Белка и Стрелка

Глава 4: В стальных грозах

Тони не дала. Я очень расстроился.

Наверно потому, что очень этого ждал. Когда ты умеешь убедительно болтать, ты со школы привыкаешь, что все девчонки твои, если только захотеть. Нет, бывают обстоятельства, я все понимаю. Замужем и безумно любит мужа. Например. И даже тут не факт, что не даст, кстати. Но тут я хоть могу понять. И вот это, шепотом: Эдди, мы же в бассейне, мама из окна смотрит, потерпи, я к тебе приеду в пятницу… Или: котик, у меня такие болезненные дни, я так тебя хочу, но сегодня никак… С полным, полнейшим пониманием!

Но согласиться пойти со мной на свидание… Причем, я же сразу сказал, что это свидание, возражений не было… Просидеть в ресторане весь вечер, выпить на двоих две бутылки прекрасного вина, смеяться моим шуткам, позволить весь вечер держать руки на коленках, разрешить проводить себя до дома… и только поцеловать в губы с язычком?! А главное, с какой формулировкой! Пойми меня, Эдди, я знаю, что ты очень сильно качаешь, но я качаю не слабее, и со мной так просто не получится. Нет, нет и нет. Извини, и это тоже нет, прошу убрать руку, точно нет. По крайней мере не сегодня точно. Я же не дешевая шлюха. Можно подумать, я обычно бегаю за дешевыми шлюхами… И это говорит человек, которому я час назад на ушко признался, что влюбился с первого взгляда, как увидел! Расстроился очень.

И наутро пришел на старт расстроенный.

Сижу как дурак с этими собаками. Протеин чешется, Шутер его зубами за хвост кусает.

А Тони как ни в чем не бывало вбежала, груди свои поправила, подпорхнула, в щечку чмок: как я рада тебя видеть! Я даже не успела сказать спасибо за прекрасный вечер! Надеюсь, ты на меня не обиделся?

Нет, ну что ты. За что тут обидеться. Как есть, совершенно не обиделся.

И не удержался, спрашиваю: а сегодня на вечер у тебя какие планы?

И она так игриво: там будет видно…

И я понимаю, что в информационном карантине отбой в десять, комнаты наши на одном этаже… Похоже, и впрямь сегодня что-то очень будет видно!

В общем, настроение мое поднялось, и это очень правильно перед стартом. Особенно двойным стартом.

Первый старт мой прошел успешно. Вывел я собак в юнгер, собрал быстро космодром под ногами. Слепил ракету с двумя иллюминаторами на борту, посадил в нее собак, головы торчат наружу, на голову каждой надел стеклянный колпак скафандра — чувствую, всё, как надо. Всё как мыслят себе простые люди, любимые наши соотечественники. Старт, дым, лай — полетели вверх мои Протеин с Шутером. На космодроме овации, журналисты, фотовспышки. Так до самого космоса, а потом где-то на парашютах спустились в районе черных болот. Ну туда уж я ходить не стал, провалиться можно. Утонуть в черноте — это смерть. Ну, не смерть в нашем понимании, просто в реальном мире тебя уже никогда не было, зато в юнгере ты становишься героем.

Короче, отпустил я собак, вернулся.

И сразу мы уже втроем пошли на русских обычной нашей командой.

Операция «в стальных грозах». Неприятная работа, даже рассказывать не хочется. Ходили весь день по всей России. Церкви все переломали, а потом восстановили, но высмеяли. Счетчик погибших на войне накрутили так, что на каждого гитлеровца стало по трое русских. Маршала их, главного победителя, мясником назвали, палачом. Пионерские лагеря и базы отдыха по всех стране обматывали колючей проволокой, в концлагеря превращали. Массовые захоронения, кости, голодомор… Потом над облаками поднялись и стали сверху кромсать континент, Тони специальные политические ножницы придумала. Раскроили страну на осколки, Азию в одну сторону, Прибалтику в другую, Украину в третью. Ну и так по мелочам: заводы поломали, бандитов выпустили. Скотти царя расстрелял, Тони — Ленина. Царя насмерть получилось, а Ленина только ранили, но и так сойдет, Тони его чуть позже кровью облила. А я только Сталина из ведра кровью облил. Неприятная работа. Но, как объяснил старик Мартин, нужно, чтоб каша в головах была. Чтоб поутру Россия проснулась, и никто уже не смог разобраться, во что верить, потому что куда ни глянь — всё неправильно, чтоб Иван не сумел загордиться, был грустен и растерян.

И вот когда мы уже все закончили, уже стемнело и уже Луна вышла. А я вдруг вверх голову поднимаю и вижу там шевеление какое-то, на Луне! А напарники мои уже вперед ушли, я им кричу: тревога! И сам бросаюсь туда, на Луну, уже даже не помню на чем, чуть ли не на ядре пушечном, такая сильная вера.

А на Луне стоит Иван — я его таким и представлял. Волосы русые под горшок пострижены, сам в рубаке такой белой с полосочкой узорчатой этой их дурацкой, штаны-шаровары и сапоги. И деловито так, краской из ведра, перекрашивает наш Лунозонд в красный цвет! Нормально? Наш! Американский! Первый в мире Лунозонд! А рядом в лунном песочке воткнут флажок их красный с золотой звездой.

— Слыш, — говорю, — брат, ты что творишь? Это наш Лунозонд, понял? Вы в лагерях своих только колючую проволоку умеете делать, откуда у вас Лунозонд?

А он мне спокойно отвечает:

— Не брат ты мне, а обезьяна. Мы хотим, чтоб люди жили в справедливом обществе, к звездам стремились. Поэтому я космос развиваю. А ты только и умеешь в лифте нам гадить.

Я аж поперхнулся от такой наглости, хотя на Луне вообще воздуха нет.

— Слышь, — говорю, — развивальщик космоса. А ты в курсе, что космоса вообще никакого нет, а есть только юнгер, и в нем сказки живут?

— Я в курсе, — отвечает. — Но хочу, чтобы люди жили в светлой сказке, а не той, которую вы рисуете.

— Слышь, — говорю, закипая, — а ничего, что ты наш готовый Лунозонд просто взял и тупо перекрасил в свой флаг?

А он головой качает и улыбается:

— А ты приглядись, — говорит.

Я приглядываюсь.

— И что? — говорю. — Ничего замечательного не усматриваю.

— А ты неправильно смотришь, — отвечает Иван. — Так не увидеть, повернуть надо, потому что наша работа гораздо секретнее. — Берет за антеннку, наклоняет и показывает мне с улыбкой: — Я ему колесики приделал. Был ваш Лунозонд, а стал наш Луноход…

И в этот момент наконец прилетает ракета, и из нее на песок вываливаются Скотт и Тони. Скотт сразу кричит издалека:

— Держи его, Эд! Хватай! Сейчас я его уделаю…

Я кидаюсь к Ивану, хватаю его — а руки насквозь проходят через пустоту.

Оборачиваюсь и вижу: Скотт достает из кармана свой воздушный шарик и начинает в него дуть! Дебил. На Луне же вакуум! Он только дунул в шарик, и шарик сам собой начинает раздуваться у него в руках, удлиняться, все длиннее, а Скотт стоит, дебил, держит и смотрит удивлено, открыв рот. Не понимает никак, что происходит. Тут шарик — БАМ! — и лопнул в лоскуты. Скотту по лицу дало, аж отбросило. И даже Тони по шее попало, она прямо схватилась за горло.

А Иван тем временем исчез. И Луноход исчез — то ли он его на другую сторону Луны переставил, то ли перепрятал где-то на Земле и завтра снова привезет, когда нас тут уже не будет…

Подхожу к нашим. Давайте, говорю, уже домой.

И мы шагаем к ракете, Скотт далеко уже чешет, я и Тони за ним.

И тут меня словно током ударило.

— Подожди, Тони. — говорю. — Взял я ее за плечи, повернул. Нет. Показалось. Чистая шея. — Встретимся вечером?

А она так кокетливо:

— Ох, не знаю, Эдвард Сноу. Я сейчас помоюсь… — паузу такую делает игривую, многозначительную, — и в информационный карантин. А после отбоя посмотрим!

— Ладно, посмотрим, сложная твоя душа…

Что в инфокарантине было — это ужас. Россию мы даже не разбирали. Тут бы с нашими проблемами разобраться.

Во-первых, Пентагон превратился в настоящий Вавилон. Индусы какие-то, пакистанцы, китайцы. Кто они? Что здесь делают, черт побери, в главном секретном департаменте Америки?! Шпионы? Интервенты? Уборщица — и то мексиканка! А я еще когда-то над акцентом Пшенецки смеялся… А тут советники Пентагона говорят так, что половины не разобрать! И время от времени между собой на индийский переходят!

Мартина, старика Мартина — нету! Вообще нет! Вместо него старуха — Марта! Злая стерва, ужас.

Я как начал рассказывать про генерала Мартина, какой он был старый, но невероятно крутой дед… И тут же она велела мне закрыть рот и оставить при себе гендерные стереотипы и эйджизм.

Оставить! Гендерные! Стереотипы! Это она говорит мне!!! Разведчику, оперативнику, который вернулся с миссии и пытается, черт побери, выполнить должностную инструкцию! Вспомнить и зафиксировать все различия мира, всю важную стратегическую информацию, пока новая реальность ее не стерла!

Ладно.

Спрашиваю, где Фред?

Неловко улыбаются, отводят глаза…

Умер что ли?

Нет, отвечают, не умер. Хуже.

Это что еще, говорю, такое? Он же заместитель главы департамента по безопасности! Шутка что ли?

И мне отвечают неохотно так: ну, работал у нас такой. Но уже год сидит в тюрьме. Сексуальные домогательства. Принуждал к минету молодую сотрудницу канцелярии. К минету не принудил, но сама просьба нанесла травму на всю жизнь. Первые десять лет молчала, но больше не смогла. Так и вскрылось. Про Фреда говорить не принято.

Короче, засиделись за полночь, а потом еще Скотт устроил истерику. Его бойфренд, оказывается, очень за Скотти волнуется и больше не хочет, чтобы Скотти у нас работал! И Скотти такой прямо разрывается, рыдает, косметика по лицу течет, а Марта ему наливает воду в пластиковый стаканчик и гладит по голове, просит не торопиться, сходить с бойфрендом к психологу, понять сперва, что им движет… А-а-а-а-а!!!!!!!!!!

Вваливаюсь я в каюту свою на этаже карантина, падаю на койку без сил, и тут стук в дверь робкий.

Нашариваю протез, нацепляю на коленку, открываю — стоит Тони, красавица моя. И робко так:

— Я не во время?

— Что ты, — говорю, — заходи конечно. Садись! Кофе будешь?

Ставлю чайничек, сажусь с ней на кровать, беру ее руку в свою.

— Как ты? — говорю. — Устала?

— Не настолько, чтобы… — отвечает она, и своим этим любимым жестом двумя ручищами поправляет свои буфера под лифчиком.

И я с одной стороны вроде рад, что сегодня наконец у нас всё получится с этой неприступной скромницей… А с другой стороны понимаю, что совсем она не скромница с такими жестами.

Потому что девчонки так грудями не потряхивают.

Не, конечно, порноактрисы так делают, кто же спорит. Но девчонка, если хочет буферами своими родными похвастаться, она так сядет, ручки над головой вытянет и сладко потянется, например. Или еще чего-нибудь придумает. А не вот это вот, ручищами грубо: бубум, бубум, ой глядите, чего у меня в лифчике…

И понимаю я вдруг, что грудь-то ей не даром досталась, а силиконовая, дизайнерская, честно на операцию заработанная, и вот поэтому-то она ей так гордится и так ее постоянно показать всем пытается. И натурально ли природна эта натуральная природа — уже и гадать не надо.

А Тони снова мне в руки свою ладошечку сует, мол, гладь давай, мур-мур, как мне приятно…

И я глажу, глажу, но вдруг понимаю, что не оглаживаю всю ее ладонь своими двумя. Потому что большая слишком.

И тут меня опять словно током ударило!

— Подожди, Тони, — говорю.

Взял я ее за плечи, развернул… Ну точно: кадык на шее!

Молчу, не знаю, что сказать.

— Тони, — говорю. — А ты вообще кто?

— Я американка, — отвечает она кокетливо, но сама, чувствую, тоже напряглась.

И звучит это, конечно, крайне двусмысленно, потому что «я американец» и «я американка» в нашем языке произносится одинаково.

— Ты, — говорю осторожно, — американская девушка или американский парень?

А сам думаю: если даст она мне сейчас с размаху за эти слова по морде и расплачется, значит все в порядке.

— Я битрансгендер, — отвечает Тони. — Как трансгендер, только больше в квир, к би. Родилась в мужском теле, потом перешла в женское, но без отрицания своей мужской природы. Принимаю себя, как есть.

— Чего? — говорю тупо.

— У меня полная коллекция половых органов. Мой секс-позитив не ограничивается рамками одного пола, я могу испытывать всю гамму.

— То есть, и член, и…

— Что тебе больше нравится.

— Мне что-то, — говорю, — не нравится… Ты уж извини, я… Это для меня слишком новая идея. И… как бы это выразиться. Мне кажется, два члена в одной комнате как-то много.

— Ты гомофоб? — удивляется Тони, и я вижу, что она смертельно обижена. — Нет, бывают обстоятельства, я все понимаю. Если у тебя девушка другая или парень, тут я хоть могу понять. Или если тебе нравится только вагина, а вагины у партнера нет. Или ты говоришь: котик, это слишком болезненное открытие, я тебя люблю, как ты говорил вчера, но мне нужно время, чтобы преодолеть стереотипы…

— Слушай, Тони, я наверно не преодолею стереотипы, — говорю.

— И все это из-за лишнего члена? Хочешь, я его отрежу? Или ты настолько патологически не толерантен?

— Да, — говорю. — Вот то слово, которое я искал! Я патологически не толерантен, и принимаю себя как есть.

— Может, и я должна быть к тебе толерантна? — говорит Тони, обиженно поджав губы.

— А ко мне-то почему?

— Ну все-таки ты афроамериканец… и с ограниченными возможностями…

— Что?! — вскакиваю я, и протез подворачивается.

Тони помогает мне подняться, но я отталкиваю ее и бегу к зеркалу. На меня смотрит незнакомое лицо метиса — кучерявые волосы, большие губы, широкие ноздри. Добрый вечер, мистер Эдвард Сноу, снежок. Что ж мы, сука, наделали?!

За Иваном мы гнались долго, через березняк, через поля. Гнались жестоко, с выдумкой. Он создавал — мы не верили и разрушали. Мы создавали — он не верил и всё лопалось. Боевые роботы, пожары, атомные бомбардировки — вся фантазия комиксов. Но Иван уходил все дальше. А у нас с Тони был приказ — не дать ему добежать до своего матраса и упасть, где бы этот его матрас ни был. Без Скотти нам было тяжело, но все-таки нас было двое, а он — один.

И он конечно был силен, этот русский Иван. Даже не то, чтобы сильнее — изобретательней.

Но в какой-то момент мы поняли, что он теряет силы, а чуть позже он просто побежал от нас — через бурелом, через свой березняк, кусты и подберезовики.

И нам бы догадаться, что тут что-то не так, но он бежал и бежал, и прыгал из стороны в сторону, а мы за ним, потому что он явно знал, куда.

И только когда нога Тони вдруг ушла вниз, и она рухнула по пояс, я увидел это: желтые осенние листья, из-под которых проглядывала ослепительная чернота, словно нефть. Тони тоже это поняла и напоследок вскинула ко мне руку…

И если бы мозг среагировал мгновенно, я бы конечно эту руку схватил и успел Тони вытащить. Но… это была рука не девушки, и не парня. И… нет, не то, что я брезгую. Это как в ванной, в гостях. Тебе надо вытереть руки, а перед тобой три полотенца. И нет ничего страшного вытереть руки любым. И если это гостиница, и все три новые, ты бы кинул ладони в ближайшее полотенце и всё. Но проходит доля секунды, пока мозг взвешивает: чьё оно, это полотенце? Можно ли мне запустить сюда свои чистые руки?

И вот в эту долю секунды Тони ушла в черноту. Гомофобия на уровне мозжечка, мимо разума.

Я только задним числом осознал, что мог кинуть ей руку, но почему-то не кинул…

И тогда я погнался за Иваном чтобы его уничтожить.

За Тони. За Скотти. За Мартина.

А Иван деловито прыгал с кочки на кочку, и я прыгал за ним, и теперь уже понятно, что это самая настоящая черная топь, самое днище юнгера — здесь уже не было листьев на гладкой черноте, а только плоские кружки кочек, все реже и реже.

Наконец Иван остановился и повернулся ко мне.

Кружок, на котором он стоял, медленно уменьшался в диаметре. Я посмотрел под ноги: мой кочка тоже уменьшалась.

Иван огляделся, выбрал кружок побольше и перепрыгнул на него. Я обернулся: назад пути не было — кочки, по которым я сюда скакал, съеживались одна за другой и с хлопком растворялись в черноте, а вместо них появлялись другие.

— У нас в России, — буднично произнес Иван, — эта игра называется «Перестройка». Мы в нее уже умеем играть, а вы нет.

— Сволочь!!! — заорал я, приплясывая на сжимающейся кочке.

И вспомнил, что победить в юнгере можно только архетипами.

— Ты — русский! — заорал я. — У тебя — матрешка и балалайка!

Это немного помогло.

На шее Ивана появилась балалайка, а карманы штанов выгнулись от матрешек.

Иван стал тяжелее, кочки под ним стали таять с двойной скоростью, а балалайка мешала быстро перепрыгивать.

— А зато вы, американцы, тупые! — весело крикнул Иван.

Заклинание оказалось куда серьезнее, чем могло показаться.

Мозг словно выключился: мысли в моей голове выстроились в шеренгу и стали ворочаться медленно-медленно. До боли, до отчаяния, ничего не получалось придумать в ответ!

— А у вас медведи ходят! — закричал я.

Вот это было вообще ошибкой.

Иван расхохотался.

Рядом с ним на кочке появился здоровенный бурый медведь, кочка тут же наклонилась под его весом, и медведь скатился с нее в черную нефть, подняв столб брызг.

И пошел на меня, угрожающе рыча!

В черной жиже зверюга чувствовала себя как дома. И черт его знает, будет ли эта тварь бестелесной, когда до меня доберется.

Но и Ивану не повезло: он тоже свалился с кочки в черную жижу и теперь держался обеими руками за кружок, который продолжал сокращаться.

Впрочем, Ивана это, казалось, не волновало.

— Зря ты это всё затеял, американец, — крикнул он. — Хотел нам нагадить, а теперь сам в дерьме! Посмотри, до чего ты свою страну довел, я уж про мою не говорю. Знаешь, в чем правда, американец? Русских не победить. И русские не сдаются. Вот такие тебе архетипы!

— Есть еще один архетип! — вспомнил я. — Американского ястреба не напугать русским медведем! А русские… русские гибнут геройски!

Медведь обиженно взвыл и исчез. Кочка, за которую держался Иван, продолжала сокращаться.

— Ты забыл еще один архетип! — задорно крикнул Иван. — Это знаменитая русская смекалка!

С этими словами он заливисто свистнул и закричал:

— Белка, Белка! Стрелка, Стрелка!

Я похолодел: к Ивану плыли по воде две собаки. Две мои, черт побери, собаки!

— Протеин! — закричал я. — Шутер! Фу, обратно!

Но собаки меня не слушали.

Они подплыли к Ивану, он ухватился за два собачьих загривка, и два моих корги повезли его вдаль по черной жиже.

— Мои собаки! — закричал Иван весело. — Ты их выбросил, а я подобрал! Я набрал в электронном словаре, как переводятся имена Протеина и Шутера, и теперь это наши космические герои, Белка и Стрелка! Прощай американец!

Он бойко уплывал на собаках вдаль, а я оставался на стоять кочке, которая всё сокращалась и сокращалась…

— Стой! — закричал я, истошно перепрыгивая на соседнюю кочку и понимая, что осталось мне недолго: — Стой, Иван! Я вспомнил самый последний архетип! Русские слишком много пьют!!!

— О, черт… — негромко сказал Иван.

Он отпустил собак и в обеих руках у него появилось по бутылке водки. Он принялся хлебать из каждой по очереди. Как ему удавалось держаться на плаву — загадка. Когда бутылки опустели, он выкинул их прочь и вдруг зарыдал, обняв собак за шеи.

— Гады вы, — сказал он, заплетающимся языком. — Вот всегда так: вроде всё продумал, а потом выпил — и нету ничего… Суки же вы, американцы… Как я вас ненавижу! Но люблю вас, тварей. И ненавижу, и люблю! Всю жизнь. Дай я тебя поцелую! — он развернул собак в мою сторону, но руки его постепенно разжимались, он погружался в жижу все глубже. — Как тебя звать, братан? — спросил он, едва шевеля губами.

— Эдвард. Эдвард Сноу.

— А меня Иван. Иван Санин. Знаешь что, Эдик… А забирай своих собак, мне уж все равно не удержаться. Забирай, выплывай, и беги к нам, в Россию. Матрац сам знаешь где… Тебя примут… будешь за нас… — голова его поникла.

Но он из последний сил поднялся, сфокусировал взгляд и крикнул:

— Отомсти там… своим… за нас… за всех нас…

И он ушел в глубину.

А я схватил своих собак и поплыл в далекий березняк, с тоской думая, что мне предстоит теперь жить в другой стране, учить чужой язык и ходить в юнгер против своих из маленькой одноместной машины с неудобным низким потолком… И еще мне было до боли, до слез жалко Ивана. Все-таки Иван умел убеждать. Качал как никто.

16 октября 2018