Бриллиант Кон-и-Гута

Глава I. ЗАСЕДАНИЕ В ГЕОГРАФИЧЕСКОМ ИНСТИТУТЕ

Пятнадцатилетний вор Джон Гарриман, засунув руки в дырявые карманы дырявых штанов, шел вприпрыжку, ежась от холода, по большой, ярко освещенной улице Лондона. Бледное лицо его выражало сильное утомление, щеки ввалились, глаза блестели, зубы щелкали, как у волчонка.

Вот уже два дня, как он почти ничего не ел…

С голодом он мог бы еще бороться, — это не в первый раз! Но обида!.. Обида, которую он, Гарриман, стерпеть не может… Сказать ему, что он «праздношатающийся бездельник и дармоед, которого всякому надоест кормить», — сказать это ему, Джону, всю жизнь, изо дня в день, из ночи в ночь, работавшему головой, ногами и руками, — главным образом руками, — чтобы прокормить себя и этого старого дьявола Водслея!

Водслей отбирает у него полностью весь заработок, если не считать доли, остающейся в полиции, смирительном доме и некоторых других местах, о которых не стоит вспоминать!..

— Баста! Он больше не будет работать на других! Если уж работать, то только на себя! К Водслею он не вернется, хотя бы ему пришлось сесть на целый год в исправительную тюрьму.

Раздумывая на эту тему и по привычке разглядывая исподлобья прохожих, главным образом, те боковые части их туловищ, к которым портные любят пришивать карманы, Гарриман мысленно сократил годовой срок тюрьмы на половину, а затем, поразмысливши немного, и еще на половину. С трехмесячным — он примирился.

— Пожалуй, в этом даже нет ничего плохого… Осень на носу, а пальцы торчат из сапог веером. Если сесть туда удачно, т. е. при помощи некоторой доли жалобных гримас и вздохов сразу же вызвать к себе сострадание, — а его не лишены даже эти высокомерные господа с большими золочеными пуговицами! — то можно будет, во всяком случае, привести в порядок свою «кожу».

Этим наименованием Гарриман имел обыкновение называть свой гардероб.

— А человек с «кожей» — совсем другое дело!

Главное — что снаружи. Какая разница между ним, Гарриманом, и другими? Никакой. Только в «коже». Да еще разве в том случайном, хотя и неприятном обстоятельстве, что он уродился рыжим…

Так работала маленькая голова в надвинутой на уши громадной продырявленной шляпе, из-под которой торчал клок рыжей шерсти, только издали похожей на волосы, когда ноги, которые несли эту голову в неизвестность, проходили по улицам Лондона поздним осенним днем.

Вот уже с десять минут он не терял из виду человека, который шел впереди быстрой походкой, с большой кипой бумаг под мышкой, кое-как завернутых в синюю бумагу. Все говорило за то, что этот человек находился при деле, дававшем не особенный доход. Порыжевшие перчатки, старый полосатый шарф, обернутый вокруг шеи, несмотря на теплую погоду, и все остальное далеко не носило характера свежести и доказывало, что владелец бакенбард или не при деньгах, или отличается континентальным вкусом и, по-видимому, не скоро расстанется с вещами, изделие которых носило на себе отпечаток во всяком случае не английский.

То, что привлекало Гарримана, находилось в правом кармане старенького пальто иностранца, шагавшего с уверенностью спешащего куда-то человека. Несомненно, это был кусок белого хлеба, самого обыкновенного белого хлеба в три пенса ценой. Края бумаги, в которую он был завернут, промаслились и, конечно, ни от чего другого, как от масла…

Может быть, там была также колбаса или сыр? или, может быть, кусок говядины, как это иногда делается у богатых людей? Воображение Гарримана рисовало начинку во всевозможных ее видах. При мысли о том, что в этом отвисающем кармане может заключаться паштет из печенки, он не выдержал, и расстояние между ним и преследуемым сразу сократилось вдвое. Теперь Гарриман шел за ним следом, почти дотрагиваясь до источника своих искушений. Воспоминание о паштете, который он ел единственный раз в жизни у своего приятеля, негра Голоо, жгло его как огонь. Это было в тот памятный день, когда Голоо уложил своими кулаками в третьем раунде знаменитого американца Гоча, взял сезонное первенство в боксе и устроил по этому поводу раут для своих поклонников, веривших в его звезду. Среди них он, Гарриман, был самый искренний и самый оглушительный по выражению своего восторга.

Гарриман отлично знал разницу между так называемым порядочным человеком и не джентльменом.

— Зачем этот старик несет в кармане хлеб? Джентльмены в это время не обедают. Это — во-первых. А во-вторых, какой же джентльмен заменит обед куском простого хлеба, хотя бы даже начиненного паштетом из печенки! Может быть, это приготовлено для его собаки? Но собаки как будто нет, ее около не видно… Во всяком случае, Гарриман знает карточки всех ресторанов, вывешенные у входных дверей. О, нет! Обед! Обед есть нечто совсем другое. Обед не носят по улице. За обедом сидят, наверное, часа четыре, не меньше, может быть, даже больше, пока не съедят всего, потому что меньше, чем в четыре часа, того, что перечислено на карточке, не съесть даже Гарриману.

Между тем преследуемый человек с бакенбардами вдруг изменил направление и повернул вправо. Перед Гарриманом высилась серая громада незнакомого ему здания, почти доверху облицованного блестящим красноватым гранитом. Не было ни вывесок, ни магазинов, но окна были ярко освещены. Массивные переплеты их уходили, казалось, этаж за этажом прямо в небо. Но это как будто не был и жилой дом.

Человек с белым хлебом поднимался по пологим входным ступеням и почти уже достигал широко открытых входных дверей, в глубине которых на свету виднелись двигающиеся фигуры. Еще момент — и он смешался бы с ними, и надеждам Гарримана суждено было угаснуть.

Одним броском вихрастый рыжий мальчик очутился у пасти, которая готова была поглотить объект его домогательств вместе с владельцем последнего. Проскользнуть за ним в поместительный вестибюль здания было для него делом одной секунды. Здесь, стиснутый со всех сторон массой публики, находившейся в медленном колышащемся движении, по-видимому, в ожидании открытия громадных двустворчатых дверей в какое-то внутреннее помещение, Джон Гарриман привычным жестом, не лишенным изящества, совершил акт, называемый уголовным правом присвоением частной собственности. Вот каким образом в этот памятный день вечерняя закуска известного германского археолога г. фон Вегерта, прибывшего в Лондон для участи я в торжественном заседании Королевского Географического института — нашла своего настоящего ценителя.

Перед Гарриманом расстилалась, уходя вверх на значительную высоту, белая мраморная лестница. На двух площадках ее стояли какие-то белые фигуры с крыльями за спиной, с головами, и похожими и непохожими на человеческие. Ровный молочный свет освещал лестницу и всю массу публики, спускавшуюся с нее и частью толпившуюся у подножья ее в громаднейшем полуциркульном холле.

Среди толпы Гарриман смутно разглядел служителей в темно-серых мундирах, разглядел из-за того инстинктивного страха, который всегда внушали ему сверкающие металлические пуговицы, и с радостью убедился, что на него никто не обращает пока никакого внимания.

Внезапно большие двустворчатые двери раскрылись в ярко освещенный зал. Толпа пришла в движение еще большее и, стеснившись в мощный поток, хлынула в него и лентами стала заполнять места, уходившие амфитеатром под самый потолок с блестящими хрустальными люстрами. Через мгновение Джон Гарриман был смят и притиснут к дубовой резной скамье с высокой спинкой. Впереди Гарримана был только один ряд кресел. Вся остальная публика высилась над ним, как нечто, готовое поглотить его, но удерживаемое невидимой дисциплиной. И, о ужас! влево от него находился тот самый старик, которого он обокрал!

Расправив бакенбарды, незнакомец занялся свертком своих бумаг. Разложив их перед собой на поднятом пюпитре своего места, он медленно перебирал листы движением изящных рук и, казалось, не замечал своего маленького соседа. Только изредка легкая усмешка пробегала по опущенным углам его рта.

У Джона Гарримана застрял кусок во рту, когда он подумал о том, что только чистая случайность воспрепятствовала обкраденному заметить пропажу и ее виновника. Однако голод командовал настойчиво и решительно.

— Ешь! — властно требовал желудок.

— Спрячься! — подсказывало сознание. Но куда спрятаться?

Отщипывая концами своих грязных пальцев вожделенный хлеб, мальчишка засовывал в рот куски невероятной величины и, давясь ими, проглатывал с быстротой, которой позавидовал бы любой гастроном с катаром в желудке. Что за начинку заключала в себе булка, этого Гарриман так и не узнал. Для решения этого вопроса у него не хватило ни времени, ни спокойствия. Все было с ней покончено как раз к тому моменту, когда мелодично прозвонил где-то впереди колокольчик. Все стихло, и профессор Вегерт, закончив разборку своих бумаг, поднял глаза, равнодушно оглядел ими амфитеатр, скользнул взором по проекционному фонарю, стоявшему рядом с Гарриманом, и обратился весь в слух и внимание. За длинным, блестевшим как зеркало овальным столом, стоявшим перед первым рядом кресел, важно восседали весьма почтенного вида лица. Это были ученые, явившиеся на внеочередное заседание Королевского Географического института для заслушания докладов только что закончившей свои работы большой африканской этнографической экспедиции и краткого сообщения о результатах дешифрирования надписи знаменитого рокандского камня.

Гарриман, несколько успокоенный тем обстоятельством, что на него никто не обращает внимания, забился в угол своего места у барьера и почти скрылся под пюпитром. Освоившись с помещением, он сдернул с себя свою шляпчонку, послюнявил ладони, примазал непокорно торчащие волосы и оглядел зал.

Внимание его занял сначала высокий господин, который встал, что-то пробормотал и снова сел за серединой того овального стола, за которым сидели седовласые ученые. Кто-то взобрался на кафедру, и до слуха Гарримана стали доноситься слова, смысла которых понять он не мог.

Монотонная речь баюкала мальчика. Усталое тело жаждало покоя. Сорокавосьмичасовое напряжение в погоне за пищей сделало свое дело. Тепло зала, сплошь наполненного людьми, разогрело иззябшее тельце. Желудок, отвыкший от пищи, начал свою работу над полученным куском хлеба. Черные глазки еще раз сверкнули под спутавшейся на них рыжей прядью, сомкнулись ресницами и потухли, как потухает блеск драгоценных камней под упавшей крышкой шкатулки.

Джон Гарриман заснул крепким сном накормленного усталого зверька.

Тем временем заседание ученого общества шло. Президент после приветствий по адресу прибывших иностранных гостей предоставил слово маленькому, невзрачному на вид ученому, шведскому антропологу Свендсену, обладавшему громовым голосом. Его доклад, носивший необычайно длинное и запутаннейшее заглавие, являлся результатом трехлетних исследований в Африке. Исключительные обобщения и выводы, которым суждено было произвести катастрофу в обычном понимании антропологических явлений ученым миром, заставили весь зал слушать его с напряженнейшим вниманием. Он говорил уже больше часа, но голос его грохотал не ослабевая. Этот незаметный человек, казалось, вырастал за своей речью. Едва ли он мог прибавить что-нибудь еще к своим ученым лаврам. Общепризнанный авторитет в нескольких научных дисциплинах, обладающий мировой известностью, этот согбенный тщедушный старичок с ярко светящимися глазами и массивным чистым лбом мыслителя должен был получить сегодня знаменитую миллионную премию Гармониуса, которая присуждалась один раз в каждые четверть века за особо выдающиеся заслуги на научном поприще.

— Еще Гиппократ отмечал значение общего устройства организма — его конституции в возникновении и течении болезни. Он отмечал хорошую и плохую, сильную и слабую конституции: вялых, тучных, сырых, рыжеволосых он противопоставлял мускулистым, крепким, сухим и темноволосым, — гремел профессор Свендсен. — Что касается рыжеволосых, которые нас особенно интересуют в данное время, то рыжеволосые…

Гарриман проснулся на этой фразе. Его слух, обостренно восприимчивый по характеру его профессии, воспринял с особенной ясностью упоминание о рыжеволосых.

— Что это? Уж не обо мне ли идет речь? — мелькнула мысль в его отдохнувшем мозгу. Но нет. На него по-прежнему никто не обращал внимания.

Гарриман стал слушать.

Через некоторое время докладчик кончил. Раздались нескончаемые аплодисменты. Подобного Гарриман не видел даже в тот день, когда Голоо побил этого проклятого француза в чемпионате на мировое первенство в боксе. Амфитеатр, казалось, дрожал от знаков приветствий, обращенных к этому маленькому человечку, опять ставшему незаметным.

Президент встал. За ним встали все члены, сидевшие в первом ряду в креслах. Поднялся на ноги весь зал. Автоматически поднялся с своего места и Гарриман. Президент принял из рук ученого секретаря сложенную в трубку бумагу и молча вперил свой взор в двери, бесшумно открывшиеся настежь на противоположном конце зала. На мгновение пронесся слабый рокочущий шум тысяч одновременно повернувшихся тел, и стих так же быстро, как начался. В полосе яркого света, лившегося из внезапно зажегшихся сотен ламп, на бархате ковра появился человек, сделавшийся средоточием всеобщего внимания. Гарриман с своего места видел его ясно.

Король!..

Все внимание Гарримана сосредоточилось на короле.

— Так вот он какой! Король!.. Ничего, впрочем, особенного. Человек, как человек.

Президент в сопровождении еще двух лиц, сидевших до того за овальным столом перед Гарриманом, медленной размеренной походкой двинулся навстречу.

Как раз у места Гарримана президент и король, каждый со своей свитой, один — с ученой, другой — с придворной, остановились, и первый из них произнес:

— Ваше величество! Королевский Географический институт имеет счастье приветствовать своего почетного президента и благодарить за то внимание и заботы, которые ваше величество просвещенно уделяете институту. Профессор Свендсен закончил свой доклад. Разрешите, ваше величество, передать вам патент для вручения докладчику сегодняшнего чрезвычайного собрания и ордер на его имя в сто тысяч фунтов, подлежащих выплате государственным казначейством в качестве премии Гармониуса за особо выдающиеся заслуги на ученом поприще. Заседание продолжается под председательством вашего величества.

Король принял бумаги из рук президента, подал руку ему и двинулся к президентскому месту. Заняв его, он сказал:

— Сэр! В вашей достойной особе я приветствую институт и благодарю за выраженные мне чувства. Профессор Свендсен, я очень счастлив передать вам от лица английской науки то восхищенное удивление, которое она испытывает перед вами и вашими заслугами.

Росчерком пера король подписал ордер и, вручая его ученому, добавил:

— Я очень жалею, что не имел возможности выслушать ваше сообщение, но очень рад, что могу вас лично приветствовать. Я надеюсь, что и в новом двадцатипятилетии ваш ум и талант, делающие вас по общему признанию равным знаменитейшим мыслителям всех времен и народов, будут обогащать нашу жизнь, историю и происхождение которой мы, благодаря вам, узнали в такой совершенной ясности. Сэр, поздравляю вас.

С этими словами король сел на председательское место и стал аплодировать счастливому избраннику.

Зал вновь огласился шумными рукоплесканиями.

Свендсен слушал короля, склонив на бок свою маленькую голову с выпуклым наподобие щита лбом и прищурив левый глаз. В руке он вертел трубку с патентом и ордер на сто тысяч фунтов. Ему вспомнился его дом в Стокгольме, его старая жена, подруга всей его жизни, весь уют ученого, который видел жизнь только тогда, когда она сталкивалась с ним вплотную, как, например, в этой последней его африканской экспедиции. У него было все, что нужно для безбедного существования вдвоем, — он был бездетен. Его личные потребности были незначительны. Его гонорара за те многочисленные ученые работы, которые он печатал, и за университетские лекции хватало с излишком на покрытие всех его расходов. С того дня, как он узнал о присуждении ему премии, это невероятное количество денег, которое он приобрел для себя столь неожиданно, гнетуще отзывалось на его психике. Он не нуждался в деньгах, он их боялся. Ни он, ни его жена не могли бы распорядиться ими, как следует. В его руках эти деньги были бы только обузой, помехой к счастливому существованию на склоне дней.

Моментально он решился.

— Ваше величество! — сказал Свендсен, поднимая голову. — Я вас выслушал, но я с вами позволю себе не согласиться.

По залу пробежал ропот изумления, вызванный столь несвойственной в Англии прямотой, с которой этот знаменитый, увенчанный лаврами человек обратился к королю.

Король сделал движение. Президент напряженно наклонился над столом. Зал замер.

— Да, я с вами не согласен, ваше величество. Английская нация делает мне подарок, который я принять не могу. Этот подарок не по мне, он не соответствует моим силам, моему положению, характеру жизни.

— Вот так штука, — подумал Гарриман. — Никак старик откажется от ста тысяч фунтов?!

— Мне семьдесят два года, и, следовательно, дни мои сочтены. Разрешите же мне просить принять от меня обратно эти деньги и отдать их в руки более молодые. Я полагаю, что в руках молодого ученого — столь большой капитал может найти более целесообразное применение.

— Сэр, — возразил король. — Ваш отказ не предусмотрен статутом премии Гармониуса. Вам придется указать точные условия, которые вы ставите для того, чтобы можно было вручить премию достойному лицу.

— Прекрасно, ваше величество.

Свендсен на секунду закрыл глаза рукой.

— Я прошу вручить сто тысяч фунтов тому лицу, которое дешифрирует надпись на знаменитом рокандском камне. Это не сделано со времен Шамполлиона. Это нужно, наконец, сделать! И это сделать тем своевременнее, что вопрос об этом камне является очередным вопросом сегодняшнего заседания.

Президент досадливо наклонился к столику секретаря и сказал:

— Акт к подписи.

Через несколько минут акт, составленный в смысле заявления Свендсена, был написан, подписан президентом и Свендсеном и скреплен печатью Географического института.

Секретарь встал с своего места и прочитал документ, оглашавший во всеобщее сведение, что премия Гармониуса, присужденная Королевским Географическим институтом профессору антропологии и этнографии Артуру Свендсену из Стокгольма, согласно его воле, поступает в собственность того лица, которое дешифрирует надпись рокандского камня.

Тем временем фон Вегерт успел рассмотреть Гарримана.

Внимание ученого было привлечено к столь необычному соседу уже в тот момент, когда чувство голода заставило последнего пересмотреть вопрос о праве собственности на известный нам предмет.

Ученый никак не мог решить, каким образом этот маленький оборванец, типичный деклассированный представитель улицы, попал в Географический институт? Выпуклый красивый лоб мальчика, его проницательные, ясные глаза, чуть раскосые, весь овал нервного, впечатлительного лица, форма головы, уравновешенной и благородной, прекрасная линия рта с полоской блестящих зубов молодого хищника, отлично очерченные и поставленные уши, крепкий затылок, пальцы рук, сухощавые, удлиненные, великолепные, несмотря на грязь, их покрывавшую, — все это невольно обращало на себя внимание.

Вдруг голос президента вывел его из задумчивости.

— Мы приступаем к вопросу о рокандском камне. Господин ученый секретарь! Я прошу огласить результаты исследования. Осветите их в общих чертах.

Вот что сообщил м-р Резерфорд, ученый секретарь Королевского Географического института.

— В 1796 г. в Британский музей был доставлен английским путешественником Гутчисоном камень, одна сторона которого покрыта надписью в три строки. Эта надпись сразу привлекла к себе внимание ученых, однако трудности дешифрирования ее увеличивались, казалось, с каждой попыткой, предпринимавшейся учеными разных стран. Сам Шамполлион приезжал из Парижа для осмотра камня, долго разбирал таинственные знаки, но разобрать их не смог.

В прошлом году по инициативе Королевского Географического института вопрос был поставлен снова.

К обсуждению его были привлечены следующие специалисты: лингвист профессор Медведев из России, археолог профессор фон Вегерт из Германии, профессор Морган из Аргентины, директор Восточного института м-р Шедит-Хуземи, лектор иранских языков, доктор филологии Иоганн Краузе из Геттингена, известный знаток древнееврейского языка, погибший при столь загадочных, как вы знаете, обстоятельствах, м-р Тартаковер, также погибший, вернее, пропавший без вести во время своего путешествия по Роканду, профессор Мадридского университета Пабло Рибейро и, наконец, наш соотечественник, почетный член института профессор Бонзельс, возглавивший комиссию.

Ученый секретарь сделал легкий полупоклон в сторону знаменитого собрата.

— Непременным секретарем этой комиссии по дешифрированию надписи рокандского камня был назначен я.

Нажатием кнопки у стола был потушен свет. Пропитанные особым химическим составом занавесы на больших окнах сделали темноту непроницаемой.

Все насторожились.

Гарриман навострил уши, заинтересованный сообщением.

И вот на огромном экране появилось светящееся изображение рокандского камня.