Бабайка (сказка для детей и отцов мл.возраста)

Вторую дверь я заметил не сразу, но, увидев её, особо не удивился. Не через склад же они на кухню ходили. Я открыл эту дверь, сделал шаг за порог, и меня вырвало.

Говорил же кот… Но всё равно я оказался не готов. В столовой их было двое. У каждого разорвано горло. В столовой было прохладно, градусов четырнадцать, но они лежали здесь уже довольно давно. Я выбрался в коридор, и прислонился спиной к стене. Во рту стоял кислый тошнотный привкус, и в коленях была слабость. Я посмотрел вправо и увидел, что коридор заканчивается большими двустворчатыми дверями, и над ними красуется табличка

ZAL PEREHODA

Я стоял, упёршись спиной в стену, дышал через рот и тупо рассматривал табличку, пока не сообразил.

Зал перехода.

И я держась руками за стену, пошёл к этим дверям, стараясь унять надежду.

V

Нет, подумал я, это просто невозможно. Не могу я нормально соображать, когда по соседству лежат мертвецы. С другой стороны, это немыслимо, голыми руками вытаскивать эти тела. Они ж, чего доброго, прямо под руками расползутся.

Я, крутанувшись на стуле, развернулся лицом ко входу и встал. Неплохо бы было найти скафандр, подумал я, выходя из зала. Резиновый, водолазный, герметичный. А ещё инструкцию ко всем этим приборам. То, что эта большая круглая рама в центре зала есть переход, по-моему, ясно. И чтобы инструкция была на русском языке, думал я, заглядывая во все двери в коридоре. По левую руку была всего одна дверь — та, из которой я попал в коридор. По правую — ещё две. За первой из них обнаружился тренажёрный зал. Если, конечно, эти штуки — тренажёры. И наконец, задай себе этот вопрос: а то ли это, что мне нужно? Переходы-то бывают разные. За следующей дверью, я обнаружил еще одного мертвеца. Что-то вроде комнаты отдыха, определил я по интерьеру, и пошёл дальше.

Способ-то, в общем, всего один: запустить эту круглую раму, и если в этой раме я увижу что-то фиолетовое, то — бинго.

Интересно, что все помещения круглые. Кроме склада. Тот в сечении скорее похож на боб.

Вышел в опять же круглый холл, тот самый возле входа в убежище. Немного поразмыслив, я двинулся в левый коридор. В правом я уже был, из центрального только что вышел, так что всё было однозначно. Коридор оказался такой же длины, как и оба других, то есть метров тридцать. И в конце этого коридора я увидел приоткрытую дверь. Подойдя поближе, я увидел, что на пороге лежит человек. Было похоже на то, что он пытался попасть за эту дверь, но не успел. Это уже четвертый, прикинул я, аккуратно переступая через труп.

Да, дорогой товарищ, у тебя были основания стремиться именно сюда, подумал я, разглядывая автоматы, патронные цинки, и… а вот это кажется то, что мне надо. На стеллаже лежали свертки из прорезиненной ткани. Я развернул один из них.

Эта штука здорово походила на ОЗК.

То, что надо.

Я неторопливо (ну не хотелось мне торопиться) натянул на себя прорезиненный плащ, и тут эта паразитская одежда поползла, плотно облегая моё тело. Себе можно не врать, испугался я порядочно, но уже через несколько секунд всё прекратилось. Теперь я выглядел, как Бэтмен, весь, кроме головы, равномерно обтянутый этим самым плащом. Впрочем, теперь-то его надо как-то по-другому называть?

Долго, очень долго я смотрел на труп на пороге, прикидывая, как бы мне половчее за него ухватится. Мне нужен кусок ткани. Что-то такое… брезент… или простынь… Простынь. Точно, простынь. И я пошёл в жилой коридор. Простыней я в комнатах не обнаружил. Кровати были, а вот простыней на них не было. Ладно, обойдусь одеялом.

Волк и кот, привлечённые моей вознёй, сидели в холле и меланхолично наблюдали, как я, стараясь дышать через рот, таскаю трупы на улицу. Всего я нашел восемь человек. Двоих в столовой, одного в комнате отдыха, троих в лабораториях, и ещё двоих в жилых комнатах. Эти лежали прямо в кроватях. Их убили во сне.

Через полчаса в пятидесяти метрах от убежища лежали восемь тел. Отчего-то я старался положить их аккуратно, ровным рядом. Всё-таки мёртвых надо уважать, думал я, оправдываясь перед собой за этот нелепый педантизм. Хоть я их и не знаю, и лиц их разобрать нельзя, но всё равно. Мёртвые есть мёртвые.

И теперь, когда я смотрел на них, мне всё яснее становилось, что вот так вот бросить их нельзя. Копать могилу? Это сколько ж я буду возиться, копая могилу на восьмерых?

Поэтому весь остаток дня я потратил на заготовку хвороста. Тут очень кстати пришёлся найденный мной на кухне топорик для разделки мяса. И сильно помогало ощущение, что я делаю очень правильное дело.

Уже стемнело, когда я вылил на огромную кучу хвороста, в глубине которой лежали восемь незнакомых мне мертвецов, найденную в одной из лабораторий, какую-то остро пахнущую ацетоном жидкость и бросил зажжённую спичку. Хворост сразу хорошо схватился, и синее пламя, загудев с треском, пляшущей короной поднялось над истоптанным снегом.

VI

— Давай поговорим, — сказал кот, когда я вышел из душа и направился на кухню. В отдалении, где-то в глубине коридора, маячил волк. Я посмотрел на кота длинным выразительным взглядом, но подействовало это слабо. Чувствовал я себя при этом идиот идиотом, из-за того, что принимал душ одетым. Минут двадцать я убил, пытаясь сообразить, как снимается эта паразитская одежда, и, в конце концов, решил для начала хотя бы смыть с себя всю эту вонь. На худой конец разрежу ножом, думал я, ожесточённо тря лоснящуюся поверхность бэтмэнской одежды губкой.

И теперь ещё кот со своим делом. Я молча пошёл на кухню.

— Ну дела, — сказал мне в спину кот. — Мы его, понимаешь, в лесу подобр-рали, обогр-рели, накор-рмили.

На кухню мы вошли все трое.

Кот, волк и Бэтмэн.

Я взял со стола кухонный нож, вполне такой качественный на вид, потрогал пальцем лезвие — острое. Левой рукой оттянул ворот, точнее попытался, поскольку ворот не оттянулся. Я подумал и попробовал оттянуть ткань на животе. На этот раз получилось. Я ткнул в оттянутую ткань ножом. С таким же успехом я мог тыкать пальцем. Мной овладел странный азарт, сопряженный с крепнущим опасением, что я останусь в этой одежде навсегда. Я оттягивал эту ткань в разных местах и изо всей силы пытался её проткнуть. У двери рядышком сидели волк и кот и, помаргивая, с любопытством глазели на мои упражнения.

Минут через десять я сдался.

— Бесовская одёжа, — процитировал я в сердцах Ивана Васильевича и направился в оружейку. Я порядочно был на взводе, и твёрдо решил пойти на принцип: хоть как-то этот наряд продырявить надо, так что попробую прострелить эту чёртову ткань из автомата.

Шагая по центральному коридору, проходя круглый холл, затем левый коридор я всё время бессознательно принюхивался. Вонять вроде бы стало меньше, а может, я просто притерпелся.

— И чего нюхает, — ворчал позади меня кот. — Нюх даже хуже чем у меня, а всё туда же.

— Да, — солидно подтверждал волк, тихонько цокая когтями по полу.

— Будет меня жизни учить всякое зверьё, — сказал я, остановившись. — Да ещё синее!

— Чё он сказал? — задрал трубой хвост кот и оглянулся на волка.

— Он сказал, что мы синие, — сказал волк.

— Что это вообще за слово такое — синие? — с подозрением глядя на меня, спросил кот. — Это что, такое оскорбление?

Я плюнул и пошёл дальше. Вошел в оружейку, и вот тут бэтменовская одежда задвигалась на моём теле, лопаясь и стягиваясь, и через пяток секунд на мне снова был балахон, так напомнивший мне ОЗК. Обалдеть, подумал я. Это что за технологии тут у них?!

— Мы поговорим о нашем деле? — сумрачно спросил волк, глядя на меня из коридора.

VII

Я им нужен, чтобы открывать консервы. Это если вкратце. Они предоставили мне убежище и шанс выжить, так они считают, а я за это должен открывать им консервы. Дней через семь пройдёт волна, и живого здесь мало останется. Кот и волк не знают, сколько пройдёт времени, прежде чем этот край снова начнёт заселяться.

Они также не могут мне объяснить, почему всё живое бежит от волны. Их гонит то ли ужас, то ли инстинкт самосохранения. Довольно бессмысленно, на мой взгляд, бежать от неизбежного, но они — бегут.

Эти двое своим звериным умом додумались, как спастись. Они нашли научную станцию, понаблюдали несколько дней (хищники! терпения не занимать; представляю, как лежали они неподвижно в кустах, глядя на обречённых людей), выяснили, как попасть вовнутрь, и устроили резню. Мне кажется, план придумал кот, а убивал волк. Но уточнять я не буду.

Оставим в стороне вопрос, насколько надёжно убежище. Мне придётся обманывать этих двух зверей, вот что меня смущает. Они, конечно, убийцы, но… Не знаю, в общем. Допустим, я разберусь с этим переходом, запущу его, и это будет то, что надо. Я уйду, а кто будет открывать им консервы? Они привели меня сюда, и я вроде как должен им.

— Ты скажи нам, давай, — сказал кот. — Чего тянуть.

— Хотел бы я посмотреть на эту вашу волну, — сказал я задумчиво.

— Ну это просто, — сказал волк. — Пошли.

— Погоди, какое пош-шли, — зашипел кот. — Он же нам не сказал.

Выбравшись наружу, мы полезли вверх по склону. По заснеженному склону, в темноте лезть в гору было очень неудобно и страшновато. Синей тенью скользил впереди волк, а сзади шипел недовольно кот. Наконец мы вылезли на гребень.

— Смотри, — сказал волк.

— Куда? — спросил я и увидел куда.

На далёкой радуге, радуге, радуге…

На севере, на горизонте, от края до края сияла дрожащим светом бесконечная жуткая полоса.

— Ух ты, — вырвалось у меня.

VIII

Следующие два дня я посвятил изучению зала перехода. Инструкции я не нашёл, поэтому весь мой исследовательский инструментарий свёлся к методу проб и ошибок. Я щёлкал тумблерами, дёргал рубильники, нажимал кнопки, и аккуратно записывал результат каждого действия в тетрадку. Тетради и ручки, слава богу, в убежище водились в изобилии.

Иногда в зал забредали звери и наблюдали со мной. Если волк лежал, высунув язык, и в основном помалкивал — просто смотрел, моргая, то кот, как правило, комментировал мои действия. Видимо, он чувствовал что-то, не нравилось ему то, что я делаю, ох не нравилось. Ну и что всё это значит, спрашивал кошак, просто интересно, отвечал я, старательно пялясь в мониторы, записи, на тумблеры и кнопки. Ну-ну, подозрительно урчал кот, чего-то нажимает-нажимает, корябает-корябает, твоё какое дело, отвечал я, дерзит-грубит, гнул своё кошара.

Удача улыбнулась вечером второго дня. На часах с итальянским циферблатом, висевших в зале перехода, было примерно полдвенадцатого, когда в круглой раме вспыхнуло фиолетовое пламя.

Вспыхнуло и погасло.

…

… это превращается в проб-лему, подумал я. Спать хотелось невыносимо — энтузиазма, вызванного эйфорией, хватило почти на всю ночь, но на дворе-то уже утро. За эту ночь я выяснил, что:

а) Переход не стабилен.

б) Его можно стабилизировать, корректируя вручную.

в) Если прекращать корректировку перехода, то переход почти сразу схлопывается, и схлопывание это сопровождается приличным выбросом энергии.

г) Как автоматизировать корректировку перехода, я установить не смог. Отсюда вопрос: как бы мне так стремительно пробежать около семи метров, чтобы успеть в раму перехода? Я попробовал ответить на этот вопрос экспериментально. Я предпринял пятнадцать попыток: одиннадцать раз я не успевал категорически, и четыре раза меня ощутимо тряхнуло.

Утро вечера мудренее, рассудил я и отправился спать.

IX

По моей щеке провели чем-то влажным, теплым, жестким и шершавым.

— Какого хрена, — пробормотал я и перевернулся на другой бок.

И тут же этим самым влажным и шершавым провели у меня между лопаток.

Я открыл глаза и привстал в постели. В глазах было словно песка насыпано, и в голове было некое гудение, будто с похмелья.

— И всегда это действует, — удовлетворённо сказал кот.

— Чего тебе, — спросил я.

— Консервы открой, — хмуро сказал волк. — Уже день давно.

— Я спать хочу.

— Открой и спи дальше, — сказал кот и вдруг лизнул меня в плечо.

— Э! Не надо…

Я встал и, как был, голым поплёлся на кухню.

— Солёненький, — сказал мне вслед ехидный кот.

Я остановился.

— Раз уж мы сотрудничаем, ты будешь Матроскин.

— Чего? — сказал кот.

— А ты будешь Серёга.

— Почему Серёга? — спросил кот. Волку, по-моему, было пофиг.

— Потому что волк.

— Ну и что?

Вот ведь въедливая тварь.

— Волк, значит серый…, — начал было я и осёкся. Вот ведь блин. — В общем, Серега и всё.

И пошёл дальше.

На кухне я взял с рабочего стола поднос и пошёл на склад. Перед дверями посмотрел на настенные часы, уже привычно расшифровал показания итальянского циферблата и чертыхнулся — выходило, что зверюги дали мне поспать всего четыре часа.

Консервы на поднос, сегодня пусть будут вот эти — с какой-то головой на этикетке.

— Воды налей, — волк аккуратно, но быстро хватал куски с миски. Много они всё-таки едят, по три банки зараз. Я взял большую неглубокую кастрюлю и подошёл к раковине. Ну-у, наверное, вот эта кнопка? И струя со звоном ударила в дно кастрюли. Интересно, а откуда у них здесь вода? Скважина, резервуар, водопровод? А ведь это важно, вдруг подумал я, почему это важно?

Вода.

Вода — основа жизни. Нет, ерунда, то есть, конечно, вода — основа жизни, но сейчас не об этом.

Спать уже не хотелось, но состояние по-прежнему было разбитое, и думалось с трудом.

Значит, пора в душ.

В душе мне всё стало ясно.

Мне нужен еще один человек. Тот, кто будет корректировать переход. Если я такого человека найду, то мне есть что ему предложить. Надежда — разве это мало? Хорошо бы найти семью, ради родных человек, на многое готов пойти. Например, пойти из мира в мир за своим сыном, невесело подумал я.

Но звери меня не пустят.

Вода.

Вот всё и встало на свои места.

План очень простой. Сымитировать поломку насоса, или что тут у них подаёт воду, потом объяснить им, что одному мне не справиться, что нам нужен ещё один человек. Недели, отпущенной нам Волной, мне вполне должно хватить.

Осмотр показал, что к кухонному крану подходит труба с еще одним вентилем. Точно как в моей квартире. Так что всё получалось проще, чем я думал: закручиваем вентиль — раз, аккуратно закрываем дверцу — два, зовём зверюг — три!

— Идите сюда! — заорал я, что было мочи. — У нас проблема! В смысле, беда у нас! Серёга! Матроскин! Быстрее сюда! Где вы там …

Так я орал еще минуты три, пока до меня не дошло, что животные на мои крики не откликнутся. Я нашёл их в круглом холле, где они бездельничали, судя по всему. А вот интересно, что они вообще делают в своё свободное время?

— Вы что не слышите, как я вас зову?

— Слышим, — сказал Матроскин. Что касается волка Серёги, то означенный хищник смотрел на меня не без любопытства и молчал.

— У нас беда, — сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал поубедительнее. — Нет воды.

— А на кухне? — спросил волк.

— Вот именно на кухне-то её и нету, — сказал я трагическим голосом. Две пары диких глаз смотрели на меня, вгоняя в меня неуверенность, чёрт, чёрт-чёрт-чёрт, я не актёр, конечно, но на волка-то с котом моих способностей должно хватить?

— И что это значит? — кот смотрел, и клянусь, в его глазах явственно читалось: я тебя подозреваю.

— Это можно починить, — сказал я и, увидев, как шевельнулся волчий хвост, поспешно добавил: — Но одному мне не справиться.

— Нам нужен ещё один человек?

А Серёга-то сообразительный, подумал я благодарно.

— До ближайших людей пять дней бежать, — сказал кот, и спина моя облилась холодным потом. План мой оказался с трещиной и рушился прямо на глазах.

— Если человек заведёт машину, то мы догоним их быстро, — сказал волк.

— Машину?

— Здесь есть комната, в которой стоят машины, — сказал кот, спрыгнул с дивана и пошёл к кессону.

X

Табличка рядом с парой кнопок гласила: “VOROTA”.

— Давайте попробуем, — сказал я и нажал наудачу одну из кнопок. Стена мягко отошла, и снаружи полился дневной свет. Я еще раз оглядел машину и внутренне поёжился. Эта штуковина чем-то походила на багги, если вы можете представить себе багги размером в три раза больше обычного и без колёс. Этакая овальная пепельница с рамой вместо кабины. Но, по крайней мере, она хоть немного соответствовала моим представлениям о транспорте. С двумя другими машинами я даже пытаться не стал. Так, обошёл их с почтительным трепетом, потрогал рукой и всё. Одна представляла собой нечто вроде гигантского металлического миндаля без малейшего намёка на люк или иллюминатор. А вторая … похожая конструкция была описана у Хайнлайна, «Луна — суровая хозяйка», рекомендую, хорошее чтение. Бублик с кабиной посередине. Причём этот бублик представлял собой идеальный тор, стоящий вертикально. А теперь загадка — как эта хреновина удерживала равновесие, если никаких стоек, растяжек, креплений я не обнаружил?

По скобам, закрепленным сбоку, я забрался в кабину, и испытал легкое потрясение. В жизни не видел столь аскетично оборудованного водительского места. Кресло, что-то вроде джойстика перед ним, два больших циферблата, ещё два циферблата поменьше и пара квадратных, плоских, НЕ выступающих кнопок на панели и надпись “PUTEVODITELЬ” в рамке. Я сел в кресло, неожиданно оказавшееся довольно удобным. Приглядевшись, я понял — то, что я принял за рамочку, вовсе не рамочка, а что-то вроде лючка. Я аутоматично нажал на этот лючок, он с лёгким щелчком откинулся, словно крышка секретера, явив дисплей и клавиатуру. Дисплей загорелся, на нем возникла карта. Вот эта большая яркая точка — это, надо полагать, мы.

Что-то громыхнуло об обшивку, я оглянулся и увидел, как прошкрябав когтями по металлу, в кабину тяжело плюхнулся волк Серёга. Кот, видать, уже давненько сидел у меня за спиной, и вид у него был ехидный и довольный.

— Гр-рациозно как, — сказал он, с мурлыкающими интонациями. — Шлёп, бумс, шкрыб-шкрыб, шлёп, бумс — и уже он с нами.

Давай, сказал я себе, здесь всего три кнопки, две на панели, ещё одна — на ручке. Есть, правда, клавиатура, но это скорее относится к карте. Значит, одна из этих трёх кнопок. Начнём с тех, что на панели, к примеру, с левой.

Мир вокруг мягко вздрогнул и бесшумно опустился на полметра. Я осторожно потянул ручку на себя, и мир поплыл вперёд. Стоп, подумал я, мы едем назад, а нам надо вперёд. Логично предположить, что для того чтобы двинуться вперёд, надо эту ручку подвинуть вперёд. Получается, подумал я с восторгом, получается! Ой-ё-ёй… Мы явно не вписывались в ворота, и я потянул ручку влево. Результат оказался не совсем таким, какой я хотел. Похоже, эта машинка не знает, что такое инерция. Вместо того чтобы начать менять траекторию по плавной дуге, багги сразу двинулся влево, и я бросил ручку.

— Не получается? — спросил волк.

— Идите к чёрту, — сквозь зубы сказал я, снова хватаясь за ручку.

— Р-ругается, — сказал кот.

С грехом пополам я вывел багги наружу и обнаружил, что снаружи идёт снег.

— Ну что, оденемся потеплее и приступим к ходовым испытаниям? — спросил я рассеянно. Напряжён я был довольно прилично: всё-таки незнакомая техника, и Серёга с Матроскиным за спиной, ну вы понимаете? и принцип действия этой штуковины был мне совершенно непонятен.

XI

Зато через несколько часов я знал о принципах управления багги всё. Не так уж и много их было, этих принципов. Багги идёт в ту сторону, в какую я наклоняю джойстик. Если я зажимаю при этом большим пальцем кнопку на джойстике, то багги при этом разворачивается, как это сказать… передом вперёд по ходу движения. Если кнопку не нажимать, то багги так и будет двигаться — боком вперёд, кормой назад, туда, куда вы наклоните джойстик. И чем сильнее я джойстик наклоняю, тем быстрее машина движется. Мелкие неровности, всякие кочки и камни она, вроде как, и не замечала, только скорость немного падала. По чистому же полю мы развили восемьдесят не знаю чего. Откуда мне знать, какая шкала у них на спидометре? Могу только сказать, что по моим ощущениям, мы шли километров семьдесят в час, сильнее я разгоняться не рискнул, а на шкале оставалась ещё треть. Другой большой циферблат, похоже, был компасом, два циферблата поменьше — кренометр. Ну или как называется штука, измеряющая угол наклона. В горку, к слову сказать, наш багги тоже лез очень бойко.

Единственное что я не понял, так это для чего вторая кнопка на панели. Когда я её нажимал — ничего не происходило.

Был уже вечер, когда я подогнал багги к убежищу. Я посмотрел назад, и тут до меня дошло — мы призраки, мы не оставляем след, думал я, заворожёно разглядывая нетронутую снежную целину.

Фантастическая машинка. Совершенно фантастическая.

XII

На кухне я разогрел себе содержимое какой-то банки, покрутил кран, вспомнил, что сам же отключил воду, чертыхнулся и снова пошёл на склад. От компота ещё сильнее пить захочется, попробую найти минералки. Банки, банки, банки, а вот и бутылки. Я сорвал крышку с одной из них и сделал глоток. Когда в следующий раз я буду что-нибудь пробовать, надо будет делать глотки поменьше, подумал я, ощущая, как масло идёт по пищеводу.

С третьей попытки я нашёл что-то вроде минеральной воды. Не люблю минералку, но кобениться не буду, подумал я, и вернулся на кухню. Поужинав, я помечтал немного о хлебе, поизучал линии жизни на своих ладонях, попил, морщась, минералочки, прикинул, сколько провианта нам надо с собой взять, вытер стол найденным здесь же полотенцем, посидел, изучая узор на крышке стола.

В общем, я с ба-альшой пользой проводил время, а мысль всё крепла в моей голове, постепенно преодолевая усталость.

Надо сходить посмотреть на Волну, подумал я, то есть нужды в этом никакой, это я понимаю прекрасно, что ничего это мне не даст, но ноги уже несли меня наружу. Неслышной тенью рядом нарисовался Серёга и двинулся следом за мной. Караулят, думал я беззлобно, заходя в кессон. Глаз не спускают, держат клыки наготове, продолжал думать я, нажимая кнопку. С тихим, еле слышным скрежетом отошёл кусок скалы, и мы с волком вышли наружу. Я обошел багги по кругу, прежде чем залезть в кабину. Теперь, когда я получше узнал эту машину, она внушала мне невольный трепет. Я подумал о людях, что её создали, и о тех, кто ездил на ней, я хоронил их, вспомнилось мне, моя рука подносила спичку к хворосту, и пламя сожрало их тела.

Я залез в кабину, посмотрел, как с резвого прыжка волчара тяжко шлёпнулся на боковое ограждение багги и, царапая когтями по металлу обшивки, влез в кабину и устроился калачиком за спинкой водительского кресла. Затем я сел в кресло, нажал кнопку запуска, багги приподнялся над землёй, и вдруг, словно прожектор включился, — пространство перед машиной осветилось. Испуг был причиной того, что я безотчетно снова вдавил кнопку, и свет погас, но багги… багги остался висеть в воздухе. Я посмотрел на свой палец, упёршийся в панель, и обнаружил, что промахнулся. Во второй раз я нажал на кнопку, назначение которой днём осталось для меня неясным.

Зато теперь всё прояснилось. Свет, значит, включается автоматически, и его можно выключить.

Это хорошо, это мы запомним.

И я снова завёл машину, развернул её и пустил в гору.

Багги мягко накренился и поплыл вверх по склону. Облака, весь день сеявшие снег, исчезли, и большие блестящие синие звёзды сверкали в исчерна-синем небе. Волчья морда просунулась вперёд слева от меня. Секунд тридцать волк смотрел на панель со светящимися циферблатами, потом нервно зевнул и усунулся обратно.

Машина вползла на гребень; я привёл джойстик в нейтральное положение, и мы встали.

Жуткая, светящаяся полоса заметно придвинулась. Да, прикинул я, суток шесть, не больше.

— Красиво, — сказал Серёга неожиданно.

Я посмотрел на него. Неподвижным изваянием стоял волк, положивши лапы на борт и, не отрываясь, смотрел на надвигающийся конец своего света, и только пар шедший из пасти, свидетельствовал о том, что волк — живой.

Через две минуты мы поехали обратно.

Спал я крепко, и ничего мне не снилось.

XIII

— Может, поедим? — спросил кот.

— Отстань, — сказал я. — Сколько можно жрать.

— Жрать можно всегда, — сказал кот. — Существа, не понимающие этого, есть дураки.

— А как же лишний вес? — спросил я.

— Что значит лишний вес? — спросил в ответ кот.

О как, подумал я. Везёт, что тут скажешь.

Мы неслись по Синему миру на юг, лишь иногда останавливаясь. Порой из-за того, что кот с волком начинали спорить, определяя направление, но чаще чтобы совсем не задубеть. Покатайтесь зимой без лобового стекла, и вы поймёте, о чём я. Вся та одежда, которую я нашёл в убежище, помогала плоховато, а бэтмэнскую одёжу я надеть побоялся. Ну приспичит мне, к примеру, и что я буду делать?

Долго, впрочем, греться я себе не позволял, помня о жуткой светящейся полосе, и мы снова неслись, словно призраки, беззвучно и бесследно. Было похоже на то, что мир этот был довольно густо заселён — на нашем пути постоянно попадались следы человеческого присутствия. Было похоже на то, что мы уже двигались по промышленной зоне. Какие-то башни, ажурные конструкции, органично вписанные в ландшафт, и совершенно немыслимые с точки зрения земных технологий. Невозможно построить такое из стали и бетона. Рухнет под собственной тяжестью.

Один раз на нашем пути попался городок, и мы пересекали его по прямой как стрела улице, идущей точно с севера на юг. Я сбавил скорость, разглядывая всё вокруг. Городок не выглядел брошенным: ни мусора, ни разрухи. Сияли, переливаясь разными оттенками синего, вывески и билборды. Казалось, что все просто отошли ненадолго.

XIV

А вот сюда мы заедем, решил я, увидев здание, похожее на супермаркет.

Да, так и есть: огромная пустая стоянка, стеклянные двери, а за стеклом кассы, стеллажи с товарами, тележки и всё такое прочее.

— Зачем мы поворачиваем? — спросил кот. — А останавливаемся зачем?

Вот ведь тварь подозрительная!

— Тебе хорошо, — сказал я наставительно. — Ты свою шубу всегда носишь на себе. А я мёрзну.

С этими словами я припарковал багги у стеклянных дверей.

Втроём мы подошли к дверям, и… и ничего не произошло. Этого следовало ожидать. Двери автоматические, а энергию к ним наверняка давно уже никто не подаёт.

Всё правильно.

В некоторой растерянности я огляделся вокруг и увидел металлическую урну. Я взял её в руки, покачал её в руках, оценивая вес. Вес был вполне ничего себе, то, что надо, и я со всей силой ударил урной по стеклу. Стекло разбилось в мелкие брызги, и, похрустывая стеклянной крошкой, я вошел в здание. Следом за мной, аккуратно ступая по осколкам, вошли Матроскин и Серёга.

Так, ну и где тут у них одежда? Может, второй этаж? Эскалаторы не работали, но я всё равно воспользовался им, словно обычной лестницей.

Догадка оказалась верной, сразу возле эскалатора располагались отделы с верхней одеждой. Выбор был богатый, что и говорить. Бесконечные ряды с куртками, пальто, плащами словно уходили вдаль. Выберу как себе что-нибудь такое… Длиннополое с капюшоном, и размером побольше, чтобы натянуть сверху. Но что именно? Вот эту синюю, или вот ту, гм… тоже синюю?

И тут я услышал пронзительный звук зуммера. Я замер, пытаясь понять, что происходит, и тут зазвучал голос.

— Нарушение периметра! Нар.. уш.. нарушение периметра! Пер… перим… нарушение!

Противный какой голос, подумал я, и увидел Его. Он выглядел, как очень большой усечённый конус, и плавно плыл вдоль рядов, вращая верхней частью своего тела, и словно кого-то искал. Кого-то… Меня он искал. А это что ещё за треск, подумал я, и что-то очень больно ударило меня в левое плечо, и рука сразу онемела. Чёрт, подумал я панически, я ранен! Но крови не было, не понимаю, подумал я, и тут снова раздался этот треск, и до меня, наконец, дошло, что это вот этот охранный робот обстреливает меня, и я поспешно укрылся за рядом с одеждой.

— Предлагаем вам сдаться! Нарушение периметра! Предлагаем вам сдаться! — снова этот металлический голос, и снова началась стрельба, и я быстро лёг на пол. С глухим звуком пули начали биться об одежду, и я с легким удивлением увидал, как посыпались, и запрыгали по полу небольшие шарики, на вид из плотной резины. Он стреляет резиновыми пулями, подумал я. Стрельба прекратилась, и всё так же плавно в проход, в котором я лежал, под царапающий душу звук зуммера, вплыл робот-охранник и завращал верхней частью своего туловища. Я бросился прямо сквозь висящие куртки, и снова затрещало, зашлёпало по одежде. К чёрту, подумал я, пора сваливать, и схватив в охапку несколько курток, кинулся к эскалатору. Затрещали выстрелы, и, когда до эскалатора оставался буквально шаг, маленький резиновый шарик попал мне в голову.

В этом супермаркете очень длинные эскалаторы. Хватает на восемь полных оборотов через голову. Шатаясь, я встал и увидел, что этот механический идиот плывёт вниз по эскалатору.

— Предлагаем вам сдаться! Нарушение периметра! Нар… предл… сдаться!

Я выбежал через разбитую входную дверь. Из багги торчали морды зверюг, сволочи, подумал я, бросили, смылись. Отчего-то было очень неудобно лезть в машину, и тут я обнаружил, что по-прежнему сжимаю в руках куртки. Я забросил их в багги и полез по скобам. Оказавшись на месте водителя, я проворно нажал кнопку пуска, резко подал рукоятку вперёд, и наша чудо-машинка шустро рванула вперёд. Пок-пок-пок! что-то глухо защёлкало по обшивке. Обернувшись, я увидел, что возле входа стоит робот-охранник и стреляет нам вслед.

Поздно, дорогой, злорадно подумал я, закладывая вираж, и мы снова понеслись по прямому, как стрела, шоссе, разрезая городишко напополам. Отъехав от супермаркета километра на три, я остановил багги. Выбрал одну из курток, на вид потеплее, и одел её. Наслаждаясь теплом, повел плечами, и натянул на себя другую куртку, размером побольше.

— Возьми ружьё и стреляй, — неожиданно сказал волк.

Не успел я сообразить, о чём это он, как по обшивке снова защёлкало. Я инстинктивно нагнулся. Да неужто, подумал я и осторожно высунул голову за борт.

Так и есть. Этот сумасшедший робот плыл за нами следом, на ходу стреляя своими резиновыми пульками.

Банка консервная. Патроны ещё на него тратить.

Я поддал газу, и мы покинули прочь этот городок с его чокнутым роботом.

XV

Два часа прямая, не признающая ландшафта, дорога полого лезла вверх, прежде чем мы достигли перевала. Возможно, это было что-то вроде заказника, потому что никаких признаков человеческой деятельности в этих лишенных леса горах не было. За исключением самой дороги.

Багги выплыл на перевал, и я невольно остановил машину. Уж больно впечатляющей была картина, открывшаяся перед нами.

Равнина, бесконечная равнина, уходящая вдаль.

И грандиозный город, раскинувшийся посреди этой равнины.

Высотки, шпили, эстакады путей, стремящихся в город, река, закованная в камень, нитки дорог.

Похоже, нам туда.

Мегаполис — это средоточие психов. Наверняка есть там люди, какие-нибудь последователи Секты Всеобщего Очищения.

Да, нам туда.

И я решительно подал рукоятку джойстика вперёд.

— Что это за огонёк? — неожиданно спросил Серёга.

— Где? — завертел я головой.

— Не туда смотришь, — сказал Серёга.

Я посмотрел на панель и увидел, что действительно на панели горит огонёк, которого я раньше не замечал. Да чего там, не было раньше на этом месте никакой лампочки, ничего такого, что могло бы светиться. Впрочем, бог с ним, не было, да не было.

— Чего молчишь, — сказал Матроскин. — Чего она горит?

Откуда я знаю, чего она горит, подумал я, и тут мне вспомнилось ярко и отчётливо.

Мне было лет десять, и мы с утра поехали на нашей «Ладе» в Новоселенгинск, к бабушке. Это около двухсот километров от нашего города, или примерно два часа пути. В деревне мы пробыли весь день (я уж и не помню, что мы там делали), и домой пустились под вечер. Я лег на заднем сиденье и уснул. Вот время было, я тогда целиком, вытянувшись в полный рост, умещался на заднем сиденье «Жигулей».

Хороший повод для ностальгической улыбки.

Проснулся я, когда уже стемнело. В салоне машины стояла какая-то нехорошая тишина, а на панели управления ярко горела красная лампочка.

Спустя много лет я понял, что проснулся я оттого, что родители ссорились. А ссорились они из-за этой красной лампочки.

Папа забыл заправиться.

XVI

Багги скользил вниз к Большому городу.

Огонёк все так же горел на панели, холодя моё сердце. Звери тоже, видать, почуяли что-то неладное, во всяком случае, они молчали и вообще вели себя тихо.

Хватит или не хватит? Дотяну или не дотяну? И вот еще вопрос: кругом снег, так почему же дорога чиста от снега? Кто его убирает?

Мы были уже в пригороде, вокруг плыли сменяя другу друга аккуратные одно— и двухэтажные дома, подстриженные на вид хвойные живые изгороди, заснеженные газоны, дорожки тротуаров, тоже свободные от снега, открытые ворота пустых гаражей. Я уже различал детали отдельных высотных домов самого города.

И тут что-то гулко хлопнуло, и наша машина подпрыгнула на месте и встала. Подбили, мелькнуло в голове, и тут снова хлопнуло, и багги, нехорошо содрогнувшись, начал заваливаться вправо.

— Атас! — заорал я. — Валим!

Позднее я удивлялся, почему именно это слово всплыло из моего подсознания. Я прыгнул вправо, туда же, куда валилась наша бедная лошадка, и, не пытаясь устоять, кувыркнулся вперед через голову. Мимо, обгоняя меня двумя синими хвостатыми тенями, промелькнули Серёга и Матроскин. С тяжелым грохотом упал за моей спиной искалеченный багги.

Я лежал на животе, сжимая в руках сумку и саблю.

— Умрите раньше! — заорал кто-то хриплым истеричным голосом, и затрещал автомат.

Здорово, подумал я, бледновато я буду смотреться с сабелькой-то. Затрещало еще несколько автоматов, и я услышал свист пуль.

— Умрите раньше! — теперь уже несколько голосов завывали на разные лады.

Что делать?

Лежать? непременно сблизятся и убьют.

Бежать? могут подстрелить на бегу.

Непременно и могут. Большая разница. Вот в чём дело.

Значит, бежать.

Страшно было до жути. Но, как говорил один мой знакомый, либо ты управляешь страхом, либо страх управляет тобой. Если очень не хочется утром вылезать из спальника — сосчитай от пяти до нуля. Я медленно отсчитал от пяти до нуля, собирая свою храбрость по кусочкам, по крупицам.

Теперь я уже никогда не узнаю, что это был за огонёк.

Ноль. Пора.

И я побежал.

Кося глазом на стрелявших, отталкиваясь так, что икры отзывались болью, я несся вправо от дороги к ближайшей живой изгороди. Там спасение, верил я. Стреляли с левой стороны дороги, от большого двухэтажного дома. Было их человек пять, и все стреляли от живота, и их машин-ганы здорово походили на шмайсеры.

Такая вот опупенно важная деталь.

Как сознание фильтрует эти вещи?

Как мы вернёмся обратно?

И куда девались звери?

Я с разбега перепрыгнул через изгородь, выкинул обе ноги вперёд, словно заправский прыгун в длину, услышал, как кто-то истошно закричал, приземлился, подняв каблуками тучу снежной пыли, и откинулся назад, на задницу. Проворно перевернулся на живот, быстро дополз до ограды, и стал смотреть меж ветвей.

Две синие хвостатые тени, одна большая, другая поменьше, метались от человека к человеку, и тот, на кого они прыгали, падал, чтобы больше не встать. Никто из людей не побежал, каждый из них бодался до конца, но то ли стрелки они были неважные, то ли адреналин делал своё дело, но ни в Матроскина, ни в Серёгу, они не попали.

Если взял в руки автомат, то уж постарайся стрелять хорошо.

Я торопливо вынул из ножен саблю, и кое-как продравшись сквозь изгородь, подбежал к зверям.

Синий волк стоял, уперевши передние лапы в грудь лежащего на снегу человека. Синий кот сидел рядом на задних лапах и неторопливо вылизывался.

Тела ещё четырёх человек лежали на снегу, каждый — залит синей кровью.

— Может, этот сгодится? — хмуро сказал волк.

Человек смотрел на меня, и в глазах его не было страха.

— Зачем вы на нас напали?

— Какая разница? — ответил лежащий вопросом на вопрос. — Умрёте вы сейчас или через несколько дней. Игра окончена. Всё. Конец света.

— А если есть варианты?

Человек, лежащий на снегу, долго смотрел мне в глаза. Потом что-то дрогнуло в его взгляде:

— Какие варианты?

XVII

В моем родном городе такая же история: чтобы попасть в город, надо пройти по мосту. Правда, по этому мосту стоило пройти. Он был весь ажурный, легкий, светлый. Того гляди, встретят нас на том конце эльфы, усмехнулся я, шагая по мосту.

— Так значит, там база?

На этот вопрос я уже отвечал раз пять. Либо Аристарх туповат, либо его действительно потрясла возможность выжить.

— База, — сказал я, поглядывая на синий лёд, сковавший реку. — Ты мне лучше вот что скажи. Если вы считали, что без разницы когда умереть, то какого фига бежали аж до сюда? Встретили бы спокойно судьбу на месте.

— Чёрт его знает… — сказал Аристарх. Тоже кстати, то ещё имечко. — Волна идет медленно, в этом-то весь ужас. Это как в драке… если есть время подумать, то можешь и испугаться. Вот все и бегут.

— А вы, значит, решили это дело ускорить, — ввязался в разговор Матроскин.

Аристарх посмотрел на него с невольным ужасом. Теперь, когда судьба дала ему возможность ещё пожить, звери, убившие его товарищей, пугали его.

— Это Дюк придумал. Мы грешники и нам не спастись, говорил он. Убивать надо всех. Если попадется грешник, то так ему и надо, если безгрешный, то убьём его из зависти. Мы ведь грешники, нам можно завидовать.

Вот народ здесь живёт. Что звери, что люди.

— А это точно научная база?

— Да, — ответил я. Вспомнил лаборатории, из которых так и не удалось удалить этот запах. — Совершенно точно.

— Это хорошо, — сказал Аристарх. — Тогда это и в самом деле шанс. Учёные гибнут реже. Поэтому многие хотят в ученые.

Вот в чём дело, подумал я поражённо, конечно, учёный здесь не только престижная профессия, но и шанс на спасение. Все идут в учёные, остаются самые лучшие. Лучшие из лучших. Вот потому-то тут всё такое развитое.

Наука и техника. Мир безудержного прогресса.

Мост кончился.

Мы вступили в город.

XVIII

— Есть пункты проката, есть подземные гаражи, есть открытые платные стоянки, может просто попасться брошенная машина, — перечислил Аристарх.

— А такую же, на какой мы ехали, мы сможем найти? — спросил я.

— Нет, — сказал Аристарх. — То есть, наверное, можем, но навряд ли получится. Это же «Паук». Такие машины только у военных. И вот у учёных еще есть, если вам верить.

Мы шли по широкой просторной улице, по узкой полосе тротуара, прижимаясь к правой стороне. Очень хотелось идти прямо по центру проезжей части, но я слишком хорошо запомнил свои ощущения, когда мы попали в засаду.

Лучше так.

Без форсу, да поцелее.

Мимо нас с Аристархом сновали Серёга с Матроскиным, осуществляя разведку. Мысль принадлежала мне, и я этим чрезвычайно гордился — мне казалось, что это великолепная идея. С тех пор как мост остался позади, мы шли уже минут двадцать, но ничего из списка, предложенного Аристархом, нам не попадалось.

Машины уходили из города бесконечным потоком. Автобусы, минивэны, грузовики, «пауки», все битком набитые хмурыми, неулыбчивыми людьми. Бизнесмены и бомжи. Чиновники и работяги. Артисты и брокеры. Мужчины и женщины. Взрослые и дети. Стаями и поодиночке, и так же на юг, упорно и без надежды бежали рядом с машинами и вдали от них собаки и кошки, крысы и белки, и прочее зверьё.

Уходя от неизбежного.

Конечно, подумал я вдруг отчаянно, нам не найти здесь машины.

Это бесполезно.

— Надо бы поесть.

Я вздрогнул, и тут же сообразил — это Матроскин. Да, подумал я механически, кошак прав, поесть не повредило бы.

Когда мы ели в последний раз?

За час до того, как нас подбили. То есть часов восемь назад. А согласно уставу, вспомнилось вдруг не к месту, промежутки между приёмами пищи не должны составлять более семи часов. И кстати, хочется пи-пи.

Я заозирался в поисках общественного туалета, увидел Серёгу, небрежно задравшего ногу у столба, и тут мне стало смешно.

Чёрт возьми, сказал я себе, это брошенный город, чувак. Здесь можно делать всё что захочешь. Орать во всё горло, играть на саксофоне, бить бутылки о стену, накласть кучу на перекрёстке.

Всё что захочешь. И никому от этого плохо не будет.

Я остановился и начал расстегивать свои куртки.

— Что такое? — спросил Аристарх.

— Да есть у меня одно желание, — сказал я, стараясь говорить небрежно-беззаботно.

— А-а, — сказал Аристарх и двинулся дальше.

Чёрт, подумал я.

Не могу.

Ночью, наверное, смог бы. А средь бела дня на перекрестке — не могу.

И тут я увидел вывеску «Макс». Отчего-то вспомнилось, что в Макдональдсе можно бесплатно сходить в туалет, и я решил зайти в этот «Макс». Туалет-то там в любом случае будет. И некому будет взять с меня денег.

Это действительно был фастфуд или что-то очень на него похожее. Было в нем чистенько, симпатично, небольшие столы — на два человека, не больше, удобные стулья.

Но всё это я разглядел и оценил чуть позже. Потому в первую очередь моё внимание привлекло совсем другое.

У стойки сидел человек. Услышав нас, он оглянулся, и я внезапно понял, что он — цветной. Ещё ничего не случилось, а сердце неведомо отчего стукнуло два раза вместо одного.

— Чему, стало быть, быть, того, стало быть, не миновать, — сказал он негромко, вынимая из нагрудного кармана пиджака очки и глядя на меня.

Я молчал. Рука моя сама легла на эфес. Про автомат, висящий на моём плече, я как-то забыл. За моей спиной откашлялся Аристарх и сказал:

— Добрый день.

Неторопливо скользнул мимо меня Серёга и аккуратно обнюхал незнакомца. Тот сидел спокойно, протирая очки носовым платком, словно волки для него были обычном делом.

— Ну? — спросил Матроскин.

Что ну, подумал я.

— Безоружный, — скучно сказал Серёга и лёг на пол.

— Ты узнаёшь меня? — спросил человек у стойки.

Наверное, вон та дверь, подумал я и пошёл.

— Ты куда? Нам надо поговорить.

— Мне надо в туалет, — сказал я, не останавливаясь.

В туалете я немного успокоился. Хорошие туалеты вообще действуют на меня успокаивающе, заметил я за собой такую странность. Кафель, чистые унитазы, бумажные полотенца, жидкое мыло. Здесь, правда, был не кафель, но всё равно...

Я ополоснул лицо холодной водой, сдёрнул бумажное полотенце и вытерся. Вот ещё интересно — откуда у них энергия? В супермаркете, помнится, двери и эскалаторы не работали… А свет на втором этаже был.

Странно, отчего так?

Впрочем, я тут же эти вопросы отбросил, как совершенно несущественные.

Я нашёл его, подумал я с тоской, и мне сейчас даже убить его нельзя: он знает, где мой сын, а я нет. И, похоже, начинается то, чего я боялся. Предположим, что я его одолею… тут я вспомнил дракона, в которого стреляли из автомата. Значит, я его одолею, и он не захочет говорить.

К чёрту. Я найду способ заставить его говорить. Если понадобится, я буду его пытать. Вот только сначала надо как-то справиться с ним.

Ладно, хватит разговаривать с зеркалом, сказал я себе и вышел из туалета.

А они уже кушали. Матроскин и Серёга ловко выхватывали куски с тарелок, стоящих на полу, Аристарх ел, как и подобает человеку, сидя за столом, вооружённый ножом и вилкой. Из-за стойки подошёл бабайка с двумя открытыми консервными банками в руках, с некоторым сомнением посмотрел на зверюг, и вывалил содержимое банок им в миски.

— Есть будешь? — спросил он у меня.

— Буду, — сказал я и сел за один стол с Аристархом. Бабайка посмотрел на меня, хмыкнул и снова ушёл за стойку. Спустя минуту вернулся с банкой, из которой торчала вилка. Я взял вилку, подцепил кусок, отправил его в рот… и выплюнул его обратно в банку, а сам остался сидеть с широко открытым ртом. Саморазогревающиеся консервы. Причём сильно разогревающиеся. Цивилизация, твою мать…

— Что? невкусно? — спросил Аристарх.

— Обжёгся? — участливо спросил догадливый бабайка.

— Угу, — промычал я с открытым ртом.

— Щас, — сказал он и ушёл, чтобы вернуться со стаканом воды. Поставил стакан передо мной. — Поговорим?

— Поговорим, — сказал я, отодвигая банку — есть расхотелось совершенно.

— Прежде всего…

— Прежде всего, ты ответишь на мои вопросы, — перебил его я.

— Хорошо, — пожал плечами бабайка.

— Где мой сын?

Аристарх перестал есть и с любопытством посмотрел на нас. Бабайка посмотрел на него хмуро и взял со стола мою банку:

— Пересядем?

Я кивнул, и мы пересели за угловой столик.

— Это был хороший план, — начал он задумчиво. — Есть цель, не спрашивай какая, есть возможность всё хорошо спланировать, и всего-то надо найти хороших исполнителей. С исполнителями возможны варианты. Его можно искать в надежде на то, что он будет обладать всеми необходимыми качествами. И такой кандидат нашёлся. Это был я. Но чуть позже выяснилось, что я не совсем подхожу.

— Слушай, — перебил я его, — меня мало волнуют чьи-то проблемы, меня волнуют мои проблемы, вот такая я сволочь. Где мой сын?

Что-то сломалось в его лице, он снял очки, протёр их, оттянув край свитера.

— Его нет со мной, — сказал он наконец.

Следующие несколько мгновений я не помню. Бог знает, что я себе вообразил; ничего хорошего в голову, конечно, не пришло, но когда я пришёл в себя, меня Аристарх оттаскивал меня от бабайки, и волчара помогал ему, уцепившись зубами за полу куртки. Горло саднило — должно быть, я кричал. И болели костяшки на правой руке.

Бабайка смотрел на меня странно, и кровь тоненькой струйкой стекала с левого уголка его рта.

— Он в безопасности, — сказал он, — и я отведу тебя к нему.

Я не сразу понял, что он сказал. А когда понял, у меня словно камень упал с души. Я только сейчас понял, насколько силен был во мне страх, что я больше никогда не увижу своего сына.

Большого, маленького ли.

Взрослого или не очень.

Сына.

Своего сына.

XIX

— Сколько до этой станции?

Мы шли по подземному гаражу. Бабайка немного странно отнёсся к моему предложению отправиться до станции. Сначала он его просто не воспринял. Но потом, сообщение о том, что на станции есть зал перехода, его убедило.

— Два дня пути на «Пауке».

— И вы пёрли по бездорожью?

— Да.

Мы шли и разговаривали не таясь. Наверное, здесь это и произошло. Здесь эти люди услышали наш разговор.

— Ну вот… «Спика» нас устроит, — бабайка открыл дверцу приземистой машины с большим клиренсом. Сел на сиденье водителя, щёлкнул каким-то тумблером на панели. — Заряд полный. Почти полный, — поправил он себя. — Нам этого хватит. Но вот вопрос.

— Какой? — тихо поинтересовался Аристарх.

— Как мы найдём дорогу? «Паук» следов не оставляет. А ты местность не знаешь.

— Мы знаем местность, — сказал Матроскин.

— Вы всю дорогу проехали в машине, так что на вас тоже рассчитывать не приходится.

Все замолчали.

— Мы могли бы вынуть навигационный блок из «Паука». Он у «Паука» должен быть независимый, — сказал Аристарх.

— Навряд ли он уцелел, — покачал головою я. — Два раза попали.

— Ты просто не знаешь, что такое «Паук», — сказал Аристарх. — Пройдусь по гаражу, соберу инструмент.

XX

Не понимаю, как это у них получилось.

До самого убежища всё шло как по писаному.

Добрались до «Паука».

Аристарх проворно выдрал навигационный блок, который действительно был и целым, и независимым.

Летели по шоссе навстречу нестерпимо сияющей и ставшей очень высокой полосе. И были мы на этом шоссе одни-одинёшеньки, могу поклясться. «Спика» оказалась машиной очень даже неплохой, с просторным, удобным салоном и отличным ходом. Я сидел на переднем пассажирском сиденье и смотрел на дисплей путеводителя лежащий на моих коленях (в выдранном состоянии он напоминал ноутбук), — жирная светлая точка медленно-медленно ползла, пересекая линии координатной сетки, и в точности повторяя задом наперёд пройденный до города маршрут — Аристарх извлёк его из памяти путеводителя.

Дремали на заднем сиденье Серёга и Матроскин. Кошара спал, положив голову на колени бабайке. Аристарх вёл машину, поглядывая на зверюг. Видать, всё-таки их присутствие его слегка нервировало.

Потом мы сошли с шоссе, и скорость движения упала.

Тем не менее жирная точка упрямо ползла к цели, которая уже была видна на дисплее.

Первый выстрел грохнул через секунду после того, как отошёл кусок скалы, и пуля со звоном отскочила от металлической кочки. И затрещало непрерывно, засвистело. Мы сразу оказались в чрезвычайно невыгодном положении. Посреди поляны, отчетливо видные на синем снегу, осыпаемые свинцовым градом. Впрочем, может, это был не свинец.

Звери среагировали быстрее всех. Две синие молнии метнулись ко входу, и пошли, пошли ныряющими в снег скачками. Я увидел, как Аристарх вскинул свой машин-ган и наудачу полоснул по кустам, и как какими-то рваными и очень ловкими перебежками стремительно сокращал расстояние до убежища бабайка.

Я тоже уже бежал, проваливаясь в этот проклятый синий снег по колено.

Метрах в десяти от входа волк неожиданно упал; кот, летевший следом, не раздумывая, уперся всеми четырьмя лапами и остановился, подняв снежную тучку.

— Вставай! — услышал я его пронзительный мяв. — Вставай, звер-рь!

Снег проваливался под ногами; проламывая наст, утопая в синем снегу, я бежал ко входу и видел сквозь снежную пыль, что кот, ухватившись зубами за волчий загривок, тащит, рыча истеричным утробным кошачьим уром, ни на сантиметр не сдвигается, но всё равно тащит тяжеленного огромного синего волка. Мимо них пробежал бабайка, следом, всё так же наугад отплёвываясь из автомата, пробежал Аристарх и, охнув, упал на снег, но тут же поднялся и, припадая на правую ногу, снова побежал. Я ухватил Серёгу за переднюю лапу, мотнулся лохматый хвост, и я потянул битого волчару ко входу, оскальзываясь в снегу. Волк глянул на меня мутными глазами и тут же закрыл их, взрыкнув глухо.

От кустарника, с дальнего конца поляны уже бежало к нам человек пятнадцать, на ходу поливая из короткоствольных автоматов, и бежать им было до входа еще метров семьдесят. За их спинами, слепя глаза, высотой до самого неба сияло страшное зарево. Рядом со мной тяжело плюхнулся в снег Аристарх, поудобнее воткнул, примащиваясь, локти в снег и пустил короткую очередь в нападавших.

За другую лапу Серёги ухватился бабайка, сквозь зубы коротко сказал: «Дурак!», и мы потянули раненого зверя ко входу.

В этот момент на поляне появился новый игрок. Я глазам своим не поверил, когда увидел этого металлического идиота, который тут же начал лепить по нам своими резиновыми пулями. Резина глухо зачпокала по камню, и под этот аккомпанемент мы втащили волка в тамбур. Следом забежал Аристарх. Мы стояли, прижавшись спинами к внутренней двери кессона, и ждали, когда она откроется.

Кусок скалы двинулся, закрывая вход, и тут тень железного идиота нарисовалась на пороге кессона. «Он мне надоел», — пробормотал Аристарх и вскинул автомат. Выстрел грянул неожиданно громко; робот покачнулся и рухнул.

Кумулятивная подствольная граната, вот как это называется — объяснили мне потом.

Скала дошла до туши робота, со скрежетом протащила его по гладкому граниту кессона и замерла, оставив щель в добрых полметра.

— Теперь она не закроется, — сказал бабайка.

— Пусть войдут! — сказал Матроскин каким-то горловым голосом. Я глянул на него искоса — кот стоял над телом волка, шерсть дыбом и хвост трубой.

— Это мы погодим, — сказал Аристарх, неловко шагнув к щели. — Отойдите. Я гранатой.

— Чокнулся? — эту фразу я, как мне сейчас кажется, крикнул. — Нас же осколками…

— Она кумулятивная, — быстро сказал бабайка, и, ухватив за задние лапы, потащил волка от двери. Едва-едва он оттащил волчару на пару метром, грянул громкий выстрел, и внутренняя дверь кессона чуть подалась. На месте замка зияла круглая неровная дыра. Бабайка быстро подошел и толкнул дверь ногой.

И дверь открылась.

Уже слышно было, как, шумно дыша, подбегают к убежищу наши неизвестные враги.

Мы молча и сноровисто, словно не раз уже делали это вместе, втащили волка внутрь, не останавливаясь протащили его через круглый холл, вглубь среднего коридора, и тут же вернулись к устью коридора и залегли.

Я посмотрел на бабайку.

— В конце того коридора — оружейка.

Бабайка кивнул и, упруго вскочив, побежал. Очень вовремя — из-за покалеченной двери кессона показалась голова. Мы вдарили с Аристархом с двух стволов, и голова тут же исчезла.

— У него кровь течёт, — сказал сзади Матроскин.

— Ничего, я потерплю, — откликнулся Аристарх.

— У него кровь течёт, — повторил Матроскин погромче.

И тут они попытались снова. В полуоткрытую дверь влетели два цилиндрика, из которых тут же повалил густой дым. Аджимушкай — щёлкнуло в голове слово, но, по счастью, это был не отравляющий газ. У него даже запаха особого не было, не то что отравляющего действия. Видимость быстро сошла на ноль, ну почти на ноль, и они полезли в дверь, стреляя наудачу трассерами. Может этими самыми трассерами они хотели нас запугать, выглядело это и в самом деле впечатляюще — огненные нити тянущиеся к нам сквозь дым, но зато мы видели, откуда эти нити тянутся. Мы оборвали пару этих нитей, сбоку начал бить автомат бабайки, и враг отступил.

Минуты шли одна за другой, и ничего не происходило.

Пат, подумал я. А волна аж до неба. Значит, совсем близко. Полдня, и мы все умрём.

Из дыма вынырнула тень, напугав меня порядочно, я чудом не выстрелил, лишь в самый последний момент сообразив, что это бабайка.

— Чё ты носишься туда-сюда? — сказал я сердито, вполне, впрочем, осознавая, что претензия моя глупа. Бабайка посмотрел на меня и ничего не сказал. Он был в бэтменской одеже, и выглядел весьма киногенично.

— Следи за входом, — сказал я, сбавив на полтона. — Я их перебинтую.

Это я так лихо пообещал, что перебинтую, а на деле всё оказалось сложнее. Попробуйте как-нибудь в чужом учреждении найти медикаменты, и вы меня поймёте. В комнатах я ничего не нашёл, и тут меня осенило — склад. Я прошёл через столовую и кухню, толкнул дверь.

Выстрел оглушил меня, но руки сработали сами, вскинув автомат и пустив очередь туда, где мгновением раньше сверкнула вспышка. Я запоздало упал на пол и перекатился в сторону.

Тишина. Света падавшего в открытую мной дверь хватило для того, чтобы я разглядел — на полу у противоположной стены сидит человек, и этот человек убит мной. Должно быть, кто-то из нас ранил его в перестрелке, но он всё ж таки проскочил в боковой коридор и добрался до склада. Его еще хватило на то, чтобы нажать на спуск, но прицелиться как следует он уже не смог.

Я фартовый, правда?

Мимо меня скользнул прибежавший на выстрел Матроскин, обнюхал убитого и фыркнул.

— Мёр-ртв, — сказал он.

Ноги мои заватнели, и к горлу подкатила дурнота. Только я не мог позволить себе такой роскоши, и, пересилив себя, я встал, нашарил рукой выключатель и двинулся по складу, внимательно осматривая содержимое полок.

Стопка кухонных полотенец. То, что надо. Я схватил полстопы, и побежал обратно.

Волку было совсем плохо. В нём сидело не менее трёх пуль, и он тяжело, с хрипом втягивал воздух. Я как мог перебинтовал его, а потом замотал бедро Аристарху. Получилось так себе.

Дым меж тем рассеялся, и стало видно, что в круглом холле лежит два неподвижных тела. Плюс третий на складе.

Неплохо.

Вот только…

— Как думаете, сколько у нас времени? — спросил я.

Аристарх хмыкнул, но ничего не сказал. Только ствол автомата качнулся.

— Я думаю, часов шесть, — сказал бабайка. — Не больше. А может час. Кто знает.

— Бесполезно, — сказал Аристарх, сосредоточенно глядя на вход. — Даже если мы их перебьём, дверь заделать мы не успеем.

— Надо уходить, — сказал бабайка, и Аристарх искоса глянул на него с жалостью. Типа, хороший парень, но спёкся. Протёк, так сказать, крышей.

— Мы возьмём их с собой? — спросил я.

— Отчего нет? — сказал бабайка. — Совершенно не возбраняется это сделать… Я, в общем, попробую настроить переход, а там видно будет.

— О чём это вы? — спросил Матроскин. Аристарх же ничего не говорил, только переводил взгляд с меня на бабайку и обратно, и в глазах его сияла надежда.

— Где зал перехода?

— В конце коридора, — ответил я.

— Ну, я пошёл… — и бабайка пополз в зал перехода.

Аристарх внимательно посмотрел на меня.

— Ну-ка давай-ка, дорогой, скажи мне…

Покалеченная дверь кессона приоткрылась до половины, и чья-то быстрая рука закинула какой-то предмет. Я всё разглядел очень чётко. Небольшой брикет, чуть больше сигаретной пачки.

Летит, вращаясь, отскакивает от стены и отлетает на середину холла.

— Прижмись! — крикнул Аристарх и прикрыл голову руками.

Взрыв в этом замкнутом пространстве прогремел оглушающе громко. Нам повезло, это какой-то взрыв-пакет, а не осколочная граната, пронеслось в голове, а если бы он залетел в наш коридор… Из дыма вылетел еще один брикет, упал на грань, скользнул и остановился, не доехав до нас сантиметров тридцать. Аристарх с силой ткнул брикет стволом автомата, словно кием, и тот отлетел обратно в дым.

Снова громыхнуло.

И затарахтели автоматы.

И тотчас затрещал в ответ автомат Аристарха.

Я видимо был немного ошалевший от всего этого громыхания, и поэтому действовал как во сне. Нажал на спуск, и не отпускал его секунды две, вяло удивляясь тому, что автомат не стреляет. Потом я таки снял автомат с предохранителя (когда я успел его поставить на предохранитель? вот ещё вопрос), и начал короткими очередями садить в дым, туда, где, по моему разумению, должна быть дверь кессона. Автомат Аристарха замолчал, он тут же выстрелил кумулятивной гранатой, и торопливо сдёрнул опустевший магазин. Мимо него тут же проскочил в синий дым Матроскин.

Щелкнул вставленный Аристархом магазин, и в дыму кто-то заорал и тут же смолк.

А я всё лупил короткими в сторону двери.

Из дыма вынырнул Матроскин и улегся возле меня, слизывая что-то с лапы.

— Хватит, — сказал Аристарх.

И тут-то я сообразил — больше не стреляют.

Минуту мы лежали, напряжённо вслушиваясь в наступившую тишину.

— Я настроил переход.

Я обернулся. Бабайка лежал на животе, смотрел на меня и улыбался.

XXI

— Всё надо сделать очень быстро, — говорил бабайка, сосредоточенно глядя на дверь кессона. — Сейчас мы бежим все в зал перехода и… и, собственно, переходим. Я последний.

— Почему ты? — спросил я.

— Надо будет в момент перехода уничтожить аппаратуру. Незачем их с собой дальше тащить.

— Волк не сможет бежать, — сказал Матроскин.

Бабайка посмотрел на меня вопросительно.

— Да, — сказал я, глядя, как тяжко вздымается и опускается замотанная волчья бочина. — Волк не сможет бежать.

Помолчали. А что если…

— А ты… — начал я осторожно. — А ты не можешь пугнуть их? Ну там… — пощелкал пальцами, — превратиться в кого-нибудь…

— Нет, — покачал головой бабайка. — Здесь не могу.

Вот так.

Здесь. Там он, значит, может, а здесь нет.

— Его надо тащить, — сказал кот.

— Легко сказать, — буркнул Аристарх. — В нём весу…

— Его надо тащить, — повторил кот. При этом он смотрел на меня. Только на меня, словно и не было больше никого.

— Сделаем так, — сказал я. — Аристарх лежит и прикрывает, а мы тащим Серёгу, потом мы возвращаемся за Аристархом, и все вместе уходим.

— Куда уходим? — спросил Аристарх. — Вы бы объяснили толком.

— Я бы с удовольствием, — сказал бабайка, — да времени нет.

— Бери его за задние лапы, пока не полезли, — сказал я.

Мы тащили бесчувственного волка по коридору, голова его с полуоткрытой пастью болталась безвольно, и я задевал её голенями. Кошак вился под ногами, якобы помогая, и давал ценные советы — остор-рожней, аккур-ратней, бер-режней. Помощничек, прости господи.

Думаю, эти метры запомнятся мне надолго. Сейчас, думал я, сейчас лязгнет дверь, и они повалят один за другим, стреляя в наши незащищенные спины и кидая взрыв-пакеты.

Однако, обошлось.

После коридора зал перехода показался мне уютным, чуть ли не домашним.

Тихо гудела настроенная аппаратура, и рама успокаивающе сияла фиолетовым. Мы подтащили волка к фиолетовому сиянию, и протолкнули его в раму. Рука моя вслед за волчьей тушей вошла в фиолетовое сияние по локоть. Ощущение было не из приятных, словно кто-то сжал руку со всех сторон крепкой шипастой ладонью.

И тут в коридоре громыхнуло, и затрещали автоматные очереди. Я выдернул руку из фиолетового и побежал к выходу из зала.

Должно быть, у него сдали нервы. Переход от безысходности к надежде — это может выдержать не каждый. А может быть, он решил, что мы его бросили.

Они выбегали из двери кессона, и каждый начинал стрелять вслед убегающему Аристарху, а он бежал по коридору, и нити трассеров тянулись к нему, и точка скрещения этих линий неуклонно приближалась к нему.

— Ложись! — заорал я. — Ложись, дурак! — и в этот момент он упал.

— Тащи его! Тащи! — подседая и пригибаясь непроизвольно, я шёл по коридору к ползущему Аристарху и автомат трясся в моих руках, плюясь раскаленным металлом. Бабайка добежал до нашего раненого товарища, и потащил его за собой. Они поравнялись со мной, и я стал пятиться, не переставая стрелять. Щёлкнул боёк, возвещая о том, что магазин пуст, и как раз я упал на спину, споткнувшись о порог. Я проворно перевернулся на живот и отполз в сторону от дверного проёма.

— Помоги, — сказал бабайка хриплым голосом.

Он пытался взвалить Аристарха на плечи, а у того, похоже, отнялись ноги. Я помог ему. Потом вставил в автомат последний магазин, посмотрел, как уходит в фиолетовое сияние бабайка с Аристархом на плечах. Сердце моё колотилось как бешеное, но голова соображала чётко.

И потом, я знал, что надо делать.

Разбежался, прыгнул, и, развернувшись в воздухе, выстрелил по жужжащим шкафам.

Я упал. Вокруг меня был всё тот же синий зал перехода. С тихим треском сыпали искрами в пулевые отверстия, потихоньку переставая жужжать, шкафы.

Идиот. Какой же я идиот.

Интересно сегодня пятница?

Фиолетовое сияние исчезло. Я лёг на живот, и выставил автомат, упёршись локтями в пол.

Сколько в том коридоре длины? Шагов тридцать. Здоровый человек пробежит это расстояние за восемь-девять секунд. Правда, они побаиваются, и, стало быть, торопиться не будут.

Значит полминуты.

Тридцать,

двадцать девять,

двадцать восемь,

двадцать семь…

Я досчитал до пятнадцати, когда в раме снова вспыхнуло фиолетовое сияние.

8. Фиолетовый суд.

I

— Нам сюда, — говорит мой провожатый.

Название заставляет меня улыбнуться.

«Central Perk».

Именно так, друзья мои.

Провожатый толкает дверь, и мы входим в кофейню.

Мы проходим к стойке. Я озираюсь по сторонам.

Уютное место. Мягкий фиолетовый свет от ламп на столах. Посетители на диванах, креслах, за столиками.

— Кофе будешь? — спрашивает провожатый.

— Да, — отвечаю я, — не откажусь.

— Два кофе, пожалуйста, — говорит провожатый бармену. — Мы будем на диване.

Бармен кивает, и мы проходим к дивану.

Усевшись, я оглядываюсь. Обычная кофейня. Если, конечно, не замечать того, что всё здесь несёт оттенки фиолетового. Впрочем…

— Здравствуйте, — говорю я.

Как она сюда попала?

— Здравствуй, — отвечает вызывающе красная среди разных оттенков фиолетового черепаха. — Как твои дела?

— Да потихоньку, — отвечаю я.

— Далеко же ты забрался.

Она лежит на столе, и при этом отчего-то выглядит очень уместно. Словно для черепах обычное дело — быть красными и лежать на фиолетовом столе.

Спустя минуту девушка в передничке приносит нам кофе. Я смотрю на неё, и думаю — нет, не Рэйчел. Провожатый делает глоток и ставит чашку на столик.

— Добрый всем день! Наверное, можно начать, — говорит он. Что начать, успеваю подумать я, прежде чем человек, читавший за столиком у окна, складывает свою газету и кладёт её на стол.

— Сначала полагается выбрать председателя, — говорит он и улыбается мне. — Привет, Грегори.

— Здравствуй, Лю. Рад тебя видеть живым, — говорю я, а сам думаю, значит, был ранен, а что в голову, ну подумаешь, и в голову может попасть по-разному.

Лю машет рукой, дескать, да ладно, и снова улыбается.

— Может, как в последний раз? — спрашивает бармен.

— Ну уж нет, — ворчит черепаха. — Я вам не нанималась.

— Тогда может Лавр? — предлагает бабайка.

Только сейчас его заметил. Сидит у барной стойки, как ни в чём не бывало. Впрочем, нет, уже не сидит, подходит и садится на диван рядом со мной.

Я смотрю на него, он смотрит на меня. К нему подходит официантка с кофейником, вам налить? да, конечно, он отводит взгляд и берет кофе.

— Ну если он не возражает… — говорит Лю и как-то нехорошо улыбается.

— Я не возражаю, — тяжко говорит кто-то откуда-то от стены.

— Ну и ладненько, — говорит черепаха. — Давай, Лавр, председательствуй.

Из полумрака выходит человек со стаканом в руке, садится в кресло, стоящее возле нашего дивана. Остальные посетители на происходящее внимания вроде как не обращают. Пьют из чашек, курят, читают газеты, беседуют вполголоса.

Иногда смеются.

Я делаю глоток фиолетового кофе.

Хороший кофе, симпатичное место, думаю я.

Председатель ставит стакан на столик и чешет указательным пальцем лоб. Он лысый, грузноватый, в костюме-тройке, и его тяжёлый взгляд прячется за отблеском круглых очков.

— Начнём по порядку, — наконец говорит он. — Первой будет Прима.

— Всё начинается с меня, — ворчливо говорит черепаха. — Всегда всё начинается с меня.

Председатель стучит ложечкой по стакану. Черепаха смотрит на него и… Вообще-то черепахи не должны улыбаться. У них нет мимических мышц. Но если это не улыбка…

— Он появился на третий день первого месяца лета, — начинает черепаха. — Был растерян и не знал, что делать. Я сделала ему переход. Но поскольку развлечений у меня маловато, я подумала, что сначала могу немного погулять с ним. Пообщаться, так сказать, в неформальной обстановке.

— Это всё факты, а нас интересуют суждения и впечатления, — сухо говорит председатель.

— Что происходит? — шёпотом спрашиваю я у бабайки. Тот прикладывает палец к губам — тс-с-с! — скоро сам узнаешь.

— Если коротко, не былинный герой, — продолжает меж тем черепаха. — Но при этом самонадеян до безобразия. Судя по моим впечатлениям.

— Вы имеете в виду драку? — спрашивает бабайка.

— Мистер, — говорит председатель, — вы как одна из сторон не должны задавать вопросов прочим фигурантам.

— Как ты сказал, Лавр? — интересуется черепаха.

— Ни одна из сторон…

— Нет, в самом конце какое-то слово.

— Фигуранты?

— Это что такое?

— Это… ну как сказать… — судья мнётся. Некоторые из посетителей переглядываются с ироничной усмешкой. — Это все кто в деле… э-э-э… фигурирует… фигуранты, в общем.

— Хорошо, я не буду, — кротко соглашается бабайка.

— Уж сделайте одолжение, — говорит судья. И снова обращается к черепахе: — А как он относится к своему сыну?

— Он не говорил со мной на эту тему.

— Это можно трактовать как … ну… что он не очень любит своего сына?

— Можно, — говорит сказала черепаха.

Ёлы-палы, что она говорит, думаю я.

— Погодите! Что тут вообще происходит?

— Подождите, товарищ, — говорит председатель. — Мы до вас ещё доберёмся. Что-нибудь ещё можете добавить, сударыня черепаха?

Сударыня черепаха думает недолго и потом говорит:

— Нет, наверное. Я подумаю, может, что вспомню.

— Тогда идём дальше. Сударыня черепаха, пока вы свободны.

Черепаха однако никуда не удаляется, так и остаётся лежать на столе, помаргивая на всё происходящее. Председатель недовольно смотрит на неё, но ничего ей не говорит.

— Товарищ! Да, вы, товарищ! Идите сюда! — говорит он, и человек, беседовавший за столиком, с девушкой, прерывает свою беседу: прошу прощения, мадемуазель, говорит он ей, и подходит к нам, и садится на диван, так что бабайка оказывается между нами. Я узнаю его сразу. Эту оранжевую рожу я никогда не забуду.

— Добрый день…

— Что вы можете сказать по этому делу?

— Он трус, — говорит оранжевый поэт, не раздумывая ни секунды.

— То есть?

— У него была возможность решить всё одним броском. А он стоял и слушал меня пять минут. Разве это любовь? Он не способен на безумство, на подлинную страсть. Он, как истукан стоял, как глыба бесчувственная.

Что происходит, думаю я лихорадочно, чувствуя, как холодеют пальцы ног, к чему они все клонят?

— Это что? — говорю я, с силой хлопнув ладонью по столу. — Это что, суд?

Поэт замолкает, глядя на меня недовольно.

— Да, — говорит председатель. — Это суд.

— А уж перебивать совсем неприлично, — говорит поэт желчно.

— И за что же меня судят? — говорю я.

— Ну это не то слово, — беззлобно говорит черепаха. — Вас тут будут не судить, вас тут скорее рассудят.

— Кого это нас?

Председатель снова стучит ложечкой по стакану.

— Товарищ, прекратите! Молодой человек! Я же сказал — до вас ещё дойдёт разговор. А вы продолжайте, — обращается он к поэту.

— Если бы у меня был сын, — тотчас откликается поэт, — я бы не позволил обстоятельствам нас разлучить. Я бы смёл любое препятствие на своём пути, любую преграду…

Кулаки мои сжимаются сами, ещё одно слово, думаю я…

— Достаточно, — говорит председатель.

— Я так понимаю, теперь моя очередь, — говорит Лю полуутвердительно.

Поэт с обиженным видом встаёт и возвращается за свой столик.

— Да, — говорит председатель. — Ваша очередь.

— Он бывает очень упрям. Берётся делать вещи, которых делать не умеет. Для его сына, если это качество передастся в процессе воспитания, это может обернуться трагедией.

— Это серьёзно, — говорит председатель. Черепаха еле заметно кивает, глядя куда-то внутрь себя.

— Позволил баровцам себя сцапать. То есть соображает туговато.

— Возражаю, — говорю я, невольно подделываясь под судебную терминологию. Ощущение того, что это суд, и судят меня, крепнет во мне с каждой секундой.

Но с какой целью?

И почему все свидетельствуют против меня?!

— Возражение не принимается, — скучно говорит председатель. — Продолжайте.

— Он ведь знал тогда в нашем мире всего только троих. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить…

— Это всё и так ясно, — томно говорит поэт, держа в руке фиолетовую ладонь своей собеседницы. — К чему эти подробности?

Девушка улыбается ему, и он улыбается ей в ответ славной улыбкой первого парня во дворе.

— Пока всё, — говорит Лю.

— Спасибо, — говорит председатель. — Как я понимаю, это вы стреляли в бога?

— Да, это был я, — вежливо отвечает Лю. Бабайка с острым интересом смотрит на него.

— И каково это — стрелять в бога? — спрашивает черепаха. Её красные глаза смотрят не моргая.

Лю жмёт плечами.

— Нормально, — говорит он. — Что тут такого… если он дал нам свободу воли, то, стало быть, дал право соперничать с собой. Примерно так.

— Смешно, но он прав, — говорит бармен. У него неожиданно оказывается красивый звучный голос. Где-то я его слышал. Я смотрю на бармена внимательно, тот чувствует мой взгляд, смотрел на меня и улыбается мне. Господи, думаю я, я его знаю. Я определённо его где-то видел.

Черепаха печально смотрит на бармена.

— Сколько грустных историй началось с того, что отцы разрешали сыновьям слишком много, — говорит она.

— И потом, — говорит Лю, — теперь-то мы знаем — это был ненастоящий дракон, не бог.

— Вы знаете, по-моему, это всё несущественно, — говорит председатель.

— Прошу прощения, — смиренно говорит бармен, и я замечаю: многие улыбнулись на эти слова.

— Давайте уже двигаться дальше. Кто у нас следующий?

Люди начинают шевелиться, поглядывая друг на друга, и вот уже от углового столика к нашему дивану шагает основательный человек.

— Здравствуйте, председатель. Здравствуйте, мастер.

— Здравствуйте, констебль.

— Здравствуй, Джефф.

— Что вы можете сказать по существу данного дела, констебль?

Джефф Хёрст смотрит на председателя.

— Самое главное, — говорит он неторопливо, — ему не хватает веры.

И тут у меня сдают нервы.

— Джефф, — вскакивая, ору я так, что рвутся связки, — мент поганый! Ну ты-то куда лезешь? Что вы все заладили!

Ко мне тут же подскакивают Лю и еще какие-то люди. Со своего места ухмыляется, глядючи на меня, оранжевый поэт, и ухмылка эта взрывает меня.

— Чё ты лыбисся, ублюдок! — и я швыряю в него чашкой, кстати попавшей под руку. Меня тут же ухватывает за запястье Лю. Крепко, ничего не скажешь.

Как в тиски зажал.

— Не надо, Григорий, — говорит он. — Ты только хуже себе делаешь.

Я смотрю в его бесстрастные жёлтые глаза… и успокаиваюсь. Видимо, хоть чему-то жизнь меня научила.

— Простите, Джефф, — говорю я. — Я погорячился.

Констебль кивает. Несколько секунд все смотрят на меня, а потом Лю отпускает моё запястье.

— Товарищи, — говорит председатель требовательно, — прошу всех вернуться на свои места. Нам надо продолжать.

Он дожидается, когда все усядутся на свои места, и обращается к констеблю:

— Можете продолжать.

Констебль же смотрит на меня. Лицо его бесстрастно, и всё так же глядя на меня, он говорит:

— Он не знает себя. Не знает, что может. Иногда он словно бегемот в гостиной. Не трудясь узнать обычаи тех мест, куда попал, оскорбляет людей небрежением к традициям. И он может переступать через тех, кого любит.

Становится тихо.

Я поднимаю глаза — похоже, все они смотрят на меня. Из-за столов, от стойки, из углов все смотрят на меня. На человека, способного шагать через любовь.

— Ну что ж, — удовлетворённо говорит председатель, — это уже серьёзно. Спасибо, констебль, я думаю с вас достаточно. Давайте перейдём к следующему… фигуранту.

Констебль кивает и идёт к барной стойке.

И тут начинается удивительное.

— Можно, я буду говорить отсюда?

Это говорит из-за столика стоящего в дальнем углу человек, которого я не знаю. Свет от лампы, стоящей на его столе, падает вниз, и лица его я не вижу. Голос его звучит из фиолетового полумрака чуть глуховато, и он также мне незнаком.

— Суд не возражает, — говорит председатель.

— Собственно, сказать мне особо нечего, — говорит незнакомец и кладёт руку на стол, в круг очерченный светом.

И я вижу, что рука — голубого цвета. Ага, говорю я себе. Тут нечего волноваться, ему нечего сказать, меня там не было, я ведь сразу попал из зелени в синеву, а сердце всё равно сжимается, и по спине бежит холодок, и рука моя становится ватной.

— Я видел то его живым минуты три, не больше. Он появился в «Устрице», словно с потолка упал. Прям на стол, — фыркает он. — Петру это не понравилось, они повздорили, слово за слово, и Пётр его убил.

Что?!

— Что?! — говорю я.

— Ты сказал: «Да пошёл ты», и назвал его сволочью. Убили тебя справедливо.

Наверное, я выпал на пару минут из действительности.

Я был убит. Я лежал на полу, и кровь текла из треугольной ранки. Сознание медленно покидало меня, и наваливалась тьма, и я уже не дышал. Прошла ли передо мной вся моя жизнь в эти мгновенья?

Я ничего об этом не помню.

Звенит ложечка. Это председатель мешает сахар в своей чашке с кофе. Кофе у него чёрный и с лимоном. То есть темно-фиолетовый и с долькой какого-то фрукта.

— Это можно считать отягчающим обстоятельством, — говорит председатель и делает глоточек.

— Да, — грустно соглашается черепаха.

Председатель ставит на стол чашку, снимает очки и аккуратно протирает их кусочком замши.

— Я всё сказал. У меня нет впечатлений, только факты. Я слишком мало его видел, — говорит голубой незнакомец.

— Хорошо, — говорит председатель. Без очков видно, что глаза его красны, и вообще он кажется усталым.

— Я что-то не понял, — говорю я громко.

— Мы до вас ещё дойдём, — говорит председатель. Надевает очки, и голос его тут же крепнет, набирая металл. — Всё в свой срок.

— А можно мне ещё кофе? — говорит незнакомец из-за своего столика.

— Конечно, — говорит бармен.

Доктор, меня все игнорируют. Следующий, пожалуйста.

А на сцене появляется синий цвет.

Аристарх выглядит здоровым и спокойным. Это сколько ж времени он тут находится? Такие раны в три дня не затягиваются. Синий человек улыбается мне и говорит:

— Здравствуй, Григорий.

Я молча киваю в ответ. Ничего хорошего я от него не жду. С какой стати? Все, с кем я сегодня здоровался, топили меня. Так что…

— Что вы можете сказать по данному вопросу, товарищ?

Аристарх в затруднении чешет средним пальцем переносицу.

— Ну-у… даже не знаю, с чего начать.

— Не волнуйся, — говорит черепаха.

— Да я не волнуюсь. Чего тут волноваться-то. Просто странно всё как-то, — улыбается Аристарх, и тотчас лицо его делается серьёзным. Он молчит недолго, а потом говорит твёрдо:

— Он может жертвовать главным ради второстепенного.

— То есть? — удивляется председатель.

Что-то я сейчас услышу, что-то такое, очень для меня неприятное.

— Я же ему даже не товарищ. Так…, — щелкает он пальцами, — случайный попутчик. На его месте я бы не стал рисковать из-за себя. Особенно в его положении.

— Так ты это про своё ранение, — говорит догадливый Лю. При этом хлопает рукой по столу и показывает указательным пальцем этой же руки на Аристарха.

Шикарный жест.

— Это хорошо, это ценное показание, — говорит председатель, и удовлетворённая улыбка искажает его лицо. Именно искажает, поскольку неуместна она на этом лице.

— Да, — говорит черепаха и закрывает глаза.

— Пожалуй, — говорит Лю, теребя мочку уха.

Я понимаю, к чему они все клонят. Я плохой отец — вот что хотят они доказать. Не знаю, как они договорились со всеми, но как-то вот сговорились и теперь хотят отнять у меня сына. Может быть, он действительно очень им нужен, может быть от этого и в самом деле зависит что-то очень важное, но ведь я — отец, и сын мой меня любит, я это точно знаю, он скучает (скучал, поправляю я себя), когда меня нет, он любит взобраться ко мне на колени и смотреть телевизор, я гуляю с ним, я играю с ним, я учу его разным стишкам, говорю ему: если кто-то в садике тебя обижает, дай сдачи; смотри, сына, самолёт; спрашиваю — ты угостишь маму? мы вместе рисуем, я помогаю ему собирать игрушки, это что, всё это, это как же — не в счёт?!

Ну и что, говорит черепаха, любовью ничего нельзя оправдать, любовь — это, конечно, прекрасно, но ведь вы любовью всякую мерзость готовы прикрыть... Это ведь даже не зло во имя добра, это хуже гораздо, все эти «я лучше знаю, что тебе нужно, сынок»… Вот и братья ваши любимые, сказал бармен, о том же говорят — мать говорит: думай, как я, и это уже преступление, и притом весьма тяжкое, добавлю от себя, почти как трусость.

Может быть, вполне может быть, но ведь на этом всё держится, вся эта немыслимой длины цепочка, которая тянется из доисторической тьмы к свету, и каждый… ну почти каждый стоит на плечах своего отца, и поэтому видит чуть дальше и может чуть больше.

Дальше ли, усмехается бармен. К свету ли, говорит черепаха.

Но всё равно, упрямо говорю я, работает ведь схема, а как ещё я идеи свои сыну передам, и вообще, зачем от добра добра искать. Не мной придумано: лучшее — враг хорошего. Здорово, говорит Лю, как ты сказал, лучшее — враг хорошего? Это надо запомнить.

Знаешь, говорит черепаха, уж поверь мне — старой-престарой черепахе. Уж кто-кто, а я видала всякое… Пока земля была плоская, фыркает кто-то за столиком. Бог с ними с идеями, вы же ведь не идеи передаёте, а убеждения свои затвердевшие, закалённые своим кривым житейским опытом убеждения.

А если это поможет ему выжить, говорю я невесело. Это ведь не простая наука — выживать, если кто-то подскажет, как поступать, когда сдачи дать, как с девочкой познакомиться, ему же легче будет, ведь правда? Выживать — вот оно это слово, господи, да когда же вы, наконец, начнёте жить, а не выживать, что вы всё время выживаете и не живёте, сказал бармен. Да, что вы говорите, вам видать не приходилось девочек-малолеточек из петли вытаскивать, как другу моему, фельдшеру скорой помощи, несчастная любовь прости господи, и ведь некому было их остановить, никто ведь им не показал, какая жизнь замечательная штука, и всего-то в ней полно, и радостей и горестей, и этим-то она и прекрасна, и всё будет в вашей жизни, девочки… Да, покорно согласился бармен, не приходилось. А как меня по малолетке прессовали, продолжал я, вам не доводилось жить на Шишковке? Это сейчас смешно и глупо, а пацану — трагедия из трагедий, и подумать даже не мог рассказать родителям.

Тебе было очень плохо, сынок? Да, папа…Так что же ты мне ничего не сказал? Не знаю, папа…

Я открыл глаза.

Бармен смотрел на меня, и тысячелетняя скорбь дрожала в его глазах. Черепаха лежала на столе, изредка помаргивая своими сонными глазками. Тихо постукивал ложечкой Лю, мешая чай. Что-то шептал, склонив голову к своей симпатичной соседке, поэт, и та тихонько смеялась в ответ, прикрывая рот ладошкой.

Председатель откашлялся.

— А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе, — сказал председатель.

Сколько мне было тогда? Десять? Двенадцать? Не помню.

Помню, было лето, время послеобеденное, часа два наверное. Откуда-то пришёл отец. Был он сильно не в духе. Собирайся, сказал он, и я начал собираться. И получил от отца пинок по заднице за то, что делал это медленно.

Председатель откашлялся.

— А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе.

Что-то я не уловил, подумал я, о каких судьях речь?

— Протестую, — сказал бабайка. — Он же дошёл. А я ведь знаю его, даже я не ожидал… но он же дошёл, сам дошёл.

— Положим, не совсем сам, — сказал поэт.

— Какие судьи? Здесь же были только свидетели? — спросил я.

— Ну да, — сказал председатель. — Они всё видели, им и судить. А сейчас давайте продолжим.

— Давайте продолжим, — согласилась черепаха.

К дивану подошли два человека. Были они плечисты, высоки, одеты в фиолетовые цвета, но кожа их отливала красным.

— Можете говорить, — кивнул председатель.

И тут я узнал их. Это были те самые копьеносцы, что нападали на сударыню черепаху.

— Он сильнее, чем кажется, — сказал один из них.

Черепаха кивнула вроде как сама себе.

— И он готов ответить за того, с кем шёл, — сказал второй.

И они замолчали. Все смотрели на них, а они и не думали говорить ещё что-нибудь. Стояли себе с видом невозмутимым, словно их происходящее вообще не касалось.

— Это что… всё? — спросил наконец председатель.

— А что ещё? — ответил вопросом на вопрос первый краснокожий.

— Разве этого мало? — добавил второй.

— Да, — сказал Лю, — это немало. Это очень даже немало.

— Разве что… — начал было первый и замолчал.

— Что? — тут же цепко спросил председатель. — Что именно?

Первый посмотрел на второго, тот еле заметно покачал головой отрицающе. Первый, не отводя взгляда от товарища своего, прищурил напряжённо глаза, словно усилие какое-то делал. Второй пожал плечами.

— Может, мы и ошибаемся, — сказал первый неуверенно. — Может, нам просто показалось.

Председатель нетерпеливо дёрнул головой.

— Он может убить.

Второй досадливо повёл плечами, но ничего не сказал.

— Хорошо, — сказал председатель. — Ещё что-нибудь?

— Нет, — сказал второй быстро и твёрдо.

Председатель развёл руками.

— Ну, на нет и суда нет, — сказал он. — Следующий!

— Следующего придётся немного подождать, — сказал Лю.

— А что такое? — поинтересовался председатель.

— Он вспоминает, — пояснил Лю.

— Вспоминает? Ах да… — председатель почесал в замешательстве переносицу. — Перерыв! — объявил он после недолгого раздумья и направился к стойке. Выпить кофе, надо полагать.

Подошла официантка, забрала пустую и поставила передо мной полную чашку и вазочку с печеньем. Что значит — вспоминает, думал я, прихлёбывая помаленьку чай и таская из вазочки вкусное печенье.

«Мне было пять лет», — сказал Санька. Мы сидели у него дома — играли в солдатиков. «К нам в гости какой-то дядька пришёл. Чё-то они там с отцом разговаривали, и дядька говорит — дурак ты, Володя. А я ему говорю: дядя, вы зачем папу дураком называете? А он смеётся и говорит — потому что папка твой дурак. А отец молчит, на меня смотрит и улыбается. Ну я этому дядьке сказал: дядя, наклонитесь, пожалуйста. Он наклонился, и я ему как кулаком по носу дам».

И мы стали играть дальше.

А потом дядя Володя с тётей Томой развелись, потому что дядя Володя попивал.

— Добрый день!

В дверях стоял мой безымянный проводник по оранжевому миру и широко улыбался. Был он весь такой празднично оранжевый в этой фиолетовой кофейне, приятно посмотреть на него было, и я тоже невольно заулыбался в ответ.

— Добрый-добрый, — улыбаясь, отвечал ему бармен, и все вокруг смотрели на оранжевого человека и тоже улыбались.

— Если бы вы знали, как приятно вспомнить своё имя, — говорил он, усаживаясь на диван. — Вам не понять, как это приятно. Привет, дружище, — хлопнул он меня по плечу.

— Здравствуй, — сказал я.

Значит, всё-таки есть у него имя.

— Мы слушаем вас, — сказал председатель. Он, пожалуй, был единственный, кто не улыбался.

— Он мне понравился, — заявил мой оранжевый товарищ, принял из рук официантки чашку с кофе и сделал глоточек. — Не жалей сахару, дорогая, — сказал он официантке.

— Сейчас я принесу сахарницу, — сказала та, улыбнувшись смущённо.

— И бисквитов!

— Что еще вы добавите к сказанному вами? — порушил обозначившийся флирт председатель.

— Ничего, — легко сказал оранжевый.

— Как это ничего? — председатель по-моему даже растерялся слегка.

— А что тут можно добавить? — улыбнулся оранжевый. — Он сделает из своего сына хорошего человека, будьте покойны. Я в людях разбираюсь. Вы мне лучше вот что скажите… — теперь он смотрел на бармена.

— Нет-нет-нет, — покачал тот головой, улыбаясь. — Не мной назначено, не мне отменять.

— Но поговорить-то с ними можно?

— Поговорить поговорю.

— Хорошо, — всё так же легко сказал оранжевый. — Я с вашего позволения погуляю. У меня ведь всего-то до вечера времени осталось.

И ушёл.

Допил свой кофе и ушёл.

— Меня батя научил врезать замки, — сказал Тимур. — Взял прямо за шкирку, сунул в руки долото, замок и приставил к двери.

Я молчал. Нечего мне было на это сказать, и Тимур продолжил.

— Я был двенадцатилетний подросток с манией величия. Однажды разорался, хлопнул дверью и убежал из дома. Когда вернулся к вечеру, такой весь мрачный, вид был у меня «ну ладно, так уж и быть, я вас всех простил». А батя молча взял меня за шкварник, инструмент дал и заставил новый замок врезать — взамен того, который я сломал... в порыве эмоций. Я до ночи возился почти. Замок врезал. Из дома больше не убегал.

Тимур помолчал.

— Как-то тупо было убегать, когда в двери, которой ты собираешься хрястнуть, стоит твоими руками вделанный замок.

— Только один день? — спросила Линда. Лю молча кивнул, не отводя от неё глаз.

— И потом я вернусь назад?

Лю снова кивнул.

— И всё забуду? — слеза катилась по её щеке из уголка левого глаза — того, что ближе к сердцу. Лю всё так же молча кивнул, глядя на свою любимую сухими отчаянными глазами.

— Спрашивайте, господин председатель, — сказала Линда, глядя на Лю.

Председатель откашлялся. Было видно, что ему немного неудобно.

— Что вы можете сказать вот об этом человеке?

Линда перевела взгляд на меня.

— Из него бы вышел хороший солдат, — сказала она. — Он будет стоять, где поставили. Он любит своего сына. Мне трудно говорить о нём хорошо. Из-за него я потеряла любимого человека.

— Ясно, — сказал председатель.

— Нет, на самом деле у меня нет к нему претензий. Контракт есть контракт. Просто не повезло.

— Ясно, — снова сказал председатель, помолчав. — Если хотите, вы можете остаться здесь.

— Спасибо, — сказала Линда, — я так и сделаю.

И села рядом с Лю, взяв его руку в свою.

— А ещё однажды мой отец подрался с дядей Жорой, — сказал Тимур. — Дрались в деревне, за картофельным полем. Широко, размашисто так. Потом я узнал, что дядя Жора сказал, что инженеры и учителя — это дерьмо. Отец молча вывел его и навсекал. Тогда мне лет пять было, а когда узнал из-за чего — уже лет пятнадцать. И я решил, что не буду ни учителем, ни инженером.

И всё равно попал в пед.

— Продолжим, — сказал председатель.

И снова на сцене появился Джефф Хёрст.

— Ты? — удивилась черепаха.

— Видите ли, — сказал зелёный констебль, — снова буду говорить я. Джоанна не захотела свидетельствовать. Он разбивает сердца, сказала она, и идёт по осколкам.

— А что скажете вы? — спросил председатель.

— Знаете, я как-то привык примерять всё на себя. Как у нас говорят, чтоб понять овцу — надо влезть в её шкуру. Я рос без отца, и жизнь свою достойно проживаю, но вот если бы у меня был такой отец, как мастер Григорий, то… то это было бы хорошо, — твёрдо закончил он.

— А один раз он на спартакиаде заводской гол забил, — сказал Тимур. — Решающий. Все вообще охренели. Мы с братом маленькие были. Сидели на трибуне и ныли, помню. Отец вообще смешной был, у него уже тогда пузо было, в 30 лет… Он вышел на замену, счёт ноль-ноль, играет его цех с кем-то. Поле большое, все сдохли, бегают вяло, шутят друг над другом, но выиграть хотят. Отец вышел, все давай ржать, мы с братом тоже. А он ка-а-а-ак почешет с мячиком, там ещё один у них был нормально играющий, кричит: дай пас, отец ему вщи-и-их! пас, вратарь и защитник на того кидаются, а тот из-под них хрясь отцу пас обратно, тот побежал, вратаря ещё раз обвёл и закатил в ворота.

Ходил потом такой гордый.

— Я так понимаю, — сказал бармен, — вам, констебль, он пришёлся по нраву.

— Да, — ответил тот.

— Я же говорила, — сказала черепаха.

— Да, ты говорила, — улыбнулся бармен.

— Давайте двигаться дальше, — сказал председатель. — Простое же дело, а мы уже полдня заседаем.

Большой, гибкий синий зверь мягко запрыгнул на стол и лёг рядом с красной черепахой. Та покосилась на него своими немигающими глазами, но ничего не сказала.

— Добр-рый день, — сказал кот.

— Привет, Матроскин, — сказал я и краем глаза заметил, как улыбнулся за своей стойкой бармен.

— Почему Матроскин? — тут же спросил кот. — Теперь-то ты мне скажешь?

— Просто ты похож на одного кота, которого зовут так, — сказал я.

И не сильно соврал, по-моему.

— Давайте поближе к делу, — сказал председатель. — Товарищ, э-э-э, Матроскин, что вы можете сказать об этом человеке?

— Мало могу сказать, — сказал кот. — Он спас волка.

— И всё? — спросил председатель. Формально спросил, безо всякого удивления. Просто уточнил.

— Мне этого достаточно, — сказал кот.

— Краткость — сестра таланта, — откликнулся от своего столика оранжевый поэт.

— Кто-нибудь ещё? — спросил председатель, обращаясь ко всем.

— Да пожалуй, хватит, — сказал бармен.

— Пожалуй, хватит, — согласилась черепаха.

Все зашевелились за своими столами

— Голосуем? — спросил председатель.

— Здесь сказано достаточно, чтобы решить вопрос без голосования, — сказал Лю.

— Да, — сказал констебль, — здесь есть кому решить.

— Совершенно с вами согласен, — сказал поэт.

— Мне 14 лет, — начал Макс, — естественно, самое главное желание — быть взрослее. Ну а как? конечно делать то, что делают взрослые.

Машины из этой "взрослой жизни" — самое главное… у меня вообще только один есть знакомый мужского пола, который не проявляет интереса к машинам... угадай кто? — Макс улыбнулся.

— Ну вот... живем в Туркмении, в то время там военные могли делать вообще что хотели, какая нафиг местная милиция... ВС СССР — это было мегакруто... только военная же прокуратура могла с ними управиться.

И вот, значит, я на протяжении недели веду себя хорошо, по дому помогаю, все выполняю, естественно, оценки в школе только "5", а ближе к пятнице начинаю выпрашивать "посидеть за рулем"… типа премия такая.

А! время, когда все это происходило — весна либо осень, потому что зимой — опасно, а лето я всегда у бабушки проводил. В принципе получалось через раз только, потому, что отец не всегда в выходные дома был — дежурства в части, учения, еще что-нибудь...

— Вот так и получается, — сказала черепаха и посмотрела на бармена.

— Так и получается, — согласился председатель. — Всё-таки они судят нас. Наши дети судят нас.

И я увидел, что сидит он, сгорбившись, словно что-то придавило его к земле. Руки его бессильно лежали на столе — большие, неподвижные, с набухшими ветвлениями вен.

— Вот и хорошо, — сказал бармен. В руках его было полотенце, и он протирал стаканы. И очень ловко у него это получалось, и видно было, что занятие это ему нравится. — Так тому и быть. Пусть это решит твой сын.

И вот тут я испугался по настоящему.

— Вы с ума сошли, так нельзя, он же маленький, что он понимает?

— Нет, — в тон мне сказал бабайка, — вы не заставите… это нечестно. Я соглашусь с любым…, но не заставляйте меня…

— Отчего же? — вежливо поинтересовался Лю.

— Вы же знаете…

— Ничего мы не знаем, — мягко сказал бармен. Бабайка исподлобья бросил на него быстрый взгляд. — А вот ты знаешь — выбор есть всегда.

Бабайка кивнул головой несколько раз, соглашаясь. Лицо его стало отрешённым, он словно удалялся в какое-то далёко, прямо у нас на глазах.

— Нет, — сказал он наконец, — вы всё таки знаете, что я скажу. Раз вы дали ему дойти досюда…

— Поконкретнее, — жёстко сказал председатель.

— Да, — сказал мой сын. — Пусть они возвращаются.

Так решил мой сын. Я хотел встать и подойти к нему, но остался сидеть на диване. Мне ещё надо было привыкнуть, уложить в голове тот факт, что бабайка и Никита суть одно и то же.

— Значит, решено, — сказала черепаха.

Я встал.

— Сядь, — сказал бармен. — Не надо никуда идти. Твоего сына сейчас приведут.

— Да, — сказал я, — конечно. Просто… понимаете?

— Да, — сказал бармен, — понимаю. Выпей кофе.

— Спасибо, — сказал я, принимая чашку из его рук. Сделал глоток и поставил чашку на стойку.

Все молчали, а во мне, словно комариный зуд, чесался и нудил вопрос. И я хотел, и всё никак не решался его задать.

Есть у меня такое — иногда мне надо усилие делать, чтобы что-нибудь спросить.

— А что будет с нами?

Как видите, я всё-таки решился.

— Вы вернетесь домой, — сказала черепаха. Так быстро сказала, словно ждала этого вопроса.

— А что будет с Никитой?

— Твой сын забудет обо всём, — сказал Лю. — Но не до конца. Знание об убийстве будет сидеть у него внутри (я зябко повёл плечами), и когда выпадет случай, он не будет сомневаться.

— Ага… — сказал я. Это всё понятно, но не об этом я хотел спросить. — Только… Какой он сейчас?

— Что значит какой? — недовольно спросил председатель. — Это твой сын.

— Да, конечно… Но ведь он вроде взрослел?

— Прости, пожалуйста, — сказала черепаха.

— Да? — повернул я голову и понял, что она обращается не ко мне.

— … я задам вопрос тебе, — продолжала меж тем черепаха.

— Конечно, — сказал мой сын.

— Ты же ведь сам всё это придумал. Это ведь была твоя идея — забрать мальчика. Отчего так вышло?

Стало тихо, и в этой тишине было слышно, как что-то кипит на кухне.

— Не знаю… — медленно сказал сын. — Это сложно объяснить…

Прямо физически было видно, как он мучительно ищет точные слова, растягивая время стандартными оборотами.

— Это просто обида… стена… она не вдруг появилась. Папа её день за днём строил... Прости, папа… из мелочей. Тут накричит, там не выслушает… засмеёт перед гостями.

Господи, подумал я, неужели я всё это делал… то есть буду делать, и увидел, как бармен утвердительно кивает головой, глядя на меня печальными глазами.

— … и никак ему не рассказать о своих проблемах, видно, что для него это всё мелочь и ерунда … чепуха, сынок, не обращай внимания… Вопрос этот дурацкий: в кого ты такой… как будто неясно, в кого… Такая заманчивая была идея… выкрасть себя у своего же отца и сделать себя самому. Уж я-то помню, что мне надо. Себе-то я уж как-нибудь помог бы, верно?

— А что-нибудь плохое было? — спросил Тимур.

— Дурак что ли? — ответил Макс. — Не буду я про плохое вспоминать.

— А что такое? — прищурился Тимур.

— Ну то есть я НЕ ХОЧУ вспоминать про отца не очень хорошее. Просто — не хочу.

— Папа.

Я обернулся мгновенно. И радость буйною волною прыгнула в моём сердце.

В дверях стоял мой сын.

Мой маленький четырёхлетний сын.

Кажется, я рассмеялся.

Лишь миг спустя я увидел, что он не один, его держит за руку печальная Джоанна.

Я встал на колени, раскинув руки.

— Никита. Сынок.

Мой сын подошел ко мне, и я крепко прижал его к своей груди, вдыхая запах его волос. Как хорошо пахнет голова моего сына. Как я скучал по этому запаху. Как мне будет этого не хватать, когда он станет большой.

Джоанна смотрела на нас, и улыбка дрожала в её блестящих глазах.

— Никита.

Я поднял голову. Бабайка смотрел на нас и улыбался.

— До свидания, Никита, — сказал он.

— До свидания, — сказал мой сын. — Папа, а знаешь, его тоже Никита зовут.

— Да, — сказал я, улыбнувшись вымученно, — знаю.

— Прощай, папа, — сказал бабайка.

— Прощай, сынок.

— Вам пора. Лю вас проводит.

— А ты?

— Я не могу, папа. Боюсь, сердце разорвётся.

Он так и сказал «разорвётся».

— Идём, Григорий.

— Погоди, Лю, — сказал я.

Бедный мой сын.

Я подошёл к сыну, крепко обнял его, и прижал его голову к себе.

— Я люблю тебя, сынок.

— Здесь, — сказал Лю. — Идите и ничего не бойтесь. В конце будет маленькая дверца.

— А за ней?

Лю улыбнулся и не ответил.

Мы шагнули в дверной проём, за которым оказался длинный коридор уходящий во тьму. Никита крепко сжимал мою руку, и мы шли по этому коридору, и темнота постепенно сгущалась вокруг нас.

Я чувствовал себя хорошо и покойно впервые за много-много дней.

Хорошо знать, что даже в самой абсолютной темноте есть маленькая дверца, через которую мы выйдем к свету.

Лес осенний прозрачен, тих и по-своему красив. Даже пригородный, даже такой загаженный, как этот. Хрустят сухие веточки под ногами, мягко проминается под подошвой толстый слой перепревшей хвои.

В обрывчике — нора. Только в норе этой нет уже бабайки, и никто не постучится в дверцу моего стола изнутри. Так что надо идти домой и жить дальше. Интересно, как я объясню всё Оле? Халат этот дурацкий, желтую саблю. Только это сейчас меня почти не волнует. Точнее сказать, совсем не волнует.

Он ведь так и не сказал мне, что любит меня.

Не сказал.

Впрочем, всё не так уж и плохо. Можно считать, что мне повезло — у меня есть немного времени, чтобы это поправить.