Бог лабиринта (Колин Генри Уилсон) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Фалмаут, 6 марта 1787 года

По оконному стеклу медленно сползают капли дождя, западный ветерок волнует нежной рябью водную гладь, комната заполнена аппетитными запахами готовящейся еды, у входа в пивнушку расположились зевающие моряки. Бекфорд отправился в горы на поиски своей возлюбленной, оставив меня здесь в одиночестве. В полусне я лениво слежу за прекрасными фигурками двух девушек, бредущих по берегу моря. Одеты они с провинциальной грацией. Ах, эти нежные славные создания! Кто смог бы оспаривать утверждение Зосимуса Панополитанского, что женщины происходят совершенно из другой субстанции, чем мужчины, они – таинственные пришельцы какой-то неведомой звезды и остались здесь, на земле, в нашем мужском мире, как воплощение наших грез и мечтаний. Разве не заключена в них высшая тайна мироздания и не олицетворяют ли они гармонию в нашем несовершенном мире?

Годвин утверждал, что блаженный епископ Камбре представляет собой гораздо большую ценность, чем его горничная, но я не променял бы прелестную плутовку, которая прошлой ночью разделила со мной ложе, и на десяток епископов. Обворожительная красотка по имени Клара прислуживала нам за ужином, и Бекфорд – она была не в его вкусе – заявил, что сзади она похожа на мальчишку. Я заметил, что ягодицы у нее слишком изящны для мальчика и, в конце концов, если судить по ее маленьким грудям, которые я мельком увидел в разрезе ее платья, когда она наклонилась над столом, чтобы полить растопленным маслом омара, то она просто красавица. Когда она подошла поближе, я ей шепнул, что дам ей крону за один лишь поцелуй, она застенчиво улыбнулась, лицо у нее залилось нежным румянцем. Пока Бекфорд не заговорил о ней, я не обращал на нее особого внимания, но теперь все мое существо было сосредоточено на ней, и маленький божок любовного томления вошел в мою грудь и заставил мое сердце забиться сильней. Всякий раз, когда она входила в комнату, я пожирал ее жадными глазами, и мне показалось, что я готов предложить ей руку и сердце, чтобы поближе познакомиться с ее сокровенными прелестями, скрытыми от посторонних глаз. Должен признаться, я менее любвеобилен, чем Бекфорд, но у меня ненасытное любопытство Пандоры, для удовлетворения которого я способен забыть провсе предосторожности. Когда Клара вновь приблизилась ко мне, чтобы наполнить мой опустевший бокал, я нежно провел рукой по ее гибкому стану и слегка задержал руку на ее бедре. Я решил, что если она воспротивится моим ласкам, я не буду добиваться большего. Но она продолжала стоять спокойно, как ни в чем не бывало, подобно хорошо объезженной кобылке. Вошел хозяин, принесший еще глинтвейна, и я снял руку с ее бедра. Больше мне не предоставилось возможности прикоснуться к ней во время ужина, но когда я выходил из столовой, я вложил гинею ей в руку и прошептал:

– Это тебе, дорогая. Тебя ожидают еще пять гиней, если ты придешь ко мне, когда все заснут. Она промолчала, скромно опустив глаза долу, но деньги взяла. Бекфорд потом сказал мне, что она замужем за рыбаком и что я, вероятно, понапрасну выбросил деньги на ветер. Я ответил, что деньги, отданные хорошенькой девушке, никогда не потрачены даром, если она добродетельна – они принесены в дар на алтарь Афродиты, которая в свое время обязательно отблагодарит принесшего дар по достоинству.

На этот раз Бекфорд ошибся, и моя нимфа скользнула ко мне в постель в три часа утра, когда я уже оставил все надежды, и щедро вознаградила меня за долгое ожидание. Я шепотом осведомился, где же ее муж, и она ответила, что он ушел в море с бригадой рыбаков. На ней была грубая ночная рубашка, которую я нетерпеливо задрал ей до шеи, нашептывая ей нежные слова, и начал покрывать все ее тело страстными поцелуями. Я ненавижу мужчин, лишающих девушку чести и считающих, что получили право обращаться с ней грубо. Добавлю, что красавица оказалась настоящей рожденной из пены Афродитой, и вполне заслуживала достойного богини поклонения. Я начал ласкать ее ушки кончиком языка и нежньми словами, потом мое красноречие перешло на ее груди и проникло в шелковый храм между ее ног. К этому времени ее ягодицы нетерпеливо задвигались в сильном возбуждении, поэтому я переместил язык на подобающее ему место к ней в рот и вошел в нее как можно осторожнее и нежнее. Мы любили друг друга спокойно и нежно, едва качая матрас, когда ее колени вдруг обхватили меня, и она вся содрогнулась, подобно серебряному взрыву яркого метеорита в звездном небе. Я долго продолжал лежать в ней, целуя ее в губы, будто старался как можно дольше продлить эти чудесные мгновения, с трудом веря, что эта белоснежная богиня – та самая Клара, которая заливала подливкой мой ростбиф, мельком обнажая розовые соски молодых грудей, которые выглядели такими свежими и нетронутыми. Хотя ее ягодицы, которые были слишком изящными для мальчишки, успокоились, мой жеребец нетерпеливо дрожал внутри нее, будто никак не мог поверить, что обрел такую чудесную конюшню. Я решил подольше побыть в ней неподвижно и посмотреть, сколько я смогу еще сдержать извержение своей звездной жидкости, но она вмешалась в мои замыслы, просунув ручку между нашими телами и начав поглаживать моего жеребца кончиками нежных пальцев. Жеребец встрепенулся, и земля оросилась дождем. Мы продолжали неистово любить друг друга до самого рассвета, а когда она меня, покинула, я остался лежать в постели, размышляя над нашим спором с Бекфордом, который мы вчера вели в экипаже. Я оспаривал его утверждение, что греческая манера любви более духовная и экзальтированная, чем обычная любовь между мужчиной и женщиной. В своем счастливом упоении я мог только пожелать Бекфорду провести такую же ночь с Кларой, чтобы он убедился на собственном опыте, что такое блаженство недостижимо между здоровыми, волосатыми мужчинами, которые похотливо сражаются на рыцарских турнирах пиками плоти.

Я увлеченно погрузился в чтение, совершенно забыв о присутствии Донелли, и с сожалением думал о том, что эти записки не предназначены для печати, и ловил себя на мысли, что подобное потрясение я уже однажды испытал в своей жизни, когда впервые увидел картины Остин на художественной выставке в Диагфилефе.

Донелли откупорил еще одну бутылку рома, но я отказался пить ром, хотя пригубил еще эля. Когда я закончил чтение этого отрывка, то с сожалением отложил в сторону рукопись.

– Вы абсолютно уверены, что не хотите этого напечатать?

– Думаю, да.

Я заметил:

– Вы поставили меня в затруднительное положение. Я теперь понимаю, почему вы назвали рукопись Флейшера грубой подделкой. Я не смогу рекомендовать Флейшеру опубликовать его книгу под именем Донелли. Это было бы абсурдно.

– Согласен.

– Может быть, мы придем к какому-нибудь компромиссу?

Он неспеша раскурил сигару.

– Наше семейство будет огорчено, если рукопись опубликуют.

– Но вы же сами говорили, что у вас плохие отношения с родственниками.

– Это так, но мне не хотелось бы лишний раз раздражать их чувства.

Такая щепетильность показалась мне, по меньшей мере, странной в устах человека, который только что сжег чужой сарай с сеном. Я несколько переменил тему разговора и поинтересовался, каким образом эти бумаги попали в его руки. На некоторое время он погрузился в молчание.

– По-моему, большой беды не будет, если я расскажу вам об этом. Когда Донелли нанес визит Руссо в Ньюшателе в 1756 году – Эсмонду было в то время около семнадцати лет, – он передал знаменитому философу свое эссе, написанное по-французски, в котором выступил с критикой Хьюма и д'Аламбера. Этот случай упоминается в книге Джона Морли «Жизнь Руссо». Несмотря на большую разницу в возрасте, Донелли и Руссо стали друзьями. В то время Руссо переживал тяжелую полосу в своей жизни. Клерикалы в Ньюшателе сыпали проклятия на его голову со всех амвонов, обвиняя его в том, что он якобы околдовал человека, скончавшегося в страшных мучениях. Однажды утром Эсмонд Донелли заметил, что над входной дверью Руссо кто-то укрепил огромный булыжник, который должен был рухнуть на голову философа, когда тот выйдет из дома, что привело бы неминуемо к его смерти. Эсмонд убрал камень, а на следующую ночь установил ловушку возле дома кузнеца, проявлявшего особую враждебность к Руссо. Этот кузнец, кстати, был единственным в городе достаточно сильным человеком, способным поднять столь огромный булыжник. Кузнец попался в ловушку, которая перебила ему руку и шейный позвонок. Но это не спасло Жан-Жака от преследований церковников, и он вынужден был все-таки покинуть город, так как дело зашло так далеко, что его стали забрасывать камнями на улицах Ньюшателя. Два года спустя, когда Руссо гостил в Лондоне у Дэвида Хьюма, Донелли поинтересовался судьбой своей рукописи, и Руссо сказал, что оставил ее в Париже и обещал вернуть ее при первой же возможности. Но своего обещания так никогда и не выполнил.

– Вскоре после войны я остановился в Лозанне, где познакомился с книгопродавцом по имени Клузо, владевшим книжным магазином в Ньюшателе. Я поведал ему историю с рукописью Донелли, и он обещал мне помочь отыскать ее. Шесть месяцев спустя он написал мне и предложил продать рукопись за довольно умеренную цену, которая была мне по карману. По-моему, он нашел рукопись среди разной старой рухляди в доме человека, у которого Руссо снимал квартиру. Там же он обнаружил и страницы путевого дневника Донелли.

Через несколько лет Клузо написал мне и спросил, интересуют ли меня еще рукописи Донелли. Он случайно наткнулся на еще одну в Женеве. Мне известно, что Эсмонд снимал дом в Женеве и провел там последние двадцать лет жизни, и только за год до смерти в 1830 году вернулся в Ирландию, захватив с собой большую часть своего имущества. Я не мог понять, как эта отдельная рукопись осталась там, хотя у меня было довольно интересное предположение. Дело в том, что в то время Женеву посетил Байрон, и Шеридан свел его с Эсмондом Донелли. Несколько недель спустя Байрон писал Хобсону из Пизы, что прочитал «непристойные и забавные рукописи старика Эсмонда». Я полагаю, что этим Эсмондом и был Донелли. Возможно, еще Байрон брал у него рукопись и забыл ее вернуть.

Меня искрение восхитила ясная манера, с которой Донелли поведал мне всю эту историю. Хотя он выпил уже вторую бутылку рома, он рассказывал все это так же трезво, как церковник, рассуждающий о явлении Христа народу.

Как это не покажется странным, но я внезапно ощутил безразличие ко всему этому делу. Я начал противиться той власти, которую обретал надо мной Донелли. Я решил вернуть Флейшеру его 5 тысяч долларов и выбросить все это из головы. Поэтому мне уже было все равно, смогу ли я заставить Донелли изменить его решение насчет публикации рукописей. И как только я окончательно решил, что мне все это безразлично и, несмотря ни на что, через полчаса я возвращаюсь в мотель, я почувствовал себя свободным и независимым. Я спросил Донелли, как случилось, что он заинтересовался своим необычным предком. Он ответил, что это произошло после того, как он случайно наткнулся на опубликованные путевые заметки Эсмонда в своем фамильном поместье в Балликахане. Я поинтересовался, как долго он там прожил.

– Совсем немного. Мы переехали туда из Дублина, когда мне было пять лет, а когда мне стукнуло десять, наше семейство отправилось в Малайю.

– А вы никогда не пытались сами вести дневник? – спросил я Донелли просто так, без всякого интереса, чтобы заполнить паузу. В ответ на меня вылился поток откровений. Но сперва он с трудом выдавил: – Я никогда не вел никаких дневников, потому что в моей жизни было много такого, о чем мне никогда не хочется вспоминать.

– Но это соображение не отпугнуло Эсмонда?

Он криво усмехнулся, бросив на меня странный взгляд.

– Сексуальная жизнь Эсмонда была такова, что он мог о ней написать. О моей жизни писать невозможно.

Я подумал, что он имеет в виду сожженный сарай. Я сочувственно кивнул и сказал, что понимаю его. Он ответил с легким оттенком самоиронии:

– Сомневаюсь, чтобы вы меня понимали. Когда мне было восемь лет, у нас была гувернантка, которая избивала нас и играла нашими пенисами.

– Кого это вас?

– Моего брата Эсмонда и меня. Эсмоид на год старше меня. Эта девица была шотландкой из Глазго – высокого роста, пышущая здоровьем распутница. Оба мы сразу же, как только увидели ее, влюбились в нее без памяти – ходили за ней, как ручные псы. Однажды мы гонялись друг за другом вокруг стола, на котором стояла фарфоровая ваза – она упала и разбилась вдребезги. Наших родителей не было дома, и мы умоляли Бриджит ничего им не рассказывать о нашем проступке. Она согласилась, собрала осколки вазы и решила за это нас наказать сама. Такая перспектива вполне нас устраивала. Она велела подняться нам в нашу комнату и снять штаны. Когда она вошла к нам с палкой в руках, мы оба были совершенно нагие. Она уселась на постели и заставила нас лечь к ней на колени, затем каждый из нас получил по десять ударов палкой.

– Это вас возбудило?

– Не столько наказание. Меня лично возбудило то, что мне пришлось лежать обнаженным на ее коленях.

Я не буду передавать конец этой истории словами Донелли, так как он вдавался в разные незначительные детали. Он сказал, что они с братом признались друг другу, что им доставило удовольствие наказание, которому их подвергла Бриджит. В следующий раз, когда они снова остались наедине с ней в доме, они нарочно что-то разбили и снова подверглись приятному для них наказанию. Все это происходило в 1928 году, когда в моду вошли короткие юбки. Он имел возможность во время порки прижимать пенис к ее голой коленке, и Донелли признался, ощущение было таким острым, что он почти терял сознание от наслаждения. Однажды она заметила его эрекцию, когда он откинулся на спину, и прикоснулась к его возбужденному пенису. Родители Донелли придерживались мнения, что нельзя закатывать крайнюю плоть, поэтому головка его пениса всегда была покрыта кожицей. Девушка сказала, что это очень вредно для здоровья, и начала очень осторожно и нежно закатывать кожицу на пенисе. После этого случая они с братом только и мечтали, чтобы она снова отшлепала их и повторила операцию с крайней плотью. Через неделю им уже не нужно было разбивать вещи, чтобы добиться трепки от Бриджит. Как только они оказывались одни с девушкой дома, они предлагали ей играть с ними в школу, и она была у них учительницей. Они нарочно давали неправильные ответы на ее вопросы или не слушались наставницы, в наказание она предлагала им подниматься и их комнату, где они раздевались, и повторялась уже ставшая привычной порка у нее на коленях с закатыванием крайней плоти «ради здоровья, в медицинских целях». А однажды ночью, когда родителей не было дома, она позволила им залезть к себе и постель и сняла свою ночную сорочку. Донелли сказал, что испытал странное разочарование, хотя она позволила им нормальную сексуальную игру с закатыванием крайней плоти: ему уже был необходим ее образ полностью одетой девушки, шлепающей их палкой, чтобы получить полное удовлетворение и наивысшее сексуальное наслаждение.

Все закончилось, когда ему исполнилось девять лет, и их семья переехала в Малайю, где их отец получил место управляющего на медном руднике. Там они узнали, что Бриджит вышла замуж, и это известие повергло братьев в глубокое отчаяние: каждый из них мечтал, когда станет взрослым, жениться на ней.

Спустя два года они уже почти забыли о ней, но однажды мать спросила, как бы они посмотрели, если бы Бриджит приехала к ним и стала снова о них заботиться. Она развелась с мужем, и ей нужно уехать из Шотландии. Бриджит присоединилась к их семейству, когда они приехали на каникулы в Лондон, а затем вернулась с ними в Малайю. Донелли рассказывал, что она пополнела и округлилась, и они оба нашли ее ещё более привлекательной. Как только они остались с ней наедине, его брат спросил у нее:

– Вы будете нас наказывать, когда мы не будем слушаться?

– Обязательно, – пообещала она.

Донелли признался, что их с братом передернуло от наслаждения.

В течение нескольких недель все оставалось по-прежнему; у них были местные слуги, и Бриджит боялась скомпрометировать себя в их глазах. Но жаркий климат и отсутствие сексуального партнера заставили ее забыть об осторожности. Вокруг нее ходили обнаженные туземцы, и она жаловалась, что ее это шокирует, так как она воспитана в строгих традициях. Мальчики получали удовольствие, подтрунивая над ней, а иногда они ее щипали, за что получали в ответ шлепки. Все увеличивающаяся сила этих шлепков говорила о том, что их вскоре ожидает нечто большее. Однажды вечером после ванны она высказала удивление, насколько увеличился в размере половой член Донелли. Эсмонд ощутил острую ревность к брату, и этой ночью между братьями произошла жестокая драка, которая закончилась разбитыми в кровь губами и синяками под глазами.

Как-то она застала мальчиков, когда те тайком курили в сарае, и сказала, что немедленно их накажет. Дело было днем, и нельзя было раздеться полностью. Они только спустили брюки и прижались к ней. Донелли сказал, что когда все кончи лось, все трое стали красными и тяжело дышали, и он уверен, что она испытала оргазм (хотя, конечно, тогда он не понимал этого).

Через несколько дней мать взяла с собой Эсмонда и уехала с ним в ближайший городок, чтобы купить ему одежду. Донелли остался дома один. Он поднялся в комнату Бриджит, там никого не было. Он открыл шкаф и обнаружил там платье, которое она носила в Дублине, когда подвергала их наказанию, – коричневое платье из какого-то грубого плотного материала. Он разложил платье на постели, разделся донага и улегся на него ничком, с наслаждением вдыхая особенный запах Бриджит. Внезапно он услышал, как хлопнула входная дверь. Он узнал шаги Бриджит. Она прошла на кухню. Ему захотелось, чтобы она увидела его лежащим на ее платье, и он стал стучать кулаками по кровати. Она спросила: «Кто это там шумит?» И затем поднялась наверх. Он притворился спящим, и его глаза испуганно открылись только тогда, когда она уже стояла над ним. Она наигранно возмутилась тем, что он залез к ней в шкаф, и сказала: «Я должна тебя наказать. Поднимайся!» Он еще не успел прислониться к ней, как почувствовал эрекцию, но она сделала вид, что ничего не заметила. Она взяла в руку щетку для волос и заставила его лечь на колено. На этот раз он заметил, что ее колени раздвинулись шире обычного. Он незаметно попытался задрать ей платье, до бедер и заглянуть как можно выше на ее ноги, но они были обращены к двери, и ему не хватало света. Внезапно она заявила: «Так неудобно, передвинься на другую сторону!» И она повернулась к обратной стороне постели, обращенной к окну. Он снова прислонился к ней и незаметно поднял ей платье повыше. Она еще шире раздвинула колени, задрав одну ногу на стульчик, и он сумел увидеть ее бедра да самого паха. На ней были свободные дамские панталоны с широкими штанинами, и перед ним открылись все ее прелести. Когда она стала бить его щеткой, он начал незаметно ерзать пенисом по ее голому бедру. Другой рукой она дотронулась до его пениса и стала его поглаживать, а затем нежно взяла его в ладонь. Она все сильней ударяла его щеткой, одновременно сжимая рукой его пенис. Ему становилось все больней, и в то же время он испытывал огромное наслаждение, от которого почти терял сознание. Теперь он уже вытянулся вдоль ее тела, а она продолжала все сильней бить его щеткой, пока не содрогнулась всем телом и, обессиленно уронив щетку, откинулась на постель. Она сказала: «Ох, ты замучил меня до смерти!». И в изнеможении закрыла глаза. Он лег рядом с ней, прижавшись к ней своим трепещущим от наслаждения телом. Так они пролежали рядом, пока не услышали, как пришла его мать с Эсмондом. Только тогда он поспешил к себе в комнату. В тот вечер он сказал своему брату: «Я собираюсь жениться на Бриджит, и она будет бить меня каждый день».

Так братья развлекались с Бриджит в течение трех лет, даже тогда, когда она стала невестой горного инженера и имела с ним нормальные половые отношения. Она долго откладывала свадьбу, ссылаясь на то, что без нее миссис Донелли не справиться с ведением домашнего хозяйства. Рутинная же причина заключалась в том, что ей хотелось подольше побыть рядом с братьями и продолжать истязать их. В конце концов, верх одержал инженер, она вышла замуж, и они уехали в Южную Африку.

Приблизительно с неделю братья чувствовали себя покинутыми и не находили места, пока Эсмонд не предложил: «Вообрази, что ты Бриджит», Он разделся и лег на постель, и его брат отстегал его кожаным ремнем. Эсмонд испытал оргазм. Потом Эсмонд взял в руки ремень, и Донелли представил себе, что его брат – Бриджит, и также впервые довел себя до оргазма.

Возвратившись в Англию в возрасте четырнадцати лет, Донелли и его брат стали посещать небольшую публичную школу. Донелли стал педерастом, а Эсмонд, годом старше брата, сумел избежать этой участи. Донелли был законченным гомосексуалистом, испытывал потребность в еженедельной порке. Однажды во время порки учитель снял брюки и изнасиловал его. И хотя задница у него очень болела, этот первый опыт соединения мужеложства с избиением принес ему двойное наслаждение. Он сказал, что половое сношение без предварительного избиения не приносит ему полного удовлетворения.

Конечно, я задержался у Донелли дольше, чем на полчаса, и даже выпил еще бокал рома. Он долго рассказывал мне о своем сексуальном опыте, раскрывал в живописных деталях свое знакомство с борделями всего мира. Чтобы рассказать о мужчине, имевшем столько сексуальных извращений, потребовалось бы еще страниц двадцать. Чем он только не пользовался для удовлетворения своей похоти – женские волосы, модные женские туфельки, теннисные рубашки, резиновые сапожки и плащи, пистолеты, кнуты, трости, бритвенные лезвия, – все шло в ход. К полуночи он показал мне свою коллекцию пистолетов, порнографических открыток, кнутов и тростей. Наконец он дал мне подержать плетку, которая называется «кошка». Я взмахнул ею, и она со свистом разрезала воздух, а он прижмурил от наслаждения глаза, будто услышал приятную мелодию. Затем он предложил мне:

– Вы не хотели бы использовать эту «кошку» в деле?

– На вас?

Я уже давно догадался, что все идет именно к этому.

– Да.

– Это бы выглядело довольно глупо.

Он умоляюще схватился за мою руку.

– Даже в обмен на рукопись?

– Вы позволите ее забрать?

– Вы сможете снять с нее копию, а оригинал возвратите.

– Хорошо.

Голос у него стал хриплым.

– Перейдем сюда.

Мы вошли в соседнюю комнату. Там ничего не было, кроме огромной, старомодной двойной кровати, на которой лежал матрас, выглядевший не комфортабельней обычной деревянной доски. К четырем стойкам кровати были приделаны кожаные ремни, на концах которых закреплены наручники.

Неспешно, без всякого смущения он скинул с себя всю одежду. Я заметил на окнах тяжелые занавеси. Теперь я понял, почему Донелли разогнал всех своих работников. В деревянных зданиях такого рода звуки ударов разносятся на значительное расстояние, особенно в тихие южные ночи, когда даже стрекот цикад слышен за милю.

Совершенно обнаженный, он улегся на широкую постель, и я впервые смог поднять на него глаза с тех пор, как мы вошли в эту комнату. Вся его спина, ягодицы и бедра представляли одну сплошную затянувшуюся рану. Его тело было подобно занесенной снегом дороге, сплошь изрытой колеями проехавших по ней грузовиков. Еще удивительно, как он сохранил способность что-нибудь чувствовать.

Я защелкнул наручники на его запястьях и лодыжках, затем с помощью ремней вытянул его тело на всю длину. Сперва я застегнул наручники довольно свободно, но он нетерпеливо скомандовал: «Потуже!» Затем, повернувшись лицом ко мне, закрыв глаза, выдохнул: «Начинайте!» И я понял, что отступать уже поздно. Одно мне было любопытно знать, сумею ли я выдержать до тех пор, пока он сам не попросит меня остановиться. Итак, я взмахнул над головой плетью, и со зловещим свистом, изо всех сил опустил на его обнаженное тело. Меня поразило, какой глубокий кровавый след она запечатлела на его спине. На мгновение я заколебался, но он процедил сквозь стиснутые зубы: «Продолжайте, не останавливайтесь!» Мне ничего не оставалось, как нести крест, добровольно взваленный на плечи: я нещадно хлестал его плетью. Если бы я видел, что причиняю ему страдания, я бы не выдержал этой пытки, но было очевидно, что удары доставляют ему истинное наслаждение. Когда на его теле выступила кровь, я на мгновение остановился, но он нетерпеливо простонал: «Пожалуйста, продолжайте!» Наконец он попросил: «Хватит». И я подумал, что все закончилось, но он сказал: «А теперь возьмите трость». И я вынужден был взять увесистую, покрытую кожей, офицерскую трость и начал обрабатывать ею его ягодицы и бедра. Я бил тростью изо всех сил, руки мои стали уже уставать, даже трость слегка прогнулась, но он терпеливо сносил удары. После десяти минут такой изнурительной работы я в изнеможении опустился на деревянный табурет и сказал: «Все. Больше не могу. Мне нужно передохнуть». Он лежал не шевелясь, и я понял, что он потерял сознание. Я потряс его за плечи, но он даже не пошевелил ресницами. С облегчением я заметил, что он все еще дышит. Если бы он умер, мне трудно было бы объяснить, что все это я делал ради литературы.

Я пошел в другую комнату и выпил немного пива. Затем вернулся к нему и вытащил из кармана его брюк ключ от сейфа. Открыв сейф, я перебрал конверты и письма, но ничего относящегося к Эсмонду Донелли я там не обнаружил. Из верхнего отделения я извлек ящичек и открыл его. Красный крест на его крышке свидетельствовал, что это была обычная аптечка, и на первый взгляд содержимое соответствовало назначению ящичка: там были бинты, липкий медицинский пластырь, бутылочка с антисептиком. Меня удивило такое небольшое количество бинтов и противовоспалительных средств, даже если Донелли подвергает себя истязанию хотя бы раз в году. При более тщательном исследовании содержимого аптечки я обнаружил ряд предметов, назначение которых было неясным – множество закупоренных с двух сторон зеленых трубочек, к их круглым пробочкам были приделаны какие-то проводки, которые показались мне детонаторами. Обнаружил я там также бутылку, заполненную каким-то коричневым порошком. Я осмотрел одну из трубочек. Сделана она была из пластика и заткнута с двух сторон пластиковыми пробками. Я вытащил обе пробки и попытался посмотреть сквозь трубочку, как в телескоп, но в середине ее было какое-то перекрытие, разделявшее трубочку на два отделения. При свете лампочки на потолке я разглядел, что разделяющая трубочку перегородка сделана из металла.

Я открыл бутылку с порошком и понюхал его. Он имел специфический запах, но что это за порошок, я определить не смог. Затем я вытащил пробку из бутылки с желтой жидкостью, и в нос мне ударил знакомый запах концентрированной соляной кислоты. Я взял на кухне блюдечко – проходя мимо комнаты, где лежал Донелли, я бросил на него взгляд и убедился, что он все еще не пришел в сознание. Высыпав на блюдечко небольшое количество порошка, я с другой стороны осторожно капнул соляной кислоты. Слегка наклонив блюдечко, я заставил соляную кислоту медленно потечь к порошку; когда они встретились, раздался небольшой взрыв. От неожиданности я отпрянул назад, что-то брызнуло мне в лицо, и я почувствовал жгучую боль. Я поспешил на кухню и тщательно протер лицо влажным полотенцем. Дым из комнаты начал валить клубами в коридор. Порошок на блюдечке трещал и шипел, разбрасывая искры в разные стороны. Когда я притронулся к блюдечку, чтобы вынести его во двор, оно раскололось надвое, но треск прекратился; порошок весь выгорел. Я завернул половинки блюдечка в газету и выбросил их во двор, они были такими горячими, что бумага вспыхнула и загорелась. Понадобилось около десяти минут, чтобы комната полностью проветрилась от дыма.

Итак, загадка пожара в сарае решена. Он использовал простой и надежный способ поджога. Заполнив предварительно одно отделение трубочки коричневым порошком, он доставлял на место пожара кислоту в небольшой бутылочке, затем осторожно переливал во второе отделение трубочки, и в пробке проделывал отверстие, чтобы водород испарился. Затем трубочка ставилась в сарае с сеном так, чтобы соляная кислота находилась сверху. Донелли приблизительно знал время, которое потребуется, чтобы соляная кислота разъела металлическую перегородку в середине трубочки, разделявшую ее на две части. Если кислота была достаточно разбавленной, это занимало около двадцати четырех часов. По всей вероятности, он установил эту миниатюрную бомбу в сарае до рассвета в воскресенье. Ничего удивительного не было в том, что он с такой экзальтацией наблюдал пожар: это был настоящий триумф точного расчета времени пожара.

Я снова поставил ящичек в сейф и закрыл его на ключ. Затем возвратил ключ в карман Донелли. Меня так и подмывало вылечить Донелли от пиромании, смешав две половинки в одной из трубочек и оставив эту смесь в сейфе среди бумаг, чтобы враз уничтожить боевое снаряжение Донелли. Но это могло бы сжечь весь дом вместе с хозяином. Возможно, это было бы справедливо, но уж слишком жестоко. Хотя, вероятно, он смог бы насладиться и этим зрелищем!

Я накрыл Донелли одеялами, оставив его прикованным к углам кровати, тем самым обезопасив себя на случай, если мне придется переночевать в его доме: внушительный набор пистолетов и бритвенных лезвий вызывал во мне чувство беспокойства. Затем я закрыл дверь и забрался в единственную в доме постель.

Рано утром я заглянул в комнату Донелли: он все еще крепко спал, дыхание у него было ровным и спокойным. Когда я высвобождал его от наручников, он слегка пошевелился и застонал. В половине седьмого я уже был в пути. Я зашел в придорожное кафе и позавтракал яичницей, беконом и овсянкой, потом вызвал по телефону такси, которое благополучно доставило меня к восьми часам утра в мотель, где я успел по живым следам записать все, что произошло со мной у Донелли, перед тем как выехать на аэродром и сесть в самолет, вылетавший в полдень. Я переслал Диане рукопись Донелли, чтобы она смогла перепечатать ее до четверга, когда мы улетали в Шаннон. Если принять во внимание то огромное количество спиртного, которое мне довелось выпить за последние двадцать четыре часа, самочувствие у меня было вполне удовлетворительным.