Багровое око

Глава 1. Таинственное плато

Из всех вещей, которые утонули, вывалившись из пироги, больше всего Шумри было жаль цитры своим музыкальным инструментам он привязывался, словно к живым существам, нежным и добрым. На следующей стоянке он принялся мастерить нового звонкоголосого друга. Материалом служили тонкие сухожилия из ног молодой антилопы, мясо которой пошло на ужин, да половина скорлупы огромного ореха. Жилы антилопы звенели высоко и тонко, голосок у новой цитры получился плачущим. Когда в пред сумеречной тишине он испробовал свое творение, киммериец поморщился.

— Уж слишком она скулит!

— В унисон нашей с тобой судьбе, — философски заметил Шумри. — Взамен развалин древних городов, полных золота и самоцветов, которые я наобещал тебе, — лишь раны, болезни и снова раны…

— Положим, раны не позорят мужчину, — возразил Конан. — Что же до развалин, — он посмотрел на вздыбившийся вперед зубчатый массив гор, — чует мое сердце, что мы, возможно, как раз приближаемся к ним

— Да, от этих громад веет какой-то тайной, — согласился Шумри. — Пусть не древние города, но уж что-нибудь интересное мы там встретим непременно..

На третий день пути те самые горы, которые они разглядывали, стоя у обрывающейся вниз струн водопада, приблизились вплотную. Острые их вершины закрыли половину небес. Река совсем сузилась и стала такой глубокой, что веревка в двадцать локтей с привязанным на конце камнем не достигала дна. Пирога неслась стремительно, то и дело рискуя зачерпнуть бортом воды и перевернуться. Приходилось проявлять чудеса ловкости, стоя на коленях на дне и используя весло в качестве руля.

Неожиданно пенящаяся струя воды впереди исчезла. Она обрывалась у каменной толщи, вздымающейся отвесно вверх на высоту не менее тысячи локтей. Это было гигантское плато с ровной, поросшей лесом вершиной. Снизу деревья казались короткой зеленовато-голубой шерстью.

Бурля и клокоча, река ныряла в отверстие у подножья плато, устремляясь в подводное русло. Конан и Шумри едва успели выпрыгнуть в воду и с трудом выкарабкаться на каменный берег. Пирогу они спасти не успели: с бешеной скоростью ее утянуло в каменный зев.

К счастью, новорожденная цитра, висевшая на плече немедийца, на этот раз уцелела. Кроме нее, кинжала и меча на бедре Конана, у них ничего не осталось.

Обсохнув и отдышавшись, разом обнищавшие путники устроили недолгий совет. Нужно было выбирать одно из двух; либо пробираться вдоль каменной толщи на запад, сквозь тесно обнявшиеся, переплетенные лианами деревья, колючие кусты и осыпи валунов — в надежде когда-нибудь ее обогнуть и вернуться к прежнему направлению; либо — продолжать двигаться на юг, то есть карабкаться по почти отвесной стене, где опорой для рук и ног будут лишь узкие карнизы и трещины, да пучки сероватых кустов.

Под давлением киммерийца спутники выбрали второй путь. Была надежда, что, пройдя поверху, они отыщут свою реку, которая должна же когда-нибудь выйти на поверхность, К тому же, если и есть в этих краях развалины древних городов с подвалами, набитыми сокровищами, со скелетами, сжимающими в рассыпавшихся пальцах драгоценные рукояти клинков, то на огромном плато, с которого видны все окрестности на несколько дней пути, самое место такому городу.

Восхождение заняло полдня и оказалось довольно трудным. Мучительнее всего была жажда. Воду они не взяли, чтобы не отягощать плечи лишним грузом, но уже через короткое время после начала подъема проклинали себя за беспечность. От жажды кружилась голова и мутнело в глазах, а если стоять при этом на узком каменном выступе с пропастью за спиной… то лишь милостью светлых богов можно объяснить, отчего они не сорвались вниз, дробя черепа и кости о поросший лишайником гранит.

Не раз Шумри казалось, что он больше не выдержит. Когда он с трудом добрался до маленькой площадки, где можно было перевести дух, отлепив потную грудь от шершавого камня, и поднял голову вверх, стон отчаянья вырвался из его пересохших губ. Выше стена была совсем гладкой, почти без трещин и выступов… Неожиданно что-то белое пронеслось возле его лица, обдав прохладным ветром. Птица — та самая, что приплывала к нему ночью и оставила перья, либо очень похожая на нее — села на скалу в двух локтях от его измученного тела. Немедиец обрадовался ей, словно доброй знакомой или радостной вестнице. Ее черные круглые глаза смотрели на него с осмысленным, почти человеческим выражением. «Приободрись! — словно хотела сказать ему птица. — Осталось немного!» Шумри оглянулся на Конана, чтобы тот тоже взглянул на светлую вестницу, но киммериец уже был локтях в десяти выше него, взбираясь медленно, но безостановочно и упорно. От его распластанной вертикально фигуры, загорелой до цвета темной бронзы, с отросшей ниже лопаток гривой черных волос, исходила спокойная сила. С благодарностью взглянув на птицу и улыбнувшись ей, Шумри снова пополз вверх…

— Клянусь Кромом, сюда стоило карабкаться, хотя бы для того, чтобы взглянуть вниз! — воскликнул Конан, когда они, одолев последний каменный барьер, растянулись на прохладной траве вершины.

— Да… глядя на это, начинаешь понимать, отчего боги редко сходят на землю, но предпочитают смотреть на нее сверху, — заметил Шумри, еле шевеля распухшим от жары языком.

Долго любоваться на раскинувшийся под ними зеленый, палевый и голубой мир они не стали: нужно было срочно отыскать воду и припасть к ней, пока душа не выскользнула из иссушенного тела. К счастью, ручей им попался скоро: прохладная быстрая лента искрилась в траве, и они не отрывались от нее до тех пор, пока не стали задыхаться.

— Послушай, — ополоснув лицо и намочив волосы, удивленно сказал Конан, — куда подевалась жара?

Действительно, зной, так измучивший их за время восхождения, на вершине не ощущался. Свежий ветерок причесывал листья. Яркое солнце лишь дарило тепло, но не жгло.

На ровном плато, под лучами милосердного солнца растительность была совсем иной. Хотя здесь попадались и пальмы, и баобабы, и лианы живыми веревками опутывали стволы, но деревья стояли не вплотную. Не было ни тесноты, ни духоты джунглей. Конан узнал несколько растений своей суровой родины: треугольные ели, сосны с шелушащимися розовыми стволами, можжевельник, — но много было и таких, которые он видел впервые. Особенно удивительны были высокие мхи серо-голубого оттенка. Они росли у подножий хвойных деревьев, пробивались сквозь щели в округлых белых валунах, достигая уровня колена.

Бабочки вышивали в воздухе разноцветные узоры. Среди этих летучих созданий с крыльями ярче и больше цветов Шумри заметил несколько золотисто-желтых, совсем таких же, как та, что не так давно присела ему на плечо, даровав спасение от мучительной смерти.

То и дело рядом с ними, едва не задевая их ступни и колени, пробегали мелкие звери: ежи, зайцы, еноты, горностаи. В кустах раздавался шорох и хруст, и нетрудно было заметить то нежную морду оленя, то полосатый бок зебры или доверчивые блестящие глаза антилоп.

— Ну и скучно же здесь будет охотиться! — вздохнул Конан. — Кажется, мы первые люди, появившиеся в этих краях.

— Либо они были здесь, но исчезли очень давно, — добавил Шумри. — Тем лучше: значит, никто, кроме нас, не будет претендовать на древние развалины…

Не успел еще немедиец насобирать для костра веток, как Конан уже тащил пронзенную стрелой тушу олененка со светлыми пятнами на рыжей шкуре, Вскоре нежное мясо жарилось на горячих углях, потрескивая и дразня соблазнительным запахом ноздри и желудки путников.

— Охотиться здесь скучно и рыбу ловить, я думаю, тоже, но тем не менее, мне бы хотелось, чтобы этот лес не кончался подольше, — сказал Шумри, передвигая куски мяса кончиком кинжала, чтобы они не пригорели. — Я даже не возражал бы, если он будет тянуться до самого Южного Океана.

— Да я и не против, — согласился Конан. — Больше всего мне нравится, что никакая мелкая тварь не жужжит над ухом и не впивается в кожу. Да и змей я пока не встречал.

— Здесь легко дышится! Здесь не тянет постоянно прислушиваться, принюхиваться и оглядываться, опасаясь враждебных глаз в кустах или…

Шумри не договорил. Лицо его приняло странное выражение. Конан обернулся в ту сторону, куда смотрел немедиец, и окаменел следом за ним. Если бы навстречу им из кустов вышел говорящий единорог или призрак в развевающихся одеждах, он удивился бы меньше.

Перед ними стояла женщина. Высокая, светлокожая, похожая на уроженку Аквилонии или Немедии. На ней было светлое платье из грубой ткани, подпоясанное плетеным ремешком. Густые русые волосы свободно струились по плечам и спине, перехваченные на лбу гибким стеблем лианы. Ноги ее были босы. Никаких украшений ни в ушах, ни на пальцах, ни на тонких запястьях не было — лишь шею охватывало небольшое ожерелье из темно-синих непрозрачных камней.

Возраст незнакомки трудно было определить с первого взгляда. Ей могло быть и двадцать, и тридцать пять лет. Тонкое лицо с нежными благородными чертами казалось совсем юным, но во взгляде были глубина и покой, которые приходят только с годами. Синие глаза, того же оттенка, что и камни на шее, смотрели на путников без улыбки, но также не было в них страха или удивления. Укоризну и грусть излучали ее глаза.

Глава 2. Никакой магии

Сделав несколько шагов и остановившись возле костра, женщина заговорила первой:

— Едва ступив на мою землю, вы тут же осквернили ее убийством. Я ждала вас, но стоило мне немного не рассчитать и замешкаться, как сразу же пролилась кровь. — Она говорила на правильном немедийском наречии, с едва уловимым акцентом.

Конан вышел из оцепенения и овладел собой.

— Убийством? Ты ошибаешься, прекрасная госпожа. Мы никого не убивали на твоей земле. Может быть, потому что просто не успели, — честно прибавил он.

Женщина кивком головы показала на свежеспущенную шкуру олененка и дымящееся мясо.

— Что?! — Киммериец расхохотался. — Это ты называешь убийством? В таком случае все люди на земле — убийцы! Ну, может быть, кроме нескольких безумных отшельников, жующих саранчу и сухой мох.

— Да, это так, — кивнула женщина. — Только отшельники, о которых ты говоришь, тоже убивают: саранча рождена для жизни не в меньшей степени, чем ты или твой спутник.

На такой явный бред даже возразить было нечего. Киммериец пожал плечами и обернулся к Шумри, приглашая и его тоже посмеяться над детскими глупостями с виду взрослой и не сумасшедшей женщины. Но немедиец не смеялся. Он не сводил с незнакомки глаз, впитывая каждое слово, произнесенное, к тому же, на его родном языке.

— Ну, хорошо, — покладисто сказал Конан. — Ради твоей красоты мы постараемся никого не трогать в твоем лесу. Ты говоришь вещи, смешные до колик, но ты первая белая женщина после долгих лун пути, которую мы встретили. К тому же, клянусь Кромом! — такая женщина, какую не часто увидишь и в самых блестящих дворцах Немедии или Аквилонии. Поэтому мы не будем смеяться, мы потерпим. Я постараюсь не вынимать из ножен меч и не снимать с плеча лук до тех пор, пока мы не пройдем через твой лес. Если, конечно, он успеет кончиться до того, как мы проголодаемся снова.

— Мой лес не оставляет голодным никого, кто идет по нему, — сказала женщина. — Но для этого не нужно вынимать меч или натягивать лук. Больше того, с оружием идти по нему нельзя. Вы отдадите мне свой лук, меч и кинжал, когда же мои владения кончатся, все это вернется к вам снова.

— Ну уж нет! — вскричал киммериец. — Свое оружие я не отдаю никому! Я многое готов был бы отдать в твои прелестные белые руки, но не меч. Не будем ссориться, прекрасная госпожа леса. Мы только пройдем на юг сквозь твои владения, никого и ничего не трогая. Конечно, если бы ты не была так строга, мы с удовольствием задержались бы и погостили в твоем дворце, но… — Он притворно вздохнул и взглянул на нее как мог выразительно.

Но женщина не ответила на красноречивый взгляд. Она шагнула вперед и протянула руку.

— Отдайте мне меч и все остальное. Либо вам придется вернуться назад тем же путем, что привел вас сюда.

Киммериец наконец рассердился.

— Или я не ясно сказал?! Клянусь бородой Нергала, никогда еще с тех пор, как я владею этим славным мечом, не прикасалась к нему чужая рука! Иди же, зови своих стражников, свою чернокожую охрану! Пусть они попробуют сообща отнять у меня мой меч. Вот тут-то, я тебе обещаю, и случится убийство! И не одно, уж можешь поверить. О, эти женщины! — Он в ярости повернулся к Шумри, до сих пор странно оцепенелому и молчаливому. — Они будут убиваться над подстреленной птичкой, над раздавленным муравьем, они будут называть это убийством! Но когда потребует их каприз, они не задумаются послать под мечи и стрелы множество крепких молодых мужчин!..

— Я не буду посылать под стрелы молодых мужчин, — сказала незнакомка. — У меня нет никакой охраны. На много дней пути, кроме меня, здесь нет ни одного человека.

— Я не верю тебе! Да, они хорошо умеют прятаться, твои вышколенные слуги. Их не слышно и не видно, даже запах их не витает в воздухе. Видимо, они поджидают наиболее удобный момент, чтобы с гиканьем выскочить из кустов!..

Женщина чуть пожала плечами.

— Оттого, что ты мне не веришь, чернокожие стражники не смогут материализоваться в воздухе. И звона мечей, о котором ты так мечтаешь, не будет.

Конан прислушался. Действительно, так искусно затаиться и спрятаться люди бы не смогли… Лес был полон звуков, шелестов, шорохов, но то не были приглушенные шаги босых ног, звяканье оружия или шепот. Шумри был прав, заметив, что из этих кустов не сверлят спину настороженные или враждебные взгляды…

— Клянусь Кромом, это очень странно! Но даже если ты не врешь, меч свой я все равно не отдам.

Незнакомка сделала еще два шага вперед. Теперь они стояли почти вплотную.

— Я не дерусь с женщинами, — усмехнулся киммериец. От ее красоты, вдвойне поразительной в этих диких местах, у него захватило дух. Стараясь не показать своего волнения, он заговорил с преувеличенной развязностью: — Впрочем, я догадываюсь. Меч — это только повод. Тебе нужен повод, бедная моя крошка! Ты изрядно истосковалась здесь одна, без мужчин. Подумать только: на много дней пути нет никого, кто мог бы хорошо тебя приласкать! Иди же ко мне! Чтобы крепко обняться, не нужно для этого затевать драк…

Он хотел обнять ее. Женщина, защищаясь, подняла ладонь, и неожиданно его рука наткнулась на невидимую преграду. Ему показалось, что в синих ее глазах блеснули веселые искры, а по губам пробежала улыбка. Он хотел схватить ее левой рукой, но и та застыла в воздухе, немного не доставая до ее плеча. Неуловимым движением незнакомка выхватила из ножен меч.

Какое-то время варвар стоял с беспомощно поднятыми руками и подергивающимся от ярости лицом. Потом руки его отпустило.

— Проклятье!!! Опять эта магия! Как я не догадался сразу, что только ведьма может быть такой красивой, только ведьма может жить совсем одна в лесу на краю света!..

— Магия? — удивленно переспросила женщина.

Конан перевел взгляд на серебряный шарик, венчающий рукоять клинка, который был в ее руках. Всегда, когда вблизи от него присутствовали колдовские чары, заговоренное серебро раскалялось, начинало багрово светиться. На этот раз — странно! — шарик не изменился. Незнакомка проследила за его взглядом.

— Серебро? Да, серебро хорошо чувствует злые чары и умеет их разрушать. Добрый металл не обманывает тебя: здесь нет никакой магии. Я не нуждаюсь в помощи посторонних, тем более, темных и злых сил. Все силы, которые мне служат, мои собственные.

Она обошла его легкими шагами, подняла брошенные вблизи костра лук и стрелы. Не дожидаясь ее слов или протянутой руки, Шумри сам отдал ей кинжал. Незнакомка улыбнулась ему и, кажется, подмигнула, отчего по сердцу и по скулам его разлилось жаркое пламя.

Конан решил на время смириться. Конечно, он не поверил, что она не пользуется никакой магией. Должно быть, магия ее необычного свойства и настолько тонка, что серебро не воспринимает ее. Ну, так что же! В свое время ему с успехом приходилось преодолевать и не такие таинственные и непонятные силы. Не страх, не сомнение в своих силах побудили его отступить, но нечто иное. Может быть, красота этой лесной незнакомки, может, ее непостижимое спокойствие и воля, сквозившая в каждом движении, в каждом звуке голоса…

— В далеком Кхитае многие воины владеют приемами этой борьбы. Она называется там цзо-пог, «остановить, не коснувшись», — продолжала незнакомка. — Правда, родилась она не там. Родилась она много тысячелетий назад в стране, которой уже нет на свете.

Она собрала оружие вместе, скрепив его и обвязав крепкими лианами. Связанный пучок она отдала немедийцу. Он же, повинуясь ее молчаливому повелению, отвернул один из больших валунов вблизи костровища, положил в образовавшееся углубление все, что осталось от олененка, и поставил валун на место.

Затем Шумри затоптал остатки горящих угольев и разровнял костровище с землей, так что поляна приняла такой же вид, что и до их появления. Конан хотел было возмутиться по поводу зря пропавшего, зарытого в песок ужина, но что-то удержало его.

— Она так жалобно кричит сейчас, душа этого олененка. Счастливы вы, что не можете это слышать… Сегодня вечером мне придется долго успокаивать его. Страх-то пройдет скоро, но он будет сильно скучать: по матери, по теплому ее молоку и родным запахам… Только-только привык он к этому миру, теперь нужно привыкать к другому… Подымать руку на таких маленьких!..

— У больших и старых мясо жесткое! — возразил Конан, усмехнувшись ей с вызовом.

Шумри метнул на него испуганный и укоризненный взгляд.

Незнакомка ничего не ответила, лишь посмотрела на него чуть дольше обычного, и Конан отчего-то пожалел о вылетевшей у него фразе.

Женщина прошлась по поляне, словно проверяя, все ли на ней в порядке, и остановилась перед путниками.

— Простите меня, — сказала она. — Совсем не так готовилась я вас встретить. Эта смерть расстроила меня и выбила из колеи.

— Готовилась?.. — переспросил киммериец. — Интересно было бы знать, кто сообщил тебе о паре бродяг, плывущих в пироге и карабкающихся по скалам? Разве не ты сказала, что на много дней пути здесь нет ни одной человеческой души?..

— Мы можем поговорить об этом, если тебе интересно, но не в двух словах и не сейчас. Если вы не очень спешите, я буду рада пригласить вас пожить у меня. Отдохните и погостите столько, сколько вам захочется.

— Мы не очень спешим, верно, Шумри? — выразительно спросил Конан.

Немедиец машинально кивнул.

— Меня зовут Конан, я родом из Киммерии. Брожу по свету, ловлю удачу за хвост, неудачам и потерям смеюсь в лицо. Стараюсь, чтобы суровому Крому не за что было меня презирать. А это, — он показал на своего безмолвного спутника, — Шумри. Прикоснуться к мечу для него все равно, что взять в руки ядовитую гадину. Но во всем остальном с ним можно иметь дело и делить кусок хлеба или рваную шкуру под открытым небом. Он из Немедии, как и ты, красавица. Сам себя он называет ветром, который что-то там пинает в бескрайней степи.

— Он уродился немым? — улыбнулась незнакомка.

— Как бы не так! Это твоя красота лишила его языка. Но когда он очухается и обретет голос, да еще начнет терзать струны той странной вещицы, что висит у него за спиной… ты сама будешь умолять его, чтобы он затих хоть ненадолго.

Женщина легко рассмеялась.

— Что касается меня, можете называть меня Алменой.

— На немедийское имя это не похоже, — заметил Конан.

— А кто вам сказал, что я из Немедии? Только потому, что я употребляю этот язык? Я могу говорить и на киммерийском, но тогда Шумри перестанет меня понимать. Немедийский же знаете вы оба.

— Алмена, Алмена… Может быть, Аргос?

— И не Аргос. Да и имени у меня, говоря по правде, нет. Очень давно я покинула свое имя, как птенец покидает скорлупу. Но надо же вам называть меня как-то Алмена — на древнем, вымершем языке — означает «Исчезающая в свете»…

Таинственная владычица леса жестом пригласила их идти за собой. Ее босые ноги ступали по мхам, травам и древесным корням, перебегали вброд мелкие ручьи с такой легкостью и естественностью, словно она вела гостей по комнатам своего замка, устланного мягкими коврами. По бесконечной галерее с высокими потолками хрустальной крышей и яркоцветными витражами на окнах…

Мимоходом она сорвала с одного из деревьев пару. Шумри хорошо знал это дерево: непривычное для здешних жарких мест, оно в изобилии росло в садах Немедии. Он заметил, что плоды — небольшие темно-зеленые шарики — еще не созрели. Но когда, спустя некоторое время, Алмена протянула ему один из них (вторым угостив Конана), он с изумлением увидел, что из зеленого он стал желто-розовым, увеличился в размерах, а под его зубами брызнул сладким соком. Мельком Шумри отметил, что киммериец, к счастью, не заметил превращения плода, иначе у него был бы повод опять грозно свести брови и с отвращением рявкнуть: «Магия!»

Путь был недолгим. Вскоре Алмена остановилась и гостеприимным жестом обвела поляну с небольшими пригорками, поросшими мхом, с пересекающим ее наискосок ручьем, впадающим в небольшое озеро. Дубы, платаны и вязы бросали на траву широкие острова тени. Обвитые плющом невысокие скалы и золотистый песок на берегу придавали месту особенно живописный и уютный вид.

Алмена подвела путников к озеру.

— Наверное, вы не часто купались, хотя и путешествовали по воде, — улыбнулась она. — Могу вас заверить: ни крокодилов, ни кровожадных рыб здесь не водится. После купания можете набросить на себя это, — она указала на два куска светлого полотна, такого же, из какого было сшито ее платье, лежащие на траве. — А я пока соберу ваш ужин.

Конан огляделся по сторонам.

— А где же ты живешь? — спросил он.

— Здесь, — просто ответила женщина. — У меня немало мест, где я остаюсь подолгу. Это — одно из самых любимых.

— Где же твой дворец? Или дом? Или, по меньшей мере, туземная хижина?..

Алмена рассмеялась. Смеялась она легко и охотно, словно второй ручей, звеня, прокатывался по поляне.

— Это и есть мой дворец. Я очень богата — у меня десятки прекрасных дворцов, каждый из которых не похож на другие. Или суровый киммериец не привык спать под открытым небом?

— Я-то привык, — усмехнулся Конан. — Но ведь ты женщина. Твоя кожа бела и нежна. А москиты? А змеи? Дожди?..

— Москиты и ядовитые змеи здесь не водятся. А если вздумают поселиться, им придется изменить свои привычки. Дождь бывает редко. И то, если я его об этом попрошу.

Она махнула рукой, давая понять, что покидает их, чтобы они, не смущаясь, могли погрузить в озеро пыльные и потные тела.

Глава 3. Гадание

— Клянусь Кромом, — сказал киммериец, выходя и воды и закутывая в белое полотно, на манер тоги, мощные плечи. — Если она и чародейка, то очень странная. Ни разу не встречался мне маг, который спал бы на траве и обходился без слуг и рабов.

— Она не чародейка, — откликнулся Шумри. Голос у него наконец прорезался, но выражение глаз было, словно у грезящего наяву. — Если она говорит, что не использует магию, значит, так оно и есть.

— Так кто же она?

— Исчезающая в Свете, она ведь сказала…

Конан фыркнул.

— Замечательно объяснил! Не чародейка, не демоница, не дух, не призрак… Что-то исчезающее! Но при этом, — он усмехнулся, — ее стройное и белое тело ступает по земле не хуже, чем у ее более обыкновенных подружек! И вряд ли превратится в туман, если его потрогать.

— У нее нет подружек, — рассеянно возразил Шумри. — И я не уверен, что у тебя с ней что-нибудь получится.

— Посмотрим, — лаконично ответил киммериец.

Конан догадывался, что вряд ли на ужин им будет подано дымящееся жаркое или нежная печень дикой свиньи. Но, тем не менее, увидев на расстеленном на мху куске синей ткани груду разноцветных фруктов и ягод, из которых больше половины были ему незнакомы, он растерялся.

— Извини меня, прекрасная госпожа. Но я привык каждую еду не начинать, а заканчивать подобной пищей.

— Извини и ты. Но ничего другого предложить я вам не смогу. Взгляните, — Алмена взяла один из плодов, желто-зеленый, с шершавой кожурой и нежным запахом, напоминающий дыню, с помощью которой Шумри когда-то уговорил киммерийца ринуться в безрассудное путешествие. — Эти создания — единственные, которые Природа сотворила только для того, чтобы ими насыщались живые существа. Оттого их не надо ни жарить, ни печь, ни солить. Оттого ничто в мире не может сравниться с ними ни вкусом, ни запахом.

— Пахнут они неплохо, — согласился Конан, — разве я спорю? Я бы с удовольствием съел две-три штуки, но набивать живот ими одними?.. Пусть это пища фей, пища сумасшедших вендийских отшельников, пища странных лесных красавиц вроде тебя, — но не воинов! Да грозный Кром просто лопнет со смеху, увидев меня за таким занятием. Или превратит в обезьяну.

— Очень жаль, — Алмена поднялась с легким вздохом (до этого она сидела во мху со скрещенными перед собой ногами, как любят сидеть в Вендии или Иранистане). — Надеюсь, до утра вы не успеете умереть с голоду. Рано утром я покажу вам самую короткую дорогу на юг. — Она потрогала носком босой ноги пружинящий мох. — Если спать во мху, приснятся самые сладкие моменты из прожитой жизни… А если выбрать гамак, — она кивнула на пару сеток, сплетенных из водорослей и висящих на крепких ветвях дуба, — он убаюкает вас, как когда-то укачивала в колыбели мать. Сниться же будет… что-то неведомое, несказанное.

Когда ее светлое платье скрылось за деревьями, Конан задумчиво повертел в ладонях самый крупный и спелый плод и вонзил в него зубы. Шумри, как оказалось, успел уже уничтожить штук пять предназначенных Природой для съедения созданий…

Осталось неизвестным, что снилось Конану, который выбрал в качестве ложа густую шерсть мха. Но наутро в синих его глазах было непривычно мечтательное выражение. Немедиец выбрал гамак, Даже прохладные воды озера, в которые оба нырнули с первыми лучами солнца, не смогли смыть с его лица изумление заглянувшего за край перевернутой небесной чаши…

— Конан, — начал Шумри, когда они присели возле Лоскута с фруктами, чье число и разнообразие превосходили вчерашнее, — я тебя ни разу ни о чем не просил…

— Можешь не продолжать, — прервал его киммериец. — Сейчас ты скажешь, что решил остаться здесь навсегда.

— Что ты! Навсегда остаться здесь невозможно. Но несколько дней… Не могу объяснить тебе, как это для меня важно!

Он взглянул на варвара с такой мольбой, что тому стало неловко. Ему самому не хотелось покидать это загадочное место, эту странную женщину, непонятную и влекущую. Но признаваться в постыдной слабости своему спутнику было в его глазах недостойно мужчины.

— Что ж, — Конан сделал вид, что борется с собой. — Я поживу здесь, пока мой желудок совсем не расстроится от обезьяньей еды. Но даже после этого я могу подождать какое-то время, пока ты не утолишь свое знаменитое любопытство. Выйду за пределы запретного леса и поживу один. Вернее, в теплом обществе жареных косуль и печеных зайцев.

Круглые глаза немедийца вспыхнули благодарностью. Он резко сжал Конану руку и, устыдившись своего порыва, вскочил и умчался куда-то в лес, подбрасывая в ладонях пару предусмотрительно прихваченных фруктов.

Весь день ни варвар, ни Шумри не видели своей хозяйки. Она появилась ближе к закату, вынырнув из леса, словно белая птица, с белой же птицей на плече. Присмотревшись, немедиец узнал свою старую знакомую, чьи потерявшие вид перья по-прежнему висели на его шее.

— Да-да, — кивнула Алмена, подойдя к ним, на его невысказанный вопрос. — Это она.

Двумя ладонями она осторожно сняла птицу с плеча и чуть подтолкнула. Та взлетела, но невысоко и тут же вновь опустилась на ее плечо.

— Не хочет покидать нас! Видимо, ей приятно ваше общество… Но я должна извиниться. Я не пришла к вам утром, как обещала, потому что мне показалось, вы раздумали уходить. Я не ошиблась?

— Ты не ошиблась, — подтвердил Конан. — Читать в чужих головах, как в своей собственной, это тоже не колдовство?

— Конечно, нет. Но ты преувеличиваешь. Читать в головах, вернее, слышать я могу лишь то, что звучит там достаточно громко, — она улыбнулась лукаво и ласково.

— Громко звучало у него, но не у меня! — Он кивнул да немедийца. — Я бы хоть сейчас отправился дальше… Но ты обещала сказать, кто предупредил тебя о нашем приходе.

— Я прочитала об этом. Весть о таком крупном событии нельзя было не заметить. Да-да, я не шучу. Об этом было написано малиновыми письменами на восходе солнца три дня назад. Бабочка, та самая, что села тебе на плечо, Шумри, вслед за тем полетела сюда и многое мне рассказала…

— Я хотел спросить про эту бабочку!.. — встрепенулся немедиец.

— А еще вот она!.. — Алмена вновь ласково подбросила вверх свою птицу, и на этот раз та, с неохотой взмахивая крыльями, поднялась в воздух

— Не знал, что насекомые и птицы умеют разговаривать, — буркнул Конан. — Убей меня Кром! — если это не называется магией!

— Это называется умением читать на всех языках Природы, — ответила Алмена. — Но мне хотелось бы узнать о вас побольше. Если вы не возражаете, я еще почитаю. Можно?..

Конан взглянул непонимающе.

Алмена взяла его левую руку и повернула ладонью вверх.

— Вот очень подробная книга, которая никогда не врет. Даже в самом малом. И нельзя ее переписать, сжечь или вырвать не нравящиеся страницы.

— И что же там написано? — поинтересовался киммериец нарочито равнодушно.

Алмена взяла его правую ладонь и стала рассматривать обе, внимательно вглядываясь в узор четких линий.

— Река жизни… вот она, обегает большой палец и теряется на сгибе запястья… глубока и полноводна. Видишь, как она врезается в кожу, словно хочет пропахать её до самой кости… Воля, неукротимая и упорная воля, пробивающаяся сквозь самую густую плоть жизни… меряющая чужие судьбы, и не только отдельных людей, но Нецелых народов. Видишь, вначале она широка и плохо прорисована, но становится все уже, все глубже… Оттенок но бордовый — оттого, что в воды ее вливается много чужой крови… Она почти алая в середине, кажется, кровь сейчас выплеснется из берегов и зальет все пространство ладони… Но нет, во второй половине жизни алого становится меньше… меньше… и к старости этот оттенок совсем пропадает…

— Я доживу до старости?! — недоверчиво воскликнул Конан. — Ты не обманываешь?.. Умереть в своей постели, умереть беззубым стариком с трясущейся челюстью, гноящимися глазами и рассудком ребенка — позор для воина! Кром с презрением отвернется от меня и не допустит в свою обитель. Скажи, что ты пошутила!

— Ты умрешь, когда почувствуешь, что настала твоя пора. Рассудок твой будет ясным, а глаза зоркими. Что же до Крома, то к тому времени, я надеюсь, ты уже перестанешь зависеть от его насмешек, угроз или дурного настроения… Смотри, какая четкая шестиугольная звезда на царском холме, вздымающаяся, словно кемийская пирамида посреди пустыни! Бывший бродяга, пират и вор подымется высоко, очень высоко… Об этом же можно догадаться и глядя на дорогу судьбы. Смотри: она идет противоположно реке жизни. Словно тропинка, ведущая на вершину горы… Редко рождаются люди, у кого она простирается так далеко, почти до самого кончика среднего пальца, прочертив его весь, как прямая трещина на гладкой скале. До самой смерти значительные события, внешние или внутренние, будут потрясать твою жизнь…

— А как там насчет богатства? — спросил Конан. Алмена усмехнулась.

— Об этом не беспокойся. Впрочем, тяга к золоту и драгоценностям никогда не была и не будет твоей главной страстью. Разве не так? Даже когда ты был заморанским воришкой или грабил почтенные купеческие парусники вдоль западного побережья… Если бы тебе дали золотой дворец и усыпали до глаз драгоценными камнями, ты бы смог успокоиться?

Киммериец прикинул мысленно.

— Пожалуй что нет. Заскучал бы без звона мечей, без веселой игры в гляделки со смертью.

— Да, ты, пожалуй, раздал бы все золото, если бы оно мешало тебе упиваться хмелем битвы и обращать в бегство орды врагов… А вот эта линия рассказывает о женщинах… самая верхняя, плодоносящая ветвь сердца. Как видишь, плодов на ней очень много, но все они не слишком крупные. Впрочем, одна женщина привяжет тебя к себе надолго и прочно. Вот только встретишься ты с ней не скоро, почти через двадцать лет… О твоем уме говорит вот эта линия, пересекающая ладонь посередине, точно глубокая царапина. Она прямая, как лезвие твоего любимого меча, но конец, ее, истончаясь, уходит за тыльную сторону ладони. Что это означает, подумай сам… Вот эта линия, словно копье, вонзившееся в холм солнца… она говорит о славе, о блеске, о реве тысяч глоток, которые будут приветствовать тебя… А вот небесный поток, звездопад, вливающийся в реку жизни и дорогу судьбы. Это значит, что, явно или незаметно, но в судьбу твою всматриваются старшие братья и сестры людей. Порой только наблюдают, порой ненавязчиво направляют…

— А ты не из их ли числа? — спросил киммериец напрямик.

Алмена не ответила. Она еще какое-то время рассматривала его ладони, но молча. Потом подняла глаза.

— Сильная книга. Читать ее увлекательно, страшно и тяжело. Долго еще, наверное, будут стоять у меня в ушах ее звуки. Лязг мечей… хрипы коней… стоны убиваемых и раненых… крик огромного зверя, жившего в озере, пронзенного мечом в затылок… туземный там-там, под рокот которого тихо покинуло этот мир целое племя, загубленное ненароком…

— Там и это написано? — спросил Конан с недоброй усмешкой.

— И это. И еще многое. Но я, пожалуй, оставлю вас до завтрашнего утра. Надеюсь, вы не обидитесь? Если я тотчас не окунусь в воды моего заветного озера, эти хрипы, стоны и вопли могут стать постоянным моим наваждением.

— Или мне послышалось, что помимо криков и стонов там нацарапано еще кое-что?.. — угрюмо сказал киммериец.

— О, конечно! Удивительно богатая рука. Не обращайте на меня внимания! Порой я сама не рада, что чувствую все так остро…

Она хотела было подняться с травы, но Шумри, до сих пор молчавший, удержал ее за руку.

— А я? Обо мне разве ты ничего не расскажешь?.. — спросил он с мольбой и обидой.

Алмена рассмеялась и легонько провела ладонью по его взъерошенным волосам с густой проседью, словно присыпанным белой пылью степей и песком пустынь.

— Конечно же, расскажу! И по руке, и по глазам твоим, по которым читать так же легко, как по перистым облакам на небе или по рыбам в прозрачной воде. Но только завтра. Завтра я буду разговаривать с вами уже не вместе, но с каждом по отдельности, и вы сможете спросить меня, о чем захотите.

Она опять хотела встать и покинуть их, но какая-то мысль задержала ее. Алмена повернулась к Конану.

— Рисунок на твоих ладонях — это книга только одной твоей жизни, теперешней. Если ты разрешишь, я бы взглянула на картину всей цепи. Каждое звено ее — одна твоя жизнь на этой земле. Эта цепь тянется из смутных глубин прошлого в зыбкий туман будущего. Подробности рассмотреть невозможно, но общее направление уловить я сумею. Рисунок этот запечатлен на левой ступне. Да-да, на грубой ступне, которой ты попираешь землю.

Конан пожал плечами.

— Смотри, если хочешь. Я только смою с нее песок и пыль.

Он дошел до озера и тут же вернулся. Кряхтя, уселся в ту самую позу, которую обычно предпочитала Алмена: скрещенные ноги, прямая спина, — так, что подошва левой ступни оказалась на правом колене.

— Пыль… — задумчиво произнесла женщина, разглядывая узор линий, не таких глубоких и четких, как на ладонях, напоминающих паутинную сеть. — Есть еще другая пыль, незримая, которая не пачкает, но шлифует… Алмазная пыль Пути… Она прикасается не к ступням, но к сердцу… к душе. Словно ювелир, который работает над одним камнем столетия и тысячелетия, пока блеск его не станет подобен чистому свету звезды…

— Блеск звезды, на которую отправляется душа после смерти, тем ярче, чем больше человеческих глаз съедено за время земного существования, — повторяя чьи-то слова, произнес Конан.

Алмена взглянула на него удивленно и непонимающе.

— В это верят туземцы, — пояснил тот.

Она покачала головой с грустной улыбкой и поднялась с травы.

— Разве ты ничего мне не скажешь? — удивился киммериец.

— Нет, — мягко отказала она. — Еще не время. Может быть, потом, в следующую нашу встречу. Во всяком случае, хорошо, что я догадалась посмотреть на твою ступню. Вопли, стоны и крики в моей голове стали намного тише.

Глава 4. Только для Шумри

Скажи мне, Алмена, отчего мне все время кажется, что я уже был здесь когда-то? В твоем странном лесу на краю света я чувствую себя так, словно вернулся на родину, полузабытую родину, после многих годов странствий.

— Это и есть родина. Вернее, она очень похожа на родину, общую для всех людей. Но мало кто о ней помнит. Ты — один из немногих, кто сохранил смутные воспоминания о ней в своем сердце. Может быть, именно потому ты и пришел сюда. И первый шаг в эти края ты сделал давно, еще в детстве. Когда душа твоя содрогнулась от вида человеческой крови, когда рука твоя отказалась убивать.

Они беседовали в одном из «дворцов» Алмены — на высоком, поросшем душистой травой берегу над темно-зеркальным прудом с голубыми лотосами. Закатное солнце круглым пятном расправленного золота отражалось в воде.

Полная тишина стояла вокруг. Ни всплеска рыбы, ни посвиста птицы, ни шороха ветра в листве. Шумри подумал, что еще никогда в жизни не слышал такой неземной тишины, охватывающей со всех сторон, словно вода в глубине океана. Еще более странное наблюдение пришло ему на ум: они разговаривают уже очень долго, он успел рассказать и о детстве своем, и о юности, и об Илоис, и о всех своих странствиях… а оранжево-блестящий диск солнца на синеющем небе не сдвинулся ни на пол-ладони. Солнце словно зависло, не желая покидать их и опускаться за пушистые кроны деревьев.

— Мне кажется, время остановилось, — не веря себе, прошептал Шумри.

— О нет. Время не остановилось, оно течет себе по-прежнему. Просто мы из него вышли. Там, где мы с тобой сейчас, времени нет.

— А… зачем это?

— Чтобы ты мог рассказать все, что у тебя на душе, не заботясь о времени. Чтобы Конан не успел соскучиться, пока мы тут беседуем. Впрочем, наверное, ты устал от полной тишины и недвижности воздуха. Давай вернемся.

Она на мгновение задержала дыхание, и тут же Шумри услышал, как переговаривается в ветвях ветер, как мелкие волны шелестят о прибрежную гальку.

— А можно, мы еще немного поговорим? — спросил он.

— Конечно.

— Я хотел спросить тебя обо всем. Теперь ты знаешь все про меня. Могу ли я, имею ли я право встречаться с ней, напоминать о себе, молить о прощении? Она, верно, давно уже замужем, и наша любовь похоронена в глубинах памяти, как детский сон.

— Она замужем, но она все помнит. Ты не только можешь, ты должен встретиться с ней, и лучше сделать это поскорее.

Алмена привстала и сорвала с ближайшего дерева несколько орхидей на длинных стеблях, желто-зеленых, с причудливо вывернутыми лепестками и дурманным запахом. Она сплела из них венок и водрузила на голову немедийца, любуясь его смущенной физиономией. Потом сняла венок, распустила цветы и отнесла к озеру, осторожно погрузив концы стеблей в мелкую прибрежную волу.

— Эти цветы очень гибки, — сказала Алмена. — Из них можно сплести все, что угодно. К тому же, они очень живучи. Если поставить их в волу и послать небольшую искру жизни из кончиков пальцев, они пустят корни и вскоре превратятся в молодые тоненькие деревья… Но видишь ты те цветы голубого лотоса?

Шумри кивнул.

— Я не буду их рвать, но ты поверь мне: из них невозможно сплести венок. Их стебли сломаются, но не согнутся. И оживить их, если они сорваны, я тоже не смогу, как бы ни старалась. Есть девушки-орхидеи, но твоя Илоис не из их числа. Она похожа на голубой лотос, Предательство любимого человека — такой удар, от которого не может оправиться ее душа. Илоис умирает.

— Илоис умирает?! — переспросил немедиец, не веря своим ушам. — Но ведь прошло десять лет!

— Она умирает постепенно. Ни один врач не объяснит ее мужу и отцу, отчего она с каждым днем становится все худее и печальней, отчего даже улыбки собственных детей не могут вызвать у нее смех.

Шумри вскочил. Голос его прерывался от волнения и ужаса.

— Но ведь я не хотел ей зла! Я ушел, не попрощавшись, чтобы причинить ей как можно меньше боли!..

— Мы не всегда можем почувствовать, что убиваем кого-то. Даже если убиваем самого любимого человека. Наверное, если бы ты пришел к ней и честно рассказал, отчего не можешь быть рыцарем, она ушла бы из дома вместе с тобой. Она взяла бы себе прозвище «гонимый ветром лепесток лилии», или что-нибудь в этом роде, она бродила бы с тобой, перебиваясь лепешками и родниковой водой, и была бы счастлива, как только может быть счастлива женщина на этой земле…

Шумри зажмурился и отвернулся, чтобы она не видела его лица.

— Впрочем, я не знаю, — продолжала Алмена с какой-то непонятной, раздирающей ему сердце жестокостью. — Может быть, она бы и не решилась покинуть надежный и богатый замок своего отца, предпочтя ему нищенство, любовь и свободу. Но и в этом случае душа ее осталась бы не сломанной и живой: разлуку с любимым перенести можно, предательство же — нельзя.

— Я прошу тебя! — крикнул немедиец в отчаянии. — Хватит! Я понял!.. Я сейчас же возвращаюсь назад. Может быть… я успею.

— Ты успеешь, конечно же, — Алмена вновь заговорила мягко и негромко. Ее прохладная ладонь ласково прошлась по его волосам — Шумри едва сдержался, чтобы не разрыдаться в голос, уткнувшись ей в плечо.

— Прости меня, что я говорила с тобой так жестко. Я хотела, чтобы ты понял, понял до конца, всем существом своим, а не только рассудком. Ты успеешь. Я научу тебя самому короткому пути назад. Вам с Конаном не придется больше плыть по туземным рекам. Больше того, не обязательно тебе спешить обратно прямо сейчас. Поживи здесь, пока не почувствуешь, что душа твоя взяла все, что хотела, се, что могла взять. Поверь мне, полученное здесь тобой пригодится не только тебе, но и Илоис, когда надо будет возвращать ее к жизни. Ты видишь, как легко можно справиться со временем. Ты проживешь здесь одну или две луны, во внешнем же мире за это время пройдетлишь несколько дней.

Когда они вернулись назад, не доходя нескольких шагов до киммерийца (они оставили его задумчиво покачивающимся в гамаке, устремив глаза в просветы неба между дубовых листьев, и в той же позе он пребывал и сейчас), Алмена остановилась. Желая хоть чем-то развлечь Шумри, потрясенного и подавленного, она спросила:

— Скажи-ка мне, ты не видишь, какого цвета его душа?

Шумри взглянул на нее непонимающе.

— А сейчас? — Она легко прикоснулась пальцем к его переносице.

Шумри с удивлением узрел, что от могучего тела Конана, прогибающего гамак чуть не до земли, исходит разноцветное сияние. Краски играли, менялись, переходили одна в другую, словно переливы на самых дорогих иранистанских шелках.

— Что ты видишь? — спросила Алмена.

— Он светится, — изумленно прошептал немедиец. — Похоже на разноцветные полосы, которые бывают зимой на небе во льдах Гипербореи и Ванахейма, только ярче!

— А каких цветов больше всего?

— Бордовых и алых. Только в самой середине очень яркий белый огонь… нет, скорее голубой. Его то и дело заслоняют сполохи темно-желтого, коричневого и красного. Все цвета движутся и перемешиваются, только этот огонь неподвижен.

— Да, он похож на свет звезды Северный Страж. Той самой, вокруг которой вращаются на ночном небе все остальные звезды… Но вот эти бурые всполохи… Они показывают, что гость мой чем-то недоволен или неудовлетворен. Ты не знаешь, Шумри, в чем дело?

— Ему трудно питаться одними фруктами, — сказал немедиец. — У него такие мощные мускулы, они требуют мяса и еще раз мяса.

— Пожалуй… Но не только. Что-то там есть еще, не имеющее отношения к пище.

— Еще… — Шумри замялся. — Не знаю, что бы могло быть еще…

— Ну ладно, — рассмеявшись, Алмена провела рукой по его лбу, и Конан перестал светиться.

— А у меня? — взволнованно спросил Шумри. — У меня есть такой свет, как у Северного Стража?

— Конечно, — успокоила его Алмена. — Вообще-то, он есть у каждого человека, но разглядеть его можно лишь у немногих. У тебя и у Конана он виден довольно ярко.

— И такие же красные всплески вокруг?

— О нет. Красного в тебе почти не видно — ты зеленый. Ярко-зеленый, как последний закатный луч, изредка вспыхивающий на ясном небе. Нежно-зеленый, как молодые иголки лиственниц. Темно-зеленый, как дебри хвойного леса. Конечно, и бурого, и серо-коричневого тоже хватает.

— А ты не можешь показать то же самое Конану? — спросил немедиец. — На мне или на себе самой?

— Зачем?

— Я думаю, если он увидит, какое сияние исходит от каждого человека, ему будет потом труднее вонзать в человеческую плоть железо.

— Не знаю, не уверена… Хотя, может быть, ты и прав.

— Быстро же вы вернулись, — киммериец обернулся на звук их шагов и вывалился из гамака. — Я даже не успел подремать как следует. И со мной все разговоры будут так же коротки?

— Посмотрим, — сказала Алмена. — Это зависит от тебя. Вернее, от твоей души. Ведь ты и твоя душа — не одно и то же.

— Конечно, — согласился Конан. — Я — это мое зрение, мой острый ум, мои мускулы, мой желудок, мой… — он запнулся. — Ну, и душа, конечно. Хоть я и плохо знаю, что это такое.

Алмена чуть усмехнулась.

— Когда это нечто неуловимое захочет поговорить со мной, ты не стесняйся, Конан.

— Вот уж, чем никогда не страдал, так это стеснительностью!

Все трое рассмеялись. Даже Шумри, как ни тяжело было у него на сердце.

Благодаря удивительному умению Алмены выходить из потока времени вместе со своим собеседником, долгие задушевные беседы с ней не давали повода к ревности или обидам на недостаток внимания. Правда, с Конаном она совершала подобные чудеса не слишком часто и ненадолго, так что тот вообще ничего не замечал. Она знала, что Шумри, предоставленный самому себе, не будет скучать и томиться.

И Шумри не скучал. Он бродил по светлому и ласковому ее лесу, слушал голоса насекомых и птиц, рассматривал собственное лицо в черном зеркале пруда с лотосами, впитывал, мечтал, думал… Но, конечно, когда рядом с ним была Алмена, каждое мгновение его бытия наполнялось и расширялось беспредельно.

Он не только разговаривал с ней и слушал ее, он старался учиться. Держа в ладони недозрелое яблоко, он представлял, как из пальцев его исходит живительное тепло, невидимые искры, от которых плод наливается, зреет, становится сладким, мягким и розовым. Найдя в лесу случайно сломанную каким-нибудь животным ветку, он опускал ее нижним концом в землю, поливал пригоршней воды из ручья и представлял, как то же тепло его руки гонит снизу вверх воду, соки и соли земли, а сверху вниз пробиваются и закрепляются в почве тонкие белые корни…

Алмена часто отвечала ему на вопросы, которые только еще рождались в его голове и не успевали облечься в слова. Он просил ее изучить его так же слышать чужие мысли.

— Это совсем не сложно! Прежде всего надо научиться быть открытым. Ты начнешь слышать чужие мысли, когда перестанешь бояться, что кто-то услышит твои. Пока останется в твоей душе хоть что-то, что ты хотел бы скрыть от других, пока ты не станешь прозрачным и распахнутым, как пламя костра, как чистая вода водопада, ты не научишься…

Шумри задумывался: может ли он открыться полностью, не прятать от других ни одной мысли своей, ни одного стремления?.. Пожалуй, нет. Ему и представить страшно, что, к примеру, Конан узнает о его прошлом, о струсившем и сбежавшем из рыцарского дома мальчишке. Ведь тогда его мужественный спутник станет презирать его еще сильнее… Нет, видимо, читать в чужих головах он никогда не научится, как бы ни старался.

Во время самой первой их беседы Шумри поведал Алмене о мудреце из Аргоса, который научил его столь многим важным вещам, и благодаря которому он и предпринял свое странное и безрассудное путешествие, втянув в него доверчивого Конана.

— Я очень полюбил его, хотя жил у него впроголодь, много работал и почти не отдыхал. Я сам не понимаю, отчего я его полюбил — он не был ласков со мной. Он был холоден, разговаривал очень мало, перепады его настроения и неожиданные причуды то и дело ставили меня в тупик. Он прогнал меня однажды ни с того ни с сего, и это было так больно! Я не хотел уходить, я не понимал, в чем моя вина перед ним. Ни одного слова не сказал я ему поперек. Более внимательного ученика и усердного работника он больше не сможет найти, как бы ни старался!..

Выслушав его обиженные излияния, Алмена тихонько рассмеялась.

— О, не обижайся на него, Шумри! Он был настоящий Учитель. Благодари судьбу, что она подарила тебе встречу с ним. Только настоящий Учитель может прогнать своего ученика, даже самого любимого, если почувствует, что отдал ему все, что мог. Твой мудрец из Аргоса любил тебя не меньше, чем ты его, и оттого и прогнал. Он знал, что дальнейшая твоя жизнь, новые встречи, открытия и потрясения научат тебя тому, чему не может изучить он.

Шумри никогда не приходило в голову рассматривать их разрыв под таким утлом.

— Открытия и потрясения… — повторил он, как растерянное эхо. — Отчего же он не сказал мне об этом прямо, не объяснил?..

— Наверное, он предчувствовал, что ты встретишься с кем-нибудь, кто рассеет твои недоумения. Со мной, например, — улыбнулась женщина.

Чтобы рассеять как можно больше недоумений, Шумри засыпал Алмену вопросами. Он рассказал ей о странном событии, приключившемся с ним у заколдованной заводи, когда Конан на какое-то время перестал быть собой.

— Знаю, знаю, — Алмена кивнула с горечью. — Это место, куда слетаются со всего света души тех, кто при жизни занимался черным колдовством. В мире духов Жизнь их очень тяжела, поэтому они стремятся побыть в теле из плоти, хоть недолго. В любом теле — человека, птицы, рыбы, крокодила…

— Там был даже маленький ребенок…

— Дети могут заниматься колдовством не хуже, чем взрослые. Даже лучше. Подчас им удается вызвать такие силы, которые взрослым колдунам неподвластны. Правда, как правило, они не знают потом, как укротить их, и от этого случается немало бед…

— Ну, ничего! Теперь Пха больше не существует, и Ля не удается заманивать в свою ловушку случайных путников. Разве только сведут с ума своими разговорами. О, до сих пор удивляюсь, как моя бедная голова не треснула от их воплей!.. А Конан — счастливчик! — почему-то ничего не слышал.

— Да, голоса духов слышат не все, — кивнула Алмена. — И это к лучшему, ты прав. Что же касается Пха, то с ним все не так просто. Не стоит рассказывать об этом Конану, иначе он огорчится. Пха не погиб Из его мертвого тела спустя несколько дней появится молодой Пха. Таким путем эти неприятные создания размножаются. Смерть для них — все равно что новое рождение. И сам Пха, и духи благодарны Конану: ведь теперь он молод, и сил у него стало больше.

— Но он не хотел умирать! — припомнил Шумри. — Когда мы с Конаном его изранили, он уполз в свою нору, спрятался.

— Плоть его боялась и не хотела, только плоть.

— О, если бы мы знали, что он оживет! — сокрушенно воскликнул немедиец. — Тогда мы обязательно сожгли бы его тушу, как ни противно это занятие… Из пепла бы он не родился?

— Из пепла бы он не родился. Но родилось бы нечто иное, не похожее на Пха внешне, но сохранившее его злую сущность. Ведь там собрались души самых умелых и изощренных колдунов со всего света. Змеекрыс Пха — их совместное творение. Они бы выдумали что-нибудь новенькое, только и всего. Так что даже к лучшему, что вы не сожгли его и оставили все как есть.

Не сразу, во время третьей или четвертой беседы, Шумри решился рассказать Алмене об Айя-Ни и ее любви к Конану. Может ли так быть, что душа ее живет теперь в его груди, чтобы оберегать возлюбленного и разговаривать с ним? Либо это темные дикарские выдумки? Но как же в таком случае объяснить все умения и знания, которых не было у него раньше?..

— Не жди у меня ответов на все вопросы! Я вовсе не мудрый учитель, познавший все на свете и знающий на все ответ. Впрочем, таких учителей и нет вовсе, и быть не может. Если эта девушка сильно любила, сильно любит, — поправилась она, — многое для нее возможно. И наверное, какая-то часть ее души живет в тебе, и предостерегает, и помогает. Но вся душа так же необъятна, как это небо, — она засмеялась и обвела рукой звездный купол над своей головой. — Ты можешь представить себе два бескрайних небесных свода, слившихся воедино?

— Да, могу. Мне кажется, так бывает.

— Ты прав, так бывает. Но очень редко. В любви двоих.

Глава 5. Объяснение

Шумри был прав относительно причины мутно-бурых всполохов в душе Конана. Фруктовый пост изнурял его. Нет, он не становился слабее или болезненнее, сила по-прежнему бурлила в его мышцах, тело повиновалось не хуже, чем прежде. Но неудовлетворенная привычка к мясу подтачивала настроение, вползала в сны. В ночных видениях он поглощал в огромном количестве жареные бараньи ножки, телячьи почки под острым соусом, хрустящие на зубах крылья фазанов и куропаток… Проснувшись, он какое-то время еще вдыхал их запах и ощущал вкус на своем языке, отчего переход к бодрствованию сопровождался тяжелым вздохом.

Была и вторая причина, еще более важная. О ней также Шумри не мог не догадываться. Однажды ночью Конан решил для разнообразия поспать в гамаке. Плетеные сети висели довольно близко друг от друга, и каким-то образом ему удалось утянуть в свой сон немедийца, мирно посапывающего рядом. Утром киммериец стремглав бросился в прохладные воды озера, стремясь как можно скорее смыть из памяти ночную оргию, где было очень много голых женщин с масляно блестящими, бесстыдными телами и очень много мяса, вареного, жареного, печеного и сырого, наваленного горами на низких дубовых столах. Если бы Конан просто истосковался по женскому телу, это было бы не страшно. В своей жизни ему случалось переносить и более длительные периоды воздержания. Но нет, его влекло не к женщинам вообще, но к одной определенной женщине! И влекло не только телом. О, тело свое он сумел бы обуздать! Но как справиться с тем непонятным и неуловимым, что Алмена называет душой? Конан к своим двадцати семи годам неплохо изучил женщин. Без труда разбирал он язык их взглядов, будь это опытная кокетка, прикрывающая алчные губы веером, либо стыдливая тринадцатилетняя девственница. В женских глазах — что отличало их от глаз мужчин, детей, птиц и животных — всегда плескалась игра. Горела извечная искра, проскакивающая при сближении двух изначальных, не могущих жить друг без друга противников — мужчины и женщины. Игра принимала разные формы. Это мог быть вызов: «А ну-ка, покори меня! Посмотрим, сколько сил, ума и отваги ты на это затратишь!» Это мог быть откровенный, чувственный призыв (что, говоря по правде, лишало игру главной ее прелести): «Ко мне, ко мне, милый!» Наигранная надменность и холодность: «Никогда! Никогда! Скорее солнце свернет со своего пути, и луна скатится с небес!» Притворная робость: «Я так чиста и пуглива! Не надо! Даже взгляды ваши оскорбляют меня и оставляют на коже ожоги!» Совсем необязательно играющие дамы в конце игры поступались своим целомудрием. Чаще всего грехопадение происходило в воображении и занимало несколько мгновений. Верные и добропорядочные во мнении толпы жены лишь томно вздымали ресницы и наполняли нежной влагой уголки глаз: «Давай займемся любовью, но только на уровне взглядов, на уровне мимолетной мечты!..»

Совсем не играли в эти пленительно-однообразные игры лишь маленькие девочки и дряхлые старухи. Первые еще не осознали великой и хмельной тайны разделения полов; вторые уже наигрались за долгую жизнь и выдохлись.

Алмена по возрасту не принадлежала ни к тем, ни к другим. Правда, она давала понять, что лет ей довольно много, но Конану это было неважно. Она выглядела на двадцать пять-тридцать лет, и значит, была таковой. Значит, находилась в возрасте наиболее страстном, жаждущем любви и искушенном в любовных ласках. Но в глазах ее не было игры, не было пляшущей рыжей искры. Так могла бы смотреть семилетняя девочка, либо мудрая и добрая старуха, перевалившая за восьмой десяток.

На третий день жизни в зачарованном лесу (Конану казалось, что прошло, по крайней мере, пол-луны, хотя он так и не догадался об особых отношениях Алмены со временем) он наконец решил, что настала пора объясниться. В то время, как он подбирал в уме самые убедительные, сильные и яркие слова, Алмена, по обыкновению услышавшая то, что звучит в голове слишком громко, разыскала его первая.

— Ты хочешь сказать мне что-то важное для тебя, Конан? Я не ошиблась?

— Ты не ошиблась. Конечно, ты знаешь, ты слышишь все, что крутится у меня сейчас в голове. Но я все равно скажу тебе это вслух.

Конан помолчал, собираясь с силами. Его лицо было красным, напряженным и злым, словно он готовился объясниться в смертельной и застарелой ненависти.

— Слушай меня внимательно, Алмена. То, что я тебе сейчас скажу, я не говорил еще ни одной женщине. Хотя я не так уж молод, скоро мне исполнится тридцать, Только не перебивай меня!

Но Алмена и не думала перебивать. Она смотрела на киммерийца внимательно и просто, с чуть приметным сочувствием.

— Будь моей женой, Алмена! — выпалил Конан, решив начать с самого главного. Он тряхнул волосами, как конь, распаленный битвой. — В моей жизни было немало женщин, не буду скрывать, но ни к одной не влекло меня так, как к тебе. Я делаю тебе предложение. Я — Конан-варвар, дикий киммерийский жеребец, вор, пират, командир наемников. Но если и впрямь эта книга не врет, а ведь это твои слова, что написанное здесь нельзя ни изменить, ни переписать заново, — тогда предложение тебе делает будущий Конан-полководец, Конан-вождь, может быть, даже Конан-король! Подожди, не отвечай мне! — крикнул он, заметив, что Алмена хочет ему что-то сказать. — Когда я закончу, будешь говорить ты. Пока я еще не все сказал. Ты можешь мне возразить, что сейчас я безродный бродяга, а не вождь или полководец. Всю мою собственность составляют лишь меч да лук со стрелами. Хорошо! Если ты дашь согласие стать моей, как только я взберусь на этот самый царский холм, — он вновь помахал раскрытой ладонью, — я взберусь на него очень быстро, можешь быть уверена! Я взлечу на него, цепляясь зубами и ногтями, пробивая дорогу верным мечом! Тебе придется подождать совсем немного!..

Конан остановился, чтобы собраться с мыслями и словами, сделав Алмене знак рукой, что он еще будет говорить и это лишь маленькая передышка. Пот крупными каплями катился с его лба, хотя было совсем не жарко. Киммериец не был мастером длинных речей, а уж тем более, речей любовных! Он предпочел бы выдержать битву с пятью здоровенными воинами или втащить на вершину горы камень в два его веса, чем убеждать женщину в необходимости связать с ним свою судьбу.

Алмена слушала его тихо и внимательно, опустив веки, чтобы не смущать своим взглядом. Слабая улыбка теплилась на ее губах, но киммерийцу она показалась усмешкой.

— Не усмехайся же, не усмехайся! — воскликнул он почти с яростью. — Слушай меня внимательно! Я завоюю для тебя земли, много земель, намного прекрасней и богаче твоего леса! Ты будешь их полной владычицей. Но если вдруг ты не захочешь уходить отсюда, если это место дороже для тебя, чем все сокровища земли… Хорошо! Я и на это согласен. Ты видишь, тебе не придется ничем жертвовать ради меня. Живи здесь, вместе со своими ручьями, мхами и бабочками. Не буду скрывать, что сам я не смогу постоянно делить с тобой эту жизнь. Не смогу изо дня в день есть одни фрукты, качаться в гамаке и следить за письменами перистых облаков. Время от времени я буду покидать тебя, но каждый раз буду возвращаться! Я даже… — голос Конана на мгновение неуверенно дрогнул, — я даже обещаю хранить тебе верность во время своих отлучек. А знаешь, зачем я буду уходить? Я завоюю все окрестные земли, от истоков великого Стикса до Южного Океана! Джунгли с туземцами, саванны с диковинными зверями, пустыни, города на южном и западном побережье (если они там есть), древние развалины — все это будет твоим! Я построю тебе прекрасные дворцы, настоящие дворцы из слоновой кости, розового мрамора, нефрита и хрусталя. Десятки послушных рабов и рабынь будут исполнять каждое твое желание! Отборные войска будут хранить твой покой. Чего бы ты ни захотела — все будет у тебя, даже если для этого мне придется отправиться на другой край света или сразиться с дюжиной королей!

Конан замолчал. Никогда прежде не произносил он такой длинной и горячей речи. Грудь его вздымалась и опадала, как после долгого бега. Сердце ударяло в грудную клетку, как узник в бронзовую дверь темницы. С нетерпением ожидал он ответа прекрасной Алмены, но та медлила.

— Подумай, подумай, прекрасная госпожа. Но все же не молчи так долго!.. Клянусь Кромом, не каждый день доводится тебе слышать подобные предложения от проезжих мужчин!

Он вскочил и сделал несколько яростных кругов по поляне, не в силах выносить ожидания.

— Не сочти мой ответ за обиду, доблестный киммериец. Я благодарю тебя за все, что ты готов совершить ради меня. За все дары, которые ты хочешь положить к моим ногам. Я уже говорила тебе, что ты встретишь женщину, с которой прочно и надолго свяжешь свою судьбу. Но это будет не скоро — и это буду не я.

— Но почему же?! — Конан едва не выругался, в последний момент прикусив язык. — Ты ждешь более богатого, более знатного? Ты думаешь, что когда-нибудь сюда, на край света, явится великий полководец, либо король в золотой парче, усыпанной рубинами, и позовет тебя в жены?..

Алмена улыбнулась.

— Не думаю, что усыпанный рубинами король сумеет залезть сюда по отвесной скале…

— Он не залезет! — заверил киммериец. — И никто не залезет, можешь мне поверить! Если только какой-нибудь демон не опустится сюда с небес. Вроде моего знакомого кутруба — громадной образины с крыльями размахом в семь локтей! Но я сомневаюсь, что он тебе понравится: питается он не оленями или зайцами, но только сладкой человеческой плотью. Разнеси меня Кром в клочья! Кого же ты ждешь, наконец?!

— Я никого не жду, — просто ответила Алмена.

— Не верю! Ты не стара, ты красива и полна сил! Ты не похожа на сумасшедших, иссохших, как скелеты, и трясущихся жриц бога Таписа, которые дают обеты целомудрия, чтобы им разрешили курить фимиам божеству с головой гиены. Ты не жрица, ты не отшельница! Я ни разу не видел, чтобы ты курила благовония, молилась или завывала, чего-либо выпрашивая у своего божества. Я знаю, я видел и жриц, и отшельниц. Не лги мне!

— Но я никогда не лгу, — сказала Алмена.

— Но сейчас ты кривишь душой. Ты ждешь кого-либо более достойного, чем я, ведь правда?.. Ты называешь меня «доблестный киммериец», но, видимо, я недостаточно доблестен в твоих глазах. Я не привык рассказывать о своих победах, но спроси у Шумри. Он придумал неплохие песенки о битвах, в которых я дрался и побеждал. Пока мы плыли сюда по Стиксу, он развлекал ими гребцов, и им нравилось! Впрочем, что я! Шумри может и приврать, чтобы вышло покрасивее. Не надо спрашивать немедийца. Проверь меня по-другому! Поручи мне какое-нибудь опасное дело!

— Опасное дело? — удивилась Алмена. — Но какое?

— Я слышал немало песенок и историй из жизни рыцарей. Обычно девушка или прекрасная дама велит рыцарю ради нее убить дракона, великана или еще кого-нибудь в этом роде. Можешь мне поверить, на моем счету много подобных тварей, но для тебя я готов победить совсем уж невообразимое чудовище, с которым до меня не сражался никто. Что же поделать, раз так принято! Я готов сразиться с самим Нергалом! Ты не знаешь кого-либо, достойного моего меча? Алмена грустно усмехнулась.

— Достойных твоего меча много, доблестный киммериец, Но если говорить о самом большом зле, которое я знаю, то это Багровое Око. Слышал ли ты о таком?

— Никогда! Впрочем, постой, что-то подобное упоминал Шумри. Кажется, он говорил о рыцаре и о демоне. Не помню!

— У него много имен, и ты мог слышать какое-нибудь иное Чаще всего его имя вообще не произносится вслух. С ним пытались сражаться, но последняя попытка была очень давно. Победить его невозможно. Будь у меня враги, я и врага своего не послала бы к нему в логово.

— Врага не надо! Пошли меня! — радостно вскричал киммериец. — Где обитает это отродье?

— Он живет довольно далеко отсюда, на небольшом острове посреди Южного Океана.

— Чем же он тебе так досадил, если обитает не здесь, а за тридевять земель?.. — спросил Конан

— Я расскажу тебе все, что знаю о нем, и ты не будешь задавать подобных вопросов, — ответила Алмена. — Но ты действительно хочешь сразиться с ним?

— Еще как! — весело подтвердил киммериец. — Я разделаюсь с ним, и сразу вслед за этим прекрасная Алмена станет моей женой!

— Ты плохо слушал рыцарские истории, Конан, — сказала Алмена слегка укоризненно. — Боюсь, ты не понял главного в них.

— Чего же?..

— Рыцари убивали драконов, великанов и людоедов, не ожидая от прекрасных дам никакой награды. Кроме благосклонной улыбки, быть может. Порой дамы отдавали им свою любовь, порой просто махали из окна замка надушенным платочком. Часто они вообще были почтенными замужними особами и вовсе не собирались покидать мужей.

— Так ты хочешь сказать, что не будешь моей… в любом случае?

— Я не буду твоей, Конан. Позволь мне объяснить Может быть, ты сумеешь меня понять… Как ты думаешь, зачем Природа разделила людей на мужчин и женщин? Я знаю, ты скажешь: чтобы у женщин рождались дети и чтобы в любовных ласках получать от жизни одно из высших ее наслаждений. Да, это так. Но это не все, это только внешняя сторона. Есть еще внутренняя, и она в том, что каждый человек не является целым, не является чем-то законченным. Мужчина стремится к женщине, а женщина к мужчине, чтобы, соединившись, обрести полноту и целостность. Вот, смотри, — она нарисовала веточкой на песке возле своих ног тонкую прямую линию. — Это мужчина, это то, как он идет по своему пути: прямо, вперед. Он проникает, он побеждает, он познает. А вот это путь женщины, — она нарисовала рядом окружность. — Как голубица вокруг гнезда с птенцами, женщина кружит вокруг того, что ей дорого, она растит, охраняет, питает своей любовью… А теперь женщина и мужчина соединились в одно целое, каким стал их путь?

Конан пожал плечами.

Алмена отбросила веточку и провела ладонью в воздухе плавную спиралеобразную кривую.

— Ты собирал когда-нибудь большие раковины на берегу моря? Помнишь, как они закручены красивой спиралью? Если соединить вместе прямое и круговое движение, получится спираль. А она может очень многое. Она может пройти сквозь синий небесный свод и унести выше, в иные и более светлые, чем наш, миры. Мужчина и женщина необходимы друг другу, как вода и ветер — чтобы плыть по морю под парусом, как дерево и воздух — чтобы поддержать огонь. Но если человек и без того живет по спирали, ему не нужно уже ни с кем соединяться. Ты понял меня?

— Я понял тебя, — сказал Конан.

Он не стремился вникнуть в ее туманные объяснения с прямыми и кривыми линиями, но он понял главное: Алмена отказала ему. Окончательно. Глухая тоска и столь же глухой звериный гнев теснились в его грудной клетке. Чтобы не сделать что-нибудь ужасное, не начать крушить все вокруг, он быстро встал и, не прощаясь, зашагал в глубину леса.

Село солнце, спустились серо-голубые сумерки, перешедшие в фиолетовую ночь, Конан все лежал ничком там, Где он узнал, споткнувшись о корягу, подбородком в мох, ладонями во влажный песок вдоль русла крохотного ручья.

Второй раз в жизни захотелось ему взмолиться о смерти. Совсем недавно, меньше луны назад, он лежал в туземной хижине, душной от запаха сушеных трав и мазей, и умолял сурового Крома забрать его в страну мертвых. Но тогда он был недвижен, как подбитая на охоте туша буйвола. Он имел право на мечты о смерти. А сейчас? Сейчас он здоров и силен. Женщина — подумать только, женщина! — сбила его с ног, сломала позвоночник — не тот, что из кости и нервов, но другой, невидимый… Конан заскрипел зубами, Нет, этому не бывать! Нужно немедленно уходить отсюда, из этого расчудесного леса, который оказался ловушкой для его сердца. Такой же паутиной, что плетут пауки туземцев для ловли неосторожных путников. Нужно вернуть свой меч и лук и немедленно уходить.

Мягкие, еле слышные шаги заставили его приподняться и настороженно повернуть голову. Чья-то невысокая фигура вынырнула из-за темных ночных деревьев, приблизилась к нему, и он узнал Шумри. У Конана не было никакого желания разговаривать с немедийцем, он ждал, пока тот заговорит первым, чтобы грубо отослать его назад. Но Шумри молчал. Он присел на землю шагах в пяти от киммерийца и коснулся своей драгоценной цитры. Алмена помогла ему заменить струны: теперь они были не из жил антилопы, а из каких-то неведомых ему, очень тонких и прочных водорослей. Сразу изменился звук — он больше не был скулящим и плачущим, но походил то на игру лунного луча в черном полуночном зеркале озера, то на пляску солнечных пятен в листве.

Вечер смежил веки, Ветер гладит волны, Ветер гладит волны, Смиряя Их бег неукротимый. Сердце утихло, После бури Ночь наступает, Ночь наступает.

Утром будет солнце, Ясное, как взоры, Ясное, как взоры Богини, Радостной и юной. Утром мы станем Ближе к небу. Станем мудрее, Станем мудрее.

Звезды или птицы, Моря тихий лепет, Моря тихий лепет Омоет Раны все дневные. Страхи и боли, Темные крики Музыкой станут, Музыкой станут…

Глава 6. Синие камни

Когда Конан проснулся — на том же самом месте, где провалился вчера в сон, убаюканный напевом цитры, — солнце было уже довольно высоко. Шумри, свернувшись калачиком, подтянув колени к груди, спал неподалеку. Впрочем, он тут же проснулся, словно сквозь сон наблюдал за каждым движением киммерийца. В его глазах были тревога и сочувствие, как будто он смотрел на больного, и взгляд этот разозлил Конана.

— Интересно, как ты нашел меня вчера в темноте? — спросил он. — По запаху, по звуку, по тому, что гремело у меня в голове?.. Сдается мне, скоро ты обучишься здесь всем колдовским приемчикам и станешь настоящим магом. Не хуже стигийских жрецов!

— Магом я не стану, — возразил Шумри. — А как я тебя нашел — вряд ли сумею объяснить… Мне показалось, что на душе у тебя тяжело, да и Алмена после беседы с тобой выглядела расстроенной. Я думал о тебе. Брел, куда глаза глядят, и думал — и сам собой очутился возле…

— Алмена была расстроенной, ишь ты! — Киммериец скептически усмехнулся. — Ну ничего, она быстро утешится, когда я перестану маячить у нее перед глазами!

— Ты хочешь уйти? — удивился Шумри.

— В жизни своей ничего не хотел больше! И прямо сейчас.

— Ты даже не хочешь попрощаться с Алменой?!

— Мы хорошо попрощались с ней вчера. Правда, я забыл попросить назад свое оружие. Если бы ты сбегал за ним, я был бы очень тебе благодарен.

— Конечно, — немедиец кивнул. — Я схожу за ним и тотчас вернусь. Но ты и в самом деле ничего не хочешь ей сказать напоследок?

— Я же сказал, что нет!!! — рявкнул выведенный из себя варвар. — Я хону только унести поскорее ноги из этих блаженных мест, и если ты будешь медлить, клянусь Кромом, я подожгу все вокруг!..

Шумри не стал больше спорить и благоразумно исчез за деревьями. Вернулся он скоро, как и обещал. В руках он держал меч, лук и стрелы, а также плотно набитый чем-то мешок, сплетенный из травы, и несколько сухих палочек, перевязанных ниткой. Все это он протянул киммерийцу.

— Алмена сказала, что если ты будешь все время идти вдоль ручья, который берет начало из пруда с лотосами, то всего через полдня пути он приведет тебя к южной Границе плато. В этом мешке свежие и сушеные фрукты. Твое оружие теперь с тобой, но она просила, очень просила не обижать никого и не лишать жизни, пока ты не покинешь границ ее леса.

— Передай ей, что я потерплю, — сказал Конан.

— Она сказала, что южный спуск намного круче северного и преодолеть его обычным путем невозможно. Нужно поджечь эти сухие палочки, одну за другой, и тогда на запах их дыма прилетит кто-то или что-то, кто поможет тебе спуститься вниз, чтобы продолжать свой путь дальше.

— Вот как! — Конан усмехнулся, рассматривая палочки. От них исходил резкий, но приятный запах. — Передай же прекрасной Алмене мою благодарность за то, что она так беспокоится обо мне!

— И еще… — Шумри на мгновение заколебался. — Если тебе не опротивело окончательно мое общество, и ты смог бы подождать один день перед тем, как спускаться вниз, дальше мы могли бы пойти вместе

— Ты тоже собираешься уходить? — удивился Конан. — Но тебе-то зачем? Мне казалось, ты пребывал здесь все это время в полном блаженстве!

— Я узнал об одном обстоятельстве, из-за которого я должен попасть в Немедия как можно скорее. Так ты подождешь меня?

Конан пожал плечами. В душе он обрадовался, что продолжать путь они будут по-прежнему вместе, но не считал нужным открыто демонстрировать свои чувства.

— Почему бы и нет? К обществу твоему я кое-как притерпелся. Только одна просьба: все магические штучки, которым тебя обучили здесь, оставь при себе! У меня может сильно испортиться настроение, если ты будешь читать мои мысли, выращивать цветы из сухих прутиков или заниматься еще чем-либо подобным!

— Договорились, — покладисто кивнул Шумри. — К магии это никакого отношения не имеет, но переубеждать тебя я не буду. В таком случае, я не прощаюсь с тобой. Завтра около полудня увидимся!

Махнув рукой, он повернулся и пошел обратно, туда, где в одном из своих «дворцов» ждала его Алмена. Пусть всего лишь один день и один вечер, но он будет видеть ее, разговаривать с ней… ее легкая рука взъерошит ему на прощание волосы. Конан же никогда больше, ни когда Киммериец развернулся в противоположную сторону и зашагал быстро и решительно, продираясь сквозь кусты, как раненый и ослепший от боли буйвол, ломая ветви, поднимая фонтаны брызг, скачками преодолевая ручьи.

Шумри не обманул Конана: Алмена была грустна. Вчерашний разговор и сегодняшний поспешный уход киммерийца расстроили ее. Ей казалось, что она не так говорила с ним, можно было найти иные интонации и иные слова, не наносящие раны, от которой он убегал теперь, словно зверь с волочащимся в боку копьем.

Шумри, не привыкший видеть ее растерянной и печальной, старался не попадаться ей на глаза и не нарушать ее уединения, пока она сама не вспомнит о нем. Впрочем, она вспомнила быстро. Легкая и светлая, обычная ее улыбка зажглась на губах и в глазах, когда Алмена отыскала немедийца, понуро сжавшегося в комок под высоким платаном, шелестящими листьями, похожими на матовое серебро.

— У нас с тобой остался всего один день, Шумри. Не омрачай же его грустью! Давай проведем этот день так, чтобы и сердце твое, и твой ум витали как можно больше. Пойдем! — она поманила его за собой. — Ты видел уже все мои дворцы, но ты не видел еще моего храма. Конан сказал мне, что я не похожа на жриц, которые завывают и воскуривают благовония своим богам. Да, это так — но храм у меня есть. Сегодня я покажу его тебе.

Она долго вела его, взяв, как ребенка, за руку, по видимым ей одной тропинкам в густой траве и голубом мху. Наконец они вышли на берег небольшого овального озера. Во владениях Алмены было много прекрасных озер, но это не было похоже ни на одно из виденных им прежде. Вода густо-синего цвета, ярче и глубже, чем цвет вечереющего неба, плескалась в каменных берегах, тоже синих. Подойдя ближе, Шумри понял, что дно и берега озера были из того самого камня, отшлифованные пластинки которого носила Алмена на шее. Казалось, прозрачная вода была налита в огромную чашу, которую вырезали из небесного свода небесные мастера и осторожно спустили вниз, на землю, пожалев и посочувствовав ее обитателям, живущим в убогой тьме.

— Если окунешься в его воды, — сказала Алмена, — то возьмешь все самое лучшее, что есть у воды и что есть у неба, и оставишь, растворишь в волнах все самое тяжелое, чем нагрузила тебя земля. Попробуй! Я отойду и не буду тебе мешать.

Она скрылась за деревьями, и Шумри осторожно и благоговейно вступил в живую прохладу. Сквозь прозрачную воду он видел, как его ноги, бледные и зыбкие, ступают по твердой синеве. От этого и от того, что тело в воде казалось невесомым, он чувствовал себя вознесенным высоко-высоко. Как и говорила Алмена, ничего земного — тяжкого, грязного, унылого, усталого — в нем не осталось. Хотелось забыть себя, раствориться в воде, стать ее каплей, обкатанным синим камушком на дне, солнечным бликом на поверхности…

Он очнулся от того, что Алмена, смеясь, звала его с берега. Смущенный, он вылез из воды и укутался в свое белое полотно.

— Прости, что я вытащила тебя оттуда, — сказала она. — Еще немного, и я бы не смогла тебя докричаться. Ты остался бы там насовсем. Ты все позабыл, верно?

— Да, — согласился Шумри. — Если бы не твой оклик, я остался бы там, растворился в нем окончательно.

— А между тем, тебе нужно как можно скорей возвращаться в Немедию, — свела его Алмена с небес на землю. Она сняла с шеи ожерелье из синих камней и протянула ему. — Возьми.

— Зачем это?!

— Передашь его Илоис.

— Но я не могу его взять! Это — единственное твое украшение. Оно так идет тебе, и ты его любишь!

— Если бы я его не любила, мой подарок не имел бы смысла. Что касается украшений, то со мной остается это, — она кивнула на озеро. — Наверное, оно не меньше, а больше этой вещицы.

Шумри залюбовался игрой синих камней в его пальцах. Он поднял взгляд на Алмену и поразился: казалось, ее глаза, и эти камни, и озеро — части одного прекрасного целого…

— У Конана тоже синие глаза, — пробормотал он удивленно, вспомнив лицо киммерийца. — Ты приводила его сюда?

— Нет, — покачала головой Алмена. — Ему еще рано. Ты старше Конана, оттого ты можешь видеть это, он же еще нет.

— Старше? — переспросил Шумри. — Мне всегда казалось, что мы с ним ровесники. Ах да, моя седина!..

— Седина тут ни при чем, — улыбнулась Алмена. — Я говорила сейчас о возрасте души, но не тела. Конан — буйный тринадцатилетний подросток. Тебе же — семнадцать или восемнадцать лет, а может быть, и все двадцать четыре.

Шумри не очень понял, что ока имела в виду, но объяснять Алмена не стала. Она взяла из его рук ожерелье, нагнула голову и закрепила на его шее.

— Носи его до тех пор, пока ты не встретишь ее. Эти камни нуждаются в тепле человеческого тела, они любят слушать, как бьется сердце. Они были на мне много лет, и потому в них — мой покой, моя сила. На тебе они пробудут совсем недолго, но успеют нагреться от твоей любви. Они помогут Илоис. Они спасут ее, отведут от края могилы. Но, конечно, вместе с тобой. Сами по себе, без твоей любви, они будут бессильны.

— Ты точно знаешь, что я не опоздаю? — с тревогой спросил Шумри. — Отсюда до Немедии целая вечность пути.

— Ты успеешь, я уже сказала тебе. Да, Илоис сейчас умирает. В самой смерти нет ничего плохого, напротив, очень часто это гораздо более легкая и светлая вещь, чем рождение. Но очень важно, с каким грузом уходит человек. Умирать в отчаянье, проклиная родителей, без спросу наградивших жизнью вместе с грузом ее, проклиная богов, устроивших этот мир так, а не иначе, — очень плохо. Убийца, снесший, не думая, десяток голов своим мечом, виноват перед Великим Законом Равновесия меньше, чем тот, кто хоть одну душу столкнул в темноту отчаянья.

— Это я, — тихо сказал Шумри.

Алмена положила ему на плечо свою руку и заставила поднять глаза и улыбнуться ей.

— Завтра утром ты отправишься в путь и после полудня уже дойдешь до края моей страны, где будет ждать тебя Конан. Когда вы зажжете пахучие палочки, на запах их из трясины восточных болот прилетит одно очень древнее существо. Обычно оно спит, завязнув по самый клюв в иле, но от этого аромата всегда просыпается, и кое-какие воспоминания оживают в нем. Мой старый приятель не слишком красив, но я надеюсь, вы не испугаетесь и не станете его обижать. Он поймет, что вам от него нужно, хотя сам сказать ничего не сможет. Он спустит вас на себе вниз и, если вы захотите, довезет до селения на берегу Южного Океана. Это недалеко. Селение стоит в устье той реки, по которой вы доплыли сюда. Дома в нем из песка. Оно одно на много дней пути в округе. Там вы разыщете мою сестренку. Она не похожа на меня, она странная, но ты, Шумри, обязательно ее узнаешь. И она узнает тебя — и поможет вернуться на родину.

Рано утром Шумри уходил по лесной тропинке. На поясе его висел кинжал, на спине цитра, шею ласково холодили синие камни.

Алмена провожала его до пруда, заросшего лотосами, где они так часто и подолгу говорили, выскальзывая из цепких рук вечно спешащего времени.

— Я хотел бы спросить тебя напоследок об одной вещи, — сказал Шумри. — Отчего ты взяла себе такое странное имя — Исчезающая в Свете? Разве ты исчезаешь? Напротив, ты — самое реальное и сильное из всего, что я видел.

— Не все можно объяснить словами, — отозвалась Алмена. — Если ты сам не чувствуешь, что это такое: исчезнуть, раствориться, стать искрой, крохотным бликом…

— Я чувствую! Я почувствовал это вчера, в водах твоего синего озера.

— Так отчего же ты спрашиваешь?..

Надо было поворачиваться и уходить, но немедиец медлил.

— И еще одно, Алмена… самое последнее! Как ты думаешь, когда-нибудь я увижу тебя еще?

— Конечно! — Она улыбнулась так, что отсветы ее улыбки запрыгали по окрестной листве. — Это очень простой вопрос, Шумри! Тот, кто по-настоящему хочет кого-либо увидеть, обязательно встречается с ним.

— Но где, когда?..

— Где-нибудь и когда-нибудь. Извини, что пока не могу ответить тебе точнее.

Глава 7. Развилка

Как и сказала Алмена, вскоре после полудня Шумри вышел к южному краю плато. Первое, что он увидел, была спина киммерийца, неподвижно застывшего на краю обрыва. Он казался бронзовой статуей, отлитой искусным, но безумным скульптором вдали от людских глаз.

Заслышав шаги, он обернулся, и искренняя радость на миг оживила его лицо,

— Значит, ты не шутил!.. Признаться, я не верил, что есть силы, способные вытащить тебя… — весело начал он, но внезапно выражение его лица изменилось.

Конан увидел на шее немедийца синее ожерелье. Он медленно и нехорошо усмехнулся и вновь повернулся лицом в сторону обрыва, превратившись в статую, олицетворявшую сейчас воплощенное презрение.

— Конан, — Шумри с опаской тронул его за плечо. — Не знаю, о чем ты подумал, но эти камни Алмена подарила не мне.

— Мне, должно быть?! — Киммериец изобразил на лице преувеличенную радость.

— Нет… и не тебе. Она передала их для одной девушки, которая тяжело больна.

Конан яростно махнул рукой, давая понять, что никаких историй о больных девушках он выслушивать не намерен. Шумри вздохнул. В зависшем молчании оба они смотрели на раскинувшееся впереди и под ними вечереющее лицо земли.

Обрыв был раза в три выше, чем тот, по которому они взбирались сюда. Далеко впереди синела широкая полоса океана, почти незаметно переходившая в чуть более светлую ткань неба. Блестящая плеть реки, выбиваясь из-под каменной глыбы слева от них, вилась по желто-серым степям и белым пескам и вливалась в спокойную океанскую чашу. Возле самого устья смутно виднелись крохотные строения. Видимо, это и было селение с домами из песка, о котором говорила Алмена.

Солнце клонилось к вечеру, и потому Шумри предложил отложить их спуск с помощью неведомого обитателя болот на завтрашнее утро. Ему хотелось подольше побыть на этом обрыве, в последнем прекрасном «дворце» Алмены. Угрюмый и молчаливый Конан пожал плечами.

Когда стемнело, Шумри разжег костер. Им нечего было варить или жарить, они не опасались нападения диких зверей, но огонь — третий собеседник в ночном разговоре, самый искренний и взволнованный — был необходим.

— Значит, мы не поплывем с тобой дальше вокруг нашей дыни? — нарушил наконец молчание киммериец. Возможно, он обрел способность говорить оттого, что, невидимые в темноте, синие камни больше не мозолили ему глаза. — Я помню, как ты горел этой идеей: из глаз сыпались искры, изо рта вылетали заманчивые обещания…

— Прости меня, Конан, — сокрушенно отозвался Шумри. — Мои планы переменились. Я узнал здесь нечто такое, отчего мне нужно как можно скорее возвращаться к себе в Немедию. Наш мир действительно круглый, мой аргосский мудрец не соврал. Алмена сказала, что если бы мы поплыли на корабле дальше на юг, нам пришлось бы огибать огромную землю, вечно покрытую льдом и снегом. Потом мы поплыли бы на север, и множество земель встретилось бы нам, похожих и непохожих на наши края. Потом снова были бы льды и снега, и лишь после всего этого мы добрались бы до родины. Много лун ушло бы, может быть, не один год… А мне нужно спешить. Прости меня, Шумри.

— Что же это за важную вещь ты узнал здесь, из-за которой теперь спешишь без оглядки?

— Это касается той девушки, которой я должен передать синие камни. Алмена сказала мне… — Шумри заколебался.

— Можешь не говорить, если не хочешь. Я не любопытен! — буркнул киммериец.

— Да нет, мне как раз хотелось бы рассказать. Когда делишься с другом всем, что у тебя на душе, намного легче выносить тяжесть пути. Но мне кажется, что тебе это совсем не нужно, Конан…

— Гм! — Киммериец задумался. — С другом — конечно. Но до сих пор, признаться, мне как-то не приходило в голову считать тебя своим другом. Слишком уж мы разные. Нередко ты приводил меня в бешенство, Несколько раз я даже хотел расстаться с тобой и идти дальше один. Увидев на твоей шее ожерелье, я чуть не сбросил тебя с этого обрыва, клянусь Кромом!.. Но что-то остановило меня.

— И что же именно? — поинтересовался Шумри.

— Должно быть, я понял, что это не принесет мне особой радости. Пока я сидел тут и думал — времени девать было некуда, я просто сидел и думал! — я не чувствовал облегчения от того, что завтра наши дороги навсегда разойдутся. Странно, да?..

— Нет, — Шумри пожал плечами, — отчего же… Меня это тоже совсем не радует.

— Правда?! Ну-ка, дай мне свой кинжал.

Шумри с некоторой опаской протянул ему острое лезвие, не понимая, зачем оно могло понадобиться киммерийцу.

— Друг — хорошее слово, — сказал Конан. — Но есть еще одно. И мне оно нравится больше.

Он сделал длинный надрез на своей левой руке возле локтя и передал кинжал немедийцу. Тот, поколебавшись мгновение, сделал то же самое. Затем они сблизили локти так, что струнки темной крови слились вместе и тонким ручьем устремились вниз, впитываясь в песок.

Когда кровь перестала течь, Конан зализал царапину. Кровавое пятнышко на песке он обвел острием кинжала, а затем выложил по окружности несколько белых гладких камней.

— Вот это будет храм, в котором живет теперь дух нашей дружбы. Здесь его никто не тронет. Мы с тобой кровные побратимы, Шумри. Расскажи-ка мне все, что ты не успел рассказать о себе за эти несколько лун.

— Но это займет много времени…

— У нас впереди ночь.

И Шумри рассказал ему всю историю своей жизни — так же откровенно и подробно, как он рассказывал недавно Алмене. О грозном отце, о несчастном заколотом воришке, о руках, которые отказались вонзать железо в чужую плоть, о рыцарском звании, которое он отверг, об Илоис…

Когда он кончил говорить, небо на востоке порозовело, а тьма истончилась. Конан долго молчал, не отрываясь от гаснущих углей костра.

— Счастливый ты человек, Шумри! — сказал он наконец.

— Почему? — удивился тот.

— Тебе есть куда спешить. Ты знаешь, что тебе надо позарез сделать в самое ближайшее время. Мне же… мне все равно куда.

Он встал, подошел к краю обрыва и внезапно взмахнул руками и нагнулся, словно намереваясь ринуться вниз. Испуганный Шумри схватил его за лодыжку. Конан обернулся и рассмеялся.

— Если я захочу уйти, ты меня не удержишь! И никто не удержит. Но я не хочу пока. Но только, во имя Крома! — посоветуй, куда мне идти теперь.

— Алмена сказала мне, что ее сестренка — та, что живет на берегу океана, — поможет нам попасть туда, куда мы захотим. Я вернусь в свою Немедию, а ты, Конан, куда только пожелаешь. У тебя огромный выбор! Когда мы с тобой встретились в Стигии, у тебя были какие-то планы, ты ими горел не меньше, чем я своим путешествием. Теперь ты можешь вернуться к ним.

— Да, я могу вернуться в Кеми. Интересно: помнит ли меня еще та наша птичка? Я думаю, в ее крохотной голове нет места для долгой памяти. А если помнит, тем интересней будет снова скрестить с ней когти! — В глазах его мелькнул на мгновение боевой огонь, но тут же погас. — Я могу вернуться в Кеми и продумывать хитроумные планы, как выкрасть из пирамиды бесценную сердоликовую маску с глазами из желтых топазов… и я украду ее в конце концов, но эти планы совсем меня не греют и не будоражат, вот в чем беда! Пока я слонялся по свету вместе с тобой, все это во мне остыло… Послушай, Шумри, — внезапно спросил он, — ты когда-нибудь слышал такое имя — Багровое Око?

— Багровое Око? — переспросил немедиец. — Дай подумать… Кажется, слышал. И даже два раза: первый раз в детстве, в какой-то балладе про храброго рыцаря и нежную даму… второй раз о нем упоминал мой аргосский мудрец.

— И что? Что именно?

— Аргосский старец говорил вскользь, я толком ничего не понял. Тогда была сильная засуха. Все посевы в окрестных полях погибли, горели леса, коровы мычали сутками от жажды… Он сказал: «Видимо, у Багрового Ока здорово пересохло в горле». Сначала я подумал, что он говорит о солнце — оно было тогда совсем красного цвета, как воспалившийся на небе нарыв. Я спросил: «Разве у солнца есть горло?» Он расхохотался, но не весело, а с горечью: «Кто сказал тебе, что в этом виновато солнце?!» Но ничего объяснять не стал, как я ни расспрашивал… А та баллада… я помню ее совсем плохо. Похожа на историю Роальда и Эльбет, такая же безысходная. Рыцарь не смог победить Багровое Око и погиб какой-то особенно мучительной смертью. А девушка покончила с собой… А от кого ты слышал о нем, Конан?

— Мне сказала Алмена, — коротко ответил киммериец. — Гляди, уже встает солнце! Так мы и не поспали. Ты-то отоспишься в своей Немедии, а вот я…

От тлеющих угольков ночного костра они подожгли палочки, которые дала им Алмена. Тонкий сине-зеленый дым заструился вверх, растворяясь в утреннем воздухе. Запахло так, как пахнет в вендийских храмах, где перед золотыми статуями с сапфировыми глазами днем и ночью курятся благовония.

— Либо наш будущий приятель спит где-нибудь недалеко, либо у него должен быть необычайно тонкий нюх, — заметил Конан.

— Алмена сказала, он спит в восточных болотах. Ничего похожего поблизости не видно. Будем ждать.

Ждать им пришлось не особенно долго. Едва перестала тлеть последняя палочка, как в воздухе справа от них послышался шум больших крыльев. Странное существо опустилось на край утеса шагах в пяти от приятелей. Было оно ростом с незабвенного змеекрыса Пха, но намного длиннее. На крыльях и хвосте росли перья зеленовато-ржавого цвета — каждое было размером с меч киммерийца. Голова, шея и трехпалые лапы были покрыты чешуей, блестевшей на солнце, как позеленевшие медные доспехи. Животное было похоже на гигантскую ящерицу, нацепившую на себя перья, чтобы походить на птицу. Золотистые глаза под тяжелыми морщинистыми веками смотрели сонно и хмуро.

— Он, видно, не очень-то рад, что мы его разбудили, — сказал Конан, примериваясь, как удобнее будет взгромоздиться на чешуйчатую спину.

— Алмена сказала, что он смирный и понятливый, — неуверенно проговорил Шумри, заставляя себя приблизиться к боку ящера.

— Погоди, я сяду первый, — киммериец устроился так, чтобы ноги его не мешали взмахам огромных крыльев, и несколько раз подпрыгнул, заключив: — Жестковато. Плохо он там питался, в своих болотах: одни кости.

Ящер, давая понять, что прыжки на его хребте ему неприятны, поскреб когтями песок и несколько раз беззвучно открыл и закрыл клюв.

— Ты долго будешь мечтать? — спросил Конан.

Шумри подпрыгнул и, держась руками за пояс киммерийца, устроился позади него. Конан ударил в чешуйчатые бока пятками.

Переваливаясь с боку на бок, как большая утка, ящер доковылял до края обрыва и сорвался вниз. В падении он расправил крылья и, мерно работая ими, с металлическим лязгом трущихся друг о друга чешуи и шорохом перьев, полетел к синеющей вдали полосе океана.

Конану было не впервой совершать перелеты на живых существах. У Шумри же совсем захватило дух. Ровная серо-голубая стена камня за ними, блестевшая в лучах солнца, постепенно отдалялась. Синяя полоса океана становилась все шире. В лицо напирал свежий ветер с ощутимым привкусом соли.

Когда полоса воды совсем приблизилась и можно было уже разглядеть фигурки людей, снующих по берегу и возле своих хижин, ящер медленно снизился и приземлился на одну из песчаных дюн. До селения он не долетел шагов пятьсот, видимо, чтобы не посеять панику среди бесхитростных рыбаков и их детей.

— Жалко, что путь оказался таким коротким, — посетовал Шумри, спрыгивая со спины летучего зверя. — Летел бы и летел дальше…

— Может быть, он довезет тебя прямо до Немедии? — спросил Конан.

Он почему-то медлил слезать с жесткого чешуйчатого хребта.

— Эй! Ты не будешь так любезен слетать на другой конец света? — спросил, дурачась, немедиец, заглядывая в сонный прищуренный глаз ящера.

Словно поняв его, тот затряс головой и заскреб лапами.

— Не хочет, — вздохнул Шумри. — А почему ты не слезаешь, Конан?

— Я возвращаюсь, — сказал киммериец. — Ты уж прости меня. Я решил это еще там, на обрыве. Вспомнил, что у меня тоже есть одно неотложное дело. А спустился вниз — чтобы тебе было веселее гарцевать на этой лошадке, — он похлопал ящера по зеленым бокам.

— За что же тебя прощать? Алмена очень обрадуется!

— В этом я не уверен, — усмехнулся Конан. — Но это не так уж важно.

— Удачи тебе… брат мой! Не знаю, что за неотложное дело тебя поджидает, но — удачи!

— И тебе удачи, брат! Пусть она выздоравливает, твоя Илоис! Пусть ты перестанешь пинать перекати-поле и займешься чем-нибудь более веселым и более достойным мужчины. Жалко, что мы расстаемся, — он взглянул на припухшую царапину на своей левой руке. — Только вчера породнились, а сегодня дороги наши разбегаются в разные стороны.

— И мне жаль, Конан. Но мы встретимся, Киммериец улыбнулся недоверчиво, тряхнул головой и пришпорил своего сонного, древнего, как само время, коня.

— Я не шучу, Конан! — крикнул ему вслед Шумри. — Алмена сказала, что все, кто хочет увидеть друг друга, обязательно встречаются. Я верю ей!..