Баллады снова солгут

5

А дальше был почти обморок, и моя память служила мне плохо. Помню только, что в сено я влезла не сама. Помню, что бездыханное тело, ещё несколько минут назад бывшее живым человеком, Святоша тоже куда-то отволок, бормоча ругательства. Меня же он спрятал на самом дне телеги, и уже сквозь муторную полудрёму я чувствовала, как она трясётся во время езды.

Рассудок вернулся ко мне только тогда, когда картина звуков вокруг меня окончательно перестала напоминать злополучную площадь. Содержимое моего несчастного черепа, похоже, совсем размякло — разве что не булькало. Булькало, однако, в горле. Я не сразу поняла, почему — но, когда потихоньку пробудились чувства, осознала, что меня тошнит, и тряская тележка этому очень способствует.

Сдерживаясь изо всех сил, я осторожно высунула нос из-под мёрзлого сена. Мимо мерно проплывали укрытые снегом виды на Сандермау. Тележка хрустела колёсами по снегу на горной тропе под Спящим Быком — цельным куском гранита неимоверных размеров. Над ней уже начинались пики Итерскау — непроходимые твердыни, «Ветрила Мира», как их называли старожилы. Они граничили с древними землями эльфов.

Тошнота стала совсем нестерпимой. Рот открывать не хотелось, поэтому я переползла туда, где сидел правивший телегой Святоша, и потянула его за полу дублёнки. Он обернулся:

— Очухалась?

Я зажала рот рукой и, кажется, икнула. Святоша все понял, потянул вожжи с характерным крестьянским «Тпрууууу!», и телега остановилась. Он проворно соскочил с неё, подошёл ко мне.

— Ну, ну. Давай-ка, вылезай. Чуть-чуть потерпи. Вот так.

Оказавшись на земле, я больше не смогла сдерживаться. Святоша меня немедленно отпустил, и я схватилась за обод колеса, чтобы не упасть. На какое-то время возникло ощущение, что меня выворачивает наизнанку. Мне было отчаянно стыдно перед Святошей, но я ничего не могла с собой поделать. Когда рвота прекратилась, я выпрямилась, хоть и с некоторым трудом.

— Извини, пожалуйста, — утробно-гнусавым голосом сказала я. — Ужас что такое.

— Бывает, — отозвался мой спутник. — Повернись-ка.

Я покорилась, и он натёр мне щеки снегом. Это помогло: бодрость ко мне отчасти вернулась, если только вообще возможно быть бодрой после такой бурной ночи. Я огляделась и поняла, что мы теперь находимся на ближнем перекрёстке трёх дорог. Одна на Арос — городок, который мы только что покинули, вторая — торговый тракт, ведущий вниз, в предгорья, а третья — полузаброшенная тропа, уходящая в Итерскау, к каким-то старым святыням.

— Н-да, — сказал Святоша задумчиво. — В тот раз я здорово ошибся, когда убегал.

— Как это? — поинтересовалась я, принимая предложенную им флягу.

— Я ушёл наверх.

Во фляге оказалось что-то очень горькое и жгучее. Я хлебнула, поперхнулась и выдавила:

— Зачем? Там же, кажется, ничего нет?

— Не знаю. Я тогда пеший был, брёл полночи только досюда… По ночному-то холодку каково, а? Да и как пешком далеко уйти? Я, наверное, потому самый трудный путь выбрал, что думал — они за мной туда не пойдут… Мне следовало верить в них больше. Ладно, миледи, теперь объясняй.

— Что? — не поняла я. — И с чего это вдруг я стала «миледи»?

— Что ты сделала с тем стражником? Готов руку дать на отсечение, что это какая-то магия. И если я не стал задавать вопросов, когда ты отомкнула камеру соломкой — ну, мало ли, всякие мастера бывают — то выжженные глаза уже как-то… чересчур.

— Магия, — признала я.

— Тогда как ты вообще угодила в эту историю? Ты что, не могла глаза им отвести… Или… Ну, не знаю… Улететь?

Неожиданно для самой себя, я засмеялась.

— Нет… Тут всё… не так легко объяснить.

— Ладно, миледи, не трудись пока. Тошнит ещё?

— Уже нет.

— Тогда забирайся обратно в сено. Не будем терять времени.

…Придорожный кабак «Летай — не падай» не отличался чистотой и радушным хозяевами, но, по крайней мере, был немноголюден. Мы успели сильно проголодаться, а путь предстоял долгий. Следовало уходить ниже, в леса. Святоша сказал, что знает какое-то место, где можно будет отсидеться. Я, правда, не совсем поняла, о чем он говорил — то ли о лагере контрабандистов, то ли о разбойничьей деревушке… В общем-то, мне было все равно.

Когда мы добрались до кабака, я с огромным облегчением слезла с телеги и чудом доползла до ближайшей скамьи. Рисуя картину окружающего мира исключительно по звукам — безболезненно я могла рассматривать только свои ноги — я поняла, что Святоша принёс две кружки и поставил их на стол.

— На, выпей, — сказал он, подвигая ко мне одну из них.

— Что это? — спросила я, обхватывая сосуд пальцами.

— Ром.

— Ром? Зачем?

— Тебя взбодрить. И согреть заодно. Пей, хуже точно не будет.

Я повиновалась. Острое, терпкое тепло хлынуло по моим жилам, разогнало кровь и молоточками застучало в ушах, прогоняя тупую и нудную боль. Мир на несколько мгновений стал мутным и отстранённым.

— Но больше не дам, — меня пихнули локтем. — Долго отдыхать, я думаю, не придётся.

— Почему они ещё не гонятся за нами? — выдавила я слабым голосом.

Святоша ответил не сразу; некоторое время я слышала только громкие глотки. Осушив кружку, он поставил её на стол и сказал:

— Потому что устроено у них там все по-свински. Я ещё когда служил, заметил. У них никогда не бывает запасного плана на тот случай, если что-то пойдёт не так. Вот так и сегодня: они были уверены, что мы не выйдем из камеры, но мы вышли. Бес с ним, вышли и вышли — на то и стража, чтобы поймать нас, пока мы в городе. Они знали, что мы не выйдем из города, но мы опять спутали им карты, покинув его. Тут уже им придётся серьёзно напрягать то, чем они там думают. Задним умом они, конечно, крепки — ничего не скажешь, но…

— Может быть, они вообще про нас забудут? — с надеждой предположила я.

— Про тебя — вполне возможно. Даже наверняка. Про меня — ни за что. У его светлости Гьяльхельма Аросского ко мне личные счёты, сама ведь знаешь.

Я широко зевнула, сама удивившись силе зевка.

— Так что, — продолжал Святоша, вновь наполняя свою кружку, — если нас начнут догонять, я тебя просто засуну в ближайшие кусты.

— Но… — вскинулась я.

— И свяжу перед тем, если надо, — твёрдо оборвал мой порыв бывший узник Аросской тюрьмы. — Даже на кляп не поскуплюсь. Ясно?

— И что, ты им так просто сдашься?

— Нет. Живым, во всяком случае.

— Что-то ничего не понимаю, — я начала злиться. — Что ты хочешь этим сказать?

Святоша пожал плечами.

— Ну, я же все-таки убил этого парня. Меня по закону должны были казнить уже давно. Я не буду сильно страдать, если судьба отнимет у меня свою неожиданную милость. Не особенно она мне и нужна.

— Ты бредишь, — сказала я неуверенно. — Ты же не виноват. Он ведь совратил твою невесту…

Ответом мне было раздельное и язвительное «ха-ха-ха».

— И что с того-то? Если смог совратить, значит, не судьба нам с ней было счастливыми быть.

— Разве он её не против воли взял?

— Письма-то мне она точно не против воли писала.

— Письма?

Мне показалось, Святоша опять издал что-то вроде смешка. Прозвучало это ещё грустнее.

— Прости, забудь… Не так боги судили… На пути к счастью моему не держи меня…

Голос его сорвался, и он размашисто приложился к кружке. Какое-то время слышались только глотки.

— А ты уверен, что она их писала? — спросила я недоверчиво. — Хочешь сказать, крестьянка читать умела?

— Кто тебе сказал-то, что она крестьянкой была?

— А что, нет?

— Нет. Дочка купеческая. Её отец с матерью потом из города уехали. Она у них единственная была, вот и учили всему. Я-то сам давно навострился буквы разбирать… у меня, знаешь ли, отца богатого не случилось, так что — либо учиться хоть чему-то, либо в вышибалы трактирные…

Он говорил так спокойно, что мне почему-то стало страшно.

— Я там всё бился, чтобы меня в Арос перевели. К ней поближе. А тут эти письма, значит. Ну что я сделаю-то? Держать её? А кто я ей, чтоб держать? Потом друг один старый рассказал, чем все обернулось… Опять же, этот знатничек что, её со скалы толкал? Нет. Она сама так решила. Родителей жалко, разве что. Вот у них было право обвинять кого-то, но они этого делать не стали. А значит, и я не должен.

— Зачем же ты тогда?..

— Не удержался. Как ветер смеётся, знаешь? Вот и надо мной посмеялся: дня не прошло, как я о её смерти узнал, и тут на моё прошение о переводе ответ пришёл. Утвердили… Я-то, конечно, на попятную, просил меня хоть куда, неважно, но… И тут, значит, пили мы. Ну, праздник, понимаешь? А мы-то не стража, чтобы в праздник мостовую пятками чесать… И тут он. Угощает всех… Капитан ведь.

— Ага, и покоя от него никому не было, да?

— Не больше, чем от многих солдат из простых. Куролесил, конечно, знатно, по чину. Ему слово против все сказать боялись из-за дядюшки — не то, что простым. Ты думаешь, иные солдаты до баб меньше охочи? Или кулаки почесать?

— Странный ты, — возмутилась я. — Почему ты так о нем говоришь? Как будто защищаешь!

— Я не странный. У меня просто времени подумать в камере хватило. Сначала, конечно, я себя кругом правым считал. А потом что-то мыслишка мелькнула, что не так все просто. Ну, обозвал он её шлюхой при мне, да. Сволочь он, за это я его и после смерти не простил. Но она-то свой выбор сама сделала, вот в чём вся соль! Не силой брали — сама пошла. Значит, так любила, и в чём тут его вина? А тогда я не думал. Вообще. Просто встал, сказал ему заткнуться. Потом в зубы. Потом нож. Бил — не думал. Одним движением, как рука пошла. От уха до уха… и ушёл. Руки в крови… И так и не думал ни о чем. Кровавый туман перед глазами помню, остальное — не очень… Через стену перелез как-то… и ушёл. В одной рубахе, как был. И с ножом. Как не замёрз насмерть, не знаю. Сколько-то дней плутал… не считал. Потом в снег зарылся, чтоб не окочуриться совсем. Очухался уже тогда, когда бить начали, — Святоша закончил говорить уже почти монотонно и глядя перед собой в пустоту. В его глазах словно потушили свет.

— Как же ты себе ноги не отморозил? — удивилась я, хотя чувствовала — ему не очень-то важно, слушаю я его или нет. — Ты ж босой был.

— Сначала — нет. Сапоги с меня уже потом стащили. То ли хотели помучить, то ли просто глянулись кому. Неплохие были. Да и вообще-то мне холод нипочём, долго терпеть могу. Поэтому и хотел на севере поселиться.

— Вот оно как… Слушай, а сколько ты уже зим видел?

Святоша удивлённо глянул на меня:

— С чего это такой вопрос? Двадцать шесть. А что?

— Да просто мне тут подумалось, — полусонно сказала я, — что одна эта зима всех предыдущих тебе стоит.

Он прыснул:

— Спи. Шутница…

Я не видела в этом ничего смешного, но мои глаза уже и впрямь закрывались.

Из плена серых, тревожных снов меня вырвал тычок под ребра. Я еле сумела разлепить веки. За окном на разные голоса стенала ночь, и я снова уронила голову на руки.

Меня толкнули ещё раз и беспокойно зашептали:

— Просыпайся, тревога! Ну!

— Что случилось? — я зевнула.

— Сама посмотри. Да не на меня, в окно!

В колючей, липнущей к окну пурге зияли жёлтые пятна масляных фонарей и раздавались чьи-то грубые голоса. Вот кто-то прошёл совсем близко к окну, и я различила гербовую накидку Ароса. Этой нехитрой картины оказалось достаточно, чтобы разом согнать с меня всякий намёк на сонливость.

— Догнали, — выдохнула я.

— Ага, — кивнул Святоша как-то обречённо. — Чай, не на крестьянских кобылках скакали. Князь Гьяльхельм скакунов с Нижних Лугов заказывает, где уж тут удрать…

— Что будем делать?

Брови Святоши сошлись в один угол, сделав его лицо почти старым.

— Ну, я же сказал. Забыла?

В дверь таверны забухали кулаком. Час был поздний, хозяин уже заложил вход толстой доской. Шумела пурга, шумели за окном ночные гости, ржали лошади…

— Ты вот сейчас сидишь тут очень тихо, — продолжал Святоша, понизив голос до шёпота. — Даже не шевелишься, ясно?

— И что?

— И просто смотришь, что будет. Ну, повтори, что я сказал!

— Что?..

— Что ты сидишь… и… ну?

Подошедший к двери хозяин отлетел, когда она сорвалась с петель, не выдержав ненастья и грубой силы. Ноги в тяжёлых сапогах ступили на скрипучие половицы, в тусклом свете блеснули алебарды. Святоша одним прыжком оказался у стойки, схватил воткнутый в столешницу нож и кинулся на вошедших, точно горная кошка.

А они уж точно не ожидали такого натиска. Короткий, радостный блеск стали, дикий крик, поток крови из чьего-то лица… Порывистый перехват алебарды у падающего тела, отскок назад, медленный блик на остром металле, направленный против смятенных, недоуменных, отшатнувшихся врагов.

Я зажала себе рот обеими руками, когда на меня неожиданно обрушилось осознание того, что Святоша имел в виду. И того, что он это серьёзно. Вопреки его приказанию не двигаться, я оглянулась на окно. Насколько я могла судить, отряд за нами послали небольшой.

— Сдавайся! — гулко рявкнул кто-то. — Именем князя Гьяльхельма Аросского!

— Зачем? — спокойно спросил Святоша. — Вы меня все равно убьёте. Да и я никуда не бегу, видите? Подходите, берите! Ну!

На лицах стражников, обрамлённых поблёскивающими койфами, проступило некоторое уважение. Тот, кто призывал его сдаться, был явно чином повыше, судя по шлему.

— Слушай, парень, — сказал он. — Ну не надо, а? Ты же сам знаешь, что умрёшь. А я тебя видел в деле, и знаю, что голыми руками мы тебя тоже не возьмём. Ну, чем мы-то провинились? Мы враги тебе, что ли? Мы только дело своё делаем. Зачем тебе эта кровь на руках? Не дури.

Лицо Святоши дрогнуло, и он усмехнулся.

— Дядя Гимбальт, ты, что ли? Тебя по мою душу послали?

Стражник вздохнул и стащил шлем.

— Я. Князь-то не дурак. Если ты за неделю в горах не скопытился, значит, второй раз ошибок повторять не станешь, и мелюзга тебя не словит. А за родную кровь он отомстить хочет. Сдавайся, парень. Не грязни душу.

Пальцы Святоши побелели от силы, с которой он стискивал древко. На меня никто не обращал внимания, и я кусала руки, стараясь удержать противный ком в горле.

— Анаки, — сказал стражник Гимбальт, — уж прости старика.

На столе по-прежнему стояла пара кружек. Будь я проклята, на этот раз я не буду ждать жжения в голове, чтобы действовать.

Я сцапала одну из них и запустила в Гимбальта, снявшего шлем совершенно зря. Глиняный сосуд был тяжёл, а я все-таки обладала какой-никакой меткостью. Гимбальт охнул и начал слепо отклоняться назад, на собственных подчинённых, которые мигом отвлеклись от жертвы.

Вторая кружка полетела в окно, которое со стонущим звоном разбилось.

— Пошли, — крикнула я, сорвавшись на противный визг. — Ну, давай, айда!

Святоша, надо отдать ему должное, соображал очень быстро. И двигался тоже. Это рассказывать долго, а на самом деле счёт шёл на какие-то жалкие мгновения, которые я крала у судьбы, сама толком не понимая, зачем.

Сначала он схватил меня за талию и просто швырнул в проем. Отфыркиваясь в сугробе и глотая ветер, я увидела, как он выпрыгивает следом. Затем он дёрнул меня вверх, поднимая. Двое стражников, оставленных с лошадьми, дёрнулись, перехватывая оружие. Святоша просто влетел в седло ближайшего скакуна, сгрёб меня за шкирку, и я почувствовала, как меня укладывают на лошадь поперёк, словно какой-нибудь бесчувственный мешок. В голове снова зашумело, но на обмороки уже не оставалось времени.

Скакун вздыбился, пришпоренный отчаянным всадником. Мёрзлая земля и снег стали чуточку дальше от меня, я слышала, как кто-то что-то кричит через пургу, но всего лишь миг — и в моем поле зрения остались только мелькающие копыта, а в ушах — свистящий, визгливый ветер.

…Лошадь встала. Или конь, уж не знаю хорошенько, кто это был. Мне эта скачка далась так трудно, что разбираться в подробностях не хотелось совершенно.

День уже вступил в свои права. Хмурый, тяжёлый, зимний, он супился на нас мохнатыми снежными бровями. Святоша пытался понукать скакуна, но тот тяжело дышал и делал вид, что ничего не понимает. Тяжело вздохнув, Святоша спешился сам и снял моё бездыханное, совершенно убитое тряской тело.

Неспособная устоять на ногах, я брякнулась в снег. Святоша склонился надо мной и принялся потряхивать меня за плечи — осторожно, так, чтобы голова с них не скатилась.

— Ну, ты живая? Скажи хоть что-нибудь, ну!

Я чихнула и подняла на него глаза.

— Живая, — голос хрипел.

— Почему ты не сделала так, как я тебе сказал?!

Я смотрела на него без единой мысли в голове. Смысл его слов до меня вроде как доходил, но я решительно не понимала, какой ответ ему нужен.

— Ну почему ты просто не сидела тихо? — руки Святоши стиснули мои плечи. — Кто тебя вообще просил?! Теперь они тебя не отпустят, если снова догонят нас, да и в город тебе дороги больше нет…

Мне захотелось взглядом передать всю степень своего презрения к его словам, но не уверена, что мне удалось.

— А пошёл ты, — бессильно выдохнула я и поднялась, собравшись с силами. Повернувшись к нему спиной, я захрустела подошвами сапог по снежному тракту, пряча в рукавах ладони.

Падал снег, тихий и мелкий. Мои щеки уже почти совсем перестали чувствовать холод. Хотелось плакать от усталости, и в голове будто бы поселился рой пчёл. Мучил сосущий голод. Где-то внизу зима крыла своими белоснежными козырями бессильные леса. Где-то там были тёплые очаги, еда. Мы могли до них дойти, хоть путь и предстоял долгий.

Я прошла совсем немного, всего с десяток-другой шагов, когда хруст снега под ногами вдруг стал двойным, и Святоша нагнал меня.

— И куда мне идти, по-твоему? — тихо спросил он.

— Не знаю, — безразлично отозвалась я. — Мне все равно. Просто я, знаешь ли, уверена, что умереть мы всегда успеем.

— Тут у них в перемётной сумке нашёлся кошель, хлебец и фляга с чем-то крепким, — сказал Святоша, вздохнув. — Ближайшее место, где можно согреться — Семихолмовье, контрабандистская деревушка. Дня за три-четыре дойдём. Если не будем спать, то, может, и раньше.

— Откуда ты, солдат, знаешь про контрабандистские деревушки? — осведомилась я.

— Я всего два года служу… Служил. И в службу-то я из-за Маннеке подался.

— Маннеке?

— Та девчонка из Ароса. А до того я с её отцом работал, товары кое-какие возил, на которые в Аросе пошлина больно высокая…

— И он тебе позволил жаться к своей дочке, зная, кто ты? — изумилась я.

— Почему нет-то? Его это вообще не волновало. А вот её саму и её мать — весьма. Как-то так.

— Ладно, допустим. А нагнать нас теперь могут?

— Могут. Но мы сойдём с тракта.

Я удивлённо посмотрела на него. Святоша… улыбался! Даже не губами, скорее глазами и очень сдержанно, но все же это была улыбка.

— Говорят, наироу нельзя доверять, — сказал он. — Но я рискну. По крайней мере, до Семихолмовья. Как тебя там… Эльн?

Я поморщилась:

— А как тебя — Анаки?

— Понял, — улыбка Святоши проступила ещё ясней. — Придумаю что-нибудь другое, значит.