение постсоветских консерваторов, совершенно не пересекаясь в их сознании с приверженностью дедовским могилам и ненавистью к «уренгойским мальчикам» и «абажурам». Казенный патриотизм не может перевесить того факта, что нацизм, по сути, является лишь заостренной версией консерватизма, ставшего в современной РФ идеологическим мейнстримом. И не против «плутократии», «олигархии» и капитализма мечтают подняться в крестовый поход эти господа, когда клеймят проклятый либерализм с его «потреблятством», но против, условно, всего спектра ценностей 1789 года, против прав человека и гражданина, против прав народов на восстание и самоопределение — современная буржуазия, пройдя последовательно несколько стадий трансформации, не может сохранять и далее свое господство, не отрицая свою собственную историю. В ситуации, когда коммунистическое и рабочее движение потерпело небывалое, всемирного масштаба поражение, для некоторых консерваторов стала приемлемой, терпимой частичная реабилитация «советского проекта» и даже Октябрьской революции — уже ради удара по предыдущему уровню ненавистного «модерна». Но это лишь до поры до времени: как только рабочий класс оправится, организуется, наберет силу и вернет свое наследство — этим заигрываниям с красненьким придет конец. Не сегодня, не завтра, даже не через десять лет — но рано или поздно это произойдет. Величественные и статичные антиутопии так и останутся на страницах фантастических романов по причине своей принципиальной нереализуемости. Можно раздавить или обмануть миллионы людей, но никакой грубой силой, никакими тонкими манипуляциями нельзя отменить универсальных законов развития общества.

И «альтернативный СССР» Рыбакова, населенный персонажами патриотических сказок и страшилок, имеет с точки зрения этих законов куда меньшее отношение к реальности, чем большинство эскапистских фэнтезийных романов.

Григорий Ревмарк Человечество проиграет

Что хуже для книги, чем скандальная слава автора («нарушитель общественного спокойствия…», и т. д.)? Только скандальные обстоятельства выхода.

«Покорность» Мишеля Уэльбека увидела свет 7 января 2015 года. В тот же день в редакции газеты Charlie Hebdo, чей январский выпуск был посвящен «Покорности», произошел теракт с 12 погибшими, в числе которых был Бернар Мари, чья цитата была помещена на обложку российского издания романа.

Все, хватит, достаточно совпадений!

Вынести мысль, что это — чистой воды случайность, ни зарубежным, ни отечественным читателям оказалось не по силам. И застрочили борзые перья, застрекотали клавиатуры… В результате львиная доля рецензий на книгу — это пение осанн автору-провидцу и книге-пророчеству. «У вашего дома построят минарет, ваших детей оденут в паранджу, на площадях ваших городов будут жечь и побивать камнями людей. Ждите. Готовьтесь».

Нашлись, однако, и сохранившие здравомыслие — как среди критиков, так и в числе рядовых читателей. Они возражали: «Вчитайтесь, господа, в роман, вчитайтесь. Там описаний политики — с гулькин нос, да и та передана в виде пересудов за бокалом вина или просмотра телерепортажей. А центр повествования — один человек, его мысли, его быт и его проблемы полового свойства (тема для Уэльбека важная, кочующая из романа в роман)».

Правы — и те, и другие. Мир романа мы видим глазами героя, и видим лишь то, что эти глаза успевают выхватить из окружающего его информационного шума. Отступлений, где автор лично повествует читателю о судьбах мира, или еще одного героя, способного взглянуть на ситуацию под другим углом, в книге нет. Взгляд оттого получается узким и поверхностным — как взгляд любого очевидца с уготованной ему в исторической драме роли статиста в миллионной массовке. Впрочем, и того, что он увидел, нам хватит с лихвой.

Кто же наш главный, и единственный герой? Вот показательный диалог:

— Красиво, — заключила она в конце концов, — даже очень. У тебя со вкусом всегда был полный порядок. Ну, для такого мачо, как ты, — оговорилась она и снова села, ко мне лицом. — Ничего, что я называю тебя мачо?

— Не знаю, может, ты и права, наверное, во мне есть что-то от среднестатистического мачо, ведь я никогда не считал, что так уж правильно было предоставить женщинам право голосовать, получать образование наравне с мужчинами, свободно выбирать профессию, и т. д. Ну мы, конечно, уже привыкли, но такая ли уж это, в сущности, хорошая мысль?

С одной стороны — мужественность, столь ненавистный ныне многим сексизм, «а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии». С другой — эмансипация женщин уже век как состоялась, и культурному человеку не подобает выражать неудовольствие этим, иначе как в неформальной, «кухонной» беседе.

— Ты за возврат к патриархату, да?

— Я вообще ни за что, ты прекрасно знаешь, но патриархат хорош уже тем, что существовал, я хочу сказать, что в качестве социального уклада он был устойчив, и семьи с детьми, в общем и целом, воспроизводили себе подобных по одной и той же схеме, короче, дело шло своим чередом. А сейчас детей не хватает, так что это дохлый номер.

— Да, теоретически рассуждая, ты мачо. Но у тебя изысканные литературные вкусы: Малларме, Гюисманс, что, конечно, ставит тебя выше обычного кондового мачо. Добавим к этому неестественное, почти женское чутье в выборе портьерных тканей.

Добавим, что речь тут идет не просто о вкусах — творчеству Гюисманса Франсуа (вот мы и добрались до имени) посвятил диссертацию, положившую начало его преподавательской карьере, в его книгах он ищет ответа, чем успокоить сердце, измученное духовными исканиями (вызванными «проблемами с сантехникой»), окончательным расставанием героя с темой Гюисманса книга заканчивается.

Выбор, конечно, не случайный. «Подобное тянется к подобному». Жорис-Карл Гюисманс всю жизнь тянул лямку в министерстве внутренних дел на второстепенной должности (так и Франсуа преподает в почти пустой аудитории долгие годы), творчество начал с декадентства (так и наш герой, после долгих лет промискуитета, размышляет о категорическом императиве за набором номера эскорт-агентства), а кончил принятием католичества (так и… но не будем забегать вперед).

Резюмируя: Франсуа есть человек среднеарифметический. Белый, гетеросексуальный, средних лет, небеден, хорош собой. «Характер нордический, стойкий, в связях, порочащих его, не замечен». Обыватель, пресыщенный жизнью, с претензией на интеллект.

Перейдем к политике. С первого взгляда — сущее безумие. Социалистическая партия входит в коалицию с Мусульманским братством[1], впоследствии к ним примыкают умеренные правые, оставляя своим непримиримым противником, с которыми идут «ноздря в ноздрю», Национальный фронт, возглавляемый… Марин Ле Пен (в романе есть лишь один вымышленный политик — лидер Мусульманского братства, Моххамед Бен Аббес).

Безумие ли? Вот судьба сводит Франсуа со «службистом», и тот в неформальной обстановке откровенничает.

К примеру: грядущий альянс между Соц. Партией и Мусульманским братством только намечается, журналисты только-только начинают осторожно прогнозировать — а «рыцарь плаща и кинжала» уже обо всем в курсе и, как ни в чем не бывало, повествует:

«Переговоры между социалистами и Мусульманским братством проходят гораздо более напряженно, чем мы думали. При этом мусульмане готовы отдать левым добрую половину министерств — в том числе ключевых, например, министерство финансов и МВД. <…> Настоящая загвоздка и камень преткновения — это министерство образования. Эта сфера традиционно является приоритетной для социалистов, ведь одни лишь преподаватели всегда хранили им верность и поддерживали их даже на краю пропасти; только вот теперь у их противников ставки еще выше, чем у них самих, и на уступки они не пойдут ни при каких обстоятельствах. Мусульманское братство — партия особая, это вам известно: они достаточно равнодушны к привычным для нас политическим целям и задачам. А главное, они не отводят центральное место экономике. Первостепенное значение для них имеют демография и образование. Победа останется за группой населения с более высоким уровнем рождаемости, которой удастся обеспечить преемственность своих ценностей, вот и вся наука, считают они, а экономика и даже геополитика — это дешевые понты: кто получит контроль над детьми, получит контроль над будущим, и точка».

Это, впрочем, еще только начало. Исламская революция в Иране тоже начиналась с трогательного единения левых с исламистами. Продлилось оно, правда, недолго и закончилось довольно печально.

Мусульманское братство полагает, что каждый французский ребенок должен иметь возможность получить исламское образование на всех этапах школьного обучения. А исламское образование очень отличается от светского, со всех точек зрения. Во-первых, оно ни в коем случае не допускает совместного обучения, а женщинам дозволяется получать только определенные специальности. Кроме того, все без исключения преподаватели должны быть мусульманами. Необходимо также соблюдать особый режим питания в школьных столовых и выделить время на пять ежедневных молитв, но, главное, школьная программа будет составляться в соответствии с учением Корана.

— И вы думаете, они до чего-то договорятся?

— У них нет выбора. Если они не придут к соглашению, Национальный фронт наверняка победит на выборах… Нет, единственное, что остается, — продолжал он, — это ввести две параллельные системы обучения.

Государственная школа останется такой, как она есть, общедоступной, но денег будет меньше, бюджет министерства образования сократится минимум втрое, и на сей раз учителя ничего не смогут поделать: в нынешней экономической ситуации любые бюджетные сокращения, несомненно, получат широкую поддержку. Вместе с тем будет внедрена целая система частных мусульманских школ, выдающих полноценные аттестаты, — и вот этим школам как раз и достанутся частные пожертвования. Понятное дело, в скором времени государственные школы захиреют, и все родители, хоть сколько-нибудь озабоченные будущим своих детей, запишут их в мусульманские учебные заведения.

В Иране все решалось в лоб и сразу (как писалось в «Персеполисе» Сатрапи: «Нам раздали платки и разлучили с товарищами»). Иранские левые получили примерно месячную фору на то, чтобы порассуждать о традициях, к которым тяготеет народная толща, и с которыми надо мириться, после чего… да, вы уже догадались, оставшиеся в живых завидовали мертвым черной завистью.

Здесь тактика выбрана иная — не кавалерийский наскок, а измор. «Не нравится лечиться в бесплатной больнице — лечитесь в платной». Свобода выбора, пусть и мнимая, — и уже нечего возразить. Пара-тройка лет, и конкурентов у мусульманского образования не останется.

Меж тем, момент с образованием показателен. Статья в Википедии, посвященная Ирану, в том числе говорит:

«Одним из несомненных достижений Исламской революции стало резкое развитие здравоохранения и образования. Новое правительство вкладывало в науку огромные средства, чтобы по возможности максимально заменить западных специалистов собственными и ликвидировать ужасающую безграмотность. В то же время, одной из важнейших проблем иранской экономики остается высокий уровень безработицы».

Прелестное сочетание — резкое развитие образования и высокий уровень безработицы, не правда ли?

Но что же социалисты? Как же их преданность идеалам прогресса и революционного преобразования общества (смех в зале)?

Закованные в кандалы идейного антирасизма, левые лишены возможности не только бороться с мусульманским кандидатом, но даже критиковать его.

Да, именно так. Идейного антирасизма, прикрывающего старый как мир принцип divide et impera (разделяй и властвуй — лат.). На массы арабо-африканцев наводится прицел ультраправой пропаганды, а массы выходцев из бывших колоний Старого Света отдаются в полное и безраздельное владение религиозных фундаменталистов. В обеспечении неприкосновенности последних как раз помогает современная «левая» пропаганда, уравнивающая нелюбовь к религиозным фанатикам и расизм. Тем самым любой выходец с Ближнего Востока или Северной Африки, волею судьбы попавший в Европу, о котором на словах так заботятся евролевые, объявляется мусульманином, и потому попытка воспрепятствовать его превращению в легкую добычу для вербовщиков в террористические группы всех мастей автоматически считается нарушением его прав и свобод (меж тем, подобная идентификация национальности и религиозной принадлежности является сама по себе расистской).

Правые и левые политики, столь непримиримые на словах, оказываются верными лакеями транснациональных корпораций, уже давно готовящих почву для… но не будем торопить события.

Кстати о правых. С ними все оказывается гораздо интересней…

В ультраправых кругах распространено мнение, что, если мусульмане придут к власти, христиане непременно получат унизительный статус зимми, граждан второго сорта. Понятие «зимми» действительно является одним из общих принципов ислама, но на практике статус зимми довольно гибок. Земля ислама характеризуется невероятной протяженностью; практика ислама в Саудовской Аравии не имеет ничего общего с тем, что мы наблюдаем в Индонезии или Марокко. Что касается Франции, то я совершенно уверен — и готов держать пари, — что христианский культ не только не подвергнется гонениям, но, напротив, субсидии на католические организации и содержание культовых сооружений возрастут — они могут себе это позволить, ведь средства, поступающие мечетям от нефтяных держав, будут все равно гораздо выше. <…> Католики для них просто верующие, а католичество — одна из трех мировых религий; их всего-то надо уговорить сделать следующий шаг и принять ислам: вот исконное, истинно мусульманское видение христианства.

Каков пассаж? Не злейшие враги, не последний оплот европейской цивилизации, подлежащий уничтожению (достаточно вспомнить «Мечеть Парижской Богоматери»), а всего лишь референтная группа, среди которой можно умелой агитацией вербовать себе сторонников. Но кто же их истинный враг?

А главное, заклятым врагом мусульман, внушающим им страх и лютую ненависть, является вовсе не католичество, а секуляризм, антиклерикализм, атеистический материализм.

Восхождение «Талибана» и «Аль-Каиды» началось именно во времена войны со страной победившего атеистического материализма — СССР. Исламская «революция» в Иране свергла режим шаха Пехлеви, чей курс был направлен на индустриализацию и секуляризацию страны.

Желающие могут продолжить список…

Пройдет еще немного времени, и состоится судьбоносная встреча главного героя с ректором обновленной, теперь уже мусульманской Сорбонны, предлагающим ему работу. Аргументов, которыми тот склоняет Франсуа на свою сторону, множество; вот лишь один из них:

«Какая трагедия, пламенно восклицал автор, что безотчетная враждебность к исламу мешает им признать очевидное: по всем ключевым вопросам они (т. е. традиционалисты) всегда были согласны с мусульманами. Будь то неприятие атеизма и гуманизма, необходимость женской покорности или возврат к патриархату — их борьбу со всех точек зрения можно назвать общей».

Собственность, Семья, Религия, Порядок. Тетрада, поднимаемая на щит реакционерами всех мастей еще во времена Маркса. И неважно, какой будет религия — капитализм с богом и славянской вязью от капитализма с богом и арабской вязью лишь вязь отличать и будет. В остальном все останется тем же — эксплуатация, гнет, война…

Книга заканчивается принятием главным героем ислама, поступлением на работу в обновленную Сорбонну «обновленного, вольного Арканара». Узнать, чем же закончится переустройство Пятой республики исламистами, мы не имеем возможности, но зато имеем полное право попытаться спрогнозировать.

Вот новоявленный французский президент подпускает в свою речь следующий пассаж:

«В данном случае, как вдруг понял Бен Аббес, новой функцией, возложенной на слишком широкий круг лиц и организаций и в силу этого „нарушившей установленный порядок“, оказалась общественная солидарность. Что может быть прекраснее, растроганно произнес он в своей последней речи, чем солидарность, когда она проявляется в задушевной обстановке семейного круга! Эта „задушевная обстановка семейного круга“ тогда еще была только программой; а если конкретно, то новый проект бюджета предусматривал в течение трех лет сократить на 85 % расходы на социальную сферу».

Окончательный демонтаж европейских welfare state, доставшихся в наследство от времен противостояния со Вторым миром, — вот, собственно, и цель транснациональных корпораций, крупного капитала, то, ради чего все затевается и затевалось.

В книге все это претворяется в жизнь при демонстративном отсутствии интереса к экономике и трескучих фразах о том, что «кто получит контроль над детьми, получит контроль над будущим». Несомненно — если будущее этих детей — участь рабочего скота (ибо разгром профсоюзов не заставит себя долго ждать) и пушечного мяса (всем сомневающимся советую вспомнить историю уже много раз упомянутого Ирана).

Возможен ли иной сценарий? Разумеется. Если массы выходцев из бывших колоний не удастся использовать как таран (т. е. создать партию, пользующуюся их поддержкой, которая придет к власти и доведет ультралиберальные реформы до их логического завершения), — их используют как мишень. И тогда уже пришедшие к власти традиционные правые, вроде того же Национального фронта, под флагом борьбы с засильем инородцев добьют «социалку» окончательно.

В реальном 2017 году, в отличие от вымышленного 2024-го, почти сбылся второй сценарий — Национальный фронт имел все шансы победить на выборах. В том же 2017 году был опубликован отчет, согласно которому Франция заняла пятое место по числу наемников, отправляемых в ряды ИГИЛ, — вербовка пушечного мяса, прикрытая идейным антирасизмом, идет семимильными шагами.

Имеет ли значение, кто победит в этом противостоянии Чужого и Хищника?

Для простого люда, для пролетарских и трудящихся масс, для тысяч беженцев и иммигрантов, — ни малейшего.

Ибо «Кто бы ни победил — человечество проиграет».