Басаргин правеж

Война школ

За окном многоэтажки царил непроглядный мрак. В домах напротив светились лишь редкие отдельные кухоньки и комнатки, да фонари во дворе горели с экономным промежутком в один на три отключенных. Шесть утра. Для Москвы – поздний-поздний вечер, когда праздные горожане, наконец-то угомонившись, все же укладываются спать, а горожане работящие еще досматривают последние сны перед торжествующим звоном будильника.

Именно в этот час Женю Леонтьева и посещали его, к счастью редкие, «вещие» сны, практически неизменно завершающиеся смертоубийством. И обратно в постель молодому человеку после этого, понятно, уже не хотелось.

– Держи, – поставила перед ним полную кружку Катерина. – Дерябнем по кофейку, раз уж подъем у нас случился. Заметь, кстати, до чего удобно иметь квартирантку вроде меня. И совет умный завсегда дам, и завтраком накормлю, и посуду помою. Так что давай решайся, бухгалтер. С тебя – жратва и койка, с меня – информация. Заметано?

– Кота в мешке продаешь, – покачал головой Женя. Хотя от кофе, конечно, не отказался. – Сперва скажи, чего там тебя осенило? Тогда и подумаем.

– Хочешь скачать интеллектуальную собственность на халяву?

– Могу не скачивать, – пожал плечами Леонтьев и кивнул в сторону коридора: – Выход там.

– Ты шантажист!

– Нет. Всего лишь бывалый бухгалтер. Не люблю платить за воздух.

– Не жмоться! Тебя-то ведь шлепнуть могут!

– Тебя тоже, – ухмыльнулся Женя. – Забыла, что мы теперь в одной лодке? Так что давай колись. Или дальше будем каждый за себя.

– Ну ты вымогатель… – почесала кулаком нос девушка. – Ты ведь все равно не поймешь половины того, что рассказываю!

– А ты попробуй!

– Да я пытаюсь… Только не знаю толком, с чего начать. По уму ведь надо, чтобы с самого начала. Да только тогда разговор на несколько лет растянется… Ладно, попробую провести укороченный курс для смертников. Значится, так… В справочнике для нищих, почему-то называемом учебником, все реформаторы прошлого обычно описываются как дегенераты, творящие невесть что. Хотя на самом деле многие из них построили то, на что у современных политиков мозгов не хватает. Иезуиты, например, придумали и активно пользовали оружие, которое нынешние правители тупо не замечают.

– Интересно, какое? – прихлебнул кофе молодой человек.

– Образование… – мило улыбнулась девушка. – Вот ты, например, знаешь, что в Средние века христианам категорически запрещалось-то читать Библию? Нет? В постановлении Собора в Безье от тысяча двести сорок шестого года Библию запрещено иметь и мирянам, и священникам, причем даже на латыни, а за попытку ее перевести можно было загреметь на каторгу. Православным, кстати, читать ее тоже воспрещается. Любое толкование слова Божьего допускалось только священниками. Суть же Реформации заключалась в том, что священникам в этом праве отказывалось. Лютеране провозгласили долгом каждого христианина самому прочитать слово Божие. И что это значит?

– Что? – переспросил Женя.

– Чтобы прочитать Библию самому, человек должен быть грамотным, бухгалтер! – провозгласила Катя. – Протестантство, по сути своей, одним из религиозных требований выставляло обязательную грамотность. Ты понимаешь, что это означает? Поголовная грамотность всего населения! Когда тебя учили, что промышленная революция стала следствием развития каких-то там экономических сил, – это полное фуфло. Она стала следствием всеобщей грамотности на протяжении нескольких поколений. И центром революции оказалась Англия. Именно та страна, где протестантство стало госрелигией. А католическая Испания, например, при всей своей развитости очутилась в пролете. Если ты посмотришь на уровень развития науки в странах Средневековья, то сразу заметишь, что ее уровень четко соответствует количеству протестантов в обществе. Чем их больше, тем раньше развивается промышленность и наука.

– Только при чем тут Россия?

– Подожди, давай по порядку, – попросила девушка. – Итак, Реформация в Европе побеждала. В немалой степени благодаря широкому доступу к образованию. И в Римской курии все это отлично понимали. Поэтому создаваемый новый орден затачивается четко и конкретно как действенное оружие борьбы с инакомыслием и инструмент для завоевания власти во всем мире. Иезуиты, само собой, и травили, и убивали, и обманывали, и воровали. Но главным было не это. Этот орден создавался как система для промывания мозгов у покоряемых народов.

– Как интересно! – хмыкнул Леонтьев. – И многим «промыли»?

– Испытательным полигоном для ордена иезуитов стала Польша, – продолжила свой рассказ Катерина. – К концу шестнадцатого века католичество в ней практически умерло, в протестантство ударились и стар и млад, начиная от крестьян с ремесленниками и заканчивая магнатами и королевским сыном. Апофеозом катастрофы стал переход в лютеранство киевского епископа Николая, так что катиться дальше было уже некуда… Вот туда-то воинов новорожденного ордена на боевое крещение и кинули. Через двадцать лет католичество в Польше возродилось и расцвело столь пышным цветом, что ляхи по сей день остаются чуть не самыми ярыми католиками на планете, а православные иерархи пришли к иезуитам на поклон и согласились на позорную унию, по прозвищу Брестская. Всего двадцать лет! Одного поколения не прошло, а иезуиты по факту завоевали целую страну, которую по сей день используют как главный русофобский таран.

– Черт! – Женя поморщился, пожал плечами. – Проверить не могу, придется поверить на слово. И как же они это сделали? С помощью колдовства?

– Проповеди, пышные богослужения, общедоступные больницы, но самое главное – бесплатные гимназии, университеты и школы. Школы с высочайшим уровнем преподавания, в которые мог поступить любой желающий, школы с высочайшим уровнем веротерпимости. Они принимали к себе хоть протестантов, хоть православных, хоть даже язычников и не требовали менять веры.

– Как это? – не поверил своим ушам молодой человек.

– А зачем? Иезуиты первыми сообразили, что ласковое слово эффективнее угрозы. Проведя несколько лет в школах, насквозь пропитанных католичеством, изучая науки, пропитанные католичеством, участвуя в религиозных диспутах, в которых неизменно побеждали католики, ученики в большинстве не только сами обращались в папскую веру, но убеждали в такой необходимости своих родственников. По свидетельству современников, порою поляки и литовцы принимали крещение целыми селениями, отказываясь и от лютеранства, и от православия. А вот теперь вернемся к нашим баранам.

– Надеюсь, ты намекаешь не на меня?

– Увы, в этот раз больше всех опростоволосилась я, – поморщилась девушка. – Меня слишком заворожил убрус, и я думала только о нем, забыв про главное оружие иезуитов. Про школы! Тебя пытались убить из-за таинственной школы возрастом в сотни лет, верно? Каждый раз, когда мы пытались поймать ее за хвост, выяснялось, что в эпоху иезуитов монастыри с этими школами уничтожались, верно? Но ведь это могло происходить вовсе не потому, что орден гонялся-то за убрусом. Иезуиты от него, конечно, не отказались бы. Но главным был вовсе не он. Орден пытался захватить Российскую империю. Чужие школы мешали ему привлекать учеников в свои. И он пытался эти школы уничтожить. Это была война, настоящая. Только война не ружей, пушек и копий, а война школ. Война, в которой сама императрица выступала на стороне завоевателей. И судя по тому, что мы все еще не католики, в этой войне победили именно мы.

– Ч-черт! – отставил чашку Леонтьев. – Похоже на правду… Наверное, убрус стал для них всего лишь побочным призом. Который, впрочем, они все равно не получили. Но только почему в меня стреляли? А подвешивали над костром? Похищали из гостиницы?

– Допустим то, что про убрус иезуиты узнали случайно, уже попав в Россию, – отмахнулась девушка. – Просто теперь уже никак не могут успокоиться. Забудь на время про орден, Женя! Давай вернемся к школам. В начале девятнадцатого века иезуитов запрещают, война школ заканчивается. Но вот что интересно: из закрытых орденом монастырей восстанавливается всего один. Все остальные открыты только сейчас, в наше время. Как думаешь, почему?

– Учитывая то, как храбро они стреляют в сотрудников Счетной палаты? – Молодой человек пожал плечами. – Надо полагать, древняя тайная организация набрала силу?

– Именно! – обрадовалась Катя. – Они обрели власть и начали восстанавливать свои заброшенные веками назад святыни.

– Вообще-то я пошутил, – усмехнулся Женя.

– А я – нет! – воскликнула девушка.

– Тише, маму разбудишь! – вскинул палец к губам Леонтьев.

– Извини. – Катерина допила кофе и поднялась, поставила чашку в раковину. – Раз тебе неинтересно… Тогда я спать.

– После кофе?

Девушка молча пошла в комнату.

– Постой, подожди! – вскочил молодой человек. – Катя, не сердись. Ну, трудно мне всерьез относиться к побасенкам про древние тайные ордены. Даже когда ребята из этих контор в меня стреляют. Уж очень все это попахивает дешевыми голливудскими ужастиками.

– В тебя так часто стреляют, что ты можешь с этим шутить? – остановилась она.

– Пару раз в год, не считая обычного размахивания стволом перед носом.

– Правда? – Брови девушки заметно дернулись вверх.

– Странно, что тебя это удивляет, – пожал плечами Леонтьев. – Ты же знаешь, кем я работаю.

– А-а, ну да, – усмехнулась Катя. – Ты бухгалтер.

– Именно. Так что за идея тебя посетила?

– Очень простая. Если закрытые иезуитами «учебные» монастыри восстанавливают сейчас, то достаточно найти людей или контору, связанную с ними со всеми, и ты получишь ответ на вопрос, кто сегодня является наследником древнего ордена.

– Логично, – после короткого размышления согласился Леонтьев. – Даже странно, почему такая простая мысль не пришла нам в головы раньше?

– Не такая простая. Имена учредителей, спонсоров, членов опекунских советов в инет выкладывают нечасто. Боюсь, чтобы их получить, придется кое-где показать корочки сотрудника Счетной палаты.

– О-о! Мисс Всезнайка не может обойтись без моей помощи, – ухмыльнулся молодой человек. – Вот только зачем тогда она мне нужна?

– Если «мисс Всезнайка» отвалит, то ты не будешь знать, какими именно монастырями интересоваться, – парировала девушка.

– Один-один, – со вздохом признал Женя. – Придется терпеть тебя дальше. Однако можешь не радоваться. События явно перетекают из прошлого в современность. А здесь я вполне смогу обойтись и без тебя.

– Не говори «гоп», бухгалтер, пока до сути не добрался. У нашего прошлого есть одна очень забавная черта. Это его полная непредсказуемость.

– Сыск мы провели на скорую руку, государь, ибо к тебе с вестями торопились. Может статься, оттого никаких следов татар оных и не нашли, – повинился Басарга. – Снег свежий округ обители и вдоль дороги к ней нетронут. На трактах, в Суздаль ведущих, чужих воинов путники не видели. Раненых и убитых всех с собою они унесли. Откуда взялись, куда сгинули, неведомо… По следам выходит, что из города пришли, больше неоткуда. Да токмо откуда в Суздале татары? Может статься, губной староста чего выведает, отпишется… В монастыре же душегубы сии шестнадцать людей порешили. Богомольцев девятерых да семь инокинь, самых старших. Молодух, как ни странно, беда сия миновала. Токмо оглушили иных…

– Токмо тех, выходит, били, кто тайну спасения царевича выдать мог? – остановил боярина Иоанн, в этот раз вышедший к подьячему в белой шелковой рубахе, опоясанной атласным кушаком. Похоже, Басарга застал его во время какого-то домашнего развлечения. Однако встречи со слугой Иоанн все равно откладывать не стал. Теперь же царю и вовсе стало не до веселья. Он кругами ходил по тесной светелке, заставленной сундуками, то начиная оглаживать свою бороду, то вдруг принимаясь истово креститься. В голове царя явно вились какие-то мысли, однако высказывать их вслух правитель всея Руси не спешил.

– Может статься, блаженного псковского подробнее расспросить? – не выдержал затянувшегося молчания Басарга.

– Он, что знал, уже высказал, – резко остановился Иоанн. – О том, что коли не смирю я гордыни и деятельности своей, явится брат мой старший и все роды княжеские и бояре знатные его право на стол признают. Посему не править я должен во славу веры и державы русской, в силу разумения своего, а князьям верным псом служить. Не указывать, а слушать, не для отчины величия добиваться, а вольницу боярскую покрывать… Каковы они, князья мои верные, ты ныне сам знаешь. Был у меня брат старший – ан не захотели его на стол, ибо власть твердая родов сильных и древних за ним стояла. Меня захотели, дабы игрушкой малолетней забавляться. – Иоанн медленно покачал головой. – Не прощу, не забуду детства своего сиротского, вечеров темных и голодных, нянек сосланных, постелей грязных. Ровно не князем я был великим, а нищетой подзаборной. А ныне, вишь, как силу обрел, так князья и о старшинстве меж братьев вспомнили! Не хотят службы нести, хотят вольницей пробавляться! Что же… Коли князья служить не желают, без них тогда обойдемся, иных слуг у земли русской себе испросим!

Государь, крепко сжав кулак, подошел к Басарге. В задумчивости поджал губы. Подьячий, пряча тревогу, опустил голову. Слова Софония о слишком опасной тайне не шли из его памяти.

– Надо бы брата моего сыскать, боярин. Нехорошо, когда заговорщики подлые с ним якшаются, а я токмо слухами о родиче столь близком питаюсь.

– Сделаю все возможное, государь. – Полученный приказ развеял тревогу без следа. Слуга, знающий опасную тайну, был нужен царю живым, дабы исполнять поручения, с этой тайной связанные.

– Постой! – вскинул палец Иоанн. – Ты ведь не един в обитель Покровскую ездил, при тебе завсегда друзья твои держатся? Опасаюсь я, неверно вы волю мою истолковать способны… Слушай меня, запомни и друзьям своим передай. Кровь царскую проливать никому недопустимо!!! – Государь ненадолго замолчал, словно подчеркивая важность сих слов, и продолжил: – Коли смерти брату своему пожелаю, стало быть, и к себе подобное допускаю. А то, что он старший и прав на престол больше имеет… Так на все Божья воля. Захочет властитель небесный моего ухода, даст на то знак ясный. Не захочет – мы его волю понять сможем, не ошибемся. Теперь все, ступай.

Домой подьячий мчался как на крыльях. С плеч боярина упала огромная тяжесть, и он спешил сообщить друзьям, что им ничего не угрожает.

– Иоанн желает найти своего брата, – первым делом сказал подьячий, входя в дом и расстегивая пояс. – Причем найти живым и здоровым. Броню под одеждой можно больше не носить. Наших ртов никто затыкать не станет.

– Тебе лучше снять ее прямо сейчас, – поднял голову Софоний, отвлекаясь от просмотра желтого пергаментного свитка.

– Да? – кинул зипун на лавку боярин. – Отчего же? Мне обещали особую защиту?

– Еще какую, – подмигнул ему Илья.

– Сними кольчугу и поднимись чуть выше, – посоветовал Тимофей Заболоцкий, указав глазами на потолок.

Таинственность друзей имела обратный результат. Окинув их быстрым взглядом, боярин Леонтьев подхватил пояс с оружием – так что ножны сабли оказались в левом кулаке, а ее рукоять удобно ложилась в правую, – быстро и бесшумно поднялся по ступеням, осторожно толкнул дверь в свои покои и оказался за спиной женщины, надевающей бархатное платье. Точнее – успевшей раздеться и только поднявшей перед собой юбку, примеряясь к поясным завязкам.

– Мирослава?! – не поверил своим глазам боярин.

– Басарга! – Княжна, бросив одежду, кинулась к нему, попыталась обнять, но тут же вскрикнула и отскочила: – Ой, ты весь царапаешься!

– Сейчас, сейчас… – Боярин отбросил пояс с оружием, стал расстегивать крючки бриганты, усыпанной снаружи золочеными клепками, кое-как стащил жесткое одеяние через голову, взялся за поддоспешник.

Женщина немного подождала, потом рассмеялась и отступила:

– Не спеши. У нас будет еще много времени. Мне по-прежнему никуда не спастись из твоих объятий.

– А разве ты этого хочешь? – Басарга наконец-то избавился и от поддоспешника, оставшись в одной рубашке… Не считая, конечно же, меховых штанов, подштанников, сапог, портянок… В общем – еще на несколько минут раздевания.

– Конечно, нет. – Женщина подошла, закинула руки ему за шею и крепко поцеловала. – Я готова оставаться в твоих руках всю оставшуюся жизнь и держать тебя за ладонь после смерти. Но оставаться одной так тоскливо… Ты уезжаешь, и становится темно и пусто. Не с кем не перемолвиться, никаких вестей не узнать. Иногда мне казалось, что я способна заключить сделку с дьяволом, лишь бы снова оказаться среди царского двора, слушать новости из первых рук, принимать поклоны князей, стоять в свите на царском пиру…

Басарга прикусил губу.

Мирослава, ответившая на его любовь, вопреки своему княжескому происхождению сбежавшая с ним из монастыря, где готовилась к постригу, отказавшаяся ради него от родни, скрывшаяся с ним в поважских лесах, родившая ему нескольких детей… Если люди узнают хоть малую частицу из ее проступков… Да что там: если ее просто узнают – она будет опозорена, повязана и упечена родичами в самый дальний скит в самой дальней глухомани.

Но она все равно приехала в Москву. Видать, и верно вконец обезумела со скуки.

– Как же ты добралась?

– Ну, не так я беспомощна, как тебе кажется, – улыбнулась княжна, проведя ладонью по его бороде, и боярин невольно попытался прижаться к теплым пальцам щекой. – Вот только девку твою, прости, увела. Ту, что ты ко мне после смерти няньки приставил. И сани. Те самые, на которых ты меня из Горицкой обители украл.

– Ты же не от меня сбежала, а ко мне, – тихо ответил Басарга.

– К тебе… – внимательно посмотрела ему в глаза Мирослава. – Как-то утром на крыльцо вышла, а там к приюту детскому, что ты отстроил, книжница спешит. Умная, скажу тебе, баба, хоть и простолюдинка. И грамоту разумеет, и счет, и о землях разных ведает. Хорошо детей учит. Мне и то такой воспитательницы не досталось. Из монастыря двое иноков ратному делу обучают и вере правильной. Староста наш Турум-Бурум – делам хозяйственным… Спокойна я стала за детей, умными и храбрыми вырастут. И вдруг такая тоска меня смертная взяла, что никому я в сей глухомани не надобна, попусту жизнь свою сжигаю, что не стерпела…

– Я люблю тебя, сокровище мое, – ответил на ее немой вопрос боярин Леонтьев. – Всегда бы тебя при себе держал, кабы мог. Да токмо сие не в воле моей…

– Когда воля общая, то и получится.

– Как же ты по Москве ходить будешь? Ведь узнают!

– Да забыли все обо мне давно, – небрежно пожала княжна плечами. – Не ищут. Ну, и кутаться стану получше. Пока мороз на улице, то лицом в платке никого не удивить. А к лету ты чего-нибудь измыслишь, верно?

– Верно, – завороженно кивнул боярин.

– Как же хорошо, когда ты рядом, – наклонившись вперед, прошептала ему Мирослава. – Вижу тебя – и счастлива.

– Несу, матушка… – Слова оборвались в дверях испуганным писком.

Басарга оглянулся и никого не увидел.

– Не бойся, Горюшка, – громко окликнула служанку княжна. – Боярин не сердится.

– Прости, батюшка, за своевольство, – заглянула в дверь девка, все еще не решаясь войти. – Я вот румяна принесла. Хозяйка за румянами отослала.

Имя девчонка получила не за то, что приносила горе, а за угольно-черные волосы. Поначалу дразнили просто «горелой», но прозвище оказалось уж очень неудобным и быстро превратилось в Горюшку. Имя же крещеное, как то очень часто случалось, она и сама позабыла.

– Опоздала, – сказала Мирослава. – Застал меня боярин ненакрашенной.

– Ты без румян только прекраснее, – успокоил ее Басарга.

– Надеюсь, ты не осерчаешь, любый, если я немного попорчусь для посторонних? – улыбнулась княжна. – К столу хочу выйти одетой как положено. Твои друзья ведь здесь, с тобою живут?

– Да, у них у каждого светелки есть чуть выше, – признал Басарга.

Судя по тому, как решительно Мирослава собиралась присутствовать на ужине с боярами, она твердо вознамерилась выйти в свет. Того, что о ее возвращении кто-то проболтается, явно не опасалась. Мчалась вперед очертя голову, ровно конница на вражеские пики. Главное – ударить. А уж там – будь что будет.

Насиделась взаперти. Затворничество теперь казалось для нее страшнее позора…

Любовники напрасно обещали друг другу, что теперь не станут более расставаться. Уже через неделю после приезда Мирославы в Москву государь вызвал всех четверых побратимов в Александровскую слободу. И, как оказалось, не их одних. В обширной, комфортной и богатой царской загородной резиденции[9] собралось больше трех сотен крепких молодых бояр – причем большинство были худородными и успели хорошо проявить себя в походах.

В конце декабря сюда приехал и сам государь. Отстояв поутру службу, Иоанн первым подошел к причастию, а приняв его – обратился собравшимся в храме воинам:

– Слушайте меня, бояре! В сей трудный час вручаю вам свою судьбу и судьбу державы нашей! Готовы ли вы ныне отдать животы свои за меня, за отчину мою и право на престол в битве супротив ворога, не знающего ни чести, ни совести? Там, за стенами крепости Александровской, есть немало людей знатных, что хотят изгнания моего, предают общую державу нашу, ищут лишь себе обогащения и утех, не желая службы на благо общее. Ложь и богохульство их оружие! В предательстве набирают они силу свою! Сии псы неблагодарные захотят помутить и души, и разум ваш обманными клятвами, уверят в пришествии иных, истинных правителей, сошлются на древность родов своих и тем захотят сыскать вашего доверия. Сим вопрошаю вас, бояре: готовы ли вы принять муку смертную, полагаясь лишь слову моему, готовы ли отказать в вере всем, кроме меня и воевод моих? Готовы ли отречься от друзей, родичей своих, от таинств церковных из рук священников из храмов иных, кроме нашего? Готовы ли ради служения мне, помазаннику Божьему, и державе нашей отринуть мир прочий, замкнув жизнь свою в стенах братства общего?! Загляните в душу свою и ответьте твердо, ибо для всех, кто решится дать клятву верности, закроются в сей час двери крепости, и лишь мы станем семьей его, и лишь служба честная станет смыслом его жизни. Час один отвожу всем вам на размышление. Лишь час будут открыты врата, оставляя путь в мир прежний для тех, кто не готов к самоотречению. Для тех, кто останется, врата закроются навсегда, отныне и до смертного часа. И да укрепит Господь вашу волю!

Иоанн размашисто осенил себя знамением и через толпу торопливо расступающихся бояр вышел из храма.

Из всех воинов только побратимы по Арской башне догадывались, что именно происходит, на что намекает государь и к чему готовит воинов. Если знатные заговорщики, призвав старшего брата Иоанна, попытаются устроить переворот – боярам из Александровской слободы придется услышать немало неожиданного. Вполне может случиться, что и выдержать осаду тех, кто станет называть себя служителями истинного царя.

Остальные воины знали лишь то, что услышали… И к их чести, несмотря на странности в речи Иоанна, предпочли сохранить ему верность. В течение часа ни один человек так и не вышел через распахнутые для трусов ворота.

А затем створки затворились.

Третьего января Иоанн объявил о своем отречении от престола. В разосланных государем письмах открывалась правда об измене среди знати, об их желании извести своего господина и о нежелании помазанника Божьего править подобными подданными. Отдельными письмами к простому люду Иоанн сообщал, что на них зла не держит и в их честности не сомневается.

Это был поступок, неожиданный для заговорщиков. Как бы ни желали они убрать с престола излишне сильного и волевого царя, но сделать это в день, назначенный самим Иоанном, были не готовы. Хотя бы потому, что для провозглашения нового правителя его нужно было доставить, показать народу и доказать его права на престол. Между тем, знать надеялась на испуг и смирность Иоанна, а вовсе не на его бунт, не на новое своевольство.

Царь разломал заговор, даже не зная его участников и их планов. Уже через два дня в Александровскую слободу приехали князья и думные бояре во главе с архиепископом Пименом, чтобы позвать Иоанна обратно на престол. Другого царя у знати не нашлось – а народ, к которому государь обратился сам, напрямую, уже забеспокоился, угрожая покарать изменников своими собственными руками.

К «простому люду» недвусмысленно примкнули стрельцы, что набирались также из низов. Несколько полков бывалых воинов с пушками и пищалями холопьей плетью не разгонишь, они и сабли с рогатиной не испугаются, а в сече еще неведомо, кто верх одержит. Сражаться стрельцы умели – даром что из безродных. Может статься, только потому крови и не пролилось – думные бояре предпочли биться на переговорах, оговаривая свои привилегии и нехотя признавая царские.

К февралю все закончилось – Иоанн вернулся в столицу, истребовав себе право на свою собственную армию, свой особый двор, свои отдельные земли, в которых мог бы править по собственному разумению, не считаясь с прежними обычаями. Назначать слуг, наместников и воевод, не считаясь с их знатностью, наследными правами и мнением думы. Теперь, даже устроив успешный переворот, князья могли привлечь на свою сторону только часть войск, часть земель, часть двора… Личная армия, личный двор и личные земли государя останутся верными Иоанну в любом случае. Да еще и среди земства у правителя оставалось немало сторонников…

Надежды на успех переворота растаяли словно дым – и для этого не пришлось никого пытать и никого казнить. Даже имен своих врагов Иоанн не узнал – так и разгромил безымянными.

Большинство молодых бояр, ставших на время опасного противостояния личной ратью государя, так и не поняли тайной подоплеки произошедшего. Услышать же благодарность из уст царя довелось и вовсе только четверым.

– Боярин Зорин, боярин Булданин, боярин Заболоцкий, боярин Леонтьев, – назвал каждого по имени Иоанн, останавливаясь и с интересом оглядывая с ног до головы. – Храбрые витязи, честные слуги. Счастье мое, что такие воины охраняют мой трон и мою землю. За службу вашу награждаю вас золотом и шубами со своего плеча, дабы каждый по сему одеянию увидеть мог личную мою вам благодарность. Однако к делу. Знаете вы о тревогах моих зело более остальных и потому поручение получите соответственно знанию. Мне больше не нужно опасаться заговора. Однако же я все равно желаю найти своего брата! Хочу, чтобы он жил при моем дворе, а не на чужбине. Хочу советоваться с ним, стоять рядом с ним в церкви, сидеть за одним столом. Надеюсь на ваше усердие, бояре. И… прошу выпить за мое здоровие!

Последнее пожелание сопровождалось увесистым кошелем, легшим в руку царского подьячего.

Золото позволило боярам устроить хорошую пирушку и поправить свои денежные дела – однако не могло подсказать, как именно найти царского старшего брата. Мучительные раздумья боярина заметила даже Мирослава, лежа рядом в постели и целуя пальцы его руки:

– Что, любимый мой, невесел, что ты голову повесил?

– Царь дал поручение, которое я не в силах исполнить.

– Какое?

Басарга колебался недолго. Тайна Иоанна была велика… Но что за смысл хранить секрет даже от любимой, если о нем все равно знают столь многие, от псковского юродивого до князей-заговорщиков?

– Я должен найти сводного брата государя, – признался боярин.

– Сына Соломонии Сабуровой?

– Ты о нем знаешь?! – вскинулся Басарга.

– Забавный ты, – улыбнулась княжна. – Если у великого князя Василия было всего две жены, то чей сын может быть сводным братом для ребенка второй супруги?

– Да… И правда… – признал Басарга и продолжил: – Игуменья Васса сказала перед смертью, что княгиня Соломония отправила его к родичам в Крым.

– Тогда многие бежали в Крым от царского гнева, – откинулась на спину Мирослава. – Когда великая княгиня Елена, мать государя, к власти пришла, головы горохом покатились. Василий перед кончиной совет боярский назначил, дабы воспитанием сына его занимались, государством помогали управлять, о вдове заботились… С них Елена казни и начала. Направо и налево рубила, даже собственного дядюшку, Михаила Львовича, не пожалев. Следующими братья ее покойного дядьки стали, князья Поджогин и Путятин. Вот тогда очень многие в Крым отъезжать и поспешили. Кто-то спасся, но мой дед и его брат не успели…

– Извини, я не знал…

– Ты не бойся, Иоанну в то время всего три годика исполнилось, посему на него никто зла не держит. А княгиню Елену через четыре года отравили, и никто о ней не жалел. Однако же из Крыма иные бояре так и не вернулись. Монахиню Софию, в миру Соломонию, Елена тоже сослала… Не помню, куда[10]. Посему, полагаю, за сына инокиня опасалась правильно.

– Ты знаешь, как его можно найти?

– Это совсем нетрудно. – Княжна перекатилась на живот. – Скажи Иоанну: если я снова стану кравчей, то разыщу его брата с легкостью.

– Как?

– Инокиня объяснила вам, где его искать, во всех подробностях. – Мирослава сладко потянулась и снова откинулась на спину. – Достаточно лишь немного подумать, и сам догадаешься…

Вырвав у знати согласие на собственный, опричный, двор, земли и армию, первым делом государь начал «перебирать людишек», призывая к себе на службу лучших из лучших, достойнейших из достойных: образованных, храбрых, преданных. И впервые в истории Руси эти достоинства стали куда более важными, нежели происхождение. По разным городам и весям помчались отряды доверенных слуг, что останавливались в приказных избах, созывали местных боярских детей, осматривали их, старательно выспрашивали – что знает, о чем мыслит, чего желает? После чего иные получали предложение вступить в «избранную тысячу», иные оставлялись жить прежним порядком, а иные получали тяжелый кошель с серебром в качестве платы за удел – и отправлялись в земские земли, где могли жить привычным порядком и не мутить соседей недовольством деяниями царя Иоанна.

Басарга Леонтьев и его друзья носились по стране, примыкая то к одному, то к другому из таких отрядов, и тоже выспрашивали, проверяли родословные, испытывали молодых воинов на умение держать в руках саблю и читать, знать псалтырь или радеть об интересах русского царства – после чего неожиданно бросали одну комиссию и мчались в иные земли и уделы, чтобы примкнуть к другой.

Со стороны, наверное, казалось, что они обезумели и сами не знают, чего хотят, – однако дело свое побратимы вершили по тщательно обдуманному плану….

В середине июня струг подьячего Басарги Леонтьева приткнулся к берегу Волги близ Костромы, в которой «перебирал людишек» боярин Темеш Бастанов со товарищи. Оставив лодку на попечение холопов, бояре поднялись в вознесенный на высоком холме кремль, срубленный из толстых, полутораобхватных елей. Стены крепости успели потемнеть от времени, и потому новенький белоснежный Успенский собор[11] смотрелся над ним особенно ярко.

Впрочем, побратимы торопились не в церковь. Перекрестившись на золотые кресты храма, они направились в крытую тесом, высокую и просторную приказную избу[12], стоявшую аккурат под самой звонницей.

Присланные опричники поселились прямо в ней, выставив охрану и прибрав себе под руку воеводскую конюшню, – однако Басаргу боярские дети узнали еще до того, как тот успел показать грамоту с царской печатью, и пропустили внутрь.

Засидевшиеся в лодке побратимы легко взбежали на второй этаж, решительно распахнули двери воеводских палат:

– Здрав будь, боярин! – кивнул вскочившему воину Басарга. – Прости, коли от дел государевых отвлекаем, однако же Иоанн Васильевич узнать желает, как поручение его исполняется и когда бояре избранные ко двору царскому явятся?

– Готовы уже списки, подьячий. Завтра отослать на утверждение царское полагал, – оскалился в усмешке опричник.

Боярин Темеш Бастанов был невысок, но широкоплеч, даже кряжист. Густая курчавая борода, крепкие белые зубы и широкие брови над голубыми глазами выдавали отменное здоровье; большие ладони больше подходили для работы рогатиной, а не пером, длинный синий кафтан с высоким воротником, скромно украшенный всего двумя алыми атласными вошвами на груди, указывали на хороший вкус. Никакой робости перед царским посланником боярин тоже не выказал, головы не опустил.

– Сам местных помещиков проверял? – поинтересовался Басарга. – Али сотоварищам доверил?

– С каждым боярином словом перемолвиться года не хватит, – покачал головой опричник. – Токмо с теми беседовал, коих сотоварищи достойными сочли. Иных и не пропустил.

– С Годуновыми говорил? – спросил Софоний Зорин, обходя стол и заглядывая в лежащий на нем список.

– Это с каковыми? Братьями Дмитрием и Федором, кои худородными из худородных значатся? – проявил достойную осведомленность Темеш Бастанов. Ни в какие бумаги не заглядывал, с ходу по памяти ответил. – На этих двоих даже сотоварищи времени тратить не стали.

– Нешто столь худородны? – вкрадчиво поинтересовался боярин Софоний и стрельнул быстрым взглядом на побратимов. Тимофей Заболоцкий и Илья Булданин затворили дверь и встали перед ней, передвинув пояса рукоятями сабель вперед.

– Выродились Годуновы, подьячий. – Темеш Бастанов свернул грамоту, пряча список от глаз излишне любопытного гостя. – Во времена Дмитрия Зерна богатый род, знамо, был. Однако же, сам понимаешь, с каждым поколением земли наследные дробились. Коли у отца три сына вырастает, каждый втрое беднее родителя в итоге становится. По тому обычаю Годуновы столь обнищали, что удела отцовского разделить ужо не смогли. Сам ведаешь, по уложению о службе боярин одного воина со ста чатей[13] выставить обязан. Коли поместье меньше ста чатей выйдет, то какой ты уже боярин? Смерд ты обычный, крестьянин черный, и тягло у тебя крестьянское.

– Так у них что, меньше?

– Больше, – усмехнулся опричник. – Да токмо на троих! Еще у родителей на двоих без малого сто тридцать четвертей было. Посему, как только отец братьев преставился, дядька их к себе в семью взял. Осьмнадцать на троих, как тут ни дели, все едино крестьянская доля выходит. А так весь удел на старике числится. Токмо потому они еще детьми боярскими и записаны.

– Так, может, воины знатные?

– Может, и были знатными. Да токмо годы у них уже не те. А Федор Годунов так и вовсе на левый глаз кривой. Хорош витязь отборный для государя: нищий, слабый и увечный!

– Выходит, из сотоварищей твоих с ними никто и вовсе не разговаривал? – переспросил Басарга.

– Нет, подьячий. Хватило слова старосты земского. Боярин Путята своих воинов и так всех знает.

– Не обидишься, коли я с ними побеседую?

– Беседуй, коли не лень, – пожал плечами опричник. – Однако же я своим словом за братьев сих не поручусь.

– То на моей совести останется, боярин. Ты токмо в город их призови. Твои посыльные, мыслю, земли здешние ужо изучили?

– День к закату идет, – немного поколебавшись, ответил боярин Бастанов. – Сегодня к ним гонец уже не поспеет. Стало быть, завтра. Пока соберутся, пока приедут… Полагаю, дня три вы, други, можете отдохнуть. А как Годуновы доберутся, велю известить.

Неведомо, что там подумал Темеш Бастанов об интересе примчавшихся в Кострому с особым приказом опричников к роду Годуновых, однако же сообщивший о приезде братьев посыльный привел Басаргу и его товарищей не в приказную избу, а в пыточный погреб, устроенный в угловой башне крепости, неподалеку от поварни и хлева, – чтобы запахи кровавые и крики истязаемых обычному люду не досаждали.

Помещение было небольшим, даже скромным – где-то десять на десять шагов и в две сажени высотой. Три лавки, один стол, пара изрезанных чурбаков да свернутая в углу веревка. Даже кнута не имелось – его, как писарь чернильницу, кат завсегда с собой приносил. Однако же такое место для разговора с московскими боярами братьев Годуновых явно тревожило – хотя на дыбу их никто не вздергивал, токмо обождать на скамье пригласили. И на опричников оба смотрели со страхом – даром что бывалые воины.

Впрочем, линялые, истрепанные кафтаны и стоптанные сапоги, ремни с небольшим замшевым подсумком и всего одним ножом с костяной рукоятью, полотняные шапки… Внешне бояре Годуновы от смердов особо не отличались. Иной зажиточный крестьянин куда лучше одевается. И шапка у него меховая, и ложка в нарядном чехле, и сапоги начищены. А коли день воскресный – так еще и рубахой атласной щегольнет. А здесь… Видать, не любила служба этих захудалых бояр. Ни добычей не радовала, ни жалованьем достаточным. Еле-еле концы сводили.

Федора Басарга узнал по темной повязке на глазу, кивнул его брату на дверь:

– Обожди снаружи, Дмитрий Иванович, дай с младшим твоим словом перемолвиться.

Боярин поднялся, стянул шапку, осенил себя крестным знамением, кашлянул. Но ничего не сказал, вышел из пыточной на воздух. Тимофей Заболоцкий притворил за ним створку двери, Софоний же спросил:

– Род свой помнишь, Федор Иванович?

– Как же не помнить, боярин? – неуверенно ответил тот. – Отец Иван, дед Григорий, прадед Иван Годун, прапрадед Иван Красный…

– А брата своего прадеда помнишь?

– Как же не помнить? – Боярин несколько приободрился и перестал выглядеть зашуганным смердом. – Федор Сабур, дядька отцу двоюродный, всему роду Сабуровых прародитель. Через него мы самим царям родичи! – Боярин Годунов окончательно развернул плечи, осознав свою знатность. И откуда вдруг взялось столько спеси в нищем удельщике? Непостижимо!

– Это хорошо, что о своем родстве с великой княгиней Соломонией ты помнишь, – присел на край стола Басарга. – Потому как из одного корня вы с нею, всего в трех коленах разошлись. Кровь у вас с нею, почитай, одна, и родичи у вас общие.

– Знамо, близкие! – охотно подтвердил Федор. – Кто же о том не ведает?

– И крымские родичи общие… – подсказал боярин Зорин, подходя ближе.

– А как же! Само… – Федор Годунов запнулся, развернутые было плечи медленно пошли вперед, и он поправился: – Есть и в Крыму родичи, как без того?

– Те самые, к которым княгиня Соломония сына спровадила?

– Ничего о сем не слышал, – мотнул головой боярин, опять поникший, сгорбившийся, ставший меньше ростом и утративший остатки спеси.

– Половина Руси о том сказывает, а ты не ведаешь? – рассмеялся Софоний Зорин. – Получше отговорки не мог придумать?

– До нашей глухомани слухи московские не добредают.

– Посмотри на себя, Федор Иванович! – подошел ближе к Годунову Басарга. – Ты же не просто худородный, ты всему роду своему завершение! О детях своих подумай. Какой удел им оставишь? Чем они кормиться станут, на какой доход в походы снаряжаться, в чем на службу выступать? Ведомо мне, сын у тебя растет, Борис. Сколько ему ныне? Пятнадцать, шестнадцать? Отчего не в новиках? Снарядить не на что? Ну, так скажи мне, боярин, каковую судьбу наследнику своему пророчишь? В смерды, в холопы?