Берегите лес от пожара [СИ]

Бессмертники

Лика шла, раздвигая траву, и ноги путались в осоте и бурьяне. Иногда Лика спотыкалась в их цепких объятиях, но на этом заброшенном кладбище не было тропинок, лишь торчали среди одуревшей зелени гнилые кресты и обелиски да высилась поросшая мхом капелла с разбитой крышей. Купол с крестом валялись в повое вместе с кусками алого на сколах кирпича. Обитые проржавевшими полосами двери тонули среди жесткой изгороди дрока и боярышника, выпячивали из глупой львиной морды кольцо.

Над кладбищем непролазной чащей цвели жасмин и шиповник, боярышник и запоздалая сирень. Сладкими ароматами пьянили голову, звенели пчелиным звоном. Старые тополя разрослись, и кладбище больше походило на лес. Лика шла, ничего не помня и все узнавая вокруг, и удивлялась только, почему над зелеными шапками деревьев не качается багряный серп с влажной звездой внутри. Пусть и при солнце…

Среди зарослей было влажно, и женщина неуверенно поводила плечами, чувствуя, как боль зарождается в костях и расплывается по телу. Наконец ноги подломились, и Лика упала в жесткую траву лицом. Молилась и плакала, не замечая, что следом за нею пришли и остановились у ствола ясеня двое в пятнистой форме с шевроном-серпом на рукавах. Оружие болталось в кобурах, а на сытых лицах застыла насмешка.

— Не ушла далеко, бл…

— Ага. Как, могла она силой мысли положить сервак?

— Идиот, — первый постучал пальцем по лбу. — Еще скажи, что установки на смерть в мозгах стерла.

— А разве нет? Все аналитики неделю на ушах стояли. Достали их «безутешные» родственники целого района: у кого на жилплощадь старичков очередь, у кого что. Просто дедушка вставную челюсть на диване забывает, а они на нее садятся. Кого угодно допечет. А одна бабка вся иззвонилась: когда меня, грит, смертушка приберет? Я б ее прибрал, стерву приставучую. Как и эту — весь порядок из-за нее на х…р.

— Ладно, хакер с секретуткой переспит и пароль узнает — в это я еще верю… — лениво протянул первый, длинно сплюнув в траву. — Но чтоб какая-то левая баба…

— Этот, Станиславский, блин… Верю-не верю. Мужа у нее задавило. Тут любая озвереет.

— Любовь-морковь. Мою б Таньку задавили… Ну, будем брать?

Второй не успел ответить. Толстый бесшумный бельт пригвоздил его к стволу. Напарник откатился, потянув оружие, но второй бельт достал и этого.

— Серег, мы зачем вмешались?

Мужчина с шатенистым ежиком волос на голове пожал плечами, стянув маску и отерев ею потный лоб.

— Затем. Я этих сволочей-предельщиков душил и душить буду. Скинь их в пруд, Витек. И коней приведи.

Сам же, закинув за плечо самострел, осторожно ступая, подошел к женщине. Лика сидела, обнимая ладонями колено.

— Вы ранены?

Женщина подняла голову. Дернула щекой и промолчала. Сергей — он снова был в маске — протянул руку.

— Вставайте. Куда вас отвезти?

Лика беспомощно покачала головой.

Мужчина выбранился и перекинул ее через плечо, безо всякого усилия понес к двум гнедым, на одном уже возвышался Витек с гордо заткнутыми за пояс пистолетами.

— Выкинь! — рявкнул Сергей.

— Ты что…

— А то. В каждом личный код и маяк. Не знал?!

— Нет, — сказала Лика. — Уже нет.

— Что? — в хриплом голосе Сергея просквозило удивление.

— Рядом со мной электроника ломается.

Витек захихикал, но все же запустил ТТ-шники в лопухи. Спутник бросил на него яростный взгляд.

— Ладно, потом разберемся. Как вас звать?

— Лика.

От сильного толчка она упала — по счастью, бурьян спружинил, и тут же получила по скуле. Взвизгнул Витек.

— Как ты… от-куда… — заорал Сергей. — Дрянь!!

Под яблоней-дичкой был родник, взятый в дубовый сруб; вода легонько бурлила на гладкой поверхности, подымая со дна песчинки и качая, точно лодочку, берестяной ковшик. Тонкие струйки цедились через щели в бревнах, убегая в траву. Туча перечеркнула майское солнце, и сразу же стало холодно и резкий ветер погнал сорванные с яблони бело-розовые лепестки.

Все повторялось. Лика опять слепла от солнца, и мужчина шел к ней, широко шагая и на ходу приминая траву с запавшими в нее лепестками.

На этот раз он был без маски. Лицо оказалось рубленым, строгим, с высокими скулами и золотящимся щетиной подбородком. Лика отвернулась.

— Меня зовут Сергей. Сергей Свержин. Я… прошу простить меня за вчерашнее. Или вы не хотите со мной говорить?

— Почему… — отозвалась Лика медленно.

— Вот, — Сергей протянул женщине глянцевую принтерную распечатку с ее портретом и подписью «разыскивается», — Витек содрал на вокзале. Да по всему городу, и в Сети, и по «зомбоящику», — он усмехнулся и присел рядом, — теперь мы везде соседи. Простите, что я не поверил. Мою девушку звали Лика. Предельщики ее убили…

Женщина коснулась его поросшего тонкими волосками запястья без привычной полоски от часов:

— Простите.

— Не за что. Это я должен убиваться… теперь. Но можно, не буду? — Сергей усмехнулся. — Интересно, за что они вас ловят?

— А вы не знаете?

Он пожал широкими плечами:

— Я попросил людей покопаться в базах. Было бы странно, если бы я этого не сделал. Но мне интересно услышать от вас.

Лика отвернулась.

Было видно, что здесь расположились надолго. Раскопали и углубили старые землянки в зарослях лещины и ежевики, слепили грубку из глины, на случай пролета разведочных дирижаблей растянули между деревьями маскировочную сеть. Прокопали окоп к древней овощебазе — бетонному бункеру под дерновой крышей, отрытому посреди поляны. В этом бункере Лике определили клетушку с нарами, застеленными поверх лапника серым казенным одеялом. Ложе оказалось косым, женщина все время скатывалась к цементной стене и даже сквозь сон чувствовала стылый холод. А утром просто не смогла подняться.

Она увидела, что Сергей присел рядом, и плотно-плотно стиснула веки.

— Ау, вы все еще сердитесь?

— Нет, — сказала Лика в подушку, стараясь не всхлипывать. — Уйдите.

— Так вставать пора. Утро уже.

— Уйдите!

Свержин легко, как ребенка, перевернул ее и стал умело разминать спину, заставляя боль убраться куда-то внутрь, уползти и свернуться напуганным клубком.

— Вы давно болеете?

— Какая вам разница.

— Считайте, что интересно. И что с вами делать?

— Расстреляйте.

Он хрустунл зубами:

— Не смейте так шутить!

— Я не гожусь для партизанской жизни. Верните мою одежду — и отвезите куда-нибудь. Можете глаза завязать.

— Да уж можем, — Сергей расслабился, усмехнулся, — а одежды больше нет. Слишком много «жучков» в нее было напихано… Придется вам в домотканом походить.

— Как дикие люди живете: арбалеты, мешки вместо одежды.

— Зато безопасно. Ругаетесь — значит, полегчало, — протянул широкую ладонь. — Вставайте, поищем для вас другое убежище.

В старинном «фольксвагене», переделанном под электромобиль, для управления были руль и две педали, но он бодро чапал по разболтанной грунтовой дороге, шелестел лысеющими шинами, глотал весеннее солнце полосами фотоэлементов. Часа полтора ехали они, сворачивая на незнакомые проселки, обменявшись лишь парой ничего не значащих фраз. Наконец Свержин обернулся к Лике:

— Смотрите!

Дорога ныряла в низину, лес круто обрывался, и перед путешественниками распахнулись бледно-зеленые пологие холмы с легким налетом краснотала, и на самом высоком и крутом — уже густые ясени и грабы, осенившие старинного облика дом, а над ними деревянная геодезическая вышка в бесконечном голубом небе.

— «Дача художника», — улыбнулся Сергей. — Мне разрешили ею пользоваться. Поживете здесь, пока мы вас будем легализовывать.

— А хозяин?

— А сбежал, — Сергей подмигнул серым веселым глазом, — нарисовал «Портрет жены художника в лиловом» — и сам перепугался. А уж что ему наговорила теща…

Лика невольно хмыкнула. «Фольксваген» взобрался на горку и лихо затормозил между поросшей сорняками клумбой и усадьбой с колоннами, похожей на Останкинский дворец.

— Ключ, как всегда, под ковриком. Прошу!

С виду нежилой, изнутри особняк казался оставленным на полчаса и лишь сегодня. Лика с Сергеем поднялись по скрипучей, с точеными балясинами, лестнице на второй этаж и очутились в будуаре. Трудно было как-то иначе определить это помещение, обитое красно-коричневым штофом, с тонконогой золоченой мебелью, пейзажами без рам на витых шнурах и стойким запахом благовоний.

— Как видите, и тут никакой электроники, — заявил Свержин и спустился вниз растопить в полуподвале печь калорифера. Затем принес из машины продукты. Лика стояла у окна, кутая плечи в подобранную в кресле шаль, и казалась особенно хрупкой и беспомощной.

— Вот, — Сергей опустил пакет с едой на мозаичную столешницу, — хватит на пару дней, потом еще подвезу. А в погребе варенье и прочие разносолы.

Лика слабо улыбнулась:

— А в холодильнике?

— Нет тут холодильника, я же уже говорил. Только не доказывайте мне снова, что можете уничтожить всю электронику силой взгляда. Я уже поверил.

— Вовсе не взгляда.

Сергей отступил к двери:

— Ну, я пошел? Вам не будет одной страшно?

— Если скажу, что будет, это что-то изменит?

Свержин почесал затылок. Солнце било в окно, и лицо Лики оставалось в тени, но короткие волосы отсвечивали бронзой. Сергей едва удержался, чтобы их не потрогать. Кивнул на прощание — и остался.

«Набегают волны синие… зеленые… нет, синие… Набегают слезы горькие — никак их не утру. Ласково цветет глициния, она нежнее инея. А где-то — есть страна Дельфиния и город Кенгуру[1]…» Лика не знала, говорит вслух или грезит, а очнувшись, поняла, что Сергей сидит рядом, и голова лежит у него на плече. Она порывисто отодвинулась. Свержин, казалось, не заметил этого, перебирая струны гитары, глаза следили за трепещущим малиновым огоньком свечи. Пламя дрожало от ночного сквозняка. Сергей, наконец, потянулся и вздохнул. Сунул Лике в руки толстый хозяйский свитер:

— Надевайте-ка.

Она благодарно ткнулась щекой в пушистый рукав.

— И гетры вот. Натягивайте, не стесняйтесь.

Он сбегал вниз, чтобы подкинуть дров, потом подоткнул Лике, уже улегшейся, одеяло, и снова взял гитару. В свете свечи он казался своим, домашним, и Лика запищала от жалости к себе.

— Ну, привет. Ты реветь собралась — или как?

— Или как. Юра. Мужа звали Юра. Ему было пятьдесят шесть, когда мы поженились. Казалось, что до шестидесяти — предела — еще целая вечность. Девчонки мне говорили: «дура, ну что ты идешь за старого?» А мне было все равно. А может я из этих, разряда вдов, что выбирают мужика постарше, чтобы непременно его похоронить?

Сергей взъерошил волосы на ее макушке:

— Кто такую глупость выдумал? Спи.

— И не подумаю. Вы — такой же, как я. Ниспровергатель устоев. Мы не вписываемся в их картину мира, и они предпочитают нас убить или запереть в психушку, чем отменить их дурацкий «предел». Ну почему человек должен умирать, когда ему прикажут, даже если он еще полон замыслов и сил, а?!..

— Не знаю.

— Бессмертники.

— Что? При чем тут цветы?

— Они нас так называют: «бессмертники». Те, что воюют с пределом. Те, кто считает, что каждый сам волен выбирать свой срок. Я знаю, Юрий был из ваших, хотя ничего мне не говорил. Он что-то пытался делать, протестовать. Его дважды серьезно предупредили. А потом я просто не знаю. «Меньше знаешь — крепче спишь».

— Ага, — хрипло сказал Сергей, — глупость живуча. Хата с краю… И еще море всего насчет тихой честной жизни. Тухлой, как все их базарные истины.

— Он просто меня жалел. Разве вам не доступна жалость?! — Лика приподнялась в постели и кричала на него. А он молчал. Возразить, что он тоже любил, но его девушка — тезка этой чужой стервы — вытащила «черный сертификат»? По которому вместо семидесяти двух лет, положенных женщине по закону, прожила всего девятнадцать? И умерла страшной смертью под обломками упавшего моста на станции Ронсеваль?

Мужчина молча отвернулся.

— Последний год был самый тяжелый. Понимаете, он лежит, и я лежу, и оба мы не спим, но притворяемся, что спим. А по дыханию слышно. И оба мы знаем, что не спим, и делаем вид все равно. А потом начинают бить часы. У нас коллекция была, совершенно удивительная, старинных механических часов. Самые большие были ростом с вас, в высоком ореховом шкафу. Тяжеленном, — Лика улыбнулась, — четыре мужика не сдвинут. И за узорным стеклом циферблат и маятник с тарелку. А уж когда все начинали бить — не в лад… Юре очень не нравилось, когда в лад. Это как я бродила по старому кладбищу, где на памятниках от жизни до смерти все сроки разные. Без этой омерзительной уравниловки, которую принято справедливостью считать. Так вот, одни часы поют, другие играют менуэт, у третьих такое сочное, задушевное «Бом, бом»… Соседи прибегали, злились… А ведь красиво. А вот электронные часы Юра не любил.

И вот мы лежим в темноте, и минуты тянутся, и я представляю, что вот эти, с серпом на рукаве, все ближе, и так мне страшно… И так я желала, чтобы ничего не было. И день, и два, и месяц, и год почти. И ведь непонятно, когда смерть наступит. Ведь не обязательно в день рождения.

— Н-не расказывайте… может, вам неприятно…

— Нет, — глаза Лики горели в полумраке, — вы меня дослушайте, я это никому не говорила, ведь не на допросе же говорить. Вот вы думаете, сумасшедшая баба?

Сергей кашлянул.

— Нет, ну вы можете так думать, я не обижаюсь. Но я так все лежала в полутьме и думала, а у нас фонарь за окном, и береза, и ветки так качаются, от них узор на стене. И вот я желаю, чтобы никакой смерти для Юры, никогда. И вдруг фонарь погас. Ну а дальше…

— А дальше соседи забегали, как испуганные тараканы. И все в квартале вдруг резко перестали умирать, и двери электронные не срабатывали, и кассовые аппараты в магазинах, верно?

Лика удивленно кивнула.

— Я не телепат, — усмехнулся узкими губами Сергей, — просто у меня есть друзья в городе. Поди, весело им было, предельщикам.

Женщина помотала головой.

— Я сперва не поняла, почему так, просто обрадовалась, что для Юрия отдалился срок. А может, он только сильнее мучился от этого?

— Дура, — сказал Сергей, — он был бы дурак, если бы так думал. Как там, у древних: «Ведь если кто не хочет жить — он болен. Бремя жизни, все муки ЛУЧШЕ славы мертвеца». Не думай, мы все наступаем на те же грабли, торопим срок, и не сразу понимаем, что каждой минуте надо радоваться. Даже если жизнь эта проклятая — чересполосица.

Свержин вдруг подумал, что не пытается эту Лику утешать, что на самом деле так думает, и боль, что грызла его неполных десять лет, отступила, и удивился этому.

— А потом он попал под машину, — просто сказала Лика. — Вышел за хлебом — у нас в связи с ЧП бесплатную раздачу организовали. Вышел — и не вернулся. А мне домком пришел выразить соболезнования — и взяли, тихо, незаметно.

Сергей стукнул кулаком по подлокотнику кресла:

— Это они умеют — незаметно. Всегда все спецслужбы умели, и эти — неплохо учатся. Извините меня, Лика?

— За что?

Он пожал плечами. Протянул руку к гитаре.

Проснулась Лика от солнца. И первое, что увидела, была мокрая лежащая в ногах охапка сирени. И глаза Сергея над собой.

— П-почему вы… не уехали? — она недоуменно потерла пальцами лоб.

— Разве это важно? — бросил он через плечо, отойдя к окну и упираясь ладонями в подоконник. — Не мог.

Или не захотел.

— Они поймут, — ответил он на незаданный вопрос. — Поймут. Раньше я ненавидел и убивал. И не хотел думать, что можно — иначе.

Сказал удивительным, пьяным от нежности голосом:

— Я готов любить весь мир. Потому что есть вы.

Лика отодвинулась к стене. Это было глупо — ради мертвого предавать живого. Но она ничего не могла с собой поделать.

Свержин все понял по ее лицу. Поцеловал руку и молча вышел.

Сергей лежал один в темноте овощного бункера, чувствуя, как в висках пульсирует кровь, и бинты на ране делаются липкими и тяжелыми. В отдушине под крышей он не мог разглядеть, но знал, что багряно-золотистая лодка месяца баюкает в ночном небе над лесом влажную звезду, и что звезда эта и все остальные майские звезды похожи на яблоневые цветы. В бункере пахло плесенью и этими цветами.

Дверь скрипнула. Сергей знал, кто пришел.

— Это я, — сквозь темноту Лика добралась до нар и присела на краешек. Здесь было чуть светлее, в отдушине стены плавало голубое.

Сергей нашел руку Лики:

— Теплая… Я… знал… что придешь…

Они помолчали. И голос Сергея дрогнул, когда он спросил:

— А если… бы… меня не ранили? Ты… бы пришла?..

Лика кивнула. Испугалась, что в темноте он этого не заметит, и почти крикнула: «Да!»

— Мне кажется иногда, что все решили за нас, и я ничего не могу с этим поделать. Всю жизнь я буду помнить Юрия и всю жизнь бояться, что он меня осудит… но…

Сергей удержал ее руку, чувствуя, как дрожит эта рука, и тело Лики сотрясается от рыданий.

— Н-не надо… любовь моя…

Он сбился, замолчал, пробуя втянуть воздух, и пальцы Лики успокаивались в его ладони.

— Подвиньтесь, — произнесла она беспомощно, — я лягу. У меня очень болит спина.