Барабан на шею!

Глава 12. Сижу за решеткой в темнице сырой, или Падут ли тяжкие оковы?

Бывают моменты, когда видишь, например, красивую девичью фигурку и тайно ожидаешь: ее обладательница обернется, и лицо не подкачает, будет столь же привлекательным, как и все остальное. Или смотришь по телевизору в миленькое личико, взятое крупным планом, да предвкушаешь, мол, сейчас камера отъедет, и остальное окажется почти по Чехову. В девушке все должно быть прекрасным: и лицо, и фигура, а там уж дойдет черед и до мыслей.

Рядовой Николай Лавочкин был не столь охоч до слабого пола, сколь его сокамерник Шлюпфриг, да и кто бы сравнился с последним по размеру потребностей? Но именно в суровый миг заточения, поняв, что перед ним живая девушка, причем по десятибалльной шкале красоты вышибающая все двадцать баллов, Коля ощутил себя мужчиной. Мягко говоря, заинтересованным.

Конечно, в свете факела многое могло пригрезиться, услужливое воображение всегда норовит дорисовать картинку посимпатичнее… По чуть слышному скулящему вздоху Шлюпфрига Лавочкин удостоверился в реальности чуда, посетившего сырые казематы. В этих убогих декорациях прелесть открывшегося Коле лица была еще пронзительнее.

Вот разные мужики говорят о ком-то: «У нее идеальное лицо». Врут. Потому что именно у ночной визитерши лицо было идеальным. Не существует достойного описания такого лица, поэтому и хватит о нем.

На белых волосах девушки плясали тени и малиновые всполохи – пламя факела волновалось, непрерывно играя странный спектакль.

Тихо сидящий в углу солдат через силу отвернулся от посетительницы к Шлюпфригу. Того оставила привычная суетливость, острая физиономия потеряла хитрое лисье выражение, вечно бегающие глаза сейчас безотрывно следили за девушкой. Юнец словно стал старше. Голова, вжатая в плечи, сообщала фигуре еще большую сутулость.

– Лю… любовь моя… – промямлил Шлюпфриг.

В ту же секунду девушка шагнула к нему и отвесила звонкую пощечину.

– Не смей называть меня так, – холодно приказала она. – Ты будешь спасен. Это последний раз, когда я тебя спасаю. Завтра же уберешься из страны. Не мучай меня.

Посетительница закончила прерывистый монолог и стала надевать капюшон.

Шлюпфриг протянул к ней руки:

– Марлен…

– Для тебя виконтесса Всезнайгель.

Коля не сдержался:

– Всезнайгель?!

Виконтесса вздрогнула, она не подозревала о присутствии посторонних. Руки, натягивавшие капюшон, остановились на полпути. Пристально всмотревшись в темный угол, где приютился рядовой, девушка удивленно сказала:

– Да ты демон!

– Нет-нет. – Лавочкин выполз под свет факела. – Я просто из иного мира. Скажите, пожалуйста, вы не родственница Тиллю Всезнайгелю?

– А откуда ты его знаешь?

– Он мне сильно помог, – сказал солдат. – Меня зовут Николас.

– Последний дядькин проект, значит, – улыбнулась Марлен Всезнайгель. – И где же ты пропадал несколько месяцев?

– В преисподней. – Коля улыбнулся в ответ.

Шлюпфриг настороженно переводил взгляд с девушки на Лавочкина и обратно.

– За что ты… вы здесь? – неловко спросила виконтесса, решив перейти на «вы», коль скоро узник знал Тилля.

– Мне нужно вернуть знамя. Он, – солдат махнул в сторону оборотня, – притащил сюда и где-то посеял.

– Посеял? Да стоило этому несчастному достать ваш штандарт, тут же нашлись светлые головы, знающие цену этому артефакту. Вы не представляете, как сильно Рамштайнт желал добавить эту вещицу к своей коллекции! Слышите музыку?

Коля кивнул.

– Это праздник во дворце Рамштайнта. Посвященный пополнению коллекции. Даже не представляю, как вы вернете знамя… Так почему вы сюда попали?

– Спросил одного выпивоху, не знает ли он что-нибудь о моем знамени, – горько усмехнулся солдат.

– Ясно. Ладно, ждите. Попробую что-нибудь придумать.

Марлен накинула капюшон и двинулась к выходу. Дверь отворилась.

– Спасибо! – крикнул вслед виконтессе Лавочкин.

Дверь со скрежетом захлопнулась, лязгнул засов.

Коля наставил на Шлюпфрига палец:

– Только не говори, что это была та самая девушка, из-за которой ты теперь человеко-кобель.

Шлюпфриг промолчал.

Солдат принялся шагать по камере, рассуждая вслух:

– Знаковая встреча! Похоже, полоса неудач заканчивается… Только бы выбраться из этой тюряги. А там мы еще посмотрим, кто хозяин знамени! А виконтесса обворожительна, и – надо же! – родственница Тилля! Как все ловко складывается… Марлен, елки-ковырялки!

Сокамерник вскочил и преградил путь Лавочкину. Глазки Шлюпфрига гневно полыхали, а когда он заговорил, слова выскакивали из него подобно выстрелам:

– Ты это… Про Марлен забудь. Она моя любовь, моя единственная любовь. Я, может, живу только благодаря надежде, что она меня простит… Ну, или кто-нибудь расколдует… Забудь о ней, Николас!

Солдат отступил на шаг.

– Да ты, друг, ревнуешь?! Не кипятись! Ты же маркиз, а я всего лишь рядовой Российской армии, да и то числящийся в самоволке.

– Издеваешься… – прошипел Шлюпфриг. – Ты барон. Ты герой королевства Вальденрайх, о тебе книжки написали. А я? Пес в башмаках…

Рыжая голова поникла, оборотень плюхнулся на солому, шмыгая носом.

– Ладно, Шванценмайстер, не дрейфь, солдат ребенка не обидит, – успокаивающе заговорил Лавочкин. – Только никак не возьму в толк такую штуку: если ты так любишь Марлен, то какого хрена ежедневно и еженощно бегал по бабам?

– Зов природы… – всхлипнул Шлюпфриг.

– И Марлен тебя простит, когда узнает?..

Оборотень мигом обозлился:

– Решил заложить, да?

– Дурак. Я подло не играю, в отличие от некоторых ворюг. Хватит болтать, не ровен час наболтаешь еще чего-нибудь, поколочу… Взбодрись, Шванц, надежды юношей питают.

Шлюпфриг испустил тяжкий вздох.

– Питают, вот именно! – Он подскочил к двери, забарабанил в нее кулаками. – Эй, тут жрать дают?..

Как ни странно, дали. Похлебка была дрянная, зато хлеб из отрубей – почти съедобный. Отужинав, Коля взбил сено в кучу, разлегся.

– Слышь, Шванц, – позвал он кобелька. – Дед меня учил, что нужно делать добро даже тем, кому не стоило бы. Когда я встречусь с Тиллем Всезнайгелем, будь рядом. Думаю, он распутает заклятие, наложенное братом. Попрошу, мне он вряд ли откажет.

– Ты это серьезно?! – пролепетал юнец. – Спасибо, Николас! Я обязательно буду… И прости за штандарт…

– Спокойной ночи, – буркнул солдат, смутно жалея о данном обещании.

Лавочкин заснул быстро.

Заснуть-то заснул, только вот снилась ему полная галиматья. Сначала детский хор затянул старую песню «Пропала собака, пропала собака…», а его прервал какой-то азиат, наверняка кореец, кричащий: «Пропала собака?! Надо было в холодильник класть!» Потом Шлюпфриг убегал от странного корейца… Затем мимо Коли прошла Марлен в плаще с капюшоном, он воскликнул: «Девушка, можно с вами познакомиться?», но она не отреагировала, зато откуда-то сверху раздался строгий женский голос: «Девушка не отвечает или временно неприступна…» И тут-то Марлен остановилась, обернулась, но это была не виконтесса, а Колина сельская любовь – спасенная им от дракона Эльза. «Вылитая Алиса Селезнева», – подумал Лавочкин. Эльза-Алиса покачала головой и исчезла. Перед солдатом предстал прапорщик Дубовых, боевито размахивающий кулаками и вопящий: «Держите меня семеро! Пьяный я…» Палваныч не врал: позорно пошатнувшись, он ударился оземь и обернулся сереньким козликом… После этого Лавочкин вдруг осознал себя Генри Баскервилем. За окном царила зловещая ночь, откуда-то с болот донесся жуткий вой. «Кто это?» – в страхе спросил Баскервиль. Верный Бэрримор был в курсе: «Это собака Шлюпфриг, сэр». Тогда Коля решил сменить тему: «А что у нас сегодня на ужин?» – «Овсянка, сэр!» – доложил Бэрримор и снял крышку с огромного блюда. В центре располагалась жареная тушка овсянки. «Птичку жалко!» – капризно заявил солдат и проснулся.

На решетке окна, на фоне предрассветного сумеречного неба сидела черная птица.

– Овсянка? – прошептал Лавочкин.

– Кар! – обиженно ответила птица и улетела.

Птицу звали Враном. Вран был личным магическим поверенным Хельги Страхолюдлих. Он нашел хозяйку накануне вечером, изрядно удивленный тем, как она попала в Дриттенкенихрайх. Но Вран – слуга, а слуги не задают вопросов.

Графиню-ведьму беспокоило отсутствие Николаса. Она сразу же послала ворона его искать. Опытный Вран подслушал несколько разговоров, обнаружил солдата в камере и теперь прилетел на постоялый двор с докладом.

Хельги не было в комнате. Ей не спалось, она спустилась в стойло, к бедному козлику Палванычу.

Спланировав в чердачное окно, ворон уселся на кормушку, стоявшую перед прапорщиком.

– Хозяйка, кар-р-ртина непр-р-риглядна: Николас сидит в тюр-р-рьме.

Страхолюдлих вскрикнула, закрывая рот ладошкой:

– Как?! В тюрь…

– Ме? – закончил Палваныч, тряся розовыми ушами.

– Пр-р-равильно. И я даже знаю за что…

– …И за что меня посадили именно с этим чучелом собаки? – проныл Лавочкин, слушая храп Шлюпфрига.

До рассвета оставались считанные минуты, и проклятый колдуном маркиз пока сохранял человеческий облик. Где-то далеко-далеко весело пропел петух. Шлюпфриг заворочался и внезапно скорчился в сильнейшей судороге.

– У… – только и смог вымолвить он.

Тело его забилось, обрастая шерстью. Коля стал свидетелем оборотнической метаморфозы.

– Да… Сначала козел, теперь собака… Что день грядущий мне готовит? – прошептал солдат.

Тем временем превращение Шлюпфрига закончилось.

– Добрейшего вам утра, милостивый государь! – рассыпался бисером Пес в башмаках.

– Привет, привет, – пробубнил Лавочкин, предвкушая многочасовую пытку кобельком-говоруном.

– О, на вас, вероятно, оказало пренепреятнейшее впечатление мое превращение? Не извольте испытывать беспокойствие, дорогой Николас, сие есть явление регулярное, но не частое. Просто в следующий раз будете знать, когда отвернуться.

– Слушай, Шванценмайстер, ты не помолчал бы пару часиков? Дорогой Николас хотел поспать еще.

– Помолчать? Со всенепременнейшей обязательностью! Я буду нем, словно гробница.

– Спасибо. – Солдат отвернулся к стене.

– Не стоит благодарности.

Парень промолчал.

– Эх, – через минуту протянул пес.

Не дождавшись Колиной реакции, Шлюпфриг запел:

– Заткнись, пожалуйста! – рявкнул Лавочкин.

– Ой, извините, Николас, забылся…

Через пару минут благословенной тишины пес взвизгнул и зачесал задней лапой за ухом. Звук, как известно, получался вертолетным.

Коля резко сел, намереваясь обругать докучного сокамерника.

– Ты… Ты… А, толку-то… – Солдат махнул рукой и повалился на спину.

В окно влетали далекие звуки вальса. Наверное, Рамштайнт все еще праздновал обновку.

– Эх, – снова подал голос Шлюпфриг. – Как я танцевал, как я танцевал…

Лавочкин досчитал до десяти.

– И давно ты ведешь образ жизни кобеля?

– С периода полового созревания…

– Да не в этом смысле, Казанова. Когда тебя заколдовали?

– Почти три года назад.

– Ого! Тяжело.

– Поначалу тяжело было. Даже топиться бегал. Но какой-то дед на лодке вытащил.

– Герасим или Мазай? – схохмил Коля.

Пес не понял. Пришлось объяснять.

– Шутить изволите, Николас, – проговорил Шлюпфриг, выслушав истории о немом батраке и зайцелюбивом деде. – А мне было отнюдь не до смеха. Я бежал из дома, ибо сердца моих родителей разбились, позор пал на древний род, закрылись все перспективы, кроме сторожевой службы.

– Тоже вариант.

– Увы! Я же дневной пес, а нарушители норовят орудовать под покровом ночи.

– Упс!

– О, вы извлекли крайне подходящий случаю звук. В общем, я пал. Низвергнувшись в самое подлое сословие, странствовал по Дробенланду. Родину я оставил, чтобы обо мне поскорее забыли. Однако стыд и несчастную любовь не обманешь, они преследуют меня три долгих года, и нет конца моим мытарствам.

Пес расплакался. Лавочкин, как мог, утешил соседа. «Елки-ковырялки! – думал солдат. – Это вороватое чучело чертовски осложнило мне жизнь, а я его жалею!»

Принесли завтрак. Есть не хотелось, но для разнообразия узники пожевали.

Время тащилось, будто улитка скандинавского происхождения. Кобелек болтал без умолку. Сначала Коля слушал, потом осоловел, мысли прихотливо понеслись от темы к теме, затем он задремал. Проспал недолго, Шлюпфриг и не заметил, что слушатель отключался.

– Николас, одарите меня откровенностью, поведайте о себе, будьте любезны, а? – неожиданно предложил пес.

Солдат пожал плечами: почему бы и нет?

– Ну, обо мне много не расскажешь. Родился я в Рязани. Это город такой в моем мире. Очень большой город, между прочим. Там живет столько народу, сколько я тут, у вас, за все время не встречал. Эх, скучаю я! Вот, бывает, закрою глаза, надеясь представить, что гуляю по Парижу, а все равно вижу Рязань. Дворян у нас нет, их наши прадеды вывели за ненадобностью…

– Как это?!

– Как класс. Поэтому власть у нас не королевская.

– Кто же управляет?

Лавочкин почувствовал, что объяснить наше государственное устройство будет трудновато. Но по мере сил растолковал.

– А! – обрадовался Шлюпфриг. – Прямо как при нашем Рамштайнте!

Коля подумал и спорить не стал.

Для краткости.

– Так вот, рос я, рос, в шесть лет пошел в школу, а потом в радиотехническую академию. Это такое высшее учебное заведение. Парень-то я неглупый, только слегка несобранный. В общем, выгнали меня сначала с военной кафедры, потом вовсе…

Коля помрачнел, вспоминая неприятный эпизод.

– А что такое военная кафедра? – поинтересовался пес.

– Хм… Место, где студентов учат военному делу. Но я-то человек совсем не военный… Слабо дисциплинированный, сильно раздолбайский. Вся эта нехитрая премудрость в меня не лезет. Когда в армию попал, мучился. Зато здесь, у вас, – воля вольная!

Солдат с энтузиазмом развел руки в стороны, задел грязную каменную стену тюремной камеры и понял, что сморозил глупость.

– Нда… Правда, не везде.

– А как вы в наш мир угодить подвиглись?

– Стоял на посту да провалился. Дырка между мирами образовалась. Вот представь: твой мир – яблоко, и мой мир – яблоко. Лежат они рядом, бочок к бочку, на полке. В моем яблоке живет червяк. Ползет он, ползет. Грызет мякоть. Упирается в кожицу, прокусывает ее, а вместе с ней прокусывает кожуру соседнего яблока и грызет дальше, полностью в него переползая.

– Вот же сугубо мерзостный паразит! – воскликнул Шлюпфриг.

– Кто?

– Червяк! Два яблока испортил… Ну и как вы попали в наш мир, простите, что перебил?

– Э… – Коля растерялся. – При помощи магии.

– Я так и знал! – Пес победно задрал нос. – А дальше?

– Да, в проницательности тебе не откажешь. Дальше? Я выбрался из Зачарованного леса, спас деревеньку от великана. Познакомился с прекрасной… То есть с красивой… С симпатичной девушкой по имени Эльза. Победил дракона, который за ней прилетел.

– О! Как сера ваша история на родине, и сколь романтична и красочна она здесь, в нашем мире! Невинная девушка, спасенная от дракона!

– Ну, не совсем невинная… – Лавочкин потупился.

– Ха-ха, да вы, батенька, ходок! – очарованно воскликнул Шлюпфриг. – А намедни мне пенять изволили!..

О чем еще могут посплетничать в заточении мужчины, особенно если один из них молод, а второй – натуральный кобель? Конечно, о женщинах.

Невкусный обед, непитательный ужин и разговоры, разговоры… Несколько раз докучный пес выводил из себя Лавочкина, и тот принимался напевать знаменитую песню о попе, у которого была любимая собака, недальновидно съевшая кусок мяса… Шлюпфрига эта песня отчего-то расстраивала. На непродолжительное время он становился шелковым.

Бесконечный день истек, ночь захватила власть над Пикельбургом. Праздновавшему Рамштайнту было не до узников. Обретение знамени требовало самого вдумчивого и роскошного отмечания. Подданные криминального короля забеспокоились: не сравнялся бы он в привычках с официальным монархом.

Служба тюремщика уныла и монотонна. Если на посту оказывается более одного стражника, дежурство превращается в куда более интересное времяпрепровождение. Тюремщики режутся в азартные игры, травят байки, играют в прятки… А еще они пьянствуют. Вместе, как известно, веселее.

Тюрьму Рамштайнта, где томились рядовой Лавочкин и кобель Шлюпфриг, охраняла пара громил, не осененных крылом интеллекта. Сегодня на повестке дня, точнее, ночи стоял бочонок крепленого эля, будто бы случайно подсунутый стражникам разумницей Марлен.

К полуночи тюремщики изрядно напировались. Тот, что помладше, вышел во двор «проверить обстановку», вернулся на вахту, где его ждала очередная полная кружка.

– Засов! – буркнул старший.

– Ну, за сов, так за сов!.. – поднял кружку младший.

– Это не тост, придурок, дверь закрой на засов!

Младший скосился на выход, икнул и заявил:

– Вот допью и закрою.

Старший попробовал сострожиться:

– Ну, смотри у меня!

– Да смотрел я у тебя, – отмахнулся младший, – все как у людей…

Проблема засова забылась, эль тек рекой, и вскоре сон сморил хмельных стражей. Дверь неслышно отворилась, и в тюрьму проникла Марлен Всезнайгель.

«Рискую, как последняя девчонка, – мысленно распекала она себя. – Сначала этот дурацкий подкуп, теперь пособничество в побеге… Трудно будет остаться вне подозрений. Люди Рамштайнта умеют дознаваться… Ладно, сначала дело, потом нюни!»

Идеальная фигурка, обтянутая черным костюмом, скользнула в коридор темницы. Войдя в камеру, Марлен остолбенела: узников не было.

«Опоздала!» – эта мысль прогремела громовым раскатом.