Бесконечная река

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АРХИПЕЛАГ ПОГИБШИХ ЗВЕЗДОЛЕТОВ

«Я умер. Мне все это мерещится. Отсюда следует одно из двух. Либо тот свет существует. Либо я еще жив».

Панин лежал на холодной ребристой поверхности, а перед пересохшими глазами все так же расстилался фантастический вид на бесконечность. Невесомости не было, иначе бы он порхал сейчас над полом и уж во всяком случае никак не ощущал бы веса собственного тела. В особенности головы, которая гудела как пустой котел. Это было отвратительное, незнакомое ощущение, и он желал бы поскорее от него избавиться, хотя и представления не имел, каким образом.

Проморгавшись, он сел и попытался согласовать свою картину мира с информацией, что старательно предоставляла ему первая сигнальная система.

Холод. Боль под черепом. Звезды над головой. Недовольное урчание в желудке, который не сохранил никаких светлых воспоминаний о родной Галактике, кроме пары бутербродов и нескольких чашек кофе.

Панин определенно был жив. Мертвецы не мерзнут, и чувство голода им чуждо. Он никогда еще не был мертвецом и не особо стремился, но других сведений на сей счет у него не имелось.

Капсула была грубо, варварски, с кошмарным скрежетом взломана. Ей спилили верхнюю часть, словно некий вселенский аристократ решил употребить ее подобно яйцу, сваренному вкрутую, только вместо ножа использована была самая ржавая пила, что отыскалась в этой части мироздания. Логично было бы ожидать, что воздух моментально покинет жилой отсек и рассеется в вакууме… так оно, собственно, и произошло, тем более что в той атмосфере, что окружала Панина, преобладал углекислый газ. Но он дышал, дышал свободно, не испытывая затруднений, и даже головная боль понемногу отступала, а то, что воздух казался ему чересчур сухим, безвкусным, ненатуральным, можно было смело счесть мелочным капризом.

Ситуация выглядела слишком абсурдной, чтобы оставить ее без внимания.

Увязавши пояс халата потуже, дабы полы не мешали в передвижении, Панин влез на пилотское кресло и попытался выглянуть в отверстие на потолке. Сила тяжести составляла какие-то доли от привычной, и ему без особого труда удалось подтянуться на одной руке, а затем в меру необходимого задействовать и другую. Приложив некоторые старания, он выбрался на внешний корпус капсулы целиком и теперь сидел там, свесив ноги в дыру и ошалело озираясь вокруг.

То, что он видел, не могло существовать в реальности. Такое можно было только выдумать.

Повсюду, докуда мог дотянуться его взор, парили звездолеты. Сотни, тысячи звездолетов, возможно, что и миллионы. Всех форм, размеров и физических кондиций. Выглядевшие совершенно целыми, слегка поврежденные и разбитые в хлам.

По-видимому, здесь были космические корабли всех времен и всех рас. Некоторые не оставляли сомнений в своем предназначении обтекаемыми формами, унаследованными от общих прототипов древности, главная цель которых состояла в прорыве сквозь газовую оболочку на орбиту собственного мира. Иные не походили ни на что когда-либо виденное, заставляя изумленно гадать об условиях обитания их создателей. Большинство же имело вид простой и утилитарный, как и следовало транспортному средству для перемещения в межзвездном эфире или же вне классических метрик.

Прямо под капсулой Панина величественно завис колоссальный, несколько миль в диаметре, черный диск с глубокими концентрическими бороздами. Вне всякой системы в корпусе, обрисованные внешней подсветкой, зияли овальные жерла вертикальных шахт. Возможно, то были входные люки, и все они были вскрыты. В безукоризненных очертаниях диска было что-то зловещее. Будто бы он явился в эти края завоевывать и порабощать. Но, как видно, не преуспел: дальний край диска казался жестоко и глубоко вмятым.

Следом, словно бы для контраста сопоставимый по величию и размерам, реял серебристый звездолет идеальных стреловидных форм, с отнесенными назад плоскостями, вряд ли предназначавшимися для маневров в атмосфере, казалось бы, сошедший с обложки старинного фантастического романа. Ровные ряды иллюминаторов вдоль корпуса были темны, хвостовой стабилизатор поврежден, а в том месте, где могла бы предполагаться двигательная секция, чернели неопрятные смолистые кляксы, выглядевшие заделанными в громадной спешке пробоинами от планетарных торпед.

По другую сторон); подавляя своими размерами и фантасмагоричностью, пребывало нечто странное, с аппаратом для космических путешествий вовсе не сходное. Не сплетенный даже, а скрученный без особого старания в сюрреалистическую скульптуру ворох металлической проволоки, внутри которого угадывались разбросанные в беспорядке зерновидные вкрапления. В закоулках этого инженерного безумия мог бы без труда укрыться целый межзвездный флот. На пересечениях прутьев тлели нехорошим синим светом клубы плазмы.

Впрочем, основной массив этой грандиозной экспозиции галактических технологий составляла всякая мелочь вроде панинской капсулы или забытого им же на Царице Савской блимпа. Незатейливые шары, груши, цилиндры в пористой, облысевшей от метеоритной коррозии броне, с двигательными установками, в которых угадывался весь спектр вариантов от примитивной фотонной тяги до гравигенного привода всевозможных модификаций.

Архипелаг погибших звездолетов. Что ни звездолет — то островок. Безбрежное скопище мертвой техники, погруженное во вселенскую тьму. Однако полагать означенную тьму кромешной было бы опрометчиво. Поблизости не присутствовало ни одного сколько-нибудь достойного светила, но сама Галактика с ее плотными, сливавшимися в сияющие туманные рукава скоплениями звезд рассеивала мрак, сообщая архипелагу объем и перспективу, разделяя на элементы, пусть совсем слабо, но отражаясь от каждого островка.

Все эти корабли прошли сквозь гравитационную воронку, потеряли в ней ход и остались здесь навсегда. Что сталось с экипажами, можно было только догадываться. Очевидно, ничего вызывающего оптимизм.

Но Панин был жив. На нем был махровый халат идиотского цвета, под халатом минимум существенного, а еще где-то там билось его живое сердце. В этом нелепом виде он сидел посреди открытого космоса и, стуча зубами от холода, таращился на зрелище, которого никому из людей еще не доводилось видеть.

Капсула с восседавшим на ее вершине человеком была заключена в воздушный пузырь, и природа этого невозможного феномена оставалась за рамками понимания. Если приглядеться, то можно было различить плясавшие перед глазами пылинки. И этот воздух, что вначале показался Панину рафинированным до полной стерильности, все же обладал собственным, ни с чем не сравнимым запахом: немного химии, чуть-чуть горелого металла, еще чуточку непонятно чего. Запахом открытого космоса.

Панину вдруг вспомнились где-то слышанные или прочитанные в прежней жизни слова: у вселенной нет намерения тебя убить. Ей, в общем-то, на тебя наплевать. Но подлаживаться под тебя она точно не станет.

Он и не претендовал на особое к себе отношение. Больше того: он вовсе был не против принять новые правила игры. Если бы кто-нибудь удосужился их объявить.

Итак, что имелось в наличии.

Безумное множество космических аппаратов, сгрудившееся в дрейфующий подле гравитационной воронки архипелаг. По каким-то неисповедимым, но очень уместным соображениям архипелаг заключен был в газовую оболочку, пригодную для дыхания — елей на душу ортодоксального антропоцентриста. Исследовать такое не под силу никому, попросту не хватит жизни.

Но будь у Панина возможность покинуть капсулу и пуститься в странствие по этому дивному архипелагу, он бы знал, что искать.

Воды в душе не было, но пищеблок, оказавшийся неожиданно крепким орешком, охотно снабдил Панина горячим кофе, пирожками с мясной начинкой и сакраментальным бисквитным пирожным. Пакетов с сублиматом при экономном расходовании могло хватить почти на месяц.

Месяц — слишком долгий срок. Панин сознавал, что столько ему никак не протянуть. Холод с настырным усердием добивал его. Спасательная капсула с вышедшей из строя системой жизнеобеспечения и срезанной верхушкой — не лучшее место для выживания в открытом космосе. Если бы в ней нашелся хотя бы самый завалящий скафандр, пусть даже без шлема, без систем комфорта, еще можно было бы на что-то рассчитывать. Но в халате, пускай и с капюшоном, самый оптимистический вариант — однажды уснуть и не проснуться. А перед тем стискивать зубы, чтобы унять стук, растирать сведенные судорогами мышцы до волдырей на ладонях… Пытка холодом — одна из самых безжалостных.

Панин меланхолично дожевал пирожок и прислушался к ощущениям. Кофе, булькавший в желудке, в меру сил распространял свое тепло, но босые ноги так и оставались ледяными, а пальцы на левой руке гнулись с трудом. Было бы забавно подхватить простуду в другой Галактике… Эта мысль немного развеселила его и на короткое время вернула улыбку онемевшим губам. Мысли в голове были телу под стать, деревянные, медленные: «Я забрался так далеко от дома, что совсем перестал испытывать страх. Все, о чем я могудумать, сводится к теплу и сытости. Ничего другого мне и не надо. Что же получается? Даже тут, у черта на куличках, я мечтаю лишь о том, как свить себе гнездо».

Он прикинул, нельзя ли как-нибудь прихватить пищеблок с собой. Без рюкзака, с одной рукой это выглядело непростым предприятием. Повздыхав, запасся пирожками, которые попросту рассовал по карманам халата. Залил в себя еще одну дозу кофе — в голове всплыла где-то подхваченная старинная метафора: «Словно горючее в бензобак». Едва сдержался, чтобы не произнести прихваченную еще с Царицы Савской и потому истрепавшуюся донельзя фразу: «Ничего не выйдет…» Здесь она окончательно утратила всякий смысл. Да и что, собственно, должно было получиться? Неловко придерживая полы халата с полезной нагрузкой, так и норовившей сбежать из карманов, Панин снова выбрался на корпус капсулы. В очередной раз поразился увиденному, хотя уже и без прежнего накала эмоций. И, на всякий случай зажмурившись, оттолкнулся от промерзлой обшивки…

Ожидавшегося падения не случилось. С некоторым ускорением он отплыл от капсулы и завис в пространстве этаким насекомым, смешно растопырившись в попытках вернуть себе хоть какую-то опору. Положение обещало стать совершенно идиотским, когда Панин заметил, что на самом деле он не просто висит, а чрезвычайно медленно, но все же движется по пологой траектории, удаляясь от капсулы в направлении одного из соседних кораблей. Но не черного изборожденного диска, а совсем другого, которому он вначале не уделил достаточно внимания: по причине полной неосвещенности корпус этого звездолета почти сливался с беспроглядными галактическими небесами. И это его движение по мере отдаления от последнего пристанища все более ускорялось.

То обстоятельство, что, даже оставшись вне весьма условной защиты родных стен, Панин продолжал дышать безо всяких затруднений, разумеется, ставило под сомнение сложившуюся в его представлениях традиционную картину мира. С другой же стороны, в какой-то момент он перестал задумываться над этим и ему подобными феноменами, принимая их как данность. Другая галактика — другие законы физики, почему бы нет?

Одно лишь настораживало его — не сказать чтобы слишком, а все же засело неприятной занозой где-то в мозгу: абсолютное безмолвие. Звуки не распространяются в вакууме, это он знал точно. Но раз уж этот участок космического пространства попущением горних сил обладал атмосферой, то и звуки в ней должны были присутствовать. Хотя бы какие-нибудь, самые слабые, невнятные, что-то вроде белого шума. Но — ничего. Ни шороха, ни вздоха. Как будто весь этот мир накрыло громадной ватной периной.

Чтобы рассеять наваждение, Панин негромко откашлялся. И услышал собственный кашель.

А затем снова навалилась перинная глухота.

Однако же в памяти сохранялся еще тот инфернальный скрежет, с каким была взрезана оболочка капсулы.

И тот, кто выполнил эту непростую, учитывая прочность брони, операцию, выполнил грубо и демонстративно, пребывал где-то поблизости.

Между тем соседний звездолет становился все ближе, очертания его отслаивались от темной стены небес, обретая рельеф и объем. Ничего изысканного в его формах не наблюдалось: два тускло-серых параллелепипеда, напоминавших кирпичи со скругленными гранями, соединенные между собой решетчатыми арками, оснащенные вертикально направленными антеннами и незатейливой цилиндрической надстройкой, без намека на двигательные секции любого типа. Возможно, никакой то был и не звездолет, а пассивный научный модуль вроде галактического маяка, по случаю угодивший внутрь воронки. Поначалу он показался небольшим, но как выяснилось, лишь в сравнении с соседствующими образчиками вселенской инженерной мысли. В обращенной к Панину стороне корпуса видны были прямоугольные проймы открытых люков. «Загляну и назад», — подумал Панин. Как именно осуществить это вполне здравое намерение, он пока себе не представлял. Вряд ли те рельсы, по которым он катился в направлении Двойного Кирпича, годились для обратного путешествия. Оглянувшись, он поискал глазами капсулу, просто с тем чтобы не потерять из виду…

— Эй! Вы что творите?!

Крик его истаял в толще мнимой перины без следа.

Какие-то бесформенные твари, а скорее даже механизмы, сходные своим безобразным видом с тысячелапыми пауками (проволочной толщины суставчатые лапы торчали не только по бокам, но, казалось, из любого свободного участка сверкающего зеркальным металлом тела; это могло бы сойти за какой-то диковинный цветок, кабы не явственная техногенная природа), облепили его былое пристанище и рвали в клочья. В тех местах, где лапы соприкасались с обшивкой, вспыхивало синеватое холодное свечение, а затем изрядный шмат брони отделялся и уплывал в пространство, где его тут же ловили свободные хваталища и переправляли парившим в некотором отдалении таким же точно тварям, в общем веселье непосредственного участия не принимавшим. Ни единого звука не доносилось до Панина, бесновавшегося внутри своего воздушного пузыря, но теперь-то он хотя бы уяснил себе природу скрежета, каким был встречен сразу по прибытии в чуждые пределы.

Откричавшись и за полной бесплодностью попыток повлиять на ситуацию вдруг успокоившись, Панин с болезненной ясностью сделал для себя вполне очевидный, но сознанием отвергавшийся до поры вывод: всякий его шаг за пределы оставленного на Царице Савской блимпа был шагом по дороге в один конец.

Еще одна данность, которую нужно было принять.

И продолжать двигаться дальше без помыслов на возвращение.

Но, между прочим, он был в архипелаге не один.

Эти сверкающие тысячелапые мерзавцы, которых Панин мысленно нарек Мусорщиками, вполне могли оказаться формой космической жизни, их действиями мог руководить некий животный инстинкт, человеку из другой галактики недоступный. В самом деле, почему бы каким-нибудь эфирным насекомым не обзавестись металлизированным отражающим хитином и не наловчиться генерировать энергонасыщенные импульсы для разделки постоянно прибывавших бронированных тута? И неприятное обстоятельство, что печальной участи удостоилась именно панинская капсула, а прочие звездолеты не выглядели сильно покромсанными, объяснялось лишь тем, что лапы не дошли.

Приняв на вооружение фатализм, но в самой глубине души оставаясь клиническим оптимистом, Панин разжег для себя слабый фитилек надежды, что Мусорщики все же были не диким зверьем, но механизмами. На разумное поведение их действия не тянули, хотя здесь Панин в своей обиде за их отношение к капсуле мог оказаться предвзятым. И он очень хотел бы дождаться прибытия хозяев Мусорщиков, разумных смотрителей величайшего галактического музея.

Оценкой шансов на взаимопонимание он счел за благо временно пренебречь.

Траектория сближения неотвратимо приводила Панина с его воздушным пузырем к одному из раскрытых люков Двойного Кирпича, и в этой неотвратимости также виден был проблеск здравого смысла. Если между парившими звездолетами и вправду были проброшены незримые транспортные линии, то замыкаться из соображений целесообразности они должны были именно на точках проникновения внутрь корпусов. Поскольку ускориться, замедлиться или иным способом управлять движением Панин не мог, то все, что ему оставалось, это поручить себя заботам здешней небесной механики. И постараться не прозябнуть окончательно до того момента, как это удивительное путешествие в открытом космосе завершится. В тени Двойного Кирпича любоваться было особо нечем. Прямо по курсу, целиком перекрывая собою обзор, вырастал крутой и неоглядный, как горная стена повышенной сложности, корабельный борт. Где-то позади, в космической темноте всех приложимых к ней оттенков черного, от кромешного до слегка разбавленного звездными россыпями, пряталась гравитационная воронка.

Минула еще одна вечность из того безвременья, на какое Панин себя обрек. Теперь он недвижно висел перед овальным, в полтора человеческих роста, люком, внутри которого клубилась тьма, та же, что и снаружи. Ему оставалось сделать короткий шажок, чтобы очутиться на борту чужого корабля. Не произнося при этом никаких высоких слов. Все равно никто бы не услышал, даже если бы вокруг и подобралась сколько-нибудь представительная аудитория.

Поскольку отступать было решительно некуда (от капсулы, верно, остались жалкие металлические лоскутья), он не задумываясь сделал этот шаг…

… И захлебнулся кипящей смолой.

Никакая то была, разумеется, не смола, но газ, что вливался в его очумевшие от ужаса легкие, выжигал дыхательные пути, сводил судорогами мышцы, спазмами вдавливал ребра в грудную клетку, взрывал альвеолы… словом, сеял на своем пути пожар и разрушение.

Еще секунда пребывания в этом аду — и феерическое странствие Панина меж двух галактик можно было бы полагать завершенным.

Зажмурясь, корчась от боли, беззвучно вопя парализованной гортанью, он вырвался из недружественных объятий чужого мира и выбросился обратно в космос. Прямиком в родной, любезный сердцу и легким воздушный пузырь, который, по счастью, никуда не делся и терпеливо поджидал его у порога. Или же возник из ничего по некому недоступному для понимания закону здешнего мироздания.

Меньше всего Панина сейчас заботила природа данного феномена. Он был жив, он снова мог дышать, и слава всем местным богам.

Одно, впрочем, соображение мешало ему в полной мере насладиться возвращением в привычную среду обитания. Там, в наполненных смертоносным газом враждебных пустотах Двойного Кирпича, было memo.

А сейчас он старательно, словно бы впрок, наполнял легкие сухим, консервированным воздухом, из которого опять-таки по необъяснимым спасительным правилам бесследно удалялась избыточная углекислота. Лязгая зубами, исходя мурашками и пытаясь хоть как-нибудь согреться жалкими халатными покровами.

«Мне тепло… — бормотал Панин, как заклинание. — Мне жарко… Я на берегу тропического океана… Горячее синее небо… горячие бирюзовые волны… Я чувствую себя прекрасно…»

Ни черта прекрасного в его ощущениях не наблюдалось.

Когда-то он мог управлять собственным теплообменом. Самовнушением навязывать своему организму любое разумное состояние. Все звездоходы это умеют. Но он слишком долго не был звездоходом. Организм больше не подчинялся его приказам.

Самым краешком глаза Панин вдруг ухватил какое-то слабое движение. Обернулся — тело в условиях почти нулевой силы тяжести раскрутилось в противофазе.

В десятке футов слева и чуть выше, прицепившись бесчисленными лапами к корпусу Двойного Кирпича, сидел Мусорщик. Свободные конечности пребывали в непрерывном, суетливом, как бы нервическом движении: складывались, сызнова расправлялись, алчно потирали одна другую. Стало очевидно, что никакой то был не зеркальный металл: все его члены и само веретенообразной формы тело были изготовлены из чистого хрусталя, а исходивший изнутри холодный белый свет, тысячекратно преломляясь в суставах лап, сообщал некую трансцедентальную гармонию этому творению непостижимого разума или капризу природы, столь же непостижимому.

— Я тебе помешал? — ехидно осведомился Панин. — Ну потерпи, скоро уйду.

Но куда ему было податься? Капсула разрушена, чужой корабль гостеприимством не побаловал…

Зато отступать некуда. Только вперед. Вдоль по дороге с односторонним движением.

И не оглядываться.

Вздохнув, Панин примерился и обеими ногами со всей силой оттолкнулся от обшивки Двойного Кирпича. Приданный его телу импульс по правилу русской рулетки вывел его на совершенно неожиданную траекторию: почти вертикально, свечою вверх.

Перед тем как навсегда распроститься с Двойным Кирпичом, Панин успел сделать еще одно горестное открытие. Обшивка корабля была теплая, даже горячая. Проведя с нею в непосредственной близости каких-нибудь полчаса, он бы наконец согрелся!

Но возможность была упущена, и теперь Панин плыл, а вернее — восходил к другому кораблю.

Из темной и плоской фигурки из черной бумаги на усыпанном блестками темном заднике чужой корабль превращался в диковинное диво, на космический транспорт не похожее вовсе, а скорее на живое существо, достаточно большое, чтобы самому по себе быть астрономическим объектом, планетой или, на худой конец, планетоидом. И которому чрезвычайно не повезло угодить в гравитационную воронку-; на собственную погибель и безрадостную участь музейного экспоната. Объемистая сфера неправильных очертаний, какие чаще присущи органическим формам, нежели творениям технического гения, слегка сдавленная с полюсов чуть сильнее, чем позволяло бы сравнить ее с классическим геоидом, лоснящаяся отраженным блеском, подернутая не то светящимися изнутри прожилками, не то неглубокими трещинами. С брюха и с боков сферы свисали длинные спутанные щупальца, порождавшие неожиданное сходство с разъевшейся медузой.

Панин как-то сразу сообразил, что ему к Медузе совсем не нужно, что вряд ли он обретет здесь желанный покой и убежище, но поделать ничего не мог. Несмотря на самое энергичное трепыхание, его будто прибивало к Медузе незримой волной.

Между тем восхождение само собой приостановилось, и теперь он торчал под необозримым медужьим брюхом, в прогалине между щупалец, длинных и толстых, как колонны старинного храма. Щупальца были набраны из выпуклых колец черного с сиреневым отливом цвета, на вид липких, словно облитых для сохранности каким-то техническим маслом. Прямо над головой зияло звездообразное отверстие, через которое можно было бы при желании проникнуть в чрево Медузы, но такового желания Панин в себе почему-то не усматривал. Тем не менее заглянуть внутрь стоило хотя бы из соображений формального целеполагания. Панин взбрыкнул ногами, и потаенные силовые поля с готовностью подтолкнули его вверх на необходимые несколько футов. Еще усилие, и он обнаружил себя на борту Медузы — если, конечно, то был и вправду борт, а не физиологическая оконечность пищеварительного тракта.

Здесь его не ждало удушье — предложенная газовая смесь оказалась вполне приемлемой. Зато лавиной обрушились густые запахи, ни один из которых не заслуживал имени «аромат». Застарелая помойная тухлятина, аммиачные пары, закисший перегар. Родная атмосфера того мира, что породил Медузу к жизни и странствиям по волнам эфира и к чужакам был не вполне благосклонен.

Но! Внутри Медузы тоже было memo.

Да не просто тепло… Панин испытал блаженное чувство, как будто бы его, несмысленного младенца, ласковые материнские руки завернули в стеганое пуховое одеяло. Сражаясь с неодолимым желанием лечь прямо здесь, у порожка, он сделал несколько неуверенных шагов по слегка вогнутому, скользкому и влажному, как нёбо гигантского зверя, полу. Ему почудился слабый ток встречного воздуха, теплого и смрадного. Прямо перед ним начинался овальный туннель, в самой глубине которого что-то неясно мерцало призрачно-зеленым светом. «Я не пойду туда, — сказал себе Панин. — Мне это не нужно. Я и без того вижу, что этот корабль совершенно чужой. И на корабль не очень-то он похож. Поэтому я просто обогреюсь здесь, не удаляясь от люка… береженого бог бережет… а затем отправлюсь в новый поиск».

Он сел на пол, привалился к ребристой ослизлой стенке, нашарил в кармане халата пирожок, стряхнул с него текстильный мусор и неспешно, раздумчиво сжевал.

Веки в тепле сомкнулись сами собой… к своему удивлению, Панин обнаружил себя на лесной поляне, почему-то в глухом, душном скафандре с опущенным забралом гермошлема, а напротив ровненько в ряд сидели паниксы, чистенькие, в аккуратно расчесанных голубых шубах, одинаковые, как китайские терракотовые воины. Во сне он попытался содрать с себя удушливый шлем, внутри которого чем только не воняло, и вдохнуть полной грудью чистого прохладного воздуха, но руки соскальзывали, хватали пустоту, вязли в ней, как в прозрачном желе. Что-то было неправильно, что-то было не так…

Панин выдернул себя из собственной дремоты, оттолкнулся от стенки, попытавшись одним движением подняться на ноги… голова уперлась в сделавшийся вдруг чересчур низким свод туннеля, рука наткнулась на противоположную стену и все пространство условного тамбура, еще недавно обширное, как пещера, оказалось неприятно тесным, едва способным вместить одного-единственного человека, что забрел сюда без злого умысла, равно как и без доброго, а всего лишь в рассуждении согреться… призрачное мерцание понемногу заполняло собою все вокруг, а поток жаркого смрада из самого чрева Медузы ощутимо усилился… Панин шарахнулся к отверстию люка, превратившемуся в узкую волнистую щель, саркастическую улыбку безгубого рта, поскользнулся, упал и почувствовал, как воздушный поток сменил направление, всасывая его во флюоресцирующее жерло… даже для его изнуренного испытаниями мозга не составило труда понять: его намереваются съесть!., никакой то был не корабль, изначальные ощущения никогда не обманывают, а была это какая-то гигантская космическая живность, не исключено, что употребляемая в отдаленных уголках вселенной существами весьма необычными в своих пристрастиях в качестве средства передвижения, по причине пребывания в гравитационной воронке утратившая былую активность, но все еще сохранившая какие-то неприятные рефлексы на инородные тела в обитаемых полостях… отталкиваясь ногами от сомкнувшихся стен, цепляясь скрюченными пальцами за ослизлое дно, Панин карабкался к избавительной щели, и ни черта толкового у него не получалось… скоро и безболезненно он распростился с надеждой на спасение — без жарких эмоций, на уровне констатации факта… в самом деле, сколько же можно погибать и спасаться, погибать и спасаться… и тогда в просвет люка, сделавшийся уже не шире ладони, просунулись хрустальные лапы, следом втиснулось до половины туловище Мусорщика, а затем без видимых усилий щель была принудительно раздвинута до прежних размеров, и процесс поглощения добычи прервался, воздушный поток сошел на нет… но Панин этими временными послаблениями не обманулся и, подобравши полы халата, поспешно вывалился в космические просторы…

Воздушный пузырь с готовностью заключил его в свои незримые объятия. Привычная консервированная атмосфера показалась ему сладкой, как травяные ароматы альпийских лугов.

Мусорщик выползал из разверзнувшихся с мнимым радушием темных медужьих уст. Слаженно и споро перебирая конечностями, закрепился на внешней оболочке и выжидательно застыл там, в точности как в прошлый раз.

— Наверное, мне следует поблагодарить… — конфузливо пробормотал Панин.

Он вновь удалялся в неизвестность по воле незримых путепроводов, к очередному кораблю, в несбыточной надежде найти то, что могло бы послужить ему подлинным убежищем, а не гибельной имитацией или ловушкой.

Мусорщик присел и вдруг, раскинувши все лапы разом, словно хрустальные иглы, в единый миг преодолел расстояние, что отделяло его от Панина. Тот зажмурился: в пустоте, которую язык не поворачивался назвать вакуумом, бежать было несподручно, да и некуда. Когда он убедил себя открыть глаза, Мусорщик парил совсем рядом, уродливый, ни с чем не сообразный, сверкающий в отблесках звезд. Он был сущей громадиной, сам ненамного меньше какого-нибудь блимпа и уж куда крупнее несчастной капсулы, которую недавно так безжалостно раздраконил. Хотя, возможно, он и не был из числа тех, что вплотную занимались утилизацией никчемного хлама, непригодного даже для экспозиции…

Например, по той причине, что такой экспонат в ней уже имелся, и в лучшей сохранности.

Собственно говоря, это и была догадка, что толкала Панина на новые поиски.

— Как же тебе объяснить, что я ищу? — в задумчивости спроста Панин.

Он едва не рассмеялся. Вообразите картинку: голый, продрогший, изможденный мужик висит посреди чужой галактики, безотчетно кутаясь в утлое махровое тряпье и поджимая иззябшие конечности… над головой, под ногами, повсюду обильно рассыпаны звезды… со всех сторон подступают на вид безжизненные, но при этом полные скрытых опасностей и мрачных загадок, чопорные в своем техногенном великолепии звездолеты… само пространство больше похоже на парк развлечений, нежели на враждебный всему живому вакуум, поскольку с дивной легкостью подстраивается под любого посетителя… нужен воздух? будет тебе воздух, не лучшего качества, но вполне годный, чтобы не умереть… нужна экзотическая смесь адских дымов и помойных миазмов? что ж, кто-то и от нее получает удовольствие… и не будь так холодно, здесь можно было бы обитать в относительном комфорте… и упомянутый мужик от безысходности и умопомрачения разговаривает с чужеродной тварью, одной из тех, что вначале принял за живых обитателей этих мест, паразитирующих на залежах дармового металла с битой керамикой, но сейчас, по внимательном рассмотрении, все сильнее склонялся к мысли, что все же это какие-то сервомехи, интеллектронный обслуживающий персонал, чья задача — блюсти музей космической техники в порядке, протирать пыль и поправлять информационные таблички…

Поскольку сам Панин на экспонат, каковой вначале надлежало подвергнуть инвентаризации, а затем о нем заботиться, никак не тянул, на неравнодушное внимание Мусорщиков рассчитывать ему не стоило.

— Ну и ладно, — буркнул он. — Не стану тебя отвлекать. Ты ведь не собирался и меня разобрать на запчасти? Вот и лети своей дорогой.

Соседство с громадным существом или все же механизмом, да еще полным неясных намерений, несколько тяготило.

Но Мусорщик по своим непостижимым делам явно не торопился. Внутри его корпуса, выглядевшего так, словно бы его склеили из осколков бесценного сервиза на пятьдесят тысяч персон, причем без большого тщания, вспыхивали живые огоньки. Иногда светлячки выстраивались в длинные цепи на манер запутанных органических молекул, но тут же рассыпались и гасли. «У мене внутре неонка», — всплыла в памяти бог знает где подхваченная фраза, смешная и непонятная. Эти внутренние эволюции грозили затянуться надолго, и Панин уже совсем было изготовился придать себе новый импульс с тем, чтобы продолжить свои поиски, насколько сохранялось сил. Но пока он примеривался, как бы ему половчее оттолкнуться от ближайшего сплетения суставчатых лап, чтобы не озадачить своего визави сверх меры, все вокруг переменилось.

Пустота перестала быть пустотой и превратилась в паутину.

Обмирая от восторга и ужаса, Панин наблюдал, как от корабля к кораблю, из ниоткуда в никуда, перекрещиваясь и образуя замысловатые контуры, вдруг пробежали сияющие ослепительным синим светом тончайшие струны. Мусорщик теперь не просто болтался в пространстве — он висел в этой паутине, уцепившись каждой из бесчисленных своих лап за отдельную струну, и ловил распространявшиеся по тенетам едва различимые вибрации. Должно быть, в этих вибрациях содержался некий смысл, а может быть, и музыка, и не исключалось, что она могла иметь непосредственное отношение к Панину и его шальным попыткам подыскать себе приют.

Затем произошло событие удивительное и одновременно малоприятное. Мусорщик устремил одну из своих конечностей, завершавшуюся тончайшим стеклянным когтем, в направлении Панина, дерзко вторгаясь в его личное воздушное пространство.

— Тихо, спокойно… — тревожно сказал Панин, неуклюже уклоняясь.

В невесомости это было ох как непросто. Мусорщик своих попыток не оставил и даже не погнушался плутовством. Покуда Панин изворачивался от когтя в пределах видимости, несколько других лап подстерегли его со спины. Ледяное жало впилось Панину в шею.

— Ай-й-й!..

Ощущение было премерзкое. Панин оставался в полном сознании, но при этом не мог шевельнуть и мизинцем. Просто висел, как рыба на крючке, с рыбьим же безволием распахнувши рот и выпучив глаза. Или, что не менее постыдно, как старое пальто на вешалке в пыльном дедушкином чулане. И только гнусные токи, с неприятной периодичностью пробегавшие от затылка и до пят, сохраняли в нем ощущение собственного тела. Управлять которым он все едино не мог.

«Сейчас он меня разделает, — подумалось вдруг. — И скормит Медузе. Или пустит на биомассу. Глупо. Да что ж за невезение такое!.»

Но, за исключением неприличного осознания себя висячей рухлядью, ничего угрожающего более не происходило. Мусорщик торчал напротив, громадный и нелепый, отрешенно шерудя лапами. Не разглядывал, за неимением глаз, но, возможно, все же изучал, сканировал, что-то там решал для себя, гоняя по обездвиженной панинской плоти слабые разряды. Светлячки в стеклянистом чреве водили свои непонятные хороводы, изредка срываясь в беспорядочный трепак. Сияющие струны вспыхивали и медленно угасали, меняя цвет с яркой синевы до болотистой зелени. Зрелище было невероятным по своей красоте и причудливости. В иных условиях Панин был бы первым, кто пришел от такого представления в восторг.

Но не сейчас.

«Что ты задумал? Что все это значит? Не можешь понять, что за неведома зверушка угодила в твои тенета? Я и сам бы не ведал, как поступить. Оставить в покое… вышвырнуть обратно в воронку, благо до нее рукой подать, не говоря уж о твоем длинном хваталище… или истребить, как вредного паразита, посягающего на вселенскую гармонию. Чтобы не своевольничал, не шарашился от одного экспоната к другому, не портил выдыхаемой углекислотой рафинированную музейную атмосферу. Если у тебя уже готово решение, то давай, приступай, не медли. Я устал от ожидания беды, от холода, от беспрестанных заклинаний „ничего не выйдет“, а эта электрическая дерготня сводит меня с ума. Делай свое дело, и покончим с этим…» Панин очень хотел бы зажмуриться, как он обычно и поступал, когда ситуация выходила из-под контроля и становилась не в меру опасной. Это помогало: когда он открывал глаза, угроза проходила стороной, либо в мозгу при зашторенных окнах успевало вызреть некое решение. Но на крючке у чужеродной твари он лишен был даже такой малой привилегии.

Все, что ему оставалось, это воспринимать застывшим взором одну и ту же картинку в узком секторе обзора.

Но картинка, похоже, менялась.

Менялся узор, отрисованный пересечениями струн. Менялись очертания звездных россыпей на черных небесах. А когда в поле зрения ненадолго угодил пористый, как темная пемза, обвод звездолетного корпуса, все разъяснилось.

Они двигались.

Мусорщик следовал в пространстве вдоль одной из струн, как самый безобразный Тезей по нити космической Ариадны, избрав конечной точкой маршрута неизвестную и чрезвычайно удаленную цель. Панина он прихватил с собой, не удосужившись сделать это путешествие сколько-нибудь комфортным.

Ну еще бы… глаза пересохли и почти перестали видеть, все мышцы одеревенели, в носу свербило, а невозможность чихнуть обернулась китайской пыткой… хорошо еще — сердце не остановилось, легкие не прекратили сокращаться.

Удивительным образом эта телесная беспомощность пробудила в сознании, что было предоставлено самому себе, острую жажду сопротивления.

«Вот уж нет, — думал Панин с некоторым даже злорадным упрямством. — Я не умру.

Не сейчас. Я хотел умереть, но переменил решение. Не так просто. Рано или поздно эта дорога чем-нибудь да закончится. Я дождусь финишной ленточки и увижу последний пейзаж. И неизвестно еще, будет ли этот последний пейзаж и вправду самым что ни на есть распоследним».

Его тело распалось, прекратило существование, ничем более не давая о себе знать. Но разум, чистый, бесплотный, свободный, продолжал странствие. Плыл навстречу неизведанному, словно ореховая скорлупка с бумажным парусом по бесконечной реке.

Пространство, время, личность — ничего этого больше не было.

Только река и парус.

На речных волнах величественно колыхался кит.

Что делать киту в речных водах, как его угораздило? Таким естественным вопросом Панин даже не задавался. А кит был почти как настоящий, только раза в три крупнее самого солидного представителя семейства полосатиковых. Темно-сизое обтекаемое туловище в глубоких продольных бороздах, широко разнесенные плавники, плоский двухлопастной хвост…

«Галлюцинация, — лениво подумал Панин, не без труда возвращая себе власть над отбившимся от рук сознанием. — Либо я окончательно спятил. Наконец-то, давно ожидаемое событие».

Он моргнул, затем повторил это простое действие уже осмысленно, обстоятельно. Мутная пленка сползла с глаз, уступая место слезам. Панин с трудом, тщательно контролируя процесс, поднял затекшую руку к лицу и вытер лицо.

В висках стучали горячие ключи. По онемелым членам носились чумовые стаи колючих мурашек.

Кажется, он снова был полновластный хозяин своему телу и разуму. Но чтобы насладиться этим фактом сполна, требовалось время. Да он и не торопился. Что-то изменилось в нем за то время, пока он был бесчувственной игрушкой в лапах Мусорщика. Словно бы опасно истончилась, почти до разрыва, врожденная связь между неосязаемым пространством мыслей и материальной оболочкой, в которую они были вынужденно заключены. Он даже холода не чувствовал. Вернее, чувствовал, но не страдал от него, как еще совсем недавно. Телесные неудобства не просто отступили на задний план — они вообще остались за сценой. Он весь, целиком, обратился в приемник чистой информации. Восприятие реальности стало главной его функцией. Наверное, он мог бы не дышать вовсе — ничего бы от этого не изменилось, он как был, так и остался бы информационной воронкой, не слишком точной копией другой воронки, гравитационной…

«Что за бред!» — подумал Панин с неудовольствием.

Он мыслил. Он жил. Он не собирался сдаваться. Слетать с нарезки не входило в его планы.

Мусорщик по-прежнему висел неподалеку, устроив из своих конечностей подобие абажурной бахромы, и никакой избыточной активности не проявлял. Покосившись на него с тихой опаской, Панин перевел проясневший взгляд на китовью громаду, цель их длительного путешествия.

Разумеется, никакой то был не кит. Всего лишь очередной звездолет, жертва воронки. Вот только в очертаниях его корпуса виделось что-то знакомое и даже родное. Не плавники, а эмиттеры гравигенных секций. Не хвост, а кластер маневровых двигателей. И укрытая противопылевой защитой решетка сигнал-пульсатора на покатом рыле. И ноздреватые пластины компеллеров рыбами-прилипалами по всей туше.

Гига-дрон, научный корабль-автомат. Наследие старинного проекта, ничем толковым не завершившегося. Один из тех, что когда-то отправились на исследование гравитационных воронок и никогда не были найдены. Присутствие человека на борту даже не предполагалось. Все свободное место отводилось аппаратуре для исследований и связи.

И все же, и все же…

От китовьего борта медлительно, в три-четыре приема, отлип просторный серый лоскут, словно отошла отлинявшая шкура… хотя киты, кажется, не линяют… и расцвел, засиял холодными оттенками синевы. Как нефтяная пленка на воде. Колеблясь под неощутимыми токами гравитационных полей, покрываясь мелкой рябью, собираясь в гармошку и вновь расправляясь, лоскут двигался в сторону Мусорщика и зачарованно взиравшего на новый аттракцион Панина. Он казался прозрачным, напрочь лишенным третьего измерения, но вблизи обнаружилось, что звезды сквозь него все же не просвечивают. Пространство по-прежнему было пронизано натянутыми струнами, чьей музыки Панин не слышал, но она присутствовала и отзывалась в странных порождениях этого мира — в Мусорщике с его чуткими лапами, в синем бесформенном лоскуте с его трепетом. Чем был этот лоскут — праздношатающимся посетителем музея, ценителем технических диковин? Пассажиром, что не успел спрыгнуть с подножки дилижанса, падавшего в пропасть, собратом Панина по несчастью? Или обслугой? Лоскут реял над подобравшимся в мохнатый комок Мусорщиком, закрывая собой изрядный кусок звездного неба, вроде бы ничего не происходило, время утекало в досужести. Но исполненный хладнокровного любопытства Панин каким-то дополнительным чувством ухватывал происходивший между двумя тварями информационный обмен. И в силу врожденного человеческого эгоцентризма подозревал, что этот обмен касается его скромной по вселенским меркам персоны.

Мусорщик, весьма неглупое и прозорливое создание… или все же механизм, что в сложившихся обстоятельствах совсем непринципиально… идентифицировал Панина как живое существо, как существо разумное, как существо жизнеспособное в условиях азотнокислородной атмосферы. В своих логических построениях, увы — по результатам болезненного сканирования, он пошел еще дальше: связал беспомощное, мягкотелое, органическое существо с громадным металлокерамическим необитаемым объектом, довольно-таки давно угодившим в экспозицию музея. И проделал все это прежде, чем существо совершенно утратило упомянутую жизнеспособность.

Может быть, в базе знаний Мусорщика даже присутствовало такое понятие — «человек».

А теперь он пытался передать человека с рук на руки более ответственному сотруднику музея, по всей очевидности — Смотрителю. Вместе со всеми сделанными выводами и обоснованиями. Заминка объяснялась тем, что для окончательного решения требовалась серьезная аргументация. Панин, который в событиях никакого действенного участия давно уже не принимал, мог лишь вполголоса сетовать на судьбу, кутаться-перекутываться в свой дурацкий халат и злобно озираться.

Взгляду его на краткое мгновение явилось фантастическое в своем размахе и неправдоподобии зрелище. Над гига-дроном, восходя с противоположной стороны этакой рыбьей стаей в крупноячеистой сети, чутко и недвижно парили десятки, если не сотни синих лоскутьев. Был ли то мираж или картина, для стороннего глаза не предназначенная, но стоило Панину моргнуть (что он, вернув себе такую возможность, делал часто и с изрядным удовольствием), как все сгинуло, словно бы и вовсе не было, и вновь в пространстве остались один Смотритель, один Мусорщик и один человек, по причине своей незначительности в сложившемся раскладе терминуемый со строчной буквы.

Что там в реальности происходило между безмолвными и на вид нисколько не живыми Мусорщиком и Смотрителем, можно было только предполагать, но спустя вечность (что для небожителей время?!) диспозиция начала изменяться в темпе адажио. Все еще сохраняя конечности поджатыми, Мусорщик стал удаляться по пологой траектории. По мере того, как он погружался во тьму и там исчезал, его лапы расправлялись, возвращая ему изначальный образ нелепого махрового цветка с тонкими блескучими лепестками. Одновременно с этим сам Панин вместе с личным воздушным пузырем, халатом и окаменевшими от холода пирожками также пришел в движение, но в направлении бортовых люков дрона. Намертво задраенных и, вполне возможно, заваренных снаружи за ненадобностью. Кому могло взбрести на ум, что по ту сторону гравитационной воронки возле дрона вдруг объявится человек и пожелает проникнуть на борт?!

Поравнявшись с люком, Панин остановился. Ему ничего не стоило протянуть руку и упереться ладонью в набранную из броневых шестиугольных чешуй плиту люка. Смысла в таком действии не было вовсе. Он и так видел, что сенсорная панель, ведающая запорными механизмами, была приведена в надлежащую для путешествия в один конец негодность.

— Что теперь? — спросил Панин в пустоту.

В конце концов он нашел то, что искал. Звездолет из своей вселенной, более того — из своего мира. В этом ему неплохо помогли сообразительные чужаки. Они, в свою очередь, сделали все, что было в их возможностях. Вот человек, а вот для него корабль. Как можно требовать большего?

— Да, спасибо, — проронил Панин, не поворачивая головы. Он знал, что Смотритель где-то здесь, неподалеку, буквально над плечом. — Если вы слышите и что-то понимаете… я действительно благодарен. Но я не знаю, как туда попасть. Не взыщите, если не оправдал надежд.

Он все же поскреб пальцами бесполезную панель с оплавленными краями. Даже приложил к ней ладонь. Ничего не произошло. А что тут могло произойти?

Синий, тускло мерцающий лоскут обтек его со всех сторон, просочился под рукой, свернувшись трубочкой. Распластался во всю ширь поверх люка этакой живой заплаткой. Полежал спокойно, без движения, только белые искорки разбегались от центра кругами, будто внутри, в двумерном пространстве его тела, кто-то запускал фейерверки. Затем, подрагивая краями, словно гигантский скат, Смотритель оттянулся в сторону и выжидательно замер.

Панель изменилась. Теперь она выглядела новой и полностью пригодной к употреблению. Никаких оплавок и потеков, ни даже малейших царапинок. Это было чудо.

Панин привычно зажмурился. Мысленно сосчитал до десяти — на дольше не достало выдержки. Приоткрыл вначале правый глаз…

Ну да, чудо, что тут странного? Чудом было то, что он нашел в диком лесу Царицы Савской уцелевшую спасательную капсулу. Что в третий уже раз просквозил по гравитационной воронке и остался невредим. Что блуждает по межзвездному эфиру, как пушинка на сквозняке. Что до сих пор не умер, черт возьми, и даже не пострадал сколько-нибудь серьезно во всех выпавших на его долю передрягах…

Спору нет, его заслуги в этих чудесах было немного. Где-то просто повезло, где-то помогли паниксы… теперь вот Мусорщик со Смотрителем. Что ж, чудеса не нуждаются в особых условиях. Они просто случаются.

Он вторично приложил ладонь к панели. «И хватит жмуриться, как девочка!.»

Панин погружался в китовье чрево.

Он плыл в кромешной темноте вдоль просторных, вымороженных досуха коридоров, отталкиваясь здоровой рукой от стен и ногами от пола, хотя не был до конца уверен, что в процессе этого странствия наугад его не перевернуло книзу головой. Все, на что он мог ориентироваться, заключалось в белых двумерных фейерверках прямо по курсу. Смотритель опережал его на несколько шагов, великодушно сохраняя постоянную дистанцию. Как он со своими космическими габаритами вписывался в довольно-таки узкое внутреннее пространство корабля, одному богу этой галактики было известно.

Здесь тоже было холодно, хотя и не так болезненно, как снаружи. Временами при особенно ярких вспышках белых искр панинскому взору удавалось выхватить какие-то фрагменты скрытой картины, отдельные детали, которые умиляли его своей обыденностью. Это был необитаемый корабль-автомат, но, очевидно, переделанный из грузопассажирского, его исходную природу вытравить до конца так и не удалось. На то и был расчет, в том и заключалась надежда на спасение. Технические ниши и переходы, предназначенные для отсутствующего экипажа. Ручки дверей, по старинке отпиравшихся вовнутрь. Откликнувшаяся отраженным светом трогательная пиктограмма «мальчик-девочка» на створке гальюна. Часть переборок была удалена, и на месте жилых кают громоздились устрашающего вида тумбы, тускло отблескивавшие мертвыми стеклянистыми глазками. Пол также был наполовину разобран, и вниз, на сумасшедшую глубину, ниспадали гофрированные кабели, толстые, как обожравшиеся анаконды.

Перед нагло запертой дверью главного поста Смотритель остановился и по своему обычаю отполз по стене в сторонку. Словно бы экономил усилия, вначале приглашая человека к действию, как предполагаемого создателя и законного владельца этой конструкции. Панин с готовностью принял правила игры, хотя и по-прежнему был уверен, что от его усилий здесь ровным счетом ничего не зависело. Он приложил ладонь к сенсорной панели и, не дождавшись результата, удалился на почтительное расстояние. Космический аппарат таких размеров всегда снабжался более солидной «защитой от дурака», чем одноместные посудины вроде оставшегося на Царице Савской блимпа. Простыми пассами тут было не отделаться… Но то, что для постороннего человека становилось непреодолимым препятствием, для галактического обитателя было в лучшем случае детской задачкой на сообразительность. Смотритель привычно прилип всем телом к запорному механизму и спустя самое короткое время точно так же отлип. Казалось, для него блуждания в темноте и запертые двери были обычным времяпрепровождением, этакой нечаянной развлекаловкой среди рутины эфирных буден… Панин не успел еще дотянуться до сенсоров, а дверь главного поста уже тяжело, без особой охоты самопроизвольно уползала в скрытые пазы, освобождая путь к избавлению.

Панин подрулил к креслу навигатора и после ряда неуклюжих маневров поместил себя в нужное положение. Ощущение было таково, будто он уселся голым задом на ледяную скульптуру. Поерзав, подоткнул халат, насколько возможно, и устремил взгляд туда, где в полном сумраке прятался центральный видеал. Провел единственной ладонью над пультом управления. Это был большой корабль, даже очень большой. Но никаких кардинальных отличий в управлении не существовало. Если, конечно, после падения сквозь воронку уцелели дважды, трижды, многократно дублированные бортовые системы. Если все то время, что гига-дрон болтался здесь, в другой галактике, у черта на рогах, компеллеры собирали по крохам рассеянную энергию от самых удаленных светил. Если гуманитарная система управления вообще предусматривалась соглашениями проекта по исследованию воронок. Если… если… если…

— Ничего не выйдет, — объявил Панин в пространство и поразился задушенному кряканью, вырвавшемуся из его глотки вместо членораздельной речи.

Кажется, он напрочь разучился разговаривать. Может быть, все те речи, что он адресовал своим собеседникам, на самом деле не покидали его сознания, на деле будучи лишь неизреченными мыслями. А может быть, и не все. Как теперь узнать? И зачем?..

Наугад, повинуясь рефлексу опытного драйвера, ввел команду полной активации систем.

Ничего не изменилось. Темнота, тишина, холод.

Долгие шестьдесят ударов сердца.

А затем под ногами взвыли, демонстрируя избыточное стартовое усердие, и тотчас же сбросили мощность до комфортного акустического уровня насосы системы подачи воздуха.

На контрольных панелях затлели, набирая силу, индикаторы, выкатились тревожнокрасные столбцы символов и цифр, в значение каких Панин по выходе из стен пилотного училища особо не вникал. Он просто знал: так и должно быть. Скоро красный сменится желтым, а затем, если очень повезет, и зеленым. А когда с системами корабля все совершенно устаканится, столбцы пропадут, уступив место формальным пиктограммам штатных режимов.

И тогда можно стартовать.

Куда?.. Выбор вариантов невелик.

Панин ждал.

Вначале из коридора за спиной прилетел свежий холодный сквознячок, изгоняя последние остатки затхлости. На смену ему пришли вертикальные токи тепла, приводившие температурный режим помещения к стандарту. Мягкой лапой навалилась и вдавила в кресло искусственная сила тяжести. Неторопливо разгорелся свет. Растаяла серая завеса на центральном видеале, предъявив наблюдателю панорамный обзор нестройных рядов чужих звездолетов. Над видеалом Панин прочел надпись, сделанную от руки, без большого прилежания, прямо на обшивке темно-зеленой краской: «Baleine Boreale». Он всегда был ценителем старых европейских языков, хотя и дилетантом, что греха таить. Тот исторический факт, что на весьма ограниченном участке земной поверхности мужчины и женщины, ничем внешне не отличавшиеся, однако же разговаривали на сотнях разных языков и не всегда понимали друг дружку, казался Панину восхитительным парадоксом… Его коньком был немецкий, но затруднений с переводом надписи с классического французского у Панина, с его убогим словарным запасом, также не возникло. «Полярный Кит» — такое имя носил приютивший его гига-дрон в рамках проекта. И оно ему вполне подобало.

«Привет, Полярный Кит», — мысленно поздоровался Панин.

Красных цифр на общем зеленом фоне оставалось всего ничего. С такой цветовой гаммой во все времена разрешался экстренный старт.

Дело было за малым. Разбудить бортовой когитр — в надежде, что он благополучно перенес падение в воронку-; а не рехнулся, как его собрат на панинском блимпе.

Панин шумно прочистил горло и воззвал:

— Когитр, доложить состояние!

Ответа не последовало.

Похоже, везение заканчивалось, на чудеса рассчитывать не стоило, и пора было употребить профессиональные навыки.

На всякий случай Панин повторил команду, с тем же результатом. Тяжко вздохнув, обернулся в сторону тускло подсвеченного коридора. Судя по белым вспышкам, Смотритель все еще находился где-то там.

— С когитром ты мне уже не пособишь, не так ли? — спросил Панин. — Ты ведь и без того сделал для меня очень много. Спасибо. Честно, я не ждал такого понимания и такого участия неизвестно от кого… надеюсь, ты не обидишься, но я так и не знаю, кому обязан спасением. Похоже, и не узнаю. — От непривычно длительной речи слегка онемели губы, но он решил не сдаваться и продолжал говорить вслух, старательно артикулируя и выстраивая нарочито сложные периоды: — Это не страшно. Знакомая техника, знакомые команды. Я смогу управлять этим кораблем вруч-ч…

Он споткнулся на полуслове.

Для управления кораблем нужен либо когитр, либо человеческий экипаж. Хотя бы один навигатор с полным комплектом конечностей.

Царица Савская забрала у Панина кисть правой руки в уплату за свою поруганную честь.

Когда он уже перестал надеяться, избавление вдруг сделалось возможным: есть корабль, есть энергия, срывайся и лети!.. Но он и оказался самым ущербным звеном в цепи событий.

Прошлое настигло его и напоследок огрело дубиной.

Панину хотелось смеяться и плакать одновременно. Все как тогда, в тот стершийся из памяти злосчастный день, когда он стоял, по своему обычаю зажмурившись, над остывающим телом зверя, из беспалой кисти хлестала кровь и ничего нельзя было исправить, просто открыв глаза… Он воздел руки над головой, словно мифический пророк, которому боги не ко времени припомнили грешки молодости.

— Ни хрена я не могу, — сказал он.

Жалкий убогий калека в пустой жестяной банке. Не нужно было все это затевать. Нужно было спокойно досиживать точно в такой же емкости на забытой человечеством зеленой планете, дышать, есть, пить, ничего не делать и ничего не ждать.

— Чтоб оно все сгорело, — пробормотал Панин, натягивая на голову капюшон и таким нехитрым способом навсегда отгораживаясь от мира с его дурацкими злыми шутками.

«Вначале высплюсь, — думал он сердито. — Затем сожру последний пирожок и… и надо как-нибудь пристойно закончить эту историю».

Ему предстояло найти способ оборвать свою жизнь до того, как она превратится в ад. Пока никакие продуктивные идеи на сей счет его не посещали.

«Возможно, я сумею взорвать корабль…»

Холодная волна накатила на него сзади, пронизывая до костей, замораживая кровь, обращая черные мысли в хрупкое стекло. Это было неожиданно, и он не успел подготовиться, а уж тем более сопротивляться. То же отвратительное бессилие, та же тоскливая тряпичная слабость. И те же мерзкие электрические судороги в каждой клеточке. Как тогда, в лапах Мусорщика.

Но сейчас это был Смотритель.

Подкрался сзади и заключил в свои ледяные объятия.

Кажется, он уловил последнее сокровенное желание и приступил к его воплощению.

Если это была смерть, ей стоило бы проявить чуточку уважения к жертве. И… поторопиться.

…Где та река, по которой плыла ореховая скорлупка с парусом?..

Теперь Панин видел себя со стороны. Нелепую куклу, закутанную в розовое тряпье, наполовину укрытую бесформенным лоскутом, лоснящимся, грязно-синим в белый горошек. Зрелище, лишенное всякого намека на пафос. Несообразная инсталляция бездарного авангардиста. Все чувства, добрые и злые, отступили, должно быть — целиком выпали на долю несчастной материальной оболочки. Как и прочие житейские неприятности. Освободившийся от телесных уз чистый разум мог невозбранно заниматься тем, для чего, собственно, и существовал: созерцать и осмысливать.

Созерцать было нечего. Следовательно, и пищи для осмысления оказалось негусто.

Окончательно разорвать нити, связывавшие с бренными останками в кресле, и унестись в самостоятельное странствие по волнам эфира — это даже не смерть. Это нечувствительный переход между разными состояниями. Странно, как Панин раньше о таком не задумывался. Это избавило бы его от стольких сложностей. Всему виной оковы тела, они диктовали неверные решения и неправильные шаги. Давно следовало бы разбить эти оковы…

Вначале вернулось чувство адского холода. Затем нервная боль в трепещущих мышцах. Перехваченное горло и пересохшие глаза. Ничего нового.

А затем все отступило.

Панин рухнул лицом на пульт, словно из него вдруг выдернули позвоночник. Едва успев в самый последний миг инстинктивно опереться ладонями.

Обеими ладонями. Левой и… правой.

Прошло столько лет, а он до конца не свыкся с увечьем. Часто случалось, что по старой памяти Панин совершал какие-то действия, в которых требовались две ладони. Толкнуть перегородку. Подхватить что-нибудь тяжелое. Наконец, подпереть голову в задумчивости. И тогда он попадал впросак. Никто не видел его оплошности. Со временем и он перестал о том заботиться…

Панин поднес правую ладонь к лицу желая удостовериться, что это не мираж. Не без усилия воли пошевелил пальцами. Мозг давно смирился с фантомными ощущениями в отсутствующей конечности. Теперь ему предстояло заново свыкаться с их реальностью.

Пальцы подчинялись, хотя и с некоторой задержкой. Все выглядело немного нереальным: кисть двигалась, шевелилась, но не ощущалась телом. Словно цветная объемная картинка. Точная искусственная копия живого органа.

Впрочем, не такая уж и точная…

— Это даже забавно, — сказал Панин и огляделся, ища глазами Смотрителя.

Того нигде не было.

— Все равно спасибо! — воскликнул Панин и, усмехнувшись, помахал отсутствующему собеседнику своей новой рукой.

Затем опустил ее на пульт. Гладкая поверхность отозвалась в кончиках пальцев отчетливым, хотя и несколько искусственным ощущением. К этому следовало привыкнуть. И вернуть мышечной памяти былую уверенность.

Панин медленно проделал несколько синхронных пассов над пультом. Потом ускорил темп.

Все было хорошо. Слишком хорошо. Никто на такое не рассчитывал. Еще одно чудо в его копилке. Возможно, последнее.

«Я не стану об этом думать сейчас, — мысленно решил Панин. — Я вообще об этом не стану думать».

Он включил прослушивание гравидиапазона. На главный пост потихоньку, крадучись, просочился белый шум, в котором затруднительно было выделить отдельные звуки. Изредка прорывалось едва различимое шуршание, да порой слышалось что-то сходное с поскрипыванием половиц под тяжелой поступью… Звезды были слишком далеки, чтобы подавать свои голоса. Что же до звездолетов, то их суммарная масса была несравнима ни с каким солидным космическим объектом. И вовсе не слышна была гравитационная воронка, что Панину весьма не нравилось.

Вспоминая типовые процедуры управления, он запустил тест герметичности корпуса и получил предупреждение об открытом грузовом люке. «Надеюсь, ты успел выбраться», — подумал он о Смотрителе и отдал команду на закрытие. В голове вяло роились бессвязные простоватые мысли: ничего не выйдет… подняться над плоскостью архипелага… так и не успел выспаться… голова как из ваты… поджать лишний палец… выполнить рысканье… ничего не выйдет… «Полярный Кит» подчинялся его приказам. Это тоже могло сойти за чудо. Гига-дрон малым ходом выбирался на свободное пространство, уклоняясь от столкновения с соседними кораблями. Это было непросто, и несколько раз коллизий избежать не удалось. В таких случаях Панин с безотчетностью шептал: «Извини, братишка…» — и невозмутимо продолжал маневрирование.

…Никакой то был не музей. Неохватный галактический ангар, где вся техника была на ходу и годами дожидалась хозяина, который придет и заберет ее домой. Чей-то чужой и бесконечно могучий разум принял на себя заботу о попавших в беду звездных странниках. Научился видеть и отличать. И обустроил все наилучшим в меру своего понимания образом. Потому-то всякого, кто попадал в этот участок мироздания, окутывала подходящая для выживания газовая оболочка, спешил на помощь многолапый проводник и сопровождал до корабля. Оставалось нанести последние штрихи, что-то подлатать на лету — в том числе и самого гостя, коли он в том нуждался…

Едва только гига-дрон удалился от архипелага на пару десятков миль, как в суконные безликие шорохи нагло и отчетливо ворвался гнусавый мяв гравитационной воронки.

Позабыв согнать с лица улыбку, Панин сориентировал корабль на этот природный сигнал и выдал команду на активное сближение.

«Я хочу домой, — подумал он, — и меня ничто не остановит».

Ему показалось, что совсем недавно он уже мысленно произносил эти слова, но в другой ситуации. Это ничего не значило. Кроме его упрямого сумасбродства и сопутствующего шлейфа чудес. Да, чудеса нужно заслужить. Он — заслужил.

«Я не оглянусь».

Гига-дрон превратился в ту самую скорлупку с парусом из панинских видений, которую неумолимо всасывало в жерло незримого водоворота.

Когда мяуканье воронки превратилось в дикий рев, Панин вырубил прослушивание гравидиапазона и заглушил двигательную секцию. Все остальное воронка проделает без его участия. Проглотит и выплюнет. Хотелось надеяться, где-нибудь в пределах Млечного Пути. Или же не выплюнет, а учудит с ним какую-нибудь до сей поры неизвестную штуку.

— Ну, что еще выдумаешь? — с веселой иронией спросил Панин вселенную и достал из кармана халата последний пирожок.

Правой рукой.

На сей раз была музыка.

Без особенной выдумки, без смысловых закидонов. Панин был готов к чему угодно, кроме величественного тысячегласого крещендо с выходом в непреходящее фортиссимо. Спустя самое короткое время все органы его чувств отказали и погрузились в вынужденный коллапс, кроме слуха, который отделился от сознания и трепетал в океане мощных звуков, ни один из которых нельзя было полагать грубым технологическим шумом. Многоэтажные аккорды, срывавшиеся в бесконечные арпеджио и распадавшиеся на бешеные тремоло. Почти живые голоса, парившие над неохватным мелодическим массивом, словно чайки, подхваченные штормовым ветром и унесенные прочь от берега в самое око тайфуна. Вселенская музыка. Не то колоссальный реквием для хора титанов с циклопическим оркестром, славивший несбыточные начинания и рухнувшие надежды, не то пафосно гиперболизированная оратория, возвышавшая безумство храбрых и воспевавшая отвагу сумасбродов… Иногда в музыкальной канве вдруг образовывались прорехи, когда можно было вернуть себе хотя бы слабое представление о реальности, и в эти краткие мгновения Панин сознавал себя целостной личностью, человеком в себе, пытался ухватить расползавшиеся лохмотья идентичности и выстроить сколько-нибудь связные мысли. Получалось неважно. Верно подмечено: у вселенной не было планов его убивать. У нее вообще не было планов на его счет. Весь его чрезмерно затянувшийся галактический путь, начавшийся много лет тому назад на маленькой орбитальной базе и близкий к завершению неизвестно где и непонятно с каким результатом, с остановкой на Царице Савской, со всеми понемногу уже входившими в привычку нырками в гравитационные воронки, все это — его собственная судьба. Вселенная к ней непричастна. Вселенная не добра и не зла, она просто существует, она течет, и на какой-то небольшой срок ваши маршруты совпадают. Потом ты сходишь у какого-нибудь причала на каком-нибудь берегу, а она течет дальше. И несет другие ореховые скорлупки с бумажными парусами. Вселенная — это и есть та река, что возникала в его видениях. Всего лишь река. Бесконечная река, что течет от начала времен до их скончания, от момента Большого Взрыва к неизвестности, в которой все однажды непознаваемо и удивительно прервется. Если плыть по ее течению, то никогда не вернешься к родному причалу. Но, может быть, все же окажешься там, куда стремился. Наверное, окажешься. Не исключено.

Крещендо. Фортиссимо. Маэстозо.

— Вы совершенно здоровы, друг мой, — торжественно сообщил доктор Завгородний.

— Надеюсь, — сказал Панин задумчиво. — Я действительно ни разу не болел за все годы. Если не считать этого. — Он расслабленно помахал в воздухе кистью правой руки.

Панин сидел в глубоком белом кресле с плюшевой обивкой. Белые стены увешаны были небольшими графиями позитивного мультяшного содержания, квазиживой белый ковер на полу шевелил длинным ворсом — не то от свежего ветерка с террасы, не то по собственной воле, а с белого потолка спускался светящийся шар, тоже белый. В таком сомнамбулическом интерьере всякий визитер ощущал себя ожившей картинкой на старательно загрунтованном холсте.

Сам доктор предпочитал расхаживать от стены к стене размеренным шагом, словно маятник старинных часов. Здесь он был самым ярким пятном: синие брюки, алая распашонка, желтый платок вместо галстука, вьющиеся длинные волосы, темные с изысканной сединой, и голубые глаза на массивном оливковом лице. Пациенты реабилитационного центра за глаза, вкладывая в это незлую иронию, называли его «доктор Завр». Не только из-за фамилии, но и за немалые габариты, и за журавлиную походку.

Панин надеялся, что и сам не выглядит тусклой деталью меблировки, хотя никак не мог заставить себя одеваться так же ярко и пестро, как все те люди, что окружали его с момента возвращения. Иногда ему хотелось бы вновь испытать способность видеть себя со стороны, ненадолго обретенную в тот час, когда Смотритель занимался ремонтом его покалеченной руки. В реабилитационном центре хватало зеркал, но еще больше имелось различных впечатлений, позабытых и совсем новых. В конце концов, это был совершенно новый для Панина мир.

— Что вас удивляет? — разглагольствовал доктор Завр. — Иная биосфера, кстати — по абсолютным показателям весьма благотворная… иная микробиология, не осатаневшая от техногенных факторов… такой дебютантке наша выстраданная и закаленная в боях иммунная система не по зубам. Вы должны понимать, друг мой: столь длительное пребывание в карантине…

— Мера вынужденная и необходимая, — с удовольствием закончил Панин.

— Да, — согласился доктор Завр. — Но задерживать вас далее нет никакого смысла. Вы вольны перемещаться по Галактике как заблагорассудится.

Панин неопределенно усмехнулся, и это не осталось незамеченным, но истолковано было по-своему.

— Не подумайте, будто кто-то желает поскорее от вас избавиться, — проворчал доктор Завр. — В конце концов, Тайкун — не худший из миров. Мягкий климат, обширные пространства, спокойные нравы. Никто никого ни о чем не спрашивает. Хотя, подозреваю, вам есть что рассказать.

— Пожалуй, — сказал Панин уклончиво. — Однажды я так и поступлю.

«Если сумею наконец отделить в своих впечатлениях реальность от вымысла и бреда», — добавил он про себя.

— Вам несказанно повезло, что точка вашего возвращения пришлась на окрестности Тайкуна, — промолвил доктор Завр. — Все могло быть гораздо хуже. Например, вас могло выбросить в Темном Царстве, там гравитационных воронок до черта и больше, а маяков нет вовсе. Какой резон размещать там маяки, если срок их службы не превышает пары-тройки месяцев? До сей поры и не предполагалось, что кому-то взбредет в голову использовать воронки в качестве транспортных артерий.

— Хочется верить, это не войдет в практику — проворчал Панин. — Техника не выдерживает. И последствия больше сходны с русской рулеткой.

— Не скажите, друг мой, не скажите, — возразил доктор Завр. — Ваш казус многих вдохновил на смелые и, что скрывать, сумасбродные инициативы. Некоторые старинные гипотезы об устройстве вселенной внезапно обрели новую жизнь. Вы слыхали о гипотезе «сообщающихся сит»?

— Никогда, — признался Панин. — Ни в той жизни, ни в этой.

О том, что в своих интересах всегда был бесконечно далек от физики пространства, он счел за благо умолчать.

— Самым естественным было бы предположить, — вещал доктор Завр, дирижируя сам себе воздетым указательным пальцем, — что гравитационная воронка есть некий внепространственный туннель, соединяющий одну галактику с другой. Не привычная нам экзометрия, а объект еще более фундаментального измерения, включенного в общую парадигму мироздания… — Панин с некоторым даже благоговением взглянул на доктора. Ему и в голову не приходило, что тот окажется сведущ в научных материях за пределами медицины, хотя бы даже и поверхностно. — Тогда предмет, вброшенный в исходную воронку, всякий раз должен вернуться в реальный мир в другой галактике через комплементарную ей оконечную воронку в одну и ту же точку пространства. Как показал ваш личный опыт, на деле этого не происходит. Пройдя через вход в туннель и вернувшись в него с другой стороны вселенной, вы никогда не попадали в исходную точку. Отсюда вывод: весь массив гравитационных воронок в пределах отдельной галактики — это отверстия громадного сита, сообщающиеся с другими ситами в самых отдаленных участках вселенной, причем не с каким-то отдельным ситом, а со всеми сразу. Капля воды, просочившаяся сквозь одно сито, попадет в случайным образом подвернувшееся отверстие другого сита, подставленного снизу. И шансы на то, что ей удастся воспроизвести исходный маршрут, когда сита поменяются местами, практически ничтожны. Особенно если учесть, что отверстий очень много, а сита, вполне возможно, вращаются относительно друг друга…

— Кое в чем мне все же повезло, — осторожно заметил Панин. — Я дважды вернулся в свою галактику.

— О том, что вы проделали такое однажды, известно давно, — покивал доктор Завр. — Вы у нас личность мифологическая. Вот вам смешно, а я никак не могу поверить, что имею счастливую возможность протянуть руку и потрогать живую легенду…

— Я и сам в это не могу поверить, — заметил Панин. И тут же уточнил: — В то, что вернулся, сижу в кресле и веду беседы не сам с собой, а с приятным собеседником. А в то, что вы можете до меня дотронуться, поверить несложно.

Довольно ухмыляясь, они обменялись торжественным рукопожатием. После чего Панин вновь угнездился в кресле, а доктор Завгородний продолжил свои циркуляции.

— Возвращаясь к нашей теме, — сказал он. — В свое время ваш маршрут был несколько раз воспроизведен. Безуспешно — автоматами, потому что интеллектронные компоненты по ту сторону воронок, как мы выяснили, неотвратимо приходят в негодность. И дважды… или трижды… успешно. Совершеннейшими удальцами-энтузиастами, которые догадались нырять в воронки с законсервированными системами жизнеобеспечения, на ручном управлении. Как это, собственно, делали и вы, придя к такому решению интуитивно.

— Интуиция тут ни при чем, — ввернул Панин. — У меня не было выбора…

— Не суть важно. Правило возвращения объекта из галактики прибытия в галактику отправления было экспериментально установлено, но не подтверждено. Поскольку упомянутым энтузиастам высказали восхищение, а затем много и поделом били по сумасшедшим их башкам… Но тут из небытия вдруг явились вы с недвусмысленным и радикальным подтверждением. Ваш пример вызовет к жизни новые теоретические построения в концепции «сообщающихся сит» и, опасаюсь, реанимирует многие безумные проекты. Как вы и просили, информация о вашем возвращении не шла первыми полосами агентств, но к вам уже пытались прорваться с вопросами…

— Может быть, позже, — взмолился Панин. — Не сейчас.

— Я так и ответил. Даже самым серьезным визитерам. С самыми серьезными вопросами. Понимаете, ведь вы странствовали между галактиками в пресловутом фундаментальном измерении, а там иначе происходят не только пространственные взаимодействия, но и темпоральные. И если при первом челночном переходе дефект времени оказался незначителен, а то и отрицателен… сейчас уж и не установить… то во втором своем путешествии вы потеряли почти сто лет.

— Девяносто восемь, — сказал Панин с печальной улыбкой.

— Вот именно… Не уверен, что наш мир сильно изменился. Хотя судить об этом все же предоставлю вам. В конце концов, человечество вошло в фазу зрелости, а это всегда сопряжено с известным консерватизмом в культурообразующих факторах. Надеюсь, вам у нас понравится.

Доктор Завр замолчал и остановился, уперевшись взглядом в стену с веселыми картинками в три ряда.

— Как вы себя чувствуете, Герман Львович? — спросгш он, наконец обернувшись.

— Я здоров, — с готовностью ответил Панин. — Как вы и отметили в начале нашей беседы. — Тщательно поразмыслив, стоит ли говорить, добавил с пасмурным видом: — Я почти не стаю. Да что там… совсем не стаю. Лежу, глядя в потолок, таи гуляю по ночным аллеям. Хорошо, что они освещены и там немало романтических парочек… а не то я мог бы прослыть чокнутым лунатиком.

— Чувствуете усталость? — быстро спроста доктор Завр.

— В том-то и дело, что нет. Как будто сон вдруг сделался мне вовсе не нужен.

— Полагаю все же, что ваш организм как-то ухитряется отдыхать, — успокоительно произнес доктор Завр. — Если бы у вас наблюдалось клиническое утомление, я бы знал об этом первым. Думаю, это пройдет. Дайте себе время.

— Вы ведь пригласили меня не затем лишь, чтобы сообщить о выписке, — выжидательно промолвил Панин.

— Да, — сказал доктор Завр значительным голосом. — По вашей просьбе мы навели некоторые справки. — Он снова замолчал, глядя себе под ноги. — Вы должны понимать…

— Ия понимаю, — сказал Панин. — Много лет у меня не было никаких надежд. Откуда им взяться сейчас?

— Ваши отец и матушка ушли почти сорок лет назад. Инна Львовна, ваша сестра, ушла пятнадцать лет назад. Ваши племянники, Иван Смирнов и Валерия Диас Ромеро, постоянно проживают на Земле. Есть сведения о некоторых ваших коллегах. Пять человек из тех, кого вы перечислили, еще здравствуют, это бодрые сто сорокалетние патриархи. Здесь вся информация. — Доктор Завр извлек из нагрудного кармана распашонки кристаллик и положил на стол рядом с Паниным. — Никто из этих людей специально не уведомлен о вашем возвращении, как вы и про стаи.

— Да, спасибо, — сказал Панин спокойным голосом.

— В обитаемой Галактике полно более красивых и достойных внимания мест, чем Тайкун, — сказал доктор Завр. — Здесь я принужден быть объективным, хотя бы даже и в ущерб патриотизму природного тайкунера. Вы повсюду встретите человеческое внимание. И найдете дом. Или выстроите собственный, по своему вкусу. Земля, что ни говорите, все же метрополия, со всеми преимуществами, но и недостатками, увы. Слишком шумно, слишком людно, да всего слишком. Между тем здесь, на Тайкуне, до сих пор существуют целые архипелаги островов, куда не ступала нога человека.

«Но у меня есть острова, которых я однажды не достиг», — мысленно усмехнулся Панин.

— Я подумываю заглянуть на Царицу Савскую, — сказал он вслух. — Любопытно, что с ней стало за сто лет, пока меня не было.

— Возможно, это неплохая идея, — кивнул доктор Завгородний.

Сельва вернулась из города, когда стемнело. Как раз закончился дождь. Подступавший к музею со всех сторон лес превратился в резные силуэты на бледно-синем заднике небес. Сельва посадила «стрекозу» на свободный пятачок позади музея и принялась вручную выгружать контейнеры с новыми экспонатами (самоцветы из долины Зеленой реки, коллекция детских рисунков на волнующие темы из исторического прошлого этого мира, биорепликат крылоуха нечетнокоготного — тварюшки редкой, но невыносимо симпатичной) и коробки с новыми нарядами (белый экстремально декольтированный комбинезон с этническими узорами для себя, длинное узкое платье черного цвета с медным отливом и круглая шляпка из зеленого фетра с перьями и пряжкой из страз для Саванны). Подхватив в одну руку коробку с обновками, а другой прижимая к груди взволнованного крылоуха, Сельва обошла двухэтажное здание с тускло освещенными окнами и обнаружила Саванну сидящей на крыльце в позе романтической мечтательницы с чашкой чая, о которой та, казалось, напрочь позабыла.

— Aloha, сестренка, — сказала Сельва.

— Hola, сестренка, — откликнулась Саванна.

— И давно ты здесь медитируешь? — спросила Сельва, опуская коробку на землю и присаживаясь рядом.

Саванна, фарфорово-бледная, светловолосая и светлоокая, от шеи до пят затянута была в черный бархат и застегнута на все тридцать две пуговицы (на самом деле где-то там скрывалась магнитная застежка, но это никого не касалось). Сельва же всем нарядам во все времена года предпочитала белый, местами прожженный комбинезон и выгоревшую ковбойку с закатанными рукавами, соломенная шляпа обыкновенно болталась за спиной, лицо от загара казалось отлитым из молочного шоколада, а зеленые, под цвет глаз, волосы клубились над прямыми сильными плечами тропическим облаком. Глядя на них, никому бы и в голову не взбрело считать их сестрами.

— Видишь ли, — промолвила Саванна и посмотрела на свою чашку, словно пытаясь понять, откуда та возникла в ее руках. — Мы сидели и болтали. Так, ни о чем. О погодах, о нашем музее и о музеях вообще… А потом он вдруг уснул. Закрыл глаза и…

— Своей воркотней, — саркастически заметила Сельва, — ты кого угодно убаюкаешь.

— Мне кажется, он ужасно устал. А здесь внезапно ощутил, что можно и отдохнуть.

— Если ты не ошиблась, — медленно проговорила Сельва, — именно здесь он должен чувствовать себя как дома.

— Я не ошиблась, — уверенно заявила Саванна и уткнулась острым носиком в чашку.

— Что, и рука?..

— Правая. Совсем новая. В перчатке.

— Для чего ему понадобилось прятать новую, свежевыращенную руку в перчатку?

Саванна хмыкнула.

— По его словам, — объяснила она, — руку ему вырастили не здесь, а во время одного из нежданных приключений. Это были не наши медики, и руководствовались они неполными представлениями о человеческой анатомии. Поэтому рука зеленая… (Глаза Сельвы распахнулись шире обычного.) Левоориентированная… (Глаза Сельвы полезли на лоб.) И на ней шесть пальцев.

— Умеют же некоторые себя развлечь! — сказала Сельва завистливо. — И как он намерен поступить со второй левой конечностью?

— Он еще не решил. Разумеется, все исправить не составит большого труда. Но вдруг он захочет сохранить этот удивительный трофей на память!

Сельва покосилась на плотно запертые двери музея.

— Он так там и спит? — уточнила она. — Вот прямо сейчас?

— Ага, — просто ответила Саванна. — На диванчике. Я укрыла его пледом. А потом к нему запросился Гарфилд, и теперь они спят в обнимку.

— Гарфилд? — рассеянно переспросила Сельва.

— Котенок Марии-Луизы и кого-то из рыцарей Лесного Братства. Бежевый с темными полосками на спинке. Я не могла отказать, Гарфилд очень просился.

— Нельзя называть детенышей паниксов котятами, — произнесла Сельва с осуждением. — Я понимаю, это метафора, ты обожаешь играть со словами, но здесь она неуместна.

— Как прикажешь их называть? — изумилась Саванна.

— Не знаю, — буркнула Сельва. — Может быть, он проснется и подскажет. В конце концов, это его звери.

Ей ужасно хотелось войти внутрь и посмотреть, но правила приличия и девичья гордость диктовали совершенно иную линию поведения.

— Но ты совершенно уверена, что это он? — спросила Сельва, рассчитывая заболтать тему и отвлечь саму себя от опрометчивых поступков. — Совсем-совсем?

Вместо ответа Саванна показала взглядом на то, что творилось в каком-то десятке шагов от крыльца.

Вокруг домика, едва различимые в сумерках, лежали паниксы. Лесное Братство в полном составе, в несколько рядов, головами к крыльцу, хвостами к чащобе. По большей части дремали, нарушая почти безукоризненный строй затем лишь, чтобы почесаться или размять затекшие спины. В густой темноте под сенью деревьев вспыхивали красноватые светляки звериных глаз.

— С таким аргументом не поспоришь, — заметила Сельва.

— Странное чувство, — сказала Саванна. — Вот мы с тобой сидим тут рядком, несем какую-то бессвязную чушь, как будто ничего не происходит. А позади нас, на утлом диванчике в обнимку с котенком…

— Хорош котенок! — не сдержалась Сельва. — Полтора метра от носа до кончика хвоста!

— …спит легенда этого мира, — продолжала Саванна, не обращая внимания на неловкие попытки принизить величие момента. — Это все равно, как если бы Христофор Колумб зашел в ресторанчик на Манхэттене и спросил отбивную с картофелем фри и соусом табаско…

— А на десерт — мороженое с кленовым сиропом, — с охотой подхватила Сельва.

— Он увидел во дворе Густава, — сказала Саванна, оживляясь, — и с неподражаемой иронией обратился к нему: «Привет, старый засранец!»

— Густав? — озадаченно переспросила Сельва. — А, репликат гигантского панцерфауля из лесов Центральной Хориграссы.

— Chalceostigus oppressius Panin, — строго уточнила Саванна.

— Они что, встречались? — недоверчиво нахмурилась Сельва.

— Я тоже так подумала. Согласись, Густава ни с кем не спутаешь. К тому же он действительно старый и действительно засранец.

— А почему бла-бла-бла Panin?

— Потому что именно Панин описал его в своем дневнике, — назидательно пояснила Саванна. — Следовательно, за ним научный приоритет. Возможно, ты по своему легкомыслию не помнишь, но паниксы также впервые упоминаются в его дневнике. И нагелькопфы, и плащевики, которых он именует фледермантелями, но это название не прижилось… Они все, как ты выражаешься, бла-бла-бла Panin.

— Зато я помню, что ты во всем любишь порядок и систему, — ядовито заметила Сельва.

— А ты обожаешь повсюду разбрасывать свои трусики, — надменно парировала Саванна. — И чужие тоже.

— Я тебя сейчас укушу! — пригрозила Сельва.

— А я тебя стукну! — немедленно откликнулась Саванна.

Какое-то время сестры сидели молча, касаясь плечами и глядя в прохладную пустоту.

— Представляешь, — нарушила тишину Саванна. — По сути, завершилась целая эпоха и началась новая. А мир как будто и не заметил. Словно навсегда утрачена традиция смены эпох. Мы с тобой сидим тут как ни в чем не бывало…

— И не знаем, как себя вести, — согласно кивнула Сельва. — Что со всем этим делать и как в новой эпохе жить. Может быть, он знает? Как ты думаешь?

— Я думаю… — медленно произнесла Саванна. — Думаю… ду-у-умаю… Стоило бы его как-то вознаградить.

— О! — воскликнула Сельва. — Как это выспренно звучит: воз-на-градить!

— Почему бы и нет? — Саванна пожала острыми плечиками. — Например, избрать его Президентом этого мира. Президент Царицы Савской! Разве не звучит?

— Звучит, но как-то двусмысленно. Президент Царицы… И потом, у нас ведь есть координационный совет.

— Что-то мне подсказывает, — насмешливо сказала Саванна, — что главный координатор Заблудовский будет не против, если кто-то заберет у него часть представительских функций. А еще лучше — вообще все функции, которые надлежит исполнять на торжественных приемах, раутах и ассамблеях. — Она вдруг безапелляционно объявила: — Между прочим, Президенту полагается Первая леди.

— Откуда ты это взяла? — сощурилась Сельва.

— Я читала. — Саванна вздохнула. — Жаль, но мне кажется, я не произвела на него впечатления. Кажется, я упустила свой шанс.

— Но я-то — нет, — встрепенулась Сельва. — Меня он еще не видел!

— Стукну! — предупредила Саванна.

— Укушу! — отчеканила Сельва.

— Мы несем всякую чушь, — понизив голос, молвила Саванна с укоризной. — А они смотрят. Уж кто-кто, а они, несомненно, заметили смену эпох. Ведь как-то же они узнали, что он вернулся! Интересно, что они думают сейчас о нас с тобой?

— Что мы две дуры, — безжалостно сообщила Сельва, — которые не знают, как обращаться с живой легендой.

— Обычно паниксы собираются и воют на небеса. Хотя, не скрою, это звучит весьма мелодично и порой даже напоминает какое-то горское многоголосье…

— А теперь для чего им выть? — фыркнула Сельва. — Все сбылось… Он хотя бы похож на свой портрет?

— Конечно, — сказала Саванна высокомерным тоном. — Я его сразу узнала.

— Ты жалкая врушка, Саванна! — воскликнула Сельва завистливо. — Ты все врешь! И кому — своей сестренке!..

— Конечно, вру, — не стала спорить Саванна. — На портретах он совсем молодой, почти юнец. А теперь это взрослый привлекательный мужчина. Я и не подозревала, что он окажется таким большим!

— Мужчина с прошлым, — произнесла Сельва восхищенно. — Женщины обожают мужчин с прошлым. Ему в нашем мире недолго гулять свободным…

— Если честно, я не знаю, как поступила бы на его месте, — заметила Саванна раздумчиво. — То, что его возвращение пройдет незамеченным, выглядит ненатурально. Как будто мы все старательно притворяемся, что такое в порядке вещей, что это было ожидаемое событие. С другой стороны, я знакома с ним несколько часов и не представляю его в центре какого-нибудь торжественного шествия.

— Его можно уговорить, — с надеждой предположила Сельва. — Хотя бы на один разок. А потом уж пусть живет как ему хочется. — Она вдруг загорелась этой идеей. — Карнавал в честь Великого Возвращения! Все население планеты в зеленых травяных юбочках! Конкурс на лучший детский рисунок… музыкальный фестиваль галактического масштаба… Я считаю, что травяная юбочка очень бы мне пошла. Вообще не понимаю, почему я должна носить эти адские колониальные комбинезоны, а не травяную юбочку, как и полагается туземке!

— Сельва, ты дура, — с нежностью произнесла Саванна.

— Саванна, ты зануда, — любовно заявила Сельва.

— Укушу!

— Стукну… То есть наоборот! — сказала Сельва, несколько смутившись.

— Да, наоборот, — рассудительно согласилась Саванна. — Это я стукну, а ты укусишь.

Сельва засмеялась и подтолкнула к ее ногам крылоуха и коробку с обновками, а сама ушла к «стрекозе» за очередной партией груза. Когда она вернулась, Саванна сидела в той же неизменной позе, но коробка с обновами была распотрошена, зеленая шляпка размещалась на голове музейной смотрительницы, а крылоух покойно дремал у нее на коленях.

— Я вижу, ты времени зря не теряешь, — сказала Сельва насмешливо. — Как тебе удалось его угомонить?

— Это нетрудно, — ответила Саванна лирическим голосом. — Здесь царит покой, все спят и видят прекрасные сны. Потому что завершилась долгая и полная загадок история…

Сельва с неожиданным подозрением покосилась на запертую дверь.

— А вдруг он умер? — спросила она театральным шепотом.

— Умер? — опешила Саванна. — Что ты такое говоришь?!

— Н-ну… — Сельва замялась. — Как это бывает в романтических новеллах… достиг конца земного пути и ушел в лучший мир с чувством исполненного обязательства.

— Во-первых, — несколько раздраженно заговорила Саванна, — не такой уж этот путь был и земной, а во-вторых…

Не закончив фразы, она отставила чашку, спихнула крылоуха сестре на колени, а сама резво поднялась и ушла в дом. Вернулась, впрочем, достаточно скоро.

— Все-таки я тебя стукну, — пообещала Саванна.

— А я укушу, — меланхолично отозвалась Сельва, играя с крылоухом в хваталки-цеплялки.

— Он просто спит, — сказала Саванна, снова пристраиваясь на крылечке. — И даже похрапывает. Гарфилд убаюкает кого угодно.

— Мне невыносимо любопытно, — сказала Сельва. — Где же он шлялся столько лет?

— Мы никогда этого не узнаем, — задумчиво промурлыкала Саванна.

— Может быть, он снизойдет к невинным слабостям двух юных дев и поделится своими похождениями.

— Не уверена. Ведь это так: расскажешь одним, и тогда придется рассказывать всем остальным. Вся жизнь превратится в сплошные рассказы.

— Должно быть, это было очень долгое странствие, — предположила Сельва, обратив лицо к синему пологу небес.

— Но здесь оно подошло к концу, — сказала Саванна уверенно. — Здесь он дома. Он спит, а мы все охраняем его сон. Наступает самая спокойная ночь этого мира.

— Да, — кивнула Сельва. — Oiche maith, сестренка.

— Dobrou пос, сестренка. — Саванна окинула ясным взором Лесное Братство. — Всем спокойной ночи.

06.05.2015