Старший брат

Разумеется, ни в монастырских летописях, ни в государевых архивах не осталось известий и о том, как в начале зимы тысяча пятьсот шестьдесят четвертого года в Боровицкие ворота Московского Кремля вошел юродивый, несмотря на мороз, одетый лишь в лохмотья рубахи домотканого полотна, в обмотки на ступнях и вериги на толстых ржавых цепях – если, конечно, сие орудие пытки можно было назвать одеждой.

– А изо города, изо Пскова я к вам сюда нонеча да пожаловал, – приподняв на плечах цепи, слегка позвенел ими блаженный. – К государю нонешнему да от царя истинного, небесного. Слово великого князя московского москалю Ивашке передать. Вы к нему бегите, сказывайте, Никола Салос к нему заглянул. А то, не ровен час, великий и сам сюда заявится.

Юродивый глумливо хихикнул, поплясал между створками, медленно кружась:

– Гости-гости, гости-гости. Будет полон дом гостей… – после чего медленно прошел на двор.

Остановить его никто из стражников не рискнул. Наоборот – торопливо перекрестившись, еще и несколько мелких монеток в руку нищему сунули. Известное дело, с колдунами чухонскими стакнуться и то безопаснее, нежели с блаженным связаться. Они ведь не токмо исцелять и осчастливливать умеют, но и карают иной раз, ровно гнев Господень. А награды он тебя сочтет достойным али кары – поди угадай? Одну и ту же краюху ему подадут, одно и то же доброе слово в ответ скажут – но один даритель разбогатеет и по гроб жизни сытым станет, а другой обнищает и каждой корке хлебной будет радоваться. Прикосновение одной и той же руки одного исцелит, другого парализует. Вон, Василий Блаженный, любимец царский… Уж на что добротой и милостивостью известен! Однако же, когда несколько шутников подаренную ему шубу себе на похороны попросили, шубу сию получив – тут же и померли.

Не, блаженных, что ни говори, лучше не касаться, не спорить с ними и без особой нужды дальней стороною обходить. А встретив – одарить тем, что имеешь, хоть малой толикой, и молиться за себя попросить. Коли повезет и сие юродивый исполнит – его слово на небесах за слова тысячи праведников зачтутся.

– Семен Юрьич, во дворец царский обернись, упреди рынд тамошних о госте, – проводив странного визитера взглядом, приказал одному из бояр старший караула. – Пусть они разбираются, вязать его или награждать, святой он али лиходей? Молви, оружия при госте не нашли и Христа ради пропустили.

Воевода перекрестился и добавил:

– Хотя, мыслю, рынды сего решать тоже не посмеют. Карать юродивого али награждать за истовость веры – то дело царское. Надеюсь, блаженный знает, зачем явился. Не то гнить ему в патриарших подвалах до второго пришествия. И заместо хлеба кнутом на дыбе каженный день потчеваться.

Не осталось в архивах записей и о том, что обратно во Псков блаженный уехал на подаренных государем санях, в царской шубе и под охраной стрелецкой полусотни и что почти одновременно с этим из Москвы на Вагу умчался на почтовых лошадях гонец, получивший приказ не останавливаться ни днем ни ночью.

Все, что известно историкам о тех событиях, – так это неожиданный приказ Иоанна Грозного, предписывающий доставить ему для личного ознакомления все документы, связанные с преподобной мученицей Софией Суздальской, в миру – великой княгиней Соломонией Юрьевной, из рода бояр Сабуровых, первой женой великого князя Василия, отца[4] повелителя Руси.

Мчаться на почтовых лошадях – это вам не обычная нудная и долгая езда. На почтовых за час больший путь пролетать успеваешь, нежели простой путник за день проезжает. Возком от Москвы до поважских земель – не меньше двух месяцев добираться. Почтовые же скакуны, ровно птицы, всего за двое суток вестников доносят. Чернила на грамоте толком высохнуть не успели – а царский подьячий в далеких землях уже ломал на ней печать.

Ввиду явленной царским письмом срочности, боярин Басарга Леонтьев мешкать не стал. Наскоро собрался, расцеловал на прощание княжну Мирославу, на рассвете вместе с верным холопом поднялся в седло и так же, на почтовых, метнулся в столицу, останавливаясь, лишь чтобы переседлать скакунов да наскоро перехватить какой еды в придорожном яме. Из-за него же, высказанного государем нетерпения, на свое московское подворье Басарга заворачивать не стал, сразу направился ко дворцу, показав в воротах и на крыльце письмо с личной печатью повелителя.

В этот раз государь принял боярина Басаргу Леонтьева не в личных покоях, а в посольской зале. Причем обширные четырехстолпные расписные палаты были совершенно пусты, а для беседы Иоанн отвел своего верного доверенного слугу к окну, выходящему на Архангельский собор. И там долго молчал, глядя через тусклую волнистую слюду на белоснежные стены церкви и перебирая пальцами яхонтовые разноцветные четки.

Одет царь был торжественно: в красную соболью шубу поверх украшенной золотой вышивкой и самоцветами ферязи, в высокую горлатную шапку с большим рубином на лбу, в широкое золотое оплечье не меньше полупуда весом. Басарга уже и забыл, когда видел правителя Руси таким величественным. Ведь на пиры и торжественные приемы его не звали, а в личных покоях Иоанн одевался куда проще. Боярину было страшно любопытно, зачем царь вызвал его к себе с такой поспешностью, почему вышел к слуге немедля, едва только узнал о его появлении, бросив какую-то из церемоний и каких-то несомненно знатных гостей? Однако Басарга молчал, соблюдая этикет и боярское достоинство, и ушел бы, не задавая вопросов, даже если бы Иоанн так и не произнес ни одного слова.

– Приходил ко мне из Пскова святой человек, – наконец еле слышно произнес государь. – Никола Салос, Христа ради юродивый. Они, известное дело, о том часто вслух сказывают, о чем иные смертные и в мыслях подумать опасаются…

Иоанн снова надолго замолчал, играя четками. Басарга терпеливо ждал продолжения.

– Сказывал юродивый, зело мною бояре знатные недовольны. Тем недовольны, что рати я немалые собрал, токмо мне и никому более послушные. Тут и «избранная тысяча», и полки стрелецкие, и казаки донские. И так выходит, что в опоре на думу боярскую, на благоволение княжеское я более не нуждаюсь. Опасаются они, что я намерен токмо на Земские соборы всенародные опираться и волю мирскую исполнять. Они же при сем лишь одними из многих окажутся. Недовольны, что кормления я воеводские отменил, суд и власть людям местным отдав, старостам, им самими выбираемым – и тем бояр знатных изрядного прибытка лишил. Недовольны они, что к службе я бояр худородных привлекаю и тем князей и бояр знатных мест лишаю. И еще многие обиды мне поминают.

– Про тот ропот многим верным слугам твоим ведомо, государь, – признал Басарга. – Да токмо кто они такие супротив помазанника Божьего? Коли взбунтоваться и захотят, никто на их сторону не встанет.

– О том и речь, Басарга. О звании помазанника Божьего, – повернул к нему голову Иоанн. – Тебе одному, избраннику небес, не раз преданность свою доказавшему, тайну великую доверю. Сказывал юродивый, что не по праву наследному стол сей я занимаю, а благодаря заговору родов Шуйских и Скопинских супротив рода Сабуровского. Что в борьбе супротив Сабуровых бояре сии митрополита низложили и отца моего к разводу принудили, беременную великую княгиню Соломонию в монастырь отправив.

– Сказывали, по бездетности княгини сей брак был расторгнут… – неуверенно ответил Басарга. Как все жители русской земли, о событиях в жизни правящего рода он кое-что знал. О чем-то громогласно священники во время проповедей вещали, провозглашая здравицы новорожденным или поминая усопших, о чем-то слухи разные доходили. Кто-то что-то слышал, кто-то что-то видел, кто-то проведанным поспешил поделиться. А правда, нет – поди догадайся. – Вроде как супруга первая отца твоего после долгого бесплодного брака постриг приняла.

– И я так мыслил, – кивнул царь. – Однако же, после встречи с юродивым, митрополита Афанасия о сем с пристрастием расспросил. Тот многое сказанное псковским юродивым подтвердил. Добавив, однако, что рожденного в обители царевича Шуйские извели, дабы тот на престол не взошел, Сабуровых к власти вознеся. Теперь митрополит вдруг в отставку зело запросился. Устал, сказывает, от тягот служения… – Иоанн постучал пальцами по подоконнику: – Нечисто тут чего-то, Басарга. Либо стыдно ему невыносимо, либо скрывает нечто важное. Юродивый молвил: жив царевич. А коли так, то он, а не я, есть царь законный и помазанник Божий. И бояре недовольные, что до сего супротив Сабуровых сплотились и переворот устроили, ныне супротив меня округ Сабуровых сплачиваются, дыбы законного царевича из долгого изгнания вернуть, а меня низвергнуть. И тут, коли все по обычаю и закону случится, то и бунтовать супротив сего никто не станет. Да и мне противиться не след, ибо о старшем брате моем речь идет.

Боярин облизнул враз пересохшие губы, приоткрыл было рот, но тут же закрыл, не зная, что сказать. Если у Иоанна есть старший брат – то он, понятно, имеет куда больше прав править Русью, нежели нынешний царь, тут спорить трудно. Царский двор на виду живет, в нем ничего не утаишь. Пусть даже царица и в изгнании, свидетелей рождения ею ребенка всегда найдется в достатке. Так что и доказательств происхождения первенца будет сколько угодно.

Странно только, что о сем царевиче ныне ничего не ведомо…

– Странно токмо, что о царевиче сем мне так мало ведомо, – вслух повторил мысли подьячего Иоанн. – Все знают: и Шуйские, и Сабуровы, и Курбские, и Салтыковы, и Колычевы, и Челяднины. Один я ровно с бельмами на очах брожу. Однако же не у супротивников своих мне о сем спрашивать?

Иоанн отвернулся к окну, снова стал перебирать четки.

– Ты ныне подьячий приказа Монастырского, – сказал холодной слюде государь, – часто с проверками по монастырям ездишь. Посему проверка тобою еще одной обители удивления не вызовет. Секреты ты хранить умеешь, давно сие доказал. И доверяю я тебе, ровно себе самому. Посему тебе поручаю сыск подробнейший учинить и на все вопросы ответить в точности. Тебя отныне велено пропускать ко мне, где бы я ни был. Сказано, что поручение имеешь особое. Посему тайком можешь более не пробираться… Однако же внимания к себе все едино старайся не привлекать. Дабы быстрее ты с сим поручением управился, вот тебе полста рублей, о расходах не задумывайся. – Иоанн, зажав в кулаке четки, другой рукой снял с пояса и протянул боярину тяжелый бархатный кошель. – Теперь поспешай, я в нетерпении.

– Не беспокойся, государь, мигом обернусь, – с поклоном отступил Басарга, на ходу пряча деньги за пазуху, и торопливо направился к дверям.

К своему подворью, в очередной раз брошенному без присмотра почти на полгода в самом центре Москвы, боярин ехал с тяжелым сердцем, ожидая увидеть разор и пустоту – ну не по средствам ему было дворню при пустом доме содержать! Да и слуг столь доверенных, увы, встретишь нечасто. Однако в очередной раз его ждал приятный сюрприз: расчищенные от снега подъезд и ворота, идущий из трубы дым и светлые окна.

– Да не может быть! – Он спешился перед калиткой, кинул поводья скакуна на коновязь, быстрым шагом забежал на двор, толкнул дверь жарко натопленного дома и довольно расхохотался, увидев рассевшихся за столом хмельных бояр:

– Побратимы!

– Басарга! Брат! Друже! – вскочили навстречу его товарищи и раскрыли объятия.

– Илья, дружище! Да ты, смотрю, на семейных-то харчах уже раздобрел изрядно! – Малорослый боярин, едва достававший макушкой подьячему до плеча, на самом деле в весе ничуть не прибавил, однако же рыжие усы и борода, ранее почти незаметные, ныне загустели, придавая воину солидности.

Басарга отпустил Илью, обнял Тимофея Заболоцкого:

– Да и ты подрос после женитьбы!

Кареглазый великан только с усмешкой крякнул, с силой похлопав его по спине.

– Ну, а ты, друже, ничуть не изменился, – последним подьячий обнял Софония, такого же смуглого, худощавого и темноглазого, с острой, на немецкий манер, бородкой и узкими тонкими усами, как было и в день их первой встречи.

– Спасибо тебе, друже, выручил! – вернувшись к столу, поднял кубок Илья Булданин. – Обрыдла мне уже эта маета деревенская. Гречка да просо, оброк да барщина, за угодьями досмотри, ловы проверь, десятину сочти… Тьфу, тоска смертная! Уж не ведаю, чего батюшка так домой из похода стремился? Мне сия морока на уделе на три года поперек горла, ровно кость рыбья, встала. Твое здоровье, Басарга!

– А ты, вижу, столь высоко ныне вознесся, что уже с царскими гонцами письма свои рассылаешь? – уважительно спросил Тимофей, тоже возвращаясь к столу. – Как вестник твой через город наш проскакал, так все старосты и бояре мне аж в пояс кланяться начали.

– Я? – удивился Басарга. – Да я сам в Москву токмо три часа назад на почтовых влетел!

– Вестимо, мудрый человек, тебя позвавший, помыслил и о том, чтобы ты в одиночестве не скучал, – резонно ответил Софоний, безуспешно пытаясь закрутить левый кончик коротко остриженных усов. – А чего это вы поодиночке пьете, побратимы? Коли встретились, братчину надобно наполнять!

– Братчину, братчину! – обрадовался Илья. – Эх, давненько я чашу нашу за рукояти не держал!

– Да, давно мы чашу нашу побратимскую по кругу не пускали! – согласился Басарга. – Эй, Тришка-Платошка! Глянь, как там с пивом в погребе моем? Коли не хватит, так на торг бежать надобно. Тришка! – Боярин чуть выждал, дожидаясь ответа, спросил: – Други, вы холопа моего не видели?

– Полагаю, спит где-нибудь за печкой, – пожал плечами Софоний. – Вы ведь, как понимаю, на почтовых неслись, двое суток без сна и отдыха? Немудрено, что его сморило, едва в теплый дом попал да каши навернул. Скажи лучше, пока холопы с лошадьми на дворе заняты, что за нужда такая нас всех из домов внезапно выдернула?

– Нужда такая, други, – расстегнув ремень, Басарга повесил подбитый горностаем зипун на крюк у двери, поправил короткий стеганый поддоспешник, снова опоясался. – Нужда такая, что завтра нам на перекладных в Суздаль скакать надлежит. О первых днях пострига великой княгини Соломонии государь желает знать все в подробностях. Как себя вела, не случилась ли тяжелой, и коли случилась, то кем от бремени разрешилась и что с ребенком сталось?

– Во-от, проклятье!!! – поморщился, будто от боли, боярин Зорин, спешно налил себе полный кубок вина и сразу весь осушил крупными глотками.

– Что такое, друже? Зуб прихватило? – забеспокоился боярин Заболоцкий.

– Уж лучше бы зуб! – Софоний налил себе еще. – А вдруг у нее сын родился? Тогда, выходит, у Руси более законный, нежели нышешний, царь имеется. Таковые тайны относятся к числу тех, каковые знать зело опасно. Ибо правители любят избавляться от секретов вместе с головами, в коих они осели.

– Это уже не тайна. – Басарга тоже присел к столу, выпил, придвинул к себе блюдо с жареными пескарями, начал жадно есть. – Юродивый к Иоанну приходил, Никола Псковский. Он государя и предупредил.

– Все едино, братья, советую сегодня же всем кольчуги под одежду надеть и не снимать ни днем ни ночью, – сказал боярин Зорин. – И саблю всегда под рукою держать да о засапожнике позаботиться.

– Эк ты загнул, друже, – рассмеялся Илья. – А коли краля какая ко мне под одеяло заберется? А я в железе!

– Мыслю я, коли и заберется, так с ножом али кистенем. Так что железо токмо на пользу будет.

– Тьфу, тьфу, типун тебе на язык! – замахал на него руками малорослый боярин. – Скажешь тоже… А ты как мыслишь, Басарга? Надобно нам в таком страхе жить али можно и налегке путешествовать?

Но боярин Леонтьев ничего не ответил. Немного перекусив и разомлев в тепле, он уже крепко спал, уронив голову на сложенные перед блюдом с пескарями руки.

– Эй, ты чего? – возмутился боярин Илья. – А братчина?!

– Оставь его, друже, – остановил протянутую было Булданиным руку Тимофей Заболоцкий. – Пусть хоть немного отдохнет. Завтра ведь, как я понял, всем нам снова в седло?

* * *

Сверкающий чистой белизной суздальский Покровский монастырь почти не различался на фоне искрящихся под ослепительным солнцем снегов. Светло-зеленые кровли угловых башен, храмов и прочих монастырских построек терялись на фоне яркого неба, и печальный звон созывающих прихожан к вечерне колоколов доносился, казалось, прямо из пустоты. Лишь когда до стен обители оставалось всего лишь полверсты, среди ровной белизны внезапно возник образ Иисуса, взирающего на гостей со стены надвратной церкви, а вслед за тем соткался из ничего и сам храм, и трехсаженные стены по сторонам, и высокие здания с крохотными высокими окнами в окружении овальных кокошников.

Спешившись перед воротами, бояре перекрестились на икону, вошли на двор обители. Опытным взглядом Басарга определил трапезную – самый большой и богатый дом каждого монастыря, – повернул к ней, набросил поводья на брус коновязи, предоставив смотреть за лошадью холопам, первым быстро поднялся по ступеням крыльца, толкнул дверь и в теплых каменных палатах с низкими толстыми сводами кивнул метнувшейся навстречу молодой послушнице в светлой рясе:

– Доброго дня, сестра! Позови ко мне настоятельницу и вели расходные книги приготовить. Сказывай, боярин Леонтьев прискакал, подьячий Монастырского приказа. С дознанием.

– Ой, прости Господи! – испуганно шарахнулась юная служительница Всевышнего. – Сей час матушку Вассу призову! Вы здесь обождите!

Послушница убежала, и Софоний, расстегивая крючки зипуна, тихо поинтересовался:

– Книги-то тебе зачем, друже?

– Книги завсегда проверять надобно, – уверенно ответил Басарга. – С серебра все завсегда начинается, серебром заканчивается. Коли что и было, через серебро и злато завсегда ответы обнаружатся.

– Беременность по книгам расходным искать? – рассмеялся боярин Илья. – Ну ты скажешь, побратим! Нечто детишки по статьям доходов и расходов проходят? Нет, друг мой, на таковые вопросы токмо на дыбе ответ можно получить, с угольями да кнутом из воловьей кожи!

– Сам старух на дыбу вешать будешь и кнутом стегать, – наклонившись, еле слышно шепнул ему на ухо Тимофей Заболоцкий, – али попросишь кого?

Боярин тут же вдруг закашлялся, стянул шапку, с силой потер запястьем нос, неуверенно молвил:

– Так ведь дело-то царское?..

– Коли нужда какая возникнет, так и на дыбе спросим, – уверенно пообещал Басарга. – Но по совести, надеюсь, без того обойдется.

Из темноты коридора появилась пожилая инокиня со сложенными на животе руками, степенно поклонилась:

– Матушка игуменья повелела накормить вас с дороги и горницу достойную для отдыха отвести. Ныне уже поздно, она на службе, а книги расходные под замком. На рассвете настоятельница Васса лично их вам для чтения доставит.

– До рассвета их все наново написать можно! – громко хмыкнул боярин Булданин.

– Игуменья Васса чиста душой и помыслами, даром провидческим обладает, а потому подозревать ее в подделке – грех большой, – однотонно, ни на миг не дрогнув лицом, ответила инокиня. – Через достоинства ее обитель наша от самого государя не раз вклады великие получала. За мной следуйте, бояре…

Она повернулась и медленно поплыла обратно в темноту коридора, нимало не заботясь о том, идут за нею гости или нет.

Отведенная боярам палата, видимо, предназначались паломникам. Длинная и узкая, с десятком маленьких слюдяных окошек и образами напротив, она была в три ряда заставлена широкими лавками, на каждой из которых можно было спокойно вытянуться во весь рост, подложив под голову узелок с припасами. Удобства скромные – зато тепло и сухо. А что лежаки жесткие – так боярам в походах и на земле доводилось на тощем потнике спать, и в сугробах, в епанчу завернувшись. Так что люди привычные. Накормили, напоили, кров над головой дали – большего им и не требовалось.

На рассвете, как и обещала монахиня, к гостям пришла совсем уже дряхлая старушка со сморщенным лицом – хотя глаза ее все еще и блестели молодо, подобно ярким сапфирам. От нее пахло ладаном и свежим хлебом и чем-то еще, неощутимым, но заставившим мужчин преклонить колени и опустить головы за благословением.

Басарга последним коснулся губами сухой кожи, обтягивающей тонкие кости руки.

– Да пребудет с тобою милость Господа нашего, дитя мое. – Игуменья погладила его по голове и участливо спросила: – Откуда такой интерес возник у Иоанна Васильевича к нашей обители, боярин? Нешто донос кто написал али жалобы появились?

– Ничего такого, матушка, – поднялся подьячий. – За порядком слежу, сохранностью добра государева да доходами казенными. Ибо иные обители, случается, сверх меры послаблениями пользуются, иные торг ведут без пошлины сверх дозволенного, иные земли черные, ровно монастырские, пользуют, а иные обители даже смердов с черных земель на свои сгоняют. Вон, монастырь Соловецкий соль беленую тысячами пудов продает, прочих купцов из дела выдавливая. А права им токмо на пять сотен пудов дарованы. Кирилловская же обитель ловы казенные по Шексне самовольно пользовала, Горицкая с волока доходы брала… Не все монастыри посвящают себя служению духовному, иные токмо о серебре помышляют. Посему всех раз в два-три года и навещаю. Не в обиду, матушка, а порядка ради.

– Смотри, дитя мое, – согласно кивнула игуменья. – Нам скрывать нечего, мы по совести живем.

Восемь толстенных расходных книг хрупкая старушка сама принести не могла, их выложили на скамьи послушницы, пришедшие в горницу вместе с нею. Перекрестившись, вышли, и Басарга хищно, словно коршун на добычу, ринулся к истрепанным томам с ветхими обложками, покрытыми чернильными пятнами.

– Тебе помочь, друже? – поинтересовался боярин Заболоцкий.

– Спасибо, но тут нужно самому смотреть. Иначе совпадения можно не заметить. Уж простите, но дня два мне надобно на сие потратить, – листал желтые страницы подьячий. – А вы пока можете к службе сходить, молебен заказать али мощам святым поклониться.

– Не, друже, – с ухмылкой мотнул головой Илья. – Коли так, то мы лучше до Суздаля отъедем да гульнем на царское серебро за твое здоровье. Ты не обидишься?

– Коли для меня бочонок меда прихватите, так токмо пора-адуюсь… Оп-па, тут пошлина за камень не уплачена. Указ Иоаннов отмечен. Надобно проверить… – уже погрузился в работу подьячий, и Илья махнул на него рукой:

– Пошли, други! Не станем мудрецу нашему мешать.

Работа потребовала у Басарги Леонтьева долгих полтора дня и два бочонка меда, который он прямо с лавки в задумчивости зачерпывал время от времени ковшом. Боярину Заболоцкому даже пришлось холопа за добавкой снаряжать, как ясно стало, что одним ведром дело не обойдется.

– И что? – поинтересовался, приглаживая ус, Софоний, когда подьячий закрыл последний том. – Открылась тайна великокняжеская среди цен на репу с капустой?

– О сем мы сейчас у игуменьи спрашивать станем, – зевнул Басарга, не поняв насмешки. – Ибо седьмого мая года двадцать шестого обитель сия от великой радости великого князя Василия в подарок село Павловское с деревнями и с починками получила. А чуть позже, через пару месяцев, – подьячий придвинул одну из книг, открыл в заложенном месте и прочитал: – «Се яз князь великий Василий Иванович всеа Русии. Пожаловал есми старицу Софью в Суздале своим селом Вышеславским з деревнями и с починки, со всем с тем, что к тому селу и к деревнямъ и к починком истари потягло до ее живота, а после ее живота ино то село Высшеславское в дом пречистые Покрову святые Богородицы игуменье Ульяне и к всем сестрам»[5].

– Проклятье! – улыбка сползла с лица столичного красавца. – Теми же годами великий князь Василий обетную церковь у Фроловских ворот поставил![6]

– И чего сие означать может? – Илья, тоже прихлебывавший мед, отпустил корец плавать среди пены, поднялся со скамьи: – Чего загадками сказываете? Нормально объясните!

– А то сие означает, – ответил Тимофей Заболоцкий, – что великие князья, в отличие от нас, худородных, в честь рождения сыновей не вклады делают и не пирушки закатывают, а церкви обетные по обычаю ставят и жен своих селами богатыми одаривают. Великое дело – сын. За такое счастье дорогого подарка не жалко. Схимниц же ссыльных деревнями никто не одаривает.

– А здесь и обитель одарили, и саму монахиню, и обетную церковь поставили. И по времени тоже совпадает, – подвел итог боярин Софоний. – В начале зимы ее постригли, по весне от бремени разрешилась. Полугода не прошло.

– То есть у Иоанна Васильевича есть старший брат? – осторожно поинтересовался боярин Булданин.

– А ну, вон пошли отсюда! – неожиданно рявкнул Софоний Зорин на холопов, играющих в кости под соседним окном. – Ишь ты, уши развесили! Не вашего ума дело!

Слуги вздрогнули от неожиданности – но спорить, само собой, не посмели и отправились в самый дальний конец горницы.

– Чего гневаешься, друже? – удивился Тимофей.

– Головы смердам спасаю, – ответил боярин. – Хотя, полагаю, выяснять, что они слышали, а чего нет, каты государевы не станут. Срубят с плеч долой, и никаких хлопот. Такие вещи простым смертным знать не по рылу.

– Покамест сие лишь домыслы наши, – сказал Басарга. – Настоятельницу испросить надобно да послушать, что ответит. Может статься, куда проще все разъяснится.

– Мартын! – рявкнул Илья. – Беги, игуменью найди! Молви, вопросы у подьячего нашлись. Не сходится чего-то в книгах монастырских. Добро лишнее имеется.

Старушка примчалась очень быстро, и вид у нее был весьма встревоженный:

– Что такое вы там исчислили, бояре? Отродясь наша обитель чужого добра не касалась!

– Здесь и здесь, – повернул к ней расходные книги Басарга. – Вписаны сюда слова из грамот дарственных. Вклады большие, обставлены пышно. Просто так подобные не делаются, а событие не указано. Коли так, то… Сомнение меня гложет. Уж не по жадности ли казначей сие добро монастырю приписал? Дарственных ведь нет, токмо выписка.

– А-а, двадцать шестой, – с видимым облегчением перекрестилась игуменья Васса. – Так, известное дело, схимница наша София мальчика родила. А потому, как при жизни она супругой великого князя была, так выходит, наследник сие был всей земли русской. Вот с великой сей радости Василий Иванович и обитель нашу, и саму роженицу дарами щедрыми и осыпал.

– Тогда где тот мальчик? – Басарга ощутил, как сердце ухнулось из груди куда-то вниз, и внутри образовалась звенящая пустота.

– Идемте, я покажу…

Игуменья, засунув маленькие серые ладошки в широкие рукава, вывела бояр на просторный двор монастыря, уже засыпанный снегом на высоту двух ладоней, прошла по расчищенной дорожке к многоглавому Покровскому храму, от крыльца свернула вправо, на еще нетронутый свежий наст, обогнула церковь и остановилась позади заалтарной стены, наклонилась, стерла рукою снег с одной из лежащих на земле плит:

– Вот где она, в миру государыня, в обители сестра София, упокоилась, – перекрестившись, произнесла настоятельница. – Согласно завещанию своему, не в склеп каменный положена, а в земле упокоена, рядом с могилой чада своего, единственного и долгожданного…

Монахиня сложила руки на груди и склонила голову в молитве. Боярин Заболоцкий наклонился, стер снег с плиты, лежащей рядом с надгробием великой княгини Соломонии. Однако та была чиста. Никаких надписей. Софоний Зорин, вздохнув с явным облегчением, перекрестился. Коли тайны нет – нет и опасности для тех, кто до нее прикоснулся.

Игуменья Васса, закончив молитву, осенила себя знамением, низко поклонилась могилам и ушла.

Тимофей Заболоцкий проводив ее взглядом, тихо сказал:

– Обманул, видать, юродивый государя. Нет у Иоанна Васильевича старшего брата сводного. Преставился.

– Странно сие… – задумчиво ответил Басарга. – Где это видано, чтобы блаженные лгали?

– Сколь велика была тайна, – сдвинув шапку на лоб, почесал в затылке Илья Булданин, – и сколь просто разрешилась.

– Слишком просто для столь загадочной истории… – эхом отозвался боярин Софоний. Покосился на побратима из Монастырского приказа.

Басарга мучительно поморщился, зачерпнул снега, с силой отер им лицо. Покачал головой:

– Слишком просто… Пойду, холопов покличу.

Престарелая монастырская ключница неладного от царского подьячего не заподозрила и без заминки выдала две кирки и две лопаты. Под присмотром хозяев холопы легко сдвинули в сторону могильную плиту, взялись за работу. Зима еще только-только началась, земля глубоко промерзнуть не успела, а потому поддавалась легко, и яма углублялась стремительно. Монахини спохватились, когда землекопы углубились уже по пояс, а игуменья прибежала совсем поздно, когда внизу уже показалась крышка, вырезанная из прочного, будто камень, мореного дуба.

– Что же вы творите, антихристы?! – возопила старушка. – Как можно покой усопших тревожить! Отпетых и похороненных на свет поднимать!

– Государь прислал меня с вопросом, матушка, – сурово произнес Басарга. – И в ответе, который я ему привезу, я должен быть уверен твердо! Слухов и обмолвок мне мало.

– Нечто вам самой могилы царевича мало? Хотите костями его за поручения свои отчитаться?! – выкрикнула игуменья.

– Хочу, – невозмутимо ответил подьячий. – Ибо записей о вкладах поминальных в ваших книгах я не припоминаю. Коли княгиня великая так чадо свое любила, отчего службы за помин его души не заказывала?

– Весь, что ли, отрывать, боярин? – отложив кирку, спросил из ямы Тришка. – Глина колоду глубоко засосала, как бы окапывать не пришлось. Тогда яму от верха расширять надобно.

– Коли так откроется, то и не к чему, – сказал ему Леонтьев. – Давай, ковырни сбоку.

Холоп, отерев рукавом лоб, вставил край кирки в темную щель, немного пристучал, потом навалился на рукоять. Послышался слабый хлопок, словно от далекого выстрела, крышка прыгнула вверх, и упала обратно наискось, впуская свет в полость выдолбленного из цельной колоды домовины. Мартын и Тришка-Платошка, испуганно вскрикнув, тут же вскарабкались наверх. Осколик, молодой холоп боярина Заболоцкого, оказался более любопытен и упавшую крышку приподнял. Удивленно хмыкнул:

– Нет тут никого, боярин! Кукла тряпичная в распашонке лежит, и более ни единой косточки.

– Вижу, – кивнул Тимофей, торопливо перекрестился: – Вот и уберег Господь от греха. Ничьего праха не потревожили. Закрывай!

– Рубашка-то дорогая, царская…[7] – отметил Басарга. – Видать, и вправду знатного рода дитя ее носило. Вот только где оно, матушка Васса? Матушка!

Увлеченные осмотром крохотного гробика, бояре и не заметили, как настоятельница монастыря исчезла.

– Уйдет! – испуганно охнул подьячий. – За ней, бояре! Тришка, Мартын… Нет, вы все четверо к воротам бегите. Коли сбежать попытается, вяжите, ровно татя. Не святая она, а царя нашего обманщица!

Холопы, слушаясь приказа, вылезли из ямы, побросали лопаты с кирками, принялись одеваться. Бояре же кинулись через двор. Тимофей Заболоцкий и Илья Булданин завернули в Покровский собор, Басарга и Софоний заскочили сперва в поварню, благо она была ближе, из нее кинулись к трапезной, заметались по многочисленным комнатам первого этажа, спрашивая испуганных послушниц об игуменье. Забежали наверх, влетели в просторную одностолпную трапезную палату, покрутились в полутемном помещении, заглянули к себе, влетели в пристроенную на углу Зачатьевскую церковь.

Игуменья Васса была здесь. Она стояла на коленях перед алтарем, сложив перед собой руки и что-то нашептывая.

– Поздно грехи замаливать, матушка! – в пустом тихом храме голос Басарги прозвучал подобно раскату грома. – Теперь на дыбе за них отвечать придется. Ты ведь не токмо нас и бояр прочих обманывала. Ты ведь самому царю лгала, помазаннику Божьему! Он к тебе со всей душой открытой приходил, совета спрашивал, вклады богатые делал, благословение просил. Ты же в глаза ему смотрела – и лгала каждый раз бессовестно.

– Не по закону государь твой место свое занимает, подьячий. Иному стол его по праву принадлежит. За правду муку смертную приму, клятву верности до конца исполняя, – ответила, не оглядываясь, игуменья.

– Нешто мыслишь, за веру и правду муку терпеть станешь? – презрительно скривился Басарга. – Нет, старуха. В мир иной ты с клеймом воровки отойдешь. Не за веру на дыбу тебя вздернут и кнутом охаживать станут, а за обман, в котором ты жила, именем Господа прикрываясь! Бога обманула, царя обманула, людей обманула. Не мученица ты, Васса-инокиня. Ты воровка! А ну, сказывай, куда ребенок княгини Соломонии делся?!

– Не достать вам его, душегубы проклятые! – зло расхохоталась старуха. – Всю жизнь дыбу свою ждала. Небесами предречено мне под кнутом самозванца безродного дух свой испустить. Однако же ничего вы от меня не узнаете! Жгите! Топите! Кости ломайте! Но тайна сия со мною вместе к Господу вознесется!

– Не к Господу, а в ад к диаволу путь твой начертан…

– Подожди… – Софоний положил ладонь побратиму на плечо. – Зачем ты игуменью сию во лжи подозреваешь? Нехорошо это. Настоятельница всю себя, всю жизнь свою Богу посвятила. Как же не верить ей? Нет, друг мой, мы должны верить.

– Ты никак обезумел, друже?! – оторопел от таких слов Басарга. – Мы же сами видели…

Софоний вскинул к губам палец, и боярин осекся, замолчал, поняв, что его друг что-то задумал.

– Значит, сказываешь, матушка, преставился царевич? Скончался еще при живой матери?

Старуха замолчала. Оглянулась на столичного красавца через плечо, тоже заподозрив неладное.

– Печально сие, матушка, – сочувственно кивнул боярин. – Но коли ты так сказываешь, стало быть, так оно и есть. Остается нам лишь о душе его несчастной позаботиться. Службы заупокойные заказать на помин его души. В Москве заказать, в Суздале, в обителях святых. И здесь, конечно же, тоже заупокойную выслушать. Ты ведь не откажешься отстоять ее, матушка?

– Нет, – прошептала старуха враз осипшим голосом. – Нет, ты не посмеешь!

– Он ведь мертв, матушка, в том слово твое, – включился в разговор Басарга, сообразив, в чем дело. – Мы тебе верим, и долг наш христианский душу его вознесшуюся отпеть…

– Нет! – вскочила игуменья.

– Ты клялась, что он мертв. Значит, на нас греха не будет. Мы сии службы закажем от чистой души и с чистой совестью…

Нет для христианина большего греха, нежели заказать заупокойную службу по живому человеку. Такая служба, тянущая смертного из мира сего в мир потусторонний, иссушает душу, давит чувства, притягивает болезни и в конце концов обращает человека живого в мертвого. Сия порча многими и вовсе за колдовство черное почитается.

Конечно, грех за сей поступок на человека ложится, только если он по злому умыслу извести кого-то пытается. Коли же его в заблуждение кто-то ввел, да еще и намеренно, – отвечать на Страшном суде за гнусное чародейство придется истинному виновнику. И кому, как не игуменье, посвятившей всю себя служению Иисусу и спасению своей души, было этого не знать?

– Так что, матушка? Поминать будем – али за здравие беспокоиться? – ласково спросил Софоний, мило улыбаясь и потирая согнутым пальцем левый ус.

– Он жив, – смирившись с поражением, признала старуха. – И находится ныне в добром здравии.

– Как же так, игуменья Васса? – развел в удивлении руками Басарга. – Ты лгала столько лет! Всем! Почему, зачем?

Двери храма распахнулись, внутрь вошли Тимофей и Илья. Боярин Булданин, увидев монашку, радостно подпрыгнул, взмахнув руками:

– Она здесь?! Поймали?

– Княгиню любили все, – сказала игуменья, глядя на него. – Еще когда она супругой Василия оставалась. Много доброго она для монастыря нашего сделала. И с сестрами завсегда была милостива. Великий же князь бесплоден оказался. Где это видано, чтобы за двадцать лет супружества ни разу жена не понесла? На другой женился – так опять за четыре года ни разу! То, что Соломония в конце все же тяжелой оказалась, то есть чудо великое, милость небесная. И мальчик у нее явился крепкий, здоровый.

– И где он? Где, говори! – потребовал Басарга.

– Когда Ленка Глинская своего мальчика явила, все мы поняли, что старшему Васильевичу не жить, – ответила старуха. – Изведет его литвинка. Ради воцарения своего выкидыша изведет. Дабы невинную душу спасти, мы сына Соломонии мертвым объявили. Она ведь из рода Сабуровых, потомок мурзы Чета. Вот к татарским своим родичам, в Крым, его княгиня и отправила. Туда, куда приспешникам Ленкиным не добраться[8]. Я же здесь могилу обманную блюла. Не корысти ради – во спасение наследника стола русского. Сестре Софии, когда на смертном одре та лежала, поклялась никому тайны сей не открывать. Ибо жить царевич мог, лишь пока его за мертвого почитают. А службы заупокойной мы по нему не стояли, то ты верно заметил, боярин. Сего греха ничем не оправдать. То уже не ложь во спасение, то порча и извод получится.

– Мертва давно Елена Глинская, матушка. Уже и имя ее подзабывать в народе начали, – сказал настоятельнице Басарга. – Некого бояться.

– Ленка мертва, а сторонники ее и клятва моя остались, – покачала головой старуха. – Не нужно никому знать о старшем Васильевиче. От сохранности тайны сей жизнь его зависит.

Софоний повернулся к настоятельнице спиной, наклонился к самому уху Басарги:

– Там могила разрыта на дворе. Не ровен час, заметит кто. А что государь по делу сему решит, неведомо. Может статься, он сию тайну пуще прежнего хранить пожелает?

– Ты прав, могилу нужно закопать и плиту вернуть на место, – согласился боярин Леонтьев. – Пойду распоряжусь. Холопы на воротах более не нужны, пусть займутся.

Слуги новому поручению только обрадовались. Все же ловить в воротах монастыря его игуменью – не самая лучшая работа. Не дай Бог прихожане узнают – побьют обязательно. А как не узнают, если инокиню прилюдно хватать придется?

Посему к земляным работам четверка вернулась с охотой, под присмотром Басарги ссыпая чуть влажную глину обратно в яму и послойно ее утаптывая – чтобы по весне талая вода к колоде не просочилась. К сумеркам с заметанием следов они уже почти управились, когда со стороны ворот внезапно послышался истошный вопль:

– Тата-а-а-ар-ры-ы-ы!!!

– Степняки? Откуда? – недоуменно вскинул голову подьячий. – Мы же в Суздале!

Однако крики ужаса, конское ржание, злой хохот и громкие стоны умирающих никакого сомнения не оставляли – на обитель напали разбойники. Оставаться на открытом месте, имея из оружия только лопаты и по сабле на каждого – это была верная смерть.

– В трапезную! – коротко приказал Басарга, выдернул клинок и первым побежал вдоль стены Покровского храма.

Отсюда было видно, как темные всадники в стеганых халатах азартно рубят разбегающихся прихожан и послушниц. Татар было довольно много, десятка три, не менее, – а потому помочь несчастным боярин Леонтьев был не в силах. Дай Бог самому с холопами уцелеть…

Маленький отряд заметили – трое всадников провернули к ним. Первый опустил пику, метясь в Басаргу, но в последний миг Тришка-Платошка, завопив, швырнул в него лопату, и степняк, отклонившись, промахнулся. Басарга своего шанса не упустил – сделал выпад, загоняя саблю татарину в живот, выдернул, крутанулся и рубанул по ноге другого татя, спасая самого Тришку от смертельного укола.

– Ах ты, тварь! – Третий татарин полосонул боярина Леонтьева поперек спины. Если бы не совет Софония носить, не снимая, броню – лежать Басарге дальше на холодном снегу в луже крови. А так – только зипуна испорченного лишился, а татя холопы вчетвером сбили с седла и молниеносно закололи.

– За мной, скорее! – Басарга перебежал двор, влетел на крыльцо трапезной, заскочил в распахнутую дверь, остановился: – Закрывай!!!

Вместе со слугами он захлопнул тяжелые створки, в тусклом свете масляных светильников накинул поперечный брус. Пока мужчины возились, в коридоре послышался топот – к дверям бежали несколько татар, уже успевших ворваться в дом. Причем все были с щитами. Хорошо хоть, без копий, только с саблями.

– Откуда вы только беретесь? – зло выдохнул Басарга, отбивая саблю первого и пиная его щит ногою в нижний край. Верхний край от толчка пошел вперед, и боярин тут же нанес укол в открывшееся лицо. Сбоку налетел другой басурманин – но кто-то из холопов ловко сплющил ему на щите умбон, дробя пальцы, и подьячий добил вопящего от боли врага, нырнул вниз, широким взмахом подрубая ноги, тут же резко выпрямился и кинулся вперед. По телу шаркнули сразу два клинка, окончательно раздирая зипун, но Басарга прорвался врагам за спины, уколол одного, другого. Кто-то попытался повернуться к нему – и холопы тут же раздробили бедолаге затылок, двое других продолжили отбиваться от слуг, придвигаясь к стене, пытаясь прижаться к ней. Боярин Леонтьев успел подрезать загривок одному, второму в щит всадили кирки холопы, отдернули…

Снаружи загрохотали выстрелы, от двери полетела щепа. Разбойники, оказавшись на удивление хорошо снаряженными, дробили пищальными выстрелами запорный брус и створки над подпятниками, пули рикошетили от пола и стен, выбивая кирпичную крошку. Стало ясно, что вскоре дверь упадет и воины окажутся в тесном коридоре впятером против толпы разбойников. Причем сильно рискуют оказаться к тому моменту раненными из-за беспорядочно летящего внутрь дроба.

– Щиты забирайте, и отходим, – приказал Басарга. – Ввосьмером шансов больше…

Холопы вслед за ним добежали до церкви, захлопнули двери. Здесь, по сравнению с коридором, было светло: чуть не перед каждым образом горел светильник, а перед иными стояло по нескольку ярких восковых свечей. Матушка-игуменья стояла на коленях, истово молясь. Бояре стояли чуть в отдалении, не решаясь оставить пойманную с поличным изменницу одну.

– Что там? – с тревогой спросил Тимофей Заболоцкий.

– Татары, – кратко выдохнул Басарга, показывая окровавленную саблю. – Напротив двери не стойте. Могут из пищали сквозь створки пальнуть.

Боярин будто в воду смотрел: не прошло и четверти часа, как снаружи послышался грохот. Дверь задрожала, с хрустом отбросила кованые пластины петель, на которых была подвешена, и повалилась в сторону. В храм вкатилось белое облако порохового дыма, из которого, словно бесы, выскакивали воины в стеганых халатах и лохматых меховых шапках, с круглыми щитами и кривыми саблями.

Клинки скрестились, церковь наполнилась звоном стали.

Басарга отвел направленный в голову укол, рубанул сам, попав по ловко подставленнному щиту, нырнул, кольнул в ноги, на этот раз промахнувшись, откатился, едва не пропустив удар по шее, вскочил и… Не обнаружил противника.

Громко крича: «Аллах акбар!» – татары убегали по коридору.

– Что за бесовство басурманское? – в недоумении огляделся боярин Илья. – Я токмо во вкус войти успел!

– Спужались, что ли? – разделил его удивление могучий Тимофей Заболоцкий. – Так их вроде как втрое супротив нашего было…

– Басарга! – громко окликнул подьячего Софоний. – Игуменья!

Старушка-настоятельница лежала у алтаря, и из груди у нее торчали сразу три трехперых татарских стрелы.

– Сдается мне, друже, все еще хуже, нежели мы надеялись, – перекрестился над погибшей боярин Зорин. – Похоже, Никола Салос изо Пскова не из беспокойства за государя приходил, а с угрозами. Блаженного ведь даже царь тронуть не посмеет, сказывать может все, что заблагорассудится.

– Ты это о чем, Софоний? – не понял его Тимофей Заболоцкий.

– Ныне так выходит, друже, – ответил московский боярин, – что о наличии у государя нашего старшего брата, живого и здорового, мы знаем в точности. А вот где он, кто его укрывает, что заговорщики замысливают, нам неведомо. И расспросить о том уже некого, ибо единственную свидетельницу у нас на глазах татары порешили. Не обрадуется таким вестям государь наш Иоанн Васильевич. Ох не обрадуется…

Загрузка...