Бриллиант Кон-и-Гута

Глава V. НОЧЬ В «СПЛЕНДИД-ОТЕЛЕ»

— Ну, поздравляю вас, мой молодой друг! — положив руку на плечи Джона Гарримана, воскликнул профессор фон Вегерт, спускаясь по лестнице Королевского Географического института по окончании того заседания, на котором Гарриман сделал свое необыкновенное открытие, — вы попали в заправские спелеологи!

— Что? Как вы сказали, сэр? — спросил воришка.

— Я говорю, что вы, Гарриман, стали спелеологом., — со смехом сказал фон Вегерт.

— Спелеологом? — переспросил тот с некоторым замешательством.

— Ну да! Так называют тех, кто занимается исследованием пещер, а вы ведь теперь участник спелеологической экспедиции в Кон-и-Гут… Но слушайте, Гарриман!

— Да, сэр?

— Вы умный мальчуган, и я надеюсь, что вы бросите свое праздношатание и займетесь делом.

— О, сэр! Напрасно вы так думаете! Я работаю не покладая рук…

— Ну! Я предпочел бы, чтобы ваши руки поменьше работали…

Гарриман покраснел.

— Сэр, но…

— Я понимаю… Вы хотите сказать, что надо же чем-нибудь жить!

— Сэр, я…

— Я понимаю, я все понимаю… Вот что! У вас есть кто-нибудь из близких, кроме Водслея?

— Есть! Есть! — радостно воскликнул Гарриман.

— Кто?

— Я знаю Голоо!

— Голоо?

— Вы знаете Голоо?

— Как будто нет…

— Вы, наверное, знаете его, сэр. Негр Голоо — боксер, который…

— А! Слышал про него, слышал… Это не тот ли самый негр, который на днях должен выступить против какого-то знаменитого боксера, француза, тоже претендующего на мировое первенство в драке?

— Ну да, это он! О, Голоо придется на этот раз трудновато, если только француз будет в порядке! Он на голову выше Голоо! Это знаменитый Луи Брене. Он приехал из Парижа.

— Подождите, я хотел вас спросить о другом…

— Сэр! — смущенно заметил Гарриман, — уж лучше вы меня про другое не спрашивайте… Я ничего не знаю…

— Вы знаете какое-нибудь ремесло?

— Я умею снимать как фотограф.

— Чужое пальто с вешалки? Знаю! — сумрачно произнес профессор и о чем-то задумался.

Гарриман опять покраснел.

— Сэр! — пробормотал он…

— Ну?

— Уверяю вас, что это — другое…

— Другое?

— Я умею снимать как фотограф.

— Ах, вот как!

— Ну да! Меня просил Голоо работать его фотографическим аппаратом, когда он боксирует с кем-нибудь на площадке. Это, видите ли, нужно ему для рекламы. Он посылает потом снимки в журналы.

— Вот что! Ну, значит, в экспедиции вы найдете себе интересное занятие.

— Вы думаете, они возьмут меня с собой в экспедицию?

— Конечно! Ведь вам сказал это сам король.

— Знаете, сэр, во второй раз я не хотел бы попасться на глаза королю…

— Это почему же? — с удивлением спросил фон Вегерт. — Король был с вами очень ласков!

Гарриман на минуту задумался и серьезно произнес:

— Да, сэр! Но мне он все-таки что-то не нравится!

— Во всяком случае, — произнес фон Вегерт, — ему вы должны быть благодарны за то, что отныне ваша судьба так резко меняется… Вчера вы были нищим, сегодня вы миллионер!

— Неужели это правда, сэр, и мне дадут денег?

— Конечно! Но так как вы еще несовершеннолетний, то у вас будут опекуны.

— Опекуны? — вопросительно воскликнул Гарриман.

— Разве вы не слышали, что о вас говорилось?

— Признаться, нет…

— Странно! Но ведь я сам назначен вашим опекуном. А другого вы должны выбрать самостоятельно. Его утвердят. Пусть это будет хотя бы Голоо.

— О, сэр!

— Что? — спросил ученый.

— Я ничего этого не понял. Но раз вы будете со мной да еще Голоо, то я на все согласен.

— Очень рад. Но если вы почти ничего не поняли из того, что там произошло, то чем же была, собственно, занята ваша голова?

— Я думал…

— Вы думали? О чем?

— Я думал, сэр, все время о том, как мне пришла в голову мысль, что надпись на этом дьявольском камне — план той самой дыры, про которую все вы так много там говорили…

— Ну, и как же пришла к вам эта мысль?

— О, сэр! Смешно сказать! Совсем просто!

— Мой милый! Самое гениальное всегда совсем просто!

— Как вы сказали?

— Я говорю, что все открытия и изобретения, которые сделаны людьми — сделаны по большей части случайно.

— О, сэр! У меня дело произошло не случайно…

— Как так?

— Я, сэр…

— Да?

— Я, сэр, видите ли, всегда работал по плану…

— Работали по плану? По какому плану?

— По разному, сэр, в зависимости от квартиры…

— A-а! Это вы говорите про свою специальность?

— Вот именно.

— Понимаю.

— Понятное дело, нам вычерчивать особенно не приходилось. Заметишь что-нибудь особенное — нарисуешь, чтобы ночью не сбиться с дороги на чужой лестнице. Мне эти три строчки, которые светились на стене, сразу показались планом… Как только я увидел боковые черточки у каждой из строчек, так сразу же и решил, что это план: настоящие лестницы, сэр!

Фон Вегерт покосился через плечо на своего не совсем обычного собеседника и замолк.

— Бывают же случайности! — подумал он.

Так прошли они мимо висячей арки и моста, который ведет к Варвикскому вокзалу.

Гарриман почувствовал смущение. Если идти домой, то надо сворачивать на мост.

— Нет, к Водслею — ни за что! Будь, что будет! — пронеслось у него в голове. — Под утро пойду к Голоо. Он с пяти часов на ногах. Надо ему все подробно рассказать. А до тех пор кое-как проплутаю… Диковинные вещи происходят со мной сегодня!

Фон Вегерт продолжал молчать.

Неловкое смущение, в котором находился Гарриман. превращалось в беспокойство.

— По-видимому, я его рассердил! — решил воришка. — Он не знает, что ему делать со мной? Но если он сделался моим опекуном, и я действительно миллионер, как он говорит, то…

— Гарриман! — внезапно позвал его ученый своим ласковым голосом.

— Я, сэр! — и Гарриман заглянул сбоку в лицо фон Вегерта глазами, в которых вдруг засветилось что-то, схожее с ласковой преданностью бродячей собаки, которую случайный прохожий потрепал тростью по шерсти.

— Гарриман! — повторил фон Вегерт, — вы должны подумать над своей судьбой. Я веду вас к себе. У меня мы поговорим обстоятельнее.

— Хорошо, сэр.

— Я хочу только спросить вас, умеете ли вы читать и писать?

— Да, сэр. Кроме того, я умею считать. Я вел Водслею его приходо-расходную книгу.

— Интересно было бы на нее взглянуть, особенно на статьи прихода.

— О, сэр! Я знаю ее наизусть и мог бы вам все это рассказать, но только по секрету.

— Ну, еще бы! — пробормотал фон Вегерт.

Через пять минут ходьбы они пересекли Крос-стрит и достигли «Сплендид-отеля», в котором жил профессор.

Портье приподнял свою фуражку с галуном при виде ученого и с недоумением взглянул на сопровождавшего его оборванца.

— Вам письмо, господин профессор!

И портье протянул фон Вегерту конверт, на котором было написано:

«Члену Кон-и-Гутской экспедиции Роберту фон Вегерту, господину профессору археологии».

— По-видимому, это что-то стоящее в связи с сегодняшним заседанием, — пронеслось в голове фон Вегерта, — иначе, как объяснить такое титулование? Как успели доставить письмо?

— Скажите, давно получено письмо? — обратился он к портье.

— Только что, господин профессор, — ответил тот.

Две комфортабельные комнаты, занимаемые фон Вегертом, как все комнаты этого фешенебельного отеля, в котором останавливались преимущественно иностранцы из среды знати, богатых негоциантов и финансистов, дипломатов, ученых и вообще крупных дельцов континента, являли собою обыкновенную отельную роскошь.

Скромный багаж профессора терялся среди позолоты, зеркал и шелковой обивки. Только огромный сундук, обтянутый желтой кожей, весь в бамбуковых ребрах для предохранения содержимого от толчков, заметно выделялся из окружающей обстановки. Крышка была открыта, и было видно, что сундук доверху наполнен образцами древней майолики, которую фон Вегерт привез в Английское Археологическое общество из Германии.

На впечатлительного Гарримана обстановка, в которую он попал, произвела неосознанное впечатление тепла и уюта, где его душа, загрубевшая в лишениях и невзгодах, стала расправляться навстречу ласке и симпатии, излучавшимся на него, казалось, этим старым непонятным иностранцем, вдруг вторгнувшимся в его жизнь.

Фон Вегерт позвонил.

Вошел слуга, молчаливый, вежливый и спокойный китаец, и остановился у дверей. Взгляд его быстро скользнул по Гарриману.

— Разве Робин больше не служит? Вы вместо него?

— Робин переведен в нижний этаж, сэр. Я его заменю, с вашего разрешения. Меня зовут Ли-Чан.

И китаец, одетый по-европейски, поклонился, сжав левую ладонь правой по обычаю своей страны.

— Приготовьте ванну, Ли-Чан, для этого молодого человека, — фон Вегерт указал на Гарримана, — и озаботьтесь вопросом о белье для него и платье. Приведите его, словом, в приличный вид. Вы можете взять, что нужно, из моих вещей, если что подойдет после переделки на скорую руку… Может быть, вы сможете купить все нужное?

— Слушаю, сэр. Уже поздно, и купить не придется. Но мы одного роста, я могу уступить все необходимое из своих новых вещей.

— Хорошо. Благодарю вас. Вот деньги. Израсходуйте, сколько нужно.

Китаец взял банковый билет и поклонился.

— Как прикажете отметить вас, сэр? — обратился он к Гарриману.

— Отметьте: Джон Гарриман — спелеолог, — ответил воришка.

Фон Вегерт рассмеялся.

Слуга не выказал никакого удивления. Только углы его рта поднялись еще выше, что придало его лицу еще более насмешливое и, может быть, неприязненное выражение.

Через несколько минут внизу на табличке значилось рядом с фамилией фон Вегерта под № 102:

Гарриман Дж., эскв. Спелеолог.

Так вошел Гарриман в изысканное общество, собравшееся под крышей «Сплендид-отеля».

Пока Гарримана терли щетками в мыльной воде, пока стригли и причесывали его непокорные рыжие волосы, фон Вегерт медленно и внимательно перечитывал полученное письмо.

Оно было коротко и ясно. Без подписи. Без бланка. Даже без числа.

Вот его текст:

Господин профессор Роберт фон Вегерт настоятельно приглашается оставить мысль о своем участии в экспедиции в Кон-и-Гут. Настоящее предупреждение вызвано желанием оберечь г-на профессора от грозящей ему смертельной опасности. Господина фон Вегерта просят оставить это письмо в секрете.

— Около этого дела, однако, обстановка становится все запуганнее и запутаннее… Не успели мы начать вопрос с надписью, как пропал камень… Не успели столь необыкновенным образом расшифровать надпись, как это письмо!

Зазвонил телефон.

Фон Вегерт взял трубку.

— Господин профессор?

— Да, это я.

— Вы получили сейчас письмо?

— Да, получил, — удивленно произнес фон Вегерт.

— Каково ваше решение?

Фон Вегерт пожал плечами.

— Я был бы вам признателен, — произнес он, — если бы вы сообщили мне, с кем я имею честь вести этот странный разговор?

На это незнакомый голос ответил:

— Господин профессор! Я уполномочен задать вам только этот вопрос. Благоволите ответить, каково ваше решение?

— В таком случае я не придаю никакого значения этому письму, — сказал фон Вегерт и положил трубку.

— Странно! — подумал ученый. — Этот голос мне знаком, словно я его слышал только что… Верно, не голос, но акцент! Нет! Решительно, я никогда не слышал, чтобы по-немецки говорили бы с таким акцентом!

Во время этих последних слов фон Вегерта открылась дверь, и вошел Гарриман. В руке он вертел единственный остаток своего костюма — свою огромную облезлую фетровую шляпу, края которой висели у продырявленного днища, как бахрома.

Трудно, пожалуй, даже невозможно было узнать уличного вора в этом блистающем свежестью, элегантно одетом юноше, подходившем к фон Вегерту с некоторой угловатостью в манерах и волнением, явно написанном на побледневшем лице.

— Джон! — сказал ученый, — надеюсь, вы позволите мне называть вас по имени; сейчас мы садимся ужинать, раз вы готовы, и поговорим о наших делах.

— Слушаю, сэр.

— Мой милый, вы можете разговаривать со мной попроще. Отныне мы с вами дружим.

— О, сэр! — воскликнул Гарриман и в благодарном порыве бросился к фон Вегерту с протянутой рукой.

Молниеносно в голове его пронеслись образы недавнего прошлого.

Вот он обворовывает джентльмена на Флит-стрите… Это было еще на этой неделе. К сожалению, в его бумажнике оказались одни только визитные карточки. Никак нельзя было подумать, глядя на этого щеголя, что у него нет за душой ни фартинга!..

Вот он с ловкостью обезьяны исследует бэссы, тэкси и карры, стоящие на Чаринг-кроссе в ожидании своих владельцев… Кое-что всегда можно найти на кожаных подушках всех этих разнообразных блестящих экипажей богачей…

Было совсем недавно и серьезное дело. Но о нем лучше не вспоминать! В этот раз он, Гарриман, счастливо выпутался из беды… Но не всегда ведь все эти штуки сходят с рук гладко!

— Вы можете положить вашу шляпу, Джон! Пойдемте ужинать.

Гарриман был возвращен этими словами к своей новой действительности. Он вздохнул, словно ему было тяжело расстаться с последним реальным предметом, который связывал его с прошлым, и повесил свой замечательный головной убор на золоченый канделябр, стоявший на камине.

— Вы, вероятно, очень голодны, Джон?

Гарриман покосился на стол с приготовленным ужином.

— Ну, сядем. А скажите, вы пьете крепкие напитки, Джон?

— Перед работой никогда, сэр!

— Перед работой?

— Ах, сэр, я все забываю, что об этом не следует говорить!

— Джон, вино ослабит ваши умственные способности. Помните, что вы очень опоздали в вашем развитии. Еще раз говорю вам: отвыкните от всех ваших дурных привычек. Будете ли вы слушаться моих советов, Джон?

— О, я сделаю все, что вы захотите!

— Ну, прекрасно. Начнем.

Пока Гарриман утолял свой голод, фон Вегерт всматривался в лицо своего юного собеседника.

Лицо! Это — визитная карточка общей индивидуальной конституции человека! Самая драгоценная часть из всех частей его тела, наиболее богатая по развитию и вместе с тем, наиболее затушевываемая и изменяемая в течение жизни.

Здесь на ограниченном участке выступает в форме того, что называется выражением лица, вся сущность человека, весь его сложный и тонкий внутренний мир. Не в строении ли лица заключена неизменная формула человека, под которой он возникает для жизни, растет и умирает — его внешнее «я»?

И чем больше вглядывался ученый в лицо Гарримана, тем яснее ощущал за ним то богатство его существа, которое оно отражало.

Опытный глаз френолога несколько смутился бы, правда, строением его черепа, как будто на первый взгляд не совсем европейского в некоторых из своих частей, но остававшегося тем не менее благородным и гармоничным по конфигурации. Открытый чистый лоб свободно переходил в тонкие линии носа, изобличавшего нервную впечатлительную организацию. Верхняя губа была чуть-чуть вздернута, обнажая по временам перламутровый ряд прочных, отлично сидящих зубов. Подбородок, несколько заостренный, придавал лицу что-то женственное, но то обстоятельство, что он выступал и базировался на прочных контурах нижней челюсти, доказывало, что владелец его отменно упрям.

Весь костный рельеф пластически вырисовывался. Затылок, крепкий и ровный, переходил в линию шеи, которой залюбовался бы художник.

Тело — крепкое и гибкое, с легким налетом бронзы, как это бывает у тех, кто проводит большую часть дня на солнце, с мускулами, скрытыми под легкими покровами, облекавшими превосходные рычаги скелета.

Все в Гарримане являло нервность, силу и какую-то удивительную гармонию его существа.

Но что больше всего поражало фон Вегерта в Гарримане, это — глаза.

По временам они ярко горели, иногда мерцали тихим ровным сиянием. Но всегда темная синева их искрилась огоньками, словно изнутри языки пламени лизали хрустальные поверхности, окруженные тенью, увеличивавшей разрез глаз, который сам по себе был особенный. Стрельчатые изогнутые брови при длинных ресницах придавали его лицу несколько хищный характер.

— Сэр! — вдруг нерешительно произнес Гарриман.

Фон Вегерт, раздумывавший о том, много ли времени и усилий придется потратить на то, чтобы приучить этого молодого звереныша ко всем условиям культурной жизни, вскинул глаза и вопросительно оглядел своего воспитанника.

— Сэр, вы сказали мне по поводу случившегося со мной сегодня: «Все открытия и изобретения, которые сделаны людьми — сделаны случайно».

— По большей части — случайно, сказал я.

— Но…

— О, это совсем не значит, что один только случай является причиной прогресса… Но вы знаете, что такое прогресс, Джон?

— Нет, сэр…

— Прогресс, мой милый, есть движение человечества или отдельного человека вперед к новым формам жизни путем отказа от старых. Если вы, например, осознаете все дурные стороны вашего прежнего существования, то одновременно у вас возникнет потребность изменить вашу жизнь. Этим самым вы содействуете не только личному, но и общему прогрессу. Вы понимаете?

— Да, сэр…

— Так вот, не один только случай является условием прогресса, т. е. какого-нибудь открытия или изобретения человеческого разума в какой-либо области человеческой жизни. Прежде всего, здесь необходимы три данных: здравый смысл, риск и интуиция. И первое, и второе у вас есть… Кажется, есть и третье.

— Инту…

— Да, интуиция.

— Что же это такое?

— Что это такое? Этого и я не знаю, малыш. Это те дрожжи, от которых подымается тесто. Поэты называют их вдохновением, ученые — гением, священники — наитием, финансисты — молниеносным расчетом.

— И вы говорите, что у меня есть такие дрожжи?

— По-видимому… Берегите свой здравый смысл, Джон. Он вам пригодится в жизни больше, чем что-нибудь. Помните, что его можно и потерять. Ну, а риска вам беречь нечего, — у вас его хоть отбавляй.

— Это верно, — улыбаясь, согласился Гарриман.

— Сколько вам лет, Джон?

— Судя по тому, что говорит Водслей…

— Что же он говорит?

— Видите ли, сэр, он всегда называл меня «пятнадцатилетним болваном».

Ученый рассмеялся.

— Что же! В известном смысле ваш Водслей, может быть, и прав. Он ведь стар. Поэтому он опытнее вас, его отношение к окружающим явлениям жизни, т. е. уменье наблюдать, острее и сильнее вашего. Он больше видит, Гарриман, и больше слышит, хотя ваши глаза более зорки, а уши более чутки… Может быть, вы и умнее его, но его ум более практичен, более приспособлен к жизненным требованиям… Поэтому-то ему и представляются ваши поступки и ваши слова иной раз в таком печальном свете. Но это не должно вас смущать. Все придет со временем.

— О, сэр! Теперь только я вижу, как мало я стою!.. В первый раз я слышу то, что вы говорите!

— Мало ли что вы теперь увидите и услышите в первый раз! Только возможно больше откройте уши и глаза. Даже и все то, что вы уже видели и слышали, представится вам в совершенно ином свете! Вы поймете совсем иначе связи между людьми, то, что вы будете наблюдать, осветится новой обобщающей мыслью, ваш ум превратится как бы в механизм, перемалывающий большое число отдельных фактов, и результатом этого перемалывания явятся — мысли, ваши личные, вам одному принадлежащие мысли! Одним словом, вы научитесь, Джон, мыслить. Пробовали ли вы когда-нибудь сесть на стул, скрестить руки и думать, Джон? Просто думать? Но, вероятно, вам вообще затруднительно долго просидеть спокойно на одном месте! Не правда ли?

— Не пробовал, сэр, но думаю, что из этого ничего бы не вышло. Вообще, мне ни одна мысль в голову не лезет, как я туда ни вталкиваю, — в конце концов, все выходит как-то само собой! Даже и тогда не думаешь, когда идешь на работу… О, сэр! — спохватился Гарриман, — я опять забыл, что…

— Пока вы не научитесь размышлять, Джон, вы будете бродить в потемках. Все красоты мира будут от вас скрыты. Вы никогда не подыметесь на те высоты, откуда мир так прекрасен, несмотря на грязь и безобразия, которые вы видите вокруг себя… Да, Джон! Если вы не хотите еще спать, я постараюсь понятным для вас языком рассказать, что вы потеряете, не послушавшись моего совета.

— Но я совсем не хочу спать! Признаться, я дьявольски хорошо выспался на вашем заседании, — быстро ответил Гарриман, с разгоревшимся лицом слушавший фон Вегерта.

Фон Вегерт поморщился от крепкого, по-видимому любимого, выражения своего воспитанника.

— Тогда продолжим нашу беседу, — сказал он. — У нас еще много времени впереди для таких разговоров. Но воспользуемся нашим первым свободным совместным вечером, чтобы поговорить о том, что вас, по-видимому, особенно интересует после того, как вы сделались знаменитостью. Ах, Гарриман! Гарриман! Завтра газеты разнесут ваше имя по всем уголкам земного шара, а между тем вы палец о палец не ударили для этого. Видно, вы рождены под счастливой звездой! Ну, пользуйтесь, мальчуган, своим счастьем!

— Сэр, — сказал Гарриман, — мы ведь будем теперь жить вместе?

— Вы мне нравитесь, Джон! И если вы не натворите чего-нибудь, то будете жить со мной, если мы сойдемся! насчет этого с вашим, как его?

— Голоо?

— Да, Голоо.

— Ну, а если мы будем жить вместе, сэр, то и мою «счастливую звезду», как вы называете, мы поделим пополам.

— Я очень рад, что в вас так много доброты…

— Сэр!

— Если так, Джонни, так называйте меня «дядя Роберт».

— «Дядя Роберт»?

— Да. Вы довольны?

— О, как еще, дядя Роберт?

— Однако, мы никак не можем сосредоточиться на нашей теме.

Прежде всего, знайте, что открытие не одно и то же, что изобретение. Открытие обнаруживает то, что существовало и раньше, но не было еще известно; напротив, изобретение создает нечто, не существовавшее прежде. Америка — открыта, порох — изобретен. Понятно?

— Да, дядя Роберт: значит, я «открыл» тайну надписи!

— Скажу вам еще точнее, — продолжает фон Вегерт, — постарайтесь меня понять. Открытие удовлетворяет чистой умственной потребности, изобретение же преследует практическую цель, являясь как бы приспособлением результатов открытия к разнообразным нуждам человека. Ваш соотечественник, Джонни, — его звали Фарадей, — девять лет занимался разработкой некоторых явлений электричества и не предвидел, какие приложения впоследствии извлечет из его чисто умственной работы прикладное знание, — что города будут залиты ослепительным светом, что по их улицам бесшумно побегут трамваи, а на фабриках и заводах заработают могучие динамо-машины! А между тем, все эти и многие другие чудеса техники — только прямое приложение мыслей Фарадея, результат его размышлений, Джонни… Вы видели когда-нибудь компас?

— У меня есть компас! — ответил Гарриман.

— Значит, вы знаете, что такое магнитные стрелки? Знаете. Так вот, некий Эрстедт открыл, что магнитная стрелка отклоняется под влиянием электрического тока от своего постоянного положения. Пятнадцать лет спустя был изобретен телеграф! Приведу вам еще пример. Один знаменитый ученый, Зинин, открыл в России легкий способ получения одного химического продукта из другого, — через несколько лет в моем отечестве, Германии, благодаря применению этого открытия, организовалась красочная промышленность, давшая нам, немцам, сотни миллионов дохода. Таким образом, Джонни, на этих примерах вы видите, как творческая мысль ученого, как обобщающая идея — результат его размышлений, повторяю, — приводят предприимчивых людей, умеющих осмысливать эти обобщения, эти идеи, к извлечению из них прикладного знания, позволяющего нам улучшать человеческую жизнь. Вы помните, Джонни, что я вам сказал о прогрессе?

— Помню, дядя Роберт.

— Это улучшение человеческой жизни и есть прогресс. Он существует благодаря науке. Без науки люди были бы двуногими животными. Наука последовательно завоевывает все новые и новые области знания. Это долгий и кропотливый путь, Джон. Все мы поседели еще в начале этого пути, хотя наши предшественники-ученые подготовили своими исследованиями возможность решения нами поставленных задач. В свою очередь то, что сделаем мы, есть исходный пункт дел дальнейшего развития науки. Вот почему в науке довольно обычны случаи, когда с очень большой уверенностью представляется возможным предсказать будущие открытия, которые падают в руки избранников, как зрелый плод.

— Значит, если бы Америку открыл не Колумб, то ее открыл бы кто-нибудь другой? — спросил Гарриман.

— Конечно.

— И если бы я не раскрыл тайны надписи, то ее раскрыл бы тоже кто-нибудь другой?

— Разумеется. Рано или поздно. Имейте в виду, кроме того, что очень часто открытия совпадают. В 1874 году некий Грей в Америке подал заявление о выдаче ему патента на изобретение телефона. Ему было отказано, т. к. двумя часами раньше это было уже сделано Беллом, за которым и была сохранена привилегия, давшая ему мировую известность и громадное состояние. То же самое произошло в конце 19-го века с изобретателями беспроволочного телеграфа — русским Поповым и итальянцем Маркони. Русский опоздал! И таких примеров можно привести сотни.

— Из меня, дядя Роберт, никогда не выйдет ученого! — с грустью прошептал Гарриман.

— Кто знает, друг мой! Вы еще молоды, вся жизнь ваша впереди. Но если вы и не будете ученым, в этом нет еще никакой беды. Достаточно, если вы станете просвещенным и культурным человеком. А это уже много!

— Нет, дядя Роберт! Никуда я не гожусь! Никогда я не научусь «размышлять», как вы говорите. Да и над чем я буду размышлять, я ничего не видел, ничего не знаю!..

— Это придет со временем. Ампер, — существовал такой ученый, — в молодости не выказывал никаких признаков того, что он научится размышлять в зрелом возрасте, а между тем с ним произошел вот какой случай, вот как научился он «размышлять»! Выходя однажды из дому, он прикрепил к входной двери записку:

«Ампера нет дома, приходите сегодня вечером».

Через час он возвратился, но, увидев собственную записку, снова ушел, чтобы вернуться, когда станет смеркаться. Вот до какой рассеянности довела его способность погружаться в размышления! Но, Джонни, почему вы сидите такой печальный, словно в воду опущенный?

— Ах, дядя Роберт, все, что вы рассказываете, очень, очень интересно, так вот сидел бы да и слушал вас всю, скажется, жизнь, но… Я не знаю, со мной что-то случилось: у меня кружится голова, я как-то ослабел…

— Бедняга! Сегодня с вами стряслось столько необыкновенных происшествий, — немудрено, что вы ослабели… Ну, Джонни, раздевайтесь, вот ваше место, — и фон Вегерт указал Гарриману на диван. — Утром не будите меня, я сплю в этой комнате, — он показал на спальню, — я долго проработаю. Отправляйтесь к вашему Голоо и возвращайтесь с ним к завтраку, к 12 часам. Надо же мне с ним познакомиться! Скажите ему, что я его прошу об этом.

— Хорошо, дядя Роберт, — сказал мальчуган, подымаясь со своего места и зевая во весь рот. — Спокойной ночи, дядя Роберт!

Не прошло и пяти минут, как Гарриман, раскинув руки, лежал, погруженный в глубокий сон. Если бы не легкий румянец, который проступил на его щеках, можно было бы подумать, что он мертв.

Фон Вегерт подошел к спящему воришке, заботливо укрыл его пледом, нежно пригладил рукой его рыжие вихрастые волосы и мысленно призвал на его будущее благословение той странной судьбы, которая, казалось, ему благоприятствовала.

— Спокойной ночи, милый мальчик, — тихо прошептал ученый, усаживаясь за письменный стол.

Часы показывали три часа ночи.