Борьба на юге

Глава 4

В ноябре месяце приток сведений к нам еще более сократился. Мы вынуждены были довольствоваться только тем, что случайно долетало до нас и, чаще всего, в изрядно искаженном виде. Под секретом передавалось, что Дон новоявленную власть большевиков не признал Всероссийской властью, и что впредь, до образования общегосударственной всенародно признанной власти, Донская область провозглашена независимой, в ней поддерживается образцовый порядок и что, наконец, казачья армия победоносно двигается на Москву, восторженно встречаемая радостным населением. Вместе с тем, росли слухи, будто бы Москва уже охвачена паникой; красные комиссары бежали, а власть перешла к национально настроенным элементам.

Из уст в уста передавалось, что среди большевиков царит растерянность, они объявили Каледина изменником и тщетно пытаются организовать вооруженное сопротивление движению, но Петроградский гарнизон отказался повиноваться, предпочитая разъехаться по домам.

Можно себе представить какие розовые надежды рождались у нас и с каким нетерпением ожидали мы развязки событий. К сожалению, в то время мы жили больше сердцем, чем холодным рассудком, не оценивая правильно ни реальную обстановку, ни соотношение сил, а просто сидели и ждали, веря, что ужасная гроза минует и снова на радость всем, засияет ласковое солнце.

Между тем, дни шли своей туманной чередой, а просвета все не было, хаос и бестолковщина постоянно увеличивались. У более слабых духом уже заметно росло разочарование, у других определеннее зрела мысль о бесцельности дальнейшего пребывания в армии, появилось и тяготение разъехаться по домам. Но, что нам делать дома? Как устраивать дальше свою жизнь? Как реагировать на то, что происходит вокруг? Все это, по-видимому, не представлялось ясным и отчетливо в сознании еще не уложилось. Видно было только, что неустойчивость создавшегося положения мучит всех и вызывает неопределенные шатания мыслей.

Между тем, обстановка складывалась такая, что необходимо было быстро решить вопрос -- что делать дальше; требовалось выйти из состояния "нейтралитета", нельзя было дальше прятаться в собственной скорлупе разочарования и сомнений, казалось, надо было безотлагательно выявить свое лицо и принять то или иное личное участие в совершающихся событиях.

Делясь этой простой мыслью со своими сослуживцами, я чаще всего слышал один и тот же ответ:

"Мы помочь ничему не можем, мы бессильны, что либо изменить, у нас нет для этого ни средств, ни возможности, лучшее, что мы можем сделать при этих условиях -- оставаться в армии и выждать окончания разыгрывающихся событий или с той же целью ехать домой".

Такая страусиная психология -- занятие выжидательной позиции и непротивление злу, подмеченное мною, была присуща командному составу не только нашей армии. Ею оказалась охваченной большая часть и русского офицерства и обывателей, предпочитавших, особенно, в первое время, октябрьской революции, то есть тогда, когда большевики еще были наиболее слабы и неорганизованны, уклониться от активного вмешательства с тайной мыслью, что авось все как-нибудь само собой устроится, успокоится, пройдет мимо и их не заденет.

Поэтому, многие только и заботились, чтобы как-нибудь пережить этот острый период и сохранить себя для будущего. «Увы», однако, не унялось. Напротив, все продолжалось на полную катушку

Можно сказать, что в то время их сознанием уже мощно овладела сумбурная растерянность, охватившая русского обывателя; они теряли веру в себя, падали духом, сделались жалки и беспомощны и тщетно ища какого-нибудь выхода, судорожно цеплялись иногда даже за призрак спасения. Чем другим еще можно объяснить, что во многих городах тысячи наших офицеров покорно вручали свою судьбу небольшим кучкам пьяных матросов и небольшим бандам бывших солдат и зачастую безропотно переносили все издевательства и лишения, терпеливо ожидая решения своей горькой участи?

Вынужденное бездействие сильно меня тяготило. Ужасно было думать о России и томиться без дела в тихом Румынском городке, проводя время в ненужных спорах, в обществе столь же праздных офицеров. Меня все чаще и чаще назойливо стала преследовать безумная мысль, оставить армию, пробраться на Дон, где и принять активное участие в работе. Дальнейшее пребывание в армии, по-моему, было бесцельно, а бездействие -- недопустимо.

Из совокупности отрывочных сведений постепенно слагалось убеждение, что в недалеком будущем наш Юго-восток может стать ареной больших событий. Природные богатства этого края, глубокая любовь казаков к своим родным землям, более высокий уровень их умственного развития в сравнении с общей темной крестьянской массой, столь же высокая степень религиозности, патриархальность быта, сильное влияние семьи, наконец, весь уклад традиционной казачьей жизни, чуждый насилию и верный вековым казачьим обычаям -- все это, думал я, явится могучими факторами против восприятия казачеством большевизма.

Уже тогда в нашем представлении Дон был единственным местом, где существовал порядок, где власть, как мы слышали, была в руках всеми уважаемого патриота, генерала Каледина.

Мне казалось, что Донская земля скоро превратится в тот район, где русские люди, любящие родину, собравшись со всех сторон России, плечо о плечо с казаками, начнут последовательное освобождение России и очищение ее от большевистского наноса. При таких условиях, конечно, долг каждого человека и гражданина быть там, и принять посильное участие в предстоящем большом русском деле, а не сидеть в армии, сложа руки и выжидать окончания событий под защитой своей шкуры румынскими штыками.

О своем решении оставить армию, я в средних числах ноября доложил командующему армией генералу Келчевскому, подробно мотивируя ему причины, побуждавшие меня на это. Анатолий Киприянович выслушал меня очень внимательно, но к глубокому моему удивлению, не высказал ни одобрения, ни порицания такому моему решению. Мое заявление он встретил равнодушно, и выразил лишь определенное сомнение в благополучном достижении мной пределов Донской области.

Помню точно, что такое же безразличие я встретил и со стороны нового начальника штаба генерала В. Тараканова и большинства моих сослуживцев. Только в лице пары или тройки из них, я нашел сочувствие моему решению, что послужило мне большой моральной поддержкой для приведения в исполнение моего замысла. Чрезвычайно были характерны и не лишены исторического интереса рассуждения большинства моих соратников по поводу моего отъезда, являвшиеся отражением тогдашнего настроения огромной массы нашего офицерства. В главном, они сводились к следующему тезису, что де на Дону казаки ведут борьбу с большевиками, ты - Поляков -- казак и потому, если желаешь, то можешь ехать к себе.

Именно такова была тогда потребительская психология нашего офицерства, и лучшим доказательством этого служит то, что несколько позднее из целого Румынского фронта, насчитывавшего десятки тысяч офицеров, полковнику Дроздовскому удалось повести на Дон только лишь жалкие несколько сотен. Остальная масса предпочла остаться и выжидать, или распылиться, или отдаться на милость новых властелинов России, а часть под сурдинку даже перекрасилась, если уж не в ярко-красный, то, во всяком случае, в довольно заметный розовый цвет.

Возможно и то, что не всякому было по силам оставить насиженное место, или лишиться заслуженного отдыха после войны и с огромной опасностью для жизни снова спешить куда-то на тревожный Дон, в полную неизвестность, где зовут выполнять долг, но не обещают ни денег, ни чинов, ни отличий.

В разговоре со мной генерал Келчевский, между прочим, предупредил меня о том, что все поезда, идущие на Дон, тщательно обыскиваются, офицеры и вообще все подозрительные лица арестовываются и нередко там же, прямо на станциях, расстреливаются. На это я беспечно ответил, что все это мне кажется сильно преувеличенным. Опасные места можно обойти и все-таки добраться до Новочеркасска.

- Кроме того, -- бодро продолжал я, -- говорят, будто бы в Киеве существует особая организация, облегчающая офицерам переезд на Дон в казачьих эшелонах. Выжидать бессмысленно, цены вниз не пойдут, господин генерал. Со всем уважением, цены не пойдут вниз. Цены никогда не падают. А если Дон желает драться, то ей-богу, я должен быть там!

Это было чистой правдой, инфляция росла, шлюхи и продавцы алкоголя не успевали загребать деньги, а цены на жилье стремительно взлетали вверх.

- В таком случае, -- сказал мне Анатолий Киприянович -- в добрый час, авось еще увидимся.

И он зажег сигару, а потом бросил спичку в пепельницу.

В двадцатых числах ноября, я стал готовиться к отъезду. Официально считалось, что я еду в отпуск к родным на Кавказ. Для сокращения времени, было бы очень удобно автомобилем доехать до Каменец-Подольска, а оттуда уже по железной дороге до Киева.

Но вопрос этот осложнился тем, что автомобильная команда штаба армии, уже вынесла очередное революционное постановление - не давать офицерам автомобилей, за исключением случаев экстренных служебных командировок. Само собой разумеется, моя поездка никак не могла подойти под "экстренную", но, тем не менее, я решил попытать счастья. При этом я учитывал то обстоятельство, что мой личный шофер и его помощник, обслуживавшие меня в течение долгого времени, как я мог заметить, по-прежнему относились по штату к моей команде, сменив лишь привычное обращение, "Ваше Высокоблагородие" на "Господин Полковник".

Взяв телефонную трубку, я позвонил в автомобильную команду штаба и, назвав себя, спросил, кто у телефона. Услышав ответ -- дежурный писарь, я привычным тоном, как всегда делал, сказал:

-- Передайте кому следует, чтобы завтра к 8 часам утра к моей квартире был бы подан мой автомобиль, поездка дальняя, бензину необходимо взять не менее 6 пудов, а также и запасные шины.

К своему удивлению, я услышал, как и раньше, обычное:

-- Слушаюсь, Господин Полковник.

Этот случай показал, что иногда крикливые постановления делались командами только с целью создать шумиху и не прослыть отсталыми и, как часто, воинские чины, услышав привычное и знакомое им приказание, тут же забывали все ранее вынесенные резолюции и привычно выполняли то, что делали раньше и к чему были приучены.

Но все же, надо признаться, особой уверенности, что я завтра получу свой автомобиль, конечно у меня не было, и я все время томился мучительными сомнениями. В приготовлениях к отъезду и прощании с друзьями, незаметно прошел день. Когда же все уже было готово, мне стало как-то не по себе, сделалось ужасно грустно и не хотелось покидать армию, с которой, проведя всю военную компанию, я уже успел сродниться.

Невольно меня охватило жуткое чувство ужаса перед неизвестностью, стало страшно отрываться от насиженного места и одному пускаться в трудный путь, полный опасности, неожиданности и препятствий. Мне понадобилось огромное усилие воли, чтобы совладать с собой и побороть колебания. Вся ночь прошла без сна, в анализе и оценке этих, неожиданно нахлынувших переживаний. Около 8 часов утра мои грустные размышления были прерваны шумом мотора автомобиля, подкатившего к дому. Сомнения рассеялись, отступления быть не могло, надо было садиться в машину и ехать.

Наступил последний момент трогательного прощания с моим верным и преданным вестовым, Лейб-Гвардии Павловского полка, Петром Майровским, состоявшим при мне еще в мирное время. Он не мог сдержать горьких слез и плакал при расставании, как ребенок. На его попечение я оставлял все свои вещи и коня, а конного вестового А. Зязина, столь же мне преданного, брал с собой, в виде телохранителя до Киева, намереваясь оттуда отпустить его в Петроградскую губернию, где у него была семья.

Наконец, все было готово, и мы двинулись в путь. С чувством тяжелой грусти, я навсегда оставлял родную мне армию, сердце болезненно сжалось при мысли, что никогда уже не придется увидеть ее, как некогда мощную, гордую, в полном блеске ее славы одержанных побед. В голове, одна за другой мелькали картины славного прошлого, свидетельствовавшие о бесконечно дорогом, светлом, и несравненно лучшем, чем была наполнена горькая действительность. Автомобиль быстро нес меня в неизвестность, где меня ждали приключения, или подвиги, или авантюры, неведомое будущее скрывалось непроницаемой завесой.

По пути я заехал за подпоручиком А. Овсяницким, молодым офицером связи штаба нашей армии, братом моей невесты, так же ехавшим, как и я, в "отпуск". К вечеру мы благополучно добрались до Каменец-Подольска.

Пролетарский переворот быстро распространялся по стране. Советы стали господами положения в городе и деревне. На станции мы застали обычную картину: толпы утративших воинский вид полупьяных солдат хозяйничали на вокзале. В воздухе висела отборная брань, забористый мат, смех, крик, раздавались угрозы по отношению к растерявшейся и запуганной администрации железной дороги.

Продолжительные переговоры моих шоферов и вестового Зязина, выразившиеся временами в довольно откровенной матерной перебранке, а временами в таинственном нашептывании наиболее активным "товарищам", увенчались полным успехом, и я, с подпоручиком Овсяницким, были водворены в большое купе первого класса, перед дверью которого, в коридоре, в виде грозного сторожа-цербера растянулся мой вестовой.

Здесь, кстати сказать, я впервые на деле увидел явные достижения Октябрьской революции, столь импонировавшие буйной толпе и низам населения. Уже не было ни контроля документов, ни билетов. Каждый человек ехал там, где ему нравилось, и куда он хотел, как полностью свободный гражданин самого свободного в мире государства. Свобода в крайней степени! Особенно если она подкреплена кулаками, а еще лучше винтовкой и револьвером.

Главари революции правильно учли психологию черни и отлично поняли, что такими видимыми подачками создадут из подонков общества ярых себе приверженцев. Какой замечательный результат! Всего около месяца в стране царит хаос и смута, но люди уже позабыли, что можно ездить первым классом, просто садясь в вагон и занимая места, согласно купленным билетам, без возни и драки, чинно беседуя с соседями… Я не буду останавливаться на описании моего путешествия. Скажу лишь то, что длилось оно уже около трех суток.

Отмечу также, что первое время, после отхода поезда, неоднократно были попытки проникнуть в наше купе, но мало-помалу, они прекратились. Дело в том, что мой вестовой Зязин подкупив наиболее буйных "товарищей" -- кого колбасой и салом, кого папиросой, кого какими-то обещаниями, завоевал себе привилегированное положение и почти до самого Киева я ехал никем не тревожимый, несмотря на то, что мой спутник сошел на половине пути, и я оставался в купе совершенно один. Только несколько часов назад лихой напор солдат и мешочников, двигающихся в столичный город нового государства сепаратистов - УНР, возникшего в пору смуты, смел все преграды и ворвался к нам, заполонив все вокруг. Цунами тел снесло все барьеры и заслоны и затопило купе. Ничего потерпим, скоро Киев.