Блуждающий огонь

Глава 10

Утром через восточные ворота Парас Дерваль покинула совершенно блестящая компания: во главе отряда ехали оба короля, а вместе с ними королевские дети — Дьярмуд дан Айлиль, Ливон дан Айвор и Шарра дал Шальхассан. В экспедиции принимали также участие Мэтт Сорин, некогда бывший королем гномов, и Артур Пендрагон, знаменитый правитель древности и Великий Воин, проклятый и вынужденный никогда не знать покоя. Рядом с ними ехали и многие другие знатные люди, а также — пять сотен воинов из Бреннина и Катала.

Серым было то утро, и серые тучи без конца тянулись с севера, но светлым было настроение у Айлерона, Верховного правителя Бреннина, завершившего наконец свое беспомощное построение, бесконечных планов за стенами своего дворца и вырвавшегося на свободу. Получив возможность активно действовать, он чувствовал какое-то победоносное возбуждение, и, точно загораясь от бушевавшего у него в душе пламени, такое же возбуждение то и дело вспыхивало золотыми огоньками на лицах выстроившихся для марша всадников.

Айлерон сразу решил взять быстрый темп, ибо кое-что необходимо было сделать в Морвране еще сегодня ночью, но не успел отряд выйти за пределы города, как Айлерону пришлось поднять руку, приказывая всем остановиться.

На заснеженном склоне холма к северу от расчищенной дороги заливисто и громко лаял пес, и лай этот казался исполненным глубокого смысла. А затем, когда Верховный правитель, повинуясь некоему инстинктивному порыву, велел войску остановиться, пес, точно желая что-то сказать им, пролаял еще три раза, и каждый воин, который хоть что-нибудь понимал в собачьем лае, услышал в этих звуках безудержную, поистине безумную радость.

Стоило им остановиться, как они увидели, что пес, проваливаясь в снег и спотыкаясь, устремился к ним, все время неумолчно лая и в спешке порой перекувыркиваясь через голову.

И тут Айлерон заметил, что сумрачное лицо Артура Пендрагона озарилось вдруг неким светом. Великий Воин спрыгнул с коня и что было сил вскричал своим могучим голосом:

— Кавалл!

И, упершись покрепче ногами, раскинул руки в стороны, но все же не устоял: огромный серый пес со всего размаху прыгнул прямо к нему на грудь, и оба покатились по снегу. И пес повизгивал от восторга, а суровый Артур шутливо рычал, поддразнивая его.

И на лицах воинов сперва расцвели улыбки, точно цветы в дикой каменистой местности, а потом послышался и смех.

Не заботясь ни о своей одежде, ни о своем достоинстве, Артур играл на дороге с собакой по кличке Кавалл, и прошло немало времени, прежде чем он встал и посмотрел наконец на своих спутников. Воин тяжело дышал, но в глазах его светились те самые летние звезды, в которых даже Ким Форд нашла для себя некоторое оправдание, ибо до сих мучилась тем, что вызвала великого короля из небытия тогда в Гластонбери Тор.

— Так это твой пес? — спросил Айлерон с улыбкой, исполненной сочувствия.

Артур тоже улыбнулся и кивнул, однако ответ его прозвучал гораздо более мрачно, точно перенеся их на мгновение в какой-то совсем иной мир.

— Да, это мой пес, — сказал он. — Мой — в той же степени, в какой он принадлежит и любому другому. Некогда, правда, он действительно был моим, но то было очень, очень давно. А теперь Кавалл ведет свою собственную войну. — Он ласково глянул на прижавшегося к его ногам пса. — И, похоже, не раз бывал ранен в сражениях с врагом.

Пес немного успокоился и перестал наконец вертеться, и теперь можно было разглядеть, что шкура его покрыта целой сетью глубоких шрамов и проплешин с неровно растущей шерстью. На эти шрамы было страшно смотреть.

— Я могу рассказать тебе, откуда эти шрамы, — сказал Лорин Серебряный Плащ, подъезжая ближе к обоим королям. — Этот пес сражался с Галаданом, повелителем волков, у Древа Жизни в лесу Морнира, чтобы спасти жизнь тому, кого теперь называют Дважды Рожденным.

Артур удивленно посмотрел на него:

— Он участвовал в том самом сражении, предсказанном Махой и Немаин?

— Да, — подтвердила Ким, тоже подъезжая к ним. Артур быстро посмотрел на нее и спросил:

— А повелителем волков вы называете того, кто хочет уничтожить весь этот мир?

— Да, он поклялся сделать это, — отвечала Ким. — Из-за Лизен Лесной, которая отвергла его и стала женой Амаргина.

— Мне неинтересно знать причину, — быстро и холодно заметил Артур. — Так это на его волков мы идем охотиться?

— Да, — сказала Ким.

Артур повернулся к Айлерону.

— Господин мой король, прежде я охотился для того, чтобы забыть о своем горе. Теперь у меня появилась и вторая причина. В вашей охотничьей своре найдется место еще для одной собаки?

— Сколько угодно. Я сочту за честь принять этого воина в свой отряд, — с самым серьезным видом ответил ему Айлерон. — Может быть, теперь ты поведешь нас, господин мой Артур?

— Нас поведет Кавалл, — сказал Артур, вскакивая в седло. И серый пес, не оглядываясь, бросился вперед.

Руана пел каниор для Кироа, но делал это не по правилам. Так же, не по правилам, спел он каниор и для Тайири, однако потом он каждый раз исполнял еще и коду, прося в ней прощения за неточно отправленный обряд. Он был очень слаб и понимал, что у него все равно не хватит сил подняться и совершить те старинные бескровные обряды, что лежат в основе истинного Каниора. Ирайма пела с ним вместе, за что он был ей чрезвычайно благодарен, а вот Икатере умолк еще ночью и лежал, тяжело дыша, в своем алькове. И Руана понимал, что конец его близок, и уже оплакивал его, потому что Икатере был поистине золотым его другом.

Они сожгли тело Кироа у входа в пещеру, и дым от костра заползал внутрь, дым и запах горелой плоти. Руана кашлял и сбивался с ритма. Ирайма, правда, вовремя подхватывала, иначе ему пришлось бы начать Каниор сначала. Существовало правило: если не удается совершить бескровные обряды, то их иногда можно заменить кодой, но пение прерывать ни в коем случае нельзя.

Потом он немного передохнул и снова запел — теперь уже один — две песни: Предупредительную и Спасительную. И повторял их по очереди одну за другой. Голос у него был, конечно, совсем не тот, что прежде, когда обитатели других пещер то и дело просили его прийти к ним и вести Каниор для их усопших. Но все же он продолжал петь, не обращая внимания на севший голос, ведь молчание будет означать, что они окончательно сдались. Только когда он пел, он мог удержаться от мыслей о странствиях. Он не был даже уверен, сколько еще осталось в их пещере живых, и понятия не имел, что происходит в других пещерах. Долгие годы никто не вел счета, а напали на них тогда совершенно неожиданно, в темноте.

Нежный голос Ираймы слился с его голосом в третьем цикле Предупредительной песни, а потом золотая любовь и печаль наполнили его сердце, ибо он услышал, что Икатере тоже запел с ними вместе, хотя это и продолжалось совсем недолго. Они не разговаривали, ибо произнесение каждого слова требовало сил, но Руана нарочно приглушил свой голос, чтобы был слышен и слабый голос Икатере; он знал, что друг непременно поймет, зачем он это сделал.

А потом, когда они пели уже шестой цикл, когда сумерки уже сгущались у входа в пещеру и окутывали тот склон, где расположились лагерем их пленители, Руана вдруг сумел коснуться Спасительной песнью совсем иной души. Он опять пел один и, собрав те малые силы, что еще у него оставались, направил песнь, подобно светлому лучу, к той душе, которую сумел отыскать во мраке. Но это ему дорого обошлось.

Когда неведомый некто поймал посланный им луч и ответил на него — причем без малейших усилий! — отвратительным смехом, в душе Руаны все вздрогнуло и он чуть не канул в черноту, ибо понял, кого отыскал.

«Глупец! — услышал он, и это слово ножом пронзило его сердце. — Неужели ты думал, что я не сумею тебя заглушить? Неужели надеялся, что твой жалкий писк может услышать кто-нибудь еще?»

Хорошо, что он пел в одиночку и остальным не пришлось испытать этого потрясения. Он поискал у себя в душе, надеясь найти там хотя бы крохи ненависти или следы гнева, хотя, если б он их нашел, это вполне могло стоить ему жизни. Но ни ненависти, ни гнева не было в его душе, и он послал вместе с тем лучом, который был образован его песней, следующую мысль: «Ты Ракот Могрим. Я знаю твое имя».

И чуть не оглох от хохота этого чудовища. «Я и без тебя свое имя знаю! И на что ты только надеешься, произнося его, глупец из глупцов? Ты и тебе подобные недостойны быть даже моими рабами!»

«Не способны быть твоими рабами! — поправил его Руана. И прибавил: — Сатаин! Вот твое прозвище!»

В ответ мозг его затопило нестерпимо яркое и жгучее пламя. Красно-черные языки огня лизали его обнаженную душу. «А нельзя ли мысленно заставить Могрима убить меня, — подумал он вдруг. — Тогда я мог бы…»

И снова послышался тот страшный хохот. «Да у тебя уже и сил не осталось, чтобы послать мне хоть одно проклятие! Пропал ты! И все вы пропали. И некому будет петь Каниор по последнему усопшему. Вот если бы вы сделали то, о чем я вас просил, то могли бы вновь обрести могущество во Фьонаваре. А теперь я навсегда вырву вашу нить из Гобелена и стану носить ее на шее».

«Но твоими рабами мы не будем», — еле слышно ответил ему Руана.

И опять послышался смех Могрима. А потом созданный песней Руаны лучик оборвался.

Он долго потом лежал в темноте, задыхаясь от дыма костра и испытывая дурноту от запаха горелой плоти. Эти нечистые сожгли тело Кироа и теперь веселились, устроив мерзкий пир.

Отлежавшись немного и понимая, что больше он все равно ничего сделать не сможет, ибо сил у него почти совсем не осталось, и не желая умирать в молчании, Руана снова запел те же две песни, и Ирайма вскоре присоединилась к нему, и даже горячо любимый Икатере попытался его поддержать. А потом душа его вынырнула наконец из черноты навстречу золотому свету, ибо он снова услышал и голос Тамуре. В четыре голоса они могли спеть уже очень хорошо! Вряд ли, правда, можно было надеяться, что их песня улетит так далеко, как это было бы нужно, ибо Ракот все время мешал им, да и сами они были уже очень слабы. И вряд ли их песнь могла бы пробиться к кому-то. Но они не желали умирать в молчании, умирать его слугами и уж тем более — никогда и ни за что! — его рабами, даже если их нить и будет вырвана им из основы и навсегда затеряется во Тьме.

Дженнифер понимала, что у нее теперь совсем иная жизнь, чем у Артура, хотя судьбы их все равно навсегда переплетены друг с другом. Теперь она вспомнила все. Лишь только взглянув на него, она вспомнила все сразу, и звезды, что вспыхнули у него в глазах при виде ее, она уже видела когда-то не раз.

Ни одного столь страшного, темного проклятия, как то, которым он проклял ее, она никогда и ни от кого не получала. И ни одна другая судьба, столь же высокая, имеющая свою четкую нить в Гобелене, никогда не была связана столь тесно с ее именем. Она стала воплощением его горчайшей печали. Она давно уже умерла; умерла в аббатстве Эймсбери. Интересно, думала теперь Дженнифер, как это я умудрилась не понять этого, будучи возле Стоунхенджа? Она-то свое упокоение получила, свой дар смерти, и не знала, сколько раз уже снова возвращалась в этот мир, чтобы рвать на куски его душу — из-за гибели тех детей, из-за их с Артуром поруганной любви.

Она понятия ни о чем не имела и смогла вспомнить только ту, самую первую свою жизнь, когда еще была Джиневрой, дочерью Леодгранса, и, чтобы попасть на собственную свадьбу, верхом проскакала все расстояние до Камелота, теперь считавшегося исчезнувшим королевством, сном, мечтой, выдумкой.

Камелот и был сном, но все же не только. Она ведь прибыла тогда туда из дворца своего отца и дальше жила там, как умела; и любила, как умела; а потом разрушила тот дивный сон и умерла.

Она любила всего дважды за всю свою жизнь — двух поистине блистательных представителей своего мира. И второй был не менее прекрасен душой и телом, чем первый. И он отнюдь не был таким, каким его изображали впоследствии. И оба ее возлюбленных сперва тоже очень любили друг друга и жили в полном согласии, и это потом оказалось только больнее.

Да, это была самая печальная история на свете.

Но на этот раз, сказала себе Дженнифер, она этой истории развернуться не даст. Нет, ни за что, только не во Фьонаваре! «Его здесь нет», — сказала она тогда и знала это точно. Здесь, в этом мире, не было того, третьего; он не тревожил улицы Парас Дерваля своей на зависть легкой, какой-то веселой походкой, и здесь она никогда не видела тех рук, которые так любила когда-то. Да, меня изуродовали, но я по крайней мере больше никого не предам, решила она тогда, глядя в глаза Артуру, а с небес лился звездным дождем свет…

И она его не предаст. Здесь и без того все уже в корне переменилось. И между ними теперь стоит черная тень Ракота Могрима; его тень упала теперь даже на Станок, у которого неустанно трудится Ткач; эта страшная тень исказила все вокруг. И это было для нее огромным горем, не меньшим, а может, и большим, чем то, что с нею случилось, ибо она собственными глазами видела в Старкадхе, что такое ОТСУТСТВИЕ СВЕТА, что такое НЕПРОНИЦАЕМАЯ тьма. И если она теперь не может совершить Переход к нему, в его эпоху, в его мир, и любить его по-прежнему, то никогда и не станет его тревожить, как делала это раньше, причем без особых угрызений совести.

Она останется здесь. Окруженная одетыми в серое жрицами, в своем сером мирке, из которого лишь временами выходит к людям ее душа. Она станет бродить среди этих серых женщин в святилище, а Артур будет воевать против сил Тьмы — во имя любви, во имя утраты, во имя тех детей…

Она брела по тихим извилистым коридорам и переходам огромного Храма. Мысли об Артуре заставили ее вновь вернуться в недавнее прошлое, к тому, что может повлиять на судьбу Дариена. Воспоминания об этом прошлом уже не причиняли ей такой острой боли, как прежде. Благодаря Полу. Она никогда раньше не могла понять этого человека, но доверяла ему теперь полностью. Что ж, она сделала то, что могла, и теперь все увидят, куда приведет выбранный ею путь.

Прошлой ночью Джаэль рассказала ей о Финне, и потом они еще долго сидели рядом и молчали. Дженнифер было жаль этого мальчика, навсегда затерянного теперь в холодном межзвездном пространстве. А потом, уже далеко за полночь, к ним вдруг постучался Кевин; войдя в Храм, он послушно принес в жертву свою кровь, как это обязан был делать здесь каждый мужчина, а потом рассказал им, что Пол остался с Дариеном и пока что все в порядке — насколько, правда, сейчас вообще что-то здесь может быть в порядке.

А потом Джаэль оставила их и ушла. И Дженнифер стала прощаться с Кевином, которому уже утром предстояло отправляться на восток. Она ничего не могла сказать в ответ на встревоженный взгляд его глаз, которых он с нее не сводил. Но ее теперешняя новая терпимость все-таки позволила ей откликнуться на ту печаль, которую она всегда в нем видела, и быть с ним достаточно нежной.

А утром куда-то исчезла и Джаэль, и теперь Джен в полном одиночестве бродила по тихому Храму, но отчего-то была более спокойна, чем ожидала; однако ее безмятежное серенькое спокойствие было вдруг нарушено, ибо она услышала, как в дальнем алькове возле самого купола кто-то плачет так, словно душа у него разрывается.

У алькова не было двери, и Дженнифер, проходя мимо, заглянула туда и остановилась, увидев, что это Лила. Она хотела быстро уйти, ибо горе девушки было таким обнаженным, что оставаться здесь дольше было просто недопустимо, ибо она знала, как горда эта юная жрица, но Лила уже заметила ее и подняла голову, не в силах подняться со скамьи, на которой сидела.

— Извини, я случайно здесь оказалась, — сказала Дженнифер. — Может, я могу тебе чем-то помочь? Или мне лучше уйти?

С залитого слезами лица Лилы на нее смотрела сейчас та девочка, которую она так хорошо запомнила, наблюдая игру в та'киену.

— Никто и ничем мне помочь не может, — сказала Лила совершенно по-детски. — Я потеряла того единственного, кого когда-либо любила!

И Дженнифер, несмотря на все огромное сочувствие к этой девочке и собственную нежную безмятежность, лишь с огромным трудом сдержала улыбку. В голосе Лилы звучало столько отчаяния, свойственного ранней юности, что и ей вспомнилась «жестокая любовь» и связанные с нею душевные травмы, которые она пережила, когда была подростком.

С другой стороны, ей ведь никогда не доводилось терять возлюбленных так, как эта девочка потеряла своего Финна. И уж, разумеется, она никогда и ни с кем не имела такой тесной телепатической связи, как у Лилы и Финна. Желание улыбнуться тут же прошло.

— Извини, — снова сказала Дженнифер. — У тебя, конечно же, есть причина так горько плакать. Но скажи, не станет ли тебе легче, если я заверю тебя, что со временем действительно всякое горе как-то сглаживается?

Она едва расслышала, как Лила прошептала:

— Уже этой зимой, в полнолуние, ровно через полгода, у меня спросят, хочу ли я вечно носить это одеяние жрицы. И я скажу «да». И я никогда больше никого не полюблю.

И Дженнифер услышала в голосе этой девочки абсолютную решимость.

Это ее тронуло до глубины души.

— Ты еще так молода, — сказала она. — Не позволяй горю заставить тебя так скоро и навсегда отвернуться от любви!

При этих словах Лила резко вскинула голову:

— А кто ты такая, что смеешь говорить мне это?

— За что ты меня так? Это несправедливо! — помолчав, с трудом выговорила Дженнифер, не ожидавшая такого удара.

На щеках Лилы блестели слезы.

— Возможно, — сказала она. — Но как часто ты сама-то любила, да, ты сама? Разве ты не ждала его целыми днями? А теперь, когда Артур здесь, ты боишься!

Она была раньше Джиневрой и способна была справиться с собственным гневом. В гневе слишком много ярких цветов. И она ответила мягко:

— Ах вот в чем дело? Значит, тебе так это представляется?

Такого тона Лила не ожидала.

— Да, — сказала она, но как-то неуверенно.

— Ты мудрое дитя, — Дженнифер была совершенно спокойна, — и, возможно, не просто дитя. И кое в чем ты права. Но ты не имеешь права судить меня, Лила. Видишь ли, среди бесконечного горя, горя побольше и горя поменьше, я пытаюсь найти то, с которым жить дальше легче всего.

— Самое маленькое горе… — прошептала Лила. — Одно лишь горе. А где же радость?

— Не здесь, — сказала Дженнифер.

— Но почему?! — Это воскликнул ребенок, которому сделали очень больно.

Дженнифер сама удивилась своему ответу.

— Потому что много лет назад, — сказала она, — я сама уничтожила свою радость. А потом уничтожили и меня — здесь, прошлой весной. Ах, Лила, он ведь приговорен к вечной безрадостной жизни, к вечной войне, а я не могу совершить Переход в тот, его, мир! Да и если б могла, то не сумела бы сделать его счастливым.

Я всегда разрушаю радость и счастье.

— Неужели это неизбежно должно повторяться?

— Да, снова и снова, — с горечью подтвердила Дженнифер. Какая долгая, какая печальная история! — Пока ему не даровано будет освобождение. — Так даруй его ему, — просто предложила Лила. — Как иначе он может возродиться, если не через боль? Что же еще может принести ему долгожданное освобождение? Даруй ему свободу!

И ее слова с новой силой пробудили в душе Дженнифер все ту же давнюю печаль, и боль, похоже, все-таки опять одержала над нею верх. Она не могла ей сопротивляться. Боль была всюду, яркие вспышки боли вызывали чувства вины и печали, разные воспоминания, и особенно яркой, цветной и тоже вызывающей боль была память о любви, любви и страсти, и о том…

— Я не в силах даровать ему свободу! — мучительно страдая, воскликнула Дженнифер. — Я ЛЮБИЛА ИХ ОБОИХ!

Лишь эхо откликнулось ей. Они находились совсем рядом с куполом Храма, и звуки долго не могли умолкнуть. Глаза Лилы были широко распахнуты.

— Прости меня, — сказала она. — Прости! — И обняла Дженнифер, и спрятала лицо у нее на груди, ибо, сама того не ведая, оказалась вдруг над такими глубинами, что пучина едва не поглотила ее.

Машинально поглаживая плачущую девочку по голове, Дженнифер заметила, как сильно дрожат у нее руки, однако сама она не плакала — напротив, пыталась утешить Лилу. Как-то раз, в те стародавние времена, она была в саду конвента Эймсбери, и уже почти на закате явился тот гонец. А позже, когда на небе зажглись первые звезды, она тоже утешала других, тех женщин, что, плача, пришли к ней в сад, ибо узнали о смерти Артура.

Было очень холодно. Озеро замерзло. Когда они проезжали по его северному берегу, по самой кромке леса, Лорин все раздумывал, не стоит ли напомнить королю о существующей традиции. Однако Айлерон снова — в который уже раз — удивил его. Когда они достигли моста через реку Латам, король приказал войску остановиться. Даже не оглянувшись назад, он спокойно сидел в седле и ждал, пока Джаэль проедет мимо него и ее светло-серая кобыла первой ступит на мост. Артур тоже ждал, подозвав своего пса. И дальше Верховная жрица все время ехала впереди, ведя отряд через мост в Гуин Истрат.

Река тоже была покрыта льдом. Лес, правда, в какой-то степени прикрывал их от ветра, но под плотными серыми облаками, скрывавшими полуденное небо, пейзаж выглядел чрезвычайно мрачным и каким-то мертвым. И та же мертвящая пустота царила в сердце Лорина, когда он впервые в жизни проезжал по этим заповедным для магов владениям Богини-матери.

Они миновали второй мост, через речку Карн, там, где эта река тоже впадала в озеро Линан. Дорога здесь сворачивала к югу, и лес, где таились волки, остался у них за спиной. И охотники все оборачивались, все поглядывали через плечо на голые заснеженные деревья. А мысли самого Лорина были далеко отсюда. Задумавшись, он невольно обернулся и посмотрел на восток.

На некотором расстоянии от них виднелись вершины Карневонского хребта, покрытые льдом и неприступные. Эти горы считались непроходимыми всюду, кроме долины Кат Мигель, где обитали теперь призраки народа параико. Они были прекрасны, эти далекие горы, однако Лорин заставил себя не смотреть на них и сосредоточиться на достижении более близкой цели, до которой было не более двух часов езды и которую отделяла сейчас от них всего лишь одна гряда невысоких холмов.

Лорину показалось, что он видит над Дан Морой легкий серый дымок, хотя, поскольку небо тоже было темно-серым, трудно было сказать что-либо определенное.

— Лорин, — услышал он вдруг голос Мэтта, — по-моему, мы кое о чем забыли. Из-за того снегопада. — Маг обернулся и посмотрел на него. Мэтт никогда себя особенно хорошо в седле не чувствовал, но сейчас лицо его было куда более мрачным, чем если бы его тревожили только неудобства езды верхом. И в глазах Брока, выглядывавшего из-за плеча Мэтта, была та же тревога.

— О чем же?

— О Майдаладане, — сказал гном. — Завтра канун Иванова дня.

С губ мага сорвалось проклятие. И он стал горячо молить великого Ткача дать ему сил — это была та самая просьба, которую заранее предвидел шаман Гиринт из Третьего племени дальри, выразивший желание встретиться с Лорином и Мэттом именно там, в Гуин Истрат.

Маг заметил, что единственный глаз Мэтта смотрит теперь совсем в другую сторону, поверх его, Лорина, плеча на восток; и он тоже обернулся и снова посмотрел туда. Все-таки дым это или тени облаков? Он так и не мог сказать с уверенностью.

И в этот самый миг он почувствовал, как в нем просыпается мучительное плотское желание.

Его научили сопротивляться зову плоти во время той длительной подготовки, которой подвергаются маги, но уже через несколько секунд он понял, что даже последователи Амаргина и знатоки Небесной премудрости, попав в Гуин Истрат, оказываются не в силах противостоять могуществу Даны, и уж тем более в ночь накануне Иванова дня.

Отряд проследовал за Верховной жрицей через Морвран. На запорошенных метелью улицах им навстречу попадались немногочисленные прохожие. Они почтительно кланялись, но особой радости не выказывали. Не время было для громких радостных приветствий. Миновав город, они вскоре въехали на территорию Храма, и Лорин увидел ожидавших отряд жриц Мормы, одетых в красное. Они все вышли им навстречу, все девять. А за ними и чуть в стороне стояли Айвор, правитель народа дальри, и старый слепой шаман Гиринт; еще дальше Лорин увидел Тейрнона и Барака, на лицах которых он заметил явственное облегчение и радость. Он и сам, увидев этих двоих, почувствовал, что терзавшие его плотские желания понемногу утихли.

Впереди всех стояла могучая женщина не менее шести футов ростом, широкоплечая и седовласая; держалась она очень прямо, а голову подняла царственно высоко. Она тоже была в красном одеянии, и Лорин догадался, что это, должно быть, и есть пресловутая Одиарт.

— Да будет светел час твоего возвращения, Первая из жриц нашей Матери, — произнесла Одиарт с холодноватой церемонностью. Голос у нее был слишком низкий и зычный для женщины. Джаэль по-прежнему была во главе отряда, так что Лорин не мог видеть ее глаз. Но даже в этот сумрачный день рыжие волосы ее прямо-таки горели огнем, скрепленные спущенным на лоб серебряным обручем. На волосах Одиарт такого обруча не было.

У Лорина вполне хватило времени, чтобы рассмотреть все эти подробности, ибо Джаэль второй жрице так и не ответила. Пауза затягивалась. В тишине со стены, которой обнесена была территория Храма, прямо за спинами девяти жриц Мормы, вдруг сорвалась птица и улетела, громко хлопая крыльями.

И только тогда Джаэль изящным жестом вынула ногу из стремени и с надменным видом жестом приказала Одиарт помочь ей спешиться.

Даже издалека Лорин видел, как побледнела Вторая; а среди остальных жриц Мормы прошелестел шепоток. На какое-то мгновение Одиарт застыла, не сводя глаз с лица Джаэль; затем решительно шагнула вперед своими огромными ножищами и, сцепив замком руки у бока лошади, помогла Верховной жрице спрыгнуть на землю.

— Знай свое место! — шепнула Джаэль на ухо своей заместительнице и, повернувшись к Одиарт спиной, проследовала в ворота Храма к одетым в красное жрицам, которые одна за другой преклонили перед ней колени, ожидая ее благословения. Все они, как показалось Лорину, были по крайней мере в два раза старше Джаэль. Нашла коса на камень, думал он, понимая, что увидит здесь еще немало удивительного. Одиарт первой нарушила молчание.

— Добро пожаловать, Воин, — сказала она Артуру даже с некоторым почтением, однако колен пред ним не преклонила. — В Гуин Истрат всегда рады видеть того, кого везли на Авалон, сидя на веслах, сразу три королевы.

Не изменив выражения своего сурового лица, Артур молча кивнул.

Одиарт, видимо, рассчитывавшая на большее, растерянно помолчала и неторопливо повернулась к Айлерону, который, впрочем, тоже имел вид в достаточной степени равнодушный; во всяком случае, на его бородатом лице не отражалось ровным счетом никаких эмоций.

— Ты здесь, и это хорошо, — сказала Одиарт. — Долгие годы прошли с тех пор, как последний король Бреннина приезжал в Гуин Истрат, да еще накануне Иванова дня.

Говоря это, она несколько понизила голос, и Лорин услышал, как зашептались вдруг всадники. И заметил также, что Айлерон только сейчас понял, КАКОЙ это день. Пора было действовать.

Маг приблизился к Верховному правителю Бреннина и сказал громко:

— Я не сомневаюсь, что обряды, посвященные Богине, будут отправляться в эти дни, как и прежде. Нас это не заботит. Вы просили помощи у Верховного правителя, и он явился, чтобы предоставить вам эту помощь. Завтра в Линанском лесу будет охота на волков. — Он помолчал, глядя на Одиарт сверху, из седла, и чувствуя, как в душе его поднимается старый гнев. — Мы прибыли сюда и еще по одной причине, причем с согласия и при поддержке Верховной жрицы. И я хочу, чтобы вы поняли: обряды, связанные с Ивановым днем, никак не должны мешать этим нашим двум целям.

— А что, теперь в Гуин Истрат будет командовать маг? — спросила Одиарт таким ледяным тоном, что Лорин должен был бы, наверное, замерзнуть на месте.

— Приказы здесь отдает Верховный правитель Бреннина. — Айлерону вполне хватило времени, чтобы прийти в себя, и теперь он говорил уверенно, даже с вызовом, приковывая к себе внимание окружающих. — И, будучи хранительницей провинции Гуин Истрат, ты обязана по моему приказу сделать все именно так, как только что разъяснил тебе мой Первый маг и главный советник.

Она непременно постарается отомстить за это оскорбление, подумал Лорин.

Одиарт действительно онемела, пытаясь сдержать бешеный гнев, и, прежде чем она успела обрести способность вновь что-то сказать, они вдруг услышали странное развеселое хихиканье. Лорин, удивленно оглянувшись, увидел, что это смеется Гиринт, сидя на снегу и раскачиваясь взад-вперед, не в силах сдержать охватившего его веселья.

— Ох, молодежь! — вскричал наконец шаман в полном восторге. — Так ты и до сих пор подвержен столь пылким страстям? Подойди же ко мне! Я так давно не касался твоего лица.

Лорин далеко не сразу осознал, что Гиринт обращался к нему. Испытывая мрачные сожаления относительно собственной несдержанности, вернувшей его больше чем на четыре десятка лет назад, он спешился. И в тот миг, когда он коснулся ногами земли, он испытал новый, еще более глубокий приступ любовного томления. Видимо, ему не удалось как следует это скрыть, и он заметил, как губы Одиарт растянулись в удовлетворенной и довольно злобной усмешке. Ему страшно хотелось сказать ей какую-нибудь грубость, но он это желание подавил и направился к стоявшим поодаль дальри. Крепко обняв Айвора как старого друга, он сказал:

— Да будет светла наша встреча, авен! Ревор гордился бы тобой.

Коренастый Айвор улыбнулся в ответ:

— Но не так, как гордился бы тобой, Лорин, Первый маг Бреннина.

Лорин покачал головой.

— Пока еще нечем особенно гордиться, — сурово молвил он. — Пока еще жив тот предатель, что последним занимал этот пост. И я пока еще не проклял его прах!

— Ух, до чего свиреп! — снова раздался насмешливый голос Гиринта, впрочем, Лорин был уже к этому готов.

— Да хватит тебе, старик! — сказал он Гиринту, но очень тихо, чтобы больше никто, кроме Айвора, его слов не услышал. — Ведь и сам бы наверняка был бы рад присоединиться к моему проклятию, верно?

На этот раз Гиринт не засмеялся. Безглазое лицо повернулось к Лорину, и крючковатые пальцы шамана скользнули по его лицу. Для этого ему пришлось подойти почти вплотную к Лорину, и ответ свой он прошептал ему на ухо:

— Если бы ненависть, что живет в моем сердце, могла убивать, Метран был бы мертв еще до того, как оживил Котел! Я ведь и его тоже учил, не забывай об этом, молодой маг!

— Я помню, — прошептал Лорин, чувствуя, как руки шамана ощупывают его лицо. — Но скажи, почему мы здесь, Гиринт? Да еще накануне Майдаладана?

Шаман опустил руки. Позади себя Лорин слышал громкие приказания командиров, размещавших своих воинов по квартирам. К ним подошел Тейрнон; на круглом полном лице его остро светились умные глаза.

— Я что-то стал лениться, — раздраженно сообщил Гиринт. — В пути было холодно, и Парас Дерваль от нас был слишком далеко. — Оба мага и Айвор почтительно молчали, и ни один из них не засмеялся. Помолчав, старый шаман, несколько приободрившись, сказал совсем иным голосом, более звучно и решительно: — Ты назвал две основные цели, молодой маг: уничтожение волков и наши совместные поиски выхода из создавшегося положения. Но ведь ты, как и я, должен прекрасно понимать, что Богиня всегда совершает три поступка подряд, верно?

Ни Лорин, ни Тейрнон не сказали ни слова ему в ответ. И ни один так и не посмотрел больше на восток.

Кольцо вело себя спокойно, и это было для Ким сущим благословением. Она все еще чувствовала себя бесконечно усталой после событий прошлой ночи и не была уверена, сможет ли так скоро снова иметь дело с магическим огнем. Хотя и ожидала этого с того самого момента, как они миновали первый мост. Здесь повсюду ощущалось присутствие магических сил, и ее не спасал даже зеленый щит, образованный веллином, который она носила на запястье и который до сих пор вполне успешно охранял ее от всяческих ненужных воздействий.

А потом, когда эта самодовольная Одиарт заявила о кануне Иванова дня, Ким, в душе которой жила Исанна, помогавшая ей разобраться с полученными от Эйлатина знаниями, поняла, откуда исходит это магическое воздействие.

И ничего с этим сделать было нельзя. Во всяком случае, она — да еще в этом месте — не могла ничего. Дан Мора не имела ничего общего ни с могуществом ясновидящих, ни тем более с могуществом Бальрата. Когда отряд начал разбредаться по квартирам — Ким успела заметить, как Кевин вместе с Броком и еще двумя воинами из отряда Дьярмуда поскакал назад, в Морвран, — она последовала за Джаэль и магами в Храм.

Сразу за порогом их поджидала жрица с изогнутым клинком, сверкавшим у нее в руке, а рядом с ней стояла прислужница в коричневом одеянии и, дрожа от страха, держала перед жрицей большую чашу.

Ким видела, как колебался Лорин даже после того, как старый Гиринт протянул руку, чтобы жрица сделала надрез и собрала в чашу кровь. Она понимала, как трудно сделать это Первому магу Бреннина. Для любого из последователей Амаргина и знатоков Небесной премудрости подобное кровавое жертвоприношение непременно связывается с самыми мрачными чувствами и воспоминаниями. Но Исанна когда-то давно поведала ей кое о чем — там, в домике на берегу озера, — и Ким, положив руку Лорину на плечо, сказала ему:

— Радерт когда-то провел здесь целую ночь; и ты, я думаю, знаешь об этом.

И даже сейчас, произнеся эти слова, она ощутила таившуюся за ними печаль. Радерт, будучи некогда Первым магом, оказался тем единственным, кто высмотрел здесь, среди жриц Мормы, юную Исанну. И не только понял, что перед ним будущая Ясновидящая Бреннина, но и увез ее прочь, потому что они полюбили друг друга и были вместе, пока он не умер — точнее, не был убит тем королем-предателем.

Лицо Лорина несколько смягчилось.

— Это верно, — сказал он. — Так что и я, конечно же, должен найти в себе силы и пройти этот мерзкий обряд. Как ты думаешь, я смогу потом побродить тут и подыскать себе среди жриц и прислужниц такую, которая согласилась бы сегодня ночью разделить со мной ложе?

Потрясенная Ким посмотрела на него внимательнее и поняла, в чем причина столь невероятного напряжения, которое отчего-то испытывал Лорин.

— Ах да, Майдаладан, — прошептала она. — Неужели это так тяжело?

— Довольно-таки, — кратко пояснил он и сразу после Гиринта сделал шаг вперед и предложил свою кровь в жертву Дане, как и все прочие мужчины.

Погруженная в глубокое раздумье, Ким двинулась мимо жрицы с кинжалом к одному из входов в главный зал Храма, находившийся под глубоко утопленным в землю куполом. Там, на возвышении перед алтарем, она увидела огромный обоюдоострый топор, воткнутый в странную колоду кубической формы. Ким так и застыла у входа, не сводя глаз со священного топора, пока к ней не подошла одна из жриц и не предложила показать, где ее комната.

Старые друзья, думал Айвор. Если в Гобелене войны и есть светлые ниточки, так это именно они, старые друзья, и то, что порой пути их неизбежно пересекаются снова, как основа и исток, хотя этого не было уже столько лет и, наверное, уже не произошло бы в этой жизни, разве что за стенами Ночи. Если бы не эта война. Было так хорошо даже в столь тяжелые времена посидеть рядом с Лорином, послушать задумчивого неторопливого Тейрнона, увидеть, как смеется Барак, задуматься над тщательно взвешенными словами Мэтта Сорина. Хорошо было также увидеть всех тех мужчин и женщин, о которых он так много слышал, но никогда не видел: Шальхассана Катальского и его дочь, оказавшуюся действительно прекрасной в полном соответствии со слухами о ней; Джаэль, Верховную жрицу Даны, не менее прекрасную, чем Шарра, и такую же гордую; Айлерона, нового Верховного правителя, который был мальчишкой, когда Лорин привозил его с собой недели на две в Третье племя. Помнится, он был молчаливым ребенком, но очень смышленым и ловким во всем, за что бы ни взялся. Он и сейчас, похоже, остался неразговорчивым, но, опять же по слухам, по-прежнему был умен и ловок.

Было и кое-что новое, еще один — неожиданный — плод войны: среди этих высокорожденных он, Айвор из народа дальри, теперь чувствовал себя равным. Не просто одним из девяти вождей Равнины, но правителем, первым авеном со времен самого Ревора. Это было довольно трудно осознать до конца. Лит вообще взяла в привычку называть его авеном даже дома и шутила при этом не больше чем наполовину, этого Айвор не заметить не мог. Он видел, как она им гордится, хотя скорее Равнину омыли бы воды моря, чем его жена заговорила бы с ним о таких вещах.

Мысли о Лит заставили его подумать совсем о другом. Еще на подступах к Гуин Истрат он внезапно ощутил приступ какого-то непристойного плотского вожделения и только тут понял, что означает в этих краях Майдаладан, и в душе горячо поблагодарил мудрого Гиринта — сколько уже раз он был ему благодарен за свою долгую жизнь! — потому что тот настоятельно посоветовал ему взять с собой жену. Сегодня ночью в Морвране будет твориться нечто невообразимое, и Айвор нахмурился: он был совсем не доволен тем, что вместе с ними на юг отправилась Лиана. Однако незамужние женщины дальри не привыкли спрашивать разрешения у мужчин, особенно в таких вопросах. А Лиана, сокрушенно думал Айвор, и в ранней юности не очень-то слушалась кого бы то ни было. Лит всегда считала, что это его вина. Возможно.

Жена, должно быть, уже ждет его в тех покоях, что им отвели в Храме. Но это ничего, пусть пока подождет. Ибо ему нужно было решить еще одну задачу — прямо здесь, под этим священным куполом, среди ароматов курящихся благовоний.

Здесь сейчас собрались все самые могущественные, самые великие люди Фьонавара: последние два мага Бреннина вместе со своими Источниками, самый старый и мудрый шаман Равнины, эта молодая, но уже седовласая Ясновидящая и Верховная жрица великой Богини. И теперь эти семеро должны были попытаться заглянуть в Неведомое, попытаться сквозь тени пространства и времени разглядеть и отпереть некую дверцу, за которой находится источник этих зимних холодов и ледяных ветров, что дуют накануне Иванова дня. Семеро — чтобы совершить путешествие, и четверо — чтобы стать этому свидетелями: два короля, Бреннина и Катала, он, авен народа дальри, и, наконец, Великий Воин, сам Артур Пендрагон, единственный, кого жрицы не стали заставлять проливать у порога Храма свою кровь в качестве жертвы Дане.

— Довольно! — сказала тогда Джаэль той жрице с кривым клинком в руках, и Айвор вздрогнул, вспомнив, каким голосом она это сказала. — Этого не тронь. Он был вместе с Даной на Авалоне. — И одетая в серое жрица опустила свой нож и дала Артуру пройти.

А вскоре он вместе с Айвором и всеми остальными спустился в главный зал Храма, наполовину утопленный в землю, над которым раскинулся приземистый купол. Это все Гиринт устроил, думал Авен с гордостью и признательностью. Ведь только благодаря старому шаману все они действительно собрались сейчас в этом месте, и это Гиринт первым из всех собравшихся взял слово. Хотя и сказал совсем не то, чего от него ожидал Айвор.

— Ясновидящая Бреннина, — сказал Гиринт, — вот мы все собрались и будем делать то, что ты нам велишь.

Итак, все снова уперлось в нее. Даже здесь. Все, как бы пройдя по кругу, снова вернулось к ней, Ким, как и всегда в последнее время. Еще не так давно она бы, конечно, стала сомневаться, стала бы думать: а почему это так происходит? Без конца спрашивала бы — по крайней мере себя, если б не решилась спросить других, — кто она, собственно, такая, и почему столько могущественных людей готовы ей подчиняться? Да кто ты такая, кричал бы ее внутренний голос, что все это именно так?

Но теперь все переменилось. Лишь самым краешком сознания оплакивала она теперь утрату своей душевной невинности и намерение Гиринта подчиняться ей восприняла как единственно правильное и соответствующее ее роли Ясновидящей. Ким теперь и сама бы взяла все в свои руки, даже если б он ей этого и не предложил. Они находились сейчас в Гуин Истрат, а эта местность с незапамятных времен принадлежала Богине-матери, а стало быть, и Джаэль, однако охота, которая им предстояла, состоится на территории, за которую отвечает она, Ким, а не кто-нибудь другой, и если им грозит опасность, то именно ей, Ким, следует вовремя эту опасность разглядеть.

Все время ощущая в своей душе присутствие Исанны и помня о собственных седых волосах, Ким сказала:

— Когда-то Лорин и Джаэль помогли мне вытащить Дженнифер из Старкадха. — Ей показалось, что пламя свечей на алтаре вздрогнуло, когда она произнесла название этого проклятого места. — Теперь мы снова сделаем это вместе, а Тейрнон и Гиринт помогут нам. Я же все свои силы направлю на воссоздание зримого образа этой зимы и попытаюсь проникнуть в его суть, а точнее — в мысли создающего ее Ракота. Веллин, я надеюсь, сумеет меня защитить. Но без вашей поддержки мне с этим не справиться.

— А чем сможет тебе помочь Бальрат?

Это спросила Джаэль, напряженная и сосредоточенная, и в голосе ее не было и следа обычной резкости. И Ким, отнюдь не имея намерения как-то возвеличить собственную роль, строго возразила ей:

— Проникновение в суть вещей — это искусство Ясновидящей. Бальрат тут ни при чем, и я даже не думаю, что он станет светиться.

Джаэль кивнула.

— А если тебе удастся понять суть этой зимы, что ты хотела бы делать дальше? — спросил Тейрнон.

— Вы сможете остаться со мной до конца? — спросила она обоих магов. Лорин кивнул и сказал:

— Думаю, да. Ты ведь хочешь, чтобы мы попробовали придать форму тому образу, суть которого ты надеешься постигнуть, верно?

— Да. Чтобы мы увидели его — как тот замок, который ты показывал нам еще в нашем мире, до того как мы впервые совершили Переход. — Она повернулась к правителям народов Фьонавара. Их было трое, и рядом с ними стоял четвертый, который тоже был королем когда-то очень давно и навсегда им остался. Однако обратилась она только к Айлерону. — Господин мой Верховный правитель, тебе будет трудно это понять рассудком, но все мы, возможно, станем невидимыми глазу под воздействием столь мощных магических сил. И если тебе все же удастся увидеть нечто, созданное искусством и волшебством наших магов, то ты непременно должен запомнить, что это было.

— Не беспокойся. Я это сделаю, — пообещал Айлерон, и голос его звучал удивительно уверенно и спокойно. Ким посмотрела на шамана:

— Что-нибудь еще, Гиринт?

— Ну, что-нибудь еще всегда найдется, — проворчал тот. — Вот только не знаю, что именно. Возможно, нам все же в конце концов потребуется твое кольцо.

— Возможно, — согласилась она. — Но я не могу подчинить его себе. — При одной лишь мысли о том, как вспыхивает у нее на руке Камень Войны, ей уже стало больно.

— Это понятно, — сказал слепой шаман. — Ну что ж, веди нас. Я постараюсь не отстать от остальных и быть все время у тебя под рукой.

Ким собралась с силами и сосредоточилась. Потом окинула взглядом остальных, собравшихся вокруг нее кружком. Мэтт и Барак стояли, широко расставив ноги, Джаэль закрыла глаза, и, как заметила Ким, то же самое сделал Тейрнон. Но Лорин смотрел прямо ей в глаза.

— Мы пропали, если это не удастся, — прошептал он. — Но все равно — веди нас, Ясновидящая!

— Ну так за мной! — выкрикнула она и, закрыв глаза, почувствовала, что куда-то падает, все вниз, вниз, сквозь слои сознания, сквозь пространство и время. Одного за другим она находила их как бы в своей душе — Джаэль, касающуюся глубинных корней матери-земли, обоих магов — Лорина, исполненного ярости и страсти, и Тейрнона, ясного и спокойного, как всегда; затем она почувствовала присутствие Гиринта и поняла, что Гиринт прихватил с собой свой тотем, хищную ночную птицу кейю, охотницу с Равнины, и это было настоящим подарком для нее, Ким, и для всех них, ибо то был дар Истинного Имени шамана Гиринта.

«Благодарю тебя», — мысленно сказала она ему. Затем, как бы вобрав в себя их всех, двинулась дальше, все глубже погружаясь в этот сон наяву. Это было похоже на затяжной нырок, когда долго-долго плывешь под водой, не выныривая на поверхность, чтобы глотнуть воздуха.

Там, в глубине, было очень темно и холодно. Ким с трудом удавалось подавить страх. Возможно, она здесь и погибнет, очень даже возможно. Но тогда погибнут и все они. Лорин сказал правду. Неудача для них недопустима. И в сердце ее тогда вспыхнул светлый огонь гнева, и ненависть к этой абсолютной тьме была такой слепяще-яркой, что она использовала ее свет для создания некоего образа прямо здесь, на немыслимой глубине, на самом дне этого застойного колодца, в котором они очутились.

Она ничего не представляла себе заранее и предпочла сделать так, чтобы этот магический сон сам выбрал для себя наиболее адекватную форму. Так и случилось. Она почувствовала, что и остальные поняли это, и все они, несмотря на охватившие их горе, гнев и мучительную любовь, увидели ясный образ Данилота — королевство альвов было совершенно открытым и совершенно беззащитным среди чуждых ему снегов и льдов, и над ним разливалось яркое сияние. И она пошла прямо туда — не в тот дивный свет, хотя этого ей страстно, всем сердцем хотелось, а прямо в безжизненную зиму, что окружала Данилот. Нырнув в ее глубины, она почувствовала поддержку всех остальных, и подобно стреле, выпущенной из волшебного светящегося лука, вонзилась в самую сердцевину зимы.

И поняла, что ей удалось прорваться.

Теперь ее окружала сплошная чернота. Светлый образ Данилота исчез. Она летела все вниз и вниз, точно войдя в штопор, и уже не могла управлять собственным полетом. Она летела вниз очень быстро, и ей не за что было ухватиться, чтобы замедлить падение, не за что удержаться, не за что…

«Я здесь». И она действительно почувствовала присутствие Лорина.

«И я». Это была уже Джаэль.

«Всегда с тобой». Ах, храбрый Тейрнон!

Все еще было очень темно, и она продолжала лететь в эту бездонную тьму. Никакого ощущения пространства, ни каких-либо стен, вообще ничего конкретного, за что можно было бы ухватиться хотя бы взглядом, — ее постепенно охватывало отчаяние, хотя остальные по-прежнему были с нею. Но их сил было недостаточно здесь, куда она теперь попала, в этих глубинах, созданных Могримом. Здесь было слишком много Тьмы! Однажды она уже видела такое — когда прилетала сюда спасать Дженнифер; но теперь все было иначе: у нее не было обратного пути, и ей предстояло лететь вперед еще очень и очень далеко.

И тогда она услышала голос пятого.

«Кольцо», — напомнил ей Гиринт голосом птицы кейи, ночного хищника, стража пути, ведущего в мир мертвых.

«Я не могу!» — мысленно ответила она, но стоило ей сформулировать эту мысль, как она ощутила на руке знакомый обжигающий огонь и в мозгу запульсировали красные вспышки.

Боль становилась невыносимой. Она не знала, что громко кричит и ее слышат все, кто находится в Храме. Не знала она и того, как дико сверкает Бальрат под священным куполом.

Она чувствовала, что этот огонь пожирает ее и она почти уже погибла. Слишком далеко проникла она в паутину, сотканную Тьмой, слишком близко оказалась сейчас от источника этой темной силы. Огонь был повсюду, все вокруг освещено было отблесками красного пламени. И она сгорала в нем, в этом огненном кольце, и она…

И вдруг — будто чудодейственный бальзам на раны, будто прохладное дыхание ночного ветерка над осенними травами Равнины. Гиринт. И еще лунный свет над Калор Диман, Хрустальным озером. А это уже Лорин — через Мэтта.

А потом ее словно подхлестнул знакомый нетерпеливый голос. «Ну же! — вскричала Джаэль. — Мы совсем уже близко!»

И она точно оперлась на уверенную руку Тейрнона, почувствовала его силу, холодную, спокойную. «Еще дальше, мне кажется, нужно идти дальше, но ты не бойся: я здесь, с тобой».

И она снова двинулась дальше. Дальше и вниз, теперь уже почти совсем утратив направление и не зная, как далеко ей еще идти. Огонь продолжал полыхать вокруг, но они охраняли ее; и теперь уже она могла вытерпеть эту жгучую боль. Должна была. В Бальрате воплощена была дикая магия, но он не принадлежал силам Тьмы, той Тьмы, что бывает в конце всего на свете.

Больше она уже не летела, как стрела, а камнем падала вниз, влекомая одним страстным желанием — увидеть наконец свет. Она падала и падала во Тьму — красный камень, проникающий в таинственную сущность, летящий в кишащую червями бездну, созданную Могримом. В это небытие, в эту бездонную пропасть падала она, Ким, отбросив все якоря, кроме одного, способного удержать ее душу, способного вернуть ее, прежде чем она умрет и затеряется в этой Тьме навсегда. Нет, до этого она все-таки послужит для магов проводником, средством для передачи той необходимой информации, которой только она способна придать зримую форму; и тогда она станет чем-то вроде иконы в том зале под куполом, так бесконечно далеко отсюда…

Слишком далеко. Слишком глубоко. И летит она чересчур быстро. Ее собственная сущность стала неразличимым пятном, светлой тенью. Нет, им не удержать ее! Одного за другим она оставляла их позади. С криком отчаяния отстал Лорин — он был последним, кто еще удерживал ее, и он понял, почувствовал, что она ускользает от них. Безнадежно ускользает.

А впереди ее ждали огонь и Ракот, и никого, ни одного из друзей рядом не осталось. Теперь она была в одиночестве, и ей стало ясно, что она пропала.

Должна была пропасть. Но почему-то во время этого отвесного, точно у свинцовой гирьки, падения она, объятая языками пламени, услышала вдруг, как чья-то новая душа воссоединилась с нею глубоко во Тьме, так что трудно было поверить в реальность этого.

Обжигающее пламя разгоралось с новой силой. Она еще могла пока существовать, могла как-то двигаться, хотя боль была нестерпимой, и именно тогда она и услышала — словно отыскав где-то в закоулках своей памяти чистый и спокойный уголок, — как чей-то тихий и глубокий голос поет Спасительную песнь.

Вокруг была Тьма. Тьма отгораживала ее ото всех, точно некое чернокрылое существо. И она, Ким, уже почти сгорела, почти погибла в этой Тьме. Почти, но еще не совсем. В начале своего полета она была красной стрелой, потом — камнем. А теперь превратилась в меч — красный, докрасна раскаленный, как и должно было быть. А потом она обернулась. Странно: в этом, не имевшем измерений и направлений мире она каким-то образом ОБЕРНУЛАСЬ, и душа ее в последний раз ярко вспыхнула, освещая то, что она увидела за разорванным ею занавесом Тьмы. Она увидела того, кто там залег, и, мгновенно выхватив памятью нужный образ, отослала его назад, к ним. Ей пришлось все делать в одиночку, ибо маги уже покинули ее. Собрав остатки сил, она по огненному лучу магического Камня Войны отослала — нет, отшвырнула! — созданный ею образ в немыслимую даль, в святилище Богини Даны в Гуин Истрат. А потом ее поглотила Тьма.

Она стала скудельным сосудом, полой тростинкой, на которой ветерок мог играть, точно на дудочке. Только там ветерка быть не могло. Она еще чувствовала свою двойную душу, но уже не имела тела. И камень в кольце тоже совсем погас. Все. Она сделала все, что могла.

Но кто-то все же оставался с нею там, в темноте, и по-прежнему пел.

«Кто ты?» — мысленно спросила она, когда все вокруг нее начало исчезать во Тьме.

«Руана, — ответил незнакомец. И неожиданно попросил: — Спаси нас. Спаси».

И она поняла. И, понимая, уже знала, что ей нельзя сейчас уйти. Что для нее освобождение еще не наступило. Здесь не существовало направлений, но если взять за исходную ту точку, где находилось ее тело (или душа?), то его пение доносилось, пожалуй, с северо-востока.

Из Кат Мигеля, древней страны, где некогда жили великаны параико.

«Мы еще живы, — мысленно возразил он ей. — Мы все еще существуем. Спаси нас».

Бальрат, видно, совсем обессилел; в нем не осталось больше огня. И лишь протяжное пение незнакомца поддерживало ее сейчас в этой сплошной черноте, но она все же нашла в себе силы и начала долгий подъем наверх, к свету.

Когда Бальрат вспыхнул нестерпимо ярким светом, Айвор закрыл глаза — скорее даже не из-за этой вспышки, а из-за той боли, что слышалась в крике Ясновидящей. Она просила их быть свидетелями, так что через несколько секунд Айвор снова заставил себя смотреть на слепяще-красный огонь Бальрата.

Ах, как тяжко это было! Хуже казни. Он лишь с трудом различал их — молодую Ясновидящую и магов — заметив, как страшно напряжены лица Мэтта и Барака. Даже он ощущал исходящую от них энергию, объединенную и ставшую почти разрушительной. Джаэль вся дрожала. Лицо Гиринта стало похоже на маску смерти, какие делают мастера Эриду. Сердце Айвора разрывалось от сочувствия к этим семерым, ушедшим так далеко во Тьму в своем молчаливом противостоянии.

И стоило ему об этом подумать, как тишина в Храме взорвалась гулкими голосами — почти одновременно Джаэль, Гиринт, а за ними следом и высокий худой Барак стали громко кричать от боли и отчаяния. Мэтт Сорин еще некоторое время хранил молчание, лишь пот ручьями струился по его окаменевшему от напряжения лицу; потом и он тоже страшно и громко закричал, словно у него разрывалась душа, и упал на пол.

Когда Айвор, Шальхассан и Артур бросились им на помощь, то услышали, как Лорин Серебряный Плащ шепчет почти беззвучно и совершенно безнадежно:

— Слишком далеко… Она зашла слишком далеко. Все кончено…

Айвор поднял плачущего Барака и, бережно поддерживая, прижал к себе, а потом отвел его к скамье, стоявшей у округлой стены храма. Точно так же на скамью был доставлен Гиринт. Шаман весь дрожал, точно последний лист на ветке под порывами осеннего ветра. И Айвор очень боялся за старика.

А вот Айлерон, Верховный правитель Бреннина, даже не пошевелился. Но и взгляда от Ким ни разу не оторвал. Свет Бальрата был все еще очень ярок, а Ясновидящая все еще держалась на ногах. Айвор только глянул ей в лицо и тут же отвернулся: рот у нее был широко открыт в беззвучном, бесконечном вопле боли. Казалось, ее заживо сжигают на костре.

Айвор вернулся к Гиринту, беспомощно хватавшему ртом воздух. Морщинистое лицо старика стало серым; это было заметно даже в красных отсветах Бальрата. А когда Айвор опустился возле шамана на колени, Камень Войны вновь ярко вспыхнул; причем вспышка была такой силы, что прежнее его сияние показалось им тусклым. Дикая магия пульсировала в нем, точно сорвавшись с поводка и радуясь долгожданной свободе. Айвору показалось даже, что содрогаются стены Храма.

И тут он услышал крик Айлерона:

— Вот он! Смотрите!

Айвор мгновенно обернулся, успел увидеть, как упала Ясновидящая и как рядом с нею в воздухе образовалось некое туманное пятно, но красный свет был слишком ярок. Он слепил, обжигал, и рассмотреть что-либо Айвор не смог.

А потом все разом погрузилось во тьму.

Или ему так показалось? По-прежнему горели на стенах факелы, и на алтаре не погасли свечи, но после безумного свечения Бальрата, красные вспышки которого он по-прежнему видел перед собой, Айвору показалось, что его со всех сторон окружила Тьма. И охватило горькое чувство проигранного сражения. Что-то там произошло; и Ким каким-то образом, даже без помощи магов, сумела послать им искомый образ; а теперь она лежала, бездыханная, на полу, а Верховный правитель Бреннина беспомощно стоял над нею, и Айвор так и не понял, что именно она успела послать им с последним своим вздохом. Он никак не мог выяснить, дышит ли она. Он вообще соображал сейчас плоховато.

У стены шевельнулась какая-то тень. Это поднялся на ноги Мэтт Сорин.

— Он слишком ярко светился, — услышал Айвор голос Шальхассана. — Я ничего не мог разглядеть. — В голосе правителя Катала тоже слышалась боль.

— И я тоже, — прошептал Айвор. Слишком поздно, увы, его острое зрение возвращалось к нему.

— Я видел все, — сказал Айлерон. — Но я ничего не понимаю!

— Это магический Котел. — Глубокий голос Артура Пендрагона звучал очень тихо, но уверенно. — Я его разглядел. Хорошо разглядел.

— Да, это Котел Кат Миголя, — сказал Лорин. — И находится он на острове Кадер Седат. И это мы уже знаем.

— Но при чем здесь Котел? — слабо изумилась Джаэль. Она едва держалась на ногах и, казалось, вот-вот потеряет сознание. — Ведь Котел оживляет недавно умерших. Какое же отношение он имеет к этой зиме?

А действительно, какое? И Айвор тут же услышал голос Гиринта.

— Ну что ж, молодой маг, — проскрипел шаман, задыхаясь, — настал твой час. Час магов Бреннина. Это и будет венцом всей вашей жизни. Ответь же, Первый маг Бреннина, ЧТО ОН ДЕЛАЕТ С ПОМОЩЬЮ КОТЛА?

«Час магов», — думал Айвор. Маги действуют в святилище Даны! В Гуин Истрат! Поистине переплетение нитей в великом Гобелене недоступно пониманию смертных!

Точно не замечая вопрошающих взглядов, Лорин медленно повернулся к своему Источнику, и они с Мэттом долго смотрели друг на друга, словно вокруг больше никого не было, словно они одни в целом мире. Даже Тейрнон и Барак, затаив дыхание, ждали, когда Лорин и Мэтт заговорят сами. Айвор вдруг заметил, что тоже невольно затаил дыхание и ладони у него от напряжения стали влажными.

— Ты помнишь? — спросил вдруг Лорин, и в голосе его Айвор услыхал то эхо недоступной другим власти, которое слышалось и в голосе Гиринта, когда тот говорил от имени бога. — Помнишь ли ты книгу Нильсома?

— Да будет проклято его имя, — откликнулся Мэтт Сорин. — Мне никогда не доводилось читать ее, Лорин.

— Мне тоже, — тихо заметил Тейрнон. — Да будет проклято его имя.

— Ну а я ее прочитал, — сказал Лорин. — И Метран тоже… — Он помолчал. А потом уверенно закончил: — И я знаю, ЧТО он сейчас делает и КАК он это делает!

Айвор шумно выдохнул воздух из легких, снова глубоко вдохнул и замер. И все вокруг него, судя по звукам, проделали то же самое. В здоровом глазу Мэтта Сорина он заметил отблеск примерно такой же гордости, с какой Лит порой смотрела на него, Айвора. Очень тихо и спокойно гном промолвил:

— Я знал, что ты сумеешь разгадать эту тайну. Так значит, нам предстоит сражаться?

— Я же обещал это тебе и уже довольно давно, — заметил маг, и Айвору показалось, что Лорин вдруг стал выше ростом.

— Слава Великому Ткачу! — воскликнул вдруг Айлерон.

Все тут же обернулись. Верховный правитель, опустившись на пол возле Ким, баюкал ее, прижав к груди. Теперь стало видно, что Ким снова дышит глубоко и спокойно, а лицо ее перестало быть таким мертвенно-бледным.

Наступила какая-то хрупкая тишина. Они ждали. Айвор, с трудом сдерживая слезы, смотрел на это юное лицо под шапкой густых, но совершенно седых волос. У него вообще слезы были чересчур близко, он и сам это знал, да и Лит частенько подшучивала над ним по этому поводу. Но как можно было не плакать в такой момент? Он видел слезы на щеках Верховного правителя, да и глаза сурового Шальхассана Катальского подозрительно блестели. Нет, думал Айвор, сейчас никому из мужчин не может быть стыдно плакать.

Через некоторое время Ким открыла глаза. В этих ясных серых глазах была боль. И великая усталость. Но голос ее звучал звонко.

— Я кое-что нашла, — сказала она. — И попыталась послать к вам мысленный образ этого… Скажите, мне это удалось? Этого было достаточно?

— Удалось, и этого было достаточно, — охрипшим вдруг голосом ответил ей Айлерон.

Она улыбнулась с простодушием ребенка.

— Ну вот и хорошо, — сказала она. — Тогда я сейчас посплю. Мне кажется, я могла бы проспать несколько дней подряд! — И она закрыла глаза.

Глава 11

— Теперь ты понимаешь, — подмигнул ему Карде, — почему все мужчины в Гуин Истрат всегда выглядят такими усталыми!

Кевин улыбнулся и осушил свой бокал. В таверне было удивительно мало народу, если учесть, сколь бурной была предшествующая ночь. Оказалось, что оба короля, Айлерон и Шальхассан, запретили воинам развлекаться накануне охоты. Впрочем, компания Дьярмуда, как всегда, чувствовала себя свободной от каких бы то ни было дисциплинарных ограничений и веселилась вовсю.

— Это, — заявил Эррон, указывая на Карде, — он тебе только половину правды сказал. Самое большее. — Эррон помахал рукой, требуя еще кувшин местного вина, и снова повернулся к Кевину. — Ты ведь просто немного пошутил, верно, Карде? Дело в том, что это состояние сохраняется здесь в течение всего года, как меня уверяли, но, правда, не оказывает на жизнь людей особого воздействия. А сегодня совсем другое дело! Как, впрочем, и завтра, да и на послезавтра это тоже распространяется. То, что мы испытываем сейчас, происходит здесь только в Майдаладан.

Им подали вина. Было слышно, как наверху отворилась дверь, и вскоре, перегнувшись через перила, над ними навис Колл.

— Кто следующий? — спросил он, усмехаясь.

— Вперед, — сказал Кевину Карде. — Я постараюсь сберечь для тебя немного этого прохладного вина. Кевин покачал головой.

— Я пас, — сказал он, глядя на Колла, который с грохотом спускался по лестнице. Карде удивленно поднял бровь.

— Ну что ж, во второй раз я предлагать не стану, — сказал он. — Щедрости во мне сегодня маловато. Тем более здесь так мало женщин, что и наверх подняться не с кем.

Кевин засмеялся.

— Можешь развлекаться от души, — сказал он, поднимая бокал, который Эррон уже успел наполнить.

Колл устало плюхнулся на место Карде и налил себе вина. Одним глотком осушив бокал, он уставился на Кевина, буравя его взглядом.

— Ты что, нервничаешь по поводу завтрашнего? — тихо спросил он, стараясь, чтобы никто, кроме сидящих за их столом, его не услышал.

— Немного, — признался Кевин. Проще всего было ответить именно так, и через некоторое время он вдруг понял, что это как раз и есть выход, только так и следует отвечать, чтобы от него отвязались. — На самом-то деле, — прошептал он, — не просто немного. Так что, по-моему, для развлечений я сегодня не гожусь. — Он встал. — Пожалуй, и в самом деле пойду-ка я спать.

Голос Эррона был полон сочувствия.

— Неплохая идея, Кевин. Да и завтрашняя ночка в десять раз горячее будет. Тебе и после охоты на волков все равно захочется любую здешнюю жрицу в постель уложить. А то и трех.

— А разве эти жрицы выходят из Храма? — заинтересованно спросил Кевин.

— Только в эту ночь, один-единственный раз в году, — ответил Эррон. — Это часть ритуалов, посвященных Лиадону. — Он сухо усмехнулся. — Самая приличная их часть.

Кевин тоже улыбнулся.

— Тогда я уж лучше до завтра подожду. Ладно, я пошел, утром увидимся. — Он хлопнул Колла по плечу, надел плащ и перчатки и вышел за дверь в морозную ночь.

Плохо, думал он, когда приходится врать друзьям. Однако действительность была слишком сложна, слишком непонятна, да и говорить на столь деликатные темы он не любил. Пусть думают, что он слишком зациклился на охоте; это все же лучше, чем правда.

А правда заключалась в том, что ни капли того плотского вожделения, которое владело абсолютно всеми в компании Дьярмуда, у него даже не возникало. Он ничего не чувствовал. Ничего. И только из бесконечных разговоров вокруг понял, что происходит нечто необычное. Какой бы сверхъестественный разгул страстей ни связывался в этих местах с Ивановым днем — причем зов плоти был, видимо, настолько силен, что даже жрицам Богини Даны разрешалось покидать Храм и заниматься любовью с первым встречным, — какое бы безумие вокруг ни царило, он оставался совершенно спокоен.

Ветер прямо-таки сбивал с ног. Куда хуже, чем в те рождественские каникулы, которые он однажды, еще школьником, провел в прериях Запада. Острый как нож ветер пробирался под одежду, продувал насквозь. Вряд ли удастся долго выдержать подобную прогулку. И как людям сражаться с врагом, способным творить такое? Да, он поклялся тогда отомстить за Дженнифер. Вспомнив об этом, он горько усмехнулся. Типичная бравада и ничего больше! Во-первых, и войны-то никакой пока нет — негде сражаться с Ракотом Могримом, который и без войны вдребезги разбивает их кувалдой из ветра и льда. Во-вторых — и эта истина лежала в его душе, свернувшись в клубок, с тех пор как они прибыли из Стоунхенджа — он все равно вряд ли окажется способен действительно сделать что-то серьезное, даже если каким-то образом им удастся покончить с этой зимой и начать настоящую войну. Воспоминания о своих безуспешных попытках быть полезным во время позавчерашнего ночного сражения на Равнине были еще достаточно свежи.

Ревность в себе он давно уже изжил, да и никогда особенно на этом чувстве не зацикливался, это вообще было не в его характере. Хотя он привык сознавать, что всегда вполне способен был что-то ДЕЛАТЬ. Он уже не завидовал Полу или Ким, их темной, мучительно тяжкой силе и не менее тяжкой ответственности — печаль Ким, которая всем вчера была очевидна, и одиночество Пола совершенно уничтожили в его душе даже намек на зависть или ревность; осталось лишь искреннее сострадание.

Он, собственно, и не претендовал на их роли в этом спектакле. Не увлекала его и роль могучего воина с боевым топором в руках, которую исполнял Дейв, и уж точно ни один человек в здравом уме не пожелал бы себе хотя бы и частицы той судьбы, что выпала на долю Дженнифер. Единственное, чего ему хотелось, это играть ХОТЬ КАКУЮ-НИБУДЬ роль. Чтобы с ним считались. Чтобы его адекватно воспринимали. Но надежды на это было мало. И вряд ли ему когда-либо удастся исполнить тот, от всего сердца данный обет.

Точнее, два обета. Он ведь давал клятву дважды. Один раз в Большом зале дворца, когда Брендель принес весть о гибели светлых альвов и похищении Дженнифер. А во второй раз это было, когда Ким, замкнув Круг, перенесла их домой и он увидел, что сделали с той женщиной, которую он когда-то так любил. Тогда он заставил себя смотреть на нее долго и не отводить глаз, чтобы навсегда запечатлеть в душе это страшное преступление, чтобы сразу вспомнить о нем, чтобы эта картина вечно стояла перед глазами, если когда-нибудь ему изменит мужество.

И в этом отношении ни память, ни мужество ему не изменили, и никакого страха перед завтрашней охотой у него не было, что бы там ни думали остальные, но было зато горькое и вполне честное понимание того, что на охоту он отправится всего лишь «за компанию».

И эта никчемность была для Кевина Лэйна невыносима, и смириться с этим он не мог никак. Здесь, во Фьонаваре, он казался себе полным импотентом. Он опять горько усмехнулся, хотя губы на морозе двигались с трудом, ибо это определение показалось ему особенно подходящим. Страсть, вызванная Богиней, сжигала сейчас в Гуин Истрат каждого. Каждый мужчина испытывал неуемное половое влечение — но только не он. Не он! А ведь секс всегда прежде играл в его жизни огромную роль, хотя о том, как сильно он отдавался страсти, было известно только тем женщинам, которые провели с ним хотя бы одну ночь.

Если любовь и плотское влечение находятся во власти Даны, то его, похоже, она решила бросить на произвол судьбы. И что же тогда у него остается в жизни?

Кевин покачал головой: что-то слишком много жалости к самому себе! В конце концов оставался еще и он сам, Кевин Лэйн, светлая голова и вполне состоявшийся человек, бесспорная звезда юридического факультета и один из самых способных молодых членов Коллегии Адвокатов. У него всегда были и уважение, и друзья, и женщины, которые его любили, и далеко не одна. И у него, как сказала ему одна из этих женщин всего год назад, было лицо человека, которому непременно должно везти. Интересная фраза; он, оказывается, даже ее запомнил.

Да при таких данных о какой-то сентиментальной жалости к самому себе просто и речи быть не может!

С другой стороны, все эти блестящие достижения были им совершены исключительно в рамках его собственного мира. Но разве может он и впредь искать славы в тамошних игрушечных испытаниях? Неужели он по-прежнему будет гордиться своими успехами на юридическом поприще после того, что видел и пережил здесь? Разве может что-то иметь смысл в его родном мире после взорвавшейся Рангат и огненной руки в небесах, испепелявшей все на своем пути? После того, как он слышал смех Ракота Могрима, принесенный северным ветром?

Да то, что осталось там, не имело сейчас для него почти никакого значения. Кроме одного. И об этом единственном он всегда думал с душевным трепетом, особенно если долго о нем не вспоминал: отец.

«Fur gezunter heit und cum gezunter heit», — сказал Сол Лэйн на идиш, когда Кевин сообщил, что ему совершенно необходимо лететь в Лондон и быть там уже через десять часов. «Иди спокойно и спокойно возвращайся. И да хранит тебя господь». Больше отец ничего не прибавил. В этих словах заключалось все его безграничное доверие. Если бы Кевин захотел рассказать, он бы рассказал. И объяснил цель своей поездки. Но раз Кевин ничего объяснять не стал, значит, у него есть на то причины. И вполне законное право.

— Ах, абба, — прошептал Кевин громко, точно обращаясь к этой жестокой ночи. И здесь, где властвовала Богиня-мать, его мысли об отце показались ему неким спасением, талисманом, который способен был защитить его даже от порывов ледяного ветра, пока он добирался до того дома в Морвране, в котором разместились Дьярмуд и его друзья.

Дом, естественно, был предоставлен самому принцу и наследнику Бреннина. И вместе с ним там поселились только избранные: Колл, Кевин и Брок. Колл еще развлекался в таверне, а гном спал. Ну а самого Дьярмуда сейчас и с собаками не найдешь, решил Кевин.

Он даже немного развеселился, представив себе, как Дьярмуд проведет завтрашнюю ночь; кроме того, он, как всегда, испытал глубокое облегчение, вспомнив об отце, так что лег спать в довольно приличном расположении духа. Ему даже что-то снилось, но сны ускользали от него, и к утру он уже совершенно забыл, что именно видел ночью.

Охота началась на рассвете. Небо над головой было яркое, безоблачное, и лучи раннего солнца красили снег в розовый цвет. А не так уж и холодно, подумал Дейв, если, конечно, не учитывать того, что сейчас середина лета. Охотники были настолько возбуждены, что возбуждение это прямо-таки висело в воздухе — как электричество перед грозой. Эротические картины и греховные мысли, появившиеся, как только они преодолели границы провинции Гуин Истрат, теперь возникали почти постоянно. Дейв никогда в жизни ничего подобного не испытывал. Ему сказали, что это у всех так, и сегодня ночью к ним даже выйдут жрицы. От одних только мыслей об этом ему становилось дурно. Он заставил себя сосредоточиться на утренних сборах. С самого начала ему хотелось охотиться вместе с дальри, однако на лошадях в густом лесу делать было нечего, и Айлерон попросил Всадников с Равнины усилить ряды тех лучников, которые должны были, окружив лес, отрезать волкам, которые непременно попытаются прорваться, все пути к отступлению. Дейв видел, как этот великан Колл, лейтенант Дьярмуда, отцепил от седла притороченный к нему лук поистине немыслимых размеров и поскакал вместе с Торком и Ливоном через мост на северо-запад.

Ему тоже нужно было к кому-то присоединяться, и он без особой охоты двинулся со своим боевым топором туда, где Кевин Лэйн, как всегда, перебрасывался шуточками с двумя другими воинами из банды этого Дьярмуда. Ходили слухи, что они начали праздновать Майдаладан еще вчера, нарушив тем самым приказы обоих королей. Дейв брезгливо поморщился: одно дело устроить без разрешения попойку, и совсем другое — спать с кем попало накануне сражения.

С другой стороны, все они после вчерашнего были в полном порядке. И половые излишества явно не оказали на них пагубного воздействия. Впрочем, все равно он тут больше никого не знал, так что довольно-таки неуклюже пристроился к компании принца и стал ждать, когда его заметят. Дьярмуд был занят — просматривал составленные его братом инструкции. Покончив к этим, он поднял голову и тут же, разумеется, заметил присутствие Дейва.

— Местечко еще для одного найдется? — спросил тот, внутренне уже готовый к тому, что ему ответят какой-нибудь обидной шуткой, но принц сказал лишь:

— Конечно. Я же видел, как ты драться умеешь. Помнишь? — Он совсем немного повысил голос, но полсотни человек, собравшихся вокруг него, тут же притихли. — Да-да, собирайтесь-ка, ребятки, поближе, и я расскажу вам одну историю. Мой брат, похоже, сам себя превзошел в подготовке к этой охоте. Итак, нам с вами предстоит следующее…

Несмотря на несколько фривольную манеру изложения, объяснял Дьярмуд просто и ясно. И голос его звучал решительно. У него за спиной Дейву была видна катальская почетная стража, эйдолаты. Возглавляемые Шальхассаном, они быстро мчались на северо-восток. Неподалеку от их отряда перед своими воинами держал речь Айлерон, а чуть дальше то же самое делал Артур. Отряды должны взять противника в клещи, догадался Дейв, продвигаясь одновременно с юго-запада и с северо-востока.

Лучники — их было примерно сотни две — должны были окружить лес. Катальцы уже залегли вдоль берега реки Карн на восточных склонах холмов, а также вдоль северной опушки леса вплоть до реки Латам. Лучники Бреннина были размещены вдоль Латам на северной границе леса и — с некоторыми промежутками — вдоль южного и западного его краев. Более мелкие рощицы к востоку от Карн уже были проверены; оказалось, что волков там нет. По словам Дьярмуда, все волки находились сейчас в самом Линанском лесу, окруженном со всех сторон, и, если все пойдет по плану, им скоро некуда будет оттуда бежать. Тогда спустят собак, и те загонят волков в центральную часть леса.

— …итак, если только у этих вероломных волков не хватит наглости не подчиниться планам Верховного правителя, — вещал между тем Дьярмуд, — мы должны будем встретиться с отрядом Шальхассана в лесу, на берегу Латам, и все волки окажутся в кольце. Если же нет, — заключил он, — мы станем обвинять всех и вся, кроме себя и собственного гениального плана. Вопросы есть?

— А где наши маги? — спросил Кевин Лэйн. У него всегда вопрос найдется, сердито подумал Дейв. Как же, один из этих умников! Которые ничего просто так сделать не могут.

Но Дьярмуд ответил Кевину вполне серьезно, без улыбки:

— Они должны были тоже быть здесь. Но прошлой ночью в Храме что-то случилось. Источники совершенно обессилены. Так что пока у нас есть только наши мечи и стрелы.

И боевые топоры, мрачно подумал Дейв. А раньше-то ничего иного и не требовалось! И как-то чище получалось, когда эта магия в сражениях не участвовала.

Больше вопросов не последовало, да и времени на ответы не оставалось: Айлерон со своим отрядом уже двинулся к лесу. Дьярмуд, ловко развернув свое войско, повел его через мост за реку Латам — на левый фланг. А на правый фланг переместился отряд Артура.

Они остановились на юго-западной опушке леса, точнее, на узкой полоске земли между лесом и замерзшим озером. Вокруг, на западе и на севере, Дейв видел множество лучников с готовыми к бою луками. Лучники дальри застыли верхом на своих лошадях там, где деревья на опушке были относительно редкими.

Затем Айлерон подал Артуру сигнал, и Дейв заметил, как тот сказал что-то своему псу и пес с воем бросился в чащу Линанского леса. И следом за ним устремилась вся собачья свора. Дейв услыхал также еле слышный лай у северной оконечности леса — там спустили с поводков вторую свору. Несколько мгновений люди выжидали; затем Верховный правитель Бреннина молча сделал шаг вперед, и все углубились в лес.

Вокруг сразу резко потемнело, ибо даже лишенные листьев деревья здесь росли так густо, что закрывали небо и солнце. Сперва охотники двигались на северо-запад, а потом широким фронтом устремились к востоку. Отряд Дьярмуда, в котором был и он, Дейв, оказался впереди всех. Внезапно Дейв отчетливо ощутил резкий запах волка. Отовсюду доносился яростный лай собак, но лаяли собаки как-то не слишком настойчиво. Держа топор в боевой готовности и обмотав ремешок рукояти вокруг запястья, Дейв устремился вместе с Кевином Лэйном и гномом по имени Брок, тоже вооруженным боевым топором, за маячившим впереди Дьярмудом.

Чуть впереди и справа от них снова яростно зарычал Кавалл, и даже человек, никогда не участвовавший прежде в такой охоте, сразу понял бы, что означает это рычание.

— Поворачивайте! — раздался откуда-то сзади голос Айлерона. — Развернитесь в цепь и поворачивайте к реке!

К этому времени Дейв уже полностью потерял способность ориентироваться, но по-прежнему следил за Дьярмудом и с бешено бьющимся сердцем устремился за ним следом.

Однако волки успели напасть на них первыми.

Еще до того, как охотники достигли берега реки и воссоединились с отрядом катальцев, черные, серые и пестрые звери окружили их со всех сторон. Точно не желая быть преследуемой дичью и презирая ее жалкую участь, огромные волки пошли в атаку сами, и Дейв, нанося направо и налево смертельные удары своим топором, слышал звуки битвы, доносившиеся также и с восточной стороны леса: это бились с волками воины Катала.

Времени раздумывать не было совсем. Откатившись по земле вправо, Дейв схватил за горло вцепившегося в него всеми своими оскаленными клыками черного зверя. Он чувствовал, как волчьи когти рвут его куртку, но оглядываться в поисках подмоги времени не было: на подходе был второй волк. Этого он убил одним страшным рубящим ударом, а потом ему пришлось быстро присесть, почти упасть на колени, потому что третий волк прыгнул прямо ему в лицо. Это было последнее, что он помнил достаточно ясно.

Схватка превратилась в нечто совершенно невообразимое; люди метались среди деревьев, преследуя врага и сами преследуемые им. Дейв был весь во власти всепоглощающей ярости, которая, похоже, вообще была ему свойственна во время любых сражений, и он продвигался вперед, оставляя на снегу по обе стороны от себя кроваво-красный след, и топор его с неумолимым постоянством взлетал и падал, круша врага. А впереди он все время видел принца, элегантного даже в такой страшной сече и ловко наносившего смертоносные удары своим мечом. И Дейв вдруг с изумлением услышал, что Дьярмуд еще и поет при этом!

Он не имел ни малейшего представления о времени, не смог бы сказать, сколько минут или часов прошло с тех пор, как они, вступив в схватку с противником, стали буквально прорубаться к реке; и он все время видел перед собой Дьярмуда, а за ним неотступно следовал Брок. На том берегу замерзшей реки виднелись катальцы. Но справа и слева были волки, и центральный отряд бреннинцев уже вступил с ними в бой. А на правом фланге врага крушил отряд Артура, и Дейв уже бросился было к ним на помощь, но тут Дьярмуд схватил его за плечо:

— Погоди! Смотри.

Рядом Дейв заметил и Кевина Лэйна. Тот был весь буквально пропитан кровью, сочившейся из раны у него на плече. И все они вместе стали смотреть, как завершается битва на берегу реки Латам.

Неподалеку от них Артур Пендрагон вместе со своим серым Каваллом отводил душу, нанося удар за ударом. Сколько же раз приходилось Воину вот так размахивать своим мечом и в скольких войнах принимал он участие, подумал вдруг Дейв.

Однако Дьярмуд смотрел совсем не на Артура. Проследив за его взглядом, Дейв и стоявший рядом с ним Кевин увидели то самое, что Кимберли уже видела год назад на освещенной сумеречным светом лесной тропе к западу от Парас Дерваля.

Айлерон дан Айлиль с мечом в руке — на это стоило посмотреть!

Дейв уже не раз видел и воинское мастерство Ливона и Торка, и безмятежную жестокость по отношению к врагу у Дьярмуда и вот только что с восхищением наблюдал, как безупречно владеет мечом Артур, не допуская ни одного лишнего движения; он даже знал, что и сам способен весьма неплохо сражаться, подогреваемый боевым пылом. Но Айлерон сражался с врагом так, как летит в небесах орел или мчится по зеленым просторам Равнины быстроногий элтор!

Схватка закончилась на другом берегу Латам. Им было отлично видно, как Шальхассан, свирепый и победоносный, ведет свой отряд вниз, к замерзшей реке.

В живых осталось всего семь волков. Они молча бросились в одну сторону, влево, на Айлерона. Шесть черных и один серый. Дейв видел, как они атаковали его сразу с трех сторон. Первым был убит серый волк, потом два черных, но Дейв так и не понял, каким движением меча Айлерону удалось уложить и остальных четырех.

После этого в лесу стало вдруг очень тихо, лишь время от времени кто-то кашлял на том или на другом берегу реки да один раз нервно залаяла собака. Потом кто-то тихонько выругался и зашипел от боли — видно, полученные раны причиняли ему немалые страдания. А Дейв все никак не мог оторвать глаз от Верховного правителя Бреннина. Стоя на коленях в истоптанном снегу, Айлерон тщательно и дочиста вытер свой клинок, спрятал его в ножны и только потом бросил мимолетный взгляд на брата. И с каким-то почти смущенным выражением лица повернулся к Артуру Пендрагону.

И тот сказал ему изумленно:

— Одного лишь человека видел я за всю свою долгую жизнь, господин мой, который способен был сделать то, что только что сделал ты.

И Айлерон ответил негромко, но твердо:

— Я не он. Я не из их числа.

— Верно, — эхом откликнулся Артур. — Ты не из их числа.

И, не сказав Артуру более ни слова, Айлерон повернулся к реке.

— Отлично соткано, воины Катала! — крикнул он громко. — И хотя мы сейчас нанесли силам Тьмы всего лишь небольшой ущерб, но все же лучше так, чем наоборот. К тому же есть немало людей, которые сегодня ночью смогут спать спокойно благодаря нашей совместной победе в этом лесу.

Шальхассан Катальский был весь в крови от плеч до сапог; кровавые пятна были даже на его раздвоенной бороде, но держался он по-прежнему царственно и вид имел суровый и непреклонный, когда едва заметно кивнул, соглашаясь со словами Айлерона.

— Не протрубить ли нам в марон, чтобы все знали об успешном окончании охоты? — почтительно и сухо спросил у Шальхассана Айлерон.

— Да, пусть протрубят, — важно ответствовал тот. — Все пять колен — ибо у нас, на этом берегу, шестеро погибших.

— И у нас столько же, — сказал Артур. — Если хочешь, Верховный правитель, Кавалл может спеть в честь нашей победы и наших павших.

Айлерон кивнул. И Артур что-то сказал своему псу.

Серый Кавалл вышел на открытый берег реки, отыскав там место, где снег не был ни истоптан, ни испятнан кровью — волчьей, собачьей или человечьей, — и на этом белом пятачке, с трех сторон окруженный голыми темными деревьями, он, вскинув голову… страшно зарычал.

И это, разумеется, отнюдь не было песней военных побед или утрат.

Дейв так никогда и не смог до конца понять, что именно заставило его обернуться: то ли предупредительное рычание пса, то ли дрожание земли, ибо обернулся он быстрее мысли.

И было одно мгновение — даже не мгновение, а тысячная доля секунды, — когда внезапное озарение заставило его вспомнить совсем другой лес, Пендаранский. И Флидиса, похожего на гнома, и его странные песни и заклинания. И одно из них: «Бойся кабана, бойся лебедя, соленое море вынесет ее тело на берег…»

БОЙСЯ КАБАНА!

Он никогда в жизни не видел зверя, подобного тому, что ломился сейчас сквозь лесную чащу. Это чудовище весило по крайней мере фунтов восемьсот и было вооружено страшными изогнутыми клыками. В его маленьких глазках горело бешенство. И был этот кабан альбиносом, белым, как снег, что лежал вокруг.

А Кевин Лэйн стоял прямо у него на пути, всего лишь с мечом в руке и к тому же раненный в плечо. Он явно не смог бы в одиночку отразить бешеный натиск этого зверя. У него, черт возьми, попросту не оставалось ни малейшей надежды!

Кевин храбро повернулся лицом к кабану, но, увы, было уже слишком поздно, да и вооружен он был недостаточно для такой схватки. И Дейв, вспомнив вдруг слова Флидиса и услышав предупреждающий крик Дьярмуда, успел быстро шагнуть раза два, отбросить в сторону свой боевой топор и безоружным броситься вперед в каком-то сумасшедшем нырке.

Он, в общем, правильно выбрал угол. И ударил кабана в плечо всей своей немалой массой, вложив в этот удар каждый грамм собственного веса и всю силу своего броска.

И отлетел — так отлетает от стены мячик для пинг-понга. Он еще успел почувствовать, что летит по воздуху, прежде чем с грохотом и треском приземлился, ломая ветви деревьев, и покатился по снегу.

— Кевин! — заорал он и тут же попытался вскочить, что было совсем уж глупо, ибо мир вокруг покачнулся, он чуть не упал и, приложив руку ко лбу, увидел, что рука вся в крови. Глаза тоже заливала кровь, мешая видеть. Но он слышал крики вокруг, лай серого пса, а потом с его головой что-то случилось. Он увидел кого-то, лежащего на земле, и к этому человеку отовсюду бежали люди, и кто-то из них оказался возле него, Дейва, и он снова попытался встать, но его, мягко подтолкнув, уложили в снег и что-то ему сказали, но он ничего не понял.

— Кевин? — хотелось ему спросить, но он никак не мог выговорить это имя. Рот был полон крови. Он отвернулся, закашлялся и потерял сознание от боли.

Это отнюдь не было проявлением молодецкой удали или дурацкой бравадой — для столь сложных вещей у него просто не было времени. Он был в числе последних, когда охотники стали собираться на берегу, и сразу услышал рычание пса и топот кабана, так что успел обернуться еще до того, как земля рядом с ним начала содрогаться под тяжестью этого белого чудовища.

За те полсекунды, что у него были, Кевин решил, что зверь несется прямо на Дьярмуда, и что было сил заорал, желая отвлечь кабана, и зря: целью чудовища был как раз он, Кевин.

Странно, как много успело произойти за те мгновения, когда, казалось, времени не было совсем. «По крайней мере я хоть кому-то наконец понадобился», — с горькой иронией подумал он. И он успел отреагировать — он всегда был быстрым и ловким, хотя, может, и не умел как следует обращаться с мечом. Ему некуда было убежать, и у него не было иного способа попробовать спасти себя, кроме как убить это чудовище, так что, когда кабан вихрем налетел на него, громко урча и уже поднимая клыки, чтобы вспороть ему живот, он, точно рассчитав каждое свое движение, высоко подпрыгнул и бросился вперед, а потом, опершись руками о вонючую белую щетину, покрывавшую спину кабана, пролетел над ним, точно танцор в знаменитом минойском танце с быком, и приземлился на мягкий снег.

Вернее, теоретически должен был приземлиться.

Однако теория и действительность вдруг с безумной скоростью закрутились вокруг той оси, которую образовало летящее тело Дейва Мартынюка, ударившее кабана в плечо.

Все потом говорили, что Дейв умудрился оттолкнуть кабана по крайней мере дюйма на два. И этого оказалось вполне достаточно, чтобы раненая рука Кевина соскользнула с холки зверя — с той опоры, которая должна была позволить ему завершить свой прыжок и пролететь над спиной кабана. И он распластался на спине зверя, не в силах вздохнуть: весь воздух был выбит у него из легких этим падением. И тут сознание его, следуя некоему примитивному спасительному инстинкту, повелело: «Скатись с него! Быстро!» — и тело его тут же повиновалось.

И снова быстрота реакции спасла его: уже занесенный для удара клык зверя лишь вспорол ему кожу на гениталиях, но кишки, к счастью, выпустить не успел. И он не только остался жив, но и завершил-таки свой отчаянный прыжок и приземлился в отличие от Дейва в мягкий снег.

Хотя все равно было очень больно, да еще в таком уязвимом месте, и повсюду на снегу краснели капли его крови, точно цветы.

Брок первым принял на себя следующий удар кабана, спасая его, Кевина; а первым воткнул в зверя свой меч Дьярмуд. И сразу же замелькали еще мечи, и Кевин все это видел, но так и не смог бы сказать, кто же нанес последний, смертельный удар.

С ним обращались чрезвычайно нежно, когда пришло время перенести его из лесу в город, и он счел совершенно недопустимым для себя хоть раз крикнуть или застонать, и от боли порой стискивал края своих носилок так сильно, что пальцы, казалось, крошат дерево. Но он так ни разу и не застонал.

И даже попытался разок пошутить, когда неестественно бледное лицо Дьярмуда склонилось над ним.

— Учти: если придется выбирать, кому сохранить жизнь, мне или ребенку, — пробормотал он, цитируя какой-то дурацкий сериал, — то сохраните ребенка. — Но Дьяр не засмеялся. Интересно, подумал Кевин, он что, шуток не понимает? Где-то сейчас Пол? Вот уж он точно понял бы! И Кевин умолк. Но так и не застонал.

И ни разу не потерял сознания до тех пор, пока один из тех, что несли носилки, не споткнулся о ветку, когда они уже выходили из леса.

Придя в себя, Кевин увидел, что Дейв Мартынюк лежит на соседней кровати, смотрит на него, и голова у него вся забинтована, а сквозь бинты проступают красные пятна. Да и сам Дейв выглядел не ахти.

— У тебя все в порядке, — тут же заверил он Кевина. — Практически никаких повреждений.

Кевину хотелось пошутить, но облегчение, которое он испытал при этих словах, было слишком сильным. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. Странно, но боль теперь стала совсем слабой. Когда же он снова открыл глаза, то в комнате оказалось помимо Дейва еще довольно много народу: Дьяр, Колл, Ливон. И Торк. И Эррон. Друзья. Он понял, что их с Дейвом устроили в гостиной Дьярмуда, и постели заботливо придвинули поближе к камину.

— Да я и чувствую себя хорошо, — сказал он Дейву, как бы продолжая начатый разговор. — А ты?

— Да я, в общем, тоже отлично. Хотя и не пойму, почему.

— Это маги приходили, — пояснил Дьярмуд. — Оба. И каждый занимался одним из вас. Довольно долго.

Кевин кое-что припомнил.

— Погоди-ка минутку. Как это? А я думал…

— … что Источники полностью иссякли? — договорил за него Дьярмуд. Глаза его смотрели непривычно сурово. — Это так и есть, но выбора у нас не было. Сейчас все они отдыхают в Храме; Лорин говорит, что с Мэттом и Бараком все будет нормально. — Принц чуть-чуть усмехнулся. — Хотя поучаствовать в праздновании Майдаладана им вряд ли удастся. А вот вам придется их потом всячески умащивать и улещивать. Ну да как-нибудь договоритесь. Впрочем, не уверен еще, простят ли они вас.

Все засмеялись. Кевин видел, что Дейв по-прежнему смотрит на него.

— Скажи честно, — с трудом выдавил из себя Дейв, — я все-таки спас тебе жизнь или чуть тебя не убил?

— Пожалуй, скорее первое, — сказал Кевин. — Но вообще-то даже хорошо, что ты немного меня недолюбливаешь, потому что если бы я тебе нравился, ты бы непременно врезал этой свинье как следует, а не стал бы морочить ей голову какими-то атлетическими прыжками. И в этом случае…

— Послушай! — обиженно воскликнул Дейв. — Я же совсем не то… это совсем… — И он умолк, потому что все вокруг хохотали уже вовсю. Ах так? Этого он Кевину никогда не забудет! Этот Лэйн всегда готов выставить его полным идиотом!

— Кстати, раз уж вы заговорили о свиньях, — вмешался Ливон, бросаясь Дейву на помощь, — то учтите: сегодня вечером этот проклятый кабан будет зажарен и подан к обеду. Вы только принюхайтесь! Чувствуете, как пахнет?

Кевин несколько раз втянул в себя воздух и, учуяв запах жареного мяса, с чувством заявил:

— Да, это, видимо, действительно была очень большая свинья!

Дьярмуд улыбнулся.

— Если сможете принять участие в обеде, — сказал он, — то уж мы позаботимся, чтобы вам оставили самые лучшие куски.

— О нет! — простонал Кевин, зная, чем пахнут подобные разговоры.

— Ты прав. Я, разумеется, подумал, что тебе будет приятно отнять у этого кабана то, чего он чуть не лишил тебя самого.

Последовал очередной взрыв смеха и энтузиазма, что было вызвано — как слишком поздно догадался Кевин — скорее внутренним возбуждением каждого, а не чем-либо иным. Наступил Майдаладан, и это было заметно в поведении любого из присутствовавших в комнате мужчин. Кевин попробовал встать, сознавая, что будет, безусловно, чудом, если он сможет это сделать. Но боли не было. Он был весь перевязан, но двигаться вполне мог, и, похоже, Дейв тоже мог стоять на ногах. А в глазах Мартынюка Кевин прочел то же эротическое возбуждение, какое горело и в глазах всех остальных. Кроме него самого. Но сейчас и еще что-то не давало ему покоя, звало его откуда-то из самых глубин его души, и голос этот, похоже, был очень для него важен. Это были не воспоминания, нет, нечто совсем иное…

Повсюду вокруг слышались смех и фривольные, даже грубоватые шутки. Его это, впрочем, не слишком задевало; он радовался тому, что вокруг него друзья. Когда они все вместе вошли в Дом встреч Морврана — ставший на эту ночь огромным пиршественным залом, — со всех сторон послышались дружные аплодисменты, их с Дейвом радостно приветствовали как катальцы, так и бреннинцы.

Они сели за стол вместе с ближайшими приятелями Дьярмуда и двумя молодыми дальри. Но прежде чем все приступили к торжественной трапезе, Дьярмуд, верный своему слову, поднялся и, торжественно держа перед собой деревянное блюдо, подошел к Кевину.

Всеобщее веселье за столом превратилось в гвалт; пять сотен голодных мужчин от восторга стучали кулаками по столам, а Кевин заставил себя вспомнить, что такие части туши издавна считаются деликатесами. Наполнив бокал, он встал, поклонился Дьярмуду и… съел яйца того кабана, который чуть его не убил.

На самом деле вкус у этого блюда оказался вовсе не дурен. Особенно если учесть все прочее.

— А еще есть? — громко спросил Кевин и заслужил наконец благодарный хохот в ответ. Хохотал даже Дейв Мартынюк, хотя ему все-таки потребовалось для этого совершить над собой некое усилие.

Айлерон сказал короткую речь, затем то же самое сделал Шальхассан. Оба были достаточно мудры и не стали говорить долго, учитывая настроение, царившее в зале. А кроме того, думал Кевин, короли ведь тоже, должно быть, чувствуют ЭТО. Прислуживавшие за столом девушки — дочери местных крестьян, догадался он — хихикали и уже вовсю заигрывали с мужчинами. И мужчины были совсем не против. Интересно, подумал он, а что Майдаладан делает с женщинами? С Джаэль, с Шаррой? Или с этим броненосным крейсером по имени Одиарт? Похоже, через некоторое время здесь будет твориться черт знает что, особенно когда выйдут жрицы.

Окна в зале находились очень высоко от пола. И Кевин, как бы поверх всего этого пандемониума, смотрел, как на улице становится все темнее. Вокруг было слишком много шума, слишком много лихорадочного возбуждения, и никто не замечал его неестественного спокойствия.

Он был единственным в этом зале, кто увидел, как луна заглянула в восточные окна. Луна была полная, и это был канун Иванова дня, и нечто в глубине его души сейчас заявляло о себе все настойчивее, точно стремясь обрести определенную форму. Кевин тихонько поднялся и вышел, хотя был далеко уже не первым, кто покидал зал. Несмотря на свирепый мороз, прямо возле крыльца виднелись парочки, замершие в страстных объятиях.

Он равнодушно проходил мимо. Рана его теперь немного чувствовалась, и он, решив передохнуть, остановился посреди обледенелой улицы, глядя на восточный край неба, на полную луну. И в душе его вспыхнуло вдруг озарение, и загадочное нечто обрело наконец конкретную форму. Нет, это не было желанием плотской любви, но тем, как бы его ни называть, что лежит в основе этого желания.

— В такую ночь не следует оставаться одному, — сказал у него за спиной чей-то голос. Он обернулся и увидел перед собой Лиану. Она застенчиво посмотрела на него.

— Привет, — сказал он. — Я что-то не видел тебя за столом.

— А меня там и не было. Я с Гиринтом сидела.

— Как он? — Кевин шагал по самой середине широкой улицы, и она постаралась идти с ним в ногу. Парочки со смехом обгоняли их, стремясь поскорее попасть в тепло. Было очень светло; яркий лунный свет отражался от белого снега.

— Неплохо. Хотя он ничему не радуется — в отличие от остальных.

Он быстро глянул на нее, затем, поскольку это показалось ему единственно правильным, взял ее за руку. Она тоже была без перчаток, и пальцы у нее были ледяные.

— А почему он не радуется? — Взрыв смеха донесся из-за ближайшего окна, и свеча, горевшая там, погасла.

— Он не уверен, что нам это под силу.

— Что — это?

— Остановить зиму. Они вроде бы выяснили, что это предатель Метран ее насылает — я, правда, не поняла, как он это делает. Насылает оттуда, с того далекого острова за морем. Он называется Кадер Седат.

Они шли по тихой улице, и Кевин вдруг почувствовал в себе какую-то удивительную глубокую собранность и полное спокойствие. На какой-то миг ему даже стало страшно.

— Но они же не могут туда отправиться — в зимние штормы, — тихо проговорил он.

Она кивнула. Ее темные глаза смотрели очень серьезно.

— Да, зимой не могут. Они просто не доплывут. И зиму остановить они тоже не могут, пока не попадут туда. Вот зима и продолжается.

И тут Кевину вдруг показалось, что он видит перед собой нечто очень важное, некий ускользающий сон из своего прошлого, который он тщетно старался поймать и понять в течение всех предшествующих ночей его жизни. И все разрозненные куски этого сна сейчас как бы соединились и встали на свои места. В душе Кевина воцарился покой. И он сказал:

— Помнишь, ты говорила мне — в тот раз, когда мы были вместе, — что Дан Мора у меня внутри?

Лиана резко остановилась, замерла, потом повернулась к нему лицом и очень тихо прошептала:

— Помню.

— Ну так вот — продолжал он — со мной происходит что-то странное. Я не чувствую ничего из того, что сегодня ночью так разогревает всех вокруг. Я чувствую нечто совсем иное…

Ее широко распахнутые глаза светились в лунном сиянии.

— Это кабан — прошептала она. — Ты был отмечен кабаном.

Да, и это тоже укладывалось в общую картину. Он кивнул. Все части соединились, как полагается. Кабан. Луна. Канун Иванова дня. Эта зима, которую они не в состоянии остановить. Все составляло единую картину. И откуда-то из царившего в его душе спокойствия он наконец выловил разгадку.

— Ты бы лучше оставила меня, — сказал он ей как можно ласковее и не сразу понял, что она тоже плачет. Этого он не ожидал.

— Лиадон? — спросила она сквозь слезы. Да, это было то самое имя.

— Да — сказал он. — Кажется, так. Ты лучше оставь меня, Лиана.

Она была еще очень молода, и он думал, что она не захочет, обидится, но, видно, недооценил ее. Тыльной стороной ладони Лиана смахнула слезы, поднялась на цыпочки, легонько поцеловала его в губы и пошла прочь, в ту сторону, откуда они только что пришли. Туда, где горело так много огней.

Он некоторое время смотрел ей вслед. Потом резко повернулся и пошел в сторону конюшен. Седлая своего коня, он услышал, как зазвонили колокола в Храме, и несколько замедлил движения: сейчас жрицы Даны должны будут выйти к людям.

Потом решительно вскочил на коня, осторожно выехал из конюшни и остановился там, где выездная дорожка соединялась с дорогой, ведущей из Морврана в Храм. Он видел, как они выходят из Храма и проходят мимо него. Некоторые, более нетерпеливые, бежали, другие шли шагом. Все они были в длинных серых одеяниях, неплохо защищавших от холода, и длинные волосы у всех были распущены по плечам, и все эти женщины, казалось, чуточку светятся, точно вобрали в себя немного света полной луны. Они все стремились в одном направлении, и он, повернув голову влево, увидел мужчин, выходящих им навстречу из городских ворот, и в ярком свете луны, отражавшемся от снега, эти женщины и мужчины встретились наконец на дороге.

И очень скоро там никого не осталось; смолкли и колокола в Храме. Где-то неподалеку слышались крики и смех, но теперь у Кевина в душе царил такой глубокий покой, что этот праздничный шум его ничуть не тревожил, и он решительно направил своего коня на восток.

Ким проснулась уже после полудня в той самой комнате, которую ей выделили сразу после приезда, и рядом с ее изголовьем тихо сидела Джаэль.

Ким чуть приподнялась в постели и протянула к ней руки.

— Неужели я весь день проспала? — спросила она. Джаэль неожиданно улыбнулась:

— Так тебе и полагалось весь день спать.

— И давно ты тут сидишь и на меня смотришь?

— Не очень. Мы все по очереди заглядывали к тебе, чтобы убедиться, что все в порядке.

— Все? А кто еще?

— Гиринт. Оба Источника. Маги. Ким мгновенно села в кровати.

— А ты сама-то как себя чувствуешь? Нормально? Джаэль кивнула:

— Никто из нас не смог зайти так далеко, как ты. Источники были истощены до предела, но сейчас уже поправляются и набираются сил. Пока их снова не осушат до дна…

Ким мучил вопрос об охоте, и она умоляюще посмотрела на Джаэль. Рыжеволосая Жрица мгновенно все поняла и сама рассказала об изгнании волков и о белом кабане, напавшем на Кевина.

— Особенно серьезных ранений никто из них, к счастью, не получил, — закончила она свой рассказ. — Хотя жизнь Кевина висела на волоске.

Ким только головой покачала.

— Я рада, что не видела этого! — Она глубоко вздохнула. — Айлерон, кажется, сказал, что я что-то все же успела передать вам. Что это было, Джаэль?

— Котел Кат Миголя, — ответила жрица. И, поскольку Ким ждала разъяснений, прибавила; — Маги говорят, что с его помощью Метран и создает зиму там, на острове Кадер Седат. И из-за моря насылает ее на нас.

Ким не отвечала, пытаясь усвоить то, что только что сообщила ей Джаэль. А усвоив, не ощутила ничего, кроме отчаяния.

— Значит, все было напрасно? И мы ничего с этим сделать не сможем? Ведь зимой мы не сможем попасть туда!

— Да, это было неплохо задумано! — прошептала Джаэль, и горькая усмешка на ее устах не смогла скрыть охватившего ее ужаса.

— Но что же нам делать? Джаэль вздрогнула:

— А сегодня делать почти ничего и нельзя. Разве ты ничего не чувствуешь?

И только после ее слов Ким действительно поняла, что с ней творится что-то неладное.

— Я думала, это просто последствия перенапряжения, — потрясение прошептала она. Жрица покачала головой.

— Нет, это Майдаладан. Он настигает нас, женщин, несколько позже, чем мужчин, и, по-моему, воспринимается нами скорее как беспокойство, а не плотское вожделение. Но сейчас уже и солнце почти зашло, наступает вечер, а потому…

Ким посмотрела на нее в упор:

— Ты тоже выйдешь из Храма?

Джаэль резко вскочила и быстро отошла от ее кровати. Ким решила, что чем-то обидела ее, но уже через несколько секунд жрица снова повернулась к ней и попросила прощения за столь бурную вспышку эмоций, во второй раз несказанно удивив этим Ким.

— Старые обиды вспомнились, — пояснила Джаэль и уже спокойно продолжала: — Я, конечно, выйду к праздничному обеду, но после него сразу вернусь в Храм. Серые жрицы сегодня имеют право выйти на улицу и отдаться любому мужчине, который их захочет. А красные жрицы Мормы не выходят из Храма никогда, хотя это скорее обычай, а не закон. — Она помолчала, явно колеблясь, но все же закончила: — Только Верховная жрица носит белые одежды; и ей запрещено как участие в Майдаладане, так и физическая близость с мужчиной в любое другое время года.

— И на то есть серьезная причина? — спросила Ким.

— Тебе бы следовало ее знать, — равнодушно откликнулась Джаэль.

И покопавшись в памяти, там, где обитала ее вторая душа, душа Исанны, Ким действительно нашла ответ на свой вопрос.

— Да, теперь я понимаю, — тихо сказала она. — А это очень трудно?

Некоторое время Джаэль не отвечала. Потом сказала:

— Я прошла все ступени — от прислужницы в коричневом до жрицы в красном. А потом надела белые одежды…

— Но серого ты не носила! — сказала Ким, что-то припомнив. — Как и Исанна. — И быстро спросила, почувствовав, как напряглась ее собеседница при упоминании об Исанне: — Неужели ты так ее ненавидишь? И только из-за того, что она ушла с Радертом?

Она, в общем-то, не ожидала, что Джаэль ей ответит. Но сегодня действительно был странный день, и Джаэль сказала:

— Когда-то — да, я ненавидела ее всей душой. Теперь настали иные, куда более тяжелые времена. Возможно, вся моя ненависть сейчас направлена на того, кто обитает на севере.

Обе долго молчали. Молчание нарушила Джаэль.

— Знаешь, я хотела тебе сказать… — она говорила неуверенно, слегка запинаясь, — что вчера ночью ты совершила настоящий подвиг! Что бы из этого ни вышло.

Ким вздрогнула, но ответила почти сразу:

— Я была не одна: мне помогали. Но рассказать я об этом могу только тебе и Лорину. И еще, наверное, Айлерону, потому что совсем не уверена, что из этого выйдет. Здесь, видимо, нужно действовать очень осторожно…

— Кто же тебе помогал? — резко спросила Джаэль.

— Параико, — ответила Ким. — Великаны все еще живы. Но они медленно умирают в осажденном Кат Мигеле.

Джаэль так и села, охваченная крайним волнением.

— О Дана, о наша Матерь! — выдохнула она. — И что же мы будем делать? Ким покачала головой.

— Я не знаю пока… Мы, наверное, должны посоветоваться. Но только не сегодня, да сегодня, по-моему, и нельзя, верно? Как ты и говорила, сегодня вообще ничего важного предпринимать не стоит.

Джаэль презрительно усмехнулась:

— Скажи это жрицам в сером — они ведь целый год ждали этой ночи! Ким улыбнулась.

— Ну еще бы! Но ты ведь прекрасно поняла меня. Кроме того, нам надо поговорить и о Дариене.

— Сейчас с ним Пуйл, — быстро сказала Джаэль.

— Я знаю. Видимо, он прав, что отправился туда, но мне очень жаль, что его здесь сейчас нет. Джаэль снова нетерпеливо вскочила.

— Сейчас мне придется уйти: скоро все это начнется. Я рада, что ты уже лучше себя чувствуешь.

— Спасибо тебе, — сказала Ким. — За все. А можно мне заглянуть к Гиринту и Источникам? Просто поздороваться. Где они?

И снова щеки Джаэль вспыхнули от смущения.

— Мы уложили их в моих собственных покоях. Мы полагали, что там им будет спокойнее; да и не все жрицы покидают Храм, когда там есть мужчины.

Несмотря на всю серьезность ситуации, Ким не смогла удержаться от смеха.

— Ну, Джаэль, — сказала она, — так ты, оказывается, заполучила сразу троих мужчин! Поистине Гуин Истрат еще не видала такого!

И услышала, как Верховная жрица смеется — впервые за все это время Ким слышала смех Джаэль.

А потом она осталась одна и, несмотря на свои благие намерения, снова погрузилась в сон. Обыкновенный сон, без связи с магическими силами, без вещих видений и откровений — просто глубокий сон человека, который перерасходовал свои душевные и физические силы и понимает, что впереди ему еще предстоит много дел.

Разбудили ее колокола. Она слышала в коридоре шорох длинных серых одеяний и быстрые шаги множества женщин, их шепот и почти беззвучный смех. А вскоре все снова стихло.

Она лежала, теперь уже окончательно проснувшись, и думала о множестве вещей сразу. Вскоре, поскольку был все-таки Майдаладан, мысли ее вернулись ко вчерашнему разговору с Лорином, и, взвесив все и еще некоторое время полежав неподвижно, она поднялась с постели, умылась и надела свое собственное длинное одеяние Ясновидящей — прямо на голое тело. Затем прошла по коридору, кольцом опоясывавшему святилище, и остановилась, прислушиваясь, у той двери, из-под которой выбивалась полоска неяркого света. В Гуин Истрат царил Майдаладан. Она постучалась и, когда он открыл дверь, решительно шагнула через порог.

— Сегодня не та ночь, чтобы оставаться одному, — сказала она, глядя ему прямо в глаза.

— Ты уверена? — спросил он, и она почувствовала, до какой степени он напряжен.

— Да, уверена, — сказала она. И усмехнулась. — Если только ты не предпочтешь поискать какую-нибудь юную послушницу.

Он не ответил. Подошел ближе, и она подняла к нему лицо и коснулась губами его губ. Потом почувствовала, как он расстегнул застежку на ее одеянии, и оно с шелестом упало к ее ногам. Лорин Серебряный Плащ подхватил ее своими сильными руками и отнес в постель. И наступил Майдаладан.

Шарра наконец начала понимать, на что он способен. Она представляла себе, какие изощренные формы может приобрести его неустанный поиск развлечений. Она и сама стала для него развлечением год назад, хотя это развлечение и стоило ему удара ножом — жаль, что не жизни! Сидя за пиршественным столом, она смотрела с неживой полуулыбкой на устах, как Дьярмуд встает и подносит дымящиеся кабаньи яйца тому, на кого напал тот страшный кабан, этому чужеземцу Кевину. И еще кривляется, с поклонами изображая преданного слугу!..

Кевина она помнила; год назад он точно так же, как и она, спрыгнул с галереи для музыкантов во дворце Парас Дерваля, хотя и по иной причине. Он тоже был очень хорош собой — светловолосый, как Дьярмуд, а глаза карие. Как странно, в них обоих полно какой-то затаенной печали, подумала вдруг Шарра. И была отнюдь не первой женщиной, которая это заметила.

Однако была там печаль или нет, но Кевин в очередной раз что-то такое сказал, отчего все вокруг просто попадали со смеху. И Дьярмуд все еще смеялся, когда вернулся на свое место — между ее отцом и рыжей Верховной жрицей, на противоположном от Айлерона конце стола. Он лишь коротко глянул в ее сторону, садясь, и она с равнодушным видом отвернулась. Они не разговаривали с того солнечного морозного дня, когда Дьярмуду удалось всем утереть нос. Сегодня, правда, был Майдаладан, и Шарра была почти уверена, что последует некое возобновление переговоров.

По мере того как продолжался обед — мясо кабана, убитого утром, и элтора, привезенного воинами дальри с Равнины, — настроение за столом становилось все более веселым и совершенно неуправляемым. Шарре было любопытно, но, разумеется, совершенно не страшно. И внутри нее росло еще какое-то странное беспокойство. Когда прозвонили колокола, она поняла, что сейчас жрицы будут выходить из Храма. Ей же отец ясно дал понять, что она должна вернуться в Храм и запереться в своих покоях задолго до этого. Уже и Артур Пендрагон, и Айвор, авен народа дальри, который весь вечер так забавно рассказывал ей что-то, вернулись в Храм. А может, подумала она вдруг, мне только кажется, что они ушли именно в Храм?

Теперь за столом вокруг нее было уже довольно много пустых мест, и в зале уже царил полнейший беспорядок. Она видела, как беспокойно ерзает на своем месте Шальхассан. Столь возбужденное состояние было просто непристойным для Верховного правителя Катала. Интересно, мелькнула у нее мысль, а что чувствует сейчас ее отец? Обуревает ли и его жажда плотских наслаждений, столь очевидная почти в каждом из присутствующих в зале мужчин? Должно быть — и она с трудом подавила улыбку, — было бы довольно забавно наблюдать великого Шальхассана, оказавшегося во власти столь низменных страстей.

И вот тут-то, страшно ее удивив, рядом с ней вдруг оказался Дьярмуд. Нет, он не сел с нею рядом за стол. Слишком много любопытных взглядов тогда обратилось бы в их сторону. Опершись о спинку стула, на котором до того сидел Артур, Дьярмуд сказал ей самым легкомысленным и безмятежным тоном нечто такое, от чего она пришла в полное замешательство. А еще через мгновение, вежливо ей поклонившись, он уже удалялся от нее через весь длинный зал, рассыпая направо и налево веселые шутки, а потом вышел за дверь и исчез в ночи.

Она была настоящей дочерью своего отца, и никто в зале, даже сам Шальхассан, то и дело внимательно на нее поглядывавший, не сумел бы прочесть по ее лицу, какая буря бушует сейчас у нее в душе.

Она, впрочем, ожидала, что он заявится к ней ночью; ожидала и того предложения, которое он непременно ей сделает. Для него прошептать одно лишь слово «позже», как он это только что сделал, и больше ничего не прибавить было как раз совершенно естественным. Это вполне соответствовало его характеру, его ленивой беспечности.

Но что совершенно ему не подходило — а потому и вывело ее из равновесия, — так это его интонации: он не просто сказал ей это слово, но ПОПРОСИЛ, причем на редкость смиренно попросил, и посмотрел на нее УМОЛЯЮЩЕ, ожидая ответа. Она настолько растерялась, что понятия не имела теперь, что сказали ему ее глаза и — что было бы куда хуже — не выдали ли они ее истинных чувств к нему.

Через некоторое время ее отец поднялся — и то же самое на расстоянии примерно половины зала от него мгновенно сделал Башрай. Еще бы, капитан стражи, даже в Майдаладан помнит о своих обязанностях! Башрай сопроводил Верховного правителя Катала и принцессу Шарру в Храм, и в дверях Шальхассан, грациозно махнув рукой, с какой-то не слишком естественной улыбкой отпустил свою стражу на ночь.

Здесь у нее не было собственной служанки; Джаэль, правда, велела одной из жриц прислуживать ей, и, войдя в комнату, Шарра увидела, как эта женщина перестилает ее постель при свете луны, заглядывавшей в окно. Жрица была уже в плаще и даже капюшон на голову накинула, явно собираясь выйти на улицу. И Шарра легко могла догадаться, с какой целью.

— Что, скоро прозвонят колокола? — спросила она.

— Очень скоро, госпожа моя, — прошептала серая жрица, и Шарра услышала странное напряжение в ее приглушенном голосе. Это тоже взволновало ее.

Она присела на один из стульев и стала играть с камешком в подвеске — единственным украшением, которое она оставила на себе, оказавшись в Храме. Быстрыми, почти нетерпеливыми движениями жрица покончила с ее постелью и спросила:

— Что-нибудь еще, госпожа моя? Потому что, если тебе ничего не надо… прошу прощения, госпожа, но… но это ведь только сегодня, раз в году… — Голос у нее задрожал.

— Ступай, — милостиво отпустила ее Шарра. — Мне больше ничего не нужно, и я прекрасно обойдусь сама. Вот только… открой у меня окно, прежде чем уйдешь.

— Окно? — Жрица с трудом подавила растерянность. — О, госпожа! Нет! Только не это! Разве можно открывать окно в твоих покоях? Ты ведь должна понимать, что это самая дикая ночь в году, и были известны случаи, когда эти деревенские…

Она заставила ее замолчать, одарив самым властным из своих взглядов. Впрочем, очень трудно оказалось подавить сопротивление этой служительницы Даны из Гуин Истрат, с ног до головы закутанной в плащ.

— Я не думаю, чтобы кто-то из деревенских осмелился забраться сюда, — сказала Шарра. — А я привыкла спать с открытым окном даже зимой! — И она очень решительно повернулась спиной к жрице и принялась расстегивать цепочку на шее. Руки у нее не дрожали, но сердце бешено билось, ибо она отлично понимала смысл своего поступка.

Если она засмеется или станет надо мной подшучивать, я закричу во весь голос, решила Шарра. И пусть тогда сама расхлебывает последствия!

Она услышала, как щелкнула пружина отворяемого окна, и в комнату ворвался холодный ветер.

В Храме зазвенели колокола, и жрица у нее за спиной судорожно вздохнула.

— Все, спасибо, можешь идти, — сказала Шарра, кладя цепочку с подвеской на стол. — Это ведь вам знак подают, верно?

— Верно. Но более точным знаком было отворенное окно, — раздался рядом с ней голос Дьярмуда.

Она взмахнула кинжалом еще до того, как успела обернуться.

Он, уже сбросив капюшон, смотрел на нее совершенно спокойно.

— Напомни, чтобы я когда-нибудь рассказал тебе о другом случае, когда я проделал примерно тот же трюк с переодеванием. Это весьма любопытная история. А ты заметила, — спросил он, явно надеясь вовлечь ее в разговор, — какие высокие здесь жрицы? Мне очень повезло…

— Ты что, хочешь, чтобы я тебя окончательно возненавидела? — Ее гневный взгляд пронзил его не хуже клинка.

Он помолчал, точно обдумывая ее слова.

— Ни в коем случае! — сказал он наконец, но тон был по-прежнему легкомысленным. — Видишь ли, сюда мужчине пробраться практически невозможно, да мне и не хотелось никому доверяться. Как же иначе я мог бы пройти к тебе один?

— А почему ты решил, что тебе можно пройти? Сколько все же самонадеянности…

— Шарра! Не надо так сердиться. И ничего я не решал. Если бы ты не потребовала открыть окно, я бы просто ушел, как только зазвонили колокола.

— Я… — Она умолкла. Сказать ей было нечего.

— Если я попрошу тебя о небольшом одолжении, ты сделаешь это для меня? — Он сделал шаг к ней, и она инстинктивно подняла руку с кинжалом. Заметив это, он впервые за все время улыбнулся. — Да, — сказал он, — я как раз об этом: можешь меня поранить. По некоторым очевидным причинам я не приносил в жертву собственную кровь, когда входил сюда. Но все же не хотелось бы обижать Дану и находиться здесь во время Майдаладана без соблюдения здешних правил. Если уж Дана способна воздействовать на меня так, как она это делает сегодня, то она, безусловно, заслуживает жертвы. Вон там, возле тебя, есть чаша.

И закатав рукав верхней одежды и голубой рубахи из тонкого полотна, Дьярмуд протянул к Шарре обнаженную руку.

— Я же не жрица! — возмутилась она. — Сегодня ночью, как мне кажется, любая женщина становится жрицей. Сделай это для меня, Шарра, прошу тебя.

Так случилось, что ее кинжал во второй раз вонзился в его плоть. Когда она провела острием клинка по его запястью, сразу полосой выступила алая кровь, и она подставила чашу. А потом он вытащил из кармана носовой платок из серешских кружев и, не говоря ни слова, передал его ей. Собрав несколько капель жертвенной крови, она поставила чашу, положила нож и быстро перевязала ему руку.

— Теперь уже дважды, — прошептал он, вторя ее собственным мыслям. — А будет ли третий?

— Ты же сам напрашиваешься!

Странно, но после этих слов он, словно задумавшись, отошел к окну. Ее комната была на восточной стороне Храма, и в окно светила огромная луна. А кроме того, вдруг поняла Шарра, окно находится очень высоко, поскольку Храм стоит на утесе и его стены как бы являются продолжением отвесных скал. Дьярмуд взялся руками за раму окна и выглянул наружу. Она молча присела на единственный стул возле своей постели. Наконец Дьярмуд заговорил, и голос его звучал по-прежнему очень тихо, но в нем уже не слышалось былого легкомыслия.

— Меня нужно воспринимать таким, какой я есть, Шарра. Я никогда не смогу… передвигаться черепашьим шагом! — Он посмотрел на нее. — Иначе я был бы сейчас Верховным правителем Бреннина, а Айлерон был бы мертв. Ты же была там.

Да, она была там. И это был его выбор; и ни один из тех, что присутствовали в тот день в Большом зале дворца, не сумеет забыть этот день. Шарра продолжала молчать, скромно сложив руки на коленях.

— Когда ты спрыгнула с галереи, — сказал Дьярмуд, — мне показалось, что это какая-то хищная птица упала с небес на свою добычу. А ночью, когда ты облила меня водой за то, что я нахально полез к вам в окно, мне показалось иное: женщина, которая отлично умеет играть в любовные игры. Однако и ту, и другую твою ипостась я увидел снова в Парас Дервале пять дней назад, — Шарра, я пришел сюда совсем не для того, чтобы просто переспать с тобой.

Не веря его словам, она невольно рассмеялась.

Он, оказывается, давно отвернулся от окна и смотрел прямо на нее. Лицо его было залито лунным светом.

— Это правда. Вчера я вдруг понял, что мне неприятна страсть, пробуждаемая Майдаладаном. Я предпочитаю действовать по собственному желанию. И твою страсть я тоже хотел бы разжечь сам. Повторяю: я пришел не для того, чтобы переспать с тобой; я всего лишь хотел сказать то, что ты только что услышала.

Она до боли стиснула руки. Но все же не удержалась и поддразнила его, и голос ее звучал довольно холодно.

— Если это правда, — сказала она, — то, я полагаю, прошлой весной ты явился в Лараи Ригал исключительно для того, чтобы полюбоваться нашими садами, верно?

Он не пошевелился, но голос его, казалось, сам приблизился к ней, каким-то невероятным образом зазвучал совсем рядом. И звучал он чуточку хрипловато.

— Тогда я хотел полюбоваться только одним цветком, — сказал Дьярмуд. — И нашел в ваших садах куда больше, чем надеялся найти.

Ей следовало бы хоть что-то сказать, бросить ему в лицо одну из его же собственных язвительных шуточек, но во рту почему-то пересохло, и говорить она оказалась не в состоянии.

А он уже и сам двинулся к ней, приблизившись всего на полшага, но тут же оказался в темноте, выйдя из полосы света. Пытаясь разглядеть его лицо, Шарра снова услышала его голос — теперь он уже тщательно — и совершенно тщетно! — скрывал охватившее его волнение:

— Принцесса, сейчас настали тяжелые времена, и у этой войны свои законы; она может означать, что наступает конец нашему миру, всему тому, что мы знали и любили. Но, несмотря на это, я с твоего позволения хотел бы посвататься к тебе так, как того требует обычай, как подобает свататься принцу Бреннина к принцессе Катала, и завтра же я скажу твоему отцу то, что говорю сегодня тебе.

Он помолчал. Шарре вдруг показалось, что ее комната вся пронизана лунным светом, и ей на миг стало страшно; она задрожала всем телом и снова услышала его голос.

— Шарра, — сказал он, — В ТВОИХ ГЛАЗАХ ВОСХОДИТ СОЛНЦЕ!

Сколько мужчин делали ей предложение, произнося эту традиционную формулу любви! Сколько мужчин — но ни один никогда не мог заставить ее плакать. Она хотела встать, но не верила собственным ногам. Он все еще был на некотором расстоянии от нее. Согласно обычаю — так он сказал. Станет говорить с ее отцом утром. И она, безусловно, слышала волнение в его голосе…

И снова услышала это волнение в каждом его слове, ибо он снова заговорил:

— Если я неприятно удивил тебя, то прошу за это прощения. Этого я совсем не хотел. А теперь я уйду. И не стану говорить с Шальхассаном до тех пор, пока ты сама мне не позволишь.

Он уже двинулся к двери. И тут она… Но он же не мог видеть ее лица! Сидела-то она в тени и все время молчала…

Она не только вскочила, но и, выталкивая слова из заплетающихся уст, попыталась справиться с мучительной волной любви и страсти, охватившей ее всю, так что голос ее звучал смущенно, но где-то в глубине все же таился смех:

— Ну скажи, к чему вся эта игра? И зачем притворяться, что Майдаладан здесь ни при чем? Чтобы окончательно запутаться, да так и не понять, куда способны занести нас собственные непристойные мысли и желания?

Он резко повернулся к ней, издав горлом какой-то странный звук.

Она сделала шаг в сторону, к свету, чтобы он мог видеть ее лицо, и сказала, глядя ему прямо в глаза:

— Ну скажи на милость, разве я могла бы когда-нибудь полюбить кого-то еще?

И он мгновенно оказался рядом, и его губы уже осушали ее слезы, целовали ее уста, и полная луна Майдаладана светила над ними, осыпая их дождем своих белых лучей, разгоняя царившую вокруг тьму и заставляя их забыть о том, сколько тьмы еще будет у них впереди.

На открытом месте всегда холоднее, но сегодня ночью мороз отчего-то был не такой свирепый, заснеженные холмы сияли ярким светом, а над головой еще ярче светили крупные звезды; свет тех, что помельче и послабее, затмевала полная луна, явившаяся сегодня во всей своей красе.

Кевин ровным шагом ехал к востоку, и постепенно стал ощущаться пологий подъем. Настоящей дороги или тропы не было, во всяком случае, в таких снегах она совершенно затерялась. Но, впрочем, сугробы здесь оказались не слишком глубоки.

Холмы разбегались в обе стороны — к югу и к северу, — и он вскоре добрался до самой высокой точки гряды и остановился, чтобы оглядеться. Вдали в серебристом свете луны посверкивали горные вершины, далекие и загадочные. Он надеялся, что ехать слишком долго не придется.

Справа от него между сугробами и ледяными торосами мелькнула темная тень, и Кевин резко повернулся в ту сторону, пронзительно сознавая, что безоружен и совершенно одинок во всей этой бескрайней ночи.

Но это был не волк. Серый пес неторопливой и какой-то сдержанной походкой приблизился к всаднику и остановился перед самой мордой коня. Это было прекрасное животное, хотя шкуру его покрывали ужасные шрамы, и Кевин сразу почувствовал к нему глубочайшее расположение. Некоторое время они так и стояли — точно статуи в снегу на вершине холма, — слушая тихие шелестящие вздохи ветра.

— Ты отведешь меня туда? — спросил Кевин.

Пес Кавалл еще некоторое время молча смотрел на него, словно пытаясь задать какой-то вопрос или требуя какого-то подтверждения от этого одинокого всадника на одиноком коне.

Кевин догадался.

— Я действительно боюсь, — признался он. — Но я никогда и не стал бы лгать тебе. Какое-то сильное чувство влечет меня, и оно стало еще сильнее — с тех пор, как ты здесь. Я бы и один все равно отправился в Дан Мору. Так ты покажешь мне путь туда?

Порыв ветра взметнул снег на вершине холма. Когда снег улегся, Кавалл повернулся и потрусил вниз по склону холма на восток. Кевин быстро оглянулся. Позади виднелись огни Морврана и Храма, и, если прислушаться, даже здесь еще слышны были приглушенные расстоянием крики и смех. Он натянул поводья, и конь двинулся вперед, следом за псом, и по мере того, как они спускались все ниже по склону, огни и шум окончательно исчезли.

Он знал, что это не слишком далеко от Гуин Истрат. Примерно час Кавалл вел его, спускаясь в долину и чуть забирая к северо-востоку. Конь, человек и пес были единственными движущимися точками в этом зимнем безмолвии и неподвижности. А ведь когда-то здесь зеленели луга, но теперь они были завалены толстым слоем снега, из которого торчали порой одетые инеем кусты, да виднелся свинцовый лед в небольших овражках. Дыхание замерзало, становясь видимым в темном ночном воздухе, а единственными звуками были фырканье коня, шуршание снега под его копытами да вздохи ветра, теперь уже почти неслышные, поскольку Кавалл и Кевин спустились с холма в низину.

Вдруг пес остановился и снова внимательно посмотрел на Кевина, и тот далеко не сразу сумел разглядеть пещеру, хотя они находились прямо напротив нее.

Вход сильно зарос кустарником и плющом и оказался значительно меньше, чем Кевин предполагал — скорее, это была просто трещина в скале. Тропинка вела наискосок, как бы мимо входа в пещеру и куда-то вниз, видимо, к последним пологим отрогам холмов. Не будь луна такой яркой, он бы вообще никакого входа не разглядел.

Если честно, то руки у Кевина здорово дрожали. Он несколько раз медленно и глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, и действительно почувствовал, что сердце начинает биться медленнее и ритмичнее. Спешившись, он встал рядом с Каваллом, глядя на вход в пещеру. Ему было очень страшно.

Потом он еще раз глубоко вздохнул, вернулся к своему коню и долго гладил его по морде, прижимаясь к нему щекой и чувствуя его тепло. Потом взял поводья и развернул коня мордой к холмам и лежавшему за ними городу.

— А теперь ступай, — сказал он и шлепнул коня по крупу.

Немного удивленный тем, как легко это ему удалось, он смотрел, как конь рысцой бежит назад по собственному, ясно видному следу. Кевин еще долго мог его видеть в ясном лунном свете, пока тропа, приведшая их сюда, не повернула на юг и конь не исчез за склоном холма. Он еще несколько секунд постоял, глядя на запад, туда, где исчез его верный друг, и сказал, поворачиваясь к Каваллу:

— Ну что ж, пора и мне. — Пес сидел на снегу, наблюдая за ним своими блестящими глазами, в которых было так много печали, что Кевину захотелось обнять его, но не он был его хозяином, их жизни еще только впервые соприкоснулись, и он не осмелился. Только каким-то детским жестом помахал псу на прощание и, не сказав больше ни слова, пошел прямо в Дан Мору.

И не оглянулся. Позади остался только Кавалл, который, неподвижно сидя на залитом лунным светом снегу, лишь вопросительно посмотрел бы на него своими ясными глазами, если бы он вернулся. А что он ответит на этот немой вопрос? И Кевин, раздвинув колючие ветки кустарника, решительно шагнул внутрь пещеры.

И сразу его со всех сторон окружила темнота. Он не захватил с собой ни фонаря, ни свечи, так что пришлось подождать, пока глаза не привыкли к темноте. И пока он ждал, до него вдруг дошло, что вокруг совсем тепло. Он снял плащ и бросил его у входа, но чуть в стороне. Поколебавшись минуту, он сделал то же самое с великолепно вышитым жилетом, который подарил ему Дьярмуд. Сердце у него екнуло, когда рядом раздался всплеск крыльев, но то была всего лишь птица. Один раз пронзительно прокричала она, потом еще — протяжным дрожащим криком. А потом, несколько секунд спустя, коротко крикнула в третий раз, на полтона ниже. И Кевин, держась правой рукой за стену, двинулся вперед.

Камней под ногами почти не было; пологая тропа вела куда-то вниз. Раскинув руки, он мог обеими коснуться обступавших его стен. Ему казалось, что потолок пещеры где-то очень высоко, но в такой темноте разглядеть что-либо было невозможно.

Сердце уже перестало так бешено биться, и ладони были сухими, хотя стены вокруг были из грубого влажного камня, да и эту сплошную черноту было трудно переносить, но он совершенно твердо знал, что зашел так далеко не просто для развлечения и не для того, чтобы сломать себе шею на темной тропе.

Он двигался вперед еще очень долго, но не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он очутился в пещере. Дважды стены почти смыкались, и приходилось протискиваться между ними боком. Один раз кто-то крылатый пролетел в темноте совсем близко от него, и Кевин в страхе даже присел. Но и это все постепенно оставалось в прошлом. Вскоре коридор резко свернул направо и более круто пошел вниз, и далеко впереди Кевин увидел сияние света.

Стало еще теплее. Он расстегнул еще одну пуговицу на рубахе, а потом, повинуясь странному порыву, скинул рубаху совсем. Огляделся. Даже освещенный этим новым ярким светом верхний свод пещеры был так высок, что совершенно терялся в царившем наверху мраке. Тропа стала шире и теперь спускалась вниз в виде широких ступеней. Он считал их — просто от нечего делать, — и двадцать седьмая ступень оказалась последней. С нее он шагнул на пол какого-то округлого помещения, очень просторного и освещенного ярким оранжевым светом, источник которого он так и не смог определить.

Кевин инстинктивно замер на пороге и сразу же почувствовал, как у него волосы встают дыбом, а сердце мощными толчками погнало кровь по телу. Это было еще не любовное томление, хотя он знал, что появится и оно, а просто воздействие мощных магических сил, которыми обладало это в высшей степени таинственное место.

— Светлы твои волосы, и светла твоя кровь, — услышал Кевин вдруг и резко обернулся.

Он ее не видел, да так и не заметил бы, если б она не заговорила. Не более чем в трех футах от него возвышалась грубо сделанная каменная скамья, вырубленная прямо в скальной породе, и на ней, почти согнувшись от старости вдвое, восседала морщинистая, уродливая старуха. Длинные свалявшиеся пряди неопрятных волос косицами падали ей на спину и свисали по обе стороны ее исхудалого лица. Узловатыми пальцами, такими же искривленными, как и ее позвоночник, она неустанно вязала что-то бесформенное. Заметив, насколько он ошеломлен, старуха рассмеялась громким визгливым смехом, широко открывая свой беззубый рот. Глаза ее, видимо, некогда голубые, теперь, замутненные катарактами, стали белесыми и слезящимися.

Ее бывшее белым платье теперь, покрытое пятнами и засаленное, приобрело совершенно неопределенные оттенок и форму и во многих местах было порвано. Сквозь одну из дыр он увидел пустой мешочек морщинистой груди.

Неторопливо и чрезвычайно почтительно Кевин поклонился ей, Хранительнице Порога. Она все еще смеялась, когда он поднял голову, и слюна текла у нее по подбородку.

— Сегодня Майдаладан, — сказал он.

Через некоторое время она успокоилась, глядя на него снизу вверх и не вставая со своего каменного сиденья. Спина у нее была настолько согнута, что ей приходилось выворачивать шею вбок, чтобы посмотреть на него.

— Верно, — сказала она. — Ночь Возлюбленного Сына. Вот уже семь сотен лет миновало с тех пор, как сюда являлся мужчина, да еще накануне Иванова дня. — Она ткнула куда-то одной из спиц, и Кевин увидел рядом с нею груду костей и череп.

— Я не позволила ему пройти, — шепотом пояснила старуха и засмеялась.

Он сглотнул застрявший в горле комок страха.

— И давно, — с трудом выговорил он, — ты здесь сидишь?

— Дурак! — выкрикнула она так громко и неожиданно, что он подскочил. «Дуракдуракдуракдурак», — эхом отдалось от каменных стен, и где-то высоко он услышал шуршание летучих мышей. — НЕУЖЕЛИ ТЫ ДУМАЕШЬ, ЧТО Я ЖИВАЯ?

«Живаяживаяживаяживая», — услыхал он, а потом стало так тихо, что ему было слышно лишь собственное дыхание. Он видел, как старуха отложила свое вязание — опустила его на пол, рядом с теми костями. Потом она снова, вывернув шею, посмотрела на него снизу вверх. В руках у нее осталась только одна спица, длинная, острая, потемневшая от времени. И нацеленная прямо ему в сердце. И вдруг старуха запела — чистым, но очень тихим голосом, так что никакого эха не последовало:

И за тот краткий миг, что оставался у Кевина Лэйна, прежде чем он выкрикнул это имя, он успел вспомнить огромное множество вещей — что-то с печалью, а что-то с любовью и нежностью. А потом он выпрямился переднею, Хранительницей Порога, чувствуя, как наполняет его магическая сила, и тяжкий вал плотского желания накатил на него, и он, не раздумывая, выкрикнул громко, заставив эхо Дан Моры вторить ему:

— ЛИАДОН! — И эхо зазвенело ему в ответ, и внутри у него мощным ростком проросла неведомая сила, и он ощутил чье-то дыхание, чье-то прикосновение, и лицо его точно овеял ветерок.

Старуха медленно опустила свою спицу.

— Да, верно, — прошептала она. — Проходи. Однако он остался на месте. Сердце его теперь неслось вскачь, но больше уж не от страха.

— У меня есть одно желание, — заявил он.

— Ну, одно-то желание всегда найдется, — буркнула старуха.

Кевин сказал:

— Светлы мои волосы, и светла моя кровь. И кровь свою когда-то принес я в жертву в Парас Дервале, далеко отсюда и не сегодня.

Он ждал, впервые заметив, как переменилось выражение ее глаз. Они, казалось, вернули отчасти свою прежнюю ясную голубизну; а потом — но, возможно, этот оранжевый свет вокруг сыграл с ним какую-то шутку — ему показалось, что спина старухи распрямляется!

Той же спицей она указала ему куда-то в глубь пещеры. Неподалеку, у самого порога, Кевин увидел предметы, предназначенные для жертвоприношения: плоховато отполированный кинжал и грубоватую каменную чашу для жертвенной крови. Это были очень древние предметы, здесь находилась самая сердцевина мироздания. Рядом он заметил еще какой-то каменный столб, довольно высокий, ему по грудь; он торчал из каменного пола и завершался не обычной округлой вершиной, а вытянутым и чуть кривоватым крестом. Рядом с жертвенником и стояла та каменная чаша, немногим больше обыкновенной чайной чашки. Когда-то у этой чаши было две ручки, но одна давно отбилась. Никаких украшений; простая и грубая чаша была исключительно утилитарна, и Кевин даже предполагать не смел, насколько это древний сосуд.

— Проходи, — повторила карга.

Он подошел к камню и осторожно поднял с пола чашу. Она оказалась очень тяжелой. И за эти мгновения ему снова вспомнилось огромное множество вещей; воспоминания пришли к нему откуда-то из прошлого и светили, точно огни долгожданной пристани на далеком берегу или огни родного города, когда на него оглянешься ночью с заснеженного холма.

Он чувствовал себя отчего-то очень уверенно. Ловким неторопливым движением он наклонился над жертвенным камнем и прильнул щекой к кресту. Едва ощутив боль и поймав падающие капли крови в чашу, он услышал сзади какой-то вой и улюлюканье. Это были дикие вопли радости и печали, слившиеся воедино и то затихавшие, то снова усиливавшиеся, и он почувствовал, что обретает наконец свою истинную силу.

И обернулся. Старуха встала. Глаза ее теперь стали ярко-голубыми, одеяние — белоснежным. Волосы тоже были белы как снег, а пальцы — тонки и изящны. Жемчужные зубы, алые губы и легкий румянец на щеках, и Кевин понял, что это румянец страсти.

И он снова сказал ей:

— У меня есть одно заветное желание.

Она засмеялась. Нежным, всепрощающим, теплым смехом матери, что склонилась над колыбелью своего младенца.

— О, Возлюбленный Сын мой, — сказала она. — О, Лиадон! Добро пожаловать, Лиадон, Возлюбленный Сын… Майдаладан. Она непременно будет любить тебя! — И Хранительница Порога, теперь уже в обличье постаревшей, но все еще очень красивой женщины, слегка коснулась пальцем его все еще кровоточившей раны, и он ощутил кожей ее благодатное прикосновение, и кровь сразу перестала течь.

Она привстала на цыпочки и поцеловала его в губы. Желание охватило его, захлестнуло, точно приливная волна при сильном ветре. И он услышал ее слова:

— Двенадцать столетий прошло с тех пор, как я в последний раз предъявляла свои права на это жертвоприношение, которое должно быть совершено по собственной воле жертвующего!

В глазах у нее стояли слезы.

— А теперь ступай, — сказала она. — Скоро полночь, Лиадон. Ты и сам знаешь, куда идти: ты помнишь. Излей же эту чашу и воплоти свое заветное желание, о Возлюбленный Сын мой. Она, конечно же, будет там. Ради тебя она примчится, точно на крыльях, как это было, когда самый первый кабан отметил самого первого из ее возлюбленных. — Изящные длинные пальцы уже раздевали его.

Страсть, мощная волна невиданной дотоле страсти. И пробудившееся в нем могущество вздымало и вздымало эти волны, и они, набегая на невидимый берег, опадали клочьями пены, как прибой. Не говоря более ни слова, он повернулся, действительно отлично помня дорогу, пересек огромный подземный зал, неся свою кровь в каменной чаше, как талисман, и подошел к самому краю расщелины у дальней стены.

Нагой, каким он был во чреве матери и вышел оттуда, стоял он над бездонной пропастью, теперь уже не позволяя своим мыслям возвращаться назад, к утраченным ценностям прошлого. Напротив, он всем своим существом повернулся навстречу тому единственному и заветному своему желанию, тому единственному дару, который он жаждал получить от Нее, и вылил свою дымящуюся кровь прямо в черную дыру в полу, призывая Дану, умоляя ее выйти к нему из чрева земли во имя Майдаладана.

В зале за спиной совершенно померк тот оранжевый свет. И он, стоя в кромешной темноте, уверенно ждал, ощущая в себе столько силы и столько желания, словно вся его жизнь собралась в одну точку и готова была упасть туда, в эту расщелину Дан Мора. Майдаладан. Заветное желание. Белый кабан. Его собственная кровь. Серый пес на снегу у входа в пещеру. Полная луна. Все его ночи любви и восхождения по бесконечным виткам страсти. И теперь только одно.

И она пришла. И это было больше всего на свете.

Она пришла, она была здесь ради него, парила во тьме над расщелиной.

— Лиадон, — прошептала она, и ее чуть хрипловатый от сдерживаемой страсти голос зажег в его душе настоящий пожар. И она, как бы придавая этой страсти окончательную форму, ибо она любила его прежде и еще долго будет любить его, снова прошептала: — Кевин! О, иди же ко мне, дорогой!

И он бросился к ней.

И она действительно оказалась там, и ее руки обнимали его в темноте, и она говорила, что он принадлежит только ей, только ей одной, и на какое-то мгновение ему показалось, что они плывут в воздухе, а затем началось долгое падение — вместе. Ее ноги были переплетены с его ногами, он ласкал ее грудь, целовал ее губы, ее живот, ее бедра, чувствуя, что под его поцелуями она раскрывается, точно чашечка цветка; чувствовал себя диким, неистовым и проник в нее, и они упали куда-то, где не было света, не было стен. Из ее уст вылетали какие-то слабые страстные стоны, когда она целовала его. А он входил в нее и слышал ее страстную песнь любви, слышал свое собственное отрывистое дыхание, чувствовал, как над ними собирается гроза, и знал, что это и есть главное его предназначение в жизни, и слышал, как Дана произносит его Истинное Имя и все прочие его имена, известные во всех других мирах, и сладострастно взрывался, проникнув в самые ее глубины огнем своего семени. И она сгорала в пламени страсти, она вся светилась, она была раскалена добела, и все это сделал с ней он, и в отблесках этой пламенеющей любви он заметил, как земля понемногу приподнимается, чтобы забрать его, и понял, что пришел домой, что наступил конец его странствиям, конец страстным неутоленным желаниям — и тогда земля бросилась ему навстречу, и каменные стены растаяли вокруг них, источая слезы, но в сердце у него не было никаких сожалений, только очень много любви, ощущение собственной силы и светлой надежды, ощущение исполненного желания — и лишь одна печаль, лишь одна забота омрачила те последние полсекунды, когда земля наконец встретила его и приняла в свои объятия.

«Ах, абба!» — совершенно некстати подумал он в этот миг. И встретился с Нею.

А в Храме проснулась Джаэль. И резко села в постели и замерла в ожидании. Еще через мгновение тот же звук повторился, и на этот раз ошибки не было, потому что она уже совсем проснулась. Нет, она не могла ошибиться. Тем более этой ночью. Она все-таки была Верховной жрицей Даны, она носила белые одежды и оставалась непорочной, она всегда должна быть одна, чтобы поддерживать связь с Богиней-матерью, чтобы вовремя услышать этот крик, если он донесется из глубин Дан Моры. И он был ею услышан. И она снова услышала его, тот крик, которого, как ей казалось, не услышит никогда, любовный стон, который земля не исторгала дольше, чем это мог бы себе представить любой из людей. О, этот ритуал отправлялся всегда! И каждое утро после Майдаладана он возобновлялся вновь с тех пор, как в Гуин Истрат был построен первый Храм. Однако жалобное пение жриц на рассвете — это нечто совсем другое; это, в общем-то, просто символ, просто память, а тот голос, что она услышала — душой? — был совершенно иным. И голос этот оплакивал не некую символическую утрату, но Возлюбленного Сына. Джаэль встала, прекрасно понимая, что дрожит как осиновый лист, и все еще не до конца поверив в то, что действительно слышала это. Но звуки все лились, пронзительные, всепроникающие, исполненные безвременного горя, и она оставалась Верховной жрицей и прекрасно понимала, ЧТО должно свершиться сейчас.

В ее гостиной спали трое мужчин. Ни один из них даже не шелохнулся, когда она прошла через эту комнату и, не выходя в коридор, отворила в дальнем конце гостиной маленькую дверцу и — босиком по ледяному каменному полу — быстро пробежала по тайному узкому проходу и отперла еще одну дверь, находившуюся в его конце.

Она вышла прямо под купол, за алтарем, на котором возвышался священный топор. Здесь она остановилась было в нерешительности, но тот голос в ее душе звучал очень громко, настойчиво, ликующе и одновременно печально, и он увлекал ее за собой…

О да, она была Верховной жрицей! И это была ночь Майдаладана, и то невозможное жертвоприношение уже было совершено. Она взялась обеими руками за рукоять топора, который имела право поднимать только Верховная жрица, и слегка приподняла его с колоды, на которой он покоился. Она несильно качнула им и тяжело уронила его на алтарь. Возникло гулкое мощное эхо. И только когда эхо умолкло, Джаэль возвысила свой голос, дабы произнести те слова, что звучали у нее прямо в сердце.

— Лиадон снова умер! — выкрикнула Джаэль. — Слава Лиадону, ибо он умер! — И она заплакала. И горе ее было искренним, и она знала, что каждая жрица во Фьонаваре слышала ее сейчас. Эта власть была ей дана: она все-таки оставалась Верховной жрицей великой Богини.

Постепенно просыпались все те, кто сейчас находился в ее Храме. И они, только расставшись со сном, бежали в святилище и видели там ее, Джаэль, в разорванных одеждах, с окровавленным лицом. И видели, что топор вынут из своего гнезда.

— Лиадон снова умер! — опять закричала Джаэль, чувствуя, как горе и торжество поднимаются у нее в душе, требуя выхода. Теперь уже все жрицы Мормы собрались вокруг нее; она видела, что и они тоже начали рвать на себе одежды, лица их искажает дикое горе, и слышала, как они возвышают свои голоса, чтобы оплакать ЕГО, как это от всего сердца делала и она сама.

Рядом она заметила плачущую послушницу. Девушка принесла плащ Джаэль и ее башмаки. Верховная жрица быстро накинула плащ, обулась и двинулась прочь, ведя всех служительниц Мормы за собой, и все они шли на восток, откуда и доносился слышимый ею зов. В святилище остались мужчины — два мага, три короля, — и в глазах у них был страх. Мужчины почтительно отступили в стороны, давая ей пройти. Но одна женщина ей дороги не уступила.

— Джаэль, — спросила бледная Ким, — кто это был?

Она почти не замедлила шагов и резко ответила:

— Я не знаю. Идем! — И вышла наружу. По всему Морврану горели огни, и вдоль длинной улицы, что вела из города, к ней со всех сторон сбегались серые жрицы. Привели ее лошадь. Она уселась в седло и, не оглядываясь и никого не ожидая, поехала в Дан Мору.

Все двинулись за ней следом. И частенько по двое на одной лошади: воины сажали жриц перед собой в седло, а те никак не могли усидеть и падали, и плакали, потому что их только что подняли из постели. Это был Майдаладан, и близился ранний рассвет, и в серых, светлеющих с каждой минутой сумерках они добрались до пещеры и… увидели пса.

Артур спешился и подошел к Каваллу. Несколько мгновений он смотрел своему верному псу в глаза, потом выпрямился и посмотрел в сторону пещеры. У входа в нее Джаэль преклонила колена; вокруг нее прямо на снегу цвели красные цветы; по лицу жрицы ручьем текли слезы.

Взошло солнце.

— Кто? — спросил Лорин Серебряный Плащ, нарушив долгое молчание. — Кто это был?

Теперь у пещеры собралось уже очень много людей. Все встревожено озирались, оглядывали друг друга, Щурились в ярких лучах утреннего солнца.

Ким Форд зажмурилась, словно от боли.

И тут все стоявшие вокруг жрицы богини Даны запели — сперва неуверенно, но все более и более слаженно — плач по мертвому Лиадону.

— Смотрите! — сказал Шальхассан Катальский. — Снег тает!

И все посмотрели — кроме Ким. И все увидели.

«О, мой дорогой!» — думала Ким и слышала, как шепот вокруг перерастает в рев. Священный трепет. Неверие. Первый всплеск буйной, отчаянной радости. Жрицы завывали от горя и восторга. Солнце сияло над тающими снегами.

— А где Кевин? — вдруг резко спросил Дьярмуд. «Где, ах где? О, мой дорогой!»