Бремя власти II

Глава 3

«Репутация — это то, что другие знают о тебе. А честь — это то, что ты знаешь о себе сам. Трение возникает, когда они разнятся.… Нет ничего хуже, чем стоять с осколками чести у ног, когда общественное мнение носит тебя на руках. Вот это действительно разъедает душу.»

Лоис Макмастер Буджолд

Анна Меньшикова ворвалась в свои покои, как ураган, сметающий все на своем пути. Дубовая дверь с грохотом врезалась в стену: задрожали не только фарфоровые безделушки на резном столике, но и хрустальные подвески люстры. Пальцы, ледяные и дрожащие, сорвали ключ из потайного кармашка платья, а затемстремительно пырнулиим замочную скважину.

Металлический щелчок замка прозвучал как выстрел.

— Не входить! Никому! — выкрикнула она в щель, даже не удостоив взглядом мелькнувший в коридоре силуэт горничной.

Девушкав два шага преодолела комнату и рухнула на огромную, мягкую кровать. Она утонула в холодном шелке и плотной парче покрывала. Тело отозвалось мгновенной слабостью: мышцы задрожали, сердце заколотилось о ребра, как пойманная птица.

Знакомый холодок страха прополз по спине… и вдруг… Предательское тепло разлилось где-то под ложечкой, оно вспыхнуло безумным предвкушением…

«Нет! — мысль вонзилась в сознание, как топор. — Это только яд! Это его действие!»

Анна вжалась лицом в прохладную шелковую подушку, втянула носом воздух и почувствовала запах лаванды и собственных духов.

— Пусть это поскорее закончится. Пусть смерть придет быстро и безболезненно! — заклинала она судьбу…

Но она была не в ладах со своим разумом.Мысль о Глебе пронзилатонкой, свежей болью, которая по остроте могла поспорить с любой физической.

Ее суженный был уже там, за гранью. В том холодном свете. Увидит ли он ее? Узнает ли?

Образ доброго, чуть грустного лица Глеба всплыл перед ее мысленным взором.

Сможет ли понять? Сможет ли он простить ей этот трусливый уход? Простит ли… за то, что перед смертью она поцеловала его убийцу — позволила другому коснуться себя?

Тепло… Нелепое, предательское и постыдное, оно вновь заползло в низ живота, разлилось жаром при воспоминании… Но не о Глебе, а об императоре. О его губах — мягких и требовательных. О его руке, вцепившейся ей в затылок с силой, не оставляющей никакого выбора. О той безумной, всесокрушающей, нежной мощи, с которой он ответил на ее отчаянный, лживый поцелуй, превратив его в нечто иное… В ИСТИННОЕ… НАСТОЯЩЕЕ…

Анна резко дернула головой, как бы отгоняя назойливую, жалящую муху.

«Нет! Не о нем! Не о нем! — застучало в висках. — О Глебе! Я должна думать только о Глебе! Его руки… Его голос…»

Она стиснула зубы до боли, впилась ногтями в шелк покрывала, пытаясь вызвать, удержать в памяти его улыбку, запах его кожи… Но перед глазами, упрямо, навязчиво, и беспощадно вставали чужие глаза. Холодные. Янтарные. Бездонные. Полные немого вызова и нечеловеческой, пугающей уверенности в своих силах. В них не было ни капли сомнения. Ни капли ее боли.

Сон навалился внезапно, тяжелой, темной, удушающей волной, смывая и страх, и предательское тепло, и жгучую ненависть к Николаю Соболеву… Она вдруг передумала умирать…

Я лежал, уставившись в замысловатую лепнину потолка. Вопреки моей воле, уголки губ предательски ползли вверх сами собой.

Анна… Эта чистая самоубийственная ярость, воплощенная в бархате и кружевах. Это отчаяние, закованное в ледяную броню высокомерия. Эта изысканная месть в своем безрассудном стремлении к самоуничтожению. Все это было достойно восхищения!

Завтра… да, определенно, завтра утром она ворвется сюда, как разъяренная кошка, шипящая от яда обиды. Обвинит ли она меня в обмане?

Разумеется.

Упрекнет ли в том, что я похитил у нее даже последнюю отчаянную надежду на смерть?

Непременно.

И предвкушение этого зрелища жгло меня изнутри, как крепкий спирт. Я уже видел мысленным взором: неистовый огонь в ее васильковых глазах, раздувающиеся ноздри на идеальном тонком носу, алеющий румянец ярости, пробивающийся сквозь фарфоровую бледность бархатной кожи.

Энергичная. Живая. Настоящая. Какой резкий контраст с той застывшей, безжизненной статуей в траурном черном платье!

— Чего лыбишься? О чем задумался? Об Анне? — голос Николая прорезал тишину прямо у моего уха, — ехидный, как укол булавки.

Я вздрогнул всем телом. Непроизвольно. Сердце стукнуло разок-другой чаще.

— Да нет — буркнул я, отводя взгляд к темному углу комнаты, словно там было что-то невероятно интересное. — Просто вспомнил вкусное сердце демона. Княжеское. Горечь старой меди, сладковатый привкус тлена… Специфический аромат, знаешь ли. Незабываемый. — я сглотнул, будто и правда ощущал этот мерзкий вкус на языке.

Николай материализовался наполовину, уплотнившись до легкой дымки. Скрестил прозрачные руки на груди в позе вечного критика. Он смотрел на меня с нескрываемым скепсисом, едва приподняв призрачную бровь.

— Ну, конечно-конечно… — протянул он, растягивая слова. — Тебе незачем оправдываться, Соломон. Честное слово. Я бы и сам не прочь оказаться на твоем месте… — призрак вздохнул по-театральному, закатив невидимые глаза. — Ты влюбляешься, старина! В свою невесту-убийцу. Ну просто песня! Романтично до зубной боли. Ай да Соломон! Шекспир по тебе плачет…

— Влюбляюсь? — фыркнул я и отмахнулся рукой, будто отгоняя надоедливую мошкару. — Это стратегия, Николай. Чистой воды расчет. Контроль. Она — живой ключ к твоей драгоценной регентше, к доброй половине Имперского Совета. Ее гнев — всего лишь рычаг, который я намерен использовать. Инструмент в большой игре. — Но даже в моих ушах эти слова прозвучали гладко, слишком отполировано, как дешевая подделка под мудрость. Слишком пафосная декларация…

— Инструмент — парировал Призрак… Его голос обрел стальные нотки. — Который ты с явным удовольствием целуешь в губы, рискуя жизнью. Уж это-то я разглядел отлично!

Я резко махнул рукой, отрезая тему.

— Хватит о ветреных женщинах! Ты же докучал мне вопросами о природе настоящей власти? Так слушай же, раз уж ты здесь! — я вскочил с кровати, почувствовав под ногами прохладу мраморного пола. Зашагал по комнате, не глядя на Призрака, ощущая под кожей тяжесть тысячелетий, давление бесчисленных решений и горький привкус опыта.

— Государь… Николай — начал я, увеличивая темп ходьбы, добавляя в голос глубину и металл. — Это не золотая безделушка на голове. Не мантия. Это тот, в чьей ладони дрожит сама Жизнь. Его боятся. Или обожают. Но страх — вот надежнейший фундамент трона!

Что до народной любви, то она капризна, как летний ветер. Она иссякнет при первой же оплошности. Растает, как дым.

Страх же вечен. Пока дышит угроза, пока ощутима мощь карающей десницы. Государя никто не осудит за жестокость, если она — меч, занесенный над хаосом во имя порядка. Сила без любви — дыба для народа!

Но презрение и гибель — вот удел слабого, уронившего этот меч, допустившего смуту. Заруби себе на носу: лучше держать страх на поводке, не обнажая клинка без нужды. Но! — я резко остановился, повернувшись к полупрозрачному Николаю, мой взгляд впился в его туманные зрачки. — Если уж взялся за нож, то руби раз и навсегда! Руби так, чтобы стоны жертв заглушали любые мысли о бунте на десятилетия! Чтобы никто, слышишь, никто не смел и головы поднять! И никогда не посягай на жен или имущество своих подданных без крайней, смертельной нужды. Это сеет не просто ненависть. Это рождает лютую, всепожирающую жажду мести, которая свергнет любого титана.

Власть, Николай, — это вечный танец льва и лисицы. Голая сила и изощренная хитрость. И всегда будь готов сбросить шкуру, стать змеей, если нужно тихо заползти в самое ухо врага и пустить ему в кровь сладкий яд.

Николай слушал, завороженный. Его призрачные глаза стали огромными, почти невидимое лицо исказилось смесью трепета и нездорового любопытства. Макиавелли, пропущенный через жернова опыта Царя Соломона, звучал… убедительно до мурашек. Зловеще. Но неоспоримо.

— И все же… а любовь? — выдохнул он наконец, и его голос прозвучал по-мальчишески неуверенно, даже потерянно на фоне только что услышанного.

— Любовь? — я усмехнулся. В моих глазах не было ни капли тепла. — Иногда полезный инструмент. Как лесть. Как золото. Но никогда, слышишь, никогда не ставь ее выше ответственности. Выше трона. Выше Империи. Империя, Николай, — вот твоя единственная, вечная и истинная возлюбленная. Ей одной ты должен страсть. Ей одной — верность до гроба.

Я резко кивнул на толстый учебник истории, безмятежно лежащий на столе.

— Теперь иди. Поработай над ухаживаниями за своей будущей госпожой. Ванная свободна. И тишина — твой лучший друг сейчас.

Призрак, все еще потрясенный, медленно кивнул. Его форма колебалась, как дым на ветру. Беззвучно он поплыл в сторону ванной комнаты, унося с собой книгу, словно драгоценный, но страшный трофей. В воздухе повис тяжелый осадок непроизнесенных вопросов и холодной, безжалостной Истины Власти.

Дождавшись ухода Николая, я приоткрылвходную дверь ровно настолько, чтобы высунуть голову. В сумраке коридора, как мрачный монумент, маячила знакомая исполинская тень Рыльского. Рядом с ним,вытянувшись по струнке,стояли два гвардейца. Их мундиры сверкали стерильной чистотой. Они держали в рукахначищенные до зеркального блеска карабины.Чуть поодаль расположилась пара арканистов. Их ауры, напряженные до звона, сканировали пространство вокругневидимыми щупальцами магии, выискивая малейшую угрозу.

— Лев Павлович! — бросил я бодро, с наигранной небрежностью откинув прядь рыжих волос со лба. — Зайдите на минуточку. Срочное дело возникло. Чайку горяченького попьем, обсудим.

Рыльский вошел неохотно, как медведь в капкан. Его массивная фигура на мгновение затмила свет от камина. Я быстро захлопнул дверь, громко защелкнув внутренний засов. Звук прозвучал как приговор в короткой тишине.

— Ваше высочество? — голос капитана прозвучал низко и глухо, будто был напитан вечной подозрительностью вперемешку с инеем. Он не сдвинулся с места: стоял в двух шагах от меня, как вкопанный.

— Этой ночью — начал я без предисловий, смотря ему прямо в глаза. — Мне необходимо прогуляться. Инкогнито. Вы обеспечите мне железное алиби. Скажете всем, включая Ольгу Павловну, что я блаженно почивал как младенец под твоим личным, неусыпным присмотром всю эту прекрасную ночь. Слово в слово.

Рыльский побледнел так, что шрамы на его лице выступили резче. Потом кровь хлынула к щекам, окрасив их в багровый цвет праведной ярости.

— Вы ЗНАЕТЕ… — зашипел он, сжимая челюсти так, что хрустнули кости. — Какой нагоняй я схлопотал от Ольги Павловны из-за того идиотского покушения⁈ Она чуть не спалила меня живьем на месте! Глазами выжигала! А если вас шандарахнут где-нибудь в трущобах⁈ Я…

Я резко поднял руку, ладошкой вперед, останавливая этот поток аргументов. Затем шагнул на полшага ближе, сократив дистанцию до опасной. Я даже не моргнул.

— А теперь представь себе, Лев Павлович… — произнес я тихо, но с железной интонацией, чеканя каждый слог. — Что будет, если ваша дражайшая Ольга Павловна вдруг узнает подлинную историю крымского вояжа? Всю. Без купюр. Об Анне? О ее маленьком смертельном спектакле? О Глебе? О его… внезапном увольнении со службы? И о твоей несколько… запоздалой реакции в том злополучном зале? Представил?

Он застыл. Казалось, навсегда… Даже дышать перестал. В широко открытых глазах мелькнул чистый, животный ужас, смешанный с осознанием полного краха. Видимо, он увидел эту картину очень ярко.

— Такими темпами. — прохрипел капитан. — Меня уж точно обезглавят раньше, чем эта информация до нее дойдет! Буквально завтра утром!

Это был тупик. Я видел, как его плечи напряглись, кулаки сжались до побеления костяшек. Весь он собрался в пружину, готовую выстрелить отпором. Именно в этот миг меня осенило. Меньшикова! Его немое, собачье обожание к регентше, спрятанное под маской преданности. Тайное. Безнадежное. Вот он ключ!

Я сделал еще один шаг, подойдя практически вплотную. Почувствовал запах его пота, смешанный с кожей и маслом для сапог. Наклонился к его уху, слегка понизив голос до едва слышного, заговорщицкого шепота, — будто делился величайшей тайной:

— А если бы ты знал, Лев Павлович… как расположить к себе саму Ольгу Павловну? Не как начальницу к подчиненному. А как женщину к мужчине?

Рыльский горько фыркнул, и отшатнулся, будто ужаленный.

— Расположить? Эту каменную статую? Эту ледяную гору⁈ — выпалил он, глаза суженные от недоверия. — Вы шутите, ваше высочество? Это запредельно! Невозможно!

Я коротко усмехнулся.

— Ты сам куда каменнее, Лев Павлович. Но взгляни! Тебя-то я расположил к себе? Пусть не до конца, пусть скрипя сердцем… Но ты здесь. Стоишь. Слушаешь. А не кричишь гвардии хватать безумца. Уже кое-что. Не правда ли?

Я видел, как мои слова вонзаются ему прямо в самомнение, цепляют за живое.

— Женщина, даже самая неприступная, — продолжил я, выставляя голос на волну опытного наставника. — Это не крепость со рвами и арбалетами. Это сад. Запущенный, заросший колючками, но сад. Нужно знать, куда ступить…

Она ценит силу? Покажи ей свою! Но не кулаками, а уверенностью в каждом слове, решимостью в действии.

Она устала от вечных интриг и яда двора? Так стань ее тихой гаванью. Тем, кто всегда рядом. Кто не лебезит, а понимает. Замечай мелочи, Лев. Ту книгу, которую она дочитывает у камина. Ту одинокую алую розу, что она любит в южном углу сада. Говори не о любви — она отшвырнет. Говори о верности. О долге. О том, как ты видишь ее бремя и восхищаешься силой, с которой она его несет. И будь терпелив. Терпелив как скала. И помни: камень точит не кирка, Лев Павлович… Камень точит вода. Постоянная. Ненавязчивая. Неустанная.

Я видел, как в его глазах вспыхивали и гасли искорки: слепая надежда, горькое сомнение, привычный саркастический скепсис. Но он слушал. Впитывал каждое слово, как высохшее поле впитывает дождь.

— Я… я целиком и полностью на вашей стороне, Лев. — добавил я чуть мягче, почти тепло, положив руку ему на плечо. — И с Ольги Павловны, клянусь всеми святыми, волос не упадет. Более того, я лично заинтересован в вашем… успехе на этом поприще. Такой тесть мне бы сгодился!

Рыльский стоял, не в силах пошевелиться. Борьба на его лице была эпической: мускулы дергались, губы подрагивали, взгляд метался от меня к двери и обратно. Казалось, сейчас лопнет какой-нибудь сосуд и инсульт убьет его.

Наконец, он выдохнул с шумом, словно бык. Плечи его обвисли, выдавая крайнюю усталость и капитуляцию.

— Уходите, — прохрипел он, резко отвернувшись ко мне спиной. — Пока я не передумал. Я вас прикрою. Но если что-то с вами случится…

Он не договорил. Просто махнул рукой, показывая, что он все пускает на самотек.

— Спасибо, Лев Павлович. Ценю. И еще одна ма-а-а-аленькая просьбица, — я ловко перехватил его движение к двери, заслонив собой ручку. — Мне нужны деньги. Взаймы. Довольно крупная сумма. Срочно. Желательно к утру.

Он медленно, очень медленно обернулся. Прищурился. Глаза его сузились до опасных, подозрительных щелочек, впиваясь в меня холодным стальным блеском.

— Не вы ли… — начал он медленно, с ужасающей для себя ясностью, — Недавно обчистили меня в коридоре, как последнего лоха? Срезали мой кошелек?

Я расплылся в самой ослепительной, мальчишески-невинной улыбке, какую только мог изобразить.

— Чего не сделаешь ради процветания государства и величия короны, дорогой Лев Павлович! — воскликнул я с пафосом. — Возникли экстренные неучтенные расходы на обеспечение безопасности Империи. Все совершенно секретно. Вы же понимаете?

Рыльский укоризненно покачал головой. Затем он провел огромной ладонью по лицу, с характерным шуршащим звуком.

— Так уж и быть, — пробормотал мужчина сквозь пальцы. — Достану. К завтрашнему вечеру. Но знайте, ваше высочество. — он вдруг опустил руку, и его взгляд вновь стал холодным и острым. — Вы мне будете должны. Гораздо больше. Намного больше, чем просто деньги. Помните это!

— Договорились, — кивнул я, сохраняя улыбку на лице. — Цена абсолютно справедливая. Честное царское!

Капитан вышел. Дверь захлопнулась за ним с таким грохотом, что задрожали стены, зазвенели стекла в окнах, а с полки свалилась фарфоровая китайская собачка, разбившись вдребезги.

Я усмехнулся и не стал терять ни секунды. Молниеносно сорвал с себя шелковый халат, под которым уже прятался пропитанный воском и скверной броник охотника. Затем достал из гардероба свой тайный чемоданчик. Кобуры щелкнули, кольты влетели в них, как палец невесты в кольцо. Ремни с серебряными патронами обтянули пояс. Клинки зашипели гадюками, когда я потянул их из ножен, желая проверить на остроту. Лезвия были отточены до бритвенной остроты и холодными бликами отражали огонь камина.

Маскировка легла на лицо привычной волной холодка: кожа слегка огрубела, волосы почернели до угольного оттенка, а янтарь глаз сменили безликие серые озера.

Окно спальни бесшумно отъехало в сторону. Холодная и колючая ночь плеснула мне в лицо опасной свободой. Я шагнул на каменный отлив и растворился в глубоких, ненадежных тенях дворцового парка, став частью ночи, ее бесшумным призраком на пути к охоте…

«Охотник на демонов» буквально ревел. Густой, едкий смог трубок и дешевого табака висел под закопченными потолочными балками, смешиваясь с тяжелым духом прокисшего пива, жареной солонины и немытых тел. Грохот деревянных кружек о столы, лязг оружия о лавочки, хаотичный гул десятков голосов — все сливалось в сплошной, оглушающий кипящий котел.

Когда я переступил порог, протиснувшись мимо двух пьяных гигантов, упирающихся лбами в дверной косяк, произошло настоящее чудо. Шум мгновенно умер. Он будто бы замер на полуслове, на полуноте песни, на полуударе кулаком по столу. Десятки пар глаз, затянутых бельмом хмеля, уставились на меня. Тишина повисла липкой паутиной, но потом гул рванул снова. Правда, теперь это был не ровный грохот отчаянного праздника, а возбужденный, шипящий шёпот, который полз от столика к столику:

«Смотри-ка… Это ж он? Соломон Козлов! Черт подери! Призрак… Говорят, вылитый молодой Юрий Соболев…Слышал, он две „С-шки“ закрыл? Под Питером и в Крыму? Практически один, как перст! Истинное чудовище!»

Я прошел сквозь этот шелестящий шквал взглядов и перешептываний, не сбавляя шага, к своему угловому столику. Вадим Петрович, угрюмый как туча, сидел, обхватив огромными ладонями кружку. Васька Кулак развалился, его артефактная рука из металла и темного дерева лежала на столе неподвижно, как боевой кистень. Семен Мухтарыч блестел желтыми глазами и традиционно втягивал воздух носом, прогоняя запахи через какое-то волшебное сито.

Мужчины быстро подсуетились, и перед моим стулом уже стояла кружка темного пива: густая пенная шапка оседала, оставляя кремовые подтеки по стенкам. Холодок и шипение отскакивали от стекла.

— Ну что, парни, — воскликнул я громко, поднимая тяжелую кружку, обращаясь уже не только к ним, а ко всему притихшему залу. — Засиделись здесь, как мыши в норе? Скверна плодится быстрее, чем блохи на псарне, а мы тут пиво тянем да байки травим! Хватит прятаться по углам!

Я сделал театральную паузу, ощущая, как внимание зала фокусируется на мне, словно лупа на кузнечике. Даже бармен замер с тряпкой в руке.

— Я создаю свой клан! — провозгласил я уверенно. — «ГНЕВ СОЛНЦА»! Кто со мной⁈ Кто готов рвать глотки этой проклятой Скверне не за жалкие медяки, а за будущее Империи и за свою честную долю в НАСТОЯЩЕЙ охоте⁈ В охоте, где трофеи меряются не черепами импов, а сердцами князей Бездны⁈

Тишина прокатилась зыбкой волной. Даже печка в углу перестала потрескивать. Казалось, воздух загустел до непробиваемости. А потом все взорвалось!

Лес рук взметнулся вверх… Голоса сорвались с мест, смешавшись в единый рёв:

— Я! Меня запиши! — выкрикнул какой-то беззубый дед.

— Куда вступать, Соломон⁈ Назови место! — требовал молодой парнишка, только-только оторвавшийся от родительского очага.

— Считай, я уже в строю! «Гнев Солнца»! Да! Мне нравится! — одобрил матерый бородатый охотник.

Васька Кулак громко стукнул своим артефактом по столу, оставив вмятину в дереве, и резко кивнул. Его широкое лицо расплылось в редкой ухмылке. Вадим Петрович крякнул, углы его рта поползли вверх в подобии мрачной улыбки, и он тоже поднял руку… Коротко, по-деловому. Семен Мухтарыч чмокнул губами, его желтые глаза сверкнули алчностью и азартом:

— Чую, дело пахнет кровью княжеской… и золотом. Я в деле, шеф. До победного или до самого пекла!

Шум зала снова набрал силу, но теперь это был гудящий рой возбужденных голосов, обсуждающих «Гнев Солнца», мой миф и грядущую кровавую жатву. Энергия витала в воздухе, осязаемая, как заряженный грозой ветер перед битвой.

Валерия Орловская вжалась в угловой столик, как грозовая туча, собирающаяся разрядиться. Тяжелый, дубовый стул под ней скрипел от напряжения. Она прилипла к бутылке дешевого вермута не как к спасательному кругу, а как к якорю, единственному, что удерживало ее от падения в пучину ярости.

Ее люди, пять обветренных морд, знавших ее многие годы, сидели напряженно, пытаясь расшевелить молчание топорными шутками, неуклюжими байками о прошлых охотах. Атмосфера висела тягучей, удушающей смолой. Она отвечала односложно: «Угу», «Ага» или просто игнорировала, уставившись невидящим взглядом в темную, мутную жижу в ее стакане.

Проклятый помолвочный бал, на который ее не пустили… Проклятый Рябоволов с его «нецелесообразностью», как приговором… Проклятые демоны, сорвавшие ей все планы… Она чувствовала себя брошенной на свалку, ненужной, слабой. А слабость бесила больше всего на свете. Больше демонов, больше предателей. Она снова приложилась к горлышку бутылки, игнорируя грязный стакан. Глоток обжигающего сладкого пойла обострил головную боль и горечь во рту.

И тут, как назло, с гулким стоном распахнулась старая дверь. В проеме показался Соломон Козлов. Собственной персоной! Самодовольный выскочка в дешевой коже, но с походкой победителя. А за ним, как за мессией, поползли восторженные взгляды и слова восхищения.

Многие зашептались, словно змеи: «Идол…», «Призрак Императора…», «Две „С-шки“ на счету…». А потом он встал, как на трибуне, и объявил о своем клятвенном клане. И в баре взметнулся лес рук! И некоторые из ее людей тоже подняли руки, как послушные щенки! Васька, этот тупорылый увалень, еще и поддержал его, стукнув своим уродливым протезом по столу!

Ярость, черная и взрывчатая, закипела в Валерии, поднялась волной от пяток к горлу. Она вскочила рывком, опрокидывая стул. Движения ее были резкими, некоординированными, пьяными. Она грубо расталкивала людей на пути, не слыша возмущенных возгласов, не видя лиц, только его стол. Весь паб затих, затаив дыхание, создав мертвую звуковую воронку вокруг нее. Она с размаху, всем весом отчаяния и гнева, ударила ладонью по столешнице прямо перед его лицом! Звон опрокинутой посуды, лязг ножей и вилок на миг оглушили ее.

— С чего вы все взяли⁈ — ее голос прорезал тишину, заставляя вздрогнуть даже бывалых. — С чего вы решили, что этому БУРАТИНО можно доверять⁈ Что он может нести ответственность за ваши жизни⁈ Он — самовлюбленный болван, играющий в героя!

Она подняла голову, тяжело дыша, и окинула толпу презрительным взглядом.

Васька Кулак мрачно поднялся во весь свой исполинский рост. Его артефактный кулак глухо стукнул по столу, заставляя подпрыгнуть остатки посуды.

— А с чего ты взяла, что нельзя, Орловская? — прорычал он. — На прорыве под Питером он нас вытащил из того ада! Князя Бездны в пепел обратил! Башню повалил! Это разве не ДОКАЗАТЕЛЬСТВО? Или ты слепая?

Ропот согласия прокатился волной по залу:

Валерия побледнела до цвета мрамора, потом густо покраснела, как раскаленный металл. Лицо ее исказила гримаса чистого, неприкрытого гнева и отчаянной обиды, унижения.

— Это потому… — ее голос сорвался на хрип, но она сделала судорожный вдох, выпрямилась и продолжила громко, четко, вонзая каждое слово в пространство, как отравленный кинжал. — Что за это спасение он потребовал, чтобы я ему отдалась! Вот его настоящая цена, идиоты! Я молчала, щадя ваш идиотский восторг! Но видеть, как вы лезете в пасть к этому… этому прохвосту…

Слов не хватило, она лишь резко, с бешенством тряхнула головой: светлые волосы взметнулись платиновым жемчугом.

В зале ахнули единым горлом. Соломон Козлов поперхнулся пивом, кашлянул, вытирая рот тыльной стороной ладони. Десятки пар глаз — только что восхищенных — уставились на него с внезапным, колючим недоверием и брезгливостью. Васька онемел, его челюсть буквально отвисла, обнажив желтые крепкие зубы.

— Это… — Вадим Петрович встал, оперевшись ладонями о стол. — Это очень серьезное обвинение, капитан. И бездоказательное. Это… клевета!

Валерия скрипнула зубами и замахнулась кулаком не на Соломона, а на Вадима, целясь ему в прямо в челюсть.

— МОЛЧИ, ПРЕДАТЕЛЬ!

Но ее кулак не достиг своей цели. Рука этого проклятого Буратино перехватила ее запястье стальной хваткой, как тисками. Он встал мгновенно, без суеты, глядя ей прямо в глаза. Его стальной взгляд встретился с ее горящими зрачками.

— Сядь, капитан, — сказал он властно, спокойно, но так, чтобы слышал каждый. — И успокойся. Ты пьяна. И ты ошибаешься. Грубо ошибаешься.

Она дернулась, попыталась вырваться. Сила в ней была отчаянная, животная, но его хватка не ослабевала. Она вырвала руку рывком, потеряв равновесие и едва не упав, но не отступила ни на шаг. Девушка дышала часто, поверхностно, ее грудь высоко вздымалась под плотной кожей мундира, обтягивающего точеную фигурку. Ненависть в ее взгляде была осязаемой, как удар током.

— Ошибаюсь? — она залилась ледяным, ядовитым смехом, который звучал как скрежет металла по стеклу. — Хочешь доказать обратное, Буратино? Снять штаны прямо здесь? Она выпрямилась во весь свой рост, ее голос прорвал напряженную тишину:

— ВЫЗЫВАЮ. ТЕБЯ. НА ДУЭЛЬ! ПО КОДЕКСУ ОХОТНИКОВ! Не до смерти, разумеется. Но кровь прольется. Моя или твоя. Пойдем, выйдем. Сейчас же! Я смою эту самодовольную улыбку с твоей рожи!

В зале поднялся гвалт. Несколько охотников, ее бывшие товарищи, бросились к ней, пытаясь схватить за руки, оттащить:

— Валерия, остынь, черт возьми! Не надо так! Кодекс разрешает, но ты же не в себе!

Она отшвырнула их с силой, которой от нее никто не ожидал.

— Отвалите все! — проревела она, ее глаза полыхали безумием. — КОДЕКС ДАЕТ МНЕ ПРАВО! ЛЮБОМУ ОХОТНИКУ! ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ РАНГА И ПОЛОЖЕНИЯ! Это мой вызов!

Она повернула голову к Соломону, и на ее губах расплылась победоносная, жестокая усмешка, полная предвкушения его трусости.

— Но он, конечно же, может просто отказаться. Испугаться. Спрятаться за спины своих новых щенков.

Она замолчала. Весь зал замер. Воздух наэлектризовался до предела, искрило даже между стульев. Все взгляды были прикованы к Соломону. И каждый охотник уже в глубине души задавался одним вопросом: «Как медяк сможет совладать с серебром? Да еще и с таким горячим?»