Багровое око

Глава 1. Неудавшийся рыцарь Кельберг

Шумри покривил душой, сказав, что не помнит своего настоящего имени. Имя он помнил, хотя вот уже десять лет не произносил его и не слышал от других. Звали его Кельберг и был он единственным сыном владетельного рыцаря Брегга, одного из самых влиятельных и знатных людей в Бельверусе.

Мать его умерла, когда ему не исполнилось и пяти лет, братьев и сестер не было, и в огромном родовом замке, в закоулках которого можно было потеряться и блуждать в поисках выхода целый день, мальчику было одиноко и холодно. Отец почти не интересовался им, вернее, интересовался лишь его успехами в воинских искусствах, для развития которых нанял лучших наставников и учителей.

С ранних лет Кельберг воспитывался, как и полагается будущему рыцарю: чуть-чуть музыки и рисования, немного этикета, главное же — долгие упражнения с мечом и копьем, верховая езда, рукопашные схватки. Мальчик был невысок ростом и узок в плечах, но отличался большой ловкостью, что заменяло недостаток физической силы. Отец его, суровый и опытный вояка, наблюдая за упражнениями сына на деревянных мечах, отмечал с горечью, что плечи у его отпрыска и наследника могли бы быть пошире, ладони покрепче, а подбородок — внушительнее, и что рано умершая мать запечатлела в нем свои черты в большей мере, чем ему бы этого хотелось. Но, с другой стороны, быстрота, ловкость и гибкость тоже ни последние качества в ратном деле. Не раз рыцарю случалось быть свидетелем того, как гиганты с квадратными плечами оказывались побежденными неказистыми с виду, но быстрыми и находчивыми противниками. Соображение это изрядно скрашивало первоначальную горечь. Правда, благородному Бреггу еще не нравилось то, что юный сын его не меньше, чем состязаться на мечах и гарцевать, любил читать, сочинять стихи и наигрывать на лютне. Но суровый отец благоразумно позволял сыну предаваться этим малодостойным занятиям, полагая, что, выйдя из нежного возраста, Кельберг отбросит от себя дурь, как дети оставляют привычку сосать материнское молоко, сидеть на коленях у кормилицы и пугаться темноты.

Когда Кельбергу исполнилось четырнадцать лет, произошло одно событие, незначительное с виду, но, как оказалось впоследствии, роковым образом определившее всю его последующую жизнь.

В тот день отец его со свитой вассалов, слуг и ловчих с утра отправился на охоту. Мальчик отказался принять участие в этой забаве, сославшись на ушибленную во время занятий с мечом руку. На самом деле рука у него давно зажила, но он очень ценил время, когда оставался в замке один и можно было вволю порыться в старинных свитках и манускриптах, не опасаясь ворчания отца, которого это занятие всегда раздражало. Было тихо, хорошо вышколенная прислуга не попадалась на глаза. Направляясь к библиотеке, Кельберг проходил мимо оружейной и услышал доносящиеся оттуда звуки: шаги, шорохи, легкий звон, Зная, что слугам в этой комнате делать нечего, мальчик осторожно приоткрыл дверь. Он увидел, как неряшливо одетый незнакомец рассматривает рукояти клинков, висящих по стенам, видимо, отбирая наиболее дорогие, украшенные драгоценными камнями. Вне всяких сомнений, то был вор, непонятным образом пробравшийся в замок в отсутствие хозяев. Мальчик неслышно прокрался вдоль стены и снял один из мечей, не слишком тяжелый, как раз впору своей полудетской руке. Когда вор оглянулся, он встретил решительный взгляд и обнаженный клинок, направленный ему в грудь. Кельберг вовсе не собирался убивать наглеца, он только хотел доставить его под конвоем в распоряжение стражников. Вор, ободренный тем, что перед ним подросток, тоже схватил меч и сделал выпад. Но юный наследник замка Бреггов имел лучших учителей: он с легкостью отразил наскок противника и после нескольких звонких ударов стали о сталь сделал стремительный и точный бросок. Блестящее лезвие легко вошло в грудь, обтянутую рваной и засаленной тканью, Послышался негромкий звук — словно что-то лопнуло, порвалось. По одежде незнакомца заструилась темная, торопливая кровь…

Вор с изумлением посмотрел на свою кровь, затем на мальчика. Грубое его лицо стало почти детским, обиженным и обманутым. Он выронил меч и без звука повалился на дубовый паркет.

Любой другой подросток в такой ситуации почувствовал бы себя героем, с радостью принимал поздравления домашних, но — тут-то и проявилась изначальная ущербность Кельберга! — мальчик убежал и спрятался в подвале замка.

Отец, вернувшийся с охоты и жаждущий принародно похлопать сына по щуплым плечам, долго не мог отыскать его, а отыскав, не на шутку рассердился: видано ли дело, чтобы будущий рыцарь приходил в уныние по поводу продырявленного тела какого-то оборванца!

С этого случая в юном Кельберге словно что-то сломалось. Он по-прежнему каждый день осваивал искусство вращать мечом, пробивать копьем и разить коротким кинжалом, учился крепко и уверенно сидеть в седле, даже когда плечи, голова и спина придавлены тяжелыми доспехами, Но теперь наставники, прежде часто хвалившие его за ловкость и точность руки, приходили в недоумение: не подменили ли юного наследника замка? Рука его была уверенна и ловка, когда Кельберг отбивал удары, защищался, не подпуская клинок противника к своему телу. Но когда нужно было сделать выпад, поразить самому — словно что-то мешало, останавливало, связывало мускулы.

Удивление и недовольство наставников не прошли незамеченными для владетельного рыцаря Брегга. Он сурово поговорил с сыном и услышал потрясшую его до глубины дремучей души просьбу: Кельберг умолял не посвящать его в рыцари. Его натуре глубоко противно убийство, не важно, во имя какой цели оно совершается. Если бы вместо долгих упражнений с мечом и секирой ему позволили читать или заниматься музыкой, он не посрамил бы благородного имени своего отца — напротив, прославил бы его как ученый или музыкант.

От такого заявления владетельный нобиль пришел в ярость. Не тратя речей, он безжалостно разнес лютню Кельберга об угол камина, а на дверь библиотеки приказал повесить огромный замок. Он поклялся, что не будет разговаривать с сыном и есть с ним за одним столом до тех пор, пока тот не выбьет дурь из головы и не устыдится столь неподобающей мужчине трусости.

Будь мать Кельберга жива, одиночество и отчаянье не так терзали бы его полудетскую душу. Заменой матери в каком-то смысле была лютня, но она погибла. Правда, со временем юноша смастерил самодельную лютню, с почти таким же звонким и светлым голосом, но ему приходилось теперь прятаться с ней в подвалах или чердачных комнатах замка, откуда звуки музыки не могли достигнуть ушей грозного родителя. Книги он продолжал читать, но гораздо реже и только благодаря помощи старого дворецкого, владеющего всеми ключами в замке и рисковавшего ради юного господина своим местом.

По обычаю немедийской знати посвящение в рыцари производилось, когда юноша из достаточно древнего и благородного рода достигал семнадцати лет. Устраивался турнир, на котором молодежь, желающая обрести почетное рыцарское звание, должна была показать свою отвагу, умение владеть мечом и знание этикета.

Немедия была государством высокоразвитым и культурным, жизнь аристократии ценилась здесь весьма высоко, и поэтому, дабы избежать ненужных потерь среди цвета немедийской молодежи, состязания эти были только наполовину турнирами, второй же половиной напоминали гладиаторские бои. Претендент на звание рыцаря в полном боевом облачении должен был сражаться с рабом — полуголым, вооруженным лишь острым мечом, крепкими мускулами да безумным желанием выжить. Перед выходом на ристалище доспехи рыцаря покрывались слоем воска. Чем быстрее и красивее был убиваем раб и чем меньше оказывалось царапин на воске — следов от меча противника — тем радостнее приветствовали зрители юного героя. Тем добродушнее улыбался король и кокетливее — королева, а за нею и прочие знатные немедийские дамы.

Когда Кельбергу исполнилось семнадцать лет и настала пора принять участие в подобном турнире, за несколько дней до торжественного события он предпринял еще одну попытку объясниться с отцом. На этот раз благородный нобиль ничего не ломал и не крушил. Он уже почти похоронил сына в сердце своем, похоронил все связанные с ним надежды и оттого был спокоен. Если Кельберг не выступит на турнире, объявил отец, он откажется считать его своим сыном. И если утром следующего за турниром дня он увидит его в своем замке, будет тут же отдан приказ стражникам схватить самозванца, выдать ему сорок плетей и вышвырнуть за ограду.

Сказано было сильно. Зная характер отца, юноша не сомневался, что он именно так и поступит. Ночь, последовавшая за этим разговором, ночь выбора — была самой мучительной в его жизни.

Келъберг ни на миг не задумался бы покинуть замок — без гроша в кармане, без титула, нищим оборванцем, но с легкой и свободной душой, если бы не Илоис. О, если бы не Илоис!

Сердце его было в плену великой любви. Не меньше, чем рыцарь Роальд прекрасную Эльбет, любил он юную Илоис. И рок, нависший над ним и его любовью, был не менее грозным и неодолимым, чем злая воля полудемона Харрока. Хотя для постороннего глаза рок этот казался вовсе незаметным, и любой из друзей — если бы они у него были — назвал бы его надуманным.

Прекрасная Илоис была его нареченной невестой. Как водилось в высокородных кругах Немедии, родители в нежную пору его детства сговорились с не менее знатной и богатой семьей барона Цальса и обручили своих детей. В первый раз невесту свою юный Кельберг увидел за несколько лун до рокового происшествия в оружейной. Барон вместе с дочерью и свитой слуг прибыл в родовой замок Бреггов по приглашению хозяина, чтобы принять участие в охоте — его поместья славились густыми лесами с обилием разнообразной дичи. — «Познакомься же, сын мой, со своей невестой! Пора, давно пора! Я в твои годы давно уже провожал глазами хорошенькие мордашки и маленькие грудки! Такое загляденье — и через пару лет твое!» От грубого веселья отца мальчика покоробило. Он через силу подошел к хрупкой девочке в бархатных серо-голубых одеждах, слишком для нее тяжелых, пригибающих фигурку к полу, и чинно склонил голову, сделав полукруг левой ногой, как того требовал этикет. У девочки был высокий лоб, темно-русые волосы, собранные на затылке, и строгие серые глаза, прозрачные, как горный хрусталь. Юноша хотел сказать что-нибудь непринужденно-галантное, но все изящные фразы вылетели из головы под этим серьезным взглядом, и он только отрывисто пробормотал приглашение совершить вместе с ним прогулку по саду.

Разговор долго не клеился. По сердитому румянцу на нежных скулах, по сжатым губам Кельберг видел, что девочка разгневана фривольностью его отца и гнев этот перенесла на сына. Она была младше его на два года, но он робел так, словно был простым музыкантом или пастухом, сопровождающим надменную высокородную даму.

Все попытки его завести разговор о цветах, мимо которых они проходили — о чем же еще разговаривать с прекрасными девицами, если не о прекрасных цветах? — терпели крах, разбиваясь об ее ледяное молчание.

— …Не правда ли, эти белые лилии, похожие на девушек в длинных платьях, благоухают так, словно сегодня день их свадьбы?.. Вы не находите, что дельфиниумы слишком сини, такой яркий насыщенный цвет трудно вынести?.. Я не большой любитель роз, они слишком пышны и сладки, впрочем, к вашим волосам пошли бы даже эти цветы…

Кельберг выдохся. Если бы Илоис хотя бы кивала в ответ на его изысканные речи или шевелила бровью, давая понять, что слушает его, он мог бы говорить бесконечно — но лицо девочки было непроницаемо, а губы по-прежнему сжаты.

Наконец юный наследник благородного Брегга замолчал и остановился. Будь что будет. Если ей неинтересно с ним, пусть уходит к своему отцу и остальным гостям. Он смотрел на нее и молчал, и девочка немного растерялась. Она неуверенно оглянулась вокруг. Громада родового замка Бреггов высилась прямо за их спинами. От нее веяло безжалостной мощью.

— Какой мрачный у вас замок! — сказала, наконец, Илоис. — Ни за что на свете не согласилась бы жить в этих угрюмых и холодных камнях!

— А кто может заставить вас жить здесь? — пожал плечами Кельберг.

Но тут же он понял, что сказал глупость. Ведь Илоис его невеста! Где же ей еще жить, если не в родовом замке мужа?.. Юноша, покраснев, спохватился:

— Простите, я не это имел в виду! Наши родители обручили нас — но это вовсе не значит, что вы должны проводить свои дни в месте, которое внушает вам отвращение. Можете мне поверить, мне он тоже не нравится!

Как только я стану владельцем этого замка, я тут же продам его. О, я получу много-много денег за эти мрачные камни! И знаете, где мы с вами будем тогда жить?

— Где же? — спросила девочка с любопытством.

— Где только захотим! — воодушевленный ее интересом, начинающим таять в серых глазах льдом, он отпустил удила фантазии. — Мы будем путешествовать по всему миру и жить везде понемногу! В самых разных домах! Знаете ли вы, например, что в Гиперборее живут в домах изо льда?

— Изо льда?! Но ведь это очень холодно, — забеспокоилась девочка.

— Конечно, холодно! — согласился Кельберг. — Но невероятно красиво. Особенно, когда на небе солнце, и лед сверкает, как алмазная шкатулка великана. Впрочем, мы поживем там совсем немного, чтобы не простудиться. Гораздо больше времени мы будем проводить в странах Юга. Между Вендией и Кхитаем есть область, где люди живут в грибах.

— В грибах?!..

— Да, в гигантских грибах! Пока гриб еще маленький, человек сам выбирает себе будущий дом, поливает его, отгоняет червей и гусениц. Затем вырезает середину и поселяется в нем. Гриб растет, и комнаты становятся все просторнее… Но больше всего, я уверен, вам понравится жить в плавучих домах среди некоторых племен Южного Океана! Каждый дом — это маленький плавучий остров, который ветер гоняет по воде, куда ему вздумается. Семья выбирает себе островок по вкусу и по размерам. Главное, чтобы был источник пресной воды да фруктовые деревья. Натягивают большой тент от солнца и дождя из листа гигантского лотоса, еще нужна сеть для рыбы — и больше ничего! Куда прибьет их ветер, что встретят они на своем пути — один Митра знает!..

Кельберга несло. Пригодились знания, почерпнутые из старых отцовских книг, которые он растворил в безмерном море своей фантазии. Прозрачные серые глаза вдохновляли и подстегивали.

«Невеста! Невеста! Моя невеста!» — как одержимый, повторял он внутри себя долгие дни и ночи, вновь и вновь прокручивая в голове упоительный момент первой встречи. Дивное, хрупкое, строгое и гордое создание каким-то чудом, необъяснимой милостью небожителей! — оказалось его невестой, его будущей собственностью и сокровищем.

Когда отец сломал лютню, запретил читать и лишил своего общества, немалым утешением юноше, помимо самодельного музыкального инструмента, были уединенные мечты в крохотной чердачной комнатке, в которых прозрачные глаза, обращенные к нему, светились преданностью и нежностью.

Всего три встречи с юной Илоис подарила Кельбергу судьба. Второй раз они виделись во время торжеств по случаю коронации короля Нимеда. Кельбергу уже исполнилось шестнадцать. Отец, хотя и не разговаривал с сыном, настоял, чтобы тот был одет как можно богаче, чтобы достойно представлять на королевском празднике свой знатный и древний род. Пышность собственных одежд угнетала юношу, привыкшего в своем замке носить то, что по внешнему виду не отличало его от наставников и слуг. Белоснежный накрахмаленный воротник стягивал и царапал шею, бархатный, унизанный топазами и жемчугом, камзол давил на плечи и грудь, По этой причине он не принимал участия в танцах и прочих увеселениях, которыми изобиловало торжество. Тем самым он вызвал еще большее раздражение у своего родителя, исподтишка наблюдающего за ним. Благородный Брегг опустошал бокал за бокалом и с такой яростью вгрызался в жареный бараний бок, словно то было горло позорящего его сына.

Впрочем, не танцевал Кельберг еще по одной причине. Немыслимо было бы пригласить на танец какую-либо девушку, но не Илоис. Ибо глаза его следили только за Илоис, ум повторял про себя одно ее имя. Танцуя с другой девушкой, он все время отворачивался бы от нее, отвечал невпопад и наступал на ноги. Но пригласить Илоис он также не мог! Она была слишком хороша. Уже не строгий, насупленный ребенок в ниспадающих прямыми складками одеждах, но девушка, очень юная, колеблющаяся на неуловимой граня между ребенком и женщиной. По-прежнему хрупкая, горделивая, с очень прямой спиной, теперь она была живой и насмешливой, с озорными искрами в серых глазах. Такую уже не займешь рассказами о домах-грибах… С ужасом и отчаяньем отмечал Кельберг каждую улыбку, каждый взмах ресниц, посылаемые Илоис кому-либо из молодых блестящих кавалеров. В первый раз вкусил он отраву ревности и сразу же — полной чашей. То блаженство, которое вызывали в его душе слова «моя невеста!» в сочетании с образом Илоис, сменилось теперь мукой. Что из того, что она его невеста, если сияние ее неповторимых глаз обращено не к нему? Даже если ее отец принудит сочетаться с ним браком, заставит жить в ненавистном ей замке Бреггов, все равно глаза ее, душа ее будут обращены не к нему! На птиц небесных будут смотреть ее глаза сквозь узкие оконца замка, на цветы полевые, на облака… и вот этого, уж точно, Кельберг перенести не сможет.

Третья и последняя встреча произошла через полгода. Илоис исполнилось пятнадцать лет. По законам Немедии это был возраст совершеннолетия для женщин, достигнув которого, девушка могла вступить в брак. На это торжественное событие в замок благородного Цальса были приглашены ее жених и его отец. Кельберг все время со дня их последней встречи провел в писании мрачных стихов и полном одиночестве, нарушить которое не решались даже слуги. Он почти ничего не ел и очень исхудал.

Юноша категорически отказался надевать пышное и богатое платье, подобное тому, что было на нем во время коронации Нимеда. Он оделся во все черное, словно был зван не на день рождения, а на похороны. Черный цвет камзола и шляпы подчеркивал его бледность, худобу и глубокие тени под глазами. С Илоис он поздоровался подчеркнуто вежливо и холодно; сел в самый дальний угол стола, где и собирался, не вставая, провести время до окончания вечера.

Кельберг дал себе слово ни разу не посмотреть на девушку. Пусть расточает улыбки и озорные взгляды кому угодно, его это больше задевать не будет. Просто потому, что он не будет об этом знать. Чтобы легче было сдержать данное слово, Кельберг все внимание обратил на стоящие на столе бутылки. Никогда прежде он не выпивал так много, но тоска его от хмеля не рассеивалась, наоборот, становилась острее и отчетливей. Он забормотал вполголоса стихи, сочиненные недавно, и неожиданно к ним проявила живой интерес сидящая по правую руку от него лет тридцати. Обрадовавшись слушателю, Кельберг читал ей все подряд, что только помнил. Чтобы не мешать бормотанием другим гостям, он наклонялся к самому уху заинтересованной и вздыхавшей в нужных местах ценительницы прекрасного.

Илоис, выступавшая в этот вечер в роли хозяйки дома и бывшая нарасхват у гостей, испытала почти те же самые муки, что и Кельберг при прошлой их встрече. Если бы он специально задался целью причинить ей боль, он не сумел бы ранить сильнее. Именно острота боли явилась для нее непреложным и ошеломительным признаком ее любви к нему. В прошлый раз, когда он был таким разукрашенным, перевитым золотыми цепями, в шляпе со страусовым пером, при взгляде на него ее каждый раз охватывал приступ смеха. Слишком не вязался блеск золота и жемчугов с растерянно-жалобным выражением круглых глаз и понурыми плечами. От этого сдерживаемого смеха глаза ее искрились еще больше, а насмешливо-нежные улыбки сводили с ума рой льстивых кавалеров. Но на этот раз он был не смешон, не забавен. Плечи, казалось, стали еще уже, но это была отрешенная худоба аскета. От темных теней под глазами, запавших щек и скорбной складки у губ лицо приобрело выражение человека, чья душа за короткий срок познала всю тщету мира, разочаровалась во всех иллюзиях и соблазнах. Не семнадцатилетний мальчик сидел в дальнем углу стола, не отрываясь от бутылки и шепча что-то на ухо взволнованной и раскрасневшейся дуры, но мрачный и свободный поэт, одинокий мыслитель.

Гордость Илоис требовала положить конец ее терзаниям, Раз и навсегда! Он не любит ее? Прекрасно! Тогда нужно сделать так, чтобы он никогда больше не бывал в ее доме, а также там, где их пути могли бы пересечься.

Твердым и грациозным шагом Илоис подошла к Кельбергу и объявила, что желает сказать ему несколько слов наедине. Ошарашенный юноша вылез из-за стола и последовал за ней на виду у гостей, приостановивших на время свои разговоры, чтобы сполна насладиться пикантностью ситуации: два юных создания так явно стремятся уединиться! Илоис были глубоко безразличны перешептывания гостей. Кельбергу тоже, Он следил только, чтобы идти как можно прямее, что было, учитывая количество выпитого им, крайне нелегко. Рассудок, правда, сохранял свою первоначальную ясность, как и язык…

Они вышли в сад. Он был не таким огромным и роскошно-вычурным, как сад Бреггов, но гораздо меньше и уютнее. Впрочем, и замок барона Цальса был намного меньше замка отца Кельберга, и от него не веяло холодной мощью безжизненных камней.

Собравшись с духом, Илоис заговорила, стараясь, чтобы голос ее звучал холодно и решительно:

— Наши родители обручили нас в раннем детстве, не правда ли? Они не спрашивали при этом нашего с вами согласия. Теперь мы выросли. Не кажется ли вам унизительным, что и во взрослом состоянии мы не можем располагать своей судьбой по собственному усмотрению?

— Я понял вас, — ответил Кельберг. Он изо всех сил старался не шататься. К счастью, Илоис, заметив его не всегда удачные попытки соблюдать строго вертикальное положение, подвела к мраморной скамье, и они сели. — Я с вами полностью согласен.

— Одного согласия мало, — возразила девушка, — Нужны действия. Определенные решительные действия, совершив которые, можно было бы испытывать уважение к самому себе.

— Да, вы правы, — откликнулся юноша. Он и сидя умудрялся покачиваться из стороны в сторону и старался только не задеть при этом плеча сидящей рядом Илоис. — Я готов совершить все действия, которые, как вы считаете, должны быть совершены. По-видимому, вы имеете в виду расторжение нашей помолвки? Я готов сегодня же вечером поставить своего отца в известность, что мы с вами больше не жених и невеста. Вы, со своей стороны, можете совершить то же самое в отношении своего почтенного родителя. Больше того, вы должны сказать ему, что инициатива разрыва исходит от меня. Я — а не вы! — решительным образом отказываюсь вступать с вами в брак. В этом случае гнев наших родителей будет направлен лишь на меня, ваше же доброе имя ничем не будет запятнано.

— Но это несправедливо! — возразила девушка. — Лучше будет сказать, что мы приняли это решение по обоюдному согласию.

— Нет, нет! — Кельберг протестующе взмахнул рукой. — Ни в коем случае! И не считайте это жертвой с моей стороны. Дело в том, что мои отношения с отцом испорчены глубоко и окончательно. Отказ от помолвки не сможет утяжелить их, ибо они и без того предельно тяжелы. Так что ваша совесть может быть спокойна.

Он поднялся и галантно склонил голову Илоис поднялась следом.

— Значит, вы даете слово… Вы не забудете его, ведь ваше теперешнее состояние?.. — Да, я даю слово! Мое состояние этому не помеха, поверьте. Я мог бы выпить в пять раз больше и столь же твердо отвечать за свои слова. Сегодня же вечером я сообщу о своем решении отцу, а он, конечно же, сообщит эту новость вашему. И вы обретете полную свободу и сможете выбрать избранника себе по сердцу.

Он еще раз поклонился и шаркнул ногой, отчего потерял равновесие и чуть не ткнулся лицом в мраморную чашу с цветами. Выпрямившись, он быстрыми шагами направился к замку.

Если бы Кельберг не оглянулся тогда! Если бы у него хватило сил тем же беспечным шагом дойти до дверей и вернуться в гул и звон пиршества… Тогда его голова не стала бы седой в семнадцать лет, а сердце, хоть и сполна напитавшееся отчаяньем и печалью, не было бы разорвано.

Но он обернулся. Илоис по-прежнему стояла возле скамьи, спиной к нему. Что-то в ее фигуре насторожило его. Совсем не так должна бы держаться девушка, только что получившая вожделенную свободу, избавленная от перспективы брака с немилым.

Быстрыми шагами Кельберг вернулся к скамейке. Илоис отвернулась, но он успел заметить, что она плачет, Плачет беззвучно и горько. Душа перевернулась в нем…

Их свадьба должна была состояться вскоре после турнира, на котором юный Кельберг отвагой и ловкостью должен был заслужить почетное звание рыцаря.

Казалось бы, о чем размышлять, к чему колебаться? После короткой схватки Кельберг пронзит мечом раба, груду мускулов, чужеземца, полу животное, и под приветственные крики знати, рукоплескания дам подойдет к королевской ложе с алым драконом на развевающемся штандарте, символе Немедии. Король Нимед наполнит свой кубок багряным пенящимся вином, отопьет и протянет юноше. Выпить из одного кубка с королем и означает вступить в славный и доблестный круг немедийских рыцарей. Красивейшие дамы будут улыбаться ему, и Илоис… Илоис, которая непременно окажется в числе зрителей, пошлет ему взгляд, полный гордости за него и счастья…

В ночь после разговора с отцом волосы Кельберга стали наполовину седыми. Выбор, который требовала от него судьба, оказался чрезмерным для его души.

На одной чаше весов была Илоис, свет ее серых глаз, долгие годы нежной гармонии двух любящих, бьющихся в унисон, сердец. Но платой за это был звук рвущейся человеческой плоти. И если бы только один раз! Но нет, став рыцарем, Кельберг должен был бы принимать участие во всех военных походах, которые вздумается затеять королю, Рука его в тяжелой рыцарской перчатке должна убивать, убивать, убивать… хладнокровно и монотонно.

Если б он мог, как обещал Илоис в четырнадцать лет, продать мрачный замок и отправиться с ней в путешествие по миру длиной в целую жизнь!.. Но отец его был крепок и бодр, он мог еще прожить, оставаясь полновластным владельцем замка, и двадцать, и тридцать лет…

На чаше весов, противостоящей Илоис, были лишь одиночество, нищета, тоска — и свобода.

На рассвете из ворот замка вышел человек. Было еще сумрачно, и стражники не разглядели его как следует, заметили только, что он был молод и, судя по небогатой одежде, принадлежал к простому сословию.

Кельберга, наследника титула, замка и поместья владетельного Брегга, не стало. Появился Шумри — бродяга, степной ветер, слоняющийся по свету перекати-полем.

Через несколько лет бессмысленных и бесцельных скитаний (если и была цель, то — избыть грызущую душу тоску, забыться — дорогой ли, нехитрой работой, песней, беседой со случайной спутницей или спутником) Шумри попал в Аргос, где целых полгода провел в услужении у странного человека. То ли он был великий мудрец, то ли изгой и сумасшедший, Шумри толком так и не понял. Но многие из его поучений запали в душу, укоренились в ней, придали новые краски мыслям и стремлениям.

Особенно поразило его утверждение старца, что мир наш не плоский, но формой своей напоминает сферу. И если идти в одном направлении (не только идти, но и плыть, если появится на пути океан), то в конце концов придешь в ту же самую точку, откуда начал свой путь. Странная идея поселилась в его голове, забродила, как молодое вино: что, если обойти вокруг мира-шара и вернуться в Бельверус, и разыскать Илоис, почтенную замужнюю даму с выводком детей и деспотичным воякой-мужем. Не для того, конечно, чтобы пытаться раздуть в ее груди искру давней любви. У рубаки-мужа не будет поводов для ревности — да и кому пришло бы в голову ревновать к нищему, усталому оборванцу? Он только объяснит Илоис, отчего вынужден был убежать от ее любви и своего счастья. Он расскажет о своих странствиях, и она догадается, что трусливому и жалкому человеку совершить такое было бы не под силу. Он вымолит ее прощение! Он протянет ей дар — круглый, как яблоко или арбуз; маленький, раз он смог одолеть его своими ногами; родной, поскольку каждая встреча, событие, каждый яркий рассвет или ночное падение звезды впитались в его душу.

Дар мой не отвергай, о моя госпожа! Сто пар башмаков износил, покуда дошел. Сердце протерло ребра, глаза устали смотреть. Снежно-белые волосы темя мне холодят. Вот, на ладони моей этот дар — смотри. Он не велик, не больше яблока или мяча. Не больше сердца, и формой почти, как оно. Не отвергай, заклинаю! — я долго шел…

Глава 2. Водопад

Сила так и бурлила в Конане. Казалось, она скопилась в нем за долгие дни неподвижного лежания в темной и вонючей туземной хижине и теперь требовала выхода. Короткая битва с Людьми Леопарда только раззадорила его, ничуть не утолив жажды борьбы, активности, неистовой игры мускулов.

Легкая пирога скользила вниз по течению со скоростью птицы. Тонкое весло казалось тростинкой в мощных руках киммерийца. Когда Шумри предлагал сменить его, он только отмахивался. Немедиец не особенно настаивал: гораздо больше, чем грести, ему нравилось полулежать на покрытом шкурами узком дне пироги, одной ладонью лениво трогая струны цитры, другую опустив за борт в прохладные легкие струи…

Впрочем, на привалах Шумри развивал бешеную деятельность. И киммериец с удивлением должен был осознать, что ловит рыбу, ставит силки на мелкую дичь и разжигает огонь его спутник быстрее и удачливее, чем он.

— Клянусь Кромом, ты неплохо за это время овладел туземными навыками! — как-то заметил он с легкой завистью, поднимая с земли тяжелые гроздья бананов, которые немедиец сорвал, без труда взлетев на самую вершину тонкой и гладкой пальмы.

— О, это не моя заслуга! — беспечно ответил Шумри.

— А чья же?

Немедиец осекся. Он только сейчас сообразил, что придется называть имя Айя-Ни, которое — по негласному уговору — ни тот, ни другой не упоминали в своих разговорах.

— Чья? — повторил свой вопрос Конан.

— Когда умирала Айя-Ни, — с усилием выговорил Шумри, — она сказала, что дух ее перейдет в меня. Если я поймаю её последние дыхание. Она сказала, что я буду уметь делать все то, что умела она.

Словно северный ветер сковал черты киммерийца. Он нагнул голову, чтобы Шумри не видел его глаз, и какое-то время молчал.

— Она сказала еще, — добавил Шумри, — что сможет теперь разговаривать с тобой. Моими губами. Кажется, эта мысль доставляла ей радость.

— Ерунда! — Конан встряхнул головой, выходя из оцепенения. — Дикарские верования! Неужели ты сам не видишь, что это полная чушь? Если дух выходит из тела, он отправляется на Серые Равнины. Ни в кого другого он вселиться не может! Посуди сам: если в тебя кто-то вселился, куда же при этом делась твоя собственная душа? Или их становится двое в одном теле? Не тесновато ли?.. А если начнутся ссоры и драки? — Он расхохотался, Представив, как щуплое тело Шумри сотрясается оттого, что населяющие его души решили выяснить отношения.

— Да я, в общем-то, и сам не слишком в это верю, — покладисто сказал немедиец. — Дикари, они еще и не то выдумают. А то, что я хорошо по деревьям стал лазать, так это просто: захочешь есть — поневоле научишься.

Он очищал бананы, насаживал их на тонкую веточку и медленно поджаривал на огне. Сок их с шипеньем капал на завернутое в листья, пекущееся в пепле мясо молодой антилопы.

— А скажи-ка мне, Конан, как ты думаешь, — Шумри хотелось развить интересную для него тему, — вот выходит душа из тела, отправляется на Серые Равнины, и что дальше?

— А ничего, — лаконично ответил киммериец.

— Как — ничего? Что же они там делают, все эти толпы душ?..

— А что они могут делать? Тела у них нет, значит, есть они не хотят. Женщин любить не могут по той же причине. Захотят подраться — совсем смешно: что за драка, если нельзя убить врага или хотя бы ранить? Ничего они не делают, а только слоняются по своим равнинам и скулят, вспоминая жизнь.

— Но ведь это жутко тоскливо, Конан, — разволновавшись, Шумри не заметил, как поджариваемые бананы покрываются черной корочкой сажи. — Скулить и слоняться, слоняться и скулить — и так бесконечное число лет…

— Тоскливо, — согласился киммериец. — Впрочем, не знаю, как у вас в Немедии, а у нас Великий и Справедливый Кром всем воинам, погибшим на поле битвы и не запятнавшим себя трусостью, дарит другую Участь. Он берет их в свои чертоги, где они пируют и веселятся в обществе таких же славных бойцов, что и они. Захочется звона мечей и крови — пожалуйста! Души там облечены плотью и то и дело устраивают битвы между собой. Все погибшие наутро оживают, снова садятся за стол и поднимают звонкие бронзовые чаши…

— Но бесконечно сражаться и пить тоже ведь надоедает, — заметил Шумри.

— Проклятье! — рассердился Конан. — Так чего же ты хочешь?!

— Я ничего не хочу. Я просто думаю…

— А я вот — вовсе не думаю об этом! Когда сдохну, напорюсь в бою на чей-нибудь меч, тогда и буду думать! И если мне будет там скучно, я уж как-нибудь найду способ себя развеселить! А пока я здесь, задумываться над тамошней жизнью и иссушать себе мозги я не намерен.

— Хорошо тебе, Конан. А я вот задумываюсь… — Глаза Шумри приняли мечтательное выражение Окончательно обуглившиеся бананы упали в костер, но он этого не заметил. — Помнишь, я рассказывал тебе про аргосского мудреца, у которого я жил и работал полгода? Он объяснил мне не только про круглую форму мира, он знал еще много удивительных вещей. Все соседи считали его сумасшедшим, мальчишки на улице плевали ему вслед и корчили рожи. Он почти ничего не ел, носил нищенскую одежду, и я, пока жил у него, исхудал так, что мягкосердечные женщины при виде меня бросали мне корки хлеба. Но я не уходил от него. Мне было интересно. Наверное, я еще долго прожил бы там, если б он сам не прогнал меня. Знаешь, Конан, что этот мудрец говорил про вылетевшие из тела души?

— Не знаю и знать не хочу, — отрезал киммериец — Я же сказал, что задумываться надо всем этим буду после. А ты предупреждай в следующий раз, когда захочется помечтать. Тогда я хоть сам буду присматривать за ужином, — он пошевелил в костре палкой и выгреб мясо, изрядно почерневшее, но, к счастью, не успевшее еще полностью разделить Участь бананов и превратиться в кусок угля.

Плыть стало намного веселее, когда кончились джунгли. Сухое знойное солнце саванн переносилось душой и телом несравненно легче, чем удушливые испарения, вечный сумрак, запах гниющих растений и ядовитые твари на каждом шагу. Река стала шире и полноводней. По берегам ее то и дело попадались группы раскидистых толстоствольных баобабов, в тени которых хорошо было пережидать полуденную жару. В высокой сухой траве бродили, почти не скрываясь и не таясь, звери: полосатые зебры, высоченные, колышущиеся при беге жирафы, антилопы всех мастей и расцветок. Застывшие по самые ноздри в воде, приземистые гиппопотамы лениво провожали сонными глазами проносившуюся в двух шагах от них пирогу.

Раза два путь преграждало стадо слонов, гигантов с обвисшей морщинистой кожей и желтыми бивнями, которые, зайдя по брюхо в реку, шумно поливали себя из хоботов, похожих на толстых змей. Приходилось, остановившись, пережидать слоновье купание. Предусмотрительный киммериец при этом натягивал лук, Шумри же только смеялся: что этим гигантам какие-то стрелы! Только группа туземцев с копьями и каменными топорами, действуя сообща, может завалить подобного красавца. А уж справиться со всем стадом…

Но серые гиганты их не трогали. Равно как и львы, которые каждую ночь оглашали окрестности утробным раскатистым ревом, пожиная плоды удачной охоты. Правда, Учитывая обилие хищников, путники дежурили ночами по очереди, следя за тем, чтобы огонь костра всегда был высоким и ярким, дабы у больших кошек не возникло желания подкрасться к их лагерю и рассмотреть их поближе.

Через несколько дней относительно спокойного и привольного пути возникла неожиданная преграда. В тот день, начиная с полудня, Конану стал слышаться странный шум, что-то вроде монотонного рокота или гудения. Чем дальше они плыли, тем шум становился явственней. Шумри тоже слышал его, и они долго совещались, пытаясь определить, что бы это могло быть. Несомненно, источником его не было живое существо. Больше всего это напоминало звуки, которые издает волнуемое бурей море. Море? Но до берега Южного Океана по всем их расчетам, даже с Учетом того, что двигались они по течению реки не на юг, а на юго-запад, было еще не близко.

К вечеру шум стал совсем громким, а течение реки, до сих пор несшей себя томно и медленно, внезапно ускорилось. Когда их понесло вперед со скоростью вспугнутой антилопы, Конана внезапно осенило.

— Водопад! Клянусь потрохами Нергала, это водопад! Он стал спешно грести к левому берегу, который был ближе от них. Взбесившееся течение разворачивало пирогу, стремилось унести с собой, но с помощью Шумри, спрыгнувшего в поток — к счастью, вода доставала ему лишь по грудь — и упирающегося в борт руками, пирога наконец ткнулась носом в прибрежный песок.

Если бы река не делала поворот в паре сотен локтей впереди, они, конечно, заметили бы водопад гораздо раньше. Но он был скрыт от них массивным скалистым выступом. Вытащив пирогу на берег, они прошли вперед, обогнули выступ — и их взорам предстало впечатляющее зрелище: сине-зеленая лента воды обрывалась. Над обрывом переливалась радуга, горящая в мельчайших брызгах, парящих в воздухе. Далеко у горизонта темнели горы. К подножию их тянулась извилистая синяя нить — их речка, внезапно очутившаяся далеко и глубоко под ними.

Осторожно подойдя к скалистому краю обрыва, они заглянули вниз. На глубине не менее ста локтей пенилась и рычала обрушивающаяся на камни вода. Гул стоял такой сильный, что приходилось напрягать голос, чтобы расслышать друг друга. От густых брызг их волосы и набедренные повязки мгновенно намокли…

— Клянусь усмешкой злобного Сета, выхода у нас только два! И ни один мне не нравится! — заявил Кимириец вечером следующего дня, который они целиком посвятили исследованию обрыва по левую сторону реки. — Либо мы идем вдоль обрыва, таща на себе пирогу и вещи, до тех пор, пока не набредем на приличный спуск. Это путешествие может занять — один Кром знает сколько! — дней. Спустимся и повернем назад, к нашей речке, опять-таки с пирогой на хребте. Есть другой выход: спускаться прямо здесь, вблизи от водопада, — он махнул рукой в сторону ревущей воды. — Лазаешь ты, как обезьяна, я тоже не совсем плох в этом деле; веревок у нас приличный запас. Вот только лезть придется, тоже прихватив с собой пирогу и вещи. Ибо мне не хотелось бы продолжать путь на юг на своих двоих…

Он вопросительно взглянул на собеседника. Шумри задумался. Первый путь был долгим и изнурительным, второй — изнурительным и коротким, но при этом смертельно опасным. Как и Конану, ему не внушали ни малейшей симпатии оба варианта.

— Пойдем, взглянем еще раз, — попросил он.

— Отчего не пойти, — согласился киммериец.

На закате, под лучами медленно опускающегося за хребты дальних гор темно-золотого солнца водопад выглядел еще фантастичнее.

— Послушай, — не сводя зачарованных глаз с раскинувшейся впереди и под ним чудесной картины, начал Шумри, — может быть, есть и третий путь? Самый быстрый?

— Почему нет? — пожал плечами киммериец. — Давай вырежем из парусины пару крылышек, привяжем к локтям и… — он взмахнул руками, словно собираясь оторваться от земли и воспарить в воздухе. — Всего десять лун назад мне бы ничего не стоило перемахнуть через эти камни. Тогда у меня был приятель-кутруб, огромная образина, весь мохнатый и с крыльями. Он бы перенес меня вниз за три взмаха крыла… Помню, когда я сидел на его волосатой и жесткой, как старое мясо, спине, а внизу проносились пустыни, поля и оазисы… люди мельтешили, как муравьи, верблюды казались саранчой… — я ему позавидовал: и почему боги наградили крыльями это чудовище? Чтобы удобнее было разыскать с высоты караван в пустыне, ринуться вниз и вдоволь нажраться человеческой плоти?.. Тупая и кровожадная тварь летает, а человек должен ползать, как муравей или ящерица…

— Да, да, — Шумри взволнованно покивал головой. — Человек должен ползать, но, знаешь, это не навсегда. Мой аргосский мудрец говорил мне, что после смерти…

— Опять аргосский мудрец! — в сердцах вскричал киммериец. — Хватит с меня и того, что по милости твоего мудреца я оказался один Нергал знает где, и главное, непонятно с какой целью! Не желаю выслушивать прочие его бредни! Пошли лучше спать. Отоспимся, как следует: завтра потребуются свежие силы.

Глава 3. С помощью бури

Но как следует, отоспаться не удалось. Во всяком случае, Шумри. К монотонному реву водопада, не дававшему погрузиться в ласковый омут дремы, присоединилась какая-то необычная духота. Проворочавшись без сна на паре мягких шкур, немедиец поднялся с первыми лучами солнца. Его удивило, что к рассвету духота не уменьшилась.

Когда солнце поднялось над верхушками дальних деревьев, на небе показалось небольшое облако, густо-серое, похожее на плотно сжатый комок немытой овечьей шерсти. Оно на глазах увеличивалось в размерах, и Конан, встречавшийся с похожими явлениями в пустынях Турана, принялся быстро, хотя и без суеты, принимать меры. Прежде всего, из группы баобабов, среди которых они разбили свой лагерь, он выбрал самое низкое и толстое дерево. К его стволу он прочно примотал веревками пирогу и собранные в два дорожных мешка из кожи носорога вещи. Пока он с помощью Шумри занимался этим, туча выросла и закрыла половину небесного свода. Духота сменилась порывами резкого ветра.

Киммериец облачился в легкую, но прочную одежду из кожи, посоветовав Шумри сделать то же самое, нацепил на пояс меч и кинжал, на спину повесил лук со стрелами и дну из шкур, которые они употребляли в качестве подстилок. Затем, не жалея веревок, привязал напарника к тому же дереву, рядом с пирогой. Привязывать себя самого, без чьей-либо помощи, было довольно трудно, и он покончил с этим занятием, когда вокруг уже вовсю грохотало, ревело и заливало ринувшейся с небес водой.

То, что было маленькой тучкой, превратилось в дикого небесного зверя, в вопящую глотку разгневанного, либо пьяного вдрызг божества. Ветер стал ураганным. Он кружил, словно сорвавшийся с цепи мокрый пес, то и дело меняя направление. То влажные и упругие воздушные лапы давили в лицо киммерийцу, выжимали слезы из плотно зажмуренных глаз, то вдруг он напирал в спину, наваливался, рычащим дыханием обдавал шею, грозил расплющить о грубую кору дерева.

Река ревела, пенилась, и невозможно было различить границу между ее белесыми валами и падающей с небес завесой дождя. От непрерывных раскатов грома лопалась голова. Конан с ужасом слышал то справа, то слева от себя треск, а затем похожий на глубокий вздох мокрый шорох — то падали вывороченные с корнем деревья, столетние баобабы, чьи стволы могли бы обхватить, взявшись за руки, лишь два-три человека.

Всем своим телом киммериец чувствовал, что и их дерево, кряжистый великан, потрескивает и вздрагивает в объятьях ветра, готовое разделить судьбу сдавшихся товарищей. Подобно тем мифическим гигантским существам, которые где-то в толще земли держат на плечах весь груз мира, Конан изо всех сил напрягал мускулы рук, плеч и спины, стараясь удержать дерево, не дать ему рухнуть. Босые его ступни чувствовали, как рвутся под землей со звонким стоном, словно струны, могучие корни…

Даже могучее тело варвара не способно было выдерживать подобные усилия долго. Конан стал уставать. Апатия овладела им. От мокрой, облепившей грудь кожаной одежды тоскливый холод подкатил к сердцу.

К счастью, устало и пьяное божество. Все реже, все слабее доносились с взлохмаченного неба его проклятия и ругательства. Стена дождя иссякла. Ветер, словно собака, тонко чувствующая настроение хозяина, перестал бесноваться, улегся, свернувшись калачиком, на мокрой и грязной земле. Буря утихла так же быстро и резко, как и началась.

Плохо повинующимися пальцами Конан распутал узлы веревки и отлепил тело от жесткой коры. Сбросив с себя мокрую кожу и размяв онемевшие мышцы рук и ног, он с наслаждением подставил плечи под лучи вернувшегося светила и огляделся вокруг.

Шумри, с прибитыми к темени мокрыми волосами, обалделый и оглушенный, также благополучно справился со своими веревками и опустился прямо в траву у подножия дерева.

Божество порезвилось вволю. Из всей рощи баобабов стоять остались лишь три или четыре дерева, оказавшихся самыми стойкими. Большинство же было повержено. Вывернутые светлые плети корней вздымались, словно застывшие в брачном танце змеи. Ярко-зеленые, умытые ливнем листья гордых крон, недавно еще шумевших высоко под небом, перемешивались с травой.

Сильный дождь смыл почву и песок, и теперь берега реки, взволнованно скачущей, плюющейся белой пеной, состояли из голых камней, бордовых, с розовыми прожилками, напоминающих плоть окаменевшего великана.

— Он славно повеселился, старина Кром! — сказал Конан. — Или это было какое-то местное божество? Отвел душу, нечего сказать! Попугал чернокожих людишек! Клянусь подземельями стигийских жрецов, близится период дождей!..

Идти на охоту после всего перенесенного не хотелось, и путники перекусили сушеным мясом и вяленой рыбой из своих запасов. Мешки из кожи носорога не подвели, и пища не отсырела.

После обеда Шумри отправился бродить по окрестностям, а Конан, растянувшись на высохших шкурах, принялся размышлять. Нужно было решить, в конце концов, которым из двух путей они продолжат свое путешествие. Долго раздумывать для киммерийца было не свойственно. Он выбрал второй путь, более быстрый, хотя и опасный.

Как только решение было принято, лежать дальше не имело смысла. Кипучая натура варвара не выносила долгого отдыха и бездействия. Он поднялся на ноги, намереваясь отыскать напарника, сообщить ему о выбранном пути и совместно начать готовиться. Шумри он увидел довольно скоро, тот занимался совсем детским, с точки зрения киммерийца, делом: подпрыгивал на густых пружинящих ветках одного из поверженных баобабов.

— Эй, хватит скакать, как свихнувшаяся обезьяна! — крикнул Конан, подходя к впавшему в детство немедийцу. — Мы неплохо отдохнули — пора ползти дальше!

Но Шумри, словно не слыша его, продолжал прыгать. Он взлетал все выше и выше, ветви хлестали по разгоряченному, улыбающемуся лицу.

Конану пришлось напрячь голос:

— Кончай прыгать, говорю, или я отправляюсь дальше один!

Негласно считавший себя капитаном в их команде из двух человек, Конан не любил, когда его распоряжения не выполнялись сразу. Он повернулся и зашагал назад, спиной давая понять, что угроза покинуть его здесь и двинуться дальше в одиночестве — не пустой звук.

— Подожди! — Шумри наконец-то оставил дерево и в два прыжка нагнал рассерженного киммерийца. — Оглянись-ка на этот подарок местного божества!

Конан оглянулся, но никакого подарка не увидел. Поваленные ничком деревья, разом оголившаяся, словно полысевшая даль саванны…

— Не люблю шуток, которые не к месту, — нахмурясь, сказал он.

— Это не шутки! Посмотри! Неужели ты еще не догадался? Пока ветви дерева свежие, они очень упруги. Они еще полны сока внутри, и их не так-то легко сломать…

Безумной была идея Шумри или блестящей, но Конана она захватила. Полдня провозились они, работая мечом, кинжалом и каменными топорами, пока не выросла целая груда гибких ярко-зеленых ветвей.

Затем груду поделили на три кучи. В одну кучу упрятали, тщательно закрепив веревками, пирогу и скарб. Двумя другими окружили собственные тела, привязав к ногам, рукам и груди нижние концы ветвей таким образом, чтобы густая, пружинящая древесная плоть защищала их со всех сторон.

Завязав последний узел на предплечье киммерийца, Шумри отступил на негнущихся ногах, подметая листьями землю вокруг себя, и громко расхохотался.

— Ты думаешь, ты выглядишь красивее? — Конан, не выдержав, расхохотался тоже. — Клянусь Кромом, если бы кто-нибудь увидел нас сейчас, он лопнул бы со смеху!

— Ну, Кром, наверное, и видит! И лопается!..

— Не смей насмехаться над Великим Кромом! — сдвинул, было брови киммериец, но снова фыркнул от сдерживаемого смеха. — Если мы рассмешим Великого Крома или хотя бы какое-нибудь местное божество, оно, быть может, протянет вовремя лану и не позволит нашим костям хрустнуть о камни!..

При упоминании о костях улыбка сбежала с лица немедийца.

К краю обрыва оба подошли в полном молчании. Вначале отдали на произвол реки упакованную в листья пирогу. Почти мгновенно зеленый ворох замаячил внизу, но насколько целым и неповрежденным осталось его содержимое, разглядеть с высоты было невозможно.

Медлить было нельзя, чтобы не пришлось, потом догонять далеко уплывшие от них вещи. Конан взглядом спросил, предпочитает ли Шумри отправиться перед ним или после и не нужно ли ему помочь: слегка подтолкнуть, к примеру. Немедиец решительно мотнул головой, зажмурился и повалился в несущийся под ногами поток, Конан вдохнул, набрав в легкие побольше воздуха, и последовал его примеру…

Все произошло очень быстро. Быстрота, пожалуй, была самым ценным и приятным качеством головокружительного спуска. Холод обрушившейся со всех сторон воды… сумасшедшая качка и кувырки через голову… треск ломающихся ветвей… Так быстро, что ни испугаться, ни, тем более, взмолиться кому-нибудь наверху, времени не было.

Сразу после падения с высоты, словно обессилев, река становилась тихой и спокойной. Разрезав кинжалом веревки и не без труда выпутавшись из ветвей, Конан выплыл на берег. Шумри уже был на берегу и спешил за маячившими впереди вещами.

Пирога, к счастью, не пострадала, равно как и кости, и остальные необходимые в походе предметы. Пьяное божество, устроившее им утром грозную сцену с проклятиями, со швырянием наземь вековых стволов, с плюющейся водой и ломающим спину ветром, в глубине души благоволило двум безумцам-авантюристам. Или же — они сумели рассмешить грозного Крома. Если, конечно, Кром отрывал иногда свой взор от заснеженных скал Киммерии и обращал его далеко на юг, следом за своим неугомонным сыном.

Глава 4. Подозрительное место

С нижней точки водопад выглядел намного грозней и внушительней, чем сверху. И грохот был громче, и широкий прямой поток воды, искря на солнце, поражал стихийной, дробящей валуны, мощью.

— Если бы я смотрел на него отсюда, снизу вверх, ни за что бы не решился оседлать это ревущее чудовище, — признался Шумри.

— Если бы ты смотрел на него снизу вверх, тебе не нужно было бы его оседлывать, — резонно заметил киммериец. — Если только твоя великая голова не родила бы способ, как подняться вверх по течению. Но даже для твоей головы это слишком…

Они медленно плыли, удаляясь от ревущего потока. Грести Конану после всех бурь и встрясок не хотелось, и он только правил веслом, скользя взглядом по берегам и высматривая место для ночлега.

Грохот водопада постепенно стихал, растворялся в пред сумеречной тишине.

Обогнув скалистый уступ, река поворачивала вправо и сразу за поворотом образовывала что-то вроде заводи или небольшого озера. Со всех сторон заводь окружали высокие багрово-черные скалы, оставляя только узкий, в двадцать локтей шириной, выход к реке.

— А вот и отличный ночлег! — Конан направил пирогу в заводь и, выбрав место, где скалы подступали к воде не вплотную, а оставляли неширокую полосу песка, решительно подгреб к берегу.

— Место-то отличное… — Шумри с сомнением огляделся вокруг. — Но чем-то оно мне не по душе.

— Ерунда! Хищные кошки не любят такие места. Туземцы тоже не дураки, чтобы селиться на голых скалах. Можно даже не дежурить сегодня ночью и вдоволь выспаться. К тому же, ты только посмотри, какой нас ждет ужин! — Он кивнул в сторону прозрачной прибрежной воды, в которой ясно были видны крупные, важно шевелящие плавниками спины рыб.

Пока Шумри разжигал огонь, Конан, вооружившись острогой и зайдя по пояс в воду, стал выслеживать добычу. Рыб было много, они неторопливо сновали в двух шагах от него, ленивые, отливающие живым серебром. Но вели себя рыбы странно. Стоило Конану осторожно подкрасться и прицелиться острогой, как они моментально вильнув всем телом, бросались в сторону. При этом, увильнув на безопасное расстояние, они быстро поднимали голову и искоса поглядывали на киммерийца. Таких рыб Конану прежде видеть не приходилось. Ему стало мерещиться даже на бесстрастных мордах с полуоткрытым ртом и выпученными глазами что-то вроде усмешки.

Потеряв терпение, киммериец решил сменить тактику. Он лег в пирогу животом на дно и, оттолкнувшись от берега, поплыл, стараясь, чтобы снизу было видно одно из лишь дно лодки. После нескольких неудачных попыток ему удалось перехитрить одну из рыб, не успевшую вовремя увернуться, и молниеносным движением всадить ей в спину острогу. Он выволок бьющуюся рыбу на берег и швырнул на песок. Судя по размерам, хватить ее должно было на обоих. Но, вытаскивая из толстой спины острогу, киммериец испытал сильное потрясение: рыба закричала. Из глотки ее доносились громкие звуки, похожие на те, что издает капризный пятилетний младенец, не желающий доедать свою кашу или, наоборот, три дня не кормленный. Подбежал побледневший Шумри и тоже уставился на бьющееся, на песке, орущее диво.

Рыба кричала долго. Последний звук затих вместе с последним биением тела.

— Ты как хочешь, а я есть эту тварь не буду, — сказал, вздрогнув, немедиец. — Отведав такой рыбки, рискуешь сам превратиться во что-нибудь не менее странное.

— А я буду, — буркнул Конан. Но больше из духа противоречия: и у него есть это противоестественное создание большого желания не было.

Шумри повесил на плечо лук и вскарабкался вверх по склону, туда, где в зарослях редких кустов слышался клекот и хлопанье крыльев. Совсем скоро он вернулся, держа за ноги убитую дичь: довольно крупную птицу в желто-коричневом оперении с черным хохолком на голове.

С торжеством посмотрев в сторону киммерийца, который с брезгливым выражением на лице вяло чистил рыбу, Шумри принялся ощипывать свою добычу. Когда птица забилась и задергалась в его руках, он не удивился, решив, что только ранил ее, но не убил. Когда из черного узкого клюва ее раздалось шипение, он тоже вынес это более-менее спокойно. Но когда в этом шипении стали ясно проскальзывать слова на незнакомом языке, скорее всего, туземном наречии… нервы Шумри не выдержали. С криком он отшвырнул от себя пернатого демона подальше в кусты.

Конан, глядя на него, не смог не расхохотаться. Хотя веселого во всем этом, если вдуматься, было немного.

— Ты был прав, — отсмеявшись, сказал он. — Место не очень хорошее. К сожалению, искать новое поздно: вот-вот стемнеет.

Очистив рыбу, он не захотел тратить время на ее приготовление и съел сырой, оставив все-таки половину для немедийца.

— Как видишь, — похлопав себя по животу, сказал Конан, — я не умер и не превратился в рыбу. Так что можешь есть спокойно.

Пока сумерки не сгустились, он решил бегло осмотреть место, на котором им предстояло провести ночь. Один Нергал знает, какие еще сюрпризы могут их здесь поджидать.

Шагах в двухстах от их лагеря, на противоположном берегу заводи Конан обнаружил круглое отверстие у подножья скалы, нечто среднее между большой норой и маленькой пещерой. По доносившейся вони было ясно, что там жил какой-то зверь. Но какой? Следов возле норы не было, обглоданных костей и помета — тоже. Вернее, след был, но странный: казалось, что в нору волоком затаскивали кого-то тяжелого. Приглядевшись внимательней, Конан обнаружил несколько клочков шерсти, белесо-серой и жесткой. Понюхав ее, киммериец отметил, что такого запаха не встречал ни у одного зверя: он был резким, таким острым, что от него першило в горле.

Какое-то время Конан постоял, прислушиваясь: не донесется ли из норы голос ее хозяина или хозяев, Но все было тихо. Киммериец вернулся к костру.

Шумри сидел у огня с видом обиженного ребенка. Заводь эта ему решительно не нравилась, но никогда он не мог переспорить или переубедить своего спутника!

— Дежурить все-таки придется, — объявил Конан. — Невдалеке я приметил одну норку — и, судя по размерам, хозяин ее далеко не маленький. Клянусь Кромом, я не смог определить, что же он такое. Но пахнет на редкость мерзко.

Киммериец наломал побольше веток кустарника, чтобы хватило скармливать огню на всю ночь, и растянулся на шкуре.

— Ты не стесняйся, буди меня сразу, как что-нибудь почуешь или увидишь, — пробормотал он, засыпая. — Огонь… огонь пусть горит посильнее…

Шумри вздохнул. Он мог бы сказать, что твари, подобные кричащей рыбе или лопочущей птице, вряд ли боятся простого огня, но не стал спорить — все равно это было бесполезно.

Ночь была странно тихой. Ни всплеска рыб, ни посвиста птиц, ни гудения ночных насекомых. От этой тишины в голове зарождались самые тревожные мысли. Чтобы отогнать от себя страх и ни о чем не думать, Шумри применил свой обычный способ: стал негромко напевать, раскачиваясь и не сводя взгляда с причудливого танца огня. Разбудить своим пением Конана он не опасался, сон у того был крепкий. Слова приходили сами собой.

Странные звуки заставили Шумри оборвать песню. Ему показалось, что кто-то поет вместе с ним, подпевает ему. С ужасом он осознал, что тишина кончилась. Но не всплесками рыб, свистом птиц или жужжанием насекомых была наполнена ночь: казалось, сотни невидимых одушевленных существ разом заговорили, зашептали, запричитали на всевозможных языках.

Самое удивительное было в том, что звуки раздавались не в пространстве, а внутри него, под черепным сводом, В первый момент немедиец решил, что от перенесенных испытаний лишился рассудка. Но нет, мысль его работала так же легко и четко, что и всегда. Не разбудить ли Конана? Посмотрев на распростертую в безмятежном сне фигуру варвара, он отказался от этой мысли. Если звуки только в голове Шумри, Конан лишь посмеется над ним или, того хуже, обольет ему темя холодной водой, как поступают обычно с буйно помешанными. Если же и киммериец услышит их… то что он может сделать? Бесплотные существа не проткнешь мечом, не пригвоздишь стрелами, не заставишь утихнуть с помощью каменного топора… Пусть Конан спит. Пока спит. Возможно, дальше будет еще страшнее…

Голоса бормотали и шептали на разных языках, Многое Шумри понимал. Он знал немало хайборийских наречий, к тому же перенял основные туземные слова от племен Ба-Лууун и Леопарда. Постепенно в этом многоголосом кошмаре он стал улавливать некую логику.

Высокий детский голосок продолжал мелодию его песни, вплетая свои непонятные слова:

«…Огонь… ластело покота… мне раны-раны-раны… Брат рыжий… ундио илла… зализы… лесотаны…»

Грубый, рокочущий бас повторял: «…Двое, двое, двое… хватит надолго… Двое…»

«Боль! Боль! Спина! — вскрикивал третий, и голос его, возмущенно-жалобный, напомнил Шумри вопли убитой Конаном рыбы. — Новое тело! Тело! Большое тело!»

«Будите Пха! Пха! — приказывал пронзительный женский голос, дрожащий от жуткого нетерпения. — Где Пха?!»

«Пха вышел, вышел, вышел, — рокотал бас. — Ждем Пха, ждем Пха…»

Голова немедийца раскалывалась. Он дошел до берега, окунул ее в воду, встряхнулся как собака. Но легче не стадо.

«Мокрый, мокрый, мокрый! — скулил детский голосок. — Мокрый — мой! Мокрый — мой!..»

«Мой! Мой! Мой!» — трещало на всех голосах.

«Мой — большой! Мой — большой! Спина, спина, спина!..»

Слово «Пха» все чаще звучало в визгах, шепотах и поскуливаниях. По всему чувствовалось, что Пха уже близко. Немедиец приготовился к встрече.

Он пересел поближе к спящему Конану, приготовил два каменных топора, проверил, на месте ли кинжал. Кинжал был на месте, равно как и меч варвара, лежавший, как обычно, рядом с ним на шкуре.

О появлении Пха прежде всего возвестил запах. Резкий, удушливый, он острой волной ударил из тьмы. Одновременно с этим голоса в голове Шумри взорвались радостными воплями, визгами и попискиваниями.

Таинственный Пха выполз на свет костра, и Шумри толчком разбудил Конана. Тот вскочил, сперва сжав рукоять меча, а уж после открыв глаза. Синий взгляд его был ясным и цепким, словно он и не лежал только что в объятьях крепкого сна.

— Выполз наконец-то, — пробормотал он, моментально учуяв знакомый запах. — Ты взгляни только, какой красавец!

Шумри ничего подобного прежде видеть не приходилось. Пха был огромной тварью, величиной с хорошую акулу, без ног и ушей, поросшей серой жесткой шерстью. На удлиненной морде с острыми мелкими зубами, выглядывавшими из-под верхней губы, горели круглые красные глаза. Больше всего он напоминал помесь гигантской крысы с не менее гигантским питоном. Правда, для змеи тело его было коротковато. Более светлое, по сравнению со спиной, брюхо скользило по песку, отвратительно извиваясь, пока морда его не оказалась над самым костром. Видимо, тварь совсем не боялась огня. Напротив, казалось, она подползла к нему так близко, чтобы в его свете ее можно было получше рассмотреть.

— Клянусь Кромом, этот змеекрыс хочет, чтобы мы как следует им полюбовались!

Киммериец взял в левую руку топор и жестом велел Шумри отойти в сторону. Тот сделал несколько шагов влево, так же сжимая топор и не сводя глаз с чудовища.

Пха сразу понял, кто его главный противник. Он направил свои красные глаза в сторону варвара и в продолжение всей схватки не обращал на Шумри никакого внимания.

— Ну же, иди сюда, иди, вонючая крыса! — прорычал варвар, поигрывая мечом.

Пха ринулся на него прямо через костер. Видимо, шкура его была так крепка, что его не страшили ожоги, Конан увернулся. Извивающееся толстое тело пронеслось в пол-локтя от него. Развернувшись, киммериец ударил мечом в шею чудовища. Но шкуре его позавидовала бы любая броня: славный тяжелый меч, много раз, выручавший в самых опасных схватках, лишь прогнулся, зазвенев, но не вошел в плоть.

— Проклятье!.. — Конан переложил меч в левую руку, а топор взял в правую.

Пха, раскрыв пасть, в которой жарко трепетал язык и блестели в отсвете костра острые желтые зубы, издал что-то похожее на смех.

— Ты еще веселишься, тварь! — Варвар в ярости замахнулся тяжелым топором, намереваясь обрушить его на череп чудовища.

Но голова его быстро извивалась вместе с телом, и топор со свистом проносился мимо.

Чудовище снова вытянулось в броске. На этот раз Конан увернулся с большим трудом, желтые зубы клацнули возле самого его уха.

Шумри, стремясь чем-нибудь помочь киммерийцу, подошел ближе и тут же был сбит с ног извивающимся коротким хвостом Пха. От толчка и падения в голове его вспыхнула идея, Быстро поднявшись на ноги, он подскочил к костру, почти совсем потушенному проползшим по нему брюхом твари, и вытащил самую толстую тлеющую ветку.

Отбросив ненужный ему топор, крепко сжав ветку, он шаг за шагом стал обходить бьющихся, стараясь держаться подальше от хвоста и зубов Пха, но поближе к одному из круглых, красных, как зерно граната, глаз. Из-за того, что тварь постоянно мотала головой, извивалась всем телом, то и дело меняя направление, задача была не из легких.

Наконец ему удалось поймать момент, когда Пха, готовясь к очередному броску, на миг перестал извиваться. Подавшись вперед, Шумри с силой вонзил горящий конец ветки в нацеленный на Конана глаз раздалось шипение, а следом за ним — клокочущий хрип. Пха повернул морду, силясь рассмотреть, что за наглец причинил ему эту жгучую боль. Пользуясь тем, что припавшая к земле голова замедлила свои движения, киммериец несколько раз ударил по узкому темени топором. Пха замер. Несомненно, он был лишь оглушен, а не мертв, поэтому Конан быстро приподнял ногой его голову и вонзил меч в кожу под подбородком, которая была намного тоньше, чем на шее и на спине.

Пха дернулся. Судорога волной пробежала от головы до конца хвоста. Он поднял голову и мощным рывком всего тела отбросил киммерийца с его мечом на несколько шагов. Но нападать не стал — наоборот, оставляя на песке кровавый след, размазанный скользящими движениями брюха, Пха поспешил убраться с поля сражения.

— Он ценит свою жизнь, — заметил Конан, вытирая меч о траву и вкладывая его в ножны, — Кто бы мог подумать, что у этой вонючей твари в голове не совсем пусто. Но он рано обрадовался: битва не кончена.

Шумри не стал спрашивать, что он имеет в виду. Нервам его и всему телу требовался отдых.

— Спи, спи, — разрешил варвар. — Теперь я посижу. Думаю, змеекрыс больше не явится. Если, конечно, в его пещере не обитает еще его жена, или там сестренка…

Шумри рад был бы заснуть. Но голоса, притихшие на время битвы, вновь заполонили его усталый череп. Теперь в их воплях звучали разочарование и надрывающие душу жалобы.

Киммериец — счастливчик! — не слышал никаких голосов, и Шумри решил ничего ему о них не говорить.

— Да нет, Конан, это ты спи. Мне все равно не удастся заснуть. Да и рассвет уже скоро…

Небо на востоке светлело. Скоро рассветет — и можно будет укладывать вещи, И, поскорей оттолкнув пирогу от берега, оставить за собой проклятую заводь как можно дальше.

Глава 5. Одержимость

Рано утром, пока Конан еще спад, Шумри собрал веши, приготовил еду из старых запасов и с нетерпением стал ожидать пробуждения киммерийца, чтобы скорее отправиться в путь. Но, проснувшись, Конан огорошил своего спутника, заявив, что они покинут заколдованное место, как только он разделается с недобитым вчера врагом.

— Конан! Заклинаю тебя! Плюнь на эту одноглазую вонючую крысу. Мы же никогда ее больше не встретим!

Киммериец внимательно посмотрел на него, и Шумри тотчас вспомнил историю с Ба-Лууун. Тогда он тоже заклинал и просил, но Конан его не послушал. Может быть, Учитывая характер варвара, нужно поступить наоборот? Умоляюще сложить руки: «О Конан! Убей его! Убей! Пока ты его не убьешь, я шагу не сделаю с этого места!» И тогда киммериец сплюнет, усмехнется и оттолкнет пирогу от берега…

— Не считай меня последним идиотом, — прервал его размышления варвар. — Я вовсе не собираюсь лезть в его вонючую нору и драться в темноте, нос к носу с ним и его сестренкой — если она там есть! Я только хочу завалить его вход камнями. Если ты мне поможешь, вдвоем мы сделаем это и уберемся отсюда вдвое быстрее.

Вдвоем они и впрямь справились быстро. У отверстия норы выросла гора валунов таких размеров, что не только один, но и дюжина змеекрысов не сумели бы сквозь нее пробиться. Конан не поленился обойти скалу со всех сторон и проверить, нет ли у Пха запасного выхода.

— Вот и все! — Он похлопал по телу ладонями, счищая песок и грязь. — Не пройдет и дня, как приятель наш благополучно задохнется.

Он еще говорил, когда песок под их ногами неожиданно зашевелился. Конан отпрыгнул в одну сторону, Шумри — в другую. На месте, где они только что стояли, крутилась широкая воронка из песка и земли. Миг — и из центра ее показалась знакомая, еще более отвратительная при свете дня морда. На месте одного глаза запеклась кровь, с зубов капала желтая слюна.

Конан выхватил из ножен меч, но Пха оказался быстрее: прежде чем острое лезвие лишило его последнего глаза, зубы его пропороли правую ногу варвара, на ладонь выше колена.

— Отродье Нергала!!! — взревел киммериец.

Не давая чудовищу времени, чтобы выбраться из-под земли целиком, он подхватил самый большой валун из тех, что только что они вдвоем с Шумри еле-еле водрузили на вершину груды, заваливающей вход в нору, — ярость удесятерила его силы. Конан опустил камень на темя чудовища, и раздавшийся вслед за этим треск показал, что битва наконец-то пришла к концу.

Укус Пха оказался не опасным, но из раны, не останавливаясь, текла кровь. Шумри тщательно промыл рану, смазал мазью, выпрошенной на прощанье у старухи-знахарки, и туго перевязал — но кровь еще долго сочилась, пропитывая повязку.

Конан, сидящий на песке, опершись спиной о подножье скалы, бесстрастно наблюдал за хлопотами приятеля. Внезапно он почувствовал слабость. Голова закружилась, видимо, от большой потери крови, к горлу подступила тошнота, и он потерял сознание.

— Конан! Очнись! — Шумри похлопал его по щекам. Затем побежал на берег, чтобы набрать воды и облить Лоб киммерийца.

Вернувшись с пригоршней воды, он с радостью увидел, что глаза раненого снова открыты.

— Вот и славно! — рассмеялся было немедиец, но осекся.

Взгляд поднятых на него глаз не был взглядом Конана, Совсем другое существо смотрело на него из таких знакомых, синих, с черными прямыми ресницами и маленькой точка зрачка глаз…

— О Кром!.. — прошептал Шумри, невольно перенимая проклятье приятеля.

Конан пошевелился и легко поднялся на ноги Казалось, рана совсем перестала его беспокоить, и потеря крови больше не ощущалась, Не сводя глаз с немедийца, он злорадно рассмеялся.

— О, моя спина! Здорово он разворотил мне спину! — голос был Конана, но язык и интонации, с которыми это произносилось, напомнили Шумри бушевавшую у него вчера в голове обиженно-капризную рыбу.

Оборотень шагнул ему навстречу, ухмыльнулся и подмигнул. Неожиданно он выбросил вперед руки и вцепился немедийцу в шею.

Шумри закричал. Крик его перешел в бессильный кашель. Бороться с мощными мускулами варвара было бессмысленно. Сильные пальцы сдавливали горло все сильнее. Еще немного — и душа его выскользнет из-под скрюченных пальцев, покинет слабое, переставшее сопротивляться тело…

«Нет — мой, мой, мой! Большой — мой!» — вдруг запрыгал в его голове тонкий вопль из тех, что долбили всю ночь изнутри его бедный череп.

— Мой! Я первый! — рявкнул человек-рыба.

Его пальцы на горле Шумри неожиданно ослабли. Видимо, среди бесплотных тварей шла нешуточная борьба.

Воспользовавшись неожиданной заминкой, немедиец вырвался из мощных рук Он добежал до пироги, вытащил каменный топор и угрожающе поднял его над головой.

Оборотень, как ни странно, не обратил на топор никакого внимания. На Шумри он тоже больше не смотрел. Лицо его странно дергалось. Глаза то вылезали из орбит, то превращались в щелочки между при жмуренных век. По щекам пробегали судороги. Из открытого рта вылетали странные звуки: завывания, хохот, повизгивания, победный рев…

Шумри отложил топор и вместо него взял длинную веревку. Сделав на конце ее длинную петлю, он осторожно стал обходить оборотня сзади. Это было нетрудно сделать, так как тот был полностью поглощен борьбой внутри себя. Очутившись за широкой спиной, немедиец быстро накинул петлю на шею, крепко затянул ее и, не давая оборотню времени опомниться, несколько раз обмотал веревкой все его туловище.

Могучее тело рухнуло на песок, покатилось, изрыгая проклятья рокочущим басом на туземном наречии. Обездвижить его, привязав к острому и длинному, похожему на голый ствол дерева, обломку скалы, оказалось непросто. Шумри уже стал подумывать о том, чтобы оглушить ревущего монстра, ударив по голове увесистым камнем, но пожалел череп приятеля. К тому же, он мог не рассчитать удара, и тогда заканчивать путешествие на юг ему бы пришлось одному…

В конце концов, истратив весь запас веревок и все свои невеликие силы, немедиец справился с этой задачей. Привязанное и неподвижное тело сразу почему-то перестало быть полем борьбы. Теперь из его распухших кровоточащих губ доносились звуки детского голоса, напевающего песенку Шумри про огонь:

«Под тьмой, под солнцем, под луной… Остеропое ви-ше… Пляши, огонь… губи и пой… аррио… сердца ближе…»

Немедиец сидел на берегу, сжав виски руками. Маленькие волны приятно холодили пальцы ног. Голоса убрались из его головы, могучий торс неуправляемого рассудком варвара был надежно связан, но легче от этого не стало. Наоборот… Что делать теперь? Кто бы мог подсказать ему, как привести в себя Конана, как изгнать из его тела нагло влезающих туда, неведомых и настырных духов?..

Ему вдруг вспомнилась Айя-Ни. Вот кто смог бы помочь! Маленькая и бесстрашная, так много умеющая и знающая дикарка. Где-то она теперь? Неужели и впрямь поскуливает, ежась от ветра, на бескрайних и унылых Серых Равнинах, вспоминая короткую свою любовь?..

Шумри вздрогнул. Из груди Конана теперь доносились совсем другие звуки. На чистом немедийском наречии вкрадчивый и мелодичный женский голос обращался прямо к нему:

— Шумри! О, развяжи же меня во имя пресветлого Митры!

Пораженный немедиец подошел к телу варвара. Синие глаза смотрели на него с мольбой. Готовые скатиться слезы повисли на черных ресницах. Из разбитых губ вырывались умоляющие слова:

— Ослабь мои путы, славный немедиец, земляк мой, брат мой! Заклинаю тебя всем, что тебе дорого! Заклинаю тебя именем твоей возлюбленной Илоис, о которой ты думаешь постоянно! Отпусти меня, Кельберг! О, отпусти же меня!..

Зачарованный нежным голосом и мольбой, изливавшейся из синих глаз — и то, и другое странно и дико контрастировало с грубыми чертами киммерийца, его мускулистой шеей и вздувшимися на скулах желваками, — Шумри потянулся было к веревке, но воспоминание о крепких пальцах оборотня на своей шее остановило его. Должно быть, на горле его надолго останутся синие пятна, и долго еще оно будет болеть от малейшего напряжения.

— Кто ты? — спросил немедиец. — Откуда ты знаешь про Илоис? Кто сказал тебе мое настоящее имя? Что стало с Конаном?..

— О, я расскажу тебе все! И о себе, и о Конане, и об Илоис! Только прежде развяжи меня. Острый камень так больно впивается мне в спину и шею! Мне трудно дышать… Мои муки безмерны… Помоги же мне, добрый брат мой Кельберг, сородич мой!..

Шумри отрицательно покачал головой.

— Я не притронусь к веревкам, пока ты не расскажешь мне, что все это значит, и что вы сделали с Конаном.

Из глаз киммерийца безудержным потоком заструились слезы. Это было поистине удивительное — и крайне неприятное — зрелище. Тело варвара содрогалось от рыданий — но Шумри был непоколебим. Только в первый момент очарование нежного голоса и родного языка едва не заставили его совершить опрометчивый шаг.

Тело сотрясалось все сильнее. Оно старалось порвать путы, либо перетереть их об острые края камея. По лбу катились крупные капли пота, зубы скрипели. Усилия, которые оборотень предпринимал, чтобы освободиться, совсем не соответствовали нежной истоме голоса…

— Порви путы!!! — неожиданно рявкнул оборотень грубым басом.

От неожиданности и силы голоса Шумри отскочил на три шага назад.

— Тебе говорят! Сейчас же развяжи меня, иначе горько пожалеешь об этом!.. — бас изъяснялся по-аквилонски.

Придя в себя, Шумри достал для надежности еще один моток веревки и обмотал им тело поверх первой.

Осознав бесплодность всех усилий освободиться, голоса притихли, Снова зажурчал-забормотал голосок ребенка с бесконечной песенкой. Бессонная и сумасшедшая ночь давала о себе знать. Шумри добрел до угасшего костровища и повалился на шкуру. Под унылый голосок, лопочущий губами киммерийца, его постепенно стало затягивать в трясину дремы… Но ненадолго. Видимо, как следует отдохнуть ему и этой ночью было не суждено. Проснувшись, он не сразу понял, что его разбудило. Кажется, голос опять изменился и сказал ему что-то важное. Но что?..

— Пха, Пха! Сожги шерсть Пха! — крикнул оборотень взволнованным женским голосом, который показался немедийцу знакомым. Неужели это… Но додумать Шумри не дали.

Тело киммерийца вновь затряслось и закричало басом:

— Не слушай ее!!! Не слушай ее! Спи! Спи!

«Да уж, тут выспишься…» — устало подумал Шумри, почти теряя сознание от усталости. Но вновь забормотал монотонный детский голосок, и, поддавшись заунывному ритму, немедиец послушно уснул…

Измученные тело и душа Шумри требовали долгого отдыха. Проснулся он от жарких лучей полуденного солнца. Голова была тяжелой и смутной. Все события прошлой ночи приходилось восстанавливать по кусочкам, словно мозаику.

Немедиец вспомнил о странном приказании или совете, прозвучавшем на языке детей озерного бога. Что именно нужно ему сделать? Взять шерсть убитого Пха и… Следом за советом прозвучал грозный рык, приказывающий забыть услышанное. И он в самом деле забыл. Забыл?.. Нет же, он вспомнил: нужно поджечь шерсть!..

Шумри бросился к туше змеекрыса с разбитым черепом. Преодолевая отвращение, он острым кинжалом срезал несколько пучков шерсти с боков и спины, где она была длиннее всего.

Вернувшись к костру, немедиец свернул из вонючей шерсти Пха несколько жгутиков, положил в скорлупу от ореха и поставил у ног связанного варвара. Затем принялся поджигать их — один за другим. Едкий дым от тлеющей шерсти, на редкость отвратительный и тошнотворный, стал подниматься вверх, прямо к ноздрям и глазам киммерийца.

Оборотень перестал петь, брови его поползли на лоб. Великое отвращение исказило его черты.

— Перестань! Пха — не надо! Не надо Пха! — завопил детский голос.

— Еще как надо! — возразил Шумри. Ребенка сменил аквилонский бас:

— Убер-р-ри! Убер-р-ри пр-рочь!!!

— Как бы не так! — весело парировал немедиец. — Вонь изрядная, в этом вы правы. Ради вас мне приходится ее терпеть тоже. Выматывайтесь-ка поскорее!

— О Кельберг! Если вы не перестанете это делать, ваш друг погибнет! — вкрадчивый женский голос щекотал нервы родным языком и родным именем. — Вы не понимаете, в какой он сейчас опасности… От вас зависит его жизнь!..

Шумри заколебался, но лишь на миг. Ночному туземному голосу он доверял несравненно больше, чем бестелесной немедийской колдунье.

— Спину, спину, спину! — заголосила обиженная рыба. — Разобьем ему напоследок спину!

Тело киммерийца попыталось выгнуться и удариться лопатками о скалу, но, к счастью, привязан он был крепко, и попытки эти окончились ничем.

— Язык! Язык! Откуси ему язык!!! — не унималась мстительная рыба.

— Проклятье! Надоели вы мне! А ну, прочь отсюда! Живо!!! — Шумри поднес чашу с дымом к самому носу варвара.

Из глаз его обильно заструились слезы, тело задрожало с головы до ног, словно в припадке падучей.

— Чтоб тебе сгинуть!.. — со злобной мукой в голосе захрипел бас. — Чтоб тебе провалиться в глотку Багрового Ока!..

Шумри, не дыша, вглядывался в неподвижные черты. А вдруг это конец? И Конан никогда не вернется?.. Что, если визги, вопли и драки, а также вонючий дым отогнали его душу далеко-далеко отсюда?..

Но вот веки варвара дрогнули и приоткрылись. Взгляд был непонимающим и тяжелым, каким бывает наутро после слишком веселой и затянувшейся пирушки.

— Клянусь Кромом… — пробормотал Конан. — Какой враг так скрутил меня?..

— Клянусь Кромом! — с облегчением подхватил Шумри, бросаясь распутывать узлы. — Клянусь Нергалом, Сетом и Эрликом вместе взятыми! Привязал-то тебя не враг! Враг оставил бы на потеху ссорящимся духам, Славная игрушка — такая большая, красивая, с мощными мускулами и крепкими зубами, а главное — с совсем пустой головой! Пустой и звонкой, как выпитый кокосовый орех!..

Измученный киммериец даже не нашел в себе сил рассердиться…

— А что ты почувствовал, Конан, когда… когда перестал быть собой? — хваленое любопытство Шумри требовало насыщения.

Они скользили по медленной воде. Киммериец со свежей повязкой на ноге лежал на дне пироги. Шумри настоял на том, чтобы как можно скорее сменить место лагеря, и Конан, на удивление тихий и молчаливый, не стал особенно возражать.

— Что почувствовал?.. Закружилась голова, затошнило… Потом я увидел себя самого со стороны. Со стороны и сверху, словно висел локтях в пяти над землей. Было довольно странно… Я сам, оставшийся на земле, стал вытворять что-то непотребное. Запел тонким голосом какую-то чушь… От этого мне, висящему в воздухе, стало муторно и стыдно. И я куда-то не то провалился, не то заснул. Потом ничего не помню… А что ты вытворял тут со мной? Все тело ноет, как будто бы по нему топтались в подкованных железом сапогах. Отвел, наверное, душу?..

— Отвел… — задумчиво согласился Шумри.

Глава 6. Ледяная ладонь исцеления

Несмотря на мазь старухи, рана киммерийца, казавшаяся вначале такой пустяковой, не заживала. Воспаление не уменьшалось, напротив, расползалось все дальше по ноге. Шумри с возрастающей тревогой вспоминал гребца-кушита, умершего от укуса гнилых крокодильих зубов. Вряд ли зубы крысовидной твари были чище…

Конан ни на что не жаловался, но ни грести, ни просто сидеть в пироге не мог. Новое место для стоянки, выбранное Шумри, оказалось спокойным, не таило никаких сюрпризов, и немедиец решил, что они останутся здесь, пока Конан полностью не исцелится. Правда, с каждым днем надежд на исцеление становилось все меньше.

На следующий вечер после того, как они разбили свой новый лагерь, Конану стало хуже. Завернувшись в широкую шкуру (его бил озноб), он полулежал у огня. Аппетита у него не было, и вкусно пахнущая жареная птица, лежащая перед ним на жестком листе речного лотоса, оставалась нетронутой.

— Скажи мне, Шумри, — негромко спросил вдруг Конан, — что ты за демон такой? С тех пор, как ты сплел свою дорогу с моей, меня преследуют одни несчастья. Сначала птичка жреца чуть не выклевала мне глаз. Но это пустяки, мелочь. Затем — перебитый позвоночник. Не спорь, я знаю, отчего это произошло. Оттого, что ты меня проклял. Теперь вот нога. Я помню, как от такой же раны чернокожий гребец быстренько покинул нашу землю и отправился в края, куда более скучные и прохладные. Ты хочешь, чтобы я поскорее отправился туда же? Кто ты?.. Никогда рука судьбы не била меня с такой частотой, один удар за другим…

Шумри промолчал. Что возразишь на такое? Будь Конан здоров, он просто ушел бы, не оборачиваясь. Конечно, он мог сказать, что и сломанный позвоночник, и рана — результат безрассудства и самонадеянности киммерийца, и меньше всего виноват в этом его спутник. Но что можно сказать о коршуне Кээ-Ту, чей желтый беспощадный глаз связал в один узел их судьбы? Если б не тот вечер в кемийском захудалом кабачке с бордовым вином и переполнявшей его грудь благодарностью!.. Впрочем, может быть, виновата не птичка и не хозяин ее, изувер Сет? Может быть, кто-то, кто выше и больше злобного Сета, сплетает ковер из живых нитей человеческих судеб. Если бы Шумри мог взлететь, подняться над землей и самим собой и увидеть этот ковер сверху, разобраться в его узоре! Тогда бы он понял, для чего они выпивали с Конаном в том кабачке и почему несчастья сыплются на киммерийца с такой силой, что он готов обыкновенного и не слишком счастливого человека счесть злобным демоном.

— Я не демон, — после долгого молчания сказал немедиец. — Но если несчастья и вправду преследуют тебя из-за меня, нам надо расстаться. Как только ты выздоровеешь, можешь возвращаться с пирогой назад. Я же пойду дальше на юг один, своими ногами.

Конан усмехнулся с горечью.

— По всему видно, что назад мне уже не дойти. Вперед, правда, тоже. Наверное, кое-кто в Серых Равнинах скучает по мне и жаждет встретиться!..

— Скорее всего, кто-нибудь из тех, кого ты препроводил туда в свое время, — предположил немедиец.

— Скорее всего. Их было немало… — Конан задумался, — Интересно, как рассудит старина Кром: сойдут ли желтые зубы змеекрыса за оружие грозного противника? Назовет ли он мою гибель достойной воина?

— Назовет, — успокоил его Шумри. — И будешь ты пировать и драться, драться и пировать… до полного отупения.

Конан не позволял себе ни жаловаться, ни стонать, но, заснув, не мог уже контролировать себя. Блики костра перебегали по его воспаленному лицу с закрытыми глазами. Грудь тяжело вздымалась, изо рта вырывались прерывистые хриплые стоны.

Шумри, мучаясь от того, что ничем не может облегчить его страданий, отошел от костра подальше и присел на берегу. Полная луна висела на небе, бросая на медленно текущую воду яркие блики.

Пха захотелось отчего-то опустить руку в воду, в круглый, покачивающийся на мелких волнах блик. Вода была теплой, поток мягко струился сквозь пальцы. Но там, где на ладонь падал свет луны, придавая ей призрачно-серебристый оттенок, кожа стала холодеть, Он передвинул ладонь так, что вся она окунулась в лунный луч. Казалось, что на ней перчатка из тонкой серебряной фольги. Кисть быстро заледенела — словно он опустил ее не в теплую воду тропической речки, а в источник где-нибудь в лесной глуши Немедии.

Когда Шумри стало казаться, что вместо ладони у него искристый кусок льда, он вынул из воды руку и, повинуясь невнятному порыву, вернулся к костру. Присев над беспокойно ворочающимся во сне Конаном, он положил ладонь поверх повязки на его ноге. Немедиец почти чувствовал, как прозрачный холод из его пальцев стекает вниз, на воспаленную кожу вокруг раны, а от нее, в свою очередь, течет к нему жар и ноющая боль. Спустя короткое время Шумри с удивлением осознал, что ладонь его стала горячей, вспухшей и болела, словно он опустил ее в котел с кипятком.

Он вернулся к реке, опустил распухшую кисть в лунный блик и ждал, пока она вновь не стала бесчувственно-ледяной. Река и луна незаметно забрали боль, унесли с собой, растворили в искрящихся струях.

Шумри еще два раза возвращался к Конану и повторял лечение. На третий раз он заметил, что сон киммерийца стал спокойным, дыхание — тихим, и стоны уже не срывались с его губ. Да и ладонь, лежащая на повязке, больше не распухала и не болела.

Немедиец вернулся к реке. Теперь он просто смотрел на луну, с легким сердцем, с удивлением и благодарностью. Спасибо вам, Луна и Река! Спасибо… Айя-Ни?

Неожиданно с темного неба спустилась на воду и поплыла в его сторону какая-то птица. В белоснежном оперении, побольше чайки, но меньше лебедя, с тонкой стройной шеей, маленьким клювом и блестящими, как черный янтарь, глазами. Казалось, птица смотрит прямо на него. Не доплыв пяти локтей до берега, птица подняла крылья и помахала ими в воздухе, подняв теплый ветер. Несколько белых перьев упали на воду. Взглянув на него, как показалось Шумри, строго и требовательно, странная гостья оттолкнулась крыльями от воды и взмыла в воздух, вскоре растаяв в ночном небе.

Немедиец зашел по колено в реку и подобрал все перья, пока они не уплыли от него вниз по течению. Их было пять. Подумав, три он повесил себе на шею на тонком шнурке, остальные же приложил к ране Конана, обернув сверху свежей повязкой.

Шумри разбудил энергичный громкий рев киммерийца.

— Ты долго собираешься еще разлеживаться? Посмотри на солнце! Клянусь Кромом, в самую жару будешь махать веслом ты, а не я!

Пробуждение было резким и почти болезненным: что-то важное видел немедиец во сне, что необходимо было обязательно досмотреть до конца. Но могучий рев продолжался, не давая удержать ускользающее видение.

Как обычно, после периода неподвижности и апатии кипучая натура варвара бурлила, все мелькало в его руках, груженая пирога подрагивала у берега, готовая оторваться и плыть, шесть толстенных рыб покрывались хрустящей корочкой в огне костра.

— Значит, ты рискуешь плыть дальше на юг со злобным демоном? — поинтересовался Шумри, с сожалением подымаясь со своего ложа.

Конан расхохотался.

— Запомни, юноша! Ни одному демону, даже повыше тебя раз в пять и пошире в плечах раза в три, не удавалось до сих пор вышибить мою душу из тела. Она цепко держится там, всеми когтями и зубами, и вытряхнуть ее нелегко!

Эти речи мало сочетались со вчерашним меланхоличным настроением варвара, с его сомнениями, в какой разряд отнесет его гибель старина Кром, но Шумри не стал заострять на этом внимание. Конан выздоровел, он вновь жизнерадостен и полон диких природных сил, ну и славно.

Разделавшись со своей долей рыбы, Конан развязал повязку на ноге и, с удивлением воззрившись на два белых пера, присвистнул:

— Это тебя незабвенная леопардовая старушка научила таким штучкам? Интересно, где ты раздобыл белую птицу? Да еще ночью! Она сама отдала тебе перья, или ты ее долго упрашивал? Как бы то ни было, мне они больше не понадобятся! — Он бросил повязку и перья в костер.

Шумри дернулся было, чтобы выхватить из огня дар ночной гостьи, но заколебался на миг под усмешкой Конана, и легкие белые перья рассыпались серым пеплом.

Глава 7. Люди деревьев

— Все забываю спросить, что там дальше было с этим чудаком? — поинтересовался Конан, размеренно взмахивая легким тонким веслом.

— Каким чудаком?.. — рассеянно отозвался Шумри. Он склонился над бортом пироги, наблюдая, как в прозрачной толще воды шевелятся водоросли, похожие на тощих зеленых змей, снуют разноцветные рыбки и прочая речная живность. Сгоревшие в костре перья неотступно стояли перед глазами, их было отчего-то очень жалко, и разговаривать не хотелось.

— Ну, как его… Роальдом. И его невестой. Ты ведь не успел мне тогда досказать свою балладу.

— Не знаю, — меланхолично ответил немедиец.

— Как так? Всякая песня должна быть допета, всякая история рассказана до конца, — назидательно произнес варвар. — Или ты не помнишь?

— Не помню, — соврал Шумри, чтобы отделаться от разговора. — Я слышал ее совсем маленьким. Бард, который ее пел, на этом месте всегда понижал голос до шепота. Трудно было различать слова.

— Жаль, — искренне вздохнул Конан. — Конечно, Роальд этот слабак и трус, и мне не особенно интересно, что там с ним дальше произошло. Но вот девушку жалко. И с женихом ей не повезло, и тварь эта, Харрок в вязаном шарфе, всю кровь ей выпьет, не задумается. Эх, меня бы туда!..

— И что бы ты сделал? — спросил Шумри.

— Первым делом я хорошенько потряс бы Харрока — до тех пор, пока его душонка со свистом не вылетела бы из щуплого тельца. Даже меча бы пачкать не стал. Потом взялся бы за Веселого Го…

— Усталого Го, — поправил немедиец.

— Усталый он там или веселый, все одно! У меня бы он хорошо поплясал, несмотря на усталость, гремя своими железками!

— Но ты забыл, что Харрок бессмертен, — заметил Шумри.

— Ерунда! Если есть хороший меч и крепкая рука, и в груди бьется сердце мужчины — любое отродье Нергала можно сделать смертным! Не выношу разговоров про то, что какую-то тварь невозможно победить, потому что она бессмертна. Нет, это лживое утешение трусов!

Разгорячившийся воображаемой битвой с Харроком и Го, киммериец стремительно гнал пирогу, оставляя за кормой шипящий пенистый след.

— А мне кажется, что у них был только один выход, — задумчиво произнес немедиец. — Взяться за руки и вместе — с помощью доброго меча или чаши с ядом — покинуть этот мир. Харроку и Го останутся лишь оболочки, которые нелепо и неинтересно мучить. Души же будут свободны. Это единственный путь к свободе, который есть всегда и у всех.

— Да, — согласился Конан, — путь этот есть у всех. Правда, — он помрачнел, вспомнив, как несколько дней назад лежал в вонючей туземной хижине с одной мечтой, одним страстным желанием: погрузить узкий клинок в промежуток между ребрами, — иногда случается так, что и этот путь перекрывает судьба. Судьба, либо слишком мягкосердечный приятель, — он покосился на Шумри с усмешкой, но тут же мотнул головой, не желая предаваться тягостным мыслям. — Ты лучше вспомни, как оно там случилось на самом деле. Как вспомнишь — сразу же расскажи мне.

— Хорошо, — послушно кивнул немедиец.

Он не мог сказать, что продолжения истории Роальда и Эльбет не имеет. Он сочинил ее, как и множество других историй с рыцарями, их возлюбленными и злобными демонами, о себе и Илоис, о безнадежной их любви. Если он встретится когда-нибудь с Илоис и вымолит у нее прощение, он доскажет эту историю. Вернее, она доска-жется сама собой…

Река, поджимаемая со всех сторон скалистыми берегами, сузилась, течение стало быстрее. На левом берегу каменные уступы вздымались довольно высоко, на правом, более пологом, в толще почвы, покрывавшей розовый гранит, росли высокие развесистые деревья.

Местность показалась Шумри знакомой. Где он мог это видеть: деревья с густой листвой и толстыми, горизонтально нависающими над землей ветвями, похожие на баобабы, но выше и с более пышной кроной… голые розовые скалы на противоположном берегу… пенящийся поток… Он видел это во сне! В том самом сне, который не дал ему утром досмотреть киммериец! Он вспомнил: почему-то они с Конаном вышли из пироги, разгрузили ее и шли по левому, каменистому берегу, неся на плечах и лодку, и скарб.

— Конан! — окликнул он варвара. — Остановись скорей! Нам нужно пройти на это место пешком, но только по левому берегу!

Киммериец оглядел левый берег, затем правый, окинул взглядом все течение реки и с изумлением уставился на своего спутника.

— Клянусь Кромом! К чему нам идти пешком, да еще прыгая, как козлы, по голым скалам? Течение отличное, порогов впереди не видно…

— Я не знаю! Знаю только, что так надо!..

Варвар выразительно приподнял брови и вздохнул, давая понять, что сумасшествие его спутника, к счастью, не заразно.

— Конан! — Шумри заговорил быстро и горячо. — Помнишь, когда душу твою вытолкали из тела какие-то духи и вселились в него, я прогнал их вонючим дымом от шерсти Пха? Почему я знал, что надо делать именно это?.. А вчера ночью? Ты не спрашивал, каким образом зажила твоя рана, но, поверь мне, этот способ, который я применил, никогда не был мне известен! Это явная помощь, Конан. Мне помогают!

— И кто же тебе помогает? — иронически поинтересовался варвар. — Пресветлый Митра?

— Да нет, почему Митра? Я думаю… Айя-Ни. Ведь я уже говорил тебе…

Киммериец нахмурился. Желваки проступили под бронзовой кожей, синие глаза посветлели от сдерживаемой ярости.

— Послушай, — он говорил медленно, с трудом подбирая слова. Пронзительные глаза врезались в немедийца, славно два льдистых лезвия. — Ты, верно, считаешь меня животным. Бесчувственной тварью с кожей гиппопотама… Вот уже второй раз ты издеваешься надо мной, называя это имя. Да, она погибла по моей вине! Но не тебе, бродяга, судить меня и бередить раны! Смейся над кем-нибудь другим. Смейся над равным себе! Иначе, клянусь Нергалом, ты захлебнешься своим смехом…

Он с такой силой опустил весло в воду, что оно едва не переломилось, взметнув столб воды. Пирога закружилась на месте.

Шумри затих. Никогда до того не видел он варвара в таком гневе. Но отчего он не слышит его, не хочет понять? Груз вины, давящий ему на сердце, сразу стал бы легче…

Какое-то время они плыли в полном молчании. Ничто вокруг не внушало опасений, и Шумри недоумевал, что же значил его сон-предупреждение. Беспечно свистели птицы. Криками, похожими на птичий клекот, переговаривалась стая черных обезьян, прыгающих по толстым ветвям деревьев. На всякий случай Конан отдал весло немедийцу, сам же спустил с плеча лук и приготовил стрелу. Но все было спокойно.

— Хороши бы мы были, ковыляя по скалам с пирогой на плечах, — хмыкнул Конан, мельком взглянув на левый берег. Гнев его утих, бронзовое лицо снова было спокойно непроницаемо. — Кстати, мы еще ни разу не пробовали обезьяньего мяса. Туземцы едят и ничего, нравится. Здесь столько этих тварей, что не придется тратить много времени на охоту.

— Странноватые обезьяны, — заметил Шумри, не сводя глаз с правого, поросшего деревьями берега. — Никак не могу понять, чем они занимаются.

— А чем они могут заниматься? Орут и кидаются друг в друга тухлыми бананами. Не думаю, чтобы их мясо было жестче, чем у дикой свиньи или…

Конан не успел договорить. Пирога неожиданно наткнулась на невидимую преграду впереди и развернулась боком, едва не вывалив в воду обоих путников.

— Проклятье! — перегнувшись через нос лодки, киммериец попытался выпутать его из тонкой сети, которая перегораживала всю реку, с одного до другого берега.

Сеть была прозрачной, незаметной уже в двух шагах и очень смахивала на паутину, с которой охотился приятель Айя-Ни, паук Жохи. Шумри хотел помочь ему, выпрыгнув в воду, но не успел. В этом месте река была очень узкой, и одна из длинных толстых ветвей дерева нависала с правого берега, почти достигая противоположного. С этой ветви на их плечи и головы обрушилась такая же липкая паутинная сеть, а следом за нею посыпались мохнатые орущие тела. Не меньше двадцати обезьян навалились на спины путников, перевернули пирогу и, барахтаясь в воде, скрутили их по рукам и ногам прочными пеленами.

Уже через пару мгновений то, что было прежде Конаном и Шумри, превратилось в два серебристых кокона, которые обезьяны вытащили из воды и поволокли по берегу. На могучее тело варвара приходилось не меньше шести мохнатых тварей, с Шумри справлялись трое.

Они были спеленуты так плотно, что не могли шевельнуть ни единым мускулом. Паутина, облепившая лицо, мешала смотреть, да и дышать можно было с большим трудом. Вскоре их прекратили тащить, когтистые лапы выпустили плечи, ноги и спины, и пленники почувствовали, что их поставили вертикально. Следом за этим уже не паутина, а настоящие путы из крепких звериных жил охватили их запястья и лодыжки. Конан и Шумри поняли, что их привязали спинами к двум деревянным столбам.

То, что это не обезьяны, а туземцы, Конан понял, еще когда толком ничего не мог рассмотреть. Звуки, которыми они переговаривались, лишь издали могли сойти за звериные: посвистывание, клекот, причмокивание. Вблизи же в этой какофонии ясно различались осмысленные интонации, слова и целые предложения. Правда, язык этот не походил на знакомые им наречия Ба-Лууун и Леопардов.

Потоки теплой едкой жидкости обрушились на головы и тела пленников. Под ее воздействием паутина растворялась, грязными комками сползала вниз. Их явно мыли. Теперь, когда лицо и глаза очистились, можно было как следует рассмотреть так ловко пленивший их древесный народец.

То были невысокие и очень подвижные существа, абсолютно голые, поросшие густой темно-коричневой шерстью. На мужчинах шерсть была гуще и темнее, чем на женщинах, дети были вообще без шерсти. На шеях их болтались украшения из звериных клыков, у женщин к этому добавлялись ожерелья из речных раковин. Волос на голове не было, их заменяла шерсть, несколько более густая, чем на всем остальном теле. Из-под низких лбов блестели темные глаза с красноватыми белками.

По-видимому, деревья играли в их жизни большую роль. На ветвях они проводили значительно больше времени, чем на земле. Из-за густых листьев на высоте десяти-двенадцати локтей проглядывали их жилища — больше похожие на гнезда из веток, сухой травы и очень крупных и длинных птичьих перьев. Голые дети с раздутыми животами прыгали с ветки на ветку, напоминая упругие черные мячи.

Несколько больших темно-фиолетовых пауков — точная копия Шохи — сновали вверх и вниз по стволам и чувствовали себя вполне уверенно и спокойно. Видимо, они были здесь чем-то вроде домашних животных: женщины и дети кормили их, наливая в миски из скорлупы ореха кокосовое молоко и мелко кроша туда рыбу. Часть пауков работала: суча ножками, плела липкую сеть между воткнутых вертикально в землю тонких палок. Женщины наблюдали за ними и по мере необходимости уносили готовые серебристые пелены, держа их двумя пальцами на вытянутых руках.

Столбы, к которым привязали пленников, были врыты в землю вблизи друг от друга, и они могли переговариваться, особенно не напрягая голоса.

— Клянусь Кромом, — проговорил Конан, отплевываясь после очередной вылитой ему на голову порции едкой воды, — это было в последний раз.

— Ты о чем? — спросил Шумри, внимательно разглядывавший все происходящее вокруг них, несмотря на периодически заливаемые глаза.

— Последний раз я не послушал твоих предчувствий, снова и прочего такого…

Шумри невесело усмехнулся.

— Да уж, воистину в последний. Боюсь, больше тебе не представится случая выбирать, слушать меня или не слушать.

— Не скули раньше времени! Клянусь потрохами Эрлика, я славно поиграю с этим мохнатым народцем, лишь только избавлюсь от своих нут и доберусь до меча!

— Твой меч на дне реки, — напомнил ему немедиец.

— Мохнатые отродья!!! Я расправлюсь с ними голыми руками!

Конан ни на секунду не переставал напрягать кисти рук и ступни ног, крутил ими в разные стороны, пытаясь перетереть стягивающие их путы. Но звериные сухожилия, вымоченные в особом растворе, были прочнее самой толстой веревки: они лишь впивались в тело при каждом движении, причиняя резкую боль.

— А интересно, — задумчиво сказал Шумри, — как ты думаешь: это племя недавно было обезьянами или же в скором будущем превратится в обезьян?..

— Меня интересует совсем не это! — прорычал киммериец. — Мне интересно, когда они, наконец, перестанут поливать нас этой едкой дрянью!

— От немытой пищи в животе могут завестись черви, — глубокомысленно изрек немедиец. — Удивительная и весьма похвальная чистоплотность…

Когда тела пленников полностью очистились от паутины и заблестели, в среде маленьких полулюдей возникло некое беспокойство. Один из них вдруг взволнованно заверещал, указывая на висевшие на шее Шумри перья. Правда, после соприкосновения с липкими нитями и потоками едкой воды, они потеряли свою форму и белоснежность. Тем не менее, при виде их туземцы разделились на две группы. Часть, тыча в шею немедийца черными пальцами, чего-то требовала; другие не соглашались с ними. Произошла даже легкая потасовка, в результате которой несколько полуобезьян позорно бежали и скрылись в ветвях, откуда доносились их ругательства в виде отрывистого клекота и громкого шипения.

— Как ты думаешь, чего они не поделили? — спросил Конан.

— Не знаю. Эти перья, наверное, что-то для них значат, но что?..

Видимо, побитой оказалась та часть, которую чем-то взволновала шея Шумри. После потасовки и позорного изгнания восстановилась прерванная активность. Маленькие обезьянолюди все делали быстро, ловко с веселыми присвистываниями и звонкими причмокиваниями. Покончив с мытьем добычи, они стали подбрасывать в еле тлеющий шагах в пяти от столбов огонь тонкие и толстые ветки.

Все усилия Конана ослабить путы не привели ни к чему. Он попробовал расшатать и вытащить из земли столб, к которому был привязан, но и в этом не возымел успеха.

— Клянусь Кромом, скоро они начнут поджаривать свою великолепную добычу! — усмехнулся он, наблюдая, как тянется ввысь и вширь почти не видимый в ярких лучах солнца костер.

— Не такая уж она великолепная, — возразил Шумри. — Ты еще, может быть, и неплохой кусок, а что касается меня… одни кости, нервы да волосы.

— Значит, меня съедят мужчины, тебя же бросят женщинам и старикам! — сказал киммериец с гордостью.

Несмотря на всю безысходность их положения, Шумри не мог не рассмеяться. Конан улыбнулся в ответ. Он в очередной раз напряг мускулы плеч и спины, и ему показалось, что столб чуть-чуть зашатался…

Тем временем два туземца притащили, прижимая к животам, два темных земляных вороха, обернутых в листья, и бросили каждый к ногам пленников. С удивлением и омерзением те увидели, что это были развороченные куски большого муравейника. Рыжие крупные муравьи тут же стали взбираться по их голым ногам, животам, груди, то и дело пуская в ход челюсти. Каждый укус был пустяковым, но, сливаясь воедино, они опутывали тело зудящей и жгучей сетью.

Конан заскрипел зубами от невозможности стряхнуть с себя маленьких тварей, облепивших его так плотно, что он стал похож на одного из полуобезьян, только заросшего не черной, а рыжей шерстью. Шумри зажмурил глаза, так как смотреть на кишащих насекомых было тяжелее, чем выносить их укусы…

Выждав какое-то время, один из туземцев обмахнул обоих пленников метелкой из птичьих перьев, сметая муравьев. Их обнаженная кожа покраснела, как облитая кипятком, и невыносимо чесалась.

— И что бы это могло значить?.. — спросил Конан. Шумри открыл глаза и провел языком по пересохшим от отвращения губам.

— Наверное, для вкуса… Мясо, если оно с кислинкой… вкуснее…

Но предел шуток и смеха был исчерпан. Настало тягостное молчание.

По всему было видно, что приготовления к праздничному обеду вступили в последний этап. В костер кидали уже совсем толстые ветви и целые бревна. Пламя достигло высоты в полтора человеческих роста, и жар его вплотную ощупывал пленников.

— Шумри, — негромко произнес Конан. — Я, вообще-то, редко произношу это слово. Оно непривычно моим губам… Прости меня, если сможешь.

Немедиец хотел было ответить, но не смог справиться с пересохшим языком и сжавшей горло судорогой.

— Клянусь тебе, — глаза киммерийца вдруг загорелись, — если душа твоя попадет на Серые Равнины, а моя окажется в прутом месте, — я клянусь тебе: я вытащу тебя оттуда, чего бы мне это ни стоило!

Глава 8. Выбор желтой бабочки

Шумри снова закрыл глаза, не в силах смотреть на последние приготовления туземцев. Дружный возглас страха и изумления, раздавшийся из многих глоток, заставил его приоткрыть веки. Сначала он ничего не понял. Все туземцы смотрели на него, раскрыв рты, и в диких глазах их было что-то похожее на благоговение. Проследив за направлением их взглядов, немедиец повернул подбородок и увидел на своем левом плече присевшую туда большую бабочку. Каждое ее золотисто-желтое крыло было величиной с его ладонь. Бабочка сидела неподвижно, чуть подрагивая резными заостренными кончиками крыльев.

Один из туземцев, низко приседая и втянув голову в плечи, стараясь не спугнуть дивное насекомое, зашел за спину Шумри и костяным ножом перерезал его путы. — Как только немедиец обрел свободу и сделал несколько шагов на негнущихся, застывших ногах, бабочка взмыла вверх, мелькнула в листве живым желтым цветком и исчезла.

Проводив ее взглядами, туземцы снова разом выдохнули. Растерявшийся от неожиданной и непонятной свободы Шумри не знал, что ему делать. Массируя распухшие запястья, он оглянулся на Конана. Его, по всей видимости, освобождать не собирались.

— Они дарят тебе жизнь, — сказал киммериец, Он с трудом улыбнулся, — Иди. Не думай обо мне, не оглядывайся. Уходи скорее.

Шумри попытался объясниться с туземцами на наречии людей Ба-Лууун, но ничего не вышло — они его не поняли. Тогда, указывая на Конана, он жестом показал, что разрезает путы на его ногах и руках. Дикари загалдели и заулыбались, но не двинулись с места. Казалось, они ждали, когда он уйдет, чтобы продолжить прерванные приготовления к обеду. Обед этот, правда, наполовину уменьшился, но тем сильнее они жаждали к нему приступить. В посвистах и причмокиваниях сквозило явное нетерпение.

— Уходи, — повторил Конан. — А то ведь они могут передумать. Я бы на твоем месте не размышлял.

Шумри с горечью усмехнулся. Что бы сделал Конан на его месте? Да уж, размышлять бы он не стал — просто раскидал бы этих мохнатых полу людей, словно малых детей, голыми руками. Он же — жалкий, бессильный, слабее женщины или подростка — ничем не может помочь…

Один из туземцев, настойчиво посвистывая, указывал немедийцу в сторону берега. Шумри сделал несколько шагов и увидел свою пирогу. Видимо, ее поймали и вытащили из воды. Две женщины нагружали ее кокосами, фруктами и еще чем-то, завернутым в листья. Его выгоняли, но выгоняли вполне вежливо. Даже одаривали, стремясь загладить неприятные впечатления, полученные во время стояния у столба.

Шумри сделал строгое лицо и показал пальцем на каменный нож, висящий на шее одного из дикарей. Затем выразительно похлопал себя по бедру. Он был понят правильно. Началась суета, взволнованные переговоры, прыжки, перебежки с места на место. После недолгих поисков кинжал был обнаружен у одного из туземцев, который успел нацепить его на шею и гордо поглаживал мохнатой лапой. Дикарь не желал расставаться с блестящей и полезной игрушкой, поэтому пришлось основательно его потрясти и укусить в ухо, прежде чем кинжал был возвращен законному владельцу.

Немедиец заметил, что туземцы боятся подходить к нему близко. Дикарь, возвращавший кинжал, приблизился лишь на миг, держа оружие за самый кончик рукояти, и тут же отскочил назад.

Настал самый трудный момент. Не глядя по сторонам, стараясь двигаться быстро и решительно, Шумри подошел к столбу Конана и двумя взмахами перерезал стягивавшие его руки и ноги путы.

Из глоток дикарей вырвался дружный протестующий вопль. Они задергались и задвигались, заскребли по земле когтями. Жест немедийца их глубоко оскорбил. Казалось, они вот-вот ринутся на Шумри, чтобы вернуть отнимаемую прямо у них на глазах еду. Но что-то сдерживало их. Видимо табу — неписаный туземный закон, нарушить который страшнее смерти — запрещал прикасаться к тем, кого почтила своим выбором желтая бабочка.

Обретший свободу Конан разминал застывшие мускулы и оглядывался по сторонам с выражением грозным и недвусмысленным. Шумри взял его за локоть, жестом призывая к спокойствию. Стараясь придать своим круглым глазам жесткое и властное выражение, он на всякий случай громко прокричал несколько раз на языке Ба-Лу-уун, то указывая на киммерийца, то ударяя себя в грудь:

— Мое! Мое! Это — мое!

По мохнатым спинам снова прошли судороги негодования. Туземцы не скрывали своего возмущения и отчаянья: они прыгали на четвереньках, мотали головами, перекатывались в пыли, растягивая в жалобных гримасах толстогубые рты. Некоторые откровенно рыдали.

— Клянусь Кромом, мне их жаль, — насмешливо сказал варвар, когда они спустились на берег к пироге. — Великолепный обед был, можно сказать, уже в их желудках, а им так и не пришлось попробовать ни кусочка!

Его зоркие глаза разглядели свой меч, который, к счастью, не успокоился в речных водах: один из туземцев, довольно рослый и крепкий, прижимал его к телу, почти целиком упрятав в густой шерсти.

— Попроси-ка их вернуть мое оружие, — велел Конан. Но забрать у туземцев меч оказалось гораздо труднее, чем вернуть кинжал. Рослый дикарь был, по-видимому, вождем. Никто из его сородичей не решился пререкаться с ним или, тем более, вступить в схватку. Грозные и требовательные крики Шумри, его выразительные жесты не помогли тоже.

Конан нахмурился. Оставлять свое славное и верное оружие в лапах полуобезьян он не собирался.

— Им же хуже, — проворчал он, оглядываясь в поисках чего-нибудь очень крепкого и очень тяжелого. Он протянул к немедийцу руку: — Дай-ка мне ненадолго твой кинжал. Сам же садись в пирогу и жди меня шагах в двухстах ниже по течению.

— Погоди, — Шумри пришла в голову забавная мысль — сейчас я попробую кое-что другое…

Он резко поднял вверх вытянутые руки, обратил их к солнцу и гортанно заговорил, запел, завыл. Затем замахал руками, словно сводя на землю громы и ливни, и несколько раз плюнул вокруг себя.

Роль колдуна и заклинателя стихий вполне ему удалась. Туземцы, пригибаясь к земле и поскуливая, разбежались во все стороны, попрятались в ветвях деревьев. Меч был быстро и подобострастно возвращен. К нему были добавлены лук и стрелы. Из ценных и необходимых вещей не — Доставало лишь цитры; но как ни старался Шумри, изображая, что щиплет струны, открывает рот и закатывает глаза, цитра не появлялась. Видимо, она утонула. Из своих же запасов племя ничего предложить не могло, так как не знало музыки.

Когда путники сели в пирогу и оттолкнулись от берега, Конан оглянулся. Дикари провожали их глазами, выглядывая сквозь просветы в густой листве.

— Хотя бы пяток этих тварей… — мстительно пробормотал киммериец, доставая стрелы и лук.

— Не трогай их! — быстро схватил его за руку Шумри.

— Мохнатые отродья Нергала!!! Я вам покажу муравьев!

— Конан, ведь ты же поклялся! Разве суровый Кром не презирает клятвопреступников?

Киммериец опустил лук. Шумри, не теряя времени, стал работать веслом. К счастью, течение здесь было сильное, и через мгновение деревья с туземцами отдалились от них на расстояние, не досягаемое для стрел.

— Клялся-то я клялся, — проговорил Конан, словно опомнившись, — только о другом. Говорил, что не буду отмахиваться от твоих снов и предчувствий. Но разве я обещал когда-нибудь оставлять безнаказанными людоедов, едва не набивших нами свои желудки?..

— Но ведь все-таки не набивших, — примирительно сказал Шумри.

Он продолжал грести изо всех сил, словно боялся, что кипящий жаждой мести киммериец ринется в воду и поплывет назад.