Бездна

В предрассветный час

Рома...

Сальваторе Рома расхаживал в тесном, плохо освещенном пространстве между старыми бойлерами в подвале.

Начинается.

Чувствуется начало, хотя дело движется очень медленно.

Терпение, напоминал он себе, терпение. Долго ждал, еще чуть обожди.

Маврицио примостился на низенькой полке, роясь в белой пластиковой сумке, откуда вытащил отрубленный человеческий палец и показал ему.

— Посмотри только на этот ноготь, — презрительно предложил он на Одном Языке. Ноготь очень длинный, идеальной формы, крашенный ярко-красной краской с бирюзовой диагональной полоской. — Почему это считается красивым?

Капуцин впился в ноготь острыми зубами, вырвал, обнажив лунку, выплюнул обратно в сумку.

— Рад, что их время приходит к концу. Ненавижу их.

Рома с любопытством смотрел, как Маврицио принялся грызть окровавленный палец, резкими поспешными рывками отрывая куски плоти. Ясно, старый приятель в дурном настроении. Рома хранил молчание. Дальше будет больше.

— О моей уверенности сам можешь судить, — продолжал, в конце концов, Маврицио. — Я весьма озабочен недавним развитием событий.

— Правда? — Он сдержал улыбку. При всей любви к Маврицио хочется, чтобы он обладал чувством юмора. — Очень удачно это скрываешь.

— Буду весьма признателен, если ты бросишь насмешки. Не следовало допускать незнакомца. С первого взгляда понятно, что он помешает.

— Скажи, пожалуйста, откуда ты знаешь?

— Чувствую. Темная карта, незваный, никому не ведомый, не сказавший ни одного слова правды. Надо было его выгнать, на порог не пускать до конца выходных.

— Я и хотел это сделать по первому побуждению, потом передумал.

— В отеле должны жить экстрасенсы, хотя бы по одному в каждом номере. А в одном из них он поселился.

— Правда, хотя он, по-моему, тоже может оказаться экстрасенсом.

Маврицио уже начисто сгрыз фалангу, раскусил кость пополам, стал высасывать мозг.

— Да? И на чем же основано твое мнение?

— На том, что он помечен. Полагаю, ты тоже заметил.

— Разумеется. С первого взгляда. Однако он не просто помечен, а ранен, значит, сталкивался с тварями Иного — выдержал и остался в живых.

— "Сталкивался" — неоднозначное слово, Маврицио. Скорей всего, просто случайный невинный прохожий, нечаянно получивший ранение.

— Возможно, но сам факт, что он выжил, меня беспокоит — сильно беспокоит. Вдруг работает на врага?

— Не будь старой грымзой, Маврицио, — рассмеялся Рома. — Нам вражеские агенты известны, он не из их числа.

— Нам известны одни Близнецы. Может, еще кто-то есть? По-моему, надо подумать.

Приятное настроение сменилось раздражением.

— Не хочу ничего больше слышать. Ты с самого начала возражал против плана, ищешь любой предлог, чтоб его отменить.

Маврицио, покончив с первой фалангой, сплюнул остатки кости в пакет и занялся огрызком.

— Я не напрасно стараюсь отговорить тебя. Не забудь, я к тебе прислан советником.

— Помощником, Маврицио.

Капуцин сверкнул на него глазами:

— Мы с тобой оба служим Иному.

— Но я главный. Принимаю решения, ты помогаешь. Запомни.

Это уже не раз обсуждалось. Маврицио прислали на помощь, однако он со временем взял на себя роль наставника. Роме это не понравилось. Никто дольше и усердней его не трудился над планом на службе Иному. Он прошел тяжелый путь страданий, тюрем, даже смерти, поэтому ему не требуются непродуманные советы, особенно в последнюю минуту.

— Почему ты не слушаешь, — продолжал Маврицио, — когда я говорю, что план вообще преждевременный? Ты слишком нетерпеливый.

— Нетерпеливый? Я жду века — буквально! Не смей называть меня нетерпеливым!

— Ну, очень хорошо, терпеливый. Но еще не сговорился с Женщиной, не получил верных знаков.

Получил, ибо сам объявляю их верными.

— Женщина не имеет значения.

— Потом, почему именно здесь? — не отставал Маврицио. — В Нью-Йорке слишком многолюдно. Слишком много случайностей, слишком много возможностей потерпеть неудачу. Почему не где-нибудь в пустыне? Скажем, в каком-нибудь отеле в Неваде, в Нью-Мексико?

— Нет. Я хочу здесь.

— Почему?

— У меня свои соображения.

Маврицио швырнул почти доеденный палец в другой конец помещения, спрыгнул на пол, встал на ноги. Всегда писклявый голосок понизился на две октавы, он сбросил обезьянью маску капуцина и предстал в настоящем обличье могучего, широкоплечего черного мохнатого существа с налитыми кровью глазами, четырех футов ростом.

— Тебе не позволено иметь свои соображения! Ты — Тот Самый. Ты здесь для того, чтобы открыть врата. Вот твой долг и предназначение. Личной мести не должно быть в твоей жизни!

— Тогда выбрали бы другого, — с холодным спокойствием сказал Рома. — У кого нет прошлого — долгого прошлого. У кого нет личных счетов. Но никто больше не наделен правом выбора, когда речь идет о плане. Поэтому, если я говорю — здесь, значит, здесь и начнется.

— Вижу, мое слово значения не имеет, — обиделся Маврицио, вновь преображаясь в капуцина. — Только хорошенько запомни: я считаю, что действовать преждевременно, время и место неправильно выбраны, поэтому дело кончится плохо. Кроме того, я считаю, что чужой допущен напрасно. Он враг. Вспомни, что на нем надето — ужас и кошмар.

Рома расхохотался, с радостью разрядив возникшее напряжение. Маврицио приходится часто ставить на место, но он слишком полезный союзник, чтоб ссориться.

— Признайся, Маврицио, именно это тебя раздражает.

— Ты же видел его безобразную куртку. Полнейшая жуть. — Он смерил Рому взглядом: — Как твой новый костюм? Хвалил кто-нибудь?

— Почти все. — Впрочем, это нисколько его не волнует.

— Видишь? Я говорил...

Рома махнул рукой:

— Тише! — По коже у него мурашки забегали. — Чувствуешь? Начинается... сила прибывает, накапливается. Теперь с минуты на минуту.

Врата скоро откроются. Можно только догадываться, что происходит со спящими экстрасенсами на верхних этажах. Меньше всего хотелось бы оказаться сейчас в их снах. Ему стало их почти жалко.

Почти.

Олив...

...проснулась, услыхав пение. С усилием открыла глаза и охнула.

Вокруг кровати столпились тринадцать фигур в балахонах с капюшонами, у всех в руках толстые черные свечи. Она вскрикнула, но из-под матерчатого кляпа во рту вырвался лишь глухой стон.

Попыталась вскочить — руки связаны за спиной, сама привязана к кровати. Сообразила в паническом ужасе, что кольца исчезли, с шеи снято распятие.

— Думаешь, будто сможешь спастись, Олив? — проговорил голос, исходивший от какой-то фигуры, а чей — непонятно. Лица под капюшонами тонут в чернильной тени. Похож на отцовский, хотя быть того не может... он умер... десять лет назад.

Она принялась читать молитву:

— Отче наш, сущий на небесах...

— Да, — подтвердил голос. — Действительно думает, будто спасется. Бедняжка.

Раздался смех, мужской и женский.

— Разреши напомнить, почему никогда не спасешься, — продолжал голос. — Вернемся назад и посмотрим, почему Господь навсегда от тебя отвернулся.

Олив закричала сквозь кляп:

— Нет! Пожалуйста, больше не надо!

Она стала вдруг уменьшаться в размерах, кляп изо рта выскочил, веревки с рук и с ног упали, вокруг тела завертелась липкая лента, приматывая руки к бокам, связывая ноги вместе. Хотела снова закричать, и ничего не вышло. Гостиничный номер растаял, вместо него возник сырой подвал, освещенный факелами.

Боже правый, знакомое место, до ужаса точно известно, что будет. Годы, десятки лет не вспоминалось, но постепенно во время сеансов по восстановлению памяти открывались двери, накрепко запечатанные в сознании ради самозащиты. Открывались одна за другой, и теперь она знает, что с ней происходит.

Отец — негодяй. После развода мать, пропагандистка Библии, прожужжала ей уши, понося его за пьянство и безответственность, хотя Олив по-прежнему проводила с ним все выходные. Однажды он вместе с друзьями затащил ее на «службу»...

Подвал уже отчетливо виден... точно она действительно там...

И вдруг поняла, что действительно там. Неужели заставят вспомнить... ей снова пять лет, сейчас вновь повторится кошмар...

Нет-нет-нет! Нет, пожалуйста!

Отвернуться нельзя, нельзя даже глаза закрыть. Все тут — кровью на стенах начерчены пентаграммы, перевернутые кресты. Впереди лежит огромная мраморная плита, забрызганная красным. В высоком глубоком камине справа вертится что-то на вертеле, кажется обезьянка.

К губам поднесен кубок.

— Пей! — приказывает отцовский голос.

Видя внутри густую красную жидкость, ощутив медный вкус, Олив с отвращением отшатнулась.

— Пей! — велел голос.

Ее схватили за волосы, дернули, заставили открыть рот, полилась густая теплая солоноватая жидкость. Она закашлялась, поперхнулась, жидкость лилась, текла по лицу, заливала ноздри, глотай либо захлебывайся, глотай либо тони...

Олив глотала, плевалась, пыталась срыгнуть, но ей сдавили горло, заставив глотать.

Потом положили на стол — собственно, на грубую деревянную скамейку, — откуда было видно, как фигура в капюшоне отрезает куски от обезьяны на вертеле... от крупного существа с непомерно большой головой для обезьянки. Мясо сунули ей, даже не дав возможности отказаться. Впихнули в рот жирный кусок, силой закрыли, зажали нос.

Снова — глотай либо насмерть давись.

Она проглотила.

С зажатым ртом и носом ее оттащили в другой угол, где на каменной плите лежала распростертая огромная свинья с перерезанным горлом. Живот с многочисленными сосками вспорот, внутренности вынуты. Олив сунули в красную мокрую полость головой назад, ногами к диафрагме. Она билась, кричала, вертелась, пока зашивали кожу, но тщетно. Осталась во влажной, душной тьме.

Никогда в жизни так не пугалась, не испытывала такого смертельного ужаса и отвращения. Ждала верной смерти. Сквозь собственные рыдания слышала приглушенное пение. Горло забили комья гнили. Дышать невозможно.

В ушах зазвенело, в глазах вспыхнули яркие искры, чьи-то руки дотронулись до головы, пальцы нырнули под челюсть, нажали. Тьма не отступала. Откуда взялись эти руки?

Они давили, давили сильней и сильней, голова вот-вот оторвется. Олив рванулась вперед и вдруг сдвинулась с места, протиснулась в узкий-узкий проход, очутилась на воздухе! Кто бы подумал, что в сыром подвале так сладко дышится? Она жадно глотала воздух, выбираясь из свиной утробы между задними ногами.

Певцы радостно срывали с себя одежду. Голыми стали плясать, пить, лихорадочно совокупляться — мужчины с женщинами, мужчины с мужчинами, женщины с женщинами.

Маленькая Олив крепко жмурилась, взрослая вспоминала, что было дальше после воскрешения памяти. Вспомнила, как набросилась на отца, умиравшего от цирроза, — несмотря на страшный токсикоз, он превосходно разыгрывал оскорбленную невинность. Даже его мать, которая ненавидела сына, никогда не сказав о нем доброго слова, заявила, что на подобные ужасы он не способен.

Ложь, кругом ложь.

Олив отправилась в местную полицию. Провели расследование, не обнаружив никаких свидетельств отправления культа. Естественно. Откуда? Все это было тридцать лет назад.

Потом услышала, что ФБР ведет следствие, получая множество сообщений о захлестнувших страну сатанинских ритуалах, рассказала им свою историю. Агенты проявили сочувствие, записали информацию, но результатов тоже не добились.

Почему? — наивно удивлялась она. Почему лучшая в мире организация по борьбе с преступностью не находит следов широко распространенного культа?

Снова пошла в федеральную контору, потребовала продолжить работу. Какой-то агент отвел ее в сторонку, объяснив, что сотни заявлений проверены и ничего не найдено. Прочесали многие дома, где, по рассказам других людей с восстановленной памятью, десятки детей подвергались ритуальному насилию, совершались жертвоприношения, и не обнаружили ни капли крови. Даже осмелился намекнуть, будто воспоминания ложные, внушенные психотерапевтом во время сеансов, а на самом деле ничего подобного не было. Олив сказала «большое спасибо»... и выскочила из конторы.

Все ясно: те самые люди, к которым она обратилась за помощью, — соучастники злодеяний. Дело гораздо серьезней, чем кажется. Высокопоставленные представители государства связаны с могущественной всемирной сетью сатанинских убийц-педофилов, любителей порнографии, уничтожающих по возможности все следы, а не имея подобной возможности, распространяющих дезинформацию. Когда ничего не выходит, к ним на помощь приходит Князь Тьмы — сам Сатана туманит мозги уцелевшим, превращая в несчастных свихнувшихся идиотов.

Мир окутывает тонкая паутина лжи, пряча правду...

Неожиданно оказалось, что Олив уже не лежит на полу. Простыни сверху, снизу, матрас под спиной. Она больше не ребенок.

Открыла глаза в гостиничном номере, окруженная сатанистами.

— Теперь ты хорошо видишь, Олив, — насмешливо произнес голос отца, — что никогда не спасешься. Выпила человеческой крови, поела человеческой плоти. В глазах Бога ты проклятое создание, преданное анафеме. Отправишься в ад, где мы все соберемся... навечно!

— Нет! — закричала она. — Я спасусь! Переживу второе рождение!

Все кругом злобно захохотали, а отец переспросил:

— Второе рождение? Милая Олив, не суждено тебе снова родиться в Духе, поскольку ты уже заново родилась от свиньи.

Смех стал еще громче.

— Когда-нибудь слышала, чтоб свинья на небеса вознеслась?

Олив всхлипнула, крепко зажмурилась, уши зажала руками — руки почему-то остались свободными, — чтобы не слышать смех, который вскоре затих. Нерешительно открыла глаза...

Никого.

Села в постели, протерла глаза. Огляделась вокруг в темноте. В другом конце комнаты рядом с темным прямоугольником телевизора на дисплее будильника плавали красные цифры 4.28.

Она испытала облегчение. Сон... страшный, жуткий сон... однако просто сон. Отец умер. Больше он ее мучить не будет...

Она застыла. Горевшие цифры исчезли... словно кто-то их загородил. Что-то зашевелилось со всех сторон.

Ох, нет, пожалуйста, боже мой, нет!

Больше не вынести. Олив открыла рот, хотела крикнуть, но на лицо, на губы легла рука в кожаной перчатке...

Джек...

...проснулся, услышав скребущий звук...

Сел, прислушался. Из-за двери. Полез под подушку, нащупал «глок», послал в ствол пулю, подкрался на цыпочках к двери.

Добравшись, почувствовал запах.

Гнилую вонь ракшасы.

Неужели опять? Хотя прежде был сон — сейчас явь.

Он выглянул через глазок в коридор. Что-то там не то. Свет нигде не горит. Все равно что в гроб заглянуть. А пахнет еще хуже.

И тут увидел глаза, горевшие желтым миндалевидные щелки, парившие в воздухе, узнал ракшасу!

Некогда удивляться, откуда тот взялся, — огромная туша грохнулась в дверь с другой стороны. Джек отскочил назад. Еще удар в дверь и еще, дерево затрещало, полетели ракетами щепки.

Он кинулся обратно в комнату, непрерывно стреляя. Прыгнул на кровать, прижался спиною к стене, бешено паля вниз и по сторонам, повсюду, где видел глаза.

Опустошив обойму, встал, задыхаясь, обливаясь потом. Глаза исчезли, ничего не слышно сквозь звон в ушах. Медленно, осторожно нагнулся, пошарил, нашел выключатель, зажег настольную лампу.

Прищурившись на внезапном свету, охнул, увидев десяток громадных тварей цвета кобальта, которые топтались в номере, нисколько не пострадав от пальбы. Акульи морды повернулись к нему, зубы скалились, лапы мелькали, однако чудовища не приближались. Просто смотрели на него желтыми глазами василисков, как бы ожидая, что он упадет замертво. Чего спешить? Никуда он не денется.

Как? Как они попали в номер, не подняв кругом панику, не оставив за собой кровавого следа?

И какого черта ждут?

Впрочем, надо бы радоваться, что ждут. Запасные обоймы в спортивной сумке у двери. Хорошего мало — видно, пули их не берут. Но огонь... огонь действует.

Джек покосился на лампу. Можно устроить пожар, разбив лампочку?

Протянул было руку и услышал голос:

— Не бойся.

Он резко оглянулся, кто это...

Самый крупный ракшаса шагнул вперед:

— Мы твои братья.

Голос вроде идет от ракшасы, хоть это невозможно.

— Что? — вслух спросил Джек, чувствуя себя полным идиотом.

Насколько известно, у ракшас мозги питбуля и вовеки непреодолимые инстинкты ракет «томагавк», почти столь же смертоносные и разрушительные. Те, кого он убил, могли вымолвить пару слов, но далеко не сравнялись бы в красноречии с самым тупым попугаем.

Тем не менее, вот он, голос, обращается к нему по имени.

— Ты наполовину ракшаса, Джек. Давно забыл свою истинную природу. Пора, в конце концов, выйти на свет.

Что еще за чертовщина?

— Сбрось с себя человеческое, выпусти на свободу иное. Просто сделай шаг. Всего один легкий шаг.

— Да ты в своем уме? — буркнул он. Прозвучало слабовато.

— Значит, все же отказываешься? Этого мы и боялись. Знаем, что именно не позволяет тебе признать истинную природу, поможем своему брату преодолеть преграду.

Возле выбитой двери поднялась какая-то суета, ракшасы вдруг заволновались. Кровь в жилах у Джека разом заледенела при виде Джиа и Вики. Воздух из комнаты улетучился, он задохнулся.

— Джек! — закричали они в один голос.

Он рванулся к ним — крупный ракшаса крепко припер его к стенке.

— Постой, — сказал он.

Джек в ужасе смотрел, как Джиа тащат по полу. Полдюжины ракшас окружили, загородили ее. Он изо всех сил рвался, колотя большого ракшасу незаряженным пистолетом, но тот пригвоздил его к стенке, как муху. Он вопил в ярости, в страхе, глядя, как топчутся пятки — опускаются чистые, поднимаются красные. Слышал страдальческие крики Джиа, испуганный визг Вики. Кровь Джиа брызнула на стену, Джек взбесился — кровавую картину застила черная туча, — сверхъестественным усилием вырвался из хватки ракшасы, ринулся в толпу.

В прыжке увидел разорванное тело Джиа, умоляющий взгляд широко открытых голубых глаз, в которых угасала жизнь. Отчаянно вскрикнул, могучие руки схватили его, отшвырнули к окну. Он ударился о стекло, извернулся, изловчился схватиться за подоконник. Цеплялся кончиками пальцев, старался, болтая ногами, упереться в кирпичную стену, не видя происходящего в комнате, слыша только крик Вики, сорвавшийся на болезненный визг, который перешел потом в хрип, зная, что она мертва и спасать ее поздно, обеих спасать слишком поздно, а без них дальше незачем жить. Если он их не спас, не сумел защитить Джиа с Вики, значит, вся его жизнь — просто стыд и позор и вполне можно с нею сейчас покончить.

Сверху раздалось шипение — крупный ракшаса навис над подоконником, поднял трехпалые руки, залитые кровью.

— Им конец. Больше никто не стоит у тебя на пути. Возвращайся в родную семью.

— Нет! — крикнул Джек.

— Ты должен это сделать. — Ракшаса прыгнул на подоконник, застыл в позе ныряльщика. — Пойдем домой!

Чудовище кинулось на него, планируя к расширявшейся зияющей дыре. Под хор резких воплей за ним бросились остальные, летя в адскую черную пропасть, сыплясь каскадом в бездонную пасть.

Наконец все исчезли, кругом стало тихо. Джек никак не мог заставить себя вползти в номер, увидеть окровавленные останки двоих самых главных людей в своей жизни.

В полном отчаянии разжал руки, начал падать, крича уже не от страха — от боли безвозвратной утраты, кувыркаясь в пространстве, ожидая, когда темнота его примет в объятия и излечит от горя...

Но мягко приземлился...

...на матрас.

Резко дернувшись, чуть не свалился с кровати.

Что за дьявольщина...

Темно. Гостиничный номер. В дверь никто не скребется, никакого запаха. Включил свет — пусто. Проверил пистолет под подушкой — полная обойма. Принюхался к дулу — порохом не пахнет. Огляделся — все на месте, шторы задернуты с вечера. Посмотрел на часы: 4.32.

Снова кошмар с ракшасами. На сей раз в нем Джиа и Вики разорваны в клочья. Предупреждение? В желудке екнуло при этой мысли. Невозможно. Ракшасы погибли. Тогда что за чертовщина творится? Джек встряхнулся, вылез из постели, держа пистолет. Пить хочется. Он включил в ванной свет и шарахнулся, когда ожила флуоресцентная лампа. Посреди ванной комнаты футах в трех над полом парил в воздухе темно-зеленый ящик пяти футов длиной, в фут высотой и шириной. Над поверхностью вился дымок, словно пар, белые завитки тянулись к полу, как испарения от сухого льда. Холодный воздух от этого ящика окутал щиколотки...

По первому инстинктивному побуждению хотел в него прицелиться, потом понял...

...я еще сплю, не иначе.

Взглянув влево, увидел, что дверь номера по-прежнему заперта, крепкий засов задвинут. Впрочем, от этого, черт побери, ничего не меняется. Известно, что сквозь любые запоры можно проникнуть — сам не раз это проделывал. Спортивная сумка решающим доказательством висит справа у двери, где и была повешена.

На сон не похоже. Шлепнул себя по щекам — больно.

Ящик вдруг с оглушительным грохотом, от которого он присел, рухнул на пол. Первым делом в голове мелькнула мысль о бомбе. Хотя кто ставит бомбу в ванной в зеленом ящике? Которая причем не взрывается при падении.

Выглянул из-за угла. Ящик неподвижно и прочно стоит на кафеле. Вид совсем безобидный. Но Джек не спешил заглядывать внутрь.

Снова проверил дверь. Никто ее не открывал. Тогда как же...

Он одернул себя.

Обожди. Чего гадать? Ничего не случилось. Такая же фантастика, как ракшасы несколько минут назад. Я все забываю, что сплю.

Для сна слишком реально, но иначе быть не может. Значит, нечего тратить время на поиски ответа на безответные вопросы, когда можно проснуться и со всем покончить.

Он вернулся в постель и закрыл глаза в ожидании пробуждения.

Рома...

— Где оно?

Рома стоял посреди подвала, медленно поворачиваясь кругом, озадаченно разводя руками. Врата открылись и закрылись — он знал это, чувствовал, — но ничего не появилось.

К раздражению примешались другие незнакомые ощущения — растерянность и, что самое странное, неуверенность.

— Где оно? Почему не прислали?

— Прислали, — заявил Маврицио, завязывая свой пластиковый пакет. — Чую его где-то в здании. Но не здесь.

— Да ведь сюда должны были прислать. Мне.

— Очевидно, что нет.

Резкий тон животного взбесил Рому.

— Маврицио...

— Что-то пошло не так, о чем я и предупреждал.

Злость раскалилась до предела.

— Чтоб я больше никаких предупреждений не слышал. Мне нужна посылка. Если, по-твоему, она где-то в здании, ищи! Сейчас же!

Маврицио секунду пристально смотрел на него, потом спрыгнул на пол.

— Дело наверняка в незнакомце, — сказал он. — Уверен.

— Так разузнай о нем, чтоб не был незнакомцем. Где живет, с кем знаком, кого любит — особенно кого любит. Любящий мужчина уязвим. Любовь — идеальный рычаг, который при необходимости надо без колебаний использовать.

Маврицио кивнул и, больше не сказав ни слова, засеменил, волоча за собой пластиковый пакет.

Рому прохватил по спине беспокойный мороз, когда он смотрел ему вслед. Неужели Маврицио прав? Может быть, еще не время?

Нет. Никаких вопросов. Тогда что случилось? Действительно ли проблема связана с незнакомцем, с той самой козявкой, что представляется Джеком Шелби?

Надо о нем побольше узнать. И если это он вмешался, позаботиться, чтоб горько пожалел о минуте, когда осмелился сунуть свой ничтожный нос в столь знаменательное событие.