Бледный король

§ 8

Под воздвигавшимся каждый май над окружным шоссе щитом с надписью «ПРИШЛА ВЕСНА – ЗНАЧИТ ПОРА ЗАДУМАТЬСЯ О БЕЗОПАСНОСТИ НА ФЕРМАХ», и через северный съезд с его собственным испачканным названием, знаками касательно попрошайничества и скорости и с универсальным глифом играющих детей, вдоль галереи образцов двойных трейлеров, мимо ротвейлера на цепи, трахающего пустоту в безумных судорогах, и шкворчания сковородки, доносящегося из кухонного окна трейлера, чуть направо и потом резко налево вдоль «лежачего полицейского» в еще не расчищенную под новые одинарные трейлеры густую рощу, где треск чего-то сухого, и стрекот насекомых в перегное рощи, и две бутылки и яркий целлофановый пакет, насаженные на ветку шелковицы, затем с видом сквозь зыбкий параллакс молодых веток на участки трейлеров вдоль извилистых дорог и проселков северной части парка, обходящих стороной гофрированный трейлер, где, говорят, мужчина ушел от семьи, а потом вернулся с оружием и убил всех во время просмотра «Драгнета», и раздолбанный заброшенный пятиметровый трейлер, полузаросший на краю рощи, где парни с их девушками складывали на паллетах странные слитные фигуры и оставляли яркие рваные упаковки, пока неосторожное обращение с газовой плитой не привело к взрыву и не вскрыло южную стену огромной лабиальной брешью, обнажившей выпотрошенные кишки жилища на обозрение множеству глаз, пока шприцы и стебли долгой зимы шумно хрустят под множеством ботинок, где роща идет под углом мимо незастроенного тупика, куда они теперь пришли в сумерках понаблюдать, как трясется на подвесках припаркованная машина. Окна затуманились почти до матовости, а корпус такой живой, что будто едет, не сходя с места, машина размером с яхту, скрип стоек и амортизаторов и тряска в почти настоящем ритме. Птицы в сумерках и запахи обломанной сосны и коричной жвачки младшей из них. Колебания напоминают машину, несущуюся на высокой скорости по ухабистой дороге, придают неподвижности «бьюика» сновидческое, пронизанное чем-то вроде романтики или смерти ощущение в глазах девочек, присевших на корточки на опушечном пригорке рощи, с видом дриад и с глазами вдвое шире и торжественней, выглядывающих редкое мелькание бледной конечности за окном (раз к нему прижалась голая пятка, сама трепещущая), понемногу придвигаясь все ближе с каждой ночью недели перед истинной весной, беззвучно подначивая друг друга подойти к трясущейся машине и заглянуть, что наконец делает только одна и не видит ничего, кроме отражения собственных широко распахнутых глаз, когда изнутри доносится слишком хорошо знакомый ей вскрик, что раз за разом будит ее из-за картонной стенки трейлера.

На гипсовых холмах к северу горели пожары, чей дым висел в воздухе и разил солью; потом без жалоб или даже упоминания пропали оловянные сережки. Затем отсутствие на всю ночь, на две. Дитя как мать женщины.[15] То были предзнаменования и знаки: снова Тони Уэр и ее мать в пути по бескрайней ночи. Маршруты на картах, что не складываются под пальцем в понятные формы или фигуры.

По ночам, если смотреть из трейлерного парка, холмы отливали грязным рыжим свечением, доносились взрывы живых деревьев от жара огня и рокот самолетов, бороздящих марево над ними и сбрасывающих толстые языки талька. Порой ночами с неба сыпал мелкий пепел, ложившийся сажей и загонявший все живое под крыши, так что все окна трейлеров по парку отливали подводным сиянием экранов, а когда многие выставляли звук одинаково, передачи доходили до девочки через пепел так отчетливо, словно еще никуда не делся их собственный телевизор. Он пропал без единого слова о нем перед предыдущим переездом. Знак прошлого.

Пацаны в парке носили мятые шляпы и галстуки-шнурки – кое-кто щеголял в бирюзовых, – и из них один помог опустошить отстойник трейлера, а потом принуждал ее к фелляции в качестве вознаграждения, когда она дала слово, что если из его штанов что-то появится, то в них уже не вернется. Еще ни один парень приблизительно ее роста не смог принудить ее к сексу со времен Хьюстона и тех двоих, которые подлили ей что-то в газировку, отчего они перевернулись на бок, и она уже не могла сопротивляться и лежала, глядя в небо, пока они делали свое отдаленное дело.

На закате север и запад были одного цвета. В ясные ночи она могла читать под янтарным свечением ночного неба, сидя на пластмассовом ящике, служившем им крыльцом. В сеточной двери не было сетки, но она все равно считалась сеточной дверью, о чем девочка не раз задумывалась. В саже на кухонной плите можно было рисовать пальцами. В пламенеющем оранжевом до темнеющих сумерек в вони креозота, горящего в зубчатых холмах с подветренной стороны.

Ее внутренний мир богатый и многогранный. В фантазиях о любви это она сражалась и превозмогала, спасая какой-нибудь предмет или персонажа, только они ни разу не проступили отчетливо и не приняли форму или имя.

После Хьюстона ее любимой куклой была лишь голова куклы, с вычурно уложенными волосами и дыркой с резьбой для шеи; девочке исполнилось восемь, когда тельце потерялось и теперь лежало в бурьяне, вечно на спине и в неведении, пока голова продолжала жизнь.

Социальные навыки матери отличались безразличием и не включали правдивость или последовательность. Дочь приучилась доверять делам и считывать знаки в мелочах, о чем не ведают обычные невинные дети. Затем наискосок срединной трещины в столешнице появился мятый дорожный атлас, раскрытый на родном штате матери, где поверх ее места происхождения лежали споры засохшей слизи, пронизанной красной нитью крови. Так открытым атлас лежал, неупомянутый, около недели; они ели вокруг него. Он собирал пепел, нанесенный ветром через прорванную сетку. Муравьи досаждали всем трейлерам в парке – зарились на что-то в пепле с пожара. Они особенно кишели в одной точке – высоком месте, где деревянная обшивка кухни некогда отошла и выгнулась наружу от жара и откуда спускались параллельные две сосудистые колонны черных муравьев. Ела из банок, стоя у анодированной раковины. Два фонарика и выдвижной ящик с огарками свечей, которых мать сторонилась, ибо ее лучиком света в мире были сигареты. По пачке боракса в каждом углу висящими по бокам проводами, местонахождение хозяина было неизвестно старейшинам парка, чьи шезлонги стояли нетронутыми пеплом в центральной тени сумаха. Одна из них, матушка Тиа, предсказывала будущее: сушеная и дрожащая, лицо – облупленный пекан, целиком объятое черным, два отдельных зуба – как выстоявшие кегли в «Шоу-Ми Лейнс», владелица собственных колоды и подноса, где белел копившийся пепел, называла ее chulla [16] и не брала денег, страшась Дурного Глаза, с каким девочка подсматривала за ней через телескоп скрученного журнала из дырки в сетке. В тени сумаха пыхтели две ребристых и желтоглазых псины и поднимались лишь иногда – выть на самолеты, трепавшие пожары.

Солнце над головой – словно глазок в самопожирающее сердце ада.

Еще одним знаком было, что матушка Тиа отказалась пророчить, причем не с категоричным отказом, а с мольбой о милосердии под пронзительный хохот других старейшин и вдов в тени; никто не знал, почему она боится девочку, а она не объясняла, но, зажав зубом нижнюю губу, вновь и вновь чертила особую букву в воздухе перед собой. По матушке девочка будет скучать, среди прочего доверив голове куклы нести воспоминания о ней.

Социальные навыки матери отличались безразличием со времен клинического заключения в Юниверсити-Сити, штат Миссури, где ее запрещали посещать восемнадцать рабочих дней, на протяжении которых девочка скрывалась от соцслужбы и спала в брошенном «додже», чьи дверцы можно было запереть выкрученными вот так вешалками.

Девочка часто посматривала на открытый атлас и помеченный на нем чихом город. Она и сама родилась там, в окрестностях, в городке, носившем ее имя. Ее второй опыт из тех, что обычно изображались в нежных красках безразличными словами ее книг, произошел в заброшенной машине в Юниверсити-Сити, штат Миссури, от рук мужчины, который умел снять одну вешалку выпрямленным крючком другой и сказал ее лицу под его митенкой, что можно либо по-хорошему, либо по-плохому.

Самый долгий срок, когда она жила одним воровством из магазинов, – восемь дней. Не более чем умелый вор. Во время пребывания в Моабе, штат Юта, знакомый сказал, что у ее карманов нет воображения, и скоро был арестован и отправлен тыкать заостренной палкой в мусор на обочине шоссе, пока они с матерью проезжали мимо на самодельном жилом фургоне под управлением Пинка́ – торговца пиритом и самодельными наконечниками стрел, с кем мать не произносила ни единого слова, только сидела перед радио, раскрашивая ногти разными цветами, он однажды так сильно ударил девочку кулаком в живот, что перед глазами поплыли цветные пятна, и она вплотную нюхала ковер и слышала, как именно мать отвлекала Пинка своими губами от дальнейшего внимания к дочери. Тогда же она научилась перерезать тормоза так, чтобы авария откладывалась на время согласно глубине прореза.

Ночью на паллете в охряном сиянии ей снилась еще и скамейка у пруда под убаюкивающее бормотание уток, пока она держала нитку от чего-то с нарисованным личиком, парящего в небе, то ли воздушного змея, то ли шара. Другой девочки, которую она никогда не увидит и не узнает.

Однажды на системе межштатных магистралей страны мать заговорила о собственной безголовой кукле, за которую цеплялась в аду земных лет ее детства в Пеории и нервной болезни ее матери (на этих словах ее профиль скривился), когда мать матери отказывалась отпускать ее из дома, она еще попросила бродяг снаружи обить найденными выброшенными автоколпаками каждый дюйм своего жилища, чтобы отражать передачи Джека Бенни – богача, который, как верила бабушка, сошел с ума и стремится к мировому контролю мышления посредством радиоволны особой частоты и оттенка. («Такие злые люди не могут оставить мир в покое» – непрямая цитата или парафраз со слов матери за рулем, когда она одновременно курила и пользовалась пилкой для ногтей.) Девочка вменила себе задачу читать знаки и знать свою историю, прошлую и настоящую. Чтобы истолочь битое стекло в порошок, нужен час времени, кусок кирпича и прочная поверхность. Она воровала говяжий фарш и булочки, вминала толченое стекло в мясо, готовила на жаровне из лобового стекла в кузове брошенного «доджа» и многие дни кряду оставляла эти изощренные блюда на переднем сиденье, пока наконец принуждавший ее мужчина не воспользовался вешалкой, чтобы взломать автомобиль и украсть их, после чего уже не возвращался; вскоре мать выписали под опеку дочери. Укладка дисков внахлестку невозможна, но бабушка требовала, чтобы каждый колпак соприкасался с соседними, где только возможно. Так электрификация лишь одного передавала заряд всем, чтобы отразить бомбардировку волнами. Смертоносное поле отрубило радиоприемники во всем квартале. Дважды получив выговор за воровство электричества, старуха разыскала где-то генератор, который работал, пусть и шумно, на керосине и подскакивал и трясся возле бомбовидного баллона пропана рядом с кухней. В детстве матери иногда разрешалось закапывать воробьев, что сгорали на доме и испускали душу в единственной вспышке и облачке дыма в форме птички.

Девочка читала о лошадях, биографии, химии, психиатрии и по возможности «Популярную механику». Целеустремленно изучала историю. Прочитала «Мою борьбу» и не поняла, из-за чего сыр-бор. Читала Уэллса, Стейнбека, Кина, Лору Уайлдер (дважды) и Лавкрафта. Читала половинки множества рваных и выброшенных вещей. Читала «Алый знак доблести» без обложки и нутром поняла, что автор в жизни не видел войну и не знал, что после некой крайности человек воспаряет чуть выше страха и может глядеть ему прямо в глаза, делая все, что нужно или можно, лишь бы выжить.

Парень из трейлерного парка, пытавшийся воспользоваться ей в висящей вони их собственных отбросов, теперь по ночам собирал своих друзей перед трейлером, они рыскали вокруг и издавали нечеловеческие вопли в пеплопадах, а дочь дочери водила круги внутри кругов у собственного имени на карте и ведущих туда артерий. Гипсовые пожары и мерцающая вывеска парка были полюсами пустынной ночи. Пацаны рыгали и выли на луну, и вой ничем не походил на настоящий, и смех их был натянутый, и слова – безразличные к любви, от которой, говорили они, их распирает и которую она еще почувствует на себе много раз без счета.

Пока мать была с мужчинами, девочка заказывала каталоги и бесплатные предложения, что ежедневно приходили по почте с образцами продуктов, какие покупают себе в удовольствие люди, имеющие дома, как и она, считавшая, что занимается на домашнем обучении, и не ездившая на автобусе с детьми из парка. Те как на подбор отличались оторопелым осоловелым выражением лиц нищих из одного и того же места; трейлеры, вывеска и проезжающие грузовики были мебелью их мира, что ходил по орбите, но не вращался. Девочка часто представляла их в зеркале заднего вида, уменьшающихся, с поднятыми на прощание руками.

Одна из полос нарезанной асбестовой ткани, аккуратно помещенная в платную сушилку, когда мать несостоявшегося насильника сложила туда белье и вернулась в «Серкл Кей» еще за пивом, привела к тому, что ни парня, ни его мать больше не видели за пределами их стоявшего на кирпичах двойного трейлера. Так прекратились и пацанские ночные серенады.

Консервная банка из-под супа с нечистотами или телом сбитого зверька внутри, помещенная под кирпичи или покрытую пластиком решетку магазинного приставного крыльца, наполняла и поражала данный трейлер чумой рыхлых мух. Тенистое дерево можно убить, вогнав короткую медную трубку в его основание всего в пару ладоней глубины под землей; листья буреют на глазах. Хитрость с тормозами или топливопроводом – зачищать плоскогубцами почти до истончения, а не перерезать разом. Тут тоже нужна сноровка. Совокупные пол-унции сахара в бензобаке обезвредят любой транспорт, но это мастерства не требует. Как и пенни в электрощитке или красный краситель в трейлерной цистерне с водой, находящейся под служебным люком на всех моделях, кроме новейших, каких в парке «Виста-Верде» не наличествовало.

Зачатая в одной машине и рожденная в другой. Ползущая в снах, чтобы увидеть собственное зачатие.

В пустыне нет эхо, и тем она напоминает море, откуда явилась. Порой ночами доносились звуки пожара, или кружащих самолетов, или дальнобойщиков на 54-м в сторону Санта-Фе, стенания шин были сродни лепету далекого прибоя; она лежала на паллете, слушала и представляла не море или собственно едущие фуры, а что самой было угодно. В отличие от матери или бестелой куклы, она была свободна в своей голове. Необузданный гений больше любого солнца.

Девочка прочитала биографию Хетти Грин – матереубийцы и осужденной фальшивомонетчицы, та покорила фондовый рынок, при этом копя обмылки в мятой жестяной коробке, которую носила при себе, и не боялась никого и ничего. Прочитала «Макбет» в виде цветного комикса с диалогами в облачках.

Комик Джек Бенни прикладывал ладонь к лицу с чувством, которое, рассказывала мать в периоды просветления, мнилось ей нежным и о котором она тосковала и мечтала внутри родительского дома с панцирем из электрощитов, пока ее мать строчила ФБР закодированные письма.

На заре красные равнины на востоке растемнялись, ворочалась в своем подземном логове ужасная и деспотичная дневная жара; девочка клала голову куклы на подоконник, глядя, как открываются ее красные глазки, а камешки и мусор отбрасывают тени в человеческий рост.

Ни в одном из пяти штатов ни разу не носила платье или кожаную обувь.

На рассвете пожаров восьмого дня мать появилась в машине, громоздкой из-за гофрированного жилого модуля на кузове, а за рулем сидел неизвестный мужчина. На боку модуля виднелась надпись LEER [17].

Блокировка мышления, сверхвключение. Неопределенность, зацикливание, туманное мышление, конфабулез, речевая бессвязность, замалчивание, афазия. Мания преследования. Кататоническая неподвижность, пассивная подчиняемость, эмоциональная тупость, размывание «я – ты», когнитивные нарушения, ослабленные или неясные ассоциации. Деперсонализация. Мания центральности или величия. Компульсивность, ритуализм. Истерическая слепота. Промискуитет. Солипсизм или экстатические состояния (редко).

Д. Р. / М. Р. Этой Девочки: 04.11.1960, Энтони, Иллинойс.

Д. Р. / М. Р. Матери Девочки: 08.04.1943, Пеория, Иллинойс.

Последний адрес: 88052, Нью-Мексико, Орган, Дозуоллипс, 17, трейлерный парк «Виста-Верде Эстейтс», трейлер Е.

Рост / Вес / Цвет глаз и волос Девочки: 160 см, 43 кг, карий, русый.

Места работы Матери, 1966–1972 (по форме Налоговой службы 669-D [Свидетельство об аресте имущества за неуплату федеральных налогов, Округ 063(a)], 1972): ассистентка по уборке столовой, «Рейберн-Трэпп Агрономикс», Энтони, штат Иллинойс; квалифицированный оператор шелкографического пресса до травмы запястья, компания «Олл-Сити Юниформ», Элтон, штат Иллинойс; кассир, корпорация «Конвиньент Фуд Март», Норман, штат Оклахома, и Джасинто-Сити, штат Техас; официантка, «Стакис Ресторантс Корп.», Лаймон, штат Колорадо; ассистентка по составлению графиков производства клейкого материала, компания «Нейшенл Старк энд Кемикал», Юниверсити-Сити, штат Миссури; хостес и официантка, ночной клуб «Дабл Дес Лайв Стейдж», Лордсберг, штат Нью-Мексико; контрактный поставщик, служба временной занятости «Кавалри», Моаб, штат Юта; организация и уборка зоны содержания собак, «Бест Френдс Кеннел энд Грум», Грин-Вэлли, штат Аризона; кассир билетной кассы и подменный ночной управляющий, «Живые выступления для взрослых от Риске ХХ», Лас-Крусес, штат Нью-Мексико.

Потом они снова ехали в ночи. Под луной, что круглой поднималась перед ними. Что звалось задним сиденьем пикапа, было узкой полкой, где девочка могла спать, если вместить ноги за настоящими сиденьями, чьи подголовники тускло лоснились от немытых волос. Хлам и дрожжевой запах выдавали пикап, в котором живут или жили; пикап и его водитель пахли одинаково. Девочка в хлопковом лифе и джинсах, куда-то сбежавших ниже коленей. Представление матери о мужчинах – что она ими пользуется, как колдунья пользуется безгласными животными, знак и цель ее противоестественных способностей. Ее заявленное название для них, против которого девочка никогда не возражала: фамильяр. Смуглые мужчины с бакенбардами, посасывавшие деревянные спички и сминавшие банки в руках. На чьих шляпах виднелись линии пота, как кольца деревьев. Чьи взгляды ползают по тебе в зеркале заднего вида. Мужчины, которых невозможно представить в виде детей, как они, нагишом, глядят снизу вверх на того, кому они доверяют, держа игрушку в руках. С кем мать говорила как с младенцами и позволяла пользоваться собой, как безголовой куклой.

В мотеле Амарилло девочке сняли собственный запертый номер вне слышимости. Вешалки со стержня в шкафу не снимались. Голова куклы с помадой от розового мелка смотрела телевизор. Девочка часто мечтала о кошке или другом маленьком питомце, чтобы кормить и утешать, поглаживая его по голове. Мать боялась крылатых насекомых и носила с собой баллончики спрея. Перцовый баллончик на цепочке, растаявшая косметика, портсигар/зажигалка из кожзама в сумочке с красными блестками внахлестку, которую девочка раздобыла в Грин-Вэлли на Рождество, всего лишь с маленькой прорехой у дна, где она вынула напильником электронную метку, и в которой вынесла тот самый лиф, что теперь был на девочке, с вышитыми розовыми сердечками забором на уровне груди.

Еще в пикапе пахло испорченной едой и было окно без ручки, которое водитель поднимал и опускал щипцами. Приклеенная на козырек открытка провозглашала, что парикмахерши трудятся, пока не будет торчать. С одной стороны у него не хватало зубов; бардачок был заперт. В тридцать у матери на лице начали слабо проступать линии плана второго лица, которое ей уготовила жизнь и которое, боялась она, окажется лицом ее матери, и во время заключения в Юниверсити-Сити она сидела, поджав колени к груди и покачиваясь, и царапала себя, стремясь нарушить план лица. Зернистая фотография матери матери в переднике, в возрасте девочки, лежала свернутой в голове куклы вместе с обмылками и тремя библиотечными карточками на ее имя. Во второй прокладке круглого вместилища – ее дневник. И одинокий снимок матери в детстве, на улице, под зимней моросью в стольких куртках и шапках, что она казалась родственницей баллона с пропаном. Электрифицированный дом вдали и круг растаявшего снега у его основания, и мать за спиной маленькой матери поддерживает ее в вертикальном положении; у девочки был круп и такой жар, что она боялась не выжить, а ее мать поняла, что если ребенок умрет, то ей не останется на память фотографий, и тогда она закутала дочку и отправила на снег ждать, пока сама выпрашивала соседскую «Лэнд Камеру», чтобы ее девочка не была забыта после смерти. Фотография перекосилась от долгого складывания, на снегу не виднелись отпечатки следов, детский рот был широко открыт, а глаза смотрели снизу вверх на мужчину с фотоаппаратом, веря, что это правильно, что вот так и проходит нормальная жизнь. Первую треть нового дневника девочки занимали планы на бабушку, усовершенствованные с возрастом и накопленными познаниями.

За рулем сидела мать, а не мужчина, когда она проснулась под шорох гравия в Канзасе. Стоянка грузовиков удалялась, а по дороге за ними бежало что-то вертикальное и размахивало шляпой. Девочка спросила, где они, но не о мужчине, который все три штата проехал, не снимая с ляжки матери преступную руку, что разглядывалась в щель между сиденьями рядом с так же стиснутой головой куклы и чье отделение, и долгий полет привиделись в том же сне, чьей частью поначалу казались рывок с места и шум. Дочери теперь было тринадцать, и она выглядела на них. Глаза матери становились отрешенными и полузакрытыми в обществе мужчин; теперь, в Канзасе, она корчила рожи в зеркало заднего вида и жевала жвачку. «Давай там оттуда вперед, впредь впереди едь, че ты там». Жвачка пахла корицей, а из ее сложенной фольги можно было сделать отмычку для бардачка, если сложить на конце пилки.

Перед стоянкой «Портейлс», под солнцем чеканного золота, девочка, лежа в зыбком полусне на тесной задней полке, пострадала от мужчины, подтянувшегося за руль пикапа, сложившего руку бесчувственной клешней и запустившего ее через подголовник сжать ее личную сиську, задушить сиську, с глазами бледными и непохотливыми, пока она притворялась мертвой и глядела, не моргая, мимо, его дыхание слышное, а кепка цвета хаки – вонючая, он лапал сиську с как будто бы рассеянной бесстрастностью, сбежав только от цокота каблуков на стоянке. Все равно большой прогресс, по сравнению с Сезаром в прошлом году, который работал на покраске придорожных знаков, ходил с вечными зелеными крупицами в порах лица и рук и требовал у матери и девочки никогда не закрывать дверь туалета, чем бы они там ни занимались, его, в свою очередь, превзошел хьюстонский район складов и выпотрошенных лофтов, где мать и дочь на два месяца отяготил «Мюррей Блейд», полупрофессиональный сварщик, чей нож в пружинных ножнах на предплечье закрывал татуировку этого же ножа между двумя бесхозными синими грудями, набухавшими, если сжимать кулак, что сварщика забавляло. Мужчины с кожаными жилетками и норовом, нежные по пьяни так, что мурашки по коже бегают.

Шоссе 54 на восток не было федеральным, и порывы от встречных фур били по пикапу и его модулю, вынуждая мать бороться с рысканьем. Все окна – опущены из-за застоявшегося запаха мужчины. Неименуемая вещь в бардачке, который мать велела закрыть, чтобы не видеть. Карточка с анекдотом чертила в обратном потоке воздуха завитки и растворилась в блеске оставшейся позади дороги.

В «Конвиньент Марте» к западу от Пратта, штат Канзас, они купили и съели буррито, разогретые в предоставленном для этой цели устройстве. Преогромный недопиваемый слаш.

Кроме панциря из дисков и фольги, лучшей обороной на случай, когда придут безумец Джек Бенни и его рабы со спиральками в глазах, заявляла мать матери, будет притвориться мертвой, лежать с открытыми пустыми глазами и не моргать или дышать, чтобы мужчины убрали свои бластеры, обошли дом, посмотрели на них, пожали плечами и сказали друг другу, что, видать, уже опоздали, так как женщина и ее маленькая девочка уже скончались, чего их теперь трогать. Принужденная репетировать вместе, в отдельных кроватях, с открытыми флаконами таблеток на столе меж ними, сложенными на груди руками и широко раскрытыми глазами, дыша так незаметно, что грудь не поднималась. Старшая женщина умела держать глаза открытыми и не моргать очень долго; мать в детстве не умела, и скоро они закрывались сами по себе, ведь живое дитя – не кукла, ему нужно моргать и дышать. Старшая женщина говорила, время и дисциплина помогут, научат смачивать глаза без моргания. Она читала декады по бусам из бродячего цирка и повесила на почтовый ящик никелевый замочек. Окна в полумесяцах между черными кругами колпаков заклеивались фольгой. Мать девочки носила капли и вечно жаловалась на сухость глаз.

Впереди ехать было приятно. Она не спрашивала о мужчине из пикапа. Они были в его пикапе, а он – нет; непонятно, на что тут жаловаться. Отношение матери было наименее безразличным, когда они сидели плечом к плечу; она подшучивала, пела и украдкой поглядывала на дочь. Весь мир за пределами фар скрывался. Ее фамилией была девичья бабушки, Уэр. Она могла закинуть пятки на черную приборку пикапа и смотреть между коленей, весь язык фар на дороге – между ними. Прерывистая разделительная черта обстреливала их азбукой Морзе, луна, белая как кость, была круглой, и по ней бежали облака, принимая разные обличья. Сперва пальцы, потом целые ладони и деревья молний трепетали на западном горизонте; за ними никто не гнался. Она все высматривала огни фар или признаки. Помада матери была слишком яркой для выражения ее губ. Девочка ничего не спрашивала. Шансы были велики. Этот мужчина либо из той разновидности, что напишут заявление, либо из той, что устремятся вслед, как второй Пинок, и найдут их за то, что бросили его размахивать шляпой на дороге. От вопроса лицо матери обмякнет, пока она будет придумывать, что сказать, когда правда в том, что она даже об этом не задумывалась. Благословление и жребий девочки – знать оба разума как один, держать руль, пока в глаза вновь закапывается «Мурин».

Они позавтракали в Плеплере, штат Миссури, а дождь пенился в стоках и бил в стекло кафе. Официантка во всем белом, как медсестра, запомнилась грубым лицом, называла их обоих своими милыми, носила значок с надписью «У меня остался всего один нерв, и ты на нем играешь», и заигрывала с рабочими, чьи имена уже знала, пока из кухни валил пар над стойкой, где она вешала странички из блокнота, а девочка почистила зубы в туалете со сломанной защелкой. Висящий над дверью колокольчик извещал о клиенте. Мать хотела бисквиты, картофельные оладьи и кукурузную кашу с сиропом, и они сделали заказ, и мать нашла сухую спичку, и скоро девочка слышала, как она смеется над чем-то, что сказали мужчины за стойкой. По улице струился дождь, медленно проезжали машины, а их пикап с жилым модулем стоял лицом к столику с все еще включенными габаритками, которые она видела, как видела мысленным взором законного хозяина пикапа где-то до сих пор на дороге под Кисметом, вытянувшим руки-клешни в пространство, куда скрылась из виду машина, пока мать колотила по рулю и сдувала волосы с глаз. Девочка зачерпнула тостом желток. Двое мужчин вошли и заняли соседнюю кабинку, у одного были похожие усики и глаза под красной кепкой, почерневшей от дождя. Официантка с коротким огрызком карандаша и блокнотом произнесла:

– На кой черт уселись в эту грязную кабинку?

– Чтобы быть поближе к тебе, дорогуша.

– Так вон там бы тогда сели бы и были бы еще ближе.

– Блин.