Бесконечная река

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. БЕГСТВО ОТ ЦАРИЦЫ

«Дарю вам этот мир», — записал Панин в дневнике. Обдумал заключительную фразу еще раз, не отдает ли она дешевым пафосом, и нет ли у нее привкуса нафталиновой пошлости. Счел, что лучшего ему все едино не выдумать, поставил время по бортовому хронометру, а дату не рискнул. Чтобы не сбить с толку того, кто однажды прочтет его записки. Хронометр, конечно, показывал дату как мог, но было такое, что несколько раз он прерывал свой отсчет. В гравитационной воронке. С тех пор его свидетельствам доверять не стоило.

По правде сказать, Панин и сам давно уже утратил чувство времени — чувство земного времени, разумеется. А к местному времени приноравливаться нужды особой не было. В тех краях, где его угораздило высадиться и, как результат, оказаться в бессрочном вынужденном заточении, с сезонами дела обстояли весьма незатейливо. Лето, настоящее жаркое лето, когда синевато-зеленая листва на деревьях сворачивалась в трубочки, высокая трава жухла и желтела, а местное зверье перебиралось поближе к помутневшим водоемам, длилось два десятка дней, не дольше. Настоящая снежная зима, с холодами и буранами, с непроглядной теменью без перерывов на рассвет, и того короче. А между ними тянулось и тянулось однообразное, прохладное, сухое межсезонье. Не то парижская весна, не то прибалтийская осень. Панин все же с трудом удержался от соблазна приписать: «Никакого числа. День был без числа». Гоголь, «Записки сумасшедшего». Проза на все времена… Но в мире нет ничего вечного. Кто знает, как отнесутся к этой аллюзии потомки, что они там станут почитать за классику. Сам-то он давно упустил свой шанс сойти с ума.

Если только предприятие, которое он замыслил, само по себе не проходило по разряду умоповреждения.

— Посидим на дорожку, — сказал Панин в пространство, хотя и без того находился в кресле.

Он ожидал, что будет услышан.

Так и случилось. В каюту с деликатной неслышностью ступил Чешир и послушно сел возле порога, улыбаясь во всю клыкастую пасть.

— Можешь мне глазки не строить, — велел ему Панин с напускной строгостью. — Я уйду, а ты останешься стеречь дом. Доступно излагаю?

В немигающих фиолетовых глазах Чешира не отразилось никакого движения мысли. Но Панин точно знал и не раз имел возможность убедиться, что и Чешир, и Алиса, и другие паниксы из окрестностей соображали весьма недурно и понимали намного больше, чем можно было заключить по их звериному облику. В котором своенравной кошачести было ничуть не меньше, чем преданного собачества. Разумеется, с оправданным привходящими обстоятельствами инопланетным флером.

— Долгие проводы, лишние слезы, — промолвил Панин со вздохом.

На этом заготовленный для прощания запас прочувствованных трюизмов у него иссяк.

Панин неторопливо вместился в облегченный до предела скафандр, избавленный от всего лишнего, не исключая гермошлема, более схожий с глухим жестким комбинезоном. Натянул на голову раздерганную вязаную шапочку, подарок девушки, сами воспоминания о которой старательно вымарал из памяти. Аккуратно задраил за собою дверь в каюту, где оставались его немногие личные вещи, а также дневник, который он начал вести после одного из многочисленных психологических кризисов, а бесповоротно завершил только что. Чешир громадной сизой тенью скользнул вперед, лапой открыл перепонку тамбура и через разверстый люк, минуя трап, ссыпался на волю. Отбежал на некоторое расстояние и выжидательно прилег, поглядывая через плечо. Без промедления из кустов возникла Алиса, грациозная, чистенькая, как статуэтка из голубого фарфора, и неспешно устроилась рядом. Два прекрасных лазурных зверя, хозяева этого мира.

На верхней ступеньке Панин задержался. По всем уставам и уложениям надлежало закрыть за собой люк, и не просто закрыть, а «заговорить», обеспечив полную недоступность внутренних помещений блимпа. Борьба со служебным долгом не отняла много времени: Панин решил, что просто замкнет перепонку и тем ограничится. Он не собирался осложнять жизнь тем, кто однажды, рано или поздно, найдет заброшенный корабль.

В том, что сам он сюда больше никогда не вернется, Панин нисколько не сомневался.

«Я устал, — думал он. — Устал от неопределенности, устал засыпать и просыпаться без надежды. Я понимаю, что мой уход ничего не изменит. С какой стати он должен что-то изменить? Небеса не разверзнутся и не обратят на меня сочувственный взор. Ну и ладно. Я буду идти вперед, только вперед, не оглядываясь, покуда достанет сил, покуда не найдется что-то такое особенное, что сможет остановить меня. В этом нет никакого смысла. Но в том, чтобы оставаться внутри измозоленной глазами до дыр жестяной коробки, смысла еще меньше. Считайте, что я все же спятил. Однажды вы поймете, что этот мир уже не тот, что был прежде. Из зеленого ада он по какой-то мне до конца непонятной причине вдруг обернулся скучноватым прохладным раем. Может быть, он все время ждал, чтобы нашелся кто-нибудь, кто его приручит. А тут очень удачно подвернулся я… Знаю только одно: прежний мир никогда не вернется. Как и я, между прочим».

Он спрыгнул на землю, до сих пор хранившую следы старых ожогов — память об одном из его постыдных безумств. Повел плечами, проверяя, хорошо ли приторочена поклажа, основной объем которой занимал демонтированный пищеблок. Похлопал левой, здоровой рукой по глубокому набедренному карман)-; где укрывался сточенный почти до обуха мачете. Правым локтем проверил доступ к фогратору с последней, до половины разряженной батареей. Очевидно, этот привычный ритуал должен был сообщить ему уверенность. Не сообщил… «Я не вернусь», — упрямо повторил Панин, тем самым приводя бессвязные мысли в порядок, и быстро зашагал по направлению к лесу, на закат солнца.

Спустя первую, согласно показаниям шагомера, сотню шагов он обнаружил, что строптивая парочка, Чешир и Алиса, все же решила составить ему компанию.

— Кажется, кое-кто решил по своевольничать, — проворчал он с напускной холодностью. — Кажется, я просил кое-кого кое о чем…

Его ригоризмом решено было пренебречь, яко не бывшим. Громадные голубые твари всего лишь развлекались как могли. Забегали вперед, иногда отставали, обмениваясь игривыми укусами и проказливым рычанием. Они были заняты друг дружкой. А что в их общество по случаю затесался третий, так то было всего лишь курьезное стечение обстоятельств. Разве нет?

За все прошедшие годы Панин никогда не отходил от корабля, ставшего ему домом, дальше чем на несколько миль. Он знал, что во все стороны, от горизонта до горизонта, простирается непролазный лес. Что где-то есть река и, возможно, даже большие озера. В лесу, на всех его ярусах от земли до верхушек, кипит, бурлит и булькает своя чрезвычайно насыщенная жизнь. Кто-то рождается, умирает, кого-то едят. Словом, все как полагается в дикой природе во всех уголках Галактики. И никому нет дела до застрявшего здесь на годы и годы человека в состоянии тихого отчаяния.

Теперь он двигался размеренным нескорым шагом вперед по стрелке компаса, строго на запад, рассчитывая достичь края континента до наступления холодов. Ему предстояло одолеть примерно четыре тысячи миль по ровной, слабо пересеченной местности. Никаких горных хребтов, как на востоке. Никаких разломов, как на юго-востоке. А там, если повезет, переправиться на острова. Согласно карте, составленной еще экспедицией Грасса, неподалеку от побережья расстилался целый архипелаг. Как это сделать, он пока не ведал. Зачем — не задумывался.

За время вынужденного сосуществования Царица Савская открыла Панину не так много своих секретов. Да, она не жаловала чужаков, и гостеприимство не входило в число ее добродетелей. Но случались и приятные открытия.

Например, что умереть с голоду здесь невозможно.

«Не так часто, как хотелось бы, но в пределах обнадеживающей статистики встречаются низкорослые деревья со стволами, сходными с туго заплетенной девичьей косой, и плетевидными ветвями в редкой сине-зеленой хвое, внутри которой прячутся мясистые грозди в неаппетитной, болотного цвета оболочке, словно в фабричной упаковке. Оболочка спелого плода снимается легко, как упаковке и положено, а бесцветные полупрозрачные ягоды на вкус, да и по виду напоминают тропический фрукт мангустин. Я такой в первый и последний раз пробовал незадолго до своего полета на Меркаб, и это одно из самых прочных земных воспоминаний. Стоит ли удивляться, что косичным деревьям я радуюсь как добрым знакомым?

При некотором везении можно также набрести на невытоптанную делянку корнеплодов с нежно-зелеными розетками, напоминающими перья из хвоста небольшого павлина. Ну, или, там, глухаря. Перья эти доводятся деликатесом для панцерфаулей (так я в меру своего владения немецким окрестил гигантских бронированных зверей, рогатых, косматых и глуповатых, о которых ниже). Панцерфаули по своей природной ограниченности не ведают, что самое вкусное укрыто под землей, и наивно объедают вершки, а корешки затаптывают своими корявыми лапами с древесный ствол толщиной и размером каждая, что уж не докопаться. С корнеплодами же надлежит обходиться так: извлечь на свет божий, после того чем-то острым, да хотя бы даже мачете, срубить ботву, отсечь бородавчатые наросты и счистить кожуру не жалея, все равно еще много останется. Затем крупно нашинковать… да чего там!., держать в руках и грызть, как репу. По вкусу та же репа, только нежнее и мягче.

Но самая удачная находка в лесной чащобе — это грибница. Никакие то, разумеется, не грибы, а какое-то местное третье царство, что-то обитающее в плодородном слое и обнаруживающее себя бледными стрелками побегов в травянистых ложбинках, куда только достигает прямой солнечный свет. Стрелки эти, толщиной в палец, можно есть сразу, без дополнительных кулинарных ухищрений, без риска отравиться, просто стряхнув с них мусор и для порядка обтерев ладонью. В отличие от земных грибов, никакой ценности для обмена веществ не представляющих, здешняя грибница богата полезной квазибелковой органикой, хотя бы отчасти восполняя в моем меню дефицит натурального мяса. Мясо из пищеблока я как человек не самых широких взглядов натуральным считать затрудняюсь. Что же до вкуса и запаха… грибы, как выяснилось, во всех уголках Галактики остаются грибами. Какого-нибудь пассионарного экзобиолога такое открытие сподвигло бы на широкие научные обобщения. Но я как человек… смотри выше… воспринимаю это свое открытие как нечто само собою разумеющееся».

Впрочем, все эти гастрономические откровения совершались Паниным с соблюдением мер разумной предосторожности. Проверка на токсичность предполагала пропускание кандидата в меню сквозь фильтры интермолекулярного суффектора, он же «пищеблок»: если индикаторы оставались прохладно-зелеными, отсюда следовало, что никаких вредоносных присутствий в продукте не отмечено. Дополнительный тест заключался в подсовывании фрукта, он же овощ, он же корнеплод, а чаще всего с позиций традиционной земной ботаники он же черт-те что и сбоку бантик, под нос случившемуся в пределах досягаемости паниксу. Если зверь, обнюхавши подношение, ограничивался недоуменным взглядом на идиота, пожелавшего такое жрать, все было в порядке. Если же шарахался, как от огня, или пытался тут же, не сходя с места, закопать в землю, вывод напрашивался сам собою.

Еще одно открытие неопределенного свойства: в лесу все живое боялось паниксов. Покуда паниксы сопровождали Панина, ему нечего было опасаться. Хотя такое положение вещей было довольно зыбким.

Во-первых, Чешир и Алиса воспринимали его как взрослого и самодостаточного хищника, способного, если что, постоять за себя без их участия. Поэтому они не следовали рядом, подобно телохранителям, настороженно зыркая по сторонам, а значительную часть времени шлялись окрест в поисках лакомства и развлечений. Паниксы, надо было заметить, по ближайшем рассмотрении оказались весьма легкомысленными существами.

Во-вторых же, существовала пара-тройка исключений из общего правила.

Например, панцерфаули, которые в ту пости своей не боялись ничего на свете. Не то чтобы они проявляли какую-то чрезмерную агрессию — подобные эмоции были чересчур для них сложны. Но передвигались они обыкновенно по прямой, не огибая препятствий, будь то дерево, будь то выход скальных пород, будь то спящий прямо на земле человек в замызганном комбинезоне. Ежели на пути своем в самой непролазной глуши вдруг обнаружишь свежую или уже подзаросшую колею, не надейся, что где-то поблизости орудует бригада лесорубов. Благодари судьбу, что не устроил в этом самом месте ночной привал.

Иное дело фледермантель. По каким-то забытым уже соображениям Панин решил именовать всех недружественных представителей местной фауны немецкими неологизмами, а поскольку произносить вслух все эти словесные уродства нужды не было, то он мог заходить в своих экзерсисах весьма далеко… Итак, фледермантель — непонятного генезиса сумеречная тварь, даже не факт, что и относившаяся к животному миру, по виду сходная с грязно-серым покрывалом в когтистой оторочке, иных наружных органов лишенная напрочь, за исключением круглого ротового отверстия посередке. Охотилась на все, что уступало ей в размерах. Паниксы исключения не составляли. Если самый отважный панике вдруг начинал вести себя странно, озираться, вздымать шерсть на загривке и припадать на все лапы сразу, ищи поблизости схоронившегося в ветвях фледермантеля. А еще лучше — не ищи, а уноси ноги, и лапы тоже… Впрочем, столкнуться с этим исчадьем местного ада можно было по какому-то чрезвычайному невезению и лишь вечерней порой; не то фледермантели обитали в каких-то отдаленных уголках и в лес забредали по случаю, не то попросту были редки, являясь невымершим до конца реликтом, и вдобавок ни днем, ни ночью никак себя не выказывали.

Перечисленные обстоятельства, равно как и несколько причин помельче, исполняли Панина уверенностью в благоприятном исходе затеянной им авантюры.

Но что все же, как ни погляди, то была из авантюр авантюра, он убедился очень скоро.

Все светлое время суток Панин проводил в движении. Останавливался, лишь устав до изнеможения. Падал под ближайшим деревом — хорошо, если под косичным, тогда привал естественным образом превращался в пикник. Но чаще встречались деревья капустные, с гладкими, будто корабельная мачта, стволами, что на громадной высоте увенчаны были тугими сине-зелеными кочанами. Ни тени, ни пищи, ни какого иного толку от них не было… Устраивался поудобнее, прилаживал рюкзак с поклажей под голову, закрывал глаза. Ненадолго — паниксам скоро надоедало бездействие, а недвижность человека вызывала тревогу: уж не помер ли?.. — паниксы начинали нервничать, подвывать, разнообразно выкаблучиваться на публику и, совсем уже отчаявшись достичь результата, дерзновенно подтыкивать лежащего плоскими влажными носами. «Ну хорошо, хорошо… — ворчал Панин. — Встаю… уймитесь уже».

Ночь, которая здесь наступала внезапно, когда про самое возможность таковой на протяжении двадцатичасового дня начинали уж и забывать, являла собой серьезное неудобство.

Не сразу, конечно. Самая первая ночь прошла легко и непринужденно. Очень удачно Панин набрел на молодое капустное дерево, чья крона не успела еще налиться растительной силой и отвердеть. Подтянувшись полутора своими руками за нижние ветки, ухитрился втащить наверх и поклажу А затем, повозившись, устроил в листве этакое «гнездо молодой гориллы». И едва только над безбрежным лесом потушили солнце, мгновенно уснул под недовольные завывания мохнатых спутников.

Новое утро посреди девственной природы началось с чашки грузинского чая и пончиков, для чего пришлось впервые расчехлить пищеблок и зарядить его порцией свежей биомассы. Соседство дрыхнувшего Чешира и покойно умостившей тяжелую башку на его холке Алисы сообщало всеобщей идиллии некий самобытный колорит. Дожидаться пробуждения сладкой парочки Панин не стал. Покончив с завтраком, вздел рюкзаки и сумки и тронулся в путь. Он знал, что его непременно найдут и догонят. За прошедший день он одолел примерно двадцать миль и рассчитывал не снижать темп. Хотя мышцы с непривычки отвердели и ныли, поясницу подламывало, а плечи саднило. «Ты еще крепкий старик, Розенбом!»[1] — утешал себя Панин, хотя должен был признать, что его энтузиазм по поводу смены обстановки изрядно угас. «Ерунда, — внушал он себе, — главное — втянуться, и станет легче». В какой-то момент ему показалось, будто так оно и случится.

Иногда лес прерывался неширокими прогалинами, поросшими густой, почти в человеческий рост травой. Отовсюду явственно слышалось высокое, почти мелодичное гудение, словно невидимый скрипач в задумчивости выпиливал из своего инструмента одну и ту же ноту. Панину еще не доводилось видеть здешних насекомых; откровенно говоря, он по этому поводу и не огорчался. Кто знает, каковы тут шмели или, чего доброго, шершни! Если ему мерещилось какое-то копошение среди тугих стеблей, а однообразный гул приближался, он благоразумно забирал в сторону. И только в лесу, под сенью дерев, вновь ощущал себя в безопасности.

Тем более что ближе к вечеру внезапно, без шума и знамений, словно бы сконденсировавшись из пустоты, объявлялись паниксы. На шкодливых мордах начертано было, что так и должно быть, все идет по задуманному, и на самом деле они постоянно были рядом, просто не желали никому мозолить глаза. Кто ведает, возможно, именно так и обстояли дела.

Панин не ощущал одиночества. Он привык быть один за эти годы, в точном количестве каких уже не был уверен — не то семь, не то восемь. Он даже отучился разговаривать с собою вслух, отчего-то опасаясь, что однажды услышит ответную реплику, которая его не устроит, а то и вступит с собою же в спор. По его мнению, это было первым признаком безумия. А он уже стоял на самом краю здравого смысла однажды и не желал снова туда возвращаться. Он просто молчал и шагал, шагал и молчал. И ни о чем особенном не думал. Разве что порой в сознании всплывала непрошеная полузабытая мелодия и долго там болталась в пустоте и одиночестве, как забытая картина на ржавом гвозде посреди эвакуированного музея.

Тем не менее соседство паниксов наполняло его душу добавочным, призовым теплом.

Еще одна ночь встречена была в ложбине между тремя сросшимися древними стволами. По правде говоря, места хватило бы всей честной компании, но звери сочли за благо остаться на земле. Тем более что сном то состояние покоя, в котором они иногда пребывали, назвать было затруднительно. Глаза открыты, хвост живет какой-то собственной насыщенной жизнью, шерсть на холке подергивается в такт непостижимым хищным мыслям…

Панину редко удавалось удержать в памяти свои сны. Да он особо и не стремился. В снах к нему приходили люди, чьих имен он и не помнил, и вели разговоры о вещах, которые утратили всякое содержание. Иногда в его сны забредали женщины, но подолгу не задерживались. И если во сне происходило какое-то событие, ничего и никогда не сбывалось. Что из земных снов может сбыться на чужой дикой планете?

Поэтому, ранним утром обнаружив себя на сырой от росы траве… рюкзак под головой, сумка с пищеблоком в ногах, комбинезон сбился удавкой под горлом и завился винтом на ногах… как только он ухитрился вывалиться из своего гнезда, и когда это случилось?.. Панин поухмылялся своему не до конца еще истаявшему сну и значения ему, разумеется, не придал. Сущая бессмыслица: будто бы он в мягкой и удобной одежде, от какой давно отвык, дремлет на просторном диване, украшенном разными необязательными финтифлюшками… в голову отчего-то вдруг вступило навязчиво и явно не к месту темное слово «ампир»… укрытый клетчатым пледом, а под боком у него пристроился совсем еще молодой панике: дыхание ровное, хвост не елозит туда-сюда, шерсть пахнет чистым здоровым зверьем, а глаза — глаза, что удивительно и в естественной среде небывало, прикрыты. Сон есть сон. Как говорил кто-то из друзей… кто же это говорил?., да какая разница… «Сон есть тормозное состояние», — и ссылался при этом на мнение кого-то из классиков. Сны если и сбываются, то с четверга на пятницу. А какой в этом мире может быть четверг, не говоря уж о том, что все без исключений дни здесь сплошные понедельники? И как, при каких обстоятельствах, какой волей судеб мог сбыться этот бестолковый сон с ампиром и пледом?!

Продолжая ухмыляться и колдуя над пищеблоком в рассуждении получить традиционную чашку грузинского чая, Панин не сразу заметил отсутствие паниксов. А когда все же заметил, то не стал беспокоиться. Он знал, что его догонят в тот момент, когда он меньше всего к тому будет готов.

Еще один день пути. Еще без малого двадцать миль по лесистой поверхности планеты Царица Савская.

Панин все же пытался вспомнить, кто был тот друг, что однажды в прежней жизни выдал столь несуразное определение сна. В памяти водили хоровод плоские черно-белые лица, за которыми не возникало никаких биографий и имен. Панин отдавал себе отчет, как сильно он деградировал в своем отшельничестве. Время приливными волнами подмывало его накопленное прошлое, обрушивая и унося прочь целые пласты символов и событий. Ничего с этим не поделать. Такова была цена одиночества. Вряд ли утраченные воспоминания имели шанс пригодиться ему еще когда-нибудь. Давно, в самом начале нового бытия, случалось, что мелкий фрагмент распадавшейся мозаики внезапно оборачивался болезненной занозой в мозгу, требовал к себе внимания, лишал покоя, зудел и нарывал. Как звали этого человека?.. Что там была за улица?.. В каком городе?.. В каком мире?.. Когда?.. До того или после?.. По первости Панин страдал и мучился, пока утраченное воспоминание не возвращалось, избавляя от терзаний. Потом научился не обращать внимания, отвлекаться на что-то более существенное. Какой-то человек на какой-то улице в каком-то городе. Информации более чем достаточно.

А еще позднее занозы перестали его беспокоить. Должно быть, мозаика распалась вовсе.

Панин шел и размышлял в такт шагам о том, что память еще не делает человека человеком. Возможно, она сообщает ему уникальность. В мире, где одновременно обитают миллиарды людей, это качество имеет значение. На Царице Савской он был уникален по определению. Здесь у него не было конкурентов, не с кем его было спутать. В конце концов, он не сошел с ума, как сильно и обоснованно опасался. Не разучился читать, не утратил дар речи. Хотя, вероятно, почти лишился голоса. Наверное, для тренировки голосовых связок следовало бы петь, коль скоро разговаривать вслух казалось опасным для рассудка. Но момент был упущен: нужно было делать это на корабле, а не посреди первозданного чужого леса.

Затем его мысли переключились на грядущий ночлег. По самым скромным подсчетам ему предстояло около сотни таких ночлегов, и нужно было выработать какое-то универсальное решение для безопасности. Этим тоже надо было озаботиться на корабле, а не импровизировать на ходу.

Чем больше Панин склонялся к выводу, что затеянный им поход есть чистой воды авантюра, то есть предприятие совершенно чуждое его уравновешенной натуре, тем существеннее требовались усилия, дабы разогнать обуревавшие его призраки сомнений.

Ночь застала его посреди очередной прогалины, на сей раз особенно пространной. Почти бегом Панин достиг леса, бесформенной лохматой массой упиравшегося в темно-синие высокие небеса. Удалился от опушки насколько достало терпения.

И только тогда сообразил, что паниксы так и не вернулись.

«Это будет долгая ночь», — подумал он безрадостно.

Судя по всему, Панин оказался излишне оптимистичен. То есть ночь никуда не делась и была действительно очень долгой и непроглядно темной, и лес зловеще притих на какое-то время, а затем вдруг наполнился странными, никогда прежде не слыханными, совершенно чужими звуками, которым не было места днем. Высоко над головой что-то деловито копошилось в листве и никак не желало угомониться. Со стороны опушки прилетал резкий истерический хохот, прерываемый стуком твердого о мягкое, как если бы невидимые атлеты вдруг затеяли посреди ночи состязания в борьбе, и сильный борец раз за разом швырял слабого оземь, сопровождая свои успехи взрывами неконтролируемого злорадства. Совсем рядом трава вдруг расступалась с треском рвущейся бумаги, чтобы тут же и с тем же треском сомкнуться, в ней творилось что-то нехорошее и нехорошим заканчивалось. Большая тяжелая тень, темнее самой ночи, проплыла над деревьями, распространяя вокруг себя акустическое трепетание где-то на самой границе инфразвука. Жесткое крыло смазало по лицу. Что-то легкое и быстрое взбежало по ноге, спрыгнуло на дерево и ускакало кверху Панин сидел в развилке крепких ветвей, поджав конечности, увечной рукой прижимая к себе свой нехитрый скарб, а здоровой стиснув мачете. Он понимал, что толку от такой защиты будет немного, и потому почти не дышал, совсем не шевелился и умирал от ужаса с каждым новым шорохом, стуком и вскриком.

И когда всякая надежда окончательно оставила его, ни на единый миг не сомкнувшего глаз, верхушки крон обрисовались светлым на темном, бездонный колодец тьмы над головой наполнился голубизной и обернулся погожим утренним небом.

Паниксы не могли уйти просто так и бросить его на произвол судьбы. Что-то их спугнуло. Например, затаившийся в листве фледермантель. Который по природной своей разборчивости расценил человека как блюдо сомнительных гастрономических достоинств. Или еще какая-нибудь незнакомая тварь, более высокое звено пищевой цепи.

Хотя какого черта… Беззаботные и легкие на подъем звери могли счесть свои обязательства перед попутчиком исполненными и умотать по своим шалопутным звериным делам. Глупо измерять их поступки человечьими шаблонами.

И сохранялась слабая надежда, что они вернутся.

Чувствуя себя сущей развалиной, Панин сполз на землю. Он не находил в себе сил на очередной бросок к далекой призрачной цели. Предстояло крепко поразмыслить над тем, что и как делать дальше.

Впервые за много дней Панин изменил привычке и начал утро с черного кофе без сахара.

Он пил горячую горькую жидкость мелкими глотками, и вместе с ними проникала в него горечь разочарования.

Как бы ни хотелось надеяться, этот мир не изменился настолько, чтобы стать совершенно безопасным для человека. Он оставался чужим, в лучшем случае равнодушным, но под равнодушием этим наверняка скрывалась агрессия. Не отчаянная, открытая, как было поначалу Обычная прагматическая агрессия дикой природы к потенциальной еде. У еды не бывает друзей. И то обстоятельство, что Панину удалось пережить прошлую ночь, свидетельствовало лишь об одном: ни у кого не дошли еще руки, точнее — лапы, включить его в свой рацион.

Этого не происходило по той лишь причине, что рядом были паниксы. Паниксы сами кого хочешь сожрут. Кроме человека. Внезапно и к его, Панина, удовольствию он оказался для свирепых и сильных голубых зверей тотемом.

Но теперь паниксы ушли. И он ощущал себя голым и беззащитным.

Как долго он сможет отмахиваться стареньким мачете от наседавших охотников до импортного деликатеса? Какой из него боец с одной рукой, как далеко он убежит на двух гудящих от усталости ногах? Какую оборонительную тактику успеет изобрести своей сильно поглупевшей за годы полурастительного бытия головой?

Какие у него шансы дожить до следующего утра?

Архипелаг загадочных островов стремительно таял в дымке недостижимости.

Не стоило ему высовывать носа с корабля. Какое-никакое, а убежище. Осточертевший, истоптанный и заляпанный, большая консервная банка с гулкими стенами, но дом, все-таки дом! Крепость с хорошим потенциалом неприступности. И, между прочим, с непреодолимым кольцом обороны в виде расквартировавшихся в округе паниксов.

Решение двинуться в путь было принято в умопомрачении. Это следовало признать. Никакой логики в том не было, никаких перспектив не просматривалось. Он фатально переоценил свои силы, переоценил толерантность местного биоценоза. Но ведь это по-прежнему была та же самая Царица Савская, она не стала за эти годы второй Землей или каким-то иным миром, приязненно встречавшим случайных визитеров. С какой стати ей вдруг меняться к лучшему? Соседство Чешира и Алисы внушило ему ложные иллюзии. А ведь поначалу он не хотел их брать с собой!.. Странно, что ему, человеку в высшей степени рассудительному и трезвомыслящему, удалось поддерживать в себе состояние невменяемости целых три дня.

Размышляя в подобном декадентском ключе, Панин не сразу почувствовал слабое жжение между лопаток. И только когда жжение скоро распространилось по всем уголкам тела и перешло в настырный и невыносимый зуд, он вскочил на ноги. В неловкой суете сдирая с себя комбинезон, краем сознания он понял: злокозненная Царица перешла в атаку.

По всем участкам кожи, доступным обозрению, в изобилии ползали мелкие полупрозрачные твари, что-то вроде червячков с лапками. На участках вне указанных пределов ситуация была еще более драматическая. Жжение возникало в тех местах, где они цеплялись колючими, как иглы битого стекла, конечностями, а причиной зуда были укусы. Поскольку означенные твари еще не до конца распробовали новое блюдо, укусов и образовавшихся на их месте волдырей было немного. Но ведь это было только начало…

Бормоча плачущим голосом изрядно подзабытые ругательства, сильно отвлекаясь на то, чтобы почесаться, Панин вытащил пищеблок, напихал в него биомассы и запустил режим фармакогенеза. Первую же дозу жидкого, благоухающего несуществующими в реальности цветами геля-антисептика он употребил на покалеченную руку. С тем лишь, чтобы убедиться в неэффективности земной гигиены. Мелкая сволочь если и была озадачена, то ненадолго, и вскорости вернулась на липкую от геля кожу. Панин взвыл. В его арсенале не было других способов борьбы с ползучей инопланетной заразой. Он стоял босыми ногами на траве, полуголый, облепленный мусором и землей, жалобно поскуливал и пытался стереть с себя кусачую дрянь скомканной листвой. Попытка слиться с природой с треском провалилась. Он проиграл и эту битву. Стоило подумать о беспочетной ретираде.

Наконец он догадался подхватить свои вещи и убраться подальше с дьявольского места. Пищеблок снабдил его некоторым количеством теплой воды, и это средство неожиданно оказалось намного действеннее антисептика. Стеклянистые черви не лезли своими жгучими лапами на омытые части тела. Чем обусловлено было их необъяснимое предубеждение к воде и чистой коже, можно было лишь гадать. Панин воспрял духом и запустил синтез обычной аш-два-о на полную мощь.

Это даровало ему небольшую передышку и новую порцию иллюзий. «Надо, надо умываться, — мурлыкал он, довершая санитарную обработку, — по утрам и вечерам…» Вернулись и забрезжили вдалеке очертания заветных островов.

Стоило ему облачиться в комбинезон и застегнуться на все пряжки и залипы, как между лопаток снова зачесалось.

Маленькие монстры были повсюду. Здешний лес кишел ими.

Меланхолично елозя спиной по ближайшему стволу капустного дерева, Панин вспоминал, в какой стороне мог находиться ближайший водоем. Он точно знал: в лесу полно мелких озер. Возле оставленного корабля была целая россыпь темно-зеленых линз чистейшей влаги, куда сходились на водопой окрестные обитатели, от панцеров до запуганных серых вродекотов, которые порскали врассыпную при самом запахе величавых лазурных паниксов. Вроде бы он даже миновал одно такое озеро минувшим днем…

Эта идея показалась ему невыносимо заманчивой.

Назад. К озеру. С головой в воду. Острова подождут. Если уж на то пошло, то черт с ними, с островами.

Хотя отказ от такой роскошной затеи из-за мелких кусачих засранцев выглядел непро стительным малодушием.

Если бы на Колумба с его командой посреди океана вдруг напали какие-нибудь корабельные блохи, если бы сэра Эдмунда Хиллари еще до того, как он был пожалован в сэры, закусали гималайские клопы, если бы Нил Армстронг вместо сочинения самой известной своей фразы о маленьком и большом шагах озабочен был зудом в труднодоступных из-за тяжелого лунного скафандра местах, история человечества сильно потускнела бы.

Очень удачно сложилось, что у Панина напрочь отсутствовали эпохальные амбиции.

Поэтому он не стал увлекаться душевными терзаниями, в чем его энергично стимулировали болезненные покалывания в самых неожиданных участках, а «поставил на путь стопы свои». То есть, подпрыгивая и богохульствуя, устремился в обратном направлении. Пересек знакомую уже обширную прогалин); над которой при свете дня в нехорошем молчании парили на манер воздушных змеев невиданные до сей поры создания, имевшие облик равносторонних треугольников черного цвета. Возможно, высматривали добычу, хотя Панин их внимания не снискал. Снова вторгся в лес, держа на восток с той же строгостью, с какой недавно держал на запад, и не переставая сверяться с компасом. Ему даже мерещилось, что он узнает эти места…

Озеро и вправду обнаружилось часа через полтора. Ну как озеро… затянутая грязноватой тиной бурая лужа, со дна которой с чудным постоянством вздымались большие радужные пузыри. Но у изнемогшего от китайской пытки иголками Панина выбор был невелик. Бормоча под нос «а гори оно все…», он скинул поклажу, вторично и с не меньшей энергией избавился от комбинезона. Зажмурился и плюхнулся в густую теплую жижу.

Зуд моментально прекратился, как если бы испытывавшие человеческую волю высшие силы повернули невидимый рубильник.

Панин сидел по горло в жидкой дряни, блаженно смежив веки, и сам себе улыбался. Дно под ногами скользило и проседало, как студень. Это ничего не меняло. Он выжил, он победил. И не беда, что его противник был едва различим простым глазом. Виктория есть виктория, и никакого нет резона умалять ее ценность соразмерно врагу…

Мир содрогнулся.

Дно ушло из-под ног Панина.

Он открыл глаза и вмиг изошел мурашками в теплой водице.

Новый противник был явно избран по контрасту с предыдущим.

В направлении озера тупо и прицельно ломил необозримых размеров панцерфауль.

«Итак, панцерфауль. Нечто живое, подвижное и дьявольски огромное. Хотя нелегко понять, зачем ему все это. Зачем этой груде мяса, шерсти и броневых пластин куда-то двигаться, да еще с немалой скоростью? Какой смысл вкладывала природа в такое ни с чем не сообразное существо? На какой эволюционный вызов дала столь асимметричный ответ? Да еще словно бы в насмешку сделала его лесным обитателем… Хорошо, что панцеров в лесу ничтожно мало. Возможно, один панцер на полсотни квадратных миль (моя субъективная, то есть от балды, оценка!), да и тот основную часть времени стоит понурясь на месте. Уж как там они размножаются, ума не приложу… Возможно, в существовании панцерфаулей заключался далеко идущий план природы по естественному преобразованию лесных массивов в лесостепи, затем, если все пойдет как надо, в саванны, а там и, чем черт не шутит, в пустыни. Но для чего природе вдруг могло понадобиться превращать озорной зеленый мир в скучные песчаные пространства, нам знать не дано».

Это был самый крупный экземпляр из когда-либо виденных. Впрочем, Панин мог пересчитать встречи с местным уникумом по пальцам здоровой руки. Должно быть, старый, матерый и совершенно выживший из ума. Несложно выжить из того, что изначально в дефиците… Шерсти на нем почти не оставалось, так, жалкие клочки серого меха между броневых пластин, более сходных с выщербленными плитами какой-нибудь античной развалины. Рога стерлись от частого употребления едва ли не под корень, относительно целым выглядел лишь правый передний бивень, сообщавший облику монстра неуместно комичную асимметрию. Броня на лапах давно и безнадежно отслоилась и теперь торчала во все стороны, как болезненное архитектурное излишество. Башка, точнее — бесформенный морщинистый купол, попущением творца прилаженный спереди, склонялась под собственной тяжестью почти до земли, и при всяком неудачном шаге приотверстая нижняя челюсть оставляла в траве неровные борозды. Не упуская при этом прихватить пучок-другой. Где-то там среди бородавок и складок толстенной, будто про свинцованной, кожи предполагались глаза… если они вообще там были.

Панцеры не бегали. Они были достаточно громадны, чтобы с каждым шагом преодолевать то расстояние, на какое иному обычных размеров существу понадобилось бы пуститься вскачь.

Окрестный лес исчезал, вместе с ним пропадал и весь горизонт, потому что все видимое пространство занимала собою, активно распространяясь во всех измерениях, уродливая серая туша.

К тому моменту, когда Панин вышел из оцепенения, вызванного апокалиптическим зрелищем, панцер без натуги одолел расстояние от опушки до озера и тормозить явно не намеревался. Вряд ли он принимал в расчет или хотя бы замечал невольную помеху в образе сидевшего по горло в воде высшего мыслящего существа, венца мироздания.

Нужно было просто уйти с дороги.

Панин со всем проворством, на какое был способен, запрыгал в сторону, отталкиваясь от ослизлого дна обеими ногами сразу.

Когда он с ужасом понял, что не поспевает, то попытался плыть. Полуторарукий пловец — всегда легкая добыча.

Панцер с разгону вступил в озеро передними лапами. Водная гладь расселась, как море перед пророком. Волна липкой грязи накрыла Панина с головой, перевернула, накормила всякой мерзостью и обратным ходом вышвырнула на поверхность.

Беспорядочно молотя конечностями, шумно отплевываясь и пытаясь проморгаться, он не сразу понял, что очутился вовсе не там, где желал бы себя обнаружить в такой момент. Провисшие свинцовые своды в каких-то жалких дюймах над головой были утробой панцера, из глубин которой доносились жуткие, почти технологические звуки, словно там внутри тяжко проворачивались колоссальные шатуны, кривошипы и что там еще бывает в древних механизмах. А шершавая колонна дорического ордера, с мутулами и дентикулами одновременно, за выступы которой Панин прямо сейчас инстинктивно цеплялся, чтобы не захлебнуться окончательно, являла собой одну из конечностей чудовища.

Панцерфауль пил.

Это выглядело так, будто он перемещал содержимое водоема внутрь себя. Сопровождая сие действо оглушительным чмоканьем, отфыркиваясь и вздыхая порой с печалью достаточной, чтобы объять все горести и скорби этого мира.

Озеро мелело на глазах.

Дивиться было нечему: какое там озеро… застоявшаяся с прошлого дождика вонючая заросшая лужа.

Панин зажмурился и перестал дышать. Так было даже легче, не нужно было впускать в легкие сложносочиненный смрад взбаламученной жижи и нависавших панцеровых телес. Едва только пятки уперлись в скользкую твердь, он отпустился от избавительного столпа и мелкими шажками, стараясь не производить никаких возмущений в окружавшей среде, двинулся на сушу. Вряд ли панцер при столь внушительных габаритах был излишне чуток к внешним раздражителям… К хвосту заскорузлые своды ощутимо понизились, и Панину пришлось пригнуться, чтобы не расцарапать затылок о шероховатую костяную броню.

В чреве монстра бурлило и грохотало. «Только бы не вздумал прилечь…» — подумал Панин, огибая заднюю конечность и с разумным ускорением выбираясь на простор.

Его опасения не оправдались. Но лишь отчасти, причем обнаружили неоправданный оптимизм.

Насосавшись вволю, панцерфауль счел, что неплохо было бы и облегчиться. И без промедлений осуществил свое намерение.

С безудержным криком Панин в последний миг как-то ухитрился избегнуть злой участи. Сломя голову, едва ли не четвереньках, отбежав на безопасное расстояние, он мог лишь беспомощно наблюдать, как центнеры инопланетного дерьма рушатся на то место, где, затоптанные и раздавленные, но еще сохранявшие иллюзорный шанс на хотя бы частичную невредимость, пребывали комбинезон, пищеблок и прочая поклажа. То есть все, что даровало Панину пусть слабую, но надежду на выживание.

— Да ты же сволочь!.. — остервенело заорал Панин.

Панцерфауль тяжко вознес страховидную башку над лужей и с трудом развернул в сторону звуков, оскорблявших его слух:

— М-мм?

Панин присел. Притворился кочкой. Учитывая его состояние, это было нетрудно.

Решив, что пригрезилось, панцер завершил свои дела, все без исключений, а затем со всей резвостью, какую только дозволяли его стати, не сворачивая, удалился в сторону леса. Совершенно ошалев, утратив связность мыслей, Панин наблюдал, как вековые стволы неохотно расступались перед этим ходячим суперкрейсером. И тотчас же, демонстрируя недюжинную готовность к компромиссу, пластично возвращались к прежней величавости и устремленности в небеса.

Там, где возможно, живая природа Царицы Савской не ввязывалась в междоусобицы. Это было еще одно открытие. Бесполезное, как и все предыдущие.

В жизни каждого человека однажды случается катастрофа. Выстроенное с любовью и тщанием, казавшееся нерушимым мироустройство вдруг проседает и рассыпается подобно карточному домику. Все, на что возлагались надежды, оборачивается миражом в пустыне. Помощь, на которую строился расчет, не приходит. И ты, сам тому не веря, обнаруживаешь себя на дымящихся обломках собственной жизни.

Цельные натуры обычно находят в себе силы восстать из пепла и даже укрепиться. «Что не убивает меня, то делает меня сильнее» и тому подобная пафосная чушь эпохи военизированного суемудрия. Слабые могут сломаться навсегда. Так или иначе, житейские катастрофы словно бы специально существуют для того, чтобы испытывать на прочность тот сплав, из которого отлито человеческое существо.

Панину ли не ведать о катастрофах? Выживший в гравитационной воронке, провалившийся в другую галактику и ухитрившийся вернуться в свою, заброшенный на дикую и злую планету, населенную лютым кровожадным зверьем, терявший смысл бытия и сходивший с ума, он справедливо полагал, что в этой жизни ничем его уже не сокрушить.

Не гиперболизированное ли чувство неуязвимости подвигло его на внезапную для него самого авантюру с походом на край света?

Одного Панин точно не мог предвидеть.

Что, кроме катастрофы, случается еще и безнадега.

Безнадега — самое гадкое испытание, какое только может подбросить тебе судьба. Не испытание даже, а мерзкая, выматывающая душу аллегория абсолютного тупика. Без выходов и без вариантов. Впереди стена, позади пропасть. И никаких перспектив духовного возрождения. Набор альтернатив невелик: смерть скорая и смерть медленная.

Что не убивает тебя, просто растягивает удовольствие.

Панин стоял перед горой навоза, над которой курился зловонный пар и уже вились с гурманским жужжанием какие-то самого подлого вида крылатые существа. Он был беззащитен и гол, если не считать подсыхавшей корки озерного ила. Хуже того: он утрачивал последние надежды.

Это было глупо и позорно. Дважды пройти сквозь гравитационную воронку на разваливающемся корабле и утопить все шансы в зверином дерьме.

В его мозгу вспыхивали еще какие-то бредовые мысли и выстраивались планы. Задержать дыхание и попытаться разгрести смрадные завалы, докопаться до поклажи или по крайней мере до комбинезона. Или до мачете… какое-никакое, а оружие.

Дождаться, пока придут какие-нибудь детритофаги, санитары леса, и сожрут этот натуральный продукт.

Но безнадега потому и безнадега.

Его уже сейчас, за десяток шагов, выворачивало от вида и запаха. Он задохнется еще до того, как углубится в известную субстанцию хотя бы до половины объема. Более унизительной погибели для звездохода и выдумать было невозможно.

А еще непонятно было, сколько ждать, пока местный биоценоз утилизует дармовое удобрение. И не факт, что санитары примутся вначале за навоз, а не за самого Панина.

Оставалось одно: возвращаться на корабль.

Три дня пути, три ночи страха.

У него не было ни малейших шансов выжить. Вот теперь, спустя столько лет, никаких вовсе.

Безнадега.

Понурясь, как старик, Панин брел сквозь лес. Брел вот уже несколько часов, вперясь под ноги, не поднимая глаз, вообще ни на что не обращая внимания. Предполагалось, что возвращался к исходной точке своего нескладного анабасиса. На самом деле он не знал обратной дороги, потому что компас погиб вместе со всеми вещами.

А за ним по пятам неотступно тащился нагелькопф.

Странное, нелепое существо, словно бы зародившееся на свалке из деталей выброшенной за ненадобностью и износом бытовой техники. Туловище его напоминало ненормальной длины серый гофрированный шланг, а голова сходна была не то с душевой лейкой, не то со шляпкой громадного гвоздя. По-немецки, стало быть, «нагелькопф».

Панин знал о незваном попутчике и не особенно его опасался. Он уже имел дело с нагелькопфами в прежней, безопасной жизни. Те вели себя так же странно, как и выглядели. Без особой спешки подбирались вплотную, разевали пасть — шляпка гвоздя разваливалась надвое точно посередине — и пытались сжевать короткими, на вид весьма острыми зубами. Поскольку описываемое действо разворачивалось очень медленно, а на Панине был скафандр, атака нагелькопфа проходила по разряду комических реприз с отчетливым привкусом абсурда.

Но сейчас все изменилось. Скафандра, чтобы защитить от укуса — не исключено, что и ядовитого, — не было. И нагелькопф уже не выглядел немного чокнутым зоологическим курьезом, а реальной, хотя и не до конца осознаваемой угрозой. К тому же он был довольно крупным и упорным в своих намерениях. Панин уже не раз имел возможность убедиться, что в лесной глухомани самые безобидные на вид обитатели из числа тех, что наведывались к защитному периметру корабля совершенно из любопытства, спонтанно приобретали устрашающий вид и опасное поведение.

Несколько раз он останавливался с тем, чтобы подобрать увесистый сук или просто камень и швырнуть в преследователя. Это помогало… на время. Нагелькопф шарахался и пропадал в траве. А затем возникал, влачась параллельным курсом или чуть поотстав. Если он решил взять измором, следовало признать, на то у него были все шансы.

Едва только Панин задерживался, чтобы передохнуть, как расстояние между ним и ползучим гадом опасно сокращалось. Вот когда пригодился бы старый добрый мачете!.. От непрерывной ходьбы онемели икры, пятки поначалу горели, а затем утратили всякую чувствительность. Растративший за годы отшельничества последние остатки физической формы, Панин был весь в поту и задыхался. Он чувствовал себя загнанной лошадью, которой злые силы не дают пасть окончательно.

Если он все еще питал надежду добраться до корабля, то разобраться с нагелькопфом следовало незамедлительно.

— Хорошо, — просипел Панин пересохшим горлом. — Твоя взяла.

С трудом согнувшись, поднял заранее присмотренный корявый обломок ветки. Повернулся лицом к опасности, сжимая орудие здоровой рукой…

Чертов сук влажно хрупнул и обломился под собственной тяжестью, оставив Панину на память жалкий огрызок в полторы ладони длиной.

«Твою же мать», — опустошенно подумал Панин.

Нагелькопф поднялся на хвосте и вознесся над ним во всей своей мерзости, словно несуразная и жалкая пародия на мифическую гидру. Распахнулась пасть и оказалась неожиданно просторной, то есть вполне способной натянуться чулком на солидных статей мужчину, если тот не станет чересчур активно сопротивляться.

Еще один вариант постыдной смерти.

— Подавишься, — обещал Панин, отступая.

Возможно, это заявление было несколько самонадеянным.

Споткнувшись о торчавший из земли корень, он упал на спин); не сводя глаз с влажной, темно-бурой с красными пятнами, многозубой пасти и выставив перед собой искалеченную руку.

И все кончилось…

«Понятия не имею, откуда они явились в этот психопатический мир, чтобы внести в него толику смысла. Может быть, они существовали всегда и просто были заняты своими делами в других местах. Они иные, совсем иные. Нужно спокойно и вдумчиво всматриваться в них, чтобы понять наконец, что, вообще-то, они тоже квазифелисы, Quasifelis pachypodus Grass. Как и обычные серые вродекоты, только другой подвид. И по каким-то соображениям внутриродового каннибализма воспринимающие сородичей как объект охоты. Откуда в них эта ненависть к более мелким, слабым и неумным собратьям? В первую нашу встречу мне померещилось, что стаю привел один из моих котят. Я хотел верить в это. Черт, я верю до сих пор. Этот вожак вел себя не просто дружелюбно. Он видел во мне сородича, в тот момент я подумал — отца. Который, будем честны, убил его мать… Если допустить, что так оно и было, принять эту совершенно фантастическую гипотезу, тогда мне придется, между прочим, взять на себя ответственность за перемену участи целого мира. Я не понимаю и никогда не пойму, какие эволюционные механизмы сработали в трех пушистых котятах. Или революционные? Может быть, природа Царицы Савской изменяется не по Дарвину, а по Панину? Не в том смысле, что с меня все и началось, а всегда так и было. Возникает новый природный фактор, и наутро… ну, хорошо, во временном интервале одного поколения… живой мир его учитывает и формирует адекватный ответ. А я лишь подметил эту необычную особенность здешней природы и, кстати, проверил экспериментально. Все равно слишком много чести. Ну какой из меня демиург — или как это следует назвать применительно к диким тварям? Я не слишком умен, чтобы все объяснить, но тогда все хотя бы встает на свои места. Где-то на просторах Царицы возникло новое племя вродекотов. Слишком умные, слишком сильные, слишком чистенькие, голубая шерсть вместо грязно-серой. И слишком добрые к людям. К одному человеку. Я почти час оттирал с себя слюни этого вожака… и слезы тоже. Никогда не видел, чтобы звери плакали. И никогда не думал, что сам на такое способен. Этот зверь, все эти звери — они великолепны. Только бы они остались такими же добрыми ко всем людям, что рано или поздно вернутся в этот мир!

Вначале я подумывал назвать их „синезвери“. Но не так уж много звериного в их шкодливых кошачьих масках, надетых на голубые машины для убийств. Я решил дать им какое-нибудь нейтральное имя. Паниксы. В этом имени читается та паника, которую они наводят на весь прочий животный мир. Моя фамилия тоже читается. Да, я тщеславен, извините. Но ведь это я их открыл… или создал… разве нет?»

… Но не так, как подумал Панин и рассчитывал нагелькопф.

Когда его серое бесконечное тулово с разверстым хлебалом уже рушилось на жертву с неотвратимостью и предвкушением поживы, откуда-то сбоку налетел голубой лохматый снаряд и взорвал ко всем чертям почти уже оформившуюся финальную сцену.

Молодой и веселый панике ухватил нагелькопфа возле самой башки и швырнул в траву. Теперь он стоял неподалеку, поглядывая на ошеломленного Панина лукавыми глазенками, а ползучая тварь свисала из его зубов, как безобразная игрушка. Где-то в удалении взметнулся, свиваясь в конвульсиях, чудовищный хвост… На морде паникса возникло досадливое выражение: «Ах да…», стальные челюсти сжались, разделяя нагелькопфа на две неравных половинки… хвост грянулся оземь, словно там, внутри, повернули выключатель, ответственный за жизнь. Панике же с явным отвращением выплюнул ошметки и принялся потешно оттирать пасть передней лапой.

— Ты… кто ты? — пробормотал Панин.

И с болью в сердце вспомнил, что когда-то очень давно уже задавал этот вопрос другому паниксу при других обстоятельствах.

…Они приходят и уходят, как им вздумается. Они живут по своим правилам, которые человеку не понять. Можно назвать их легкомысленными и необязательными. Если только не странно адресовать подобные упреки зверям. Сообразительным, эмоциональным, да что там — просто умным, но все-таки зверям. Поэтому не стоит требовать от них большей человечности, чем могут себе позволить мощные и, когда необходимо, безжалостные хищники.

«Паршивцы, — думал Панин. — Они всегда были рядом. Верно, потешались над моей беспомощностью. Если бы умели, то делали бы на меня ставки… А сами все это время шлялись вокруг да около, отвлекаясь на непонятные свои дела, и выжидали момент, когда мне действительно понадобится помощь… Господи, что за чушь я сочиняю? Это их лес, здесь нет ни единого уголка, где бы их не было. Так удачно сложилось, что они оказались неподалеку и решили вмешаться».

Он не испытывал никаких чувств. Ни радости, ни облегчения. Словно бы заново родился на свет и еще не до конца понимал, как отнестись к этому событию. Новорожденные обычно плачут. Если честно, плакать ему тоже не хотелось.

Все случилось просто и обыденно. Как будто наверху, в тех высотах, где решаются судьбы мира, вдруг захлопнули крышку сундука с невзгодами и сказали: ну, хватит. Сколько можно издеваться над человеком? Он уже получил свое, сполна был наказан за самомнение и безрассудство. Что там у него — нагелькопф? Убрать. Дадим передышку. И вообще оставим его в покое.

Слишком хорошо, слишком успокоительно, чтобы быть правдой.

Панин огляделся. Еще один панике, тоже молодой, помельче, лежал под дальним деревом, меланхолично выкусывая между когтей. А за спиной, размеренно дыша ему в затылок, сидел громадный самец, лохматый, от возраста повытершийся с боков, и во взгляде его читалась тяжелая настороженность.

Чешир с Алисой были почти ручными. Панин знал их привычки и не ожидал от них никаких подвохов. Но они ушли, а эта троица явилась из леса, дикая, незнакомая, и невесть что было у них на уме.

На всякий случай Панин отодвинулся. И тогда старый самец, подавшись вперед, делово и требовательно ткнулся мордой ему в плечо. Ничего другого не оставалось, как опустить руку на подставленный загривок и погрузить пальцы в жесткую сбившуюся шерсть.

Панике заурчал, как большой голубой кот, добившийся желаемого и наслаждавшийся триумфом.

— Вы проводите меня домой? — спросил Панин с робкой надеждой, что его поймут.

Только теперь, избавившись от скорлупы космического корабля, от оградительной ткани комбинезона, от поклажи и оружия, а заодно и от всех страхов оптом, Панин видел Царицу Савскую, что называется, лицом к лицу.

Видел тончайшие занавеси солнечного света, ниспадавшие сквозь разрывы крон. Видел все глубокие тени, все оттенки и полутона. Зеленые с синим кружева резной листвы на лианах, приникших к тысячелетним, прямым, как потомственные аристократы, стволам. Цветы, не похожие на цветы, и плоды, что и в голову не пришло бы считать плодами. Затаившихся среди ветвей разнообразных тварей, тихих, скрытных, которые ничего специально не затевали, коварных планов не вынашивали, а всегда так существовали и своим обычаям изменять не намеревались. Дремлющего, обмотавшись вокруг толстой ветви на манер неряшливо связанного шарфа, фледермантеля; даже странно, как можно было бы такое диво не увидеть! Гнездо летучих подковок, распространявшее вокруг себя ненатуральный, почти электронный шум и вполне естественный запах цветочного меда; был ли то на самом деле мед или такой самобытный приворот для особо доверчивых, проверять не стоило. Застарелые лужи, подернутые островками плавучего мха, где неторопливо, как варево на медленном огне, булькала какая-то собственная и довольно насыщенная жизнь.

Видел то, чего прежде не замечал.

В его душе наконец-то воцарился мир.

Панин не бежал, как преследуемый: в том не было нужды. Время утратило для него всякое значение. Давние ценности подверглись переоценке. Он и не вышагивал, а передвигался с места на место. Будто плыл по течению широкой бесконечной реки, не зная ни истоков ее, ни русла и уж тем более не строя никаких прогнозов насчет дельты. Не то в лодке, не то и вовсе на плоту, цепляя праздным оком преходящие ландшафты. Не заботясь о сторонах света, не задумываясь о будущем. Просто жил в движении.

Паниксы вели его за собой.

Не то чтобы и вели — постоянно и на сей раз неотлучно находились рядом. Всегда чуть впереди, и если он отставал, поглядывали в его сторону с отчетливым недоумением.

Того, что разделался с нагелькопфом, молодого, сильного и веселого, с застывшей улыбкой на клыкастой пасти и жуликоватыми аметистовыми глазами, Панин мысленно прозвал Охотником. Имя это было ему к лицу, точнее — к морде: в дороге Охотник частенько исчезал, а воротившись, аппетитно облизывался, что было сигналом для остальных. Это значило, что в пределах досягаемости и в указанном направлении имеет место свежая, парная, готовая к употреблению добыча.

Первым на перекус отправлялся Сторож, тот, что был помельче и особым дружелюбием не отличался. Всему причиной могла быть отведенная ему в зверином сообществе роль: зорко наблюдать за возможной угрозой, охранять покой и сон остальных. Груз ответственности не позволял ему расслабляться ни на миг, даже если очень хотелось получить свою долю человеческой ласки.

Таким образом, Вожак пользовался всеми привилегиями своего положения, подсовывая на привалах Панину загривок и подбородок, да еще и урывал лишку за счет других. Он был очень немолод, хотя и в полной силе — наверное, так могли бы выглядеть котята, которых Панин выпестовал на корабле. Уж как там паниксы коммуницировали, оставалось только гадать, но все здесь происходило по его воле. Коль скоро Панин оказался допущенным в ближний круг, то и он в меру понимания пытался следовать указаниям Вожака. Который, к его чести, никогда не требовал невыполнимого, а лишь уместного.

Когда Панин набредал на грибницу, не представлявшую для паниксов никакой гурманской ценности, молодые звери нервничали и открыто демонстрировали неудовольствие задержкой. Тогда Вожак с показным равнодушием укладывался на ближайшем солнечном пятачке и, артистично зевнув, погружался в дрему: дескать, привал, у всех свои заморочки, будем снисходительны… В ту же секунду молодняк успокаивался, и каждый находил себе занятие по душе. Охотник в прыжке пытался добыть залетную подковку, а добывши без особых трудов и невесть зачем, энергично отплевывался. Сторож, как ему и положено было, сторожил: отходил на небольшое расстояние и застывал голубым лохматым сфинксом. Панин подозревал, что как раз эти-то минуты Сторож и употреблял для сна, потому что спящим по-настоящему, лежа, как поступают прочие добрые паниксы, никто его не видал.

В таком же медитативном умиротворении проходили и ночи. Панин спал на земле, уткнувшись носом в теплую, пахучую, как ручной выделки овчина, спокойную спину Вожака, убаюканный его утробным урчанием, а с другой стороны его согревал Охотник, который вздрагивал, ворочался, взмявкивал и даже во сне пытался что-нибудь добыть. А бдительный Сторож осенял эту межвидовую идиллию своей недреманной заботой.

Никто им не угрожал. Лесу напомнили, кто здесь хозяин, и он предался своему обычному досугу, то есть шумел, произрастал и прикидывался добродушным. На одном из обеденных привалов Панин попытался счесть, сколько дней минуло с памятного приключения с панцерфаулем, каковое за давностью утратило уже былой драматизм и выглядело проходным эпизодом комичного свойства, как долго он уже в пути. Запутался, сбился и махнул рукой. В буквальном смысле забывшись, чем слегка напугал Охотника.

Как-то под вечер из чащобы вышла еще одна компания. Четыре паникса — трое молодых и один вполне зрелый, хотя и не такой грузный, как Вожак. Расположились напротив, прилегли, сыграли в затяжные гляделки. Без грозных перформансов, без недоброго зубоскальства на публику, вообще без единого звука. Если не считать нескольких коротких взглядов, украдкой брошенных пришельцами в сторону Панина. Тот готов был поклясться, что в лиловых звериных глазах начертана была зависть… Потом его спутники в полном составе поднялись и величаво удалились в сумрак, за ними радостной вприпрыжкой унеслась пришлая молодежь. Оставшийся в одиночестве взрослый паникс-чужак медлительно, боком, смущенно отводя башку, придвинулся поближе и снова прилег. «Тебя оставили присмотреть за мной? — участливо спросил Панин. — Сами ушли развлекаться? Но ведь и мы найдем, чем себя занять, не правда ли?» Он дерзко запустил пальцы в голубую шерсть. Могучее тело дрогнуло под его рукой… обмякло и завибрировало внутри. «Что же все это значит? — думал Панин, а сам старательно оглаживал паникса со лба через загривок до самой холки, теребил лопухи-уши, скреб под горлом. — Нет, не то… Как мне удалось?!» Да, да, он помнил, тщеславие есть порок. Но другие объяснения случившихся метаморфоз не шли в голову.

Эту ночь провели ввосьмером, а ранним утром, покуда Панин еще спал, чужаки с бесшумной деликатностью сгинули по своим делам.

…Минула вечность. Панин начисто утратил всякое представление о целях неспешного странствия. Словно в тумане возникали в его мыслях несбыточные мечты о давно утраченных удовольствиях: выпить чашечку грузинского чая… вымыть свалявшиеся волосы… смахнуть с лица дикую шерсть… полежать на чем-нибудь мягком и ровном… В подобных сладостных грезах он вдруг обнаружил, что впервые за все эти дни опередил паниксов, и даже Сторож отчего-то не стал его обгонять. К счастью, новизна впечатлений заставила его сбавить ход.

Троица лежала на траве в некотором отдалении и взирала на него с выжидательным любопытством.

— Эй, что случилось?

Ответа, разумеется, не последовало.

С замиранием сердца Панин оглянулся.

В кругу поваленных мертвых деревьев, но почти целиком укрытый от стороннего взгляда молодой порослью, стоял космический транспорт. И стоял, как видно, немалый уже срок. В просветах между стволов его броня отливала инородной морозной синевой.

— Но это… не мой корабль! — выдохнул Панин и осел на подкосившихся ногах.

Лохматая морда легла ему на колени.

«Разве не этого ты хотел?» — читалось во взоре Сторожа. Панину показалось: еще мгновение, и голубой зверь недоуменно пожмет плечами: мол, извини, если что не так.

То был не корабль в полном смысле слова, а спасательная капсула. То есть космическое транспортное средство с ограниченными возможностями. Что она здесь делала, можно было только догадываться. Или выяснить, проникнув внутрь.

— И что прикажете мне делать с этим? — горестно вопросил Панин.

Спустя минуту он осознал, что адресуется в пространство. Или к самому себе. В любом случае на конструктивный совет рассчитывать не приходилось.

Пока он вздыхал, переживал и мысленно сетовал на горькую судьбин); паниксы сочли свою миссию исполненной и, не дождавшись изъявлений признательности, потихоньку исчезли.

Теперь он вновь был предоставлен лишь собственной участи.

Капсула — не его корабль. Вообще не корабль. С этим следовало смириться. Но за убежище сойти она вполне могла. Хотя бы на время, пока он отойдет от переживаний, соберется с разбредавшимися мыслями и решит, как поступать дальше.

Пройти сквозь «заговоренный» люк он должен был без проблем. Это был всего лишь биологический фильтр, готовый впустить в шлюзовую камеру человека, собак); кошку… На панинском блимпе люк являл чудеса толерантности даже к паниксам, хотя для этого пришлось повозиться с настройками.

Было бы здорово найти там все, о чем Панин мог лишь мечтать. Душ, пищеблок… мягкое ложе.

А еще капсула могла подняться на орбиту.

Нет, нет… это было бы слишком прекрасно, рассчитывать на такие подарки он был уже отучен.

Обдираясь о сцепившиеся в дикий плетень ветки, неловко перебираясь через прогнившие стволы, Панин добрался до люка. Ни о чем особо не думал, не бормотал под нос благоприятствующих мантр и не соблюдал примет. Даже на сей раз не зажмурился. Протянул руку и просто толкнул перепонку.

— Добро пожаловать на борт, доктор Зельдович… — с воодушевлением продекламировал прекрасно поставленный женский голос. И сразу же поперхнулся. — Гм… прошу прощения… Являетесь ли вы членом экипажа миссии «Реконкиста»? Если нет, назовите свое имя, чтобы я знала, как к вам обращаться.

Панин сидел на идеально чистом, прохладном полу тамбура, привалившись к ребристой стене, и бестолково размазывал неуправляемые слезы грязной рукой по грязному лицу.

Он тысячу лет не слышал ни одного человеческого голоса, кроме своего. И уже забыл, насколько прекрасен женский голос. Хотя бы даже и синтезированный.

— Excusez-moi?[2] — с удивлением спроста бортовой когитр. — Вы в порядке? Могу ли я чем-то помочь?

— Меня зовут Панин, — наконец выдавил тот с громадным трудом. И сам поразился, насколько невнятна стала его речь. Продолжил, старательно и тягостно составляя забытые слова в связные фразы: — Герман… Львович… Панин… Да, вы можете мне помочь. Верните меня домой.

— Ничего не выйдет.

Панин повторял эту фразу снова и снова. После сотого раза он с удивлением заметил, что она совершенно стерлась, утратила всякий смысл, превратилась в пустой набор звуков и перестала пугать.

— Состояние капсулы?

— Удовлетворительное. Системы жизнеобеспечения были законсервированы на протяжении пятнадцати лет, но сейчас приведены в полную готовность. Энергетические ресурсы своевременно возобновлялись, нет никаких оснований беспокоиться о статусе двигательной секции.

— Ничего не выйдет… Кто такой доктор Зельдович?

— Антон Павлович Зельдович, доктор экзобиологии, научный специалист миссии «Реконкиста». Я была введена в заблуждение внешним сходством. Он также носит бороду и длинные волосы. Чтобы быть точным, носил. Надеюсь, моя ошибка не задела ваших чувств.

— Что такое миссия «Реконкиста»?

— Хронологически третья исследовательская миссия на планету Царица Савская. В задачи миссии входит составление географического атласа материков, изучение флоры и фауны в районе высадки, а также формирование научной базы для заключения о пригодности планеты для колонизации.

— Как спасательная капсула оказалась в лесу?

— Экстренный непилотируемый отстрел с малой высоты. Стандартная процедура избавления от избыточной массы, вызывающей затруднения в маневрировании и входе в казуальный экзометральный портал в условиях опасной близости гравитационной воронки Инфундибулум Корви 215.

— Ах вот как она называется…

— Excusez-moi?

— Так, пустяки. Я верно понял, что от этой капсулы попросту избавились?

— Ваше понимание ситуации практически идеально. Impeccablement.

— Откуда французский?

— Инженер Филип Лефевр, отвечавший за техническое состояние спасательных средств миссии, родом из Мюлуза. Я разговариваю голосом его актуальной на момент последнего обслуживания подруги. Он обращался ко мне по имени Рашель. Я не стану возражать, если и вы окажете мне ту же честь.

— Хорошо, Рашель. В каком состоянии система аварийной сигнализации?

— В штатном. Должна, однако, вас уведомить, что в силу прагматических соображений возможности бортовой системы сильно ограничены.

— Но ты сможешь после выхода на орбиту подать сигнал «Найди меня»?

— Certainement. Разумеется. Это спасательная капсула.

— Ничего не выйдет…

— Почему вы это повторяете, доктор Панин?

— Я не доктор. Я обычный драйвер. Только очень невезучий.

— Надеюсь, я не оскорбила вас подобным обращением.

— Конечно, нет. Считай, что я так молюсь.

Ни на минуту не переставая болтать с когитром, Панин совершал множество целенаправленных действий.

Разыскал портативный пищеблок, работавший на пакетах сублимированной органики, и тот с готовностью снабдил его чашкой кофе. О существовании грузинского чая в силу упомянутых уже копиром прагматических соображений пищеблок не подозревал.

Впрочем, его скромного меню было достаточно, чтобы вернуть Панину чувство причастности к цивилизации.

Залез в душевую кабинку, где мужчине атлетических статей, хотя бы даже и сильно исхудавшему, поместиться можно было лишь на корточках. Это ничего не меняло: вода была горячей, пена — белой и душистой, а депиляционная паста «Фигаро» — пастой «Фигаро». В стенном шкафу обнаружились махровое полотенце и льняной кислотнорозового цвета халат с капюшоном. Внутри капсулы было тесно, до всего можно было дотянуться рукой, не вставая из пилотского кресла. Или… с дивана в боковой нише, с теплым желтоватым светильником в изголовье.

Борясь с искушениями, Панин соорудил себе несколько горячих бутербродов, новую порцию кофе, а еще истребовал простецкое бисквитное пирожное на десерт. С белым заварным кремом и абрикосовой ягодой. Чем кулинарный потенциал пищеблока совершенно исчерпывался. Но и этого было достаточно, чтобы Панин стонал от счастья.

Сытый, чистый, вернувший себе человеческий облик, он вылез из кресла и, словно сомнамбула, побрел в направлении дивана.

— Я только прилягу… ненадолго.

Последним, что он слышал, были наполненные неподдельной заботой слова когитра:

— Bonne nuit, monsieur.

— Ничего не выйдет.

— Если не возражаете, monsieur. Я знаю несколько хороших молитв. К сожалению, они на французском. Но ведь Всевышнему важен сам факт обращения, а не язык, не так ли?

— Не знаю. Никогда не молился. Если полагаешь, будто в этом есть смысл, начинай читать.

Голос когитра сделался заунывным: «Quand je marche dans la vallèe de l'ombre de la mort, Je ne crains aucun mal…»[3]

— Рашель, прекрати!

— Надеюсь, я не задела по своей несдержанности ваших атеистических убеждений.

Панин, все в том же диком розовом халате, зачем-то натянув на голову капюшон, сидел в пилотском кресле и пытался вспомнить стандартные стартовые процедуры. Пульт капсулы был устроен иначе, нежели тот, к какому он привык на своем блимпе. И неизвестно было, смог бы он совладать с полноценным управлением без правой руки. Если уж на то пошло, он не до конца проснулся.

Примерно то же внутреннее нетерпение, что погнало его через лесные пространства к никогда не виданным прежде островам, и сейчас не давало ему покоя. Он не желал более ждать ни единого мига. Ничто не удерживало его на этой планете. Что будет, то и будет. Даже если и вправду ничего не выйдет.

— У нас все получится, — словно бы уловив его сомнения, убедительно проворковал когитр.

— Рашель… передаю тебе управление.

— С готовностью, monsieur.

Впервые за то время, что он провел внутри капсулы, нарушая данный самому себе обет не оглядываться, Панин направил прощальный взгляд на Царицу Савскую.

По ту сторону экрана была ночь. В непроницаемой тьме сновали, ползали и летали диковинные создания. Дремали, намотавшись на ветви, загадочные фледермантели. Размышляли о вечности, переминаясь с ноги на ногу, невообразимые панцерфаули. И, не разбирая времени суток, жили своей так до конца и не понятой жизнью, не то слишком простой, не то чересчур сложной для человеческого понимания, лазоревые ангелы и демоны в одном теле, голубые трикстеры этого мира — паниксы…

Не так уж все было плохо.

Он мог бы здесь остаться.

Дотянуть свой век, не покидая обжитой отшельничьей лачуги, в какую превратился за долгие годы старина блимп. В бессмыслии, в безопасности. Обрывая последние связующие нити с собственным прошлым, не имея никаких надежд на будущее. Дотлеть до конца и погаснуть без следа.

Так и случилось бы, не пробудись в нем безо всяких видимых причин жажда перемен. Не лишись он рассудка на каких-то несколько дней.

Теперь все изменилось.

Он вдруг получил еще один шанс. Незаслуженно, ни за что, даром. Он не прилагал к тому усилий. Всю работу за него проделали паниксы. И, возможно, Сторож справедливо требовал благодарности за свои труды.

— Ничего не выйдет, — вздохнул Панин. — Рашель, взлет разрешаю.

Капсула дрогнула. В кабине решительно ничего не изменилось. Лишь на экране заплясали, закружили размытые тени… Расставание состоялось. Ни слез, ни сожалений, ни праздничных салютов. Скромно и с достоинством. Еще раз вздохнув, Панин дотянулся до пищеблока и сотворил себе очередную чашку кофе.

«Даже если ничего не выйдет, я не поверну назад. Просто не смогу. Как вдруг обнаружилось, и не хочу. Я хочу домой, и ничто меня не остановит».

Капсула всплывала над планетой, как пузырек воздуха со дна водоема, круто забирая на солнечную сторону. Царица Савская раскрывалась во всем своем нескромном великолепии. Словно бы напоследок, с некоторой даже укоризной, желая напомнить покидавшему ее загостившемуся постояльцу, какую роскошь он теряет.

Панин прилип к экрану.

Под ним в просторных разрывах облачного покрова проплывало оконечье лесистого материка, оправленное чистой бирюзой прибрежных океанических вод, по мере удаления от суши становившихся более мрачными, темными, с недобрыми оттенками бурого. И острова… на какие он так и не попал и не попадет уже в этой жизни никогда. Белый песок, зеленые заросли. Словно бы кто-то пустил щедрой рукой по водам неаккуратно нарезанные ломти пшеничного каравая, предварительно накидавши сверху горки густого крыжовникового варенья.

Еще одно забытое впечатление: вид планеты с высоты.

По мере того, как капсула удалялась от Царицы Савской по направлению к звездам, детали ландшафта делались все менее различимыми и бередящими душу. Острова обернулись пятнышками, а потом и вовсе истаяли на темном полотне океана, разгладившемся подобно скатерти на круглом столе под ладонями придирчивой хозяйки. Не поднимаясь из кресла, Панин сменил сектор обзора. Галактику во всех ее измерениях он тоже не видел очень давно. Над атмосферной вуалью звезды лежали толстыми слоями бриллиантовой пыли, нечего было и пытаться разогнать их по сколько-нибудь внятным созвездиям. А вверху экрана рукавом раскаленного газа ненавязчиво обозначало свое присутствие солнце этого мира, желтое в белой короне.

— Рашель, — позвал Панин. — Пора подавать сигнал.

— Да, monsieur. Я как раз пытаюсь связаться с орбитальным галактическим маяком.

— С каким еще маяком? — благодушно осведомился Панин.

— Одной из задач миссии «Реконкиста» является установка на орбите планеты Царица Савская постоянно действующего галактического маяка, в задачи которого входит предупреждение о недопустимости несанкционированной высадки на поверхности планеты, а также и усиление и ретрансляция маломощных сигналов класса «Найди меня» от космических аппаратов, оказавшихся в запретной зоне в результате… — монотонно забубнил когитр.

— Достаточно, — прервал его Панин. — Здесь нет маяка.

— Здесь должен быть маяк, monsieur, — упрямо возразил когитр. — По собственным информационным каналам я была уведомлена о полной реализации программы миссии…

— Я уничтожил ваш маяк, — проворчал Панин, кусая губы. Он уже знал, чем закончится этот диалог. — Много лет назад, когда падал на планету после аварийного выхода из воронки.

После долгой паузы когитр осторожно произнес:

— Могу я полюбопытствовать, зачем вы совершили этот чрезвычайно необдуманный акт?

— Это не я, — ответил Панин, криво усмехаясь. — Это мой бортовой когитр таким образом защищался от внешней агрессии при помощи бортовых фограторов.

— И est fou, — сказал когитр. — Да он спятил.

— Точно, — согласился Панин.

— Весьма сожалею, — сказал когитр. — Но сигнал капсулы недостаточно силен, чтобы привлечь внимание Звездного Патруля.

— Неужели? — с громадной иронией осведомился Панин.

— При прочих равных условиях, — продолжал когитр, — сохранялись некоторые шансы на случайный успех. Но близость к гравитационной воронке Инфундибулум Корви 215 сводит упомянутые шансы к бескомпромиссному минимуму. Наш сигнал не в состоянии пробиться сквозь создаваемые воронкой помехи.

— Кажется, я уже говорил, что ничего не выйдет, — напомнил Панин.

— Формальная логика требует, чтобы на сей раз я с вами согласилась, — сказал когитр, сообщив своему голосу несколько больше печали, нежели требовалось.

Панин не отвечал. Он сжимал между ладоней чашку с остывшим кофе и мысленно повторял все ту же проклятую фразу, которая понемногу возвращала себе утраченный смысл.

— Хотела бы напомнить, — тактично заметил когитр, — что мы все еще набираем высоту. Возможно, вы желаете изменить свои намерения и вернуться на поверхность планеты?

— Нет, — сказал Панин тусклым голосом. — Ни за что.

— Но дальнейшее развитие событий может угрожать вашему благополучию…

— Ерунда. Что может быть хуже того, что уже случилось?

— Excusez-moi?

— Рашель, я не вернусь на планету. Никогда. Понятно?

— Да, monsieur.

— Поэтому мы идем в жерло воронки. Как бишь ее… Инфундибулум Корви.

— Excusez-moi?

— Да что ты заладила…

— Мне непонятен ваш приказ. У вас есть какой-то план?

— Нет, Рашель.

— C’est le suicide! Это самоубийство!

— Да, Рашель.

— Но самоубийство — всегда самая плохая идея…

— Знаю, Рашель.

— На вашем месте я все же…

— Заткнись, Рашель.

Он должен был признать, что все его поступки последних дней выглядели как неловкие попытки самоубийства.

Да, он устал. Однообразное существование без надежды на перемены кого угодно может вывести из душевного равновесия. В подобном состоянии ничего так не хочется, как творить какие-нибудь ужасные глупости. В наивном расчете любым способом сменить картинку за окном. На что угодно, хотя бы даже на сияющую точку в конце туннеля.

Панин сидел в пилотском кресле, вцепившись пальцами здоровой руки в подлокотник, и пытался удержать вместе лоскутки расползавшегося сознания. Он уже дважды падал в гравитационную воронку, но довольно давно, и потому нетвердо припоминал, чем это обернулось для него самого. Зато он прекрасно помнил, чем закончилось фантастическое путешествие для корабля. Рашель об этом, разумеется, знать не могла, ее сетования до самого последнего мгновения сводились к попыткам вернуть своего нечаянного пассажира в лоно благоразумия. Как только воронка, невидимая на экранах, но ясно обозначенная на лоции зловещим завихрением изогравов, всосала капсулу, звенящий от обиды женский голос оборвался на полуслове и умолк навсегда.

На сей раз все случилось иначе.

Время остановилось. Но пришли в движение те сущности, от которых меньше всего ожидалась какая-либо подвижность.

Свет отделился от всех поверхностей, куда он падал, и завис в некотором от них отдалении плотными хлопьями не то чрезмерно слежавшейся пыли, не то слишком грязного снега. При желании можно было потыкать в него пальцем. Панин немедленно обнаружил в себе таковое желание, но не смог пошевелить ни единым членом. Движение само отклеилось от его несуществующей правой кисти и вихрем желто-красно-лиловых силовых линий двинулось по очерченному в мыслях направлению. Предметы, переборки и панели — решительно все внутри капсулы сделалось безжизненно-серым и двумерным. Ядовито-розовый цвет его халата красивыми фракталами блуждал от стены к стене, рассыпая снопы искр при столкновении с препятствиями. Аромат кофе материализовался в виде муарового облачка благородных светло-шоколадных тонов с белым инеистым подбоем, что, очевидно, должно было обозначать общую охлажденность напитка. Сакраментальное «excusez-moi» желтым потрепанным мячиком для лаун-тенниса прыгало от пола к потолку и обратно, с каждым отскоком становясь все жалобнее и обреченнее. Иногда его траектория пересекалась с безразличным, неумолимо сползавшим в субконтроктаву «ничего не выйдет», и в точках контакта возникали причудливые семантические химеры, вникать в которые было себе дороже. В темных углах кабинки затаились ночными призраками вытесненные и в то же время самые стойкие иероглифы подсознания: безнадега… острова в океане… home, sweet home…

Другая воронка, чье имя никому не было известно, как неизвестно было и то, имела ли она хотя бы какое-то обозначение вообще, по правилу сообщающихся состояний соединенная с Инфундибулум Корви 215, но разверстая на другом конце вселенной, исторгла из себя неживое инородное тело, в какое обратилась по итогам этого безумного путешествия спасательная капсула.

Панин опустил беспалую правую руку, которую все это время зачем-то держал простертой. Он ощущал себя пробудившимся от короткого, но насыщенного кошмарами сна и теперь пытался удержать в памяти бредовые видения, стремительно вымывавшиеся оттуда потоками впечатлений возвращенной реальности. Чашка, все еще зажатая в левой руке, была пуста. Остатки кофе обнаружились на полах халата и частично на полу.

— Рашель, — позвал Панин.

Если честно, он не рассчитывал на ответ.

Становилось заметно прохладнее.

Капсула превратилась в мертвую металлическую скорлупу, без управления, без систем жизнеобеспечения, без энергии… без ничего. Холод и пустота деловито прибирали ее к рукам.

Экраны тоже умерли, приняв вид гладких серых плоскостей, толку от которых не было никакого.

Вздохнув, Панин наугад ткнул чашкой в сторону пищеблока. И получил свою порцию черного кофе. «Ну хоть что-то», — подумал он безучастно.

Не до конца растаявший иллюзорный лоскут безнадеги, завершая свой последний полет в возобладавшей реальности, смазал его по лицу.

Впрочем, вернее всего то был кофейный выплеск в невесомости.

Время, что пресеклось во время падения сквозь гравитационную воронку, так и не возобновило свой ход.

Воздух, которым дышал Панин, с каждым новым выдохом становился все более ядовитым. Регенерация, судя по всему, сдохла первой. По остывавшим стенам сползали потеки конденсата и, срываясь, трассировали мутными бусинами по своим бестолковым орбитам. Какая-то энергия все же поступала извне на компеллеры, благодаря чему жили и как могли сопротивлялись наступлению небытия светильники и сохранялся кое-какой температурный комфорт.

Панин скорчился в кресле, глубоко натянув капюшон и уткнувшись носом в горячую чашку. Он сознавал, что это ненадолго, что капсула его переживет и будет некоторое время обогревать и освещать самое себя даже после того, как он уснет, надышавшись углекислого газа. Он был словно шахтерская канарейка: ничего не изменить, некуда деться из клетки, просто ждать и надеяться, что мозг отключится прежде, чем начнется настоящее удушье.

В голове, что сделалась неожиданно просторной и звонкой, будто церковный колокол, лениво проворачивались тысячу раз уже обдуманные мысли, и никаких новых открытий не ожидалось.

Да, глупо все сложилось. Хотя любая жизнь состоит из глупостей едва ли не наполовину.

Да, никто не надеялся, что из этой затеи выйдет что-нибудь путное. Стало быть, и разочарование невелико.

Да, нужно было сидеть внутри блимпа, в тепле и уюте, и не казать оттуда носу. И паниксы водили бы вокруг него свои непонятные хороводы. И шел бы дождь, и ложился бы снег, и ничего бы не менялось в этом раз и навсегда установленном порядке.

Да, ужасно вдруг захотелось попасть домой. Ни с того ни с сего… Должно быть, накопилась критическая масса повседневности. Вот и рвануло так, что осколков не собрать.

Да, обидно. Но не очень. Смерть — всегда ожидаемое событие…

Панин с болезненной резкостью вырвался из дремоты. Ему почудился странный, неуместный здесь скребущий звук, что возник прямо над головой. Как будто по металлической обшивке капсулы водили громадным напильником. Вполне возможно, что и ржавым. Спустя мгновение он понял, что звук ему не приснился. Хуже того: он нарастал и становился невыносимой пыткой для зубов и нервов.

Утлое пространство капсулы наполнилось раздирающим все органы чувств скрежетом.

Панин отшвырнул пустую чашку из-под кофе — она не упала, а отскочила от ближней стены и вышла на собственную орбиту, — обхватил голову руками и закричал от боли в ушах.

Адский звук прервался так же неожиданно, как и возник, сменившись свистом выходившего воздуха.

Перед тем как лишиться сознания, Панин обратил лицо вверх и увидел над собой черное небо с триллионами звезд, закрученными в ослепительную спираль.