Белая нить

Чужой среди своих

Дриады всегда ладили с лесной живностью. Часто звери откликались на их зов и спешили на выручку. Многих Олеандр мог бы дозваться. Но ныне его интересовали бродячие скакуны.

Он не хотел тащить потерявшую сознание девчонку на горбу. Поэтому трижды свистнул, надеясь, что призыв на подмогу достигнет нужных ушей. Повезло. Один элафия прогуливался неподалёку. Не сразу, но он подобрался к лужайке. Сперва из-за деревьев показались рога, похожие на лиственные ветви. Затем на хлипкий свет вынырнул их хозяин, величественный, с кучерявой шерстью.

Недолго думая, Олеандр взвалил Эсфирь ему на спину. Устроился позади неё, и они углубились в чащу.

Страшась пересудов, Олеандр не рискнул напрямик скакать в поселение. Чтобы схорониться от вопросов, решил удлинить путь и проскакать по слепым пятнам, обогнуть участки, охраняемые собратьями-дриадами.

Кто-то однажды сказал, что обратная дорога проходит быстрее. Вздор! Зелен лист, умник тот никогда не мчался во мраке через лес, истощенный и раненый, с беспамятной девицей под боком.

Считая ускользавшие за спину стволы, Олеандр и сам не понял, как большая часть пути осталась позади.

В рассветном небе ещё не висело солнце. Лучи ещё не излизывали кроны деревьев, не рассыпались по листве бликами. То тут, то там на стволах уже встречались трилистники, нарисованные белой краской – знаки, подсказывающие чужакам, что совсем рядом проживают дриады.

Впереди показалась сплетённая из ветвей ограда. Она окольцовывала поселение, громоздилась до древесных верхушек. Ветра и ливни кое-где погнули её, но подпорки-бревна надежно уберегали от обрушения.

Удача повернулась к Олеандру лицом. Чудом он избежал любопытных глаз и спешился у неприметной калитки. Стащил Эсфирь со спины элафия и чуть не взвыл, когда она мешком упала в его объятия.

Не то чтобы она весила прилично, просто запёкшиеся порезы на шее словно солью посыпали.

– Господин Олеандр! – прозвучало сверху, и он сжался, будто вор, застигнутый врасплох.

Из большого гнезда на дереве высунулось лицо. Растрепанные волосы выглядывали из-под лиственного венка.

– Ш-ш-ш, – Олеандр приложил палец к губам, признав в мальчонке Юкку, одного из юных воинов – хранителей леса.

– Что произошло? – пыхтя и отдуваясь, Юкка выполз из гнезда и оторопело уставился на Эсфирь. – О!.. Ого! Кто это? Гарпия?

– Пожалуйста, никому о ней не говори! – прошипел Олеандр и смахнул прилипшую к щеке прядь волос.

– Л-ладно, – Юкка растерянно моргнул, глядя на него сверху-вниз. – А вы… Вы ранены?

– Пара царапин. Не страшно.

– Архихранитель как чувствовал, что с вами дурное приключилось. Ушли вечером и будто в пропасть провалились. Он стражей за вами отправил и сам на поиски ускакал.

– Аспарагус. – Имя ненавистного гада осело на языке Олеандра ядом. – Не рановато ли он запаниковал? Когда это его заботила сохранность моей шкурки? Зеф постарался?

– С ним я не беседовал, – Юкка пожал плечами. – Я получил приказ от господина Аспарагуса. А как вы?.. Где так поранились? Благо до поселения добрели. Ой! Надо бы знак подать! Вы ведь вернулись!

Его рука взметнулась вверх. Вспышка зеленого света сорвалась с пальца и, прошуршав листвой, озарила небо.

Хранители леса часто переговаривались так между собой. Призывали на подмогу, например.

– К Морионовым скалам, похоже, хины подступают. – Олеандр крутил Эсфирь то так, то эдак, думая, как бы её поднять и не помять крылья. – Я встретил одного. Оповести Аспарагуса и поселенцев, хорошо?

– Конечно. Так это хин вас подрал?

– Юкка!

– Прошу прощения. – Юкка всё еще таращился на Эсфирь с немым любопытством. – Всё передам. И, клянусь честью, от меня о девушке никто не узнает. А вы… Может, лекаря навестите?

– Обойдусь.

Олеандр мог бы похвастаться познаниями во врачевании. Да что там, он швы с закрытыми глазами накладывал. В пять лет, услыхав вопрос «Что таится у существ на сердцах?» пустился в рассуждения о вскрытиях. Честно! Ежели Тофос и предрасполагал существ к какому-либо ремеслу, Олеандра он явно предрасположил к целительству. Отец даже предлагал ему трудиться на благо клана. Но нет. Помочь по нужде? Милости просим. Изо дня в день подтирать сопливые носы? Увольте.

Олеандр подхватил Эсфирь и миновал калитку со спокойной душой. Поплелся вдоль ограды, прячась за занавесом из лиан. От сердца отлегло. Он вернулся до того, как поселение ожило и взорвалось разговорами.

Кто наведывался сюда, часто шутил, что нужно дриад благодарить – они солнце ото сна расталкивают. А у того и выбора нет – поди понежься в объятиях покоя, когда лесные дети вовсю гремят и грохочут.

Хижины жались друг к другу и боками, и крышами, и потолками – тесно-тесно, даже неприлично. На каждых улочке и перекрёстке, у лестничных уступов ютились по десять, а то и по двадцать обителей. Одни перекрывали древесные стволы, прикипев к ним и утекая к шапкам-кронам. Другие восседали на ветвях под навесами листвы и гроздьями плодов. Третьи парились на свету, и овившие их лианы первыми приветствовали солнце, шевеля бахромой.

Три яруса дриады отвели для жизни. Спускались и поднимались по лианам и лестницам. Мосты, вечно захламленные и заставленные бочками, тянулись от дома к дому, от ветви к ветви.

Пахло пряно-сладкими благовониями. Облака пыльцы кружили в нашептанных ветрами танцах.

Тут Олеандр родился. Пустил корни и расцвел, как выразились бы дриады. И отсюда, не уродись он сыном Антуриума, владыки клана, с радостью сбежал бы. Неважно куда, лишь бы тишина густела непробиваемая.

Серьезно! Иногда ему казалось – природа что-то напутала и породила его в Барклей по ошибке. Он не терпел шумихи. Ненавидел пустословие и сплетни, которые множились здесь резвее, чем пыль. Он отстранялся от дриад тем пуще, чем старше становился. Рос очень одиноким.

И хорошо, что рос в период правления отца, а не деда – Эониума, чаще нарекаемого Стальным Шипом.

Дриады до сих пор поминали Эониума с содроганием. Он вошёл в историю клана, залитый кровью, потонувший в отрубленных головах. Ярый блюститель строжайших порядков и устоев. Жестокий до умопомрачения, но честный перед собой и преданный клану. Он намертво впечатался в память своих подданных.

Дарованное ему прозвище как нельзя лучше отражало его сущность. Хранителей леса – воинов, служивших ему верой и правдой – нарекали либо просто Стальными, либо Стальными Шипами. А период его затяжной тирании назвали Эпохой Стальных Шипов.

Страшное тогда царило время. Суровое и беспощадное. Слишком открыто оденешься – изобьют на глазах у собратьев. Ненароком к чужой супруге прикоснёшься – руку отрубят или что пониже. Своеволие проявишь, без спросу мнение выскажешь – лишишься языка.

Дриады лишний раз моргнуть боялись. Ведь кара за прегрешения нередко сопрягалась и с погибелью. Об одном молились провинившиеся – чтобы посыльный не вручил им алый, словно пропитанный кровью, лист аурелиуса. Такие послания называли судными листами. Или приглашениями на казнь.

Нетрудно догадаться, какая участь ожидала дриад, получивших аурелиус.

К счастью, властвование Стального Шипа кануло в небытие. Перехватив бразды правления, отец Олеандра принялся выкорчевывать нелепые законы. И был прав. На свалке им самое место.

Олеандр до того глубоко увяз в размышлениях, что не сразу понял, как уткнулся носом в нужную дверь. Хин вытряс из него только силы и чуток чар. Ключ остался в кармане. И скоро провернулся в замке.

Хижина встретила тишью и застоявшимся теплом. Ложе Олеандр в свое время сюда притащил добротное. Лежал на нём не матрас, а перина, которая обволакивала, обтекала спящего. Пылинки взвились и затанцевали в воздухе, когда Олеандр повалил Эсфирь на кровать, а сам забрался в кресло напротив.

На миг в уши будто затычки вставили. Он не слышал ничего, кроме стука растревоженного сердца. Теперь время не подгоняло. Теперь он оглядывал её заострённые коготки, плетеные из серебряных нитей браслеты, украшенные белым пером и лоскутом кожи. Оглядывал, и разум наводняли вопросы.

Что за девчонка? Мастерица нести околесицу!

Дышала Эсфирь ровно. Серьезные увечья плоть не оскверняли. Но сколько бы Олеандр ни тряс её, сколько бы ни подносил к лицу тряпицы, смоченные едко-пахнущими травами, она и пером не вела.

Возможно ли, что где-то он недоглядел? Возможно ли, что хин задел Эсфирь и выхлебал чары? Не все, ясное дело, остаток она растратила на вспышку, ту самую, после которой сознание потеряла.

В таком случае обморок – закономерный исход, не досадное совпадение.

Известная истина: лишенные колдовства существа засыпают до тех пор, пока оно не восполнится.

Наверняка так оно и есть, – решил Олеандр. И едва уселся поудобнее, как провалился в сон.

***

Проснулся с острым желанием умереть. Сон в позе зародыша не пошёл на пользу. Спину ломило, а вдобавок скрючило – казалось, ходить ему теперь всю жизнь, склоненным к земле. В восемнадцать-то лет от роду. Прелестно, что тут скажешь. Посох, что ли, пора мастерить?

Как назло, под рукой не очутилось и кувшина с водой. Хотя ничего такого здесь и быть не могло, потому что Эсфирь он притащил в необжитую хижину, куда ему только предстояло переселиться.

Согласно традиции клана, каждый двадцатилетний дриад покидал отчий дом. К заветному дню он сооружал и обустраивал логово, символизирующее его расцвет, вступление во взрослую жизнь. Дом, где он будет хозяином и положит начало семейному быту, куда приведет супругу.

Олеандр задумался о возведении хижины раньше сверстников, еще будучи подростком. Ровесники зазря трепали языками, в то время как он усердно трудился. Много воды с тех пор утекло. Тогда он стирал руки в кровь, словно с кожей сдирались из памяти гнетущие воспоминания. Потел от рассвета до заката, делал что угодно – лишь бы не думать, не вспоминать о смерти матери. Ему и тринадцать не стукнуло, когда она свела счеты с жизнью.

Тогда он потерял разом двоих: мать погибла, а его названный брат, океанид, покинул Барклей. Глэндауэр – так его звали – очутился в их семье по настоянию своего деда, былого владыки Танглей.2 И сказать, что Олеандр нашел в его лице опору и понимание, значит не сказать ничего.

Их мысли, как сказали бы танглеевцы, качались на одной волне.

Тогда все было по-другому. А ныне…

Ныне звучание его имени сжимало Олеандру горло. Из того притворства, по дурости спутанного с родством душ, он вынес одно: дружба – не клятва на века. С ней никогда не знаешь, что разольется по телу в следующий миг: тепло от подбадривающего похлопывания или кровь от кинжала, всаженного меж лопаток.

Пути Судьбы неисповедимы, – голос брата отразился в сознании на удивление отчетливо.

– Боги… – Олеандр зашипел – шею в который раз обожгло.

Он ведь рану не промыл!

Пришлось исправлять оплошность. Пусть вода не нашлась, но склянки с травяными настоями обнаружились. Одна из них перекочевала на подоконник, потеснила пустующие горшки для цветов. К оконцу со скрипом подъехало и кресло, там же пристроилось небольшое зеркало на ножках.

Долго Олеандр промывал два косых пореза. Сперва, шипя и морщась, отрывал от них ворот вместе с запекшимися корками. Потом кровь стирал и оценивал – нужны ли швы? Следом напитывал обеззараживающим раствором. И вот набухшие алым тряпицы улетели за плечо.

Руки перематывали шею в тот миг, когда взор прилип к Эсфирь. Её крыло, доселе спокойно расстеленное по полу, дернулось. Олеандр дёрнул щекой, снова ощутив странный трепет сердца.

Сознаться, ему не терпелось обрушить на Эсфирь град вопросов. Скорее всего, она кочевала, а крылатые путешественники в Барклей – гости редкие. За прожитые годы он встретил пару стемф, которых высвободил из плотоядного бутона, прежде чем тот ими отужинал.

– Странная ты все-таки, – проворчал Олеандр, натягивая тунику. – Как можно сущность свою не помнить, ну?! И на кой ты хину в пасть лезла? Не знаю, как принято у вас в клане, но у нас в битвы рвутся хранители! Стража! И то не всегда. Лучше миг побыть трусом, чем навсегда стать мертвецом.

Эсфирь, зелен лист, молчала, продолжая тихо сопеть, уткнувшись носом в подушку.

Занятная все же штука – истощение. Как ни шуми, хоть бревна над ухом опустошенного пили, он и бровью не поведет. Недаром толкуют, что потеря чар на поле брани равносильна смерти.

Олеандр нащупал сапоги, обулся и выполз из кресла. Ему полегчало. С души будто камень упал. Даже странно, учитывая, что с тем же успехом он мог бы выместить недовольство на кустарнике.

Ладно. Поднимется на чердак. Глядишь, раздобудет пару-тройку пледов и доспит на полу.

Он шагнул к лестнице. И замер, остановленный внезапным стуком в дверь.

Проклятие!

– Господин Олеандр! – прикатился в хижину взволнованный голос. – Прошу прощения, но мне нужно с вами поговорить.

– Мне тоже много чего нужно, Драцена, – узнав хранительницу, отозвался Олеандр. – Я спать хочу.

– Так раз вы все равно пробудились, – не сдавалась Драцена, – может, выйдете ненадолго?

– Кто-то покалечился? – поинтересовался Олеандр, сгибая и разгибая занемевшую спину.

– Не совсем.

– Пожар?

– Нет, там…

– Аспарагус издох?

Навряд ли, конечно, архихранитель их всех еще похоронит. Но помечтать-то можно?

– Господин Олеандр!

– Потом побеседуем.

– В лесу тело нашли! – выкрикнула Драцена и тише добавила: – Дочь Хатиора, Спирея, мертва!

Услышанное отозвалось в груди жжением – будто раскаленные угли у ребер проросли, как семена. Не слишком хорошо, но Олеандр знал Спирею. Его дед и её отец распрощались с жизнями в одной битве.

Сердце, уколотое тревогой, дрогнуло. Разум озарила надежда: «Может, это ошибка?»

Олеандр отодвинул задвижку. Толкнул дверь и воззрился на Драцену. Молча – лицо выражало мысли не хуже слов.

Она устало выдохнула. Кивнула, подтверждая сказанное.

– Что произошло? – Его голос сорвался, звеня тревогами. – Как она… Где? Почему?..

– Лучше взгляните. – Драцена оправила плащ, сомкнутый под горлом брошью-трилистником.

И застыла. Уловила донесшийся из недр дома лепет:

– Капстэ ти фотья, – молвила Эсфирь тихо и мелодично, но почему-то её слова отдавали проклятием.

Наверное, потому что переводились с древнего языка как «Гори огонь». Ну или что-то близко к этому.

Выругавшись, Олеандр отступил от двери, чтобы углядеть Эсфирь. Она до сих пор мирно дремала, смешно хлопая губами. Чисто пташка, ожидающая, когда матушка бросит червя.

– Э-э-эм, – Драцена уже стояла рядом. Почесывала обритый череп. – Эта девочка…

– Прошу, никому о ней не говори, – взмолился Олеандр, вытолкав хранительницу на крыльцо и запирая дверь. – Я у Морионовых скал её встретил. Гнался за хином и… Долго рассказывать! Она чар лишилась, похоже. Теперь пару-тройку дней проспит.

– Будьте спокойны, не скажу. Но… Кто она?

– Не знаю.

– Серьезно? – вопросила Драцена. – Ужель и правда не ведаете? Полагала, вы ведаете обо всем на свете…

Лесть то была или нет, а зверь в груди Олеандра благодарно замурлыкал. Хотя вскоре поперхнулся и затих, ведь скрытность обернулась крахом.

– …Идёмте?

– Да.

Отличало Драцену одно прекрасное качество – ненавязчивость. Было видно, интерес бьёт в ней ключом, но быстро угасает под давлением чужой просьбы. Щелкнула серебряная заколка, и перед носом Олеандра расстелилась накидка воина, подцепленная кончиком пальца.

– Наденьте, – посоветовала Драцена. – Шея у вас перемотана. Да и рубаха в крови измаралась.

Точно! Олеандр мысленно отвесил себе пинка и набросил плащ.

Беглый взгляд на сумеречное небо. Выдох… и он сбежал за Драценой со ступенек, пересёк округлый дворик. Не сговариваясь, они нырнули под занавес из лиан. Над их макушками сомкнулись своды глухого тоннеля, пошитого из скрученных прутьев, подбитого мхом.

Собратьев такие коридоры не прельщали. Сгнившие. Неустойчивые. А Олеандр сберегался в их тиши от издёвок Аспарагуса и ревности суженой. От уничижительных пересудов и вопросов «На кой наследник патлы отрастил до лопаток? На кой пять серёг-колец нацепил? Не под стать ведь сыну правителя побрякушками бряцать! Не под стать косицы заплетать!»

Не мог Олеандр похвастаться, что изучил тоннели назубок, но половину поселения точно обежал бы, сокрытый от цепких глаз – соплеменники иногда и не ведали, что он рядом притаился.

Под сапогами пружинил настил. Завитки ушей то и дело распрямлялись, тронутые свисающими лозами. Олеандр скрутил волосы в узел и снова уставился Драцене в затылок.

Со спины она мало чем отличалась от юноши. Да и спереди тоже, потому как пышной грудью не славилась. Женщину в ней выдавали кисти рук, изломы запястий, когда она жестикулировала в такт словам.

Скорее уж Олеандр больше походил на девушку. Из-за малого веса, мягких черт лица и длинных волос его нередко нарекали девицей. Пока он не подавал голос. Шелковый баритон достался ему в наследство от отца.

Разумеется, дриады и по лицу не спутали бы наследника с девчонкой. Но чужаки, взирая на него, порой каменели, думая и прикидывая, кого же им посчастливилось встретить: юношу или девушку?

– Не ведаешь, кто к переполоху листья приложил? – пробубнил Олеандр, подслеповато щурясь.

– М-м-м, – протянула Драцена. Каждый её шаг сопровождался ударом ножен по бедру. – К вашим поискам в лесу?

– Угу.

– Зефирантес…

Ну конечно!

– … вроде бы он искал вас вечером. К ночи обеспокоился, поэтому и обратился к архихранителю.

Обратился? А то как же! Наверняка вломился в дом и в красках обрисовал картину гибели наследника. Видит Тофос, Аспарагус столкнулся с проблемой, выраженной вопросом «Как выставить из обители бугая весом с гору?» и пришел к выводу, что проще внять мольбам.

Запах гнили усиливался, подогреваемый нараставшими топотом и гомоном. Лучи света все чаще выстреливали из прорех в потолке. Пятно света впереди разрасталось.

Чем ближе Олеандр подбирался к выходу, тем пуще тряслись поджилки. Взирать на мертвое тело Спиреи? Он вовсе этого не желал. Потому и оцепенел, когда мох перетек в протоптанную дорогу.

Тучи дриад стянулись к краю поселения. Цепи желающих вызнать, что произошло со Спиреей, кривились и путались. Уползали к постройкам-лекарням. Воздух гудел. Нагрелся от летающих шепотков – того и гляди загорится. Кто-то обвинял Спирею в распутстве. Мол, любила она в догонялки с младыми мужами играть. Прыгала по ветвям, вот и свернула шею – Тофос наказал. Другие возражали, мол, шея-то у нее цела, а ума капля, раз по ночам у Морионовых скал гуляла.

И сквозь весь этот шум и гам, сцепив зубы и пихаясь локтями, проталкивался Олеандр. Дважды болото ора едва не засосало его. Трижды он наступил кому-то на ноги, но до извинений не снизошел. Перед кем извиняться-то? Лица дриад размывались, словно облака в предрассветной дымке.

Кто-то толкнул Олеандра, разжёг внутри него искру гнева. Но! Властвующим дриадам не дозволено идти на поводу у злобы. Не дозволено воплощать в явь думы, перво-наперво пришедшие на ум – так и до бесчинства можно докатиться.

Отец толковал: правление – тяжкая ноша. Изо дня в день он выслушивал просьбы и жалобы соплеменников. И далеко не каждый из них заботился об учтивости. Он не раз каялся, что порой ему кажется, будто жизнь упростится, ежели пара-тройка из них лишатся голов.

На самом деле – не упростится. Усложнится. Ибо ярость мимолетна, а чужая кровь въестся в руки намертво.

В один миг Олеандра таки отравила мысль: «Может, Стальной Шип и прав был, держа дриад в ежовых рукавицах?» В следующий – толпа выплюнула его к крыльцу лекарни, швырнула к двум стражникам.

Лязгнули вырванные из ножен мечи. Скрестились перед ступенями крыльца, лоснясь сталью.

– Это наследник, – прокричала Драцена, и лезвия, вспоров воздух, вернулись в ножны.

– Думайте, кому путь преграждаете, – Олеандр приподнял капюшон и дернул щекой.

– Господин Олеандр, – два суховатых поклона отразили не то извинения, не то приветствия.

– Я подожду вас, – вымолвила Драцена.

Поскрипывая, дверь лекарни затворялась, пожирая расстелившуюся на ступенях полоску света. Но Олеандр успел нырнуть внутрь прежде, чем раздался хлопок.

– Аспарагус! Наследник! – крикнули они хором с архихранителем и отскочили друг от друга, словно боясь испачкаться.

Твою ж деревяшку! Олеандр вжался в стену, чувствуя, как колени дрогнули и подогнулись. Не только его, почти всех взгляд Аспарагуса словно вбивал в пол, укорачивая рост, а заодно языки.

Тени от златоцветов плясали на лице архихранителя. Точнее, на половине лица – вторая хоронилась под древесной маской. Укрывала кожу от линии волос до кончика носа. Его умиротворенный взгляд, пальцы, оглаживающие подбородок, толковали скорее о тяге попить чайку, нежели о желании изучить тело жертвы. Нагрудник из варёной кожи облегал торс, подчеркивал мышцы. Коричневые волосы были зализаны к затылку. На плечах зелёной накидки красовались стальные шипы.

Аспарагус тронул ножны за поясом и оправил плащ. Усмехнулся в густые с рыжиной усы.

– Благого вечера, сын Антуриума, – бархатным тоном молвил он и сверкнул единственно-видимым золотым глазом.

– И тебе, – процедил Олеандр, выдавливая слова из пересохшей глотки. – Чего забыл-то тут? Соскучился по запаху крови? Нынче головы не летят, как во времена Стального Шипа и…

– Довольно! – Аспарагус говорил тихо, но тон его остужал почище приставленного к глотке лезвия.

На долю мгновения Олеандр осекся. Внутренний советчик подсказал, что он перегибает палку.

А отвращение вперемешку со злобой снова потянули за язык:

– Рот мне затыкаешь? Не сочти за дерзость, но кто даровал тебе на то право? Не кажется ли тебе, что ты ненароком запамятовал, с кем ведешь беседу? Видать, старость уже не за горами, м?

– Уста вашего деда изрекли немало мудрых слов, – спустя вечность с положенной любезностью ответствовал Аспарагус. – Но кое-какие мне запомнились крепче прочих: «Для глупца нет ничего лучше молчания. Но ежели бы глупец знал, что для него лучше, не был бы он глупцом».

– Ах, ты!..

– Окажите любезность, не бродите по ночам невесть где!

Слова прозвучали, и Аспарагус рванул к выходу. Олеандр зажмурился от нахлынувшего ветра. К счастью, успел отскочить. В ином случае архихранитель вынес бы его в толпу, а потом дриады вытоптали бы из него дух. Дверь бахнула. С притолоки посыпались древесные крошки.

Гад! Кровь так и грохотала в висках. В кромешной тишине Олеандр подсчитывал удары сердца. Но скоро сбился. Стучало оно столь же часто, сколь по земле барабанит град. Напрасно он затеял перепалку. Но – чтоб ему мантикоре в пасть угодить! – Аспарагус бесил до его до зубного скрежета. За всю жизнь сил не скопил бы, чтобы рот на замке держать.

Да и как еще Олеандру относиться к гаду, который сперва его деду подол лобзал, а следом пригрелся у листвы отца? И ладно только это. Так нет! Аспарагус заручился расположением и доверием. В поселении насмешка витала: ежели нужно кому отыскать владыку, ищите Аспарагуса. Где первый ходит, там и второй бродит. Везде они на пару плащи трепали, как смолой приклеенные.

– Лицемер! – Олеандр смежил веки и выдохнул напряжение.

Перевёл взор на койку в углу, и стыд обжёг щеки. Там под прицелом пучков трав, подвешенных к потолку, лежало тело, укрытое покрывалом.

Шаг первый, второй. Руку уколола шерсть пледа. Сдернутый, он скатился на пол, собираясь складками.

И Олеандра прошил озноб. Он не смел пошевелиться, затопленный волной тихого ужаса. Зажмурился, уповая на чудо. Без толку. Не сворачивала дочь Хатиора шею. Она обгорела. Зверски. Кожу Спиреи пятнали не то что ожоги – чернь, кое-где запрятанная под клочки обугленных шаровар и туники. Узоры запекшейся крови испещряли плечи. Вместо глаз зияли провалы.

Такое не спишешь на несчастный случай. Такое убийством смердит – беспощадным, остервенелым. Но за какие грехи умертвили Спирею? Кому подвластно изжечь существо до неузнаваемости? Пожалуй, либо фениксу, либо граяду. Огню и молниям. Оба клана имели дурную славу. Оба отнекивались, что поддерживают кочующих собратьев – изуверов-мародёров.

С натяжкой, с очень большой натяжкой можно было говорить о заказной казни.

И все же…

– Сомнительно, – превозмогая дрожь, Олеандр набросил на труп плед и покинул лекарню.