Братья наши меньшие

Сплетение четвертое СТРЕЛЬБА ПО ЖИВЫМ МИШЕНЯМ

Я постучал в дверь Громова сначала тихо, будто сомневаясь, стоит ли вообще стучать. Может, надеялся, что он не услышит.

Потом разозлился и стукнул сильнее. Краем глаза увидел, как мелькает огонек в глазке соседней квартиры: тетя Дина пост сдавать не собиралась. Я мысленно поздравил себя: не зря сунул Лизу в картонную коробку, иначе бы милиция уже спешила сюда.

— Кто там? — буркнул Леша из-за двери. Голос у него был злой и пропитый.

— Свои.

— Хватило наглости прийти?

— Открывай. Дело важное.

— На суде встретимся. Когда с твоей наглой рожи синяки сойдут.

— Да открой же! — Я врезал по двери ногой. — Думаешь, просто так пришел? А на суде я тебе все припомню, не переживай.

— Ну смотри…

Ключ повернулся в замке; с легким скрипом отворилась дверь. Леша выглядел неважно: спортивные штаны засалены, белая майка в жирных пятнах, а лицо напоминало сдувшийся алый шарик, зачем-то обросший жесткой щетиной. Глаза у Леши были красные, как у бешеного быка, а волосы через один — седые.

— Хреново выглядишь, — сообщил я ему.

— Ты еще хуже. Приперся, чтобы комплименты говорить?

Я протиснулся мимо Леши; картонная коробка неприятно надавила на бок. Громов подумал и захлопнул за мной дверь. Спросил, не оборачиваясь:

— Чего тебе?

В квартире у него было чисто и опрятно; похоже, забросив себя, Громов не забыл о порядке в доме; наверное, квартира ассоциировалась у него с погибшей семьей.

— Леш, — сказал я, — тебе надо спасти живое существо. Курицу. Ты же не откажешь мне, правда?

— Убирайся, — шепотом сказал Громов. — Господи, Кир, чего ты от меня хочешь? Ты и так поломал мне жизнь…

— Меньше пафоса, глупый Громов! — Я толкнул его в бок. — А курица эта, кстати, разумная.

Я опустил коробку на пол и открыл ее — несушка выглянула, вытянув шею, с любопытством посмотрела по сторонам и одобрительно закудахтала, но тут же замолчала, с сомнением разглядывая Лешу.

Я ее понимал. Если бы меня притащили в картонной коробке к чудищу, я бы тоже сомневался.

Громов обернулся и посмотрел на Лизу.

— П… — сказал он.

— Если ее найдут, то сразу прирежут. Или заберут на опыты, — сказал я. — А это разумная курица! Зовут Лиза. Лиза, это Алексей Громов! Громов, это Лиза.

Курица выбралась из коробки, подошла к Лешке и замерла. Черный катышек на ее боку слабо пульсировал; пахло заплесневевшим хлебом и пометом. Громов протянул руку и коснулся Лизиного клювика; курица не отстранилась.

— Дрессированная? — спросил он.

Курица мотнула головой.

— Черная Курица.

Мы обернулись, Лиза — тоже. Из кухни, держась рукой за стену, вышел Коля Громов; он был в поношенных серых джинсах и домашней клетчатой рубашке; глаза закрывали широкие черные очки, из-под которых выглядывали засохшие, вроде сосулек, капельки гноя. Лешка громко задышал за моей спиной и сказал, шмыгая большущим своим носом:

— Коленька, иди в зал. Сейчас я вернусь и дочитаю тебе книжку…

— Откуда ты знаешь, что она черная? — спросил я.

Мальчишка присел на корточки и позвал:

— Черная курица… иди ко мне!

Лиза настороженно шагнула к нему. Сделала еще шаг и еще и пустилась бегом. Они замерли друг против друга, не прикасаясь, не делая попытки сблизиться. Просто смотрели. Впрочем, Коля ничего не мог видеть.

Я сказал:

— Забавно. Встретились два нечеловеческих разума.

— Оставляй несушку и убирайся, — прошептал с угрозой Громов.

— С удовольствием. Я спешу. Потом зайду, ты не сомневайся, проведаю. И не забывай: ее зовут Лиза, и она любит, когда с ней в одной комнате кто-то курит!

— Что она ест?

— О, все подряд! Я даже колбасные обрезки ей давал — клюет!

— Хорошо.

Дверь захлопнулась за моей спиной.

— Подумаешь, — сказал я закрытой двери. Из-за закрытой двери никто не ответил, и тогда я сказал шепотом:— Лешка, прости…

На улице было все так же темно. При нулевой температуре отчего-то вздумал пойти снег, и мокрые снежинки, как пластилиновые, липли к щекам и подбородку. Бессонная ночь давала о себе знать: я чихал и тер распухший нос. Клял себя за то, что забыл взять платок.

До станции пришлось идти пешком. Было тихо и пустынно, но на полпути к станции мимо промчалась машина, в которой на весь квартал орала магнитола.

Окутанный клубами табачного дыма, автомобиль мчался вперед мимо тусклых ларьков и черных многоэтажек; водитель подпевал магнитоле и курил сигарету. Путь его усеивали окурки и пустые пивные банки. Водитель был крепко пьян и мчался вперед на скорости сто километров в час, а я шел по тротуару вслед за ним.

Я увидел его машину метров через триста; она стояла, передом «обняв» столб, а рядом суетились милиционеры с фонариками; водитель едва слышно стонал, зажатый между сиденьем и приборной панелью. Милиционеры безуспешно пытались его вытащить.

Я прошел мимо. Мне не нужны были неприятности.

На перроне народу оказалось всего ничего: два подвыпивших семейства. Из их разговора я узнал, что они гостили у кого-то в городе, пили несколько дней подряд, сегодня протрезвели и рассорились с хозяевами. Неподалеку примостился пожилой краснолицый мужичок в простецкой телогрейке, шерстяных штанах, валенках и буденовке на седой голове. Мужичок курил «приму» в мундштуке, сипло кашлял и сплевывал на блестящую рельсу.

Было холодно, и казалось еще холоднее от недосыпа. Я дрожал, притопывал на одном месте и кутался в куртку. Хвалил себя за то, что переодел дурацкую кожанку Игоря; за это же и корил — вдруг запомнят? Узнают? В голове возникла идея сжечь куртку после всего.

Потом подумал, что надо было бы пойти на главную, крытую, станцию: там теплее. Правда, тогда пришлось бы сделать изрядный крюк, а времени у меня оставалось совсем немного.

Поезд опаздывал, и я нервничал. Чтоб отвлечься, стал наблюдать за беспородной дворняжкой, которая барахталась в луже с той стороны монорельсовой дороги. Холода она не боялась, не боялась и изредка проезжающих по магистрали автомашин; гналась за ними с громким лаем метров десять, а потом возвращалась к луже. Уши ее превратились в лохматые сосульки, а с любопытной морды стекала жидкая грязь. Два фонаря величественно возвышались над лужей, которая расположилась точно посередке. Фонари бросали свет и на собачку, словно светильники из-за рампы. Псина, наверное, чувствовала себя в центре внимания, поэтому вылезать из лужи не собиралась и иногда поглядывала на нас — одобряем ли? Видим ли, какая она смелая? Готовы ли поклоняться? «Так и у людей, — подумал я. — Кажется, что мы в центре внимания, а на самом деле торчим посреди лужи и бессильно тявкаем на проносящуюся мимо жизнь».

Загорелся красный свет на светофоре; зашипело радио на станционной будочке, которую строители впихнули между брошенным вокзалом, пакгаузом и деревянным сортиром. Записанный на пленку голос предупредил, что приближается поезд, и не советовал выбегать на рельсы. Собачка встрепенулась, повела ушами-сосульками; поняла, видимо, что приближается кульминация, финальный, высочайший момент ее никчемной жизни. Лужа перестала быть источником вдохновения. Лаять на машины — это мелко, подумала отважная дворняжка.

И когда к станции, сигналя, приблизился блестящий синий поезд, дворняжка с разбега прыгнула на рельсу и даже успела тявкнуть разок, прежде чем ее растянуло кровавой полосой по глянцевой шпале метров на тридцать вперед.

Бабы в компании дружно взвизгнули; мужики кто промолчал, а кто загоготал. Тут же и помянули бесстрашную собачку, выпили за нее по глотку пива, не стукаясь. Старик с «примой» снял буденовку и молча перекрестился. Открылись двери, и мы поспешили в вагон.

В Левобережье было уже не так темно. А может быть, глаза привыкли к темноте. До рассвета оставалось минут сорок или около того. В стороне у кустов стояла все та же «волга». Мотор водитель приглушил. Он там случайно не замерз? Вроде нет. По крайней мере, из машины снова потянуло табаком, на этот раз с ментолом, а мертвые, как известно, не курят.

Продолжая кутаться в куртку, я прошлепал мимо «волги» и разбитого ларька. Миновал улицу и подъем, остановился в тени деревьев и прислушался. Возле общаги было тихо, милиционеров я тоже не заметил. Студенты отсыпались. Некоторые, наверное, в вытрезвителе.

Снега за ночь насыпало прилично; теперь он не таял, едва достигнув асфальта, а задерживался и успевал слежаться под ногами. Шагать по хрустящему снежку было приятно, вспоминалось детство.

Погрузившись в мысли, я тенью проскользнул к гаражу. Замер, прислушиваясь. Отсчитал в уме до ста и потянул за ручку: как хорошо, что мы не догадались запереть замок: сам бы я его ни за что не открыл. Разве что ломиком.

Нащупал сбоку выключатель и щелкнул им.

— Вот ты какая, с-ссука… — В бок меня пихнули несильно, но неожиданно. Я едва удержался на ногах; уперся локтем в стену и замер, разглядывая обидчика.

Обидчиков. Их было двое. Тот, который пихнул меня — долговязый лопоухий парнишка с головой, покрытой редким пушком, и Семен Панин собственной персоной. Панин стоял возле холодильника и демонстративно разглядывал Игоревы корочки.

— Ну что? Добегался? — спросил долговязый. Я узнал его голос: тот самый парнишка, который болтал с папашей-милиционером.

Интересно, как Панин успел добраться сюда раньше меня?

Долговязый нахохлился и прошелся передо мной гоголем, поигрывая битой. Зашипел яростно, что та гадюка:

— А я-то сразу и не допер… потом думаю, оба-на! А ведь замка на гараже не было! Сразу сюда… А ты… паспорт потерял?

Я кивнул. Поправил съехавшую набок шапку и попросил:

— Верните, пожалуйста. Обронил.

— Ах он обронил! — возмутился долговязый. — А кто Семке деньги вернет? Он на такси сюда примчался, когда я ему позвонил. Кто за водку деньги отдаст? За фотографию? Ты, сволочь, зачем фотку забрал?

— Отдам. Сколько с меня?

— Не он, — сказал вдруг Семен. Голос у него был спокойный, не то что у дружка.

— Чего?

— Паспорт не его. Приятеля, скорее всего.

Он посмотрел мне в глаза, и я поневоле вздрогнул — взгляд у Панина был холодный и расчетливый. Жестокий. Наслушавшись рассказов Лерочки, я представлял парня другим, забитым и жалким.

Панин прищурил правый глаз и наклонил голову, разглядывая меня.

— Я тебя видел где-то? — спросил он. Я напрягся, потому что взгляд его изменился, и изменился не в лучшую сторону.

— Вряд ли, — ответил я. — Послушайте, ребята, вышла ошибка, мы с приятелем моим…

— Работали на дизеле?

— Нет, я…

Он подошел ко мне вплотную и руками, расставив их в стороны, взял в капкан, уперся ладонями в стены, а я стоял, зажатый в угол, и беспомощно озирался. Лопоухий дружок Панина довольно пыхтел за его плечом; от него несло застарелым потом и жареным луком.

— В «Желтом клубе» я тебя видел, — удовлетворенно кивнул Панин. — Первого января. Вечером. Да?

— Не знаю, о чем ты…

Панин открыл дверцу холодильника и кивнул мне:

— А ну подойди.

— Ребята, да ладно вам, если надо, я заплачу…

— Подойди, я сказал.

Я сделал шаг к нему. Заглянул в холодильник и замер с открытым ртом. В холодильнике отсутствовала задняя стенка. Вместо нее сверху вниз стекала, масляно поблескивая, черная жижа. Не совсем ясно было, откуда она берется и куда стекает. Панин засунул в жижу руку по локоть и выдернул оттуда розу. Рот открылся у меня еще шире. Панин недовольно рыкнул, снова сунул руку в жижу и на этот раз достал гаечный ключ. Самое интересное, что при этом его рука и ключ оставались чистыми, хотя жижа была вполне материальной: она противно чавкала, когда Панин засовывал в нее руку.

— Где мой кастет? — не поворачиваясь, растягивая слова, поинтересовался Панин и кинул ключ обратно в жижу. Ключ провалился в нее, а в жиже в том месте надулся и лопнул пузырь; пахнуло метаном.

— Не знаю, — пробормотал я.

— Не к тебе обращаюсь!

— Не знаю, Сема… — уныло отвечал дружок Панина. — Разве его нет на месте?

— А зачем я тогда, по-твоему, тебя спрашиваю?

Долговязый помялся и протянул жалобно:

— Сема, дружище, тут такая беда приключилась… я вчера кастет взял — ну ты знаешь, на всякий случай, район, блин, тревожный…

— Опять перед Ингой красовался?

— …а папка меня встретил, ну и…

— Я с тобой потом разберусь, — пообещал ему Панин, снова сунул руку в жижу и достал гаечный ключ.

— Говоришь, не знаешь про «Желтый клуб»? Зато я знаю, — сказал Панин, поворачиваясь ко мне, — ты, сволочь, с Прокуроровым разговаривал. Правильно? — Он толкнул меня раскрытой ладонью в грудь. Я не успел подумать и толкнул в ответ. Семен отступил на шаг, и глаза у него недобро заблестели. Он замахнулся рукой, в которой был зажат гаечный ключ. Тут уж было не до размышлений: я кинулся вперед и вниз — ключ свистнул, рассекая воздух, почти мимо; почти, потому что все-таки проехался по моей макушке. Из глаз брызнули искры, а мир вокруг подернулся розовой пеленой. Сквозь пелену проглядывал человек в желтом и мартышка со скарабеем на плече, но по понятным причинам рассмотреть очередное видение внимательно я не смог.

Не останавливаясь, я боднул Панина головой, а потом врезал ему кулаком под дых; Панин качнулся к столу. Пытаясь удержаться, смахнул с письменного стола монитор.

Монитор с глухим стуком упал на ковер. Внутри что-то треснуло и заискрилось.

— Твою мать, — сказал долговязый; он, не отрываясь, смотрел на разбитый монитор. — Папка меня убьет, если сломался…

Я, с трудом справляясь с тошнотой, поглядел вниз, увидел Игорьков паспорт и подхватил его. Едва успел разогнуться, а на меня уже кинулся Панин; ключом заехал мне по плечу, и я вылетел, распахнув по пути двери, наружу. Рука стала непослушной и вялой, но паспорт я все-таки умудрился засунуть в карман. Потом попятился вдоль гаража в сторону шоссе, а рука, совершив последний подвиг, болталась мокрой тряпкой и шлепала меня по боку.

Из гаража выскочил Панин. Его шатало, но двигался он быстро. Я попытался ускорить шаг. В голове, казалось, бухал метроном, мир из розового превращался в красный, а где-то вдали пропел петух, и я отстраненно подумал, что держать петуха дома строжайше запрещено. Кого-то ждут неприятности.

— Убью г-г-гада!..

— Стоп.

Девушка с пистолетом. Зрачок пистолета глядит на меня, а я ползу к ней. Меня почему-то больше пугает Семен Панин со своим гаечным ключом и жижей в холодильнике. А девушка с пистолетом совсем не пугает, хотя целится она в меня. Или куда-то в сторону? Может, в Панина? У нее такой забавный капюшон, и тонкая, закутанная в длинную серую куртку с широким поясом фигурка; она похожа на сказочного эльфа или Бабу-ягу без метлы, ступы и крючковатого носа…

— Стой, кому сказала!

И голос — такой знакомый. Я остановился, прислонился к стене и сплюнул кровью; во рту стало солоно. Хотелось домой, в постель; рука, секунду назад немая, теперь разболелась. Тошнило все сильнее, и я сглатывал желчь, чтоб не вырвало.

— Не твое дело! — Панин за спиной.

— Мое.

— Эта сволочь обокрала меня! Эй, погоди…

Девушка не сдвинулась с места; пистолет она держала крепко. Из-за капюшона я не видел лица, но знал точно — знаю ее. Откуда?

— Наташка?

— Отойди.

Тишина, а потом хруст мокрого снега и едва слышный скрип ворот.

— Наташка, ты что тут делаешь?

— Не твое дело. Кирилл, иди за мной.

— Я не смогу…

— А ты смоги! — горячась, приказала она.

Наташа Клюева. Девушка, которая живет этажом ниже.

Студентка-порнозвезда.

Как мы добрались до перрона, я помнил смутно; запомнил только, что Наташа подошла к «волге» и что-то шепнула водителю; он выбросил сигарету, развернул машину и умчался куда-то. А потом мы молчали и ждали монорельс. Я стоял, прислонившись к столбу. Закрыл глаза и ни о чем не думал, а разбитой рукой судорожно, до боли, сжимал паспорт.

Вскоре монорельс нес нас в город. Утро занималось на востоке, оранжевыми красками разбавляя белую муть. Краешек солнца яичным желтком бултыхался в пустоте, похожей на белок, прятался в небе, словно в тумане.

Иногда солнце загораживали проносящиеся мимо черные холмы, серые столбы и голые стволы тополей.

Я сидел на скамейке и смотрел в окно напротив. На проносящийся мимо восход.

Наташа сидела рядом. Она промокала кровоточащую царапину на моем виске платочком; черные волосы ее, пахнущие дорогим шампунем, попадали мне в ноздри, и я с трудом сдерживался, чтобы не чихнуть, потому что от каждого чиха носом шла кровь. Прямо как у Игорька.

— Вот так, — сказала в очередной раз Наташа; теперь мне казалось, что от нее пахнет дорогими духами и абрикосовым шампунем. Мне вдруг до смерти захотелось абрикосов, и я спросил, чтобы отвлечься:

— Наташа, ты любишь абрикосы?

— Тебя ударили, — ответила она.

Я — очень люблю. И Маша любила. Бывало, станем на балконе и едим, одну за другой, а косточки вниз скидываем, прохожим на головы. Прохожие вверх глядят, а мы назад отступаем и хихикаем; это Маша хихикала, а мне было стыдно, но я ее очень любил, вот и кидал ради нее косточками в прохожих. И научился хихикать — тоже ради нее.

— Странное развлечение, — сказала, подумав, Наташа

— Как мне называть тебя, чтобы не исказить ненароком? — спросил я.

— Мне все равно, — ответила она. — Я в эти предрассудки не верю.

— Понятно, — пробормотал я.

Она молчала. Потом сказала, с легким вздохом поправляя капюшон, опять превращаясь в волшебного эльфа:

— Ты прости, я за тобой следила.

— Зачем? — спросил я, вспоминая абрикосы и Машу. Машу и абрикосы. Машу. Абрикосы.

— Не надо тебе знать.

— Не надо решать за меня! — разозлился я, забывая об абрикосах. И о Маше.

Я уселся поудобнее. Каждое движение отдавалось болью в голове и руке, и я едва сдержал стон. Повернул голову и посмотрел на Наташу: она хмурилась и отводила взгляд, кусала губы. Смешно получалось. Наташа выглядела, как нашкодившая лицеистка.

— Может, ты и прав, — медленно проговорила она, расстегнула «молнию» на куртке и распахнула ее. Под курткой был коричневый вязаный свитерок с начесом; я удивленно посмотрел на Наташу. Но представление не закончилось: Наташа приподняла свитер до самой груди. Одежды под ним не оказалось. Мне открылись светлая в розовых мурашках кожа и черное пульсирующее пятно с левой стороны. Оно было как живое и масляно блестело.

Я вздрогнул.

— Ты уже знаешь, что это такое, — сказала Наташа, опуская свитер и застегивая куртку.

— Жук-скарабей… — пробормотал я. Шок был силен, и я даже забыл о боли на пару секунд.

Она кивнула:

— Так его называют те, которые придерживаются «египетской» версии происхождения. Да и другие — по привычке.

— Чего?

Наташа вздохнула и отвернулась; я заметил, что левую руку она все время держит в кармане куртки. Карман был глубокий, и в нем без труда можно было спрятать пистолет.

— Долгая история, — сказала Наташа. — Давай я расскажу тебе ее дома?

Я помотал головой:

— Нам надо заехать в больницу… там лежит мой друг, и я должен отдать ему паспорт.

— Хорошо, — кивнула Наташа.

Мы помолчали. Потом, не придумав ничего лучше, я сказал:

— Наташ, знаешь что? В своем капюшоне ты на эльфа похожа.

— У меня уши незаостренные.

— У эльфов уши не главное. У эльфов главное — высокомерие, гордость и зеленый капюшон.

— Глупости.

— Нет, не глупости.

— Полев, тебя слишком сильно по голове ударили.

— В юности я начитался Полкина и мечтал стать эльфом. Или хотя бы пожить у них месяц-другой. Они были слишком благородные, если ты понимаешь, что я имею в виду. Я хотел напакостить им, чтобы они напакостили в ответ и перестали быть благородными. Такая у меня была детская мечта.

— Полев, ты больной.

— А оркам я, наоборот, хотел помочь. Я бы строил им хосписы, детские сады и молочные кухни. Я бы учил их добру. Понимаешь?

— Нет.

— Я к тому, что я хотел попасть в сказку и перекроить там все по-своему. А тут появляешься ты со своим волшебным гнойным пятном, и я никак не пойму, что с тобой надо делать — помогать или пакостить. Ты как думаешь?

Она не ответила.

В больнице мы не собирались задерживаться. Я передал паспорт доктору и хотел уйти, но он с сомнением поглядел на мою физиономию, покрытую засохшими пятнами крови, и спросил:

— Вам-то самому… помочь, может?

— Нет, спасибо, — ответил я и спросил: — Как там мой друг?

— Состояние стабилизировалось, — заученно ответил врач. — К нему жена пришла… вас пропустить пока не могу.

— Хорошо, — ответил я и побрел прочь; у входа меня ждала Наташа; капюшон она убрала за спину и теперь походила на обычную девчонку, а не эльфийскую охотницу. Возле нее стоял дюжий санитар и рассказывал сальный анекдот, но Клюева не смеялась. Казалось, она вообще не обращает на санитара внимания.

Заметив меня, санитар досадливо поморщился, но отошел. Наташа взяла меня под руку. Со стороны это выглядело невинно: мужчина и женщина прогуливаются. На самом деле Наташа поддерживала меня — я мог грохнуться в обморок в любую минуту. Рука моя жутко болела, но, кажется, обошлось без перелома.

Мы молча прошли мимо «газелей», на белых боках которых алели цифры — ноль три; мимо сторожа — он кивнул мне, как старому знакомому. Я растерянно кивнул в ответ.

На улицах нам попадались люди, которые спешили по своим делам. Два или три человека стояли на автобусной остановке. «Богатые», — подумал я и немедленно захотел напакостить им, но тут же устыдился своих мыслей и разозлился на самого себя. Да, я хотел измениться, но не до такой же степени, что не могу теперь контролировать эти изменения!

— Терпеливые, — прищурив глаз, сказала о людях на остановке Наташа.

— Зачем ты за мной следила? — спросил я.

— Потому что ты не такой, как все.

— В чем я не такой?

Она усмехнулась и подмигнула мне:

— Будто не знаешь!

— Тебе девятнадцать лет шесть месяцев и восемнадцать дней, — сказал я. — Вот и вся моя особенность… электронные письма тоже от тебя?

Наташа кивнула и свободной рукой накинула на голову капюшон, потому что начало моросить. Под ногами перекатывалась щебенка; улицу в этом месте не заасфальтировали. А вон там, через дорогу, школа, серый кирпичный кубик, в которой я учился.

Я посмотрел на школу, ожидая, что вот-вот нахлынут воспоминания, тоска, но ничего не нахлынуло: я слишком устал.

Наташа остановилась, наклонилась к земле, перевернула камешек и вынула из-под него бронзовую монетку. Монетка была иностранная.

— Это не главная твоя особенность, — сказала Наташа. — Главное, что у тебя нет… скарабея.

— Ы?

— Скарабея. Новообразования, опухоли. У всех, кто обладает паранормальными способностями, скарабей есть, а у тебя нет.

— Понятно, — сказал я.

Наташа остановилась снова, приподняла веточку и достала монетку с дырочкой посредине. Я притворился, что не замечаю.

Пробормотал:

— Так нас много?

— Немало, — серьезно ответила она, пряча монетку в карман. — У нас есть свой клуб и свои директора , это люди, которые руководят нашими действиями, направляют нас.

— Зачем письма? Липовое похищение Машки?

Она вздохнула, наклонилась, вытащила из-под камешка помятую купюру цвета сапфира с иероглифами и отвечала:

— Понимаешь… «желтые» эти… они обычные люди, но руководит ими некто; мы его не знаем. Может быть, он со скарабеем, как мы. Может, нет. Но о нас он знает. И о тебе узнал откуда-то. Вот мы, вернее, мой директор и решил воспользоваться ситуацией. Про Машу прости — текст письма составлял директор. Он мужик хороший, но эксцентричный. Разузнал, что твоя бывшая жена рванула с любовником в горы, а адрес не оставила… вот и… А может, иная какая причина была. Он, говорят, будущее умеет предсказывать. Мало ли. Вдруг именно эта запись была чем-то важна для будущего. Нет, ты не думай, я против была, но директора нашего не переубедишь, если уж он в голову что-то вобьет… Он сказал, что таким образом ты уж наверняка согласишься сотрудничать.

Уехала в горы. С любовником. На месяц.

В груди закололо. «Эх, Машенька, лучше бы тебя похитили, шлюха ты этакая…»

— Я как приманка?

— Ты прости, Кир, — прошептала Наташа, выворачивая пальцами комья земли; из-под сгнившего корня выглянул медяк царской чеканки. — Так уж получилось. ЖелтыйДиректор — загадочная личность. Мы не знаем, откуда он взялся, но мы в курсе, что он отлавливает настоящих скарабейных и что-то с ними делает. Они пропадают без следа. Также мы знаем, что у него куча осведомителей и все они — люди. Самые обычные.

Обычные люди шли на работу. Провожали детей в школу. Стояли в очередях за продуктами. А я шел с порнозвездой Наташей под руку и мечтал о том, чтобы унялась головная боль.

— У нас у всех своя способность. Так?

Наташа кивнула и вытащила из щели в заборе, мимо которого мы проходили, болгарский лев.

— Так. Кто-то прочитывает человеческие эмоции — их называют эмпатами; кто-то предсказывает будущее на день вперед; кто-то обладает нечеловеческой силой и скоростью…

— Кто-то чувствует день рождения…

Мне захотелось присесть на скамейку. Раз уж все равно схожу с ума — почему бы не делать это с удобствами?

— Да. А я вот, настроившись на человека, знаю, где он и что сейчас делает… и чувствует. Приблизительно знаю. Я слабый, но эмпат.

— А я думал, ты монетки находишь.

— Монетки? — переспросила она, снимая с подошвы прилипший доллар. — А, ты про это… нет, монетки — это не способность, монетки каждый может находить. Понимаешь, количество денег на Земле достигло такой величины, что они стали самоорганизующейся системой, чем-то вроде искусственного интеллекта, и теперь размножаются самостоятельно, вытесняя старые купюры и монеты, которые уходят в землю. Главное — поймать место, где они начинают уходить под землю, и можно достать много всякого разного… вот, например, английский шиллинг…

У меня голова пошла кругом:

— Ты чего мелешь? Какая такая система?

— Полев, прости уж, но ты, живя в своем маленьком замкнутом мирке, много чего не знаешь. — Она подпрыгнула, срывая с тополиной ветки прилипшую к ней немецкую марку. — Люди давно уже знают об этой способности денег и пользуются ею, заставляя деньги размножаться. Таким образом, снижается их себестоимость, что особенно актуально для мелочи, и человечество благодаря этому процветает.

— Хреново оно процветает… — пробормотал я, с опаской наблюдая, как Наташа подкапывает носком ботинка забор. Там было пусто. Наташа досадливо топнула ножкой и пробормотала:

— Ну вот и все. Закончилась удача. Может, где-то не в том месте свернули? Ну ладно, и так недурственно вышло.

— Значит, я необычный, — сказал я, чтобы сменить тему разговора. — Нету у меня черного пятна, вот вы и заинтересовались.

— Так оно и есть. Может быть, есть и другие причины. Я не знаю. Спросишь у директоров.

— Откуда вообще берутся эти скарабеи?

— Мы не знаем.

— У животных они могут появляться?

Наташа поправила капюшон:

— С недавних пор — да, появляются. Мы знаем несколько случаев… животные при этом… хм… умнеют. Открытие заставило многих говорить о том, что новообразование — что-то вроде второго мозга или усилителя, который позволяет мозгу работать на полную катушку. К сожалению, мы не успели толком исследовать скарабея. Я слышала, что те, кто пытался вырезать его самостоятельно, погибали.

Мы переходили дорогу. Светофор мигал красным глазом, но машин вокруг не было, и на светофор никто не смотрел. Пахло жареными голубями: недалеко от дороги расположилась армянская шашлычная. Тучный бородатый повар в белом фартуке стоял у ее дверей и курил трубку. В шашлычной что-то весело кричали завсегдатаи и шумел телевизор — показывали футбольный матч.

— Зайдем? — спросила Наташа.

— Давай.

Повар уступил нам дорогу; мы повесили куртки на черную металлическую вешалку, протопали мимо стойки и сели за свободный столик. Столик был деревянный, прожженный в нескольких местах сигаретами. На столешнице стоял граненый стакан, а в нем — веточка искусственной сирени. Стены в шашлычной были кирпичные, неоштукатуренные; казалось, мы сидим в огромном мангале. Над решетчатой стойкой висел большой цветной телевизор, по которому показывали футбол. Играли сборные Северной Колумбии и Швейцарии. Народ делал ставки, но вяло; из обрывков разговоров выяснилось, что все ждут матч сборных Армении и Ирландии.

Оправив свитер, Наташа уселась за столик, а я подошел к стойке и заказал по сто граммов голубиного шашлыка. Армянка в джинсах и пуховом свитере вытащила из-под стойки клетку, загаженную пометом. В клетке сидели тощие белокрылые голуби. Я выбрал того, в котором было хоть немного мяса. Запоздало вспомнил, что не спросил у Наташи, что она хочет из алкоголя. Взял две кружки светлого пива.

Наташа смотрела в столешницу не отрываясь, будто стыдилась чего-то. В районе живота свитер у нее вздымался, и я понял, что Наташа успела вытащить пистолет из куртки и засунула его за пояс.

— Не бабахнет? — спросил я, ставя кружки на стол.

Она мотнула головой. Я подвинул кружку к ней поближе. Наташа сделала глоток и отодвинула кружку в сторону.

— Вкусное. Спасибо.

Я заглянул под стол, надеясь высмотреть монетку, но ничего не увидел. Подумал, что надо будет поинтересоваться у Наташи, как она это делает.

— А Семен Панин? — спросил я. — Тоже из ваших? Она снова кивнула. Отхлебнула еще пивка. Минут пять мы пили молча.

— Слушай, — спросил я. — А этот денежный искусственный интеллект… он не захочет мир захватить?

— Расслабься, — безразлично ответила она. — Ему все равно: мир давно уже в его власти, и интеллект теперь пассивный наблюдатель. Ну как онанист, подглядывающий за трахаюшейся парочкой, которая знает, что за ней наблюдают.

«Вот шлюха, — подумал я. — Что за сравнение?» Потом я вспомнил, что Наташа читает эмоции, и уставился, покраснев, на столешницу.

— Ладно… — пробормотал я. — Рассказывай по порядку.

Она вздохнула, сложила руки на груди и посмотрела в сторону. Потом сказала:

— Не надо было мне тебе ничего рассказывать. И помогать не стоило. Но Панин… он же придурок… он бы убил тебя. Я про него слыхала. Он с ума сошел на почве несчастной любви. Говорят, ему какая-то феминистка жизнь испортила… Ты сам хорош, кстати. Зачем в Левобережье поперлись на ночь глядя?

— Так было надо, — ответил я и приподнял столик: мне показалось, что под ножкой что-то блеснуло. Может, монетка? Нет, то был кусочек фольги.

Прибежала чернявая девчонка в аккуратном белом фартучке. Она принесла нам вилки и тарелки, на которых лежали зажаренное до золотистой корочки мясо и лук. Лука было гораздо больше, чем мяса.

— Расскажи мне о… нас, — попросил я, когда официантка ушла.

— Скарабей проявляется по-разному. У меня появился, когда была подростком. — Наташа смущенно почесала нос — Мне было шестнадцать. Он вырос буквально за два дня. Родители повезли меня к врачу. В больнице у меня случилась истерика. Врач был пожилой, с виду добрый мужчина, но я почувствовала вдруг, что он ненавидит меня. Не только меня. Этот веселый, пыхтящий под нос детские песенки мужичок ненавидел всех своих пациентов и представлял, как разрезает их на кусочки… Он осмотрел черное пятно. Выставил родителей за дверь. Папа и мама очень переживали за растирающую по лицу сопли и слезы дочку, но повиновались. А врач позвонил директору нашего микрорайона — я тогда жила в Майском — и все. Врач, оказывается, был осведомителем скарабейных. Я стала работать на директорат.

— М-да… — пробормотал я. — Этакая масонская ложа.

— Скрываться нам обязательно, — пожала плечами она. — Мало ли как обычные люди воспримут наше появление. Люди ведь и из-за цвета кожи убивают, сами знаете, Кирилл.

Пиво заканчивалось. Я выцедил пену, потому что мне почудилось вдруг, что ко дну кружки прилип серебряный шиллинг. Но его там не оказалось.

— А меня как нашли?

— Не знаю, честное слово! Не я искала, поэтому и не знаю, — отвечала Наташа. — Я слежу за тобой… за вами уже два года, но как про вас… про тебя узнали — не знаю. Просто однажды директор сказал: есть, мол, мужчина, который переезжает в новый дом с женой; есть свободная квартира этажом ниже — будешь там жить и следить за ним. Строчить донесения. Несколько дней назад выяснили, что с тобой связались «желтые». Ну и…

— И что мы со всем этим делать будем? — спросил я, приподнимая солонку. Под ней лежала дохлая муха, а монеток не было.

Она замялась:

— Не знаю, но… раз ты многое знаешь… думаю, будет правильно, если ты поговоришь с директором. Он все объяснит. Расскажет про «желтых» подробнее. Я многого не знаю.

Я вспомнил тот сайт, ее фотографии и «тряпочное» видео. Наташа потупилась, а потом, не поднимая глаз, сказала со злостью:

— Ты должен знать, Кирилл, что наши способности даются не просто так. Человек меняется, и в этом нет ничего постыдного. Да, у меня случился… хм… гормональный всплеск. Я теперь…

— Молчи, — попросил я, улыбнулся и коснулся ее кисти. Приподнял двумя пальцами ее ладонь и заглянул под нее, потому что почудилось, что из-под нее выглядывает краешек купюры. — А то буду думать только о том, что же изменилось во мне.

Она робко улыбнулась в ответ, убрала руку со стола и пробормотала:

— Тебе надо встретиться с директором. Обязательно. Он объяснит лучше меня, что к чему.

— На том видео у тебя была чистая кожа, — сказал я. — Не было… скарабея.

— Не было, — подтвердила Наташа. — Его нельзя снять на пленку, нельзя сфотографировать. Его не регистрируют никакие приборы… и кое-кто думает, что его на самом деле нет.

— Как это?

— Глюк, — сказала она. — Искаженное восприятие реальности.

Я ухмыльнулся и приподнялся над стулом, заглядывая на абажур лампы, что висела над нашим столиком. Там было много пыли, но ни монетки, даже крохотного пенни, не оказалось.

Люди вокруг зашептались. Заволновались. Начинался матч. Мне на футбол было плевать, потому что я ел шашлык и касался тайн бытия.

Покончив с мясом, я взялся за лук; заметил, что Наташа к своей порции не притронулась.

— А ты чего?

— Не ем мяса.

— Чего?

— Чего чего… худею я, — со злостью ответила Наташа.

— Зачем тебе худеть? Ты и так тонкая, как тростиночка, — усмехнулся я и жадно поглядел на ее карман, их которого призывно выглядывал уголок немецкой марки.

— Надо же, мы умеем комплименты говорить, — съязвила она. — Добрые какие. Я же проститутка, в твоем понимании, Полев. Не могу сообразить, как ты вообще со мной сидишь, не убегаешь? Тебя не тошнит, а?

Я поперхнулся и сказал медленно:

— Наташа, ты чего? Не надо…

Она толкнула свою тарелку мне:

— Давай ешь! Ты же хочешь, я знаю. Вот и ешь. Не чувствуй себя таким чертовски благородным! Мол, угощаю эту шлюху! Подавись своим мясом, эгоист хренов! — Она вскочила со стула.

— Наташа!

Но она уже убегала. Стащила свою куртку с вешалки и, растолкав ярых болельщиков, выбежала за дверь, с трудом протиснувшись между дверным косяком и толстым поваром, который продолжал курить, щурясь на полуденное солнце.

Меня трясло, отступила даже боль. Кое-как пересилив себя, я взял Наташину тарелку и доел ее шашлык, а лук не тронул, потому что не нужен мне был ее лук. Расплатился, оделся и хотел спокойно выйти, но не успел. Прервали трансляцию футбольного матча, и болельщики сначала зароптали, а потом замолчали. Передавали экстренные известия. Час назад поселок Левобережье захватила мясная банда. Они заняли здание общежития техникума и теперь требовали два фургона говядины и самолет в Бразилию, иначе грозились взорвать здание вместе с собой и заложниками.

После показали искореженный взрывом монорельс, обугленные трупы и солдат, которые рылись в обломках. Солдат было много. Если верить словам дикторши, монорельс шел следующим после нашего. Мы с Наташей могли поехать на нем, но, слава богу, не поехали.

— Куда катится наш мир? — пробормотал усатый мужичок, который сидел за столиком напротив.

— Да уж… — пробормотал я и заглянул под его столик: взглядом поискал устаревшие деньги.

Мужичок молчал, уставившись на меня своими воспаленными глазами. Потом сказал:

— Эй, я тебе вообще-то вопрос задал.

— Чего?

— Глухой, что ли? Я спросил тебя: куда катится наш мир?! Ты еще и туповат к тому же? — Он нахмурился.

Я вздохнул и сказал:

— Дружище, успокойся. К чему тебе лишние нервы? Ты все равно умрешь через неделю и один день. Погрешность — один день.

Он побледнел и стал выбираться из-за стола, шепча под нос:

— Сволочь, ах ты сволочь…

Но выбраться так и не успел, потому что зацепился рубашкой за шляпку торчащего из столешницы гвоздя. Я быстрым шагом направился к выходу. У порога задержался, внимательно разглядывая землю, но застрявший мужичок матерился все громче, и я поспешил домой.

Скинув туфли, я прошел в кабинет и включил компьютер. Сразу же наткнулся на сообщение от Михалыча. Шеф сообщал, что завтра будет полный рабочий день, как обычно, а послезавтра с утра намечается торжественная траурная церемония — похороны нашего коллеги, Миши Шутова, который скончался сегодня рано утром. Следующий акт — поминки, на которых будут пирожки с соевым повидлом и соевая водка.

Факт смерти Шутова сначала огорчил меня, но потом мне стало все равно, а голова гудела, уставшая от роя мыслей, которыми она забита в последнее время. Я сидел в кресле и думал, спускаться к Наташе или нет. Я прикоснулся к тайне и не хотел ее терять, но в то же время боялся, что меня используют по полной программе, заставят следить за этими «желтыми», подвергать жизнь опасности… А еще Наташа злится, потому что читает мои эмоции и знает, что я чувствую по отношению к ней. С другой стороны, должна бы уже привыкнуть — не первый год ведь следит. Почему именно сегодня взъелась?

— А вообще все это глупости, — сказал я. — И Наталья — хитрая аферистка. Истории про директоров, эмпатов, денежный интеллект и искажение имени — бред на постном масле. Она хочет что-то получить от меня. Может быть, на меня вышли владельцы порносайтов? Следят? Убить хотят? Наталья — их хитроумная связная?

Зазвонил телефон. Я долго не хотел брать трубку, но потом все-таки решился:

— Алло?

— Здравствуйте, Кирилл! — Голос у нее стал тонкий, а еще она шмыгала носом и, кажется, плакала.

— Привет, Лерочка.

Она зарыдала:

— Кирилл, папа умер… Семен… мой Семка…

— Что?

— Он в общаге, в заложниках! Я его по телику только что видела! Он там, среди них, мясных террористов этих! Кирилл… я не знаю, к кому еще обратиться… не к маме же и не к этому… вы должны помочь, спасти Сему!

— Лера, успокойся. Сама подумай, что я могу сделать?

— Кирилл! Вы не можете так поступить! Вы были папиным другом!

— Но…

— Вы обязаны! Должны помочь мне! Как вам не стыдно? Папа бы все сделал для вас! Он бы пошел вызволять парня вашей дочери!

— У меня нет дочери.

— Он бы пошел вызволять девушку вашего парня…то есть сына!

— И сына у меня нет.

— Что же вы за человек такой? — прорыдала в трубку Лера. — Что же вы за человек, если у вас нету ни сына, ни дочери?!

— Лера, — осторожно спросил я, — ты слышала что-нибудь о денежном интеллекте?

— Что? — сквозь всхлипы спросила она.

— Ты слышала о денежном разуме?

— О чем?

— О денежном разуме!

— А… вы о том, что можно находить в земле устаревшие монетки? Об этом все знают… только не у всех талант есть находить их… кого-то деньги любят, а от кого-то прячутся. Я только раз нашла древнюю германскую монету, да и та оказалась фальшивой.

— Ы… — промямлил я.

А Лера сказала со злобой:

— Все вы, мужики, одинаковые. Вам только деньги нужны! Я сама пойду Семку выручать! — и повесила трубку.

Я сидел и бездумно наматывал телефонный шнур на сложенные пальцы. «Как же все надоело, — думал я. — Хочу уехать из города. Хочу вернуться в родной городок, прогуляться по берегу моря, и чтоб чайки кричали в вышине, а волны били о камни, и соленые брызги падали мне на лицо».

Я наклонился, пошарил рукой по полу, потому что мне показалось, что там что-то блеснуло, но ничего не нашел и уселся в кресло поудобнее, закрыл глаза и уснул.

Кажется, мне снилось море.

И чайка, которая медленно поворачивалась, насаженная на вертел, над тлеющими углями.

Рабочий день начинался скучно. Я проверял отчеты подчиненных и обильно черкал их красной гелевой ручкой. То вопросик поставлю, то предупреждение — мол, ври, да не завирайся, какой ты ценный работник. В открытый файл добавлял подчиненным плюсы и минусы. Из этих значков потом составится премия. В последнее время она все меньше и меньше. Меня бойкотируют? Так получите же по бонусному минусу, недоумки!

Позвонил Михалыч, который сегодня пришел раньше обычного, и вызвал меня в свой кабинет. Я зевнул, сунул отчеты в нижний ящик стола и, подтянув брюки, потопал к нему.

Иринка охраняла покой шефа, щебеча с кем-то по телефону. Увидев меня, она замолчала и испуганно зажала рот ладошкой. Кивнула, разрешая войти; впрочем, разрешения ее я не спрашивал — толкнул дверь и очутился в царстве нашего Самого Главного Начальника. Здесь было прохладно, вовсю старалась новенькая молочно-белая сплит-система. Ковролин мягко лежал под ногами. При каждом моем шаге позвякивал хрустальный гусь в старинном серванте красного дерева. Рюмок в серванте, конечно, не было; зато были рога для распития вин, вазочки необычных форм и, как венец нагромождения безвкусицы, глиняная икебана: маленькое деревце с расширяющимся внизу стволом. Кусочек глиняной матери-земли служил ему подставкой. Михалыч как-то признался в курилке, что это чудо сотворила его самая талантливая дочка (она родилась от второго брака) и подарила отцу на двадцать третье февраля.

Шеф сидел за огромным дубовым столом и что-то писал, шевеля толстыми губами; уши его, словно прилепленные к голове, покраснели, а кожа на лице пошла розовыми пятнами и масляно поблескивала от пота. Плохой признак. Шеф зол. Я стоял и молча ждал, а он оторвался от письма и посмотрел на люстру. Вернулся к бумагам. Снова посмотрел. Люстра — пять плафонов, торчащих в разные стороны, — качалась, и после третьего взгляда на нее шеф сказал:

— Топаешь, как слон.

— Извините, шеф, — сказал я. — Кто бы мог подумать: топаю по полу, а качается люстра на потолке! Парадокс, так, шеф?

— Не ерничай. Садись.

Я послушно сел. Михалыч еще с минуту черкал в блокноте ручкой, а потом горько вздохнул и убрал письменные принадлежности в стол, посмотрел на меня исподлобья, сцепив пальцы на столешнице.

— Ну? Поговорим по душам?

— Я вас не понимаю, шеф, — сказал я, невинно хлопая ресницами. Потом внимательно посмотрел на пол — не валяются ли там деньги. Денег не было. На полу лежала помада. Шеф — гермафродит? Или транссексуал? Мысль показалась забавной.

— Послушай, Полев, — снова вздохнул шеф, горше, чем в прошлый раз. — Ты хороший человек. Серьезно. Да, я взял тебя по блату, но пользоваться этим ты не стал и зарекомендовал себя с лучшей стороны. Сам, без чьей-то помощи пробился. Молодец. Уважаю.

— Спасибо, шеф!

— Не перебивай. — Он вытянул в мою сторону указательный палец и снова сцепил руки; я успел заметить, что линия жизни шефа в грязи, а от рук воняет скипидаром. — Так вот. Ты ценный работник. С этим никто не спорит. Полтора года — и уже начальник второго по значимости отдела. Пробился сам, да. А тут это… — Он замолчал, пристально разглядывая меня. У меня же вдруг вспотела шея, а воротник показался жутко тесным — —хотелось расстегнуть его, но я продолжал сидеть не шевелясь, вытянувшись в струнку.

— Это! Тут! — повторил шеф. — Скажи мне, Полев Кирилл, что ты делал в кабинете Шутова? В тот самый день?

«Леонид Павлыч, скотина, накапал все-таки, — без злобы подумал я. — Задушить тебя мало, Леонид Павлыч, но нет, не буду я тебя душить и даже представлять, как душу, не буду, я ведь исправляюсь и становлюсь лучше.

Да и вряд ли в Павлыче дело. Настоящая причина в том, что шеф понимает: я слышал, как он возился с Шутовой в туалетной кабинке».

— Шеф, тут такое дело… смотрю, дверь открыта. Дай, думаю, зайду, поохраняю кабинет. От чужих. Кто ж знал, что Мишка уже…

— Шутов умер, — веско сказал шеф. — Ты мое электронное письмо получил, надеюсь?

Я потупил взгляд. Как у школьного директора на беседе, право слово!

— Да, шеф.

— А ты: «Мишка…» На мертвого «Мишка» говорить! Нонсенс! Мишка сейчас перед судом Божьим предстал, а ты его имя искажаешь, грехи новые на него мертвого вешаешь. Не слышал разве? Имя мертвого либо правильно произноси, либо вообще молчи. Ладно, Полев, ходить вокруг да около я не буду. У органов есть подозрение, что Шутов скончался не от побоев. Его отравили прямо в больнице. Понимаешь? Скандал! Сейчас они… — Он выкатил глаза и с нажимом повторил: — Они расспрашивают о моих сотрудниках. А тут… тут ты с зыбким своим положением.

— Почему зыбким? — удивился я. — Ну зашел в кабинет, что тут такого?..

— А потому зыбким! — чуть повысил голос Михалыч. — Потому, Полев! Потому что есть сведения, что за день до избиения ты искал встречи с Шутовым и приглашал его зачем-то в свой кабинет. Имеются также сведения, что из твоего кабинета Шутов вышел сам не свой, бледный и потерянный, кричал на подчиненных, что для Шутова совершенно не свойственно. Ушел раньше обычного, а на следующий день приключилась беда…

Шеф замолчал, откинулся в кресле, прикрыл глаза толстыми веками в полосках вен, а губы сжал в тонкую линию, отчего смешно зашевелились редкие волоски у него под носом.

Смешно мне, впрочем, не было. Было тревожно.

Мало ли какая настоящая причина. Ясно одно: под меня копают.

Стол, за которым сидел шеф, вздрогнул. Кто-то тихонько чихнул и высморкался.

Я с удивлением посмотрел на стол. Шеф не переменил положения.

— Шеф, — шепнул я. — У вас стол чихает.

— Тебе показалось, Полев, — сказал шеф.

Под столом снова чихнули.

— Вот, опять.

— Я тебе что сказал?! Никого там нет! — разъярился шеф и стукнул по столу кулаком, а потом снова откинулся в кресле.

— Как скажете, шеф, — сказал я, с опаской поглядывая на чихающий стол. Может, и впрямь глюки? Или это нормально — чихающие столы? Просто никто мне не говорил о них, мало ли. То, что мы чего-то не знаем, не значит, что этого «чего-то» не существует. — Насчет Шутова… Шеф, но я-то здесь при чем?..

— Что ты показал ему в своем кабинете? — спросил Михалыч.

Хотелось немедленно спошлить и предложить показать это самое что и шефу, но подобный жест усугубил бы ситуацию; отвечать правду, впрочем, я не собирался, потому что все еще надеялся спасти Леру Шутову. Хоть она и орала на меня в трубку вчера вечером. Но ведь я изменяюсь в обратную сторону. Хочу стать хорошим и мечтаю помочь как можно большему количеству людей.

— Извините, шеф, не могу сказать. Личное дело. Касалось оно только меня и Миш… господина Шутова. Но к смерти его это никакого отношения не имеет, честное слово!

— Думаешь, органам тоже не придется рассказывать? — поинтересовался Михалыч вроде как мягко, но я-то видел, что у него от нервного возбуждения дергается левое веко.

Стол чихнул и зачмокал губами, хотя, конечно, глупости это, потому что откуда у стола могут взяться губы?

— Думаю, до этого не дойдет, — сказал я, тактично не обращая внимания на чавканье.

— Ты себя зря не успокаивай: дойдет, и еще как дойдет. Много чего дойдет, а что не дойдет — додумают. Времена нынче смутные, а ты для подозрения самый подходящий объект. Пришел по блату. С Мишкой темные дела какие-то имел. Может, и в больницу пробрался под видом врача, уколол ему какую-то гадость. Или… — Шеф навис над столом, и в мою сторону отчетливо пахнуло запахом дорогого одеколона, уксуса и еще чем-то, едва уловимым, женскими духами, что ли. — Или тогда… в тот день, когда мы навещали Михаила Шутова. Когда ты был с ним наедине. Уколол что-то тайком, яд какой-то медленно действующий, а утром следующего дня Шутов умер. Могло так быть?

— На вскрытии определят! — сказал я громче, стараясь перекричать шмыгающий, чихающий и причмокивающий стол.

— Так ведь уже определили, мил ты человек, — ответил Михалыч, ухмыльнувшись, и снова откинулся в кресле. — Так оно и есть. Отравил кто-то нашего Шутова-а… да…да… да…

— Что «да»? — буркнул я. На меня навалилась апатия. Стало все равно. Прислушался к звукам на улице: ветер свистел в оконных щелях, по стеклу стучали дождевые капли; бумажки какие-то, газеты тащило над дорогой, ледяной дождь лепил их к потемневшим заборам и голым тополям. И ни птицы, ни белочки нигде не видать. А ведь вон там, за трамвайными рельсами, парк когда-то был. И белки с дерева на дерево скакали, и голуби летали, а я семечками их кормил и хлебными крошками. И гонял их по парку, опять, из воздушки насмерть бил, но не для того, чтоб пропитаться, а из спортивного интереса.

— Какое еще «да»? — строго спросил шеф.

— Вы сказали «да».

— Я не говорил «да», Полев! — отвечал шеф нарочно громко, потому что стол чихал и чертыхался женским голосом. Столу в нос попала соринка.

— Как пожелаете.

— О чем думаешь, Полев?

— Думаю, шеф, зачем вы мне это рассказываете.

— Потому что не верю я, что ты Шутова убил, — пожевав нижнюю губу, отвечал Михалыч. — Ты, может, и мелкий в чем-то человечек, эгоист — не спорь! — но не убийца. И хочу я дать тебе шанс… — Он вытянул из ящика стола машинописный лист, гелевую ручку, шлепнул их на стол и приказал: — Пиши.

— Чего писать? — Я вылупился на листок бумаги. Чистосердечное признание он, что ли. требует? Так и представлялось, как я пишу: «Такой-то, такой-то, находясь в каком-то там уме и чьей-то памяти, убил Шутова Михаила, с особой жестокостью и цинизмом. Истязал: чаще всего по почкам и печени бил, голову ботинком в горячий асфальт впечатывал, пока не превратилась она, голова эта, в арбуз раздутый, только внутри арбуза того была не вкусная сочная мякоть, а гной, мозги и кровь…»

Потом я представил, как отдаю признание Михалычу, как он прячет его в стол, достает револьвер и стреляет мне в сердце. Стреляет — а мне не больно. С удивлением смотрю вниз — провода торчат, шестеренки скрипят и искры вылетают. Так я — чертов робот!

Мне совсем подурнело.

— Что-что? Повторите, шеф!

Он нахмурился:

— Ты меня вообще-то слушаешь или нет?

— Задумался, шеф, простите.

— Перед тобой заявление об увольнении.

— Кого увольняют?

— Тебя, Полев.

— Чего-о? — Увольнение испугало меня еще больше, чем несостоявшееся признание, выстрел в сердце и чихающий стол.

— Единственный твой шанс спастись, — объяснил шеф терпеливо. — По бумагам ты «уволишься» еще до Нового года, до случая с Шутовым. За деньги, кстати, не волнуйся — компенсируем в полном размере. Среди народа я проведу разъяснительную работу — никто и не

пикнет.

Совсем растерявшись, я взял лист в руки.

Руки дрожали.

— Но…

— Хочешь, чтобы совсем плохо стало? — подняв левую бровь, спросил начальник. — Или как, Полев?

«Он играет, — подумал я. — Просто играет. Хочет, чтобы я ушел. Избавиться мечтает. После того случая в больничном туалете. Или и впрямь помогает? Черт подери…»

— Я тебе шанс даю, Полев! — повторил Михалыч. — А ты мнешься, как красная девица. Здоровый лоб, характеристику тебе напишем дай боже. Думаешь, не найдешь другую работу? За неделю найдешь. И получать будешь больше. У нас тут все-таки государственное учреждение. В коммерцию иди, Полев, загребай легкие денежки лопатой!

— Чего ж тогда все в коммерцию загребать не идут? — буркнул я, украдкой наступая на женские пальцы, которые высунулись из-под стола и шарили по полу, разыскивая, вероятно, помаду.

— Не идут те, у кого совесть осталась, — объяснил шеф, не обращая внимания на всхлипывающий стол. — И тупые. У тебя совести нет, а ум есть. Поэтому пиши.

И я послушно стал писать; под одобрительные кивки Михалыча; под шум сплит-системы; под тарахтенье дождя по стеклу и кровле. Под чавкающий и облизывающийся стол. Под позвякивание идиотского хрустального гуся в серванте. Под придушенный шепот Михалыча: «Да… да… да…»

Когда я захлопывал за собой дверь, из кабинета шефа послышалось:

— Милая, тебе понравилось, как я его уволил?

— Да, милый, это было очень возбуждающе…

— Котенок мой, ты тоже была великолепна…

— Спасибо, медвежоночек!

— Со столом, что ли, разговаривает? — буркнул я и внимательно оглядел пол. Монеток не было.

Иринкины глаза покраснели, а веки опухли. Когда я остановился против ее стола, она закрыла карточный пасьянс, который раскладывала на компьютере, и потянулась ко мне всем телом. А тело у нее было красивое, и полупрозрачная с широким воротом рубашечка подчеркивала самые соблазнительные изгибы. Серебряная цепочка, что пряталась в ложбинке между грудей, подстегивала воображение.

— Кирилл? Кирилл… что с вами?

Я остановился посреди комнаты, глупо разглядывая папоротник в кадке, который стоял на подоконнике за Иринкиной спиной. Идти мне было некуда. Разве что в бухгалтерию за расчетом.

Меня уволили. Маша уехала в горы с любовником. За мной охотятся придурки с паранормальными способностями. Мне надавал по мордасам сосед. Я выяснил, что существует денежный разум, о котором все, оказывается, знают, а я — нет.

— Вам плохо? — Она, кажется, не слышала. Сунула руку под стол, выдвинула ящичек и стала рыться в нем. — Вы бледный. Сердце? У меня тут где-то есть таблетки… валокордин, валидол, еще что-то… валерьянка. У меня кот раньше был, я для него держала. Он ее лизал и такой потешный становился!..

— Не надо! — Я неопределенно махнул рукой, будто дирижер, который забыл нужные движения.

— А насчет денежного разума — вы не один такой, — шептала Иринка. — Я сама, когда узнала, удивилась. Но еще больше удивилась, когда выяснилось, что крабовые палочки делают не из крабов, а из дешевой трески.

— М-да… — пробормотал я. — Чего только на свете не бывает. А про холодильную жижу, в которой вещи прячут, ничего не слышала?

— Что?

— Ладно, проехали. Ириш, ты мне лучше скажи, что ты делаешь… допустим, через два часа?

Рука ее замерла в ящичке, а сам ящичек пошел ходуном, стукаясь о низ столешницы.

— Я?

— Да, ты.

— Делаю?

— Именно так, — подтвердил я.

— Работаю.

— Но ведь можно хоть раз в жизни забыть о работе? Ради меня?

— Можно… — Ира потупилась, а бледные ее щечки зарумянились.

— Пойдешь со мной в кино? Я давно, очень давно не ходил в кино. Вот и… — Я замялся. — Вот и приглашаю тебя.

— Пойду, — без тени сомнения ответила она.

— Ладно, когда тебя устроит? Давай так: в два часа дня… нет, лучше в три встречаемся на Пушкинской у памятника. Идет?

— Идет, — пробормотала она, не поднимая глаз.

Я перешел на шепот:

— Ириш… можно интимный вопрос?

— Можно.

Ты зачем в меня влюбилась?

Она посмотрела мне в глаза:

— Влюбилась.

— Ы?

— Ой, я не то хотела сказать… вы первый здесь, на работе, вспомнили про мой день рождения. Год назад. И первый поздравили. Вот поэтому.

— Понятно, — пробормотал я, отводя взгляд. Замялся, не зная, что сказать. Потом сказал: — Я знал… в принципе. Думал, вдруг еще какая причина. Впрочем, ладно. Пора мне.

— Хорошо.

— Итак, через два… два с половиной часа встречаемся?

— Да.

Я развернулся, а она сказала мне в спину:

— Я буду ждать вас до вечера. Будто уверена была, что опоздаю.

Выйдя от шефа, я повернул в кабинет к своим бывшим подчиненным. При моем появления разговор сошел на нет, а в воздухе запахло скорой революцией. Предчувствуют что-то, сволочная порода.

— Итак, друзья мои, — сказал я, направляясь к свободному компьютеру. — У меня для вас есть приятные новости.

— К нам не едет ревизор? — сострил кто-то осторожно и фыркнул. Фыркнул тихо и незаметно, и я даже не сумел понять, кто же это там фыркает.

— Не едет, — подтвердил я. — Но новость эта не главная.

Компьютер был включен. Я залез под стол и, надышавшись пылью, подключил к системному блоку флэшку. Поднялся, стряхивая пыль с колен, сел в кресло и, управляя сенсором, открыл папку с запароленными панинскими архивами.

— Все мы сейчас огорчены смертью нашего коллеги, Михаила Шутова, — сказал я с неуместным пафосом, сообразил, что пафос не просто неуместен, но и пошл, потому продолжил в том же духе: — Все мы переживаем. И кажется нам, что темная полоса в жизни будет тянуться и тянуться до бесконечности.

Я попытался «затуманить» зрение, внимательно разглядывая архивы. Сначала на мониторе вместо заставки-одуванчики в цвету — появилась голая женщина, но я помотал головой, и женщина исчезла, зато проявились бордовые буквы. Они медленно выступали из тумана и превращались в женское имя.

— Но это не так. Не может вечно тянуться темная полоса. Тучи расступятся. Выглянет солнышко. Злодеи умрут. Авторы нескончаемых женских сериалов попадут в ад. Мяса хватит на всех. Дохлые голуби восстанут из могил. И будет хорошо. Знаете почему?

Женское имя было такое: «Алиса». Я набрал имя как пароль для архива. Подошло. Архив раскрылся. Внутри оказались файлы с текстом.

— Потому что в мире, где есть дьявол, есть и Бог. И…

Мои бывшие подчиненные зашушукались. Они не понимали, что происходит с их строгим боссом. Я и сам не понимал.

— А ну заткнитесь все! Так вот, в мире, где существует Бог, не может быть все и всегда плохо. Даже если вы кричите «Бога нет» ему в лицо. Даже если вы кричите Богу, что он испортил вам жизнь, как делает мой сосед, Алексей Громов. И вот вам хорошая новость — я увольняюсь. Не буду больше вас третировать и унижать. Не буду подшучивать и заставлять работать. Вам повезло, друзья мои. Радуйтесь.

Текста было много. То были стихи, которые Панин посвящал своей возлюбленной, Алисе Горевой. Той самой, которая была талисманом для Лерочки.

«Как лань изящная прекрасна… и покраснели вдруг ланиты… и холодильные магниты, и жижа черная в устах».

«Тьфу», — подумал я.

— А при чем тут ваше увольнение и Бог? — спросил кто-то и фыркнул. Я выглянул из-за монитора, надеясь понять, кто же там фырчит на каждую мою фразу, но лица коллег были чисты и непорочны. Может быть, фырканье — это что-то вроде всемирного фырчащего разума и возникает само по себе?

— Кто-нибудь что-нибудь знает о холодильной жиже? — спросил я громко.

Мне не ответили.

Я вернулся к компьютеру и ловким движением руки удалил архив. Оторвал взгляд от монитора; коллеги все как один глядели на меня. Не верили. Кто-то с трудом сдерживал радостную улыбку. «Ублюдки, — подумал я с безразличием. — Думаете, станет лучше? Верите в нового доброго царя?»

Они верили. Перемигивались и шептали друг другу:

— А что я вам говорил?

И фыркали. Все, как один, фыркали. И ради этих сволочей я пытался исправиться? То есть, конечно, я пытался исправиться ради всех людей, но эти сволочи ведь тоже люди. Получается, конкретно ради них я зря пытался исправиться!

— Прощайте, — сказал я, вставая.

Когда я выходил из кабинета, за спиной зазвенели рюмки. Кто-то кричал что-то веселое, но я не мог сообразить, что именно, потому что в ушах звенело, а в висках стучало.

Наверное, то был тост.

Я торопился покинуть Институт Морали. Я мечтал забыть о несчастных женщинах и девушках, которые перед камерами раздеваются, занимаются любовью с животными и жрут дерьмо. Я не хотел знать, что бывшие коллеги кричат мне вслед. Не хотел знать, откуда у них взялась выпивка. Наверное, приготовили заранее, надеясь на подобный исход. Уроды.

Добрый вахтер Семеныч справился о том, куда я ухожу и не приболел ли. Я ускорил шаг и прошел мимо, не ответив. Я как последняя скотина хлопнул перед носом Семеныча дверью и побежал к лифту. Меня лихорадило. Кажется, поднялась температура. Я судорожно шмыгал носом, потому что казалось, будто вот-вот пойдет кровь. Внизу Полина Ильинична, облокотившись о столешницу, слушала классическую музыку. Глаза она закрыла и качала седой головой из стороны в сторону. Наверное, от удовольствия. Когда я постучал костяшками пальцев о столешницу, старушка очнулась и радостно улыбнулась:

— А, Кирилл! Уже уходите? Что-то срочное?

— Полина Ильинична, — процедил я сквозь зубы, — что с вами сталось? Несколько дней назад вы были сущей ведьмой!

— Исправляюсь. — Старушка скромно потупилась. — Все равно помирать скоро, так хоть напоследок добренькой побуду. Тебе спасибо, Кирилка, образумил старую.

— Двадцать семь лет, двадцать три дня и три часа — стукнуло в мозгу. Именно столько ей осталось.

— Нескоро помирать, не волнуйтесь, — промямлил я, забирая из трясущихся старческих рук куртку. — Можете еще людям жизнь попортить.

Она, улыбаясь, качала головой.

— Все шутишь, Кирилка? Ты бы лучше шарфик прикупил, простудишься ведь! Ишь какой бледный. Случилось что?

— Ым-м, — ответил я и побежал через холл на улицу.

На улице потеплело; асфальт был мокрый и чистый, а на обочине таял снег и грязными рыхлыми кучами скапливался у деревьев. Люди ходили хмурые и почему-то жались к стенам. На перекрестках стояли милиционеры. Чаще, чем раньше, по улицам мчали автомобили с мигалками, а один раз проехал военный грузовик, в кузове которого сидели солдаты с автоматами. Солдаты зубоскалили и орали матерную песню. В руках у них мелькали фляжки. Судя по радостным солдатским физиономиям, во фляжках было спиртное.

Я решил навестить Игорька. Все равно делать больше нечего. Но переться пешком через весь город я не хотел и решил потратиться. Пошел к автобусной остановке, до которой, против обыкновения, добрался не через десять минут, а спустя полчаса. Милиция не дремала и на каждом повороте останавливала меня и придирчиво разглядывала паспорт. Доставалась порция подозрительных взглядов и синяку.

— Синячок откуда-с заимели?

— Шел. Упал. Потерял сознание. Очнулся — синяк. Ничего не помню.

— Шутник, — рычал в ответ сержантик, теряя вежливый тон. — Хочешь, закрою суток на тридцать? В городе военное положение с минуты на минуту объявят, ты и пикнуть не посмеешь!

— Извините, товарищ милиционер, нервы сдают. Третий раз спрашивают одно и то же.

— Надо будет — и в десятый ответишь, — бурчал в ответ мент, но паспорт возвращал.

Наконец-то мне удалось свернуть с Ленина и по спуску Герцена протопать к автобусной остановке. Здесь было полно народа, в основном женщин. Кто-то нервно курил, кто-то травил анекдоты, а бабушки пересказывали друг другу новости о террористах в Левобережье, крестились и с надеждой поглядывали на милиционеров, которые, зябко кутаясь в куртки, мостились поближе к воротам завода напротив. От ворот шло ровное тепло.

На остановке на скамеечке спал бомж в черном ватнике и рваных валенках; под скамейкой валялась шапка-ушанка.

Может быть, бомж не спал. Может, умер. Я не знал. Мне было все равно. Мой мир рухнул, и мысленно я видел себя на месте бомжа.

Ничто не могло мне помочь, ничто уже не поможет.

«Я ненавижу свою работу, — говорил я себе. — Все в порядке. Случилось то, что должно было случиться. Успокойся, Киря. Сожми губы в ниточку и смотри на небо. На небо можно глядеть вечно и ни о чем не думать примерно полчаса. Так что заткнись и смотри».

Я вздохнул и заметил вдруг, что из-под ушанки бомжа выглядывает краешек купюры; метнулся к ней, вынул денежку, но это оказался обычный червонец, причем он явно принадлежал бомжу, потому что тот сразу же открыл глаза и заорал:

— Караул! Грабят!

Люди стали оборачиваться. Напряглись милиционеры. Пришлось успокаивать бомжа полтинником. Он сунул бумажку за пазуху, поправил ушанку и снова уснул.

Автобус подъехал минут через пятнадцать — редкая удача! — был он уже забит под завязку и ехал медленно-медленно, от покрытых сухой коркой грязи боков воняло соляркой. Автобус скрипел, будто несмазанная телега. Водитель имел крайне измученный вид. Открылись двери, и он объявил в микрофон, заикаясь:

— Герц-цена. Следу-ующая — Сем-машко.

Народ на его слова не обратил внимания. Народ ловился в салон. Меня занесло туда вместе с первой волной. Сзади продолжали напирать. Потом двери захлопнулись, автобус тронулся. Не знаю, как мы там все уместились. В задницу мне уперлась сумка, по ощущениям набитая кирпичами, а спереди прижало пьяненького краснолицего мужика; мужик покачивался, держась за поручень, и мутным взглядом смотрел сквозь меня. Слева в мой рукав вцепилась пухлая румяная девчонка в драповом пальто. Она шмыгала носом и чихала. Капельки слюны и крошки попадали на краснолицего, но он не обращал на это внимания.

Так я и доехал до больницы — между сумкой, алкашом и гриппующей девчонкой. Перед своей остановкой вклинился в толпу и, помогая себе руками и ногами, кое-как протиснулся к водителю, расплатился с ним и выбрался из автобусной духоты на свежий воздух. После такой езды я минуты две приходил в себя: тяжело дышал, прислонившись к телеграфному столбу, а перед глазами плясали цветные кругляши. Чуть отойдя после автобуса, перебежал через дорогу и в продуктовом ларьке купил гостинцев для больного друга. Потом пошел к больнице. Справа возвышался бетонный больничный забор, за которым жались друг к другу голые тополя, а слева — с другой стороны улицы — пригорок, поросший жухлым бурьяном. Небо над головой было свинцовое и вжимало людей-букашек в самую землю. Колючий ветер бил в лицо.

Игорева больница днем выглядела гораздо хуже, чем ночью. Темнота скрывала обшарпанные стены, выбитые стекла и грязь, налипшую на глянцевые бока «газелей» «скорой помощи». Даже охранник, казавшийся ночью добродушным дядькой, выглядел угрюмым фраером.

— Вход для посетителей с другой стороны, — буркнул он, когда я попытался пролезть под шлагбаумом.

— Но ночью…

— Ночью — другое дело. Сейчас открылся главный вход. Идите туда, гражданин.

Он вернулся к разгадыванию кроссворда, а я, матюгнувшись, пошел в обратную сторону. Обошел больницу по периметру и оказался у главного входа. Тут тоже стояли милицейские машины. Фырчали двигатели «скорых», из которых на носилках выносили окровавленные тела. Тела шевелились, но неохотно. Самые подвижные тела матерились и грозили кулаками хмурому небу. Кажется, то были студенты. И, скорее всего, они были пьяны.

Меня остановили у самого входа. Потребовали паспорт, проверили, вернули, откозыряли. Я набрался смелости и спросил:

— Ребята, а что происходит? Люди эти, кровь, вы…

— Штурм был, — объяснил милиционер, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. — Общаги левобережской. Много народу погибло. Не всех освободили, хотя кое-кого смогли.

— Проходите, гражданин, не задерживайте! — сказал его напарник, нахмурившись, и крепче обхватил казенник своего автомата.

Никого я не задерживал, хотя бы потому, что никого сзади не было, но перечить не решился. Кивнул и пошел вперед.

Игорек выглядел лучше. Пахло в его палате, правда, совсем не духами; мерзко пахло. Воняло, я бы сказал. На соседней койке валялся больной — худющий мужик со шрамом над левой бровью; он дышал через силу и иногда заходился в кашле. Тело его было укрыто простыней, на которой выступили влажные коричневые пятна. От мужика несло сладковатым до приторности гноем.

Я сел на стул рядом с Игорьком, и он шепнул мне:

— Рак у мужика. Только он не знает еще. Жить ему недолго осталось.

— Чего его к вам положили тогда? — спросил я.

— Запах чуешь? У него печень к чертям разлагается. Уже половину палат в больнице провонял. Сначала в онкологии его держали, потом в хирургии, а сейчас к нам притащили. Больные жалуются, но мест мало, и ничего не попишешь. Слыхал? Больница забита.

— А ты сам как?

— А я надеюсь, что пробуду здесь недолго.

Я вытащил продукты: литровый пакет морковного сока и упаковку йогуртов.

— Ненавижу йогурты, — пожаловался Игорь слабым голосом.

— Знаю.

— Издеваешься, сволочь! — Он легонько толкнул меня кулаком в грудь и полез в тумбочку за ложкой. Открыл баночку грушевого йогурта и без аппетита принялся за еду. Упаковка была маленькая, и йогурт закончился очень быстро.

— Ты возвращался за паспортом, да? — спросил Игорь.

— Ыгы.

— Спасибо, Кирчик.

— Да ладно тебе. — Я улыбнулся. — Ты бы, думаю, так же поступил.

— Вряд ли. Ты ведь не дурак, Киря, паспорта разбрасывать.

— Мало ли.

Он посмотрел на меня внимательно, основательно протер пальцы платком и спросил:

— Что-то еще случилось?

— Много чего, — буркнул я. Вздохнул и сказал: — Я вижу смерть любого человека.

— В смысле?

— Ну дату ее.

— Как день рождения?

— Угу.

— Ничего себе!.. Да ты, пожалуй, брешешь.

— Вот те крест, Игорек!

— Ты ж некрещеный, Кирчик.

— Ну и что? Все равно крестами разбрасываться не смог бы, потому что я — не Громов.

Игорек нахмурился:

— Громов? Твой сосед, что ли?

— Ыгы.

— Ну что ж… Получается, что твое заболевание прогрессирует, — горько вздохнул Игорек. — Чего-то подобного я и ожидал. Я тут, понимаешь, пока валялся, придумал очередную теорию, откуда у тебя умение взялось. Научно обоснованную, кстати.

— Да что ты говоришь!

— Не иронизируй, а слушай сюда. В конце девятнадцатого века были такие фокусники, да и сейчас они встречаются — телепаты. Эти самые телепаты развили бурную деятельность в Англии и других странах Европы, выступали в салонах перед зрителями. Занимались тем, что читали человеческие мысли. Происходило представление так: загадывалось какое-нибудь действие. Например, надо было взять зонтик с колен барышни из зрителей и перенести его на колени мужчине в цилиндре, тоже из зрителей. Телепат, естественно, о последовательности действий не знал. Знал случайный человек, незнакомый с телепатом, который назывался индуктором. Индуктора сажали на стул и приказывали усиленно думать и «передавать» мысли об оной последовательности телепату. И телепат делал все в лучшем виде. Брал зонтик и перекладывал его мужику в цилиндре.

— А где теория? — буркнул я.

— Погоди. Суть фокуса в том, что на самом деле телепат не читает мысли. Он внимательно следит за индуктором, подмечает малейшие движения мускулов на его лице, следит за глазами и так далее. Сам того не ведая, индуктор подсказывает, что телепату надо делать, не мысленно, но своими мельчайшими телодвижениями.

— Ну?

— Баранки гну! Так вот, теория у меня такая: твоя наблюдательность такая же, как у этих самых телепатов, очень высокая, даже зашкаливает. А человек… ну он как бы несет в себе определенную информацию, знает, когда родился, и своими движениями, прищуром глаз, еще чем-то, передает ее тебе. Включается подсознание, и ты произносишь точную дату. Ну почти точную.

— Глупости.

— Почему? — быстро спросил Игорь.

Я пожал плечами:

— Не знаю. Почему я ничего такого не чувствую?

— Так это же происходит не на сознательном уровне, а на подсознательном!

— По фотографии я тоже могу возраст определить.

Малышев в притворном удивлении открыл рот:

— Сукин ты сын, Киря, вот это наблюдательность!

— Иди ты… — Я засмеялся.

Потом сказал.

— Ладно, допустим. А как ты мою новую способность объяснишь?

Игорь пожал плечами:

— А ее никак и не объяснишь. Разве что у тебя шизофрения развивается или что-то в этом роде

— Сам ты — шизофреник, — обиделся я. — Эта моя способность, если хочешь знать, настоящая. Я увидел смерть Шутова, даже не глядя на него. Просто вспомнил и — оп-па!

— М-да… — пробормотал Игорек и открыл сок; налил в два стакана — я не отказался. Мы чокнулись, сохраняя постные выражения на лицах.

— Мою смерть видишь? — вытирая сок с губ, спросил Игорь.

— Сосредоточиться надо — и увижу. Но не буду, извини. Не хочу.

— Понимаю, — кивнул Игорек. — Не день рождения. Хотя, черт возьми, любопытно… Может, скажешь все-таки? А я тебя соком угощу. Еще раз.

— Жена приходила? — спросил я.

— Так не скажешь?

— На улице чертовщина какая-то творится. Менты на каждом шагу.

— Приходила. Плакала. Радовалась, что курицы нет. Ты забрал?

— Ага.

— Сейчас поехала мелкого бабушке пристраивать. К вечеру будет. Грозилась в палате со мной ночевать, но я ей не разрешу. — Игорь покосился на ракового. — Где ей тут оставаться… Погоди, Кирюшка, что ты про ментов говорил?

— Боятся, наверное, еще одного террористического акта.

— Мясные банды в городе? Даже хорошо. Свежая струя для нашего затхлого общества.

Я глянул на Игорька с недоверием:

— Ты чего? Люди ж гибнут…

— Цель оправдывает.

Он улегся обратно на кровать и, вяло потягиваясь, пробормотал:

— Слабый, блин, после поездки… башка раскалывается. Тело как ватное.

— Мне идти? Ты, если что, говори…

— Не бойся, погоню поганой метлой, когда время придет. Скажи лучше, что с Мишкиной дочерью делать собираешься? С Леркой?

Я пожал плечами:

— Теперь не знаю. Есть ли смысл? Наверное, ничего. — Про то, что Панин видел меня, и про Леркин звонок решил пока не говорить: Игорьку нельзя волноваться.

— Может, и правильно… — прошептал Игорек. К румяным щекам его подкралась бледность, а под глазами заметнее проступили темные круги. — Зачем тебе лишние проблемы…

— Слушай, — отводя взгляд в сторону, спросил я, — ты про денежный разум что-нибудь знаешь?

— Не везло мне с ним никогда, — вяло отвечал Игорь. — Другие, бывало, и китайские деньги находили, ну эти, с дырочками, а мне не фартило. А что?

— Ы… да просто так. А про холодильную жижу знаешь?

Он напрягся:

— Нет. Что это, Кирмэн?

— Хм… да нет, ничего… наплюй.

Судя по голосу, Игорь врал. Зачем?

А, глупости. Воображение шалит. К чему Игорьку врать?

Я поднялся со стула и хлопнул друга по плечу:

— Так, друг-сосиска, потопаю я, пожалуй. Ты же поспи пока, отдохни как следует, жену дождись. А у меня еще дела есть.

— Спасибо, что заглянул, Киря, — совсем слабым голосом сказал Игорь, — Кроме тебя и жинки, никого у меня нет, оказывается. Отвернулись, с-собаки.

— Ну-ну, не раскисай.

Я вышел из палаты. Мельком отметил, что на этаже многовато военных, причем не самых младших чинов. В нескольких шагах стоял полковник в форме. Увидев меня, он хмыкнул под нос и молча проводил взглядом. Оно и понятно, видок у меня не ахти.

По широкой больничной лестнице я быстро спустился на первый этаж.

Внизу было грязно и неубрано, на полу то и дело попадались темные влажные пятна, лохмотья старых бинтов и использованные шприцы; у палат, словно мухи на сладком, толклись люди в окровавленных повязках; по коридорам, суетливо размахивая руками, носились медсестры; совсем недалеко кто-то кричал благим матом.

Бородатый врач по пояс высунулся из палаты, поскользнулся на красной от крови плитке, удержался, схватившись рукой за дверной косяк, и гаркнул:

— Вы чего творите? Заприте больного куда-нибудь, он мне пациентов пугает! И позовите, черт вас дери, уборщицу!

Больного, подставив плечи, тащили по коридору дюжие санитары. У больного — подростка семнадцати лет — плечо было обложено ватными тампонами и перебинтовано, а сквозь марлю сочилась кровь. Больной кричал: «Мамочки! Боже мой! Твари! Сволочи! Как же так?! Суки!»

Его затащили в первую попавшуюся палату и захлопнули дверь. Послышался глухой стук. Больной притих.

Вокруг только и говорили что о штурме общежития. Обсуждали, кто погиб, кто освободился, а кто остался в заложниках. Говорили, что центральная больница, где пару дней назад лежал ныне мертвый Шутов, тоже переполнена. Говорили, что мясные банды проникают в город, а в центре митингует революционно настроенная молодежь.

На выходе меня остановили милиционеры, но узнали и отпустили быстро, минут через пятнадцать. От милиционеров пахло порохом и перцовой настойкой. Лица у них были измученные, серые, а в глазах горели нездоровые патриотические огоньки.

На улице было неспокойно. Люди не ходили, но бегали от одного перекрестка к другому, собирались кучками по семь-восемь человек, в центре которых выделялся молодой парнишка с железным взглядом, обычно в мятой кепке или серой куртке. Парнишка что-то кричал и гневно тыкал указательным пальцем в низкое небо, протыкал его, значит. Народ, соглашаясь с человеком и его перстом, гудел: у-у-у! По крайней мере, никаких слов я не разобрал.

Увеличилось и количество автомашин. Большая их часть двигалась по главной улице в сторону восточного выезда. Салоны автомобилей были под завязку забиты вещами и людьми. Из неплотно закрытых багажников торчали рули детских велосипедов, усики телевизионных антенн, краешки картин, простыни, банки с маринадом, пластмассовые банки с бензином и другое барахло.

Встречались на улице и милиционеры. Они никого не трогали, а лица у них были растерянные и, кажется, напуганные. Наверное, потому, что милиционеры осознали: людей в кепках и серых куртках очень много и настроены они решительно. Не ясно пока, на что их решимость будет направлена, но что они не будут вечно протыкать пальцем небо — факт.

Милиционеры старались держаться втроем или вчетвером. Выставляли напоказ кобуру с табельным оружием. Можно было разглядеть, что у некоторых кобура застегнута, а в ней ничего нет.

Небо, кажется, спустилось еще ближе к земле. Оно физически давило на меня, как будто намеревалось вжать в асфальт и размазать красным пятном по кварталу. Хотелось со всех ног бежать домой, но я шел на свидание с Иринкой. Я ведь, несмотря ни на что, меняюсь в обратную сторону, исправляюсь то есть — что Иринка подумает обо мне, если не явлюсь?

Хотя, если подумать, на черта кому-то мое исправление? Ведь если я исправлюсь, стану благородным, что останется тем людям, которые не так благородны? Они станут завидовать и плодить зло, пытаясь показать, мол, не нужно нам твое благородство; быть моральным уродом приятнее и легче.

Вот что будут думать эти моральные уроды, если я исправлюсь.

— Г-гады, — пробормотал я и собрался повернуть назад, но как раз вырулил на Пушкинскую, и поворачивать стало поздно.

Иринка ждала меня у памятника Пушкину. Она вырядилась в роскошное коричневое пальто с меховой опушкой, нацепила на шею стильный ореховый шарфик, на руки надела мягкие перчатки, на ноги — изящные бархатные сапожки, а на плечо повесила модную в этом сезоне бежевую сумочку-плетенку. К тому же успела постричься коротко, под мальчика — когда только время нашла? Иринка испуганно жалась к памятнику, потому что сознавала, что среди хмурых молодых людей и спартанской внешности девушек выглядит чересчур вызывающе. Увидев меня, она обрадовалась, улыбнулась до ушей, но, сделав два шага навстречу, потупилась и остановилась. Иринкины щечки прелестно зарумянились, и я пожалел, что пригласил ее на свидание.

Все равно ведь ничего не светит ни ей, ни мне. Не люблю я ее и не хочу. Провести с Иришкой одну ночь? Нет, увольте. Не буду. Мне нужны серьезные отношения, женитьба, любовь и Маша. Нет, Маша мне не нужна, Маша — шлюха. И все равно я ее люблю. И не хочу давать ложную надежду Иринке. Она ведь хорошая девушка. Это я — зараза.

— Здравствуйте, Кирилл… э-э… — Она с трудом сдерживалась, чтобы не назвать меня по отчеству.

— Салют. — Я приветливо улыбнулся и взял ее за руку. Она сжала мою кисть наикрепчайшим образом. Вблизи, в свете красного вечернего солнца Иринка выглядела особенно прекрасной и невинной.

— Неудачный день для свидания получился, — пошутил я, — Люди вокруг бегают, носятся как угорелые туда-сюда.

— Я боялась, что вы не придете, — призналась Иринка. — Потому что прочла в газете.

— Прочла, что я не приду?

— Ой… нет, не это. Я прочла, что кинотеатры сегодня не работают.

— А что случилось? — удивился я. — Почему не работают?

— Из-за террористов. Хотя по радио сказали, что уже все в порядке! Ситуация под контролем! — скороговоркой выпалила она.

Мы шли вниз по улице, стараясь не замечать снующих по тротуарам людей, у которых горели глаза, предвкушающие нечто новое, стремительное, опустошающее, очищающее, смертельное…

Я закрыл глаза, и чувствовал только нежную руку Иринки в своей руке, и представлял, что это Машина рука. Мы словно выключились из мира, и я был почти счастлив.

Скоро я забуду шлюх с порносайтов и поверю, что меня окружают только честные семьянинки и добрые домохозяйки.

— А что с террористами? При чем тут… эти выступления? — Я махнул рукой в сторону парня, который забрался на бетонную тумбу и горячо выкрикивал лозунги. Молодежи лозунги нравились. Молодежь кричала в ответ: у-у-у! Некоторые вскидывали вверх кулаки. Ветер трепал привязанные к запястьям кусочки желтой материи.

— Я не знаю, — шепотом сказала Иринка. — Но я… я боюсь, Кирилл Ив… Кирилл.

— Зови меня Кир. Или Киря. Или Кирикс. Как хочешь, так и зови. Изменяй мое имя, искажай меня, вдруг что-то хорошее выйдет, и я изменюсь.

Ира посмотрела на меня исподлобья:

— Вы такой хороший, Кири… Кир. И странный.

— Почему?

— Люди обычно не любят, когда искажают их имена.

— Я люблю. Потому что хуже не станет.

— Я не понимаю вас.

— И хорошо.

Ира промолчала. Я изобразил на лице ласковую улыбку:

— Пойдем на набережную, Ира? Там должно быть спокойнее.

— Может, лучше к Башне? — предложила Иринка. — Я там неподалеку живу… и всегда успокаиваюсь, когда гуляю рядом с ней.

— Хорошо.

Мы свернули в тихий переулок, по бокам которого теснились невысокие домики красного кирпича и склады синтетической продукции, сложенные из шершавого серого камня. Переулочек окончательно отключил нас от громких звуков городской жизни, здесь было тихо и спокойно. Из окон лилась классическая музыка, сонно скрипели ставенки на окнах, по земле полиэтиленовыми пакетами и пустыми сигаретными пачками шуршал ветерок. Идиллия. Иринкина рука вскоре совсем перестала дрожать.

— Не холодно? — спросил я.

— А?

— Тебе не холодно, Ира?

— Нет, Кир, спасибо, что поинтересовался. Мне очень хорошо рядом с тобой и совсем не холодно.

Мы снова замолчали. Я не знал, о чем говорить, а Иринке было достаточно просто шагать со мной рядом. Я перебирал в уме возможные темы для разговора, но ничего стоящего на ум не приходило, потому что не хотел я с Иринкой разговаривать. Подумалось, что было бы любопытно поглядеть, когда она умрет, но я сразу же отбросил эту мысль как негодную. Было что-то постыдное и даже пошлое в таком знании; как если бы я мог взглядом проникать сквозь одежду.

Выйдя из переулка, я заметил на другой стороне улицы газетный киоск-«свечку» и потянул Иринку туда. У сухопарой тетки-киоскера купил несколько свежих газет, свернул их в трубочку и сунул в карман пальто.

Потом по аллейке меж голых кленов мы вышли в самый центр парка Маяковского. Народа здесь было очень немного. Гуляли такие же парочки, как мы, а у городской библиотеки, где плитку очистили ото льда, катались подростки — скейтеры-экстремалы; они радостно кричали и подкидывали вверх вязаные шапочки, когда их товарищи выписывали особенно удачные фортели. Ребята постарше сидели на спинках скамеек, пили пиво и курили. Парень в безразмерном свитере, с длинными волосами, собранными в хвост, бренчал на гитаре и тянул печальную песню, уделяя большое внимание гласным звукам, растягивая их до невозможности. У дверей в библиотеку, на которых висела картонная табличка с надписью «Закрыто», топтались мужики. Я решил, что они недоумевают, почему библиотека закрыта, а потом увидел, что мужики просто-напросто пьют пиво, прячутся от ветра и роняют «нипоешки», засоряя пятачок перед библиотекой.

Вороны каркали с голых веток и ждали, когда мужчины уйдут. Они бесстрашно прыгали с ветки на ветку, потому что знали: днем их не тронут.

Посреди площади, раздвинув в стороны деревья, разворотив серую плитку, возвышалась Ледяная Башня. Вокруг нее образовалась широкая прогалина, свободная от снега и асфальта, из обнаженной земли робко проклевывались зеленые ростки.

Башня на самом деле не ледяная, и, если подойти ближе, можно увидеть, что она, хоть и кажется круглой, на самом деле состоит из узких вертикальных блоков, идеально подогнанных друг к другу. Иногда Башня «дышит», и блоки эти расходятся в стороны, а потом опять сходятся; случается, они расходятся довольно широко, но сквозь щели между ними все равно ничего не видно — внутри Башни клубится туман. Сунуть в отверстие руку или, например, палец очень даже можно, но есть шанс лишиться его, если «створки» сойдутся слишком быстро. Прецеденты, кстати, были — в газетах читал. Еще можно кидать в щели мелкие монетки и камешки, но достать их нет никакой возможности, поэтому подобной ерундой занимаются только дети.

Зимой Башня пышет теплом, а летом, наоборот, кажется прохладной. Диаметром она метров сорок, а в высоту — примерно сто пятьдесят. Выше зданий в нашем городе нет.

Издалека Ледяная Башня выглядит прозрачной, но это не так. Если подойти вплотную, не видно, что происходит с противоположной стороны. Перед глазами бело-серая муть и больше ничего.

Башней интересовались ученые. Они пытались отколупать от нее кусочек. Вроде получилось, но анализ кусочка ничего не дал. В новостях, по крайней мере, так и сказали: результатов нет. А почему, в чем причина, никто не объяснил. Потом ученые запускали в Башню видеожучков, но они почти сразу отключались, а почему — непонятно. По телевизору так и сказали: непонятно, почему жучки отключились. Еще Башню просвечивали рентгеном, но и это ничего не дало. Ведущий местного канала так и сказал: рентген не помог.

Башней интересовались военные. Они подозревали в ней вражеского, чуть ли не инопланетного, троянского коня, но шли годы, а конь никак себя не проявлял, хотя военные стреляли в Башню, подкладывали под нее динамит, и жгли из огнеметов.

И военные забыли о Башне. По телевизору так и сказали: долгие годы наш конь не проявлял себя, поэтому военные занялись другими интересными делами.

Башней интересовались туристы. В студенческие мои годы, когда Башня только появилась, я каждый выходной торчал в парке Маяковского и продавал мелочевку, скупленную по дешевке на ближайшем развале: сувениры, шарфики с изображением Башни и майки. Брали охотно, потому что туристов в те годы было как грязи.

А потом о Башне забыли. Нет, летом туристы еще ездят сюда, но такого, как раньше, нет. Сказалась и нынешняя дороговизна поездок, конечно. По телевизору до сих пор крутят рекламные ролики: «Посетите нашу Башню! Увидеть Башню и умереть! Башня — фаллический символ нашего города, который вы просто обязаны увидеть! И умереть», но их никто не слушает. Башня никому уже не интересна, кроме неисправимых романтиков. Но даже им так и не открылось, откуда она взялась и как умудрилась вырасти за одну ночь.

Мы с Иринкой подошли к самому основанию Башни и пошли вокруг нее. В прогалину не наступали, шагали по глубокой тропинке, которую проделали в снегу другие парочки.

От Башни шло ровное, успокаивающее тепло. Иринка смотрела на нее с восторгом и крепче сжимала мою руку, робко оглядывалась на меня и улыбалась.

— Правда, здорово? — шептала она.

— Да, — отвечал я и зевал украдкой.

— Правда, романтично? — спрашивала Иринка.

— Ыгы, — отвечал я и зевал открыто.

— Откуда взялось это слово — «ыгы»? — спрашивала Иринка.

— Да, — отвечал я, и Иринка умолкала, а потом снова спрашивала:

— Правда, здорово?

Нарезав пять или шесть кругов, мы вернулись к кленам. У кленов я пожертвовал частью газеты, постелив ее на скамейку. Иринка, элегантно поддерживая рукой полы пальто, села и сложила руки на коленях. Я примостился рядом с остатками газеты в руках.

На первой странице большими буквами было напечатано: «В СЛЕДУЮЩЕМ ГОДУ ОЖИДАЕТСЯ БОЛЬШОЙ УРОЖАЙ ЗЕРНОВЫХ». «Дурацкая новость, — подумал я. — Вокруг люди с желтыми повязками носятся, а у них урожай».

Если такие идиотские новости выносят на первую полосу, значит, на прессу кто-то давит. Вероятно, мэрия. Если так, то и вправду что-то нехорошее происходит.

— Знаете… Кир, — сказала, не отводя взгляда от Башни, Иринка. — Я очень давно хотела вам сказать. Но… но не могла. Потому что вы такой хороший, правильный, честный, а я… я обыкновенная серая мышка. А вы помните все-все дни рождения и мой тоже! Вы первый прислали мне поздравительную открытку. Да, были подарки… ну… красивее, изящнее, дороже. Но все они были от знакомых людей. А от незнакомых… ну то есть совсем незнакомых я никогда ничего не получала. И я…

И я перевернул страницу. На следующей полосе говорилось о грядущем понижении цен на мясные продукты, о том, что ученым из Тель-Авива в пятый раз удалось обнаружить причину массовых заболеваний крупного рогатого скота и птицы и что, вполне возможно, мясной кризис закончится в этом году. Заголовок был короткий и емкий: «ДАЕШЬ МЯСО!» Ниже примостилась реклама ресторанчика: «Мясо повышает холестерин в крови! Ешьте рыбу! Карточки необязательны, у нас лицензия от мэрии!» Я хмыкнул, предположив, сколько будет стоить рыба без карточек. Цифра навскидку выходила астрономическая.

— …поняла, что вы тот самый единственный человек на свете. Что, может быть, мы не будем вместе, но я должна попытаться. Потому что я буду жить и без вас, но то будет иная, серая и непрозрачная жизнь, а я так не хочу. Я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете, вот, мол, девчонка, не чета мне, секретарь всего лишь, глупая, тараторит что-то! Но я… я знаю английский! И немецкий! А сейчас учу французский! Ради вас, Кир… Кирилл… чтобы стать умнее, чтобы быть достойной!

Я еще раз перевернул страницу.

В станице Какаево в желудке свиньи нашли несколько золотых монет царской чеканки. Автор статьи намекал на проделки сами знаете кого .

Дальше.

Заканчивается чемпионат мира по хоккею. Наши в полуфинале выиграли у сборной Италии. Народ ликует. Мэр обещает по случаю выдать каждому взрослому мужчине по бутылке пива.

Дальше.

Пивные магнаты объединяются для создания нового сорта пива. Собираются делать его из сои и недавно выведенных генетических субпродуктов.

Дальше.

Штурм общежития не удался, погибло много народу. Некоторые студенты (их очень мало!) перешли на сторону так называемой мясной банды. Студенты утверждают, что правительство города скрывает запасы мяса от населения. Ниже шло пояснение журналиста, в котором говорилось, что утверждения студентов конечно же первостатейная чушь, инсинуации, что никто ничего от людей не скрывает, а бандитская группировка «мясников» просто-напросто хочет, посеяв смуту, получить доступ в город и организовать массовые беспорядки с погромами и членовредительством; журналист предположил также, что, захватив власть в городе, «мясники» добудут мясо единственно возможным способом — начнут есть мирных жителей.

— …люблю вас. Это во мне и вне меня. Словно какая-то неведомая сила захватила меня всю. от макушки до пяток, и вонзилась огненной иглой в мое сердце и раздула его до невообразимых широт…

Нет, лучше не вслушиваться.

Потом шла большая колонка, в которой мэр призывал народ успокоиться, вести себя обдуманно, как и подобает любому демократическому обществу; обещал, что скоро прибудет военная помощь из соседнего города, который славится большим количеством военных частей, что на самолете прилетит спецотряд «Альфа» из Москвы, что панике поддаваться нельзя ни в коем случае, что мясной кризис закончится совсем скоро, и проч., проч. О молодых людях в кепках и студенческих волнениях не было ни слова. Зато приглашали в аэропорт, где совершенно бесплатно обещали показать посадку самолета.

— Кир! Кир! — Иринка теребила меня за рукав. — Неужели вы меня не слушаете? Кир!

Под глазами у Иринки было черно от натекшей туши, она хлюпала носом и как преданная собачка смотрела на меня.

— Я тебя слушаю, Ира, — деревянным голосом проговорил я.

— Я люблю тебя… вас… Кир… Кирилл. Я знаю, все получилось очень неожиданно… мои слова звучат для вас, наверное, странно. Я не хотела говорить их, но Ледяная Башня… когда она рядом, я чувствую себя такой дурочкой, всегда говорю то, что придет на ум. Всю правду говорю. Вы ведь считаете, что это глупо, так?

Я помотал головой, припомнив Прокуророва.

Она на секунду зажмурилась, потянула носом воздух, замерла, словно перед прыжком с вышки в бассейн, а потом выдохнула:

— Кир…илл… Пожалуйста, скажите, что я вам нравлюсь.

— Ты мне нравишься, Иринка.

— Хорошо, — шепнула она, не открывая глаз, и прикусила верхними зубками нижнюю губу. — А теперь скажите, что я красивая девушка.

— Ты очень красивая девушка, Иринка.

— Я не просила говорить «очень»!

— Разве это плохо?

— Но я не просила!

— И что тут такого?

Она задумалась:

— Ничего… наверное. Просто я представляла наш разговор немножко по-другому, а вы выбиваетесь из роли.

— Прости.

— Да нет, ничего страшного!

— Вот и хорошо.

— Ладно. А теперь… а теперь скажите, что я совсем не глупая.

— Ты умница, Иринка, — пробормотал я.

— Не совсем то… Ну ладно. А сейчас… пожалуйста… ради всего святого… скажите… но только не врите из жалости, умоляю… Кирилл… Кир… скажите… что… любите меня.

Я промолчал. Она ждала моих слов очень долго, а потом открыла глаза.

— Кир?

— Ириш… я не знаю, что сказать.

— Скажите, что любите. Вы и так наговорили много лишнего. Говорите!

Я невольно улыбнулся:

— Ты ведь просила не врать.

— Не врите! Скажите, что любите, скажите честно!

— Иринка, ты очень молодая. Почему ты решила, что эта любовь — настоящая?

Иринка помотала головой:

— Она настоящая, Кир! Поверь…те мне! Я знаю! Я никогда такого не чувствовала. Ведь у меня есть парень, который подарил мне белье, который готов каждый вечер водить меня в рестораны, где подают мышей в кляре, и в ночные клубы; он готов катать меня на машине, но я люблю вас, и не нужно мне его белье, и его дурацкая машина тоже не нужна, пусть они провалятся. Мне нужны вы, и только вы, а еще ваша замечательная открытка, которая и так у меня есть, а вас у меня нет, но я хочу, чтоб были! Кстати, я храню вашу открытку в сумочке, рядом с косметичкой, хотите поглядеть? — Иринка схватилась за сумку.

— Я верю, Иринка, — промямлил я.

— И что вы… ты скажешь?

Она смотрела на меня умоляюще, трогательно сжимая коленки изящными ручками в мягких бежевых перчатках, а я глядел на башню, на огромное сооружение, которое построил неизвестно кто и неизвестно зачем, и думал, что дядюшка Фрейд был бы счастлив, если бы увидел Ледяную Башню, этот проклятый фаллический символ нашего города, этот средний палец человечества, вытянутый к небу.

— Кирилл?

— Ира, за что ты меня полюбила?

— Вы подарили мне…

— А на самом деле?

Она замолчала, теребя пальчиками ремешок сумки. Потом спросила нерешительно:

— Разве любят за что-то?

— Кто как.

— Вы в первый день, когда я вас увидела, очень… профессионально выглядели. Галстук правильно повязали. На костюме ни пылинки. А главное — в вас была сила. То, как вы строго обращались с коллегами… ну, требовали от них отдачи. Над их дурацкими шутками не смеялись, а… хмурились и призывали… работать. Я тогда поняла, что вы настоящий мужчина. Которого можно полюбить. И я вас полюбила. А потом была откры…

Я вылупился на нее:

— Ты полюбила меня за то, что я выглядел профессионалом на работе?

Иринка серьезно кивнула:

— Мне всегда не везло по работе. Вроде неглупая, а брали только секретарем. И все. Я мечтала стать… выше. Знаете, Кирилл, когда я была маленькая, я ездила в школу в маршрутном такси. А в нем к окну кто-то приклеил рекламный листок, на котором были нарисованы мужчины и женщины в деловых костюмах. Они радовались и шли мне навстречу. В руках у них были сотовые телефоны, а во рту — белоснежные зубы. Я помню надпись сверху: «Присоединяйся к профессионалам». Я целую ночь не спала, после того как прочла эту надпись, Кирилл. Я запомнила ее на всю жизнь. Эти люди были такие уверенные в себе, такие правильные, такие у них были гордые улыбки и твердая, решительная походка. А в жизни было не так, в жизни была мама, которая спивалась, и ее муж-бог, капитан второго ранга, фотография которого в рамочке с траурной лентой висит у изголовья маминой кровати. И я подумала…

— Ира, ты… шутишь?

Она помотала головой:

— Нет, что ты… вы! Я показала пример маме, стала учиться лучше, вести себя строже, и она вылечилась. Перемену заметили наши бывшие друзья и родственники и снова потянулись к нам. Профессиональное отношение к жизни спасло нашу семью! А теперь, Кирилл, я хочу, чтобы вы признались мне в любви, потому что мы станем великолепной парой. По-другому быть не может. Я все продумала. Я знала, что в один прекрасный день вы пригласите меня на свидание. Я расписала этот день заранее на листочке бумаги, как настоящий профессионал.

Я улыбнулся через силу:

— Ира… я не профессионал. Меня сегодня уволили. Я дилетант.

Она помотала головой:

— Неважно. У вас ведь все распланировано. Наверняка у вас сотни предложений от других учреждений и фирм.

— Нет ни одного.

— Но план-то у вас есть?

— Не-а.

Иринка нахмурилась, размышляя; над ее переносицей обозначилась прелестная морщинка. Ветер кружил вокруг нее пушистые снежинки, и она была прекрасна.

— Знаете, — сказала Иринка наконец. — Кирилл, я подумала и решила. Я все равно люблю вас. Раз уж призналась в любви. Вы мне… нужны. А я нужна вам. Я помогу вам. Устроиться на другую работу, лучшую. Скажите, пожалуйста… все-таки… вы меня любите? Просто скажите. И я помогу вам стать профессионалом.

Перестали кричать экстремалы. Замолчали парочки Притих патлатый гитарист, и заткнулись алкаши у дверей библиотеки. Кажется, один из них зашел за угол помочиться. Ситуация сложилась такая, что грех было сказать «нет».

— Нет, — сказал я. — Ира, прости…

— Нет? — не поднимая глаз, тихо спросила она.

— Нет.

— Но как же так? — шепнула Иринка, разглядывая мерзлую землю у наших ног. — Ведь это невозможно. Так получилось, что я впервые и по-настоящему влюбилась, а вы говорите мне «нет». Ведь это невозможно, неправильно и неверно, чтобы человек, которого любишь, говорил «нет». Ведь это то же самое, как если бы умирающий человек попросил помощи, а вы бы сказали ему — пошла вон, гадина. Как если бы вам на порог подложили младенца в корзиночке, а вы бы взяли и выкинули его в мусорный контейнер. — Иринка смотрела на меня, и глаза ее были сухие: — Это неправильно, Кир. Как если бы ребенок взял вас за руку, а вы бы сломали ему пальцы!

— Иринка, — сказал я, — понимаю, что ты чувствуешь…

Осекся. Потому что увидел вдруг, что из-под шарфика Иринки выглядывает маленькое черное пятнышко. Не обращая внимания на слабые попытки помешать, я размотал шарфик.

В шею Иринки въелся черный пульсирующий холмик-полукруг, продавленный посередке. На Иринкиной бледной коже он выглядел просто ужасно.

— Откуда у тебя пятно? — тихо спросил я, легонько касаясь «скарабея». Ира вздрогнула, закрыла глаза и ответила:

— Не знаю. Эта гнусная штука проросла четыре дня назад. Может быть, опухоль, не знаю. Я не ходила в больницу. И не пойду. Потому что мне теперь все равно. Потому что вы не ответили на мое признание, Кирилл. Потому что…

— Погоди! После появления пятна ты почувствовала что-нибудь особенное?

— Нет. Не знаю… оно не болит, только немного чешется по краям… Я пыталась проткнуть его ногтем, но не смогла: слишком твердая кожица. Какая разница?

— Есть разница! Ты ощущаешь что-нибудь необычное?

Иринка вскочила, с ненавистью глядя на меня, а лицо ее избороздили злые морщинки; зрачки уменьшились, а на щеках появились красные пятна.

— Чего ты от меня хочешь? Ты сказал «нет»! Ты сломал пальцы ребенку!

Что-то менялось в погоде. Небо заволокли тяжелые дождевые тучи, а ветер усилился и швырнул в. лицо мокрые снежинки. Один из скейтеров во время сложного трюка шлепнулся на бок, поднялся, прихрамывая, и заныл, хватаясь за ногу. На его доске появилась трещина, и осознав, что любимая доска поломалась, скейтер заныл еще громче.

Бард паковал гитару в брезентовый чехол. Парочки куда-то испарились. Алкаши присосались к бутылкам, стараясь поскорее допить пиво.

Под ногами дрожала земля.

— Я тебя ненавижу! — зажмурив глаза, заведя руки за спину, кричала Ира.

— Иринка…

— Ненавижу!! Ты не профессионал!!!

По асфальту пошли трещины, с глухим треском из них вырывалась пыль и ледяная крошка, разломы быстро заполняла талая вода. Вместо снега с неба хлынул дождь.

Я вскочил на ноги.

— Ира, давай уйдем отсюда. Происходит что-то нехорошее.

Она ни на что не обращала внимания. Она стояла передо мной, сжав нежные ладошки в кулаки, и опухоль на ее шее билась как птица в клетке. Казалось, еще чуть — и черная кожица порвется, и наружу хлынет вонючий сладковато-приторный гной и зальет трещины в асфальте, успокаивая стонущую землю.

— Ненавижу!!!

Дрожала Ледяная Башня. Рябь шла по ней от самого основания к верхушке, и огненная искра, которая вечно горела там, в вышине, теперь потускнела и растеклась червонным золотом на несколько метров вниз.

Скейтеры бежали впереди, а за ними вдогонку мчались музыкант и алкаши. Никого не осталось на площади, только я и Иринка. Мне было страшно, но я не мог просто так взять и уйти.

— Иринка, — позвал я, тихонечко касаясь ее плеча, — пойдем. Пойдем отсюда, пожалуйста.

— Ненавижу!..

Теперь дрожало все вокруг: скамейки, деревья и Иринка; казалось, дрожит само небо, казалось, тучи вот-вот сорвутся вниз, упадут на землю и утопят мир в дождевой воде.

Я с трудом удерживался на ногах. Сделал попытку уйти, но остался на месте. Потянул за собой Иринку, но она не двигалась, словно вросла в дрожащий асфальт.

— И черт с тобой! — Я не выдержал и сделал шаг назад. — Никому и ничем я не обязан! Я не должен тебе помогать и не буду! Хочешь здесь оставаться — оставайся! Я ухожу! Гори оно все синим пламенем!

Я развернулся и побежал, а земля прыгала мне навстречу, снова опускалась вниз, и я с трудом удерживался, чтобы не упасть.

Со страшным шумом что-то обрушилось.

Миновав площадь, я оказался на одной из улочек. Дрожь прекратилась, а сквозь тяжелые тучи пробился лучик света и осветил Башню, отчего ее поверхность заиграла яркими красками. Обернувшись, я не увидел Иринки. Ее не было ни рядом со скамейкой, ни вблизи Башни. Зато асфальт у библиотеки заполнили обломки. Сорвалась и разбилась каменная муза, которая висела над входом в библиотеку.

Я крикнул, приставив ладони ковшиком ко рту:

— Ирочка!..

Она не отвечала.

Из-за деревьев выглядывали скейтеры; они со страхом смотрели на Башню и осторожно трогали кроссовками асфальт, ступали по земле, как по болоту.

Подавив минутное желание вернуться, я побежал дальше. Домой, быстрее домой, лишь бы скрыться от этого безумия!

Кажется, я заблудился. Сворачивая то на одну улицу, то на другую, я оказался в тихом и заброшенном районе панельных пятиэтажек. Узкие улочки захламили пустые автомобильные коробки. В машинах были выбиты стекла, а ржа насквозь проела их бока. Некоторые были разукрашены граффитистами. Кислотными красками они вывели матерные слова и целые выражения. Под редкими серыми тополями валялись увязанные в пачки старые газеты и журналы, возле пыльной хрущевки высилась куча мусора высотой в три этажа. Покрытая ледяной коркой, прижатая к стене, она выглядела как горка для катания. Удивляло отсутствие детей на санках.

В куче в основном были предметы бытовой техники: старые холодильники, микроволновки, мангалы, газовые плиты и так далее.

Я осторожно ступал по битому асфальту, перепрыгивал ржавые железнодорожные рельсы, которые занесло сюда непонятно каким боком, и вспоминал, почему место мне кажется знакомым.

Я подошел к куче мусора и увидел, что земля рядом с ней в нескольких местах разрыта. Услышал слабый звук, шуршанье, присел на корточки и наклонился к самой земле. Из темной норы, полом которой служили утоптанные газеты, потолком — крышка плиты «Мрест», а стенами — грязные коробки, выглядывали котята. Их было четверо. Откуда-то слева, из-под жестяной крышки, в норку сочилась и скапливалась в канавке холодная водица.

Котята смотрели на меня, не отрываясь, и дрожали. Они чего-то ждали.

— Друзья человека, — сказал я тихо, — самые лучшие друзья, кошки и собаки. Когда на Земле почти не осталось мяса, люди принялись есть вас. Вы же друзья. Братья наши меньшие. Вы не обидитесь. Верно? Друзья ведь не обидятся, если их съедят?

Зверята молчали. Я поднялся с колен и увидел их мать. Здоровая рыжая кошка с ободранным ухом стояла на крышке холодильника «Матинол» и сжимала в зубах дохлую серую крысу. Кошка замерла и не сводила с меня глаз. Я отошел в сторону и дал ей пройти к деткам. Кошка рыжей молнией метнулась вниз и нырнула в нору, из которой послышался восторженный писк котят. Я не мешал им. Я пошел дальше. И шагов через сто вышел к родной общаге. Пятиэтажный дом красного кирпича, левое крыло, опаленное огнем до самой крыши, и разбитые окна — рамы в них аккуратно заклеили ватманами с чертежами. Деревья в общажном дворике были черные, сухие и мертвые, потому что два года назад здесь случился большой пожар. Кажется, я читал о нем в газетах, или Игорь рассказывал за бутылкой пива.

Во дворе было полно мусора. Пластмассовые телевизионные коробки, разбитые деревянные шкафы и покореженные столы с отбитыми ножками валялись повсюду. Из окон несло смрадом, у парадного лежали разбитые бутылки, а окурки, которые плотным ковром покрывали асфальт, шуршали под ногами, словно осенние листья. Когда-то я жил здесь.

Я подошел к зданию и провел пальцем по стене. Стена была грязная, и на подушечке пальца остался серый след. Воняло мочой, а в стороне я увидел несколько рваных телогреек, из дыр в которых выбилась желтая вата. Куски этой ваты валялись повсюду, перемешанные с бычками и битым бутылочным стеклом. Наверное, после того как общагу закрыли, здесь селились бомжи, а потом они ушли или их убили и переработали на котлеты. Говорят, что по знакомству в мясницкой на Герасименко можно купить человечины.

От таких мыслей меня чуть не стошнило, и я отошел в сторону. Задрал голову, пытаясь высмотреть окно нашей с Игорьком комнаты.

Кажется, с нами жил еще один парень, и звали его…

— А-а-а-а!..

Я застыл на месте как вкопанный. Меня трясло, но не от холода. На асфальте перед общагой, забрызгав кровью все вокруг, лежал молодой парнишка в белой замызганной майке и синих шортах на завязочках. Он лежал головой на бордюре, а его спутанные черные волосы трепал ветерок. Кажется, он был жив, потому что слабо шевелился. А может, мне показалось. Может, это ветер надувал и шевелил его майку.

Парнишка выпал из того самого окна, где мы когда-то жили с Игорем.

А еще — с Эдиком.

Я подошел к парню и наклонился, ткнул его в спину пальцем. Он захрипел бессвязно и затих; левая рука, которой я упирался в асфальт, попала во что-то липкое. В кровь. Я смотрел на руку, не зная, что делать, а потом, будто очнувшись, долго и бездумно вытирал ее о летнюю маечку старого университетского приятеля.

— А ведь Игорь был прав, — сказал я ему. — Ты на самом деле отправился в будущее, Эдик. В тот далекий майский день ты каким-то непостижимым образом проколол временную материю и очутился здесь и сейчас. А мы ведь, Эдик, завидовали тебе немножко. Думали, вот Эдику повезло, улетел в будущее, а там небось все хорошо: бессмертие, вакцина, которая лечит что угодно, суперкомпьютеры и полеты на Марс. Ты ведь был не от мира сего, Эдик. Цветаеву наизусть читал, Блока, Мандельштама. Никто тебя не просил, а ты выходил в общажный наш коридор и громко с выражением читал. И Маяковского тоже, хоть и не модный он был, Маяковский этот. Случалось, часа в четыре ночи ты выходил и орал под каждой дверью; за это тебя сначала жестоко били, а потом перестали. Что с юродивого возьмешь? Ты ж как Иисус был, Эдик, только не святой и не пророк. Вот и не били тебя больше поэтому. Ты орал все громче, а потом стал красить рожу косметикой, проколол сережкой ухо и пупок, носил цветы к памятнику Ленина. Все стеснялись, проходили мимо, отворотив рожи, а ты носил.

Пел грустно под гитару «Где ж тебя носит, крейсер Аврора?» и глядел на карту, тыкал пальцем в Украину или Белоруссию, в которых жили сыто, и качал головой. Размазывал нарисованные границы пальцами. Глупый ты был, Эдик, в Украине и в Белоруссии жили сыто, пока кошек всех не поели, а потом… потом кошки закончились, и украинцы требовали провести трубопровод, по которому можно было поставлять кошек, а белорусы в это время тихонько переходили границу и становились русскими. Ты ведь просто хотел, чтобы тебя заметили, Эдик, верно? Ты делал все, чтобы тебя заметили, а тебя все равно никто не замечал. Есть такие люди, которых не замечают в любой ситуации. Человек орет, хочет помочь, образумить, надрывается ради чего-то, а его не видят. Я думаю, тебя бы не заметили, даже если б ты взорвал город ядерной бомбой…

Неподалеку завыла бродячая собака. Потом еще одна и еще. Они выли вразнобой, но пронзительно и тоскливо, и я даже поднял голову к небу, надеясь увидеть луну, на которую эти собаки воют, но луны не было; был голубиный помет, который попал мне точно на переносицу и который я долго стирал рукавом.

— Когда ты пропал, Эдик, тебя не искали, — сказал я трупу. — Мачеха твоя приехала, забрала документы, и кирдык. С месяц повисели плакаты «Разыскивается такой-то» с твоей фотографией, а потом и их не стало. Я, помнится, к одной твоей фотке ради смеха усы пририсовал маркером и козлиную бородку.

Собаки выли громче. Оглянувшись, я увидел серые тени, которые мелькали меж сожженных деревьев.

— Ты не нужен был тому времени и переместился в другое, Эдик, и мы радовались за тебя. Думали, что хоть там, в будущем, ты будешь счастлив. Не сообразили немножко, надо было под окно матрац хотя бы подложить или тент натянуть, чтоб тебе мягче падать было. Но кто знал? Мы думали, что ты упадешь в далеком-далеком будущем! Кто мог предположить, что твоя идиотская натура сработает и в этот раз и перенесет тебя в наши собачьи годы. Ты меня слышишь, Эдик? Идиот ты этакий!

Идиот не слышал. Идиот был мертв.

Я отвернулся и быстро зашагал прочь мимо пустых домов и свалок, мимо сгоревших деревьев и бетонных балок. Я успел пройти квартал, когда мне навстречу вышли собаки. Были они самых разнообразных пород и окрасов. Они рычали и пускали голодные слюни, эти тощие как на подбор псы, грязные, со свалявшейся шерстью и оборванными ушами.

Я остановился и медленно, следя за поведением собак, поднял с земли палку. Псы медленно приближались ко мне. Вперед рвались мелкие шавки, которые лаяли пискливо, но яростно. Они выпрыгивали из-под лап больших товарок, тявкали и кубарем катились назад.

— Какие же вы братья наши меньшие? — пробормотал я, пятясь. — Нет, после такого вы не братья, хотя и меньшие, конечно, но никак не братья. А ну пошли вон!

Собаки продолжали напирать. Я вдруг заметил, что у одной из них две головы, и судорожно сглотнул. Закрыл глаза и открыл. Так и есть! Одна голова была обычная, а сбоку к туловищу псины крепилась вторая, бульдожья. Бульдожья голова, судя по всему, недавно сдохла, и ее «носитель», рыжая дворняга, под весом «мертвого груза» клонила шею вбок. Шею дворняги обматывала проволока с прикрепленной к ней железной биркой; кажется, на ней был выплавлен номер.

— Мать твою… — пробормотал я.

— Мать здесь больше не живет, — прохрипел кто-то за моей спиной.

Я оглянулся. Сзади стоял крепкий мужик в ватнике, галифе и берцах. Волосы у него были грязные и редкие, в густой и черной как смоль бороде запутались сухие палочки и гнилые листья. В руках мужик держал кусок канализационной трубы. На голову он нахлобучил круглый аквариум с отбитым дном. На плечах мужика лежали дохлые рыбки, мечехвосты и скалярии.

Собаки смотрели на странного гостя с опаской — знали, наверное, — но не останавливались, шли навстречу.

Мужчина сказал мне, не отводя взгляда от собак:

— Иди за мной.

— Что еще за хрень у тебя на голове? — тихо пробормотал я.

— Иди… мать твою… за… мной.

— Ладно…

Мы отступали мимо свалок газовых плит и сгнившей мебели, мимо торчащей из земли арматуры и сгоревших пеньков, а собаки шли за нами, сохраняя дистанцию. А потом настал момент, когда они кинулись на нас все одновременно, мужчина оттолкнул меня в сторону и по-богатырски размахнулся трубой; собаки визжали, наседали и откатывались назад, скуля, с разбитыми в кровь мордами. Иные целились челюстями мужику в шею, но он выставлял вперед аквариумную свою голову, и собаки с визгом отскакивали. Одна все-таки сумела вцепиться в плотные брюки мужчины, но я хватил ее палкой по голове, и она замерла, — наверное, потеряла сознание, но зубов не расцепила.

Потом мужик крикнул.

— Сюда! — и открыл дверцу холодильника, который находился в основании очередной кучи мусора. Задумываться было некогда, и я нырнул в холодильник, а мужик полез за мной, захлопнув за собой дверцу. Снаружи рычали, бились в дверцу головами и царапали пластик собаки.

Потом они как по команде завыли.

У холодильника не было задней стенки, вместо нее я увидел темный низкий тоннель, по которому и пополз, стараясь не поднимать голову. Мужик подталкивал меня сзади, и я полз быстрее. Вскоре мы очутились в некоем подобии пещеры, где стенами и сводом служили нагромождения мусора. Сквозь щели в мусоре пробивался тусклый свет. В углу я увидел стопки книг и лежанку, сооруженную из старого холщового мешка, а также пневматическое ружье с погнутым стволом.

— Вот так-то вот, — сказал мужик и закашлялся. Стянул через голову «шлем», высморкался в холщовую лежанку, пробормотал: — Раньше отстреливался, сейчас приходится с трубой бегать.

— Жилые дома в двух кварталах начинаются, — пробормотал я. — Можно новое купить… лицензия сейчас не требуется, разве что на самые бронебойные виды воздушек…

Он не ответил. И впрямь, откуда деньги у мужика? И вообще, зачем он тут живет? Бомжевать можно и среди цивилизации. Да и не походит на бомжа, книжки читает…

— Ты зачем аквариум на голове носишь? — спросил я.

— Отпугивает собак, — отвечал он. — Опять же вдруг голод застанет меня в пути, помотаю головой из стороны в сторону, дохлую рыбку зубами схвачу и проглочу. Жаль, вода через щели вытекает, мог ведь и жажду таким образом победить.

— Ы… — пробормотал я и заткнулся.

Мужик сел по-турецки и стал освобождать штанину от челюстей собаки. Собака, кстати, оказалась та самая, двухголовая.

— Здесь мутанты водятся, да? — тихо спросил я.

— Какие, на хрен, мутанты? — скривился мужик. — Здесь кинологическая лаборатория недалеко была, опыты там проводили. Молодым псам пришивали головы старых собак, и старые молодели. Ученые искали способ достичь бессмертия для людей.

— Не может быть… — пробормотал я.

— Может, может. — Он наконец расцепил собачьи челюсти, вытащил из заначки топорик и замахнулся. Я зажмурил глаза и долго не открывал их. Собака булькнула, а когда я открыл глаза, обе ее головы лежали в стороне, оскаленными мордами вверх, а мужик вытирал руки о грязную простыню. Тело пса он подвесил за специальный крючок под потолком и оставил стекать кровь в специальную ямку.

Потом мужик посмотрел на меня и сказал, оскалившись:

— Я в той лаборатории работал. Потом нас закрыли, и я остался здесь. Все равно наука была и будет моей жизнью. Семьи у меня нет. Родственников тоже. Кому я нужен? А здесь…. здесь интересно. Очень простая экосистема. Собаки жрут кошек. Кошки жрут крыс. Крысы жрут дерьмо. Я как человек, вершина то есть пищевой цепочки, жру их всех.

— Но ведь город очень близко, — промямлил я, с опаской поглядывая на топорик. — Вы могли уйти! Они все… могут уйти.

— Пожрут друг друга и уйдут, — деловито ответил ученый, доставая из очередной заначки большую жестяную флягу. — Те, которые выживут, конечно. Хочешь? — Он отвинтил пробку и протянул мне сосуд, из которого пахло отвратной сивухой.

— Нет, спасибо.

— Зря. Ладно, потопали.

— Ы?

— Скоро ночь. Хочешь остаться здесь? Нет? Тогда давай-давай, двигайся.

Он натянул на голову аквариум, закинул туда выпавших рыбок и прополз мимо меня, открыл дверцу газовой плиты и полез внутрь. Я, царапая бока о ржавые края, пополз за ним.

У плиты не было задней стенки. В кромешной темноте я не видел спины моего спутника и ориентировался по резкому запаху: от него воняло псиной.

Посветлело. Совсем скоро мы выползли из кучи мусора и оказались на крохотном пятачке, который со всех сторон, кроме одной, был окружен свалкой. Впереди высился бетонный забор. Где-то за забором скрипели качели и кричала детвора.

Мужик порылся в мусоре и вытащил старую, но крепкую лестницу, прислонил ее к забору.

— Поднимайся.

Я топтался на месте и мялся, не зная, что сказать. Выдавил через силу:

— Спасибо…

Он отвел взгляд и буркнул со злостью:

— Дуй отсюда. Ночь скоро.

Я протянул ему руку и сказал:

— Нет, правда, огромное вам спасибо. Меня зовут Кирилл. Я… я благодарен вам.

— Вот что я скажу тебе, Кирилл, — сказал он тихо. — Когда кто-то покинет эти проклятые места, когда кто-то окажется один, моли Бога, чтобы то был я. Чтобы я таки остался на вершине пищевой цепочки. Понял?

— Вариант хуже, но все еще терпимый, если останется единственным самый низ пищевой цепочки, — сострил я.

— Чего? — Кажется, он удивился.

— Дерьмо. — Я улыбнулся.

Он в ответ захлопал своими рыбьими глазищами и пустил слюну, а потом взял трубу на изготовку и двинулся на меня:

— А ну пошел отсюда! Я ему о серьезном, а он…

— Ладно, не кипятись… — Я схватился за перекладину и стал карабкаться наверх. Через пару секунд был уже на вершине. Мужик орал внизу, бессмысленно размахивал трубой и грозился отрубить мне голову. Я не слушал его. Оседлав верх забора, оглянулся: мужик плакал. Размахивая трубой, он случайно расколошматил аквариум и теперь рыдал, ползая в грязи, собирая осколки и рыбок, разговаривая с ними, называя их по именам. С расцарапанного его лица на сырую землю стекала кровь.

— Я труп… — шептал мужик. — Я труп.

— Не парься! — крикнул я. — Аквариум — не главное, главное то, что у тебя внутри, в сердце. Ты смелый мужик, и когда сдохнешь, случится это не из-за того, что аквариум разбился, а оттого, что ты чокнутый, как Мартовский Заяц, и хочешь победить всех собак, кошек и крыс в округе.

Я спрыгнул с забора с другой стороны и оказался в тихом, но уютном спальном районе, в одном квартале от моего дома. По сторонам девятиэтажные дома царапали низкое небо, а прямо перед собой я увидел песочницу. Детская площадка.

Двор был безлюдным, только долговязая девчонка каталась на качелях и с любопытством глядела на меня. Когда я проходил мимо, она спросила:

— А что там, за забором?

— Свалка, — ответил я и остановился. Было что-то трагическое в этом моменте. Я стыдился зато, что обидел мужика. Он испоганил себе жизнь, но ведь это его выбор, верно? Не мне судить!

Я посмотрел девочке в глаза, а она посмотрела в мои, и я подумал вдруг, что между нами возникла какая-то связь, телепатическая, быть может. Я подумал, что сейчас девочка чувствует то же, что и я, что сейчас она откроет ротик и спросит тихо: «Там, за забором, правда так страшно?»

Девочка открыла ротик и попросила:

— Раскачайте меня, пожалуйста.

На площадке между десятым и одиннадцатым этажами стоял мужчина в черном двубортном костюме, распахнутом настежь сером плаще и начищенных остроносых ботинках, из-под которых выглядывали разноцветные носки; начищал ботинки он, наверное, в спешке, потому что у подошвы остались прилипшие комочки гуталина. На глаза мужчины была надвинута широкополая черная шляпа. Мужчина стоял, прислонившись к подоконнику по правую руку от самодельной пепельницы. Он курил, выпуская дым из-под шляпы прямо в пол.

Я остановился рядом с ним, потому что в груди закололо, а перед глазами заплясали образы. Глюк?

Мужчина в сером плаще должен был погибнуть через час. Погрешность — полчаса. Или даже сорок минут.

Двумя пальцами, в которых мужчина держал сигарету, он поправил шляпу, сдвинув ее набок, и сказал неожиданно писклявым голосом:

— Гражданин, пошевеливайтесь.

Я кивнул, качнувшись в его сторону всем телом, как ванька-встанька, рукой схватился за перила, чтоб удержаться, и пошел наверх. У меня горели щеки. Чуть не свалился на пол перед этим болваном, а он все видел!

Дверь в квартиру Громова была приоткрыта и поскрипывала несмазанными петлями на сквозняке; изнутри раздавались странные звуки. Там кто-то бухтел под нос, бранился шепотом и передвигал мебель. А еще из квартиры несло крепким дешевым табаком.

— Да стой же ты… — пробормотал кто-то. Голос был незнакомый, и я замер на месте. Мужик в плаще прожигал взглядом мой затылок. Он ждал, что я сделаю дальше.

А следовало сделать вот что: воткнуть ключ в замочную скважину, провернуть против часовой стрелки два раза и войти в свою квартиру. Спокойно. Не дергаясь. Захлопнуть дверь и забыть.

Но я стоял на месте.

А потом свернул в квартиру Громова. Чтобы помочь.

— Ты куда?! — крикнул мужик в сером плаще мне вслед.

Громов валялся на полу посреди зала в позе эмбриона; его майка и спортивные штаны были порваны в нескольких местах, ковролин и диванная обивка испачканы в крови; там же, на полу, валялся разбитый музыкальный центр и осколки плафона. На журнальном столике стояла забитая окурками пепельница, от которой поднимался сизый дымок.

Громова держали за ноги «двойники» моего случайного знакомца: двое мужчин в серых плащах и шляпах; третий засунул шляпу под мышку и бил Громова ногой в живот и по ребрам. Не очень сильно, но профессионально, резкими и четкими движениями, как робот.

Кстати о роботах. Коля стоял у балконной двери в своей вечной кепочке и комбинезоне, к груди он прижимал Лизу. Из-под черных Колиных очков текли крупные слезы, пропитанные гноем. Мальчишка что-то шептал одними губами.

Меня заметили не сразу. А заметив, замерли, поглядывая друг на друга из-под надвинутых на глаза шляп. Перемигивались. Сзади тяжело топал по ступенькам их подельник — я схватился за дверную ручку и захлопнул дверь. Человек в сером со всей силы толкнул дверь плечом. Дверь задрожала, но выдержала.

— Ты что еще за черт? — визгливо поинтересовался тот, который избивал Громова, и вытер подметку ботинка о Лешкины волосы.

Жить ему оставалось меньше десяти минут.

В возникшей тишине было слышно, что говорит мальчишка:

— Мы просто одевались, просто хотели пойти погулять. С папой. Все вместе. Одной семьей. Папа говорит, что я не вырасту хорошим. Что я просто не вырасту. Что я буду хорошим всегда.

— Заткнись! — прикрикнул на него один из «серых».

Громов грузно заворочался, зарычал что-то глухо, глотая ртом пыль.

— Отпустите его, — вежливо попросил я. — Пожалуйста.

Один из бандитов сунул руку за пазуху. Я сразу понял, что он оттуда достанет, и как завороженный следил за его действиями. Я словно мартышка, загипнотизированная удавом Каа, наблюдал, как он достает нечто металлическое, вороненое, несущее смерть…

Потом все случилось очень быстро. К стене полетел мужик, который держал ногу на лице Громова. По пути он разбил собственным телом стеклянную столешницу Лешкиного журнального столика и замер, скрюченными пальцами царапая ковролин; темная кровь растекалась среди осколков. К другой стене полетел мужчина с пистолетом, а его пистолет оказался в руках у Громова, и дуло смотрело в живот третьему. Третий замер. Пробормотал просящим голосом, но вяло и без особого энтузиазма:

— Слушай, Громов, не надо. Не для себя прошу, но…у меня дети. Жена там. Хомячок любимый. В общем, без меня они не выживут. Да и тебя убивать мы не собирались, так, наказали бы чуток, и все. К тому же сам виноват! Ты ведь виноват, да!! Впрочем… не кипятись. Я готов забыть. У меня ведь дети и жена, а еще канарейка… блин, то есть хомячок! Хомячок! Я их вечно путаю, блин!!

— Хорошая отмазка, — кивнул Громов.

Я зажмурил глаза, а когда открыл их, третий уже валялся у стенки с дырой в груди, а с покосившегося стеклянного шкафа на него медленно и грустно, будто караван верблюдов, съезжали остатки сервиза. Шляпа каким-то чудом удержалась на голове третьего, сползла чуть и теперь полностью закрывала его лицо. Над ним возвышался Громов, окровавленный, огромный, страшный. Сейчас он не напоминал медведя. Сейчас он и был медведь.

В железную дверь молотил кулаками четвертый. Он кричал что-то, но я не мог понять, что именно. Я вообще ничего не понимал, и страшно мне сначала не было, я просто стоял, как дурак, и молчал.

— Вот так вот, Кирюха, — глухо проговорил Громов и перестал быть медведем. Плечи его опустились, и сам он осунулся и состарился.

— Что здесь происходит? — тихо спросил я.

— Парни из «РОБОТА.НЕТ», — ответил он.

— Но… зачем они?

— Потому что я набрехал тебе, Кир. Откуда бы я взял деньги на Кольку, как думаешь? Я украл пацана. У них.

— Ты украл у «РОБОТА.НЕТ» робота? Но…

— Некогда, — отрезал Громов.

Он отодвинул стоящего истуканом Колю и рывком отворил балконную дверь. На пол шлепнулась отломанная задвижка.

Громов прошел на балкон и огляделся там, расшвыривая ногами мелкий хлам, засунул голову в комнату и позвал:

— Иди сюда, Полев. Коля, ты тоже.

На балконе было холодно. Сквозной ветер, гулявший по дворам, забирался под куртку, а морось била в лицо и проникала за шиворот. Я сразу продрог, а роботу, конечно, было хоть бы хны.

— Что?

— Лезь. — Громов показал на мой балкон. Наши балконы смежные, но… но внизу плитка, бордюр, колючий кустарник и щебенка, там, где не успели постелить новый асфальт. Кирпичная перегородка между нашими балконами, которая раньше казалась узкой, оказывается, широченная, шире любой самой широкой перегородки, через которую мне доводилось прыгать, и признаться, мне редко доводилось прыгать через перегородки, а точнее никогда.

Перед глазами словно живая встает картинка: Эдик падает из окна четвертого этажа, ударятся о бордюр, и его голова разбивается, как куриное яйцо, разлетается во все стороны кровью, мозгами и сукровицей.

— Лезть туда?

— Я не могу, Громов. Ни за что. Иди ты на фиг, чертов Громов.

— Лезь, черт тебя дери. Их может быть больше. Лезь!

— Нет! Пошел ты! — Я попятился.

Леша схватил меня за плечи, крепко сжал, встряхнул и посмотрел в лицо; первый раз в жизни я не увидел в его глазах слез или тоски. В них жила ярость. В рохле проснулся богатырь. Как не вовремя!

— Лезь.

Голова кружилась, меня подташнивало, но я залез на перила и вцепился в холодный прут, который толстая веревка соединяла с другим таким же прутом на противоположной стороне балкона; конструкция эта предназначалась для просушки белья. И она раскачивалась. И я, кажется, раскачивался вместе с ней. Черт!

— Погоди… на вот, возьми.

Мне было холодно, и я замерз. Мне было страшно, и я не знал, что и зачем Лешка сует мне в руку. Я видел только выложенную белым кирпичом перегородку. Я видел трещину в кирпиче. Из трещины сыпался и улетал вниз сухой цемент.

Совсем близко мой балкон, совсем близко…

— Бери, черт тебя дери!

Громов протягивал мне пистолет рукоятью вперед. Я протянул руку и чуть не упал. Судорожно вцепился в перегородку, царапая ногтями кладку. Сердце колотилось о ребра со страшной силой.

— Торможу. Перепрыгивай на ту сторону и тогда уже бери.

Я сделал шаг. Внутри все замерло, как перед прыжком в бассейн. Хотелось отпустить руки и нырнуть в пустоту, плюнув на все. Кому нужна такая жизнь?

Я спрыгнул на свой балкон, развернулся и деревянными от пережитого страха пальцами взял пистолет. Уронил на пол, поднял. Рифленая рукоятка была теплая. От пистолета пахло чем-то кислым. Порохом?

Леша внимательно смотрел на меня. Кровь сочилась у него из уха. Нос — теперь я заметил — был сломан, а на скуле наливался фиолетовым огромный синяк.

— Стрелять умеешь? — спросил Лешка.

— В тире пару раз бывал, — выдавил я. — И из воздушки по голубям.

— Хорошо. Теперь, Кирюха, слушай сюда. Ты хороший мужик. На самом деле хороший парень, хоть и ведешь себя обычно, как последний засранец. Я знаю, что ты стал таким после того, как ушла жена. Но я в тебя верю. Ты ведь поможешь Кольке?

Губы у меня дрожали. Я никому не хотел помогать. Я хотел переиграть последние свои поступки, хотел спокойно войти в свою квартиру, пройти, не раздеваясь, на кухню, вытащить из холодильника бутылку и маленькими глотками пить армянский коньяк, не обращая внимания на крики и ругань по соседству. Потом я хотел уснуть. Я хотел, чтобы наутро ко мне постучал милиционер и спросил, держа в руках блокнотик и ручку, не слышал ли я что-то подозрительное вчера вечером. Я бы зевнул и сказал, что не слышал, потому что был мертвецки пьян. А пьян я был, потому что вчера меня уволили.

— Поможешь, — решил Леша и исчез.

Завозился за стеной.

Вместо него на меня смотрел теперь Коля Громов. Кепочка сорвалась с головы робота и полетела вниз; ветер подхватил ее, подбросил к серому небу и отнес за. гаражи в сторону Башни.

Левой рукой мальчишка прижимал к груди курицу. Чернильное пятно на ее боку пульсировало часто-часто. Леша Громов сказал из-за стены:

— Когда поймешь, что время настало, — бегите. Я попробую остановить последнего, но не факт, что получится. У тебя есть родственники, Полев? Близкие друзья? Укройся у них, сюда не возвращайся. Никогда. Если придется — стреляй. Попадешь им в лапы — не отпустят. Идеальный вариант — беги в другой город. От этого, вернее всего, скоро не останется камня на камне.

— Я попробую… — пробормотал я.

— Коля… — Громов замялся. — Я люблю тебя.

— И я люблю тебя, папа, — пробормотал робот.

— Леша… — позвал я.

— Что?

— Как ты думаешь… то, что с тобой происходит, это не из-за того, что я искажал твои имя и фамилию, прибавляя к ним прилагательные «дурацкий» и «глупый»?

— Не тупи, Полев. Прилагательные не могут исказить имя, разве что отглагольные.

— Ы…

Леша замолчал, а мы с Колей прошли в комнату; здесь было тихо и сумрачно. На стене тикали пластмассовые часы-ходики, а больше не было слышно ни звука. Потом за стеной зашуршало. Лязгнула дверь. Раздались два громких хлопка, и я зажмурился. Потом я открыл глаза и стал смотреть на балкон: ждал, что из-за перегородки появится лицо Леши или человека в сером плаще — неважно.

Но ничего не происходило.

Потом на перегородку сел голубь. Был он тощий и грязный; к сизым перьям прилипли остатки прелых листьев, и уличная, пропахшая бензином пыль покрывала его шею. Голубь внимательно посмотрел на меня и яростно крикнул, совсем не по-голубиному. Наверное, так кричат ястребы или какие-нибудь другие хищные птицы.

Голубь взлетел. Вверх, все выше и выше, навстречу стылому небу.

В шкафу я нашел старую спортивную сумку с размашистой синей надписью на боку «Nayke». Спереди же, на кармане, было вышито красными нитками «Adidace». Сумкой я не пользовался, наверное, с института, но сохранилась она хорошо. Единственно, изнутри пропахла луком и водкой; несколько сгнивших луковиц до сих пор валялось на дне как память о последнем походе за город на природу. Если не ошибаюсь, именно тогда Игорек познакомился со своей будущей женой, Наташкой.

Нет, неправильно, они уже были вместе. Точно. В тот день они впервые переспали. Занимались любовью за кустами смородины, а я злился на Игоря, на то, что они оставили нас с Машкой, и угрюмо жевал рыбину, запивая ее теплым пивом. Маше та поездка тоже не понравилась.

Луковицы я выкинул. Взял фотографию-«березку» и положил на самое дно. Старался не смотреть на фото и суетился не по делу, чего-то стыдясь. Рамочку прикрыл обшитой бархатом папкой с документами, туда же сунул конверт с заначкой. Подумав, кинул в сумку пару соевых консервов и пакетики с суповым концентратом. Книжку. Еще одну. Телефонный справочник. Диски с любимой музыкой. Дорогой (правда, давно сломанный) немецкий будильник. Оставшийся от отца бронзовый портсигар с вензелем «Ж. П.», Жора Полев.

Поймал себя на том, что сумка весит уже прилично, и выгрузил будильник, диски и книги. Перекинул ремешок через плечо. Сумка здорово полегчала. Пора уходить.

Коля Громов стоял посреди комнаты, не выпуская Лизу из рук. Вот еще проблема. Оставить курицу? Или Колю? Какое из разумных существ важнее?

— О чем вы думаете? — спросил Коля тихо.

Я не ответил.

Он сделал шаг мне навстречу, сунул руку за пазуху и вытащил альбомный лист:

— Послушайте, я не знаю, о чем вы думаете. Но, пожалуйста, возьмите рисунок. Я нарисовал его и боюсь теперь потерять. У вас он будет в безопасности, правда?

Я взял лист. На нем была изображена птица: перья у нее были кремово-желтые, глаза рубиновые, а краешки крыльев абрикосовые. Птичий клюв занимал пол-листа, а на тело осталось гораздо меньше места.

— Жар-голубь, — сказал Коля Громов. — Я нарисовал его отцу. Он ведь так любил голубей.

— Он любил их есть, — сказал я строго, чтобы у мальчишки не осталось иллюзий на этот счет, — в армянской шашлычной через дорогу или просто дома. В армянской шашлычной он ел их чаще, потому что там голубя можно выбрать самому, еще живого. И при тебе ему свернут шею, а потом приготовят шашлык или голубцы, завернутые в виноградные листья. Подадут крюшон в запотевшем стакане. От крюшона будет пахнуть сивухой, но стоит он дорого — название все-таки не самое обычное. Они всегда подают крюшон после голубцов. Почему-то.

— Неправда, — возразил, повышая голос, робот. — Вы врете! Отец не такой!

— Дети не должны перечить взрослым.

— Я не ребенок. Я робот.

— Не стесняешься так говорить?

— Люди стесняются цвета своей кожи. Языка, на котором разговаривают. Разреза глаз. Мне все равно.

— Ага! Не такой ты ребенок, каким стараешься казаться.

— Я робот.

«Надо его выкинуть, — подумал я. — Слишком здраво и свободно мыслит».

Я не успел как следует обдумать эту крайне привлекательную мысль, потому что в прихожей зазвонил телефон. Звенел он тихо, с натугой, словно обижался за то, что в последнее время я обращался с ним не очень бережно. Брать трубку не хотелось, да и не надо было, но я плохо соображал после приключения в громовской квартире, поэтому послушно потопал в прихожую. Схватил трубку и поднес к уху, а листок с жар-голубем свернул пополам и спрятал под джинсовый ремешок.

— Алло?

— Кирилл?

— Да… Анастасия Петровна. — Звонила Машина мама. Наверное, хочет еще раз намекнуть, чтобы я не мешал Машиному грядущему благополучию.

— Кирилка… Боже мой… тут такое случилось… кто бы мог подумать… Витенька вернулся… избитый, в крови весь, в синяках и шишках…

— Что за Витенька?

— Жених Машин! — со злостью ответила Анастасия Петровна, а потом снова вернулась к стенаниям: — Похитили Машку! Какие-то злодеи на желтой «волге»! Кир, Киренька, зайчик… что ты знаешь об этом, ирод? Ты все подстроил? Зачем ты звонил нам после Нового года? Зачем спрашивал про похищение, гаденыш?..

Я аккуратно положил трубку на место. Еще день назад звонок вызвал бы во мне бурю чувств. А теперь — пусто. Маша пропала по-настоящему. И что? А ничего.

В дверь позвонили.

На этот раз я испугался. Затравленно посмотрел по сторонам, с глупой надеждой глянул на кипы макулатуры в прихожей. Будто за ними можно спрятаться.

Мелькнула мысль переждать звонок.

— Уходите, — прошептал я, упершись лбом в стену. — Пожалуйста. Дайте мне сбежать. Я обещаю, что больше никогда не приду сюда. Все равно тут мне не жить. Так что, пожалуйста, свалите к чертовой бабушке.

В дверь позвонили громче, несколько раз подряд нажали на кнопку, будто не сомневались, что подойду. И я подошел. Лишенный надежды, раздавленный, ожидая немедленного выстрела в сердце, я пошел открывать эту проклятую дверь.

На пороге стояла соседка тетя Дина в обычном своем запорошенном мукой халате. Она жалась боком к двери в свою квартиру, готовая в любой момент пуститься наутек. Лицо ее раскраснелось; от тети Дины приятно пахло сдобой. Как обычно, в общем.

— Кирилка… ты слышал?

— Что?

Она стрельнула взглядом в сторону громовской квартиры:

— Кто-то палил из пистолета. Точно из пистолета. Я бывала на полигоне у старшенького, слышала, как из пистолета палят. У Лешки это было, точно тебе говорю!

Я посмотрел туда. Железная дверь была приоткрыта и поскрипывала. Больше оттуда не доносилось ни звука.

— Слышал?

— Нет, не слышал.

Тетя Дина посмотрела на меня с подозрением:

— Как это не слышал? На весь подъезд бахало! Два раза бахало, между прочим! И чего это с тобой? Сумка, куртка? В поход собрался?

— Теть Дин, — возмутился я, — если вы что-то услышали, почему не позвонили в милицию?

Она всплеснула руками:

— Так позвонила ведь, Кириллушка! Позвонила! Долго трубку не брали, ироды, а потом взяли и сказали, что на вызовы не выезжают пока, потому что в городе… как его… крызис. А я тут пирожки пекла с котятами молочными, внучат в гости звать собиралась…

— Крызис, значит, — пробормотал я.

— Крызис, — подтвердила тетя Дина. — А мои мужики в отъезде. И некому проверить, что там у Громова творится. Может, спьяну мебель побил? Или мальчонку своего ремешком порет, а его задница и звучит на выстрелы похоже: железный ить он. Посмотришь, что там, Кирилка?

— Хорошо, тетя Дина, — сказал я. — Сейчас же посмотрю, только что-нибудь тяжелое дома возьму, скалку или сковороду, и пойду. А вы пока в квартире спрячьтесь и наружу не выглядывайте. Я проверю,, что там пьяница и дебошир Громов учудил.

— Хорошо, хорошо! Я в глазок буду следить!

— А вдруг там действительно бандиты, и они палить начнут? Дверь у вас хлипкая, насквозь легко прострелят.

— Думаешь?! — Тетя Дина всплеснула руками и выпучила глаза.

— Ыгы.

Тетя Дина заметно побледнела и, бормоча под нос слова из молитвы, скрылась в квартире, крепко хлопнув дверью на прощание. Я больше не медлил. Схватил Колю за руку и потащил за собой. Приказал ему спуститься на пролет ниже, а сам крепко запер свою дверь и ногой прихлопнул громовскую. Оглядываясь на глазок теть Дины — смотрит или нет? — стал спускаться вниз и почти сразу столкнулся нос к носу с порнозвездой Наташей.

Наташа выглядела грустной и сонной. Под глазами у нее лежали темные круги, а лицо казалось серым от недосыпа; немытые волосы были всклочены и неровными прядями облепили лицо. На Наташе было черное шерстяное пальто с огромными перламутровыми пуговицами, теплые чулки и кожаные полусапожки. На плече болталась сумочка-плетенка, похожая на Иринкину. Сумочка была застегнута до середины. Из открытой половины застенчиво выглядывал кончик резинового фаллоимитатора. При каждом Наташином движении он мотался из стороны в сторону, чем изрядно напоминал змею.

От Наташки разило алкоголем. Ее пошатывало. Коля, хоть и не чувствовал запаха перегара, отодвинулся от Наташи на пару шагов.

— Сс-п-пала, — заплетающимся голосом призналась Наташка. — Поняла, что у тебя проблемы, и проснулась. Идем.

— Куда? — с подозрением спросил я.

— К директору. Он… б-б… б-б-е… в-вызывает. Что-то происходит, очень плохое. Надо действовать.

Я взял за руку Колю и провел его мимо Наташки. Сказал ей строго:

— Тебе, подруга, выспаться надо.

Наташа обеими руками схватила меня за ремешок сумки да так и повисла:

— Стой! Я пьяная, но это не значит… ничего это не значит! И вообще, из-за тебя я напилась! Ты виноват! Под-д-длец!

— У тебя искусственный член из сумки торчит.

Она посмотрела на сумку, глупо хихикнула и стала запихивать резиновое изделие в сумочку.

Я поспешил вниз. Коля шагал за мной быстро, но при этом грохотал своими ботинками на весь подъезд. Казалось, что по ступенькам катятся булыжники. Лиза подпрыгивала у него в руках и недовольно кудахтала.

Я шепнул мальчишке:

— Тебе подзаряжаться не надо?

Коля помотал головой:

— Папа заряжает меня каждое утро и вечер. Надолго.

— Сто-о-ой!

По ступеням загрохотали еще чьи-то шаги. То есть не чьи-то, конечно, а пьяной Наташи. Она догнала меня у третьего этажа, схватила за плечи и крикнула в ухо:

— Стоять!

— Ладно, стою, — вздохнул я. — Хочешь отвести меня к своему директору? Веди. Все равно мне некуда идти. Только, боюсь, ты многое проспала, Наташа. В городе военное положение. Террористы, революционная молодежь, мясные банды. Думаешь, будет легко пройти по улицам незамеченными?

— Н-не волнуйся, — выдохнула Наташа. Одной рукой она держала меня за плечо, а другой продолжала заталкивать в сумку резиновый фаллос. — Нас не заметят.

— Умеешь делаться невидимкой?

Наташа помотала головой. Сказала, тяжело дыша, руками и лбом упершись мне в спину:

— Доверься мне. Если меня не стошнит прямо сейчас, все будет в порядке.

— Веселенькая перспектива, — пробормотал я. — Ладно, веди.

На улице было холодно и промозгло. Холодный дождь колотил по асфальту с особенной яростью. Дома вокруг выглядели невзрачно и в наступающих сумерках казались серыми каменными глыбами — ни в одном из них не горел свет. Наверное, что-то случилось на электростанции.

Народу на улице не было. Зато вдали, у Ледяной Башни, что-то вспыхивало и гремело. Я подумал, что это гроза. Потом сообразил, что в январе гроз не бывает.

У подъезда стояла серая иномарка, за рулем которой сидел человек в сером плаще — из этих, «роботских». Приглядевшись, я понял, что человек сидит, уткнувшись лицом в руль, а руки его безвольно повисли. Еще я заметил в ветровом стекле иномарки дыру шириной в палец, от которой лучами расходились трещины.

Рядом стояла еще одна машина, «волга». Желтая, с тонированными стеклами. Она была изрядно потрепана, вся в пыли и царапинах, сквозь которые проглядывал тусклый серый металл. Рядом с машиной стоял низенький мужичок в джинсах и курточке из искусственной кожи. Он нервно курил, держа сигарету в левой руке. Правую руку не вытаскивал из-за пазухи. Голова мужичка была повязана линялой, промокшей банданой, на которой было написано «желтые».

Я заслонил спиной Колю и Наташу. Коля послушно замер, а Наташа судорожно хватала меня за плечи и тихонько всхлипывала, хрипела и отплевывалась. Воняло от нее тошнотворно. Я не хотел смотреть, чем она там занята.

Увидев меня, Прокуроров (это оказался он) выкинул сигарету и радостно закричал:

— Здорово, приятель Полев, сколько лет, сколько зим!

— Привет, Прокуроров, — кивнул я. — Недавно виделись.

— А я к тебе в гости приехал, — кривляясь, сказал он. — Случайно проезжал мимо, дай, думаю, навещу старого друга Полева!

— Очень рад тебя видеть, дружище Прокуроров, — кивнул я. — Только, боюсь, нормально поболтать не удастся. Я тут знакомую провожаю в больницу, плохо ей что-то. Наверное, погода влияет или магнитные бури.

— Так давай подвезу! — крикнул он, стараясь перекричать ветер и дождь. — И не переживай, ни копейки с тебя не возьму! Друзья должны помогать друг другу в беде!

— Спасибо, дружище Прокуроров, но не получится. Друзья не должны подставлять друг друга, какая бы беда ни приключилась, а моей подружке слишком плохо. Боюсь, испортит она обивку в твоей прекрасной машине.

— Мой дорогой друг Кирилл! Ты так добр! Но не переживай! Я собственноручно вымою обивку, и сделаю это с немалым удовольствием! К тому же, раз ты так переживаешь за обивку, оставь подружку здесь, а сам поезжай со мной. Развеемся, посмотрим на город. Такой момент раз в жизни случается! Р-революция, мать ее!

Я помотал головой:

— Не сейчас, дружище Прокуроров.

Он вытащил из-за пазухи пистолет и направил ствол на меня:

— Все-таки сейчас, любезный мой друг Полев! Все-таки сейчас! Оставляй свою шлюшку здесь, а сам лезь в машину.

С другой стороны «волги» одновременно хлопнули дверцы и показались два моих старых знакомца: милиционер-украинец, одетый не по форме, и Семен Панин собственной персоной. Панин мерзко ухмылялся. Лицо у него было все в синяках, а полщеки закрывал пожелтевший пластырь. Неужели это я его так разукрасил? Нет, погодите-ка, он же должен в заложниках у мясной банды быть, если верить словам Леры! Врала? Не знала правды?

— Полев, чего-то ты лоханулся, дружище, твою мать! — крикнул мент весело. — Тебе ж предлагали помочь нам узнать об этих, опухольных, а ты чего? А ничего ты, побежал к ихней дивчинке, поклеп на нас возвел. Не стыдно?

Панин продолжал улыбаться. Сдал, зараза.

— Ты разве не в заложниках должен быть? — крикнул я ему.

— Тебе какое дело, падла?

— А ну не двигаться! — заорал Прокуроров, увидев, что я бочком, осторожненько пробираюсь к гаражам. — Иди сюда! Или мы тебя подстреленного в машину затолкаем, шефом клянусь!

Пистолет лежал у меня в кармане за пазухой. Успею достать или нет? Остались там патроны или нет?

Черт возьми, я ведь никогда до этого не стрелял! В тире не считается, там мишени не живые. Голуби тоже — они еда.

— Ла-ажись!..

Приказ прозвучал как будто с неба, пришел вместе с дождем и мокрым снегом, и я послушался его, приказа этого, упал на колени и зажал уши руками, а сверху загремело. Сразу же исчез за машиной улыбчивый мент, был — и нет его, а Панин, не разбирая дороги, бросился бежать. Ноги его, обутые в легкие кроссовки, проваливались в лужи по щиколотку, но он не останавливался ни на секунду. Прокуроров почему-то не стрелял. Руки его опустились, и он стоял без движения, прислонившись к машине, что-то беззвучно бормотал и слепо водил перед собой свободной рукой.

Наверное, ему внезапно захотелось медитировать.

Мимо протопала Наташка. Она двигалась уверенно, словно и не пила. В руках сжимала мой пистолет. Когда успела достать?

Я поднялся с колен и сделал шаг. В ботинках хлюпала холодная вода. Попала она и на джинсы и пропитала правую штанину. Но холодно мне не было — было жарко. Я дрожал от адреналина, которого в крови накопилось предостаточно.

Шатаясь, я подошел к Прокуророву. Лицо его побелело, и он бормотал, совсем меня не замечая:

— Я говорил шефу: «Шеф, вы что? Вы ведь меня знаете, я за вас горой, но убить никого не смогу, не сумею, сил моральных не хватит. А если и смогу, так ведь с ума сойду, крыша сразу съедет и не вернется уже никогда». Я говорил, а шеф головой вертел, маску свою вслед за мной поворачивал и кричал: «Прокуроров, цыплячья твоя душонка, я, когда тебя к нам принимал, что говорил? Что я тебе говорил, сучье вымя? У тебя теперь один бог и царь — и это я, Прокуроров! Я скажу, прыгай в огонь, Прокуроров, и ты прыгнешь, я закажу убить кого-нибудь, и ты сделаешь это с удовольствием, а если надо — и с особым цинизмом; я прикажу тебе: стань на колени, Прокуроров, и сделай мне…

За машиной Наташка била милиционера, и его голова шлепалась в воду; мент стонал и булькал горлом. Я забрал пистолет у Прокуророва и пошел посмотреть, в чем дело. Милиционер лежал на спине на мокром асфальте головой в луже. На правом боку его полосатого свитера, с вышитым красной ниткой вензелем «3. Ф.», выделялось темное пятно и дырка с лохматыми краями. Дождь усилился, вода щедро поливала его одежду, лицо и курчавые волосы. Рядом с милиционером сидела на корточках Наташа. Лицо ее раскраснелось, а глаза стали как у бешеной. Своим фаллоимитатором она хлестала милиционера по лицу так сильно, что голова его дергалась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы.

— На, сволочь, получи! Нравится? Нравится тебе?

— Наташа… — позвал я.

— Нравится?! Дебилы… какие же вы дебилы… впервые выдался шанс что-то изменить, исправить человечество, помочь ему, а им все равно… им лишь бы власть взять… лишь бы все испоганить… любовь к женщине превратить в секс, а любовь к матери в эдипов комплекс!

— Наташа!

— Наверное, хорошо, что я ничего не вижу, — сказал Коля.

Я обернулся. Робот стоял сзади и, склонив голову вбок, прислушивался к Наташиным словам. Бедная Лиза в его руках совсем промокла, нахохлилась, но выглядела все равно жалко, будто ощипанная. Она открывала и закрывала клюв и ловила им дождевые капли.

— Наташа!! — Я схватил ее под локоть и рывком поднял; на асфальт с глухим стуком упал пистолет. Фаллоимитатор она удержала.

Взгляд у Наташи был как у затравленного волка. Казалось, еще миг, и она кинется на меня, чтобы отхлестать своей резиновой штуковиной до полусмерти.

— Надо вызвать «скорую», — пробормотал я и сделал шаг назад, опасаясь Наташиной реакции. — Парень умрет…

— Пускай умирает!

— Наташа!!!

Она склонила голову и часто задышала, высунув кончик языка, как собака.

— Прости… тошнит.

— У тебя есть сотовый?

— Не поможет, — прошептала Наташа. — «Скорая», пожарные и милиция не выезжают на вызовы. Кроме того, этот ублюдок работает в милиции. Ты все еще хочешь его спасти?

— Откуда ты знаешь, что он работает в милиции? Может, он переодевался тогда, втерся ментам в доверие, то-се… — Я умолк на полуслове.

Наташа не могла его видеть.

— Потому что этот ублюдок — мой бывший любовник, Зинченко Федор. Этот ублюдок бросил меня!.. Не важно… Из-за него эти уроды на тебя вышли. Он обычный человек, но когда-то помогал скарабейным, нам то-есть. Теперь он «желтый». Теперь эта маленькая сволочь помогает «желтым», потому что Желтый Директор нашел его и сказал: «Ты будешь работать на меня. Будешь шпионить за скарабейными…» Так было… я знаю…

Она подняла лицо к небу и шептала, глотая пресные капли и размазывая грязь по лицу.

— «Желтые» похитили мою бывшую жену, Машу, — пробормотал я.

— Тогда нам тем более надо спешить, чтобы повидать директоров. Но сначала стоит избавиться от толстяка…

Она наклонилась и подхватила с асфальта пистолет. Сделала шаг мне навстречу, но я не сдвинулся с места. Наташа уперлась взглядом в мой подбородок.

— Пропусти.

— Ты чего, Наташ? — пробормотал я. — Ты… в Прокуророва стрелять собралась? Он же ничего плохого не сделал! Наташа, да ладно тебе…

— Пропусти! — настойчиво повторила она.

Я сделал было движение, чтобы отойти в сторону, но замер и неожиданно для самого себя поднял пистолет, направил дуло на Наташу.

Она подняла свой.

С минуту ничего не происходило, все так же шумел дождь, все так же жалко скулил Прокуроров за моей спиной, а наши два пистолета смотрели черными зрачками друг на друга, и я думал, что получится, если мы выстрелим одновременно и пули врежутся точно друг в дружку.

— И долго будем так стоять? — поинтересовалась Наташа. — Может, пропустишь все-таки?

— Нет.

— Послушай, Кирилл, — терпеливо объяснила она. — Толстяк нас сдаст. Его шеф Желтый Директор для него царь и бог. Сам знаешь. Хватит того, что Панин сбежал. Подумай своей головешкой, Полев! Толстяка необходимо пристрелить. Иначе — никак.

— Прокуроров ничего плохого не сделал. Мы заберем его с собой.

— Куда мы его заберем? — заорала она, тряся пистолетом. — На черта он нам сдался?!

— Я не дам тебе убить его.

Наташа вдруг осклабилась, глаза ее сверкнули яростно и в то же время с удовлетворением:

— Знаешь, Полев, а ведь я пристрелю тебя с а-а-аг-ромным удовольствием. Честное слово. За все то, что ты думал обо мне, козел. За все те дни и ночи, когда ты там, этажом выше, ненавидел меня просто за то, что я такая, какая есть. За все те дни и ночи, когда ты жрал свой коньяк и представлял, весь из себя благородный, как выведешь меня на путь истинный и сделаешь из меня человека. Может, ты и онанировал при этом, не знаю.

— Наташа…

— Думаешь, мне сложно? Бах, и твои мозги стекают с поребрика. Все очень просто, Полев. Плюнуть на приказ директоров. Проблем потом не оберешься, конечно. Зато пять минут счастья. Пять минут свободы. Оно того стоит, верно?

Я пытался следить за ее глазами, за ее рукой, за белыми от напряжения пальцами, но вода стекала с моих волос, заливала глаза и мешала видеть; и иногда мне казалось, что Наташа вот-вот спустит курок, а иногда, что она плачет и на самом деле хочет, чтобы выстрелил я.

— Наташенька, послушай. Давай на время забудем о наших… разногласиях. Давай просто уедем. Разберемся потом, если захочешь.

— Уедем за горизонт? Будем ехать не останавливаясь? А потом врежемся в небесный свод, пробьем его с легкостью насквозь, потому что он из цветной оберточной бумаги, и выясним, что на той стороне? — Она захихикала. — Полев, твои чувства похожи на эту самую оберточную бумагу. Посмотришь — красиво, а возьмешь в пальцы — рвутся они, чувства твои, Полев, расползаются розовыми соплями и стекают в грязь…

— Наташа, ты пьяна.

— Наташа!! — Голос слился с громом, с неожиданной болью в плече и дождем, который был вокруг меня и во мне. Я моргнул и ничего не увидел. Потом моргнул еще раз и увидел дождь. Сознание проваливалось во тьму, а потом неохотно возвращалось обратно. Я лежал в луже, смотрел на серое небо, и грязная вода была вокруг меня и во мне. Мне помогли подняться, и я, кажется, вскрикнул от острой боли в боку.

— Спокойно… тише-тише… — Чей голос? Я не знаю его.

Не знаю!

— Прости, прости, прости… — Наташа?

— Засыпай. Спи.

Перед глазами дождь и размытый черный силуэт. Мысли не связаны друг с другом. Кажется, я уронил пистолет. Как там робот? Искусственный интеллект хочет захватить власть над миром. Город в опасности. Мясные банды — это те же «желтые». Как я раньше не понял?

— Прости, прости, прости…

— Спи!

От голоса пахнет марихуаной. Дорогим табаком. Жевательной резинкой «Стирол». Я знаю, голос не может пахнуть. Но этот — пахнет.

Я закрываю глаза.

Машу похитили. Сумка с фотографией-«березкой» лежит у подъезда, я забыл подобрать ее. Иринка осталась там, у Ледяной Башни. Она не ушла. Она до сих пор там. Бах, и мои мозги стекают с бордюра. Бах, и мозги соседа по общажной комнате Эдика стекают на асфальт.

Я закрываю глаза.

И засыпаю.