Атенаора Меттер Порфирола

Елена ГРУШКО

АТЕНАОРА МЕТТЕР ПОРФИРОЛА

Посвящается господину Ю.М.,

Хранителю Музея Естественной

Истории в созвездии Стрельца,

рассказавшему мне об этих

приключениях

Ночью той часто, часто падали звезды. Чудилось, летят к

Земле серебряные стрелы, и, не дыши так глубоко волногрудое

море, было бы слышно, как поет лук небесного стрелометателя.

Но море шумело, вздохи волн мешались со вздохами трав

побережных.

Темная фигура невесомо ступала по твердому песку. То была

женщина; покрывало и ночь таили черты ее. Шла она торопливо,

но сторожко озираясь, словно боялась, что на след ее нападут

девы-полночницы, смертоносные взору страхи ночные.

Но нет, все тихо, все спокойно. Мягко вздыхает море, и

луна льет златое, благовонное масло, утишая безустанные волны.

Женщина оглядывалась, пытаясь отыскать во мраке приметное

место. Да - различимы очертания крутой, причудливой скалы,

похожей на гигантскую окаменелую раковину. Та, что пришла на

берег, присела на корточки, опасливо шаря меж камней, в

островках травы. Не пробудить бы ото сна змеи гневливой,

брадатой!..

Явившаяся под покрывалом облегченно вздохнула: еще

засветло припрятала она здесь ворох хвороста и охапку сухой

травы и наконец-то нашла их. Трут, огниво с собою - и вот уже

заиграл меж двух валунов, защищенный ими от ветра, костерок.

Когда пламя разошлось, женщина бросила в него несколько

гладких, плоских камней и съежилась на песке, то зачарованно

вглядываясь в танец огня, то с прежнею опаскою озираясь в

непроницаемой тьме: ее заколдованные костром глаза могли

отличить море от земли лишь по его непрестанным вздохам.

Наконец она разметала костерок и подождала еще какое-то

время, пока глаза вновь не привыкли к луннозвездному тихому

свету. Тогда пришедшая ночью подхватила краем покрывала

раскаленные камни из тлеющих углей и, подбежав к. морю,

бросила их в воду, стараясь закинуть как можно дальше.

В ответ всплескам дрогнуло ее сердце, и она стала на

берегу, стиснув руки у груди, чуть слышно творя молитвы и

мольбы, и ей чудилось, что неумолчный ветер развеивает ее

жалобы по берегу, по морю, и если не заколдованные камни, так

сами волны непременно донесут ее горе до морского духа чудес.

...Тяжелой, влажной жарою исходил тот июльский день меж городских домов и улиц, и только на самом берегу устья можно было сыскать спасение от зноя. Здесь высвистывал, играя, ветер, здесь ударяли в берег крутые волны Обимура, уже сочетавшего свинцовые воды свои с зелеными водами Великого Океана.

Едва ветер утомлялся, как и волна усмирялась, лениво поглаживала отмели и не забирала с собою принесенных из глубин раковин. Сегодня и вода была солоноватой, и ракушек много: ветер шел с Океана. Ребятня, плескавшаяся в этом реке-море с утра до ночи, выискивала на сероватом плотном песке, ощетиненном осколками, известково-белые скорлупки "морского черенка", пресноводные перловицы, нежно окрашенные сердцевидки.

...Лунное сиянье на воде меж тем затянулось легким,

легчайшим туманцем, исходившим, чудилось, с самого дна

морского, и пришедшая ночью, у которой сердце замерло от

первых, явных успехов ее ворожбы, напряженно всматривалась в

движение волн, зовя: "Археанесса! Археанесса!.." - а пальцы

теребили низку серебристых раковинок: женщина готова была

заплатить морской ведунье чем угодно, от заботливо скопленных

мелких денег до собственной души.

Она звала - и боялась, что вот-вот на зов ее

откликнется... кто? Среброногая эллинская нереида? Или та

Колдунья из Страны Темнокожих, что все время смеется, чтобы не

умереть от страха перед тайнами, которые ей ведомы? Или

птицеподобная богиня народа, который называет Океан именем

Тотоль? Или, как уверяли старухи, Дочь Луны, однажды

сорвавшаяся с высокой тверди и упавшая в морские воды?

Колдовавшая камнями предпочла бы, чтоб было именно так.

Ведь Луна, чей божественный лик - украшение ночи, влиятельная

сила в царстве живых и в царстве мертвых! Она управляет

приливами и отливами, она ведает прорастанием семян,

заставляет играть самоцветы и даже распоряжается зачатием и

рождением. Кому как не Дочери Луны помочь молящейся в ночи?

А может быть, одно из божеств давно минувшего мира выйдет

сейчас на берег? Чудовище в зеленой, сверкающей чешуе?.. Нет,

нет, хоть и не знал никто, кто такая Археанесса, но ее иногда

видели лунными ночами стоящей неподвижно на краю

скалы-раковины, и волосы играли за ее плечами, как лунный

свет, колеблемый ветром. Она была совсем не чудовищем,

точь-в-точь женщина, - но стоило приблизиться, она исчезала.

Видели ее и на берегах ручья, который из-за чистоты вод

называли Звездами, Бегущими По Скалам: колдунья смотрела на

него безотрывно, словно поток был гонцом, которого она куда-то

настойчиво посылала - и никак не могла дождаться возвращения с

ответом.

Иногда после бурь она обходила берега, подбирала

выброшенных волнами рыб и возвращала, их в родное море. А если

шторм надвигался особенно сильный, если он грозил рыбацким

деревушкам, Дева Чудес добиралась до окраинных хижин и ночами

негромко трубила под окнами в раковину. И люди уже знали: надо

опасаться урагана.

Издавна жительницы побережья, да и средних земель

приходили молить ее о помощи в своих женских невзгодах, и

помощь эту получали, но отчего-то потом, воротясь домой,

начисто забывали, где именно встречались ночью с Археанессой,

и наутро растерянно бродили по берегу, пытаясь вспомнить, не

здесь ли это было... И каждая новая просительница наудачу

выбирала, где повторить древнейший колдовской обряд вызывания

Духов Вод, и никому не было отказа в помощи от Археанессы,

витал ли над Островом месяц вихрей, или месяц, когда птицы

вьют гнезда, или месяц, когда в столице пишут на золотых

скрижалях...

Затаившаяся на берегу заметила вдруг, как туман, который

только что стелился по воде, собрался воедино, сгустился над

волнами подобно фигуре Неясных, плывущих очертаний. Похоже на

большую прозрачную раковину... Нет! Дева вышла из моря и стала

на берегу, словно легкое облако.

- Рапан! Эй, смотрите! Рапан!!!

Так кричал, и крик этот вмиг собрал в стайку всех купальщиков, плотный красно-загорелый подросток. Он нетерпеливо, подпрыгивал, размахивая руками, едва не задевая своего приятеля, стоявшего рядом. А тот и не замечал этого, зачарованно уставившись на раковину, вынесенную на песок волнами.

Рапан на языке черноволосого и загорелого было обозначение самой замечательной раковины, которую ему приходилось видеть в жизни: дядьке подарил ее приятель-моряк. Однако мальчишек этого города, отстоявшего не так уж далеко от Океана, трудно было бы удивить тускло-оранжевым рапаном. На песке лежала истинная диковина!

И невообразимой формой, и безудержной расцветкой она превосходила и рапана, и нептунию, и кассиду, живущих в далеких южных морях. Что вообще можно было сравнить с нею - такою розовой, будто ясная заря, излучавшей из своей сердцевинки таинственное перламутровое свечение!..

И толпа ребятишек, сперва разразившаяся восторженными воплями, вдруг замерла и затихла, заглядевшись на это чудо. Такое они все видели впервые, и никто, конечно же, не мог знать, что лишь троим из них доведется увидеть подобное вновь - и то через много, много лет...

Дева-Туман стояла на берегу, и волосы ее развевались за

спиной, словно легкие крылья, и лицо ее было чистым и ясным,

будто звездный свет.

- Пришла я на твой стон, в ночи зовущая на помощь,

проговорила Дева тихо, но женщине почудилось, что ее голосу

отзывается дальнее эхо.

Археанесса протянула свою белую руку, но женщина

склонилась перед ней, едва справляясь с безмерным ужасом.

Археанесса безмолвствовала, хотя, казалось, эхо ее голоса еще

бродит по берегу. И просящая решилась, и резко вытянула вперед

руку, и дотронулась до странно-жаркой ладони той, что явилась

из моря. И на миг ей почудилось, что одним лишь прикосновением

своим Дева стерла с нее и нескладность судьбы, и горе нелюбви

к ней любимого, и муки от бесплодия, которое мешало ей

растопить сердце милого, обратить его вновь к себе. И даже

замыслы отмщения, иногда пленявшие ее измученное обидами

сердце, уничтожило прикосновение Археанессы!

Дева подняла невиданно-светлые глаза, словно пытаясь

разобрать знаки небесные. И женщина тоже посмотрела ввысь,

встретилась взором со взорами звезд. Она никогда и не

подозревала, что ночное небо так прекрасно и величаво... о,

даже прекрасней и величавей царского дворца! Звезды сверкают

ярче его наружных медных стен, и средних, украшенных литьем из

олова, и даже стен самого акрополя, покрытых орхиалком,

излучавшим сиянье, подобное огню. Женщина видела все это

несколько лет назад, на храмовом празднике в честь Бога Морей

и его супруги, родоначальников царской династии, и видела

золотые изваяния Морского Владыки и ста его дочерей на

дельфинах, и видела статуи первых правителей острова,

благословенных богами, и златые же статуи их высокочтимых

жен...

- О Луна, ты, что странствуешь ночью! - вновь зазвучал

голос Археанессы. - О звезды, владычицы судеб земных и

небесных! Вы знак Порфироле, молю вас, подайте, что дочь

призывает ее на подмогу для смертной!

Женщина и не заметила, как сам собою возгорелся ее почти

угасший костерок, от него потянулись к небу сладостные и

дурманные ароматы смирны и стиракты. Археанесса тоже тянулась

к небесам, и ее тело и одеяния налились вдруг прекрасным

розовато-золотистым, словно ясная заря, светом, и сама она,

чудилось, воспарила над землею, зовя:

- О Меттер! О Атенаора!..

- Наверное, там, в раковинке, радуга уснула, - произнес вдруг тоненький голосок, и мальчишки наконец-то заметили, что возле чуда, принесенного обимурскою волною, сидит на корточках - острые коленки выше плеч - девчонка в линялом купальнике, с обожженными солнцем плечами, а волосы ее до такой степени исхлестаны ветром и волнами, что туго-натуго закрутились в бронзовые колечки. И эта девчонка по-хозяйски поглаживает розовые извивы раковины.

Мальчишки смотрели на невесть откуда взявшуюся худышку, разочарованно осознавая, что вот - счастливица, первой увидевшая подводную красавицу, и, значит, именно она теперь - ее полновластная владычица!

Беловолосый, гибкий как прут парнишка, пренебрежительно присвистнув, вдруг растолкал толпу и быстро пошел прочь по берегу, туда, где темнела его одежда, полузасыпанная песком. Руки его против воли потянулись было к прекрасному дару волн, но этот дар был назначен не ему, он был чужой, а потому мальчишка заставил себя уйти, хоть, может, никогда в жизни ему не было так невыносимо тяжело отказаться от чего-то.

Не оборачиваясь, он сдавленно крикнул:

- Аркашка! Пошли, Каша! Туча вон идет, дождь будет.

Но его приятель, тот самый, что кричал про рапана, и не отозвался. Окинув собравшихся ребят быстрым взглядом исподлобья, он плюхнулся на песок рядом с девчонкой и вкрадчиво заглянул в прозрачно-серые, шальные от восторга глаза.

- Хочешь за нее... три рубля? - стараясь говорить как можно более небрежно, предложил он, не слыша, что друг позвал его снова:

- Каша!.. Ну, я тогда пошел!

Девчонкины глаза на миг затуманились: она вспомнила, как только лишь вчера вечером бродила по улицам, упершись взором в тротуар, и молилась неизвестно кому, чтобы он заставил кого-нибудь из взрослых обронить пятнашку, а лучше двадцатник: возле кино "Гигант" продавали мороженое, да беда - мамы не было дома. А теперь - три рубля!..

Но тут же она изумленно улыбнулась: такое чудо продать?! Да ни за что! Ведь это ей, ей невероятную розовую красавицу подарил Обимур!.. И черноволосый Каша, который уже готов был щедрою рукою прибавить к трехрублевке "Графиню де Монсоро", тотчас понял, что не сторгует он себе девчонкину находку даже... даже за... но, так и не додумав баснословной ставки, он схватил раковину и вскочил.

Девчонка тоже стремительно распрямилась и вцепилась в его руки, пытаясь разжать пальцы, но он сильно толкнул ее пяткой в колено:

- Отстань! Я только посмотрю!

Он вглядывался в перламутровое сияние и ничего не мог понять: раковина была теплая! Конечно, ее могло нагреть солнцем, но нет это тепло исходило изнутри, как свет. Будто бы где-то там были впаяны крошечные разноцветные лампочки, которые и светились - и в то же время нагревали раковину. И еще - наощупь она была упругой, словно живое тело.

- О Порфирола, о Меттер! - взывала Дева, сбрасывая на

песок дивную, украшенную серебристыми звездами ткань своего

покрывала, словно призывала на землю ночное небо. - Сойди!

Зову я на помощь тебя! Зову я на помощь сонм звездных сестер!

Дочерей твоих зову, Атенаора! Ты владеешь всем небом высоким,

ты породила всех нас и направила к смертным - так помоги и

сейчас мне беду отвести от дочери рода людского. О Порфирола,

явись! Одиночество невыносимо. Как я могу без тебя отвратить

овладевшую женщиной муку? Как зло пересилю, что душу ее

полонило? Знаешь, что я, по заклятьям Косметоров древних, не в

силах направить ту злобу на камни, на воду, на травы, как

ворожат колдуньи земные. Или же вновь мне принять на себя ее

истомившее горе?! Вновь пропитаться ее обуявшей бедою? Ведь не

могу отпустить ту, что просит, не облегчивши страданья!.. Но,

Порфирола, моих сил так мало!..

Где-то вдали давно уже похаживал, ворча, гром, поигрывал зарницами. И как-то разом ребятишки ощутили, что не зря предупреждал ушедший в город светловолосый: вот-вот ударит гроза.

Ветер уже закручивал песчаные смерчи, ворошил, трепал разбросанную одежду.

Толпа рассеялась. И возле мигом, неизвестно на что, разгневавшихся волн, наконец, остались только двое.

- Отдай! Ее ко мне принесло!.. - высоким, наполненным слезами голосом воскликнула девчонка, но Каша снова оттолкнул ее.

- Сиди! Нашлась хозяйка кудлатая! - буркнул он. - Я только посмотрю, что там светится! - И он без раздумий сунул пальцы в сердцевину раковины.

И вдруг... голос Археанессы пресекся. Она задрожала,

забилась, словно ее поразила в самое сердце небесным огнем

молния. И от внезапного предчувствия беды затрепетала женщина.

Воздух сгустился, будто пропитался ядом. И женщина

увидела, как скиталицы тучи пожирают звездное небо.

Дева медленно клонилась долу. Черты ее заколебались,

странно расплываясь...

- Да что там такое?! - нетерпеливо пробормотал Каша, пытаясь растянуть похожие на лепестки упругие края раковины.

Что-то жалобно треснуло... и дар Обимура раскололся в его руках на мелкие кусочки.

Ахнули, издали глубокий стон темные бездны морские,

исторгли ужасные волны! Женщина еще успела увидеть, что вода

вскипела, будто в котле, белый вал шел на землю; успела

услышать, как застонала земля, словно бы сдвинулись, пускаясь

в бегство, испуганные горы...

Как ухнуло в небесах! Как хлестнуло ливнем - жестким, ледяным по песку!

Каша, обхватив голову руками, кинулся прочь, вмиг забыв обо всем на свете, кроме этих жгучих струй, нещадно секущих тело.

А девчонка рухнула на колени, согнулась, пытаясь прикрыть собою траурно почерневшие, словно бы вмиг обуглившиеся осколки раковины, пробовала собрать, сложить их. Но нет, ничего не получается!

Она подняла к небу зажмуренные глаза - дождь не давал открыть их. Горло свело, она не могла вздохнуть. Судорожно взмахнула руками...

Движение этих диких волн было мгновенно, как мысль о

злодеянии. Вспененное море рывком штурмовало землю, возвышения

гор и холмов, заволокло ложа долин, вывернуло могучие леса - и

рухнуло на стены, мосты, каналы, проулки, дворцы, хижины,

храмы, чудесные статуи, загадочные изваяния, на золотые

скрижали, куда люди заносили посвященные богам слова и

молитвы... И скоро там, где от века цвел могущественный и

богатый остров, виднелись только две-три горные вершины да

колыхалось бурно дышащее море.

Туча повисла над городом, и темные полосы ливня тотчас заштриховали светлые, прозрачные заречные дали.

Птица, рискнувшая пересечь путь грозе, была подхвачена вихрем, смята и в нелепом барахтанье унесена бог весть куда. Хлопали створки окон, сыпались стекла. Дорогу автобусам перегородило вывернутое с корнем дерево, на гаражи, притаившиеся в овраге, ползла глиняная река. Возле трамвайных путей огненной змеей бился об асфальт сорванный провод. А в небесах бушевала битва, сверкали громы, бряцали молнии!

Берег был пуст. Волны подхватили было распростертую на песке фигурку, намереваясь утащить с собою, в глубины Обимура, да, словно послушавшись чьего-то повеления, отнесли на песок, подальше от собственной ярости, бережно опустили... отхлынули, ушли.

Съемка наконец-то закончилась. Тяжелое сооружение около двух метров в длину и полутора в ширину, этакая связка из трех цилиндров, оболочка которых была способна выдержать давление океана, наконец-то показалось на поверхности воды. Его подняли на борт. В цилиндрических кожухах заключены были кинокамера, мощная "вспышка" и особое устройство, позволяющее контролировать вертикальное положение троса на большой глубине.

Пленку, на которой, если аппаратура нормально сработала, должна была запечатлеться ночная жизнь Великого Океана, отправили в проявку. Но начинать эту проявку и ждать ее результатов сил уже ни у кого не было: минуло три часа ночи. Океанографы и свободные от вахты матросы с облегчением разошлись, а Белозеров, чья вахта только начиналась, остался. Сначала он пошел к себе в каюту и растерся кубиками льда из морозилки, чтоб не так сильно клонило в сон, а потом поднялся на капитанский мостик.

Рулевой неприязненно оглянулся: все эти "люди науки", которые постоянно мельтешили на мостике, через каждые четыре часа сменяясь у глубинометра, изрядно нервировали команду, хотя "Андромеда" и была именно исследовательским судном Приморского отделения Академии наук. С другой стороны, участники экспедиции начинали нервничать, когда кто-то из моряков, хотя бы и сам капитан, пытался вмешиваться в процесс исследования. Но уж таковы извечные трения между профессионалами и дилетантами!

Белозеров не без ехидства пожелал пасмурному рулевому спокойной ночи и отмотал с барабана ленту самописца. Да, вот уже который час под кораблем ровное дно, без намека на сюрпризы... Задача его как вахтенного состояла в том, чтобы каждую четверть часа отмечать на ленте время, а также направление и скорость судна. Эти сведения помогут потом точно начертить рельеф дна по ходу "Андромеды".

Вся ответственная операция заняла у Белозерова ровно одну минуту. Поэтому он счел за благо на оставшиеся четырнадцать уйти от взглядов рулевого на палубу.

"Будет ли завтра что-то интересное на пленке?" - с привычной безнадежностью подумал Белозеров, потому что от каждой съемки он ждал большего, чем все остальные члены экспедиции. Хотя об этом никто не догадывался...

Вдали слева, Белозеров знал, тянулся архипелаг Нирайя, но его можно было бы определить сейчас лишь по заунывному, жалобному трубному звуку, долетавшему до слуха. Откуда-то раздался столь же раздирающий; жутковатый отклик. "Не иначе Тритон, сын Посейдона и Амфитриты, вызывает бурю!" - усмехнулся Белозеров. Но, сколько ни вглядывался, он ничего не мог разобрать в ночи, кроме смутно белеющих барашков, разбегающихся из-под носа корабля, а все вдали было густо-черным, мягким, непроницаемым, словно бы окутанным бархатом. И только высокое небо оставалось удивительно ясным.

"Месяц ты месяц, серебряные рожки, золотые твои ножки!" улыбнулся Белозеров тонкому блистающему серпу и замер, мгновенно околдованный светлоокой ночью.

Он смотрел ввысь, позабыв о времени, блуждая взором по тропам созвездий, и, невольно содрогаясь от беспредельной красоты, вспоминал, что маори называют звезды детьми света. Улыбнулся счастливо, увидев, что на южном склоне небес повисла звезда-гостья с длинным шлейфом... и вдруг чьи-то железные пальцы вцепились в его плечи, стиснули горло, забили в рот кляп, опутали, набросили на голову мешок, подхватили - и потащили бог весть куда.

Загипнотизированный немигающим взором Вселенной, убаюканный мерным движением корабля, Белозеров и шевельнуться не успел, а потом и не смог бы, так был спеленут. Шагов тех, кто нес его, он не различал только ветер бродил вокруг да около, - и вот руки, держащие его, разжались - и он всем телом, всем сердцем ощутил глубину бездны, в которую падал...

*

"Местное население к нам исключительно доброжелательно!" почему-то эти слова капитана "Андромеды" были первыми, пришедшими на ум Белозерову, когда он очнулся... И впрямь - в устремленных на него взорах не было вражды, скорее, печаль и затаенный страх. Он приподнялся и сел, потому что никакие путы его не связывали, уже не ожидая увидеть пляшущих кругом каннибалов в ожерельях из человеческих зубов, с человеческими позвонками вместо кастаньет. Рядом с ним в терпеливых позах сидели седовласые, красивые, смуглые старики в просторных белых одеяниях. Время от времени один из них поднимался и, отойдя чуть в сторону, трубил в огромную витую раковину, увидев которую, Белозеров сперва радостно вскинулся, а потом разочарованно поник: опять не то, не то! Пора уж и утратить надежду...

Но тут же он встряхнулся, опомнился: где я, что происходит?!

Горели костры - от них было совсем светло. "Надеюсь, это не для того, чтобы меня зажарить", - не очень уверенно подумал Белозеров.

Не надо быть, конечно, ясновидцем, чтобы угадать, отчего заволновался европеец, ночью похищенный в открытом море с корабля и оказавшийся вдруг черт знает где, поэтому один из стариков сделал успокаивающий жест и произнес очень длинную фразу, из которой смутно знакомыми Белозерову показались только три слова; звучали они примерно так: "палайа", "потвиа", "наос". Мозг зацепился за них потому, что ощутил их фонетическую и морфемную отчужденность от остальных составляющих фразы, при том, что они все же были в явном синтаксическом ладу с другими словами. И с изумлением Белозеров подумал, что если бы старик обратился к нему на древнегреческом, то эти три слова означали бы: "древняя", "владычица" и "храм".

Заметив блеск понимания в глазах пленника, старик выжидательно замер, однако тут же догадавшись, что это случайность, перешел на дикую смесь английского и испанского. Белозеров еще больше изумился и попытался вникнуть в речь старика, изредка перебивая его вопросами и уточнениями. Ни его, ни старикова произношения нельзя было назвать оксфордским и кастильским, но они все же понимали друг друга, и Белозеров наконец-то узнал, что же и почему с ним приключилось.

Беандрике - имя того, кто первым на свет появился. Он жил

одиноко, и вот, одиночеством тем истомленный, пустился искать

себе пару. Но тщетно! Не смог он супругу найти под землей, на

земле и на небе: Вселенная ведь пустовала, и хладно мерцали

небесные своды, ни света не зная, ни тьмы.

Отчаявшись, в море спускался Беандрике даже! Уныло бредя

по пустыне подводной, он раковину вдруг увидел большую. В ее

глубине то темнело, то что-то светилось. И так уж она

оказалась прекрасна, что был очарован Беандрике ею - и вынес

ее на поверхность, а после отправился снова на поиски пары.

Напрасно!..

Однако, вернувшись из странствий бесплодных, Беандрике был

поражен: над хижиной бедной сияют и солнце, и месяц, и звезды,

вокруг зеленеют леса и поля расцветают, звериному реву

ответствует пение птичье, и плещется, рыба в морях, и в

озерах, и в реках!..

"Тут что-то неладно!" - подумал Беандрике хитрый, и, лишь

время настало, он лег и представился спящим.

Что ж видит?! Из раковины, что принес он когда-то из моря

пустого, вдруг вышла красавица, милая взору. Рекою струились

черные кудри, и ясные очи блистали, прельщая. Это была сама

Ночь, украшенье Вселенной, Ночь - начало всего, породившая

Утро и День...

Увидев ее, загорелся Беандрике жаром истомным. Схватил он

и крепко прижал к себе Ночь: хоть силой, но ласки добиться

намерен! Однако она сама вдруг раскрыла объятья ему, да столь

страстно, что с брачного ложа Беандрике с Ночью не встали

четыре недели! В ту пору шторма, ураганы голубили Землю, а в

небе вершились затменья светил.

Когда же Беандрике с Ночью объятья свои разомкнули, они

увидали, что страшною ссорой объяты и солнце, и месяц, и

звезды. Они нипочем не желали быть вместе на своде небесном!

Пришлось подарить солнцу свет, а месяцу, звездам - прохладу и

тьму. Печалило милых супругов такое светил несогласье. Одно

утешало их в горе: та бурная страсть богов - и людей на Земле

породила. И народ, что первым возник, беандрике звался от

века!

Именно так, беандрике, именовалось племя, среди которого по воле судеб оказался теперь Белозеров. Однако не на этих островах любили друг друга их прародители! Самые первые дети Беандрике и Ночи приплыли на Нирайя из более северных, дальних морей - все, что остались в живых... Из поколения в поколение передавались сказания о том, как родилась в океане огромная волна, которая покрыла величественный остров. Случайно спаслись только пастухи и их семьи, жившие высоко в горах. Племя беандрике было меньше другого, населявшего равнины острова, - могучего, богатого! Даже имя его стерлось из памяти ныне живущих... Кое-как собрали те, кто остался в живых, обломки дерева, связали плоты и отправились искать себе пристанища - или погибнуть в морях. Их приютили острова Нирайя.

Здесь переселенцы начали промышлять ловлей жемчуга, pearl [1], как сказал старик-жрец, прошлые дни ведающий, путаясь в английских и испанских словах; но еще четыре века назад ("Умерли четыре черепахи, держащие Землю"), когда визиты европейцев на острова стали слишком назойливыми, беандрике присоединились к дружелюбным им поату, коренным жителям Нирайя, - вместе легче выжить. Постепенно язык поату смешался с языком беандрике, сливалась и кровь двух племен. Только лишь некоторые исконные слова передавались из поколения в поколение жрецами Богини Ночи, и на этом наречии свершались обряды.

Еще до того, как умерли три черепахи, у берегов архипелага частенько стаивали испанские королевские суда, которые спускали на острова soldiers [2], а они отнимали у островитян всякую добытую жемчужину. И вот однажды Spaniard and somebody [3], выдававший себя за беандрике, совершили чудовищное святотатство, о котором невозможно и рассказать, потому что никто ничего толком не знает, - но черная тень его легла на судьбу островитян. Между ними начались раздоры, потому что в голоде, болезнях, бедности и прочих бедах поату теперь винили беандрике. Это по их вине Богиня Ночь изливает ныне в океан свои слезы и печаль, отчего ярые волны захлестывают берега! Поату даже пошли дальше проклятий. Это племя издавна славилось колдунами - насылателями болезней. Стоило колдуну раздобыть вещь, принадлежащую кому-то из беандрике, завернуть ее в сухой пальмовый лист и зажечь с одного конца, как владельцу ее делалось хуже и хуже, и подобно тому, как лист съеживался от жара, съеживался и крутился несчастный, а когда вещь сгорала совсем, угасал и ее владелец. Уже много и много беандрике погибло, от некогда могучего рода оставалась лишь жалкая горстка, когда agraviada [4] Богиня Всетемная Ночь сжалилась над своими потомками и явила знамение: настал роковой миг, настал la gravedad [5] - беандрике должны sacrifice [6] белого человека, похитив его с европейского корабля, и это искупит грех, свершенный триста лет назад белым, испанцем, и одним из беандрике. Именно поэтому самые ловкие мужи племени отправились ночью в море, к кораблю, который они приметили на рейде еще днем, бесшумно взобрались на палубу и первого же увиденного белого, который, к счастью, задумался и ничего не замечал, а потому не поднимал шума, они связали, бросили вниз, в лодку, где его подхватили другие беандрике, и вот привезли на остров. А трубные звуки, раздирающие слух и нервы, не что иное, как оповещение колдунам, насылателям болезней, и всем остальным поату, что Богиня Ночь вот-вот будет умилостивлена, поэтому беандрике умоляют прекратить мучения несчастных жертв, сжигаемых на огне смертельных хворей!..

"Значит, костры все же для меня!" - сразу вспомнил Белозеров и с последней надеждой воскликнул:

- But I'm not Spaniard! [7]

- No comprendo [8], - устало опуская веки, ответил старик.

Однако костры оказались ни при чем.

Все происходило гораздо проще - и безболезненней, во всяком случае, поначалу.

Жрецы-моряне подвели Белозерова к неширокой расщелине, уходящей куда-то вглубь скалы, во мрак. Он заупрямился было, хватаясь за камни, однако его все же втолкнули в этот ход, потащили, правда, недолго; зарево костров еще виднелось сквозь расщелину, когда впереди, под низкими, волнистыми сводами, забелел песчаный бережок чистейшего подземного озера, очертания которого терялись во тьме.

На песке стояла лодчонка, в которую споро впихнули Белозерова, а потом с такой силой толкнули ее, что она вылетела чуть ли не за десяток метров от берега и закачалась на воде.

Белозеров сидел, подняв колени к подбородку и цепляясь за борта, - иначе не сохранить равновесия в утлой посудине, - и угрюмо слушал призывы к Ночи, Матери ветров и дождей, и Солнечному Божеству Небес, и к этому подземному озеру, названному Ночной Водой, и к духам гор и рек, и прочая, и прочая, и прочая. Похоже было, его приносили в жертву всем богам подряд.

После первой попытки он более не сопротивлялся и молча наблюдал, как жрецы отвесили ему последние поклоны - к жертвам тут относились уважительно, - а старик, который рассказывал про Беандрике и Ночь, проговорил - и голос его гулко раскатился над водой:

- Лучи вечернего солнца недолго греют!

Как понял Белозеров, его успокаивали: недолго, мол, тебе мучиться! Почему? Может быть, из озера сейчас воспрянет некое чудовище, что-то вроде медузы-колдуньи Эрумии, которую обожествляют на рифе Теремуба-маджа у мыса Гесовамуба, недалеко от Маваты, - и, схватив обреченного своими покрытыми слизью щупальцами, ужалит до смерти? Или явится иная нечистая сила и заставит его, как в сказках, вить канаты из солнечных лучей и таскать оными китов из моря? Или вообще этот водоем - ничто иное как знаменитый Ахеронт или вовсе Стикс, а лодчонка - ладья перевозчика?.. Но где же тогда Харон?

Белозеров безразлично смотрел в непроницаемую воду, а в гроте угасали отблески света, потому что жрецы тщательно, сноровисто заделывали камнями, и глиной вход - вернее, выход. Он не взывал о пощаде, потому что им овладел странный, угрюмый стыд за свою слабость перед этими людьми - и робкая надежда, что игра в жертвоприношение все-таки вот-вот кончится. А потом он просто закаменел в ужасном ожидании, и стемневшее сознание вспыхивало картинами его жизни, его страсти, его путешествии, завлекших Белозерова с родимых, светлых берегов Обимура в это вечно ночное озеро. И отчего-то всего обиднее казалось сейчас, что он так и не успел найти то, что искал, а ведь этому поиску была подчинена вся его жизнь, которая скоро так бессмысленно оборвется!

"Ну почему же бессмысленно? Может, богиня и впрямь смилуется над этими бедолагами!" - попытался он улыбнуться хотя бы себе и снова надолго погрузился в размышления, на сей раз о том, легче ли, нет ли было бы ему, окажись он "на все сто" уверен, что смерть его не напрасна, что она и впрямь принесет спасение беандрике. Конечно, чем умирать в глухой пещере, лучше бы погибнуть в бою - под ветром, под тысячеоким небом... И он вспомнил свои юношеские жаркие мечтания о самопожертвовании во имя Отечества, и совсем ранние, детские, навеянные прекрасными, благородными книгами, - о спасении малышей и стариков из пламени или разъяренных вод... да мало ли о чем таком мечталось скрытному мальчишке! И все эти грезы вдруг ожили, обступили, согрели сердце.

Белозеров поднял голову. Оказывается, при всем своем страхе он умудрился пропустить миг, когда был положен последний камень и угас последний лучик земного света. И вот он оказался в полной тьме.

Все! Темнота и тишина предсмертия!..

Впрочем, гробовой тишины в гроте как раз и не было. Чудилось, здесь звенят маленькие колокольцы. Это мелкие волны, отражаясь от лодки, разбегались по глади озера и извлекали дивный звон из невидимых стен!

Белозеров слушал, со странным оцепенением замечая, что сквозь тяжелый свод начинает проступать слабое мерцание. Живое, живое художество небесных течений проницал взором Белозеров, как будто каменная толща сделалась прозрачной! И при этом бледном свете увидел Белозеров, что в стене грота есть высокая арка.

Он встал, пытаясь сохранить равновесие. Что-то брезжило там, вдали. Может быть, спасение? О, как заиграла в крови надежда!.. Но как добраться? Грести руками? Или просто вплавь?

Что-то поднималось из воды. Белозеров застыл.

Это были рыбы. Рыбы и черепахи. Они подняли над водой спины и протянули от лодки до арки живой, блестящий, влажный мост.

"Что я, с ума сошел?!" - мелькнуло в голове, но уже потом, потом, после того как Белозеров ступил на ближний к нему панцирь. "Мост" слегка покачивался, но бежать по нему было нетрудно: будто по палубе при морском волнении, привычно. И вот Белозеров уже под аркой, и видит выступ над водой, а на выступе том... о боги! Неужто это явь, явь, а не сон, услаждающий разум! Ведь на выступе он увидел именно то, что искал всю жизнь.

Душистый июльский предгрозовой день, город вдали, просторный берег Обимура, шелест покорных ветру волн - и сиянье розовой, как заря, диковинной раковины, в которой, чудилось, затаилась радуга. И светловолосый мальчишка мучительно-гордо уходит прочь, чтобы потом, узнав о гибели этой раковины, неутомимо искать по всем морям и океанам вторую такую же!..

И вот он нашел ее. Или это она нашла его, как судьба находит своего героя?

Раковина возлежала на зеленовато-голубой скале, похожей на окаменевший завиток волны, озаряя чистую воду внизу, и Белозеров увидел, что со дна к ней поднимается множество других.

Раковины всплыли, словно бы сонм придворных красавиц явился к своей королеве, и ни одна не хотела уступить другой причудливостью, изысканностью наряда.

Медленно кружились очень тонкие, длинные, винтообразные теребры; величавые митриды; кругленькие, степенные долиды; тонкостенные, будто чаши китайского фарфора, ципреи; проворные, в затейливых отростках, ангарии; блещущие перламутром турбо и плеутомарии; небольшие, расписанные светленькими пятнышками неретиды; нежные и прозрачные, переливчатые пателлы; похожие на бутоны тифобии; шлемовидные воинственные кассиды; величественные ампулярии; словно бы черепицей выложенные треугольные пинны; особенно любимые Белозеровым за красоту имени маргаританы маргаритиферы, жемчужницы; кокетничали пурпуры, рапаны, нептунии, арфы, мелании и меланоидессы; сторонилась всех хрупкая раковинка аргонавта; и неповоротливая тридакна с трудом поспевала за остальными, одышливо прищелкивая гигантскими створками; и неловко задевало всех нечто, напоминающее изукрашенный скульптурами парковый фонтан: громадная раковина устрицы; и толпились многочисленные мидии, мидии, мидии...

Белозеров, который серьезно занимался конхологией [9], узнавал каждую из них тотчас - и все же они были совсем иными, чем в своей обыденной жизни! Движение их было столь же прихотливо и в то же время закономерно, как и звездотечение. Вот раковины образовали хоровод, словно бы ожерелье, - но незамкнутое, в нем, чудилось, недостает звеньев. Разноцветно блестела теперь вода подземного озера, и все же ничто не могло сравниться с радужным сиянием той раковины, что лежала на камне!..

С отрадою в сердце наблюдал Белозеров это безмолвное, сияющее поклонение неизвестной, словно древней могущественной богине. Кто же она, кто? Может быть, Эрумия вовсе не медуза и совсем не так ужасна, как ее рисуют сказки южных морей? Ведь ее называют и покровительницей всех обитателей моря... А если это она явилась Белозерову, чтобы дать ему последнее в жизни напутствие или какой-то совет? Или облик раковины приняла хеттская Тахатанвита, Мать Источников, Царица? Или Тхон Биен - вьетское божество моря, от вдохов которой возникают отливы, от выдохов - приливы, а если она неловко поворачивается, то происходят морские волнения и бури?..

Белозеров не видел ничего невероятного в том, что раковина могла оказаться воплощением богини. Ведь почему-то никого не удивляет, что, к примеру, в "Илиаде" и "Одиссее" смертные то и дело встречаются с богами, да и самих гомеровских героев это не повергает в изумление! И он продолжал искать имя раковине, забыв обо всем, забыв, что стоит на панцире огромной многотерпеливой черепахи.

Японская Тоётама-Химэ, "дева обильных жемчужин", дочь морского бога Ватацумино-Ками? Неожиданное воплощение полинезийского подводного духа обоуби? Ве Ньилитимо, "лик влажного муссона", с острова Сулавеси? Или сама Тефия, дочь Геи и Урана, супруга своего брата Океана, с которым она породила все реки и три тысячи океанид?.. Или, вернее всего, та самая Богиня Ночь - она ведь пряталась от Беандрике в раковине! - которой белый чужеземец предназначен в жертву! Выходит, всю жизнь Белозеров искал собственную смерть? Но может ли смерть быть так прекрасна... Да кто же, кто же она, как имя ее?!

И неумолчные подводные колокольчики вызвонили ему в ответ:

- Пор-фи-рол-л-ла! Порфирол-ла! Порфирола!

*

Святой Иаков Компостельский! Что за проклятая жара стоит! Уж чересчур большой костер разожгли небесные духи. С самого утра, когда огонь только-только разведен, его еще можно терпеть, но в середине дня, когда вся куча дров охвачена пламенем, зной становится невыносимым. Над морем лежит тяжелый, стесняющий дыхание туман, и чудится, день никогда не кончится, никогда не угаснет воздушное пламя. Но все же эти ужасные дрова наконец-то догорают, жар постепенно спадает, на темном небе остаются только тлеющие уголья. Духи берегут их до следующего утра, чтобы разжечь новый чудовищный костёр. И так изо дня в день, изо дня в день.

Легко придумывать эти сказки полуголым туземцам! А европеец тоскует, что не долетит сюда отрадно-свежий ветерок с берегов Тихо или Хиниль, - жарко, жарко! Песок, утыканный какими-то съежившимися колючками, выжжен добела, да и в море не найти спасения. Паруса, ловящие ветер, обвисли, королевские галиоты, лихие звери морские, чудится, издыхают на рейде... но чуть рассветет, Десятки, сотни лодок отчаливают от берегов Нирайя, держа курс к жемчужным банкам.

В каждой лодке постоянный экипаж: туземцы - два ловца, два помощника - и солдат с оружием. За этими беандрике и поату нужен глаз да глаз. Дикий народ, нет на них Святой Германдады! И вот сидишь, качаясь на бессонной волне, наблюдая сквозь мучительно слипающиеся веки, как ловец, ухватившись за веревку и взяв камень, прыгает в воду, потом камень поднимают, через две минуты дает сигнал подъема сам ловец и его вытягивают в лодку вместе с корзиной, в которую он набрал сколько успел раковин. Сейчас же на дно опускается второй ловец, и так, чередуясь, до четырех часов пополудни, когда все лодки наперегонки возвращаются на берег. Здесь кишат жалкие хижины, шалаши и палатки, всюду царит вонища от гниющих раковин, толкотня и грязь невообразимая, но королевские войска уже выстроились на самом берегу, встречая лодки, чтобы никто не смог присвоить то, что принадлежит Испании!

Раковины несут в хранилище: огороженное с четырех сторон пространство берега в десяток брасов [10], в полу которого проделаны мелкие поперечные желобки, по ним постоянно струится вода. Тут держат раковины каждого улова до тех пор, пока они, сгнив, не раскроются - и не отпустят на волю свое драгоценное содержимое.

Было время, когда их вскрывали ножами просто на берегу. Но поскольку извлекали жемчуг те же туземцы, они навострились незаметно глотать жемчужины, для виду предъявляя контадорам [11] одну лишь baratos - дешевку. И вот с некоторых пор все изменилось: раковины терпеливо гниют в хранилище, а королевские солдаты терпеливо гниют в казармах, а воздух пропитан запахом тления - и жара, жара! Мундир жжет, режет, душит, давит, кусает, а туземцы скачут полуголые. В конце концов, единственное, чем хороши здешние места, так тем, что красотки не прячут свои прелести под фижмами. Да только на красоток тех уже и глаза бы не глядели. Из племени беандрике, правда, некоторые даже похожи на европейских женщин, но уж поату... Разве что шутки ради схватишь какую-нибудь и споешь, издеваясь не то над ней, не то над самим собою:

Два зеркала - твои глаза.

Я в них смотрюсь. Постой!

Не закрывай их жизнь моя,

Не закрывай! Открой! [12]

Тьфу! Нет здесь таких, как Марина, что встретилась в дальних и тоже знойных землях великому Кортесу! Ничего не остается, как вспоминать блеклый образ какой-нибудь доньи Мелисендры, оставшейся где-нибудь в Новой Кастилии... Одна утеха - глотнуть пальмового вина, которое беандрике хранят в раковинах. Одна отрада - торги!

Иногда, когда улов хороший, сотни две раковин-жемчужниц раскладывают по небольшим кучкам - и начинается потеха, продажа с молотка. Поди угадай, где сокрыта драгоценность! Отдав несколько реалов, песо и даже эскудо, можно получить только лишь пустые створки, а за три жалких куартильо, рассказывают, несколько лет назад какой-то парень выиграл прекрасную крупную жемчужину - и не только откупился от службы, но и обеспечил себе безбедное существование до конца жизни. Тут уж кому, как повезет.

Что и говорить, бывают на свете счастливцы и удачники. Но, увы, Мигель де Сильва - не из их числа.

Майорат лишил его отца права быть настоящим грандом или хотя бы titulado [13]. Стать бы и сыновьям бедными кабальеро, да старший бредил фиолетовыми чулками [14], а младший, не достигнув даже звания бакалавра в Сигуэнсе, самом захудалом университете Испании, ранил на дуэли родовитого задиру - и, от большого ума, бросился спасаться в войска его величества, а через месяц в составе эскадры отплыл из Картахены через Средиземное море прямым курсом на Жемчужные острова - Нирайя. И вот он здесь, Мигель де Сильва, вот он стоит в толпе туземцев, таких же, как он сам, измученных зноем и скукой солдат и каких-то приезжих авантюристов, которые, как мухи на мед, слетаются сюда в сезон добычи жемчуга, - и мечтает о счастье.

В кармане почти не звенит, он уже пропустил несколько торгов. И теперь четыре реала, подумать только, четыре реала пришлось выложить ни за что! И так умело замаскировали, хитрецы, в кучке остальных какую-то глубоководную уродину, всю опутанную водорослями, даже и на жемчужницу-то непохожую! Сослепу прихватил ее ловец со дна, что ли? Ловко надули Мигеля. И правда, счастливчиком его назвать трудно. Однако обижаться на торги - все равно что обижаться на Господа Бога: никакого толку.

Он пробрался на свое место в самом тесном, душном, зато и самом укромном углу казармы и, при тусклом свете огарка, начал вскрывать ножом створки раковин.

Святой Доминик! Опять пусто. Швырнув осколки под нары, Мигель тупо царапал наросты, покрывавшие раковину, которую всучили ему обманом. А ведь вместо нее могла быть... что скрывать, он лелеял надежды!

Почему-то не было сил думать, разочарование подействовало посильнее цикорной воды, которую Мигель пил иногда вечером, чтобы скорее забыться, не предаваться тоске. Едва раздевшись, он уснул мертвым сном.

Ему снилась прохлада и свежий ветерок, и солнце не выжигало все дотла, а тихо светило, мягко так... Оказывается, Мигель был не на этих проклятых Нирайя, и не в родном Толедо, и не в скучнейшем Сигнуэнсе, а... на Дне морском! Огляделся, видит - и в подводном царстве солнышко светит, луга раскинулись, кругом цветы красуются. Мигель бродил меж ними, то и дело приподнимаясь, воспаряя над дном, словно некий птицечеловек в волшебном саду, и думал: а что если поискать жемчужные банки? Дышится-то легко, будто на воздухе!

Смотрит - под ногами лежит та самая уродина глубоководная. Что за беда, нет от нее спасения ни во сне, ни наяву! Только примерился Мигель пнуть ее покрепче, как вдруг опали наросты, ее покрывавшие, точно шелуха, и явилась Мигелю раковина невиданной, сказочной красоты! Была она розовой, будто ранняя заря на вершине Сьерра-Морены, и струила из своей сердцевинки нежное перламутровое сиянье.

И, поклонясь этой совершенной красоте, Мигель начал срывать подводные цветы и украшать ими раковину, пока она не сделалась похожей на райскую птицу. И тогда раковина вдруг стала расти и расти, пока устье ее не оказалось таким большим, что туда мог проникнуть человек. И Мигель не заставил себя долго упрашивать: вошел в раковину, окунулся в теплое, перламутровое свечение.

И тут же он почувствовал, что розовая раковина, будто и впрямь обернулась птицей, воспарила над морским дном, а потом и над поверхностью вод, и над архипелагом Нирайя, и над всею Землею, плеща крылами в небесных струях, и наконец бессмертные звезды закружились вокруг нее.

Мигелю нисколько не было страшно - он с изумлением глядел, что звезды, скиталицы небесные, оказывается, тоже раковины! И такие же, как эта розовая. И как жемчужницы, и как устрицы, мидии, и как множество других, ранее ему неведомых. И все они сейчас стремительно слетались к той, в которой путешествовал Мигель, вплывали в нее и медленно смыкались друг с другом. Что-то дрожало и таяло пред взором Мигеля, пока вдруг не возникла пред ним неизвестная дама...

Она напоминала не заносчивую высокородную сеньору - скорее, скромную монахиню-салезианку. Ее лик был прекрасен и скорбен, подобно лику Богоматери, которую в ее нетленных одеяниях запечатлел на фресках церкви Аточа сам евангелист Лука во времена достопамятные. Но почудилось Мигелю, что эта linda donna [15] родилась из сияния звезд, которые слетелись со всего небосвода.

Мигель почтительно преклонил пред нею колено и вопросил:

- Скажи, о прекрасная синьора, что печалит тебя? И нет ли у тебя обидчика; которого я мог бы вызывать на поединок, чтобы послужить тебе и восславить твою красоту и благочестие? Располагай мной и моей жизнью!

Однако тут Мигель заметил, что Владычица Летающей Раковины его как бы не замечает. Она печально глядела куда-то в сторону, словно кроме Мигеля здесь присутствовал еще кто-то, Мигелю невидимый, и словно бы отвечала на вопрос этого неизвестного. Она говорила, а Мигелю все чудилось, будто вокруг позванивают чудесные колокольцы:

- Всех во Вселенной живущих пламя одно согревает - Любовь, Хранители Света - те, кто достойны принять на себя бремя охраны Любви. Увы! Рождаются люди, даже не зная о светоносном своем назначенье, без надежды его воплотить...

Внезапно ужасный звук пронзил слух Мигеля! Розовые стены раковины разверзлись, он провалился в бездну... и очнулся на своих нарах в казарме. Побудка, новый день!

С утра до вечера Мигель был странно тих и задумчив, за ловцами вовсе не следил, все глядел в воду, спорно хотел рассмотреть что-то на дне.

Он очень спешил одеться утром, чтобы не опоздать на поверку, но все же успел заглянуть под нары, куда вчера сонно затолкал весь свой "выигрыш". Чудо осталось во сне! Странная раковина была столь же неприглядна, как и вчера. Сон, только сон! Эх, да разве может с Мигелем де Сильва случиться что-то необычайное, сказочное?..

И вечером, вместо того, чтобы отправиться с другими искателями удачи на торги, Мигель свернул в хижину, где разместился убогий кабачок.

Он уселся в углу, опустошая кружку за кружкой и напевая:

Да, твоя любовь - как ветер,

А моя любовь - как камень,

Что недвижен навсегда.

Кувшин, к несчастью, довольно быстро опустел, но когда Мигель привстал, чтобы уйти, чья-то смуглая рука наполнила его кружку. Мигель поднял глаза - и, вспыхнув, чуть не сбросил наземь какого-то туземца-беандрике, который по-хозяйски расположился напротив и осмелился, к-каналья... Но тут же, уловив глубокое почтение в глазах аборигена, Мигель решил, что тот просто хотел услужить испанскому солдату. Видит Бог, винить его за это было трудно, и Мигель снисходительно осушил кружку. Питье, чудилось, прожгло его насквозь! Сморгнув невольную слезу, он с новым гневом уставился на сидящего напротив.

Ключи святого Петра! Да разве это беандрике? Нет, белый! Ошалело напевая:

Подожди еще, останься!

Каждый раз, как ты уходишь,

Это жизнь уходит прочь!

- Мигель разглядывал незнакомца.

Вид у него был точь-в-точь как у одного из братьев камедулов, изнурявших себя постами и бичеванием. Вот только почему на нем черный плащ рыцарей Мальтийского ордена с восьмиконечным белым крестом?.. Тьфу ты, пропасть! Ему куда больше пристало бы санбенито [16]. Похоже, перед Мигелем оказался один из тех, кого так люто ненавидели ее величество Изабелла и исповедник ее Торквемада... один из знатоков кабалистики, всей этой миомантии и некромантии, психомантии и гонтии, онихомантии и овоскопии, тератоскопии и метеромантии, тефраномантии и энонтромантии, катопромантии и гаруспексии, антропомантии и аэромантии, гидромантии и дактиломантии, капномантии и керомантии, клеромантии и леканомантии, ливаномантии [17] и прочего тайноведения.

Во всяком случае, при взгляде на него так и хотелось изречь какой-нибудь экзорцизм [18]! И Мигель украдкой показал под столом рожки против сглазу.

Ох! Неловко повернул руку, так и скрутило судорогой! Осилив боль, Мигель снова взглянул на этого... как его там.

Что ж делает вино с глазами?! Почтенный бербериец [19] в камлотовом плаще (гляди, и не жарко ему!) сидел напротив и внимательно разглядывал редкостную черную жемчужину, лежавшую на его большой ладони.

Пресвятая Дева Мария! Вот это выпала человеку удача! А его, Мигеля, выигрыш - какой-то сон. Прекрасный, да... что с него проку? Не могла разве судьба поменять местами на торгах его и этого берберийца?!

Но стоило Мигелю об этом подумать, как сидевший напротив, словно был он волшебником Аркалаем или колдуном Фрестоном из старинных рыцарских романов, сказал негромко:

- Меняем, сеньор?

- Что на что? - не понял Мигель.

- Жемчуг - тебе. Сон - мне, - невозмутимо проговорил бербериец.

Мигель захохотал. Хохотал он долго и громко, но взгляд берберийца был тверд, голос спокоен, и не дрогнула ладонь, на которой черным блеском отливала редкостная жемчужина. И Мигель растерялся.

- Не волнуйся, сеньор. Я не обеднею от этого обмена. Я богатый человек, - молвил бербериец, которого Мигель сперва - это надо же! - принимал за беандрике. - Хорошую дань беру я в водах Бетиса и Меотийского озера, на Тапробане и в Тартессии, в Вавилоне и Илионе...

"Загадочный человек! Изрекает словечки времен короля Вамбы [20]! Бетисом в незапамятной древности звался Гвадалквивир, Тартессией Андалузия, Тапробаном - Цейлон, Меотийским озером - Азовское море. И причем тут Вавилон, Илион? Уж не чернокнижник ли он в самом деле?"

- Поверь, о сеньор, - не умолкал бербериец, - владенья мои бесконечны. Бескрайни поля асфоделей. Могучи Кокит, Ахеронт, Стикс, Флегетон и Лета - реки мои. И пусть говорил некий могучий герой, что готов он скорее поденщиком быть, чем владыкой подземного царства, все ж не миновал он покоев моих. Но, хозяин радушный, я принял его. Никто не избегнет, чтобы гостем моим не бывать! - рек он витийно, и злая кровь играла в смуглом лице его.

Кружилась, кружилась голова Мигеля. Что-то такое слышал он еще в захудалом Сигуэнсе... Асфодели, Стикс... могучий герой Ахилл... Нет, не вспомнить. "О чем он? Или это волшебник из сказочной страны Собраджа? Зачем все-таки ему мой сон? Разве он знает, что мне снилось?"

- Сие мне известно, - кивнул бербериец, хотя Мигель не задал вопрос вслух, а вслед за тем черная жемчужина, непонятно как, прыгнула в ладонь Мигеля, и ладонь эта сама собою крепко сжалась. А на столе появилась вдруг та самая опутанная водорослями раковина, которая, как был уверен Мигель, валялась под нарами в казарме.

Чернокнижник растопырил над ней пальцы, и тотчас из-под его темных, длинных ногтей вылетели, какие-то ужасные существа, похожие на людей, но с мордами и крыльями летучих мышей. Они схватили раковину цепкими лапами, но Мигелю почудилось, будто в их власти оказалась та самая linda donna, что, родившись из света звезд, являлась ему в перламутровом свете!.. И еще увидел Мигель какой-то грот, воды подземного озера... Чудища опустили прекрасную сеньору на узкий выступ скалы, и, повинуясь словам, произнесенным берберийцем на языке еще более диком и непонятном, чем даже бискайское наречие [21], своды пещеры сомкнулись, надежно заперев пленницу. И услышал Мигель далекий стон отчаяния и бессилия.

Заволокло рассудок горем, Мигель вскочил, кинулся к этому колдуну, крича, мол, передумал, не хочет никакого обмена, пусть забирает свою жемчужину... но что это? Та словно приросла к его руке! А колдун, запахнувшись в свой камлотовый плащ, который опять сделался черным, оттолкнул Мигеля и, буркнув: "Тиртеафуера!" [22] - исчез, будто и не было его никогда на свете.

Мигель прожил недолго. Он был баснословно богат деньгами - и печалью. Печаль и сломила его. А когда Смерть, законодательница времен, явилась за ним, он рассказал ей, как однажды продал кому-то свой прекрасный сон... Кому? А кто его знает! Не иначе самому дьяволу, если не кому-нибудь похуже!

*

Белозеров никак не мог заставить себя выйти из воды. Да, годами можно искать бог весть чего в чужих морях и океанах, знать их на вкус, на цвет и "наощупь", качаться на волнах, которые пересечены самыми далекими параллелями, и все же, упав наконец в воды Обимура, наслаждаясь; снова и снова понимать, что если и была у тебя прошлая жизнь, то был ты ничем иным, как волною этой реки, ею и хотел бы в будущей жизни быть. Может, потому-то и наслаждение слегка окрашено страхом, что тело слишком уж радуется этому незапамятному родству и словно бы всегда готово возобновить его...

Когда Белозеров наконец-то побрел по мелководью к берегу, он с досадой увидел, что от города мчится на полном газу, вздымая облако песчаной пыли, уазик со снятым верхом, а следом, в почтительном удалении, леопардово-пестрый рафик. Белозеров вспомнил, что этот самый рафик он видел сегодня утром из окна гостиницы стоящим напротив, у подъезда телестудии, и рабочие пытались выгрузить из фургончика некую затейливо-многоглавую конструкцию. Похоже, это и была одна из тех самых передвижных интертелепроекционных установок, о которых в последнее время писали как о бог весть каком открытии и событии в кино и на телевидении. Сам Белозеров видел всего лишь одну интертелепроекцию, да и то случайно. Он вообще был не любителем массовых зрелищ, а уж такое оказалось явно не для слабонервных поклонников чистого неба...

Белозеров тогда гостил у старшего брата и однажды, катаясь по Днестру на прогулочном теплоходике, увидел, как гигантский прямоугольник завис над городом и рекой, словно телеэкран, непонятным образом пристроенный прямо в небесах, а на нем бесновался популярный певец в полосатых кальсонах и цепях, зримо истекающий потом. Словно трубы Армаггедона, ревела музыка, певец напоминал своим истощенным голубым лицом воистину исчадие ада... Белозеров относил себя к слабонервным, поэтому он с понятной неприязнью встретил появление этого рафика на берегу.

Однако, похоже, это была всего лишь разведка. Экзотически одетые мужчины и женщины походили туда-сюда, помахали руками, померили шагами песок, потом впихнулись обратно в рафик и умчались в город, а на берегу остался уаз - и приехавшие в нем двое.

Мужчина, судя по всему, был предводителем умчавшейся оравы и, как подобает предводителю, смотрелся внушительно, и невысокий рост не мешал. Сняв модный холстинковый костюм, он остался в узких плавках. Его мощная загорелая фигура могла бы восхитить даже адептов Шварцнегера, когда б не была осложнена досадной неожиданностью заботливо взлелеянным брюшком. Женщину Белозеров толком не видел она переодевалась под защитой уазика.

Поиграв мускулами, отчего брюшко, словно, живое, радостно запрыгало, "предводитель" недовольно глянул на Белозерова, который неподалеку собирал свою одежду, чтобы перейти на пустую полосу пляжа, и вдруг его тяжелое, резкое лицо сделалось мягким и изумленным.

Белозеров, хмуро выковыривавший из песка расческу, посмотрел на предводителя повнимательней - и они разом, так, что женщина, прикрывшись платьем, испуганно выглянула из-за машины, заорали:

- Санька!

- Каша!..

Аркашу Ерпоносова, друга детства, Белозеров не видал лет десять. Тогда, после окончания биофака, он приезжал в Обимурск повидаться с матерью перед первой своей океанографической экспедицией. Каша добыл ему пропуск на телецентр, где работал в оставшейся для Белозерова загадочной должности кабельмейстера, и долго водил по студиям, павильонам, пультовым, аппаратным, проекционным и прочим таинственным местам, рассказывая, как любит свою работу, которая дает ему возможность спокойно, не напрягаясь, учиться заочно во ВГИКе.

Из маминых писем Белозеров позже узнал, что отучился Каша блестяще, уехал из Обимурска и припеваючи зажил в столице. А потом маме врачи посоветовали сменить климат, она перебралась к старшему сыну в теплые края, и Белозеров с тех пор все реже и реже наведывал родной город, хотя от Приморска, где он жил и работал, была всего какая-то ночь езды на поезде, да все недосуг было сесть в этот самый поезд, пока тоска по Обимуру совсем не одолела! - а про Кашу он ничего не знал и, конечно, счастлив был повстречать старого приятеля.

Они долго обнимались, что-то бессвязно выкрикивая, о чем-то спрашивая, не слыша, ответов, и наконец, устав от неожиданной радости, уселись на песок.

- Ты все такой же... как свечка, - разглядывал Каша Белозерова, оглаживая свои могучие руки.

Белозеров скрыл усмешку. Он и впрямь смотрелся скорее тонким и гибким, чем широкоплечим, но не сомневался, что, взбреди им с приятелем померяться силами, Кашина сыроватая тяжесть спасует перед расчетливой упругостью его мышц, испытанных многокилометровыми заплывами в открытом море.

- Каким родился, таким и умру. Зато ты...

- Не похужал, а возмудел, как говорится, - сострил Каша и внезапно, поворошив на песке одежду, извлек белый бумажный квадратик и протянул Белозерову:

- Будем знакомы, Санька!

"Интертелепроекционное объединение "Зеркало" им. А.А.Тарковского. СССР, Москва. Максим Д.Серпоносов, режиссер", - было красиво напечатано на карточке по-русски и по-английски. Тут же значился адрес и телефон.

- Максим? - не понял Белозеров.

- Ну да, - понизив голос, подтвердил Каша. - Решил не примазываться к чужой славе. Назвали-то меня в честь отцова брата, а он творчество Горького копает, лауреат, академик и все такое прочее. Чуть что - ах, какое совпадение, не родня ли вы Аркадию Борисовичу? Ну и - принял псевдоним, Максим вот, а фамилия, знаешь, так как-то потверже звучит, Серпоносов, - что-то такое глубинное, коренное, да? Носитель серпа... А плохо, когда фамилия начинается с "ер", обязательно найдется идиот какой-нибудь... - торопливо пояснял Каша. - Ну, а "Д." - отчество, Денисович, понимаешь? Ну ладно, все с этим, кончили. А ты-то как?

- Да так, - пожал плечами озадаченный Белозеров. - Фамилию пока не сменил...

- Ну, если все будет тип-топ, я скоро еще одну фамилию сменю, - оживился этот Максим Д., которого Белозеров, хоть убей, не мог воспринимать иначе, чем Кашу Ерпоносова, и, обернувшись, позвал: Ритуля!

Женщина, которая приехала с Кашей и о которой они оба позабыли в пылу встречи, вышла из-за автомобиля.

- Ну наконец-то! Я уж думала, ты меня совсем бросил, - протянула она капризно и направилась к друзьям.

Строго говоря, подойти к ней следовало бы мужчинам, но увидев, как Ритуля идет, Белозеров мысленно возблагодарил собственную невоспитанность и подумал, что такая женщина, пожалуй, просто не может упустить случая показать себя.

Она была молода, она была красавица и знала об этом. Кокетством это назвать было нельзя, ведь кокетство предполагает известный расчет, а тут, чудилось, самолюбование врожденное, как и уверенность в своей женской силе. Да что там!.. Эта золотистая пряжа волос, крутые дуги бровей, прекрасные прямые плечи, тяжелые бедра и легкие длинные ноги... Она подошла, села на песок и подняла на Белозерова глаза и его словно бы током ударило от внезапности такого взгляда: светлого, даже печального... Она смотрела так, словно просила пощады, словно ей было стыдно за свою вызывающую красоту, и за походку, и за серебристый купальник, обливающий каждую впадинку тела, за то, что Каша, вернее, Максим, обнял ее за плечи, прижал к себе:

- Вот она, моя Маргарита! С такой любой захочет стать Мастером, верно?

- Да, - невольно отдавая дань пошлости, согласился Белозеров.

Как выяснилось, Маргарита работала на той же студии телевидения, где когда-то служил кабельмейстером Каша Ерпоносов. Они были мимолетно знакомы еще в прежнюю пору, но когда Максим Серпоносов, преуспевающий интертелепроекционер, прибыл в город детства, он случайно встретил Маргариту - и вот сидит теперь, по-хозяйски поглаживая ее атласные плечи.

Белозеров почувствовал, что больше всего на свете ему сейчас хочется встать и уйти, как он однажды, давным-давно, уже ушел с этого берега... Но если он уйдет сейчас, найдет ли вторую Маргариту, как нашел Порфиролу? Хотя... послезавтра же кончается его отпуск. Все равно!

- Мы с Санькой были когда-то не разлей вода, вроде как Этеокл и Полиник, - похвастался между тем своей подруге. Максим.

Рита испуганно вскинула ресницы и, поймав взгляд Белозерова, слегка улыбнулась. Губы ее напоминали бутон, а в улыбке цветок распускался.

- В смысле, Кастор и Поллукс? Или Орест и Пилад?

- Какая разница! - отмахнулся Каша. - Словом, Диоскуры.

- Разницы мало, - рассеянно проговорил Белозеров, думая, что Каша, как это ни смешно, прав: Этеокл и Полиник от взаимной ненависти убили друг друга, а что же еще если не ненависть чувствует он сейчас к этой руке, перебирающей тонкую цепочку на шее Маргариты? Ему страшно захотелось ей сказать о ее красоте что-то особенное, чтобы она поняла: нельзя так сидеть, нельзя так подставляться под Кашины тяжелые объятия! Но не станешь же вопрошать, будто она - юная невеста, а он - седой старец: "И этого ты ждала всю жизнь?.." И он молвил только:

- Маргаритана - значит, жемчужина. Маргаритана Маргаритифера.

Она повела плечом, и Кашина рука свалилась.

- Что это?

- Название одной очень красивой раковины. В ней рождается жемчуг.

При слове "раковина" словно бы легкая тень коснулась ее лба.

- Да, - сказала она. - Это красиво.

- Слушай, - вмешался Максим. - Ты все так и плаваешь - без заходов в иностранные порты? Ныряешь? Дно морское ковыряешь?

Белозеров кивнул, не понимая, отчего омрачилась Маргарита... Маргаритана, не понимая, отчего это его заботит, не понимая, отчего мысленно назвал ее именно так. "Не думай, не думай. Послезавтра уезжать!"

- А я, вообрази, вознесся в небеса! - возбужденно продолжал Каша. - Ты хоть представляешь, что такое интертелепроекция?

- Представляю. Довелось лицезреть.

- Весь мир как ошалел от нее! Но знаешь, даже в Штатах гоняют по небесам пока что одни концертные ролики. Мы тоже... Но есть одна задумка. Пора осваивать новые жанры! Пашка Стельных из Ленинграда - не читал в "Огоньке", там его очерки через номер идут? - построил толко-овый сценарий. Такой, знаешь, исторический боевичок с элементами фантастики. Ну, я тебе скажу, круто! Не без чернухи, конечно. Этакое символистское ретро.

- Тридцать седьмой, конечно? - понимающе спросил Белозеров.

- В том числе, - кивнул Каша. - Надо держаться за пульс. Видел, группа со мною приезжала? На днях смонтируем здесь установку и через неделю проведем премьерную проекцию - специально для родного города, прямой эфир. Сейчас как раз в Москве наши люди решают вопрос, чтобы здесь поставили постоянный проектор. На утесе, вон там. Воздух, сам понимаешь, чист и свеж, как поцелуй ребенка, опять же - Китай рядом: они там в Халунцзяне сбацали мощный ретранслятор, оттуда прямой выход на Штаты. Эх, засветим наши картинки не только над Рассеюшкой, но и над всей Земелюшкой!

- Посмотрим - так увидим, - прервал Белозеров это излитие словес. Он повернулся к Обимуру, не понимая, то ли это река волнуется, то ли душа его растревожилась.

Да. И лучше уйти, чтобы не наговорить лишнего Каше... Максиму, Максиму Д., черт подери!

- Искупаемся? Да и пора, у меня дела еще.

Маргаритана охотно вскочила и пошла к воде, огибая осколки раковин. Ее движения наполнили сердце Белозерова нестерпимой тоской. "Уходить!"

- Купайтесь без меня - неожиданно сказал Максим. - Я позагораю.

- А что такое? - удивился Белозеров, мгновенно вспомнив, как, еще голоусыми, они с Кашей дни напролет бултыхались в реке. - Простыл? Радикулит?

Чтобы скрыть свою печаль, он поднял с песка круто выгнутую палку, напоминавшую лук высотой с человека, уткнул один ее конец в песок и сделал вид, что целится в Кашу. Маргаритана, обернувшаяся в этот миг, засмеялась, и Белозеров смущенно уронил "лук".

- Я здоров, - буркнул Каша. - Но понимаешь... я не говорил никому, - он сильно покраснел, - еще давно - сначала вдруг перестало тянуть к воде. Ну буквально водобоязнь, знаешь? До того доходило, что не мог заставить себя принять душ. Аж рвало от страха! Слава прогрессу, сейчас столько дезодорантов и туалетных вод мне из загранки приятели привозят, что в быту обхожусь запросто. А вот так, на пляже, только и могу, что позагорать подальше от воды. Это я тебе как другу.

- И давно такое с тобой? - изумился Белозеров?

- Давно. Может, помнишь, нам тогда было лет четырнадцать. Гроза была ужасная на берегу. Ты тогда раньше ушел, а я вымок, простыл ну и с тех пор. Не помнишь, что ли?! Ну, раковину выбросило в тот день на берег, такую розовую, ну?!

"Пор-фи-рол-л-ла! Порфирол-ла! Порфирола!.."

- Помню. Помню, - быстро сказал Белозеров.

- Раковину? - раздался над ними голос Маргаританы, которая, не дождавшись никого у воды, вернулась. - Вы видели ту раковину? Вы тогда были здесь?

- Ну да! - воскликнул Белозеров. - И ты... вы тоже?

- Я ее нашла.

Глаза светлые-светлые, шальные от восторга. Худые плечи, ободранные загорелые коленки... Она?!

- Ее сломал какой-то мальчишка. Большой, старше меня. Я потом все время искала его, чтобы спросить, зачем он это... Но его лицо как будто вымыло у меня из памяти.

И Максим, и Каша молчали. Белозеров тоже молчал.

- Ну, идите, окунитесь по-быстрому, а я подожду! - велел наконец Максим, поудобнее укладывая на песок свой атлетически-выпуклый торс. - Давайте, идите!

И они пошли.

"Значит, Ритуля - та самая девчонка? Вот совпадение! Надо попросить Саньку не болтать. Ритуля такая впечатлительная. Еще и взбрыкнет. Ну ничего. Я ее люблю, я хочу на ней жениться - и женюсь. Сказать Саньке... хотя, похоже, и он положил глаз на Ритулю. Вон как дергался. А я их еще отправил вместе купаться!"

Максим сел, повернулся к воде. Глаза сперва ничего не видели от солнца, а потом он разглядел, как волны находят на берег - и отступают. И снова. И снова. Ровные, неутомимые волны. Плавные, пологие. А что это с ними? Перламутром отливают! Пленка бензиновая, что ли, на воде?

Вдруг одна из волн вознеслась над другими, высоко-высоко, да так и замерла в воздухе, словно повинуясь неслышному повелению. А на ее гребне возникла... Максим вскочил, бросился было вперед, да замер в непонятном страхе... возникла розовая раковина. В точности та самая - та, что обуглилась и распалась в его руках, давно, давно!

"Только бы Санька и Ритуля ее не заметили! Да где же они?! Эй!.."

Из сердцевины раковины струилось перламутровое сияние, изливалось в воды Обимура, заслоняя от взгляда Максима тех двоих, что плыли сейчас в этих волнах.

*

Белозеров и Маргаритана стояли на морском песке и ждали, когда волны, шелестя, коснутся их ног.

- Вам... не понравился замысел Максима, да? Я заметила, вас передернуло.

- Было дело, - нехотя согласился Белозеров. - Я все думаю над этим. Мы так охотно рвем на себе одежды нашей истории и посыпаем главу пеплом былого, что я вот чего не могу понять: это ведь все равно, будто бы под микроскопом позор родной матери исследовать - да еще и выставлять на всеобщее обозрение. Ну, было, было все это, но сколько же можно на своем, родном дерзодействовать? Ничего ведь не изменить - и остается, значит, нам только стыд и ненависть? Уничижение! Ну а гордость? Что взойдет в буреломе и на пепелище?

Он и не заметил, как стиснул руку Маргаританы. Было иногда такое, накатывало: хотелось вдруг вынуть душу и кому-то протянуть, отдать... ну хоть показать! Просто показать, что она есть, что она белая, чистая - или многоцветная, ясная. И вот сейчас ему почудилось, что Маргаритана душу его приняла.

Он смутился.

- Смотрите, ветробуйство какое в небесах содеялось! А на волнах тишь. Это верховик играет.

- Говорят, в древние времена стоило только чего-то захотеть, как желание исполнялось, - вдруг сказала Маргаритана.

- А чего бы вы хотели?

- Опять ее увидеть... Чтобы я опять была девочкой и был тот день. Я бы не дала убить раковину, защитила бы! "Порфирол-ла!.."

- Значит, это вас мучило всю жизнь?

- Да.

- И меня тоже... Ну, тогда давайте попробуем как в сказке: зажмурьтесь три раза, шагните три раза - и все желанья исполнятся! - попытался Белозеров свести к шутке этот тяжелый разговор.

Маргаритана послушно закрыла глаза. Белозеров тоже зажмурился.

- Раз!

Волна коснулась их.

- Два!

Вода поднялась до колен.

- Три!

Обимур принял их в свои объятия, и дно ушло из-под ног.

Они оба разом открыли глаза, невольно цепляясь друг за друга. Капли стекали по ресницам Белозерова, и он тряхнул головой.

Лик Солнца смотрел с голубой высоты. И взгляд этот пронизывал Обимур насквозь. Они видели песок, напоминающий чистый бисер, и гальку, подобную рассыпанным нефритовым, яшмовым и сердоликовым бусам, и множество разноцветных раковин на золотом дне. Чудилось, Белозеров и Маргаритана, словно птицы, парят в райском саду.

А ветер все играл, играл над ними, шумел, будто посвистывал стрелами. То не ветер неуемновеющий пролетал над Обимуром - то был златокрылый Эрос, заставивший вдруг два сердца задрожать.

- Клянусь Обимуром, что вокруг нас, и небом, что над нами, - нет в мире никого прекраснее тебя. Словно бы сама Афродита осенила твое рождение, - тихо сказал Белозеров, а Маргаритана ответила:

- Мне кажется, что первый свет, озаривший землю, был свет твоих глаз.

Высоко-высоко, куда не мог проникнуть взор ни одного человека, три Мойры: Лахезис, что поет о прошедшем, Клото, играющая настоящим, и Атропос, ведающая будущее, - встретились со своими сестрами Норнами: Урдр - Было, Вердланди - Есть и Скульд - Будет. Проворными пальцами вытянули они из клубка, который им дали Среча и Несреча, две нити и переплели их так, что теперь никакая сила не могла бы отделить одну от другой.

- Быть бы мне этой волной, что тебя обнимает и нежит! - сказал Белозеров, а Маргаритана ответила:

- Твои ресницы пронзают мое сердце, словно светлые стрелы.

Обимур сверкал, будто был он драгоценным камнем.

Не в силах больше бороться с собою, Белозеров воздел глаза к небу, как бы в мольбе, и увидел, что Порфирола витает над Обимуром, изливая свой радужный свет в его воды, опьяняя их - и тех двоих, что безвольно носились в волнах необоримой страсти.

"Так вот какую награду сулила ты мне за спасение свое!.."

И он медленно увлек Маргаритану на прекрасноструйное ложе Обимура.

Когда они вышли на берег, там было пусто, лишь вдали завивался темный песчаный столб.

- Это уазик, наверное. Максим... он все понял, - сказала Маргаритана, и голос ее дрожал от счастья и усталости - Он уехал.

Белозеров промолчал, целуя ее сонные глаза, и сам подумал, что не иначе это почерневшая душа Максима завивает вдали угрюмые смерчи.

*

Многоглазый проекционный аппарат, словно снайпер, выцеливал что-то в небе. Впрочем, нет: он бил, бил - но мимо, опять мимо!

Серпоносов чувствовал, что у него по-детски дрожат губы. Восьмая сцена мчалась к концу, а что будет с девятой? Вот перед ним на переносном пульте сценарий Пашки Стельных, вот режиссерская раскадровка. Все вроде бы налажено, настроено, отрепетировано. Актеры живут в ролях, мизансцены сцеплены, будто звенья причудливой цепи. И вдруг...

Ну почему, почему это мертвящее ощущение не пришло прежде, почему его не осенило раньше чем он дал пуск, когда еще не поздно было подумать - и придумать, когда еще не заиграло в небе над Обимуром ошеломляющее действо!..

Максим знал - весь город сейчас на улицах, в парке, на смотровой площадке утеса. Сколько раз в спорах с бюрократами от культуры, противниками интертелепроекции, он выдвигал этот довод: массовое действо сближает людей, отрывает от индивидуальной спячки перед "телеками" и "видиками". Интертелепроекция соединяет человечество! Вот как сейчас: и чаша "Орбиты" на обимурском утесе, и лопасти нового ретранслятора там, за полосой границы, в Халунцзяне, ловят каждый блик света в небесах, перенося его дальше, дальше, дальше... через океан, до самых берегов Америки, до Сан-Франциско, где тамошний ретранслятор берет на запись эту интеретелепроекцию, чтобы, возможно, через день повторить ее., уже для себя, для всей Америки, а значит - для всего мира! Триумф Максима Д. Серпоносова, победа, которая далась так нелегко... а он ощущает себя на грани поражения.

Во-первых, Маргарита. Она сейчас там, на берегу, среди ассистентов. Маргарита!.. А во-вторых...

Пашка, черт! Неужели он не понимал, насколько уже набило оскомину это растиражированное покаяние? Да что Пашка - и самому Максиму прежде казалось необычайно эффектной предпоследняя сцена, когда все герои - вернее, антигерои - этого действа в едином порыве вершат исторический суд над собой. Этакая демонстрация "монстров истории". Мощнобровый старец с детской радостью будет швырять в реку неисчислимые свои ордена и медали, любуясь кругами, расходящимися по воде. Другого, лысого и круглого, будет выворачивать наизнанку, однако он не перестанет грызть свой сырой кукурузный початок. Третий, в мягких кавказских сапожках, будет голыми руками засыпать необозримую братскую могилу... Ну и так далее, так далее! А хорошее словцо *де-монстрация*, как раз по делу выдумал Пашка. "Она должна настигнуть всех, всех, у кого рабская покорность впиталась в кровь с молоком матери, кто века гнул выю кто порот, стрелян, вешен, но при том еще жив, жив, жив и все так же кондов..." - провозглашал недавно Пашка, и Максим соглашался с ним, а сейчас, когда действо вершилось перед ним на земле и в то же время на небесах, он вдруг сообразил, что все это уже было. Было. И нужно нечто - эпизод, миг, изюминка! - что стало бы равно появлению всадников Апокалипсиса. Иначе - выстрел вхолостую. Сатира - без трагедии? Пресно. Он вспомнил Первооснову всех покаяний, тот фильм: сын вырывает из могилы труп отца... и холод благоговейного ужаса пронесся по спине. Вот так должно быть, подумал он, вот так! Ну что же, заставить их, этих персонажей, человечину есть, что ли? Он готов был сейчас гнать, стегать этих призраков, ну!..

Максим не отводил от монитора невидящих глаз. Игры ума! Кто-то будет хвалить... уж найдутся, всегда на это есть люди; он же навсегда запомнит, как хотел содеять нечто, да не смог. Откуда-то приплыло в память: "Подобно всякому писателю, он судил о других по их произведениям, но хотел, чтобы о нем судили по замыслам".

Да ведь это Борхес! Уж сей-то безверец понимал суть творчества, природу злого славолюбия власти над словом, образом, картиной. Душой! Знал толк. "А я? Я-то что? Огня нет, огня! Душу продал бы за миг озаренья! И что я без этой власти над миром игры? Без нее я не перенес бы измены Ритки. Запил бы, по кабакам бы стал валяться. Но пока есть эта власть, я жив. Не уходи же, не оставляй меня!"

Не владея собой, он отшвырнул ручку. Она улетела в открытое окно автобуса, и Максиму помстилось... чиркнуло по глазам... ее подхватила черная птица - словно лихо мимолетящее! - и тут же сокрылась из глаз.

Бред. Важнее другое. Да! Сейчас, когда вдруг исчезла власть над кадром, он знал, что отдаст за ее возвращение и Москву, которой так долго и трудно добивался, и "тойоту", и всего себя, и здоровье, и тело, и сердце с любовью к Маргарите, и душу отдаст и продаст... но кому?!

- Мне, - коснулся слуха чей-то голос.

*

Голос? Откуда? Кто издает этот шум, вой, свист? Что за обвал вселенский? Чудится, будто какой-то черный клин вдруг разъял живой мир, выкроил оттуда трепетное человеческие тело и охватил его тысячевзорным немигающим оком. И что за леденящее ощущение не потрясения, а узнавания, словно бы этот глас искушения уже касался слуха - еще издетска, и не раз? И вот, будто бы следуя чьему-то безжалостному повелению, он запускает пальцы в сердцевину живого, живого... и оно, как черный жемчуг, градом сыплется из ладоней.

Наваждение! И, чувствуя свое сердце у горла, задыхаясь. Максим слабыми руками вцепился в чью-то твердую руку, державшую его над бездной, что не имела ни верха, ни низа, ни начала, ни конца.

Из тьмы выступило смуглое лицо, взор из-под бровей, черные спутанные кудри, а борода - впробел, словно вытравленная словами, сочащимися изо рта:

- Я научу тебя, как эту злую игру сыграть на устрашение живущим! И утрату твою верну я тебе как награду. Но ты отдай мне за это вот их в услуженье!

И Максим увидел в небесах не безобидных, выдуманных сценаристом призраков - забились-ожили в черном треугольнике чудища злобесные! Существа, похожие на людей, но с мордами и крыльями летучих мышей. Змееволосые женщины с тяжким, каменным взором. Змеерукое видение с ослиными ногами и окровавленным ртом. И еще толстая зеленая змея с грудью и головой обольстительной женщины, держащая глаза свои в руках, - они светили, подобно блуждающим огням, и вели ее... и еще какая-то трехглавая, с тремя туловищами, окруженная тощими черными молчаливыми псами с желтыми немигающими глазами...

- О! - невольно выкрикнул Максим, закрываясь рукавами. - Неужели это - порождение мое? Как оно выползло из меня?

А незнакомец тихо и ласково, словно хозяин, созывающий мирную скотинку, ворковал:

- Эмпуса, Горгона, ко мне поскорее! Эриния, Ламия! Ты, о Геката, ко мне возвращаясь, покличь же скорее стигийских ты псов! Ко мне, все ко мне...

И - громоподобно, метнув взор, будто копье, в Максима:

- Меняем! Решайся, не то...

И почудилось Максиму, что его душа, как проститутка, бросилась на шею властелину черного пространства, и тогда воскликнул он, дерзнув сердцем:

- Согласен!

Черный незнакомец вытянул руки - и под его длинные, темные ногти втянулись, всосались чудовища, порожденные фантазией Максима, исчезли, будто и не было их, тут же сомкнулись небеса разверстые и закрутилось действо интертелепроекции своим чередом, и понял Максим, что за время торга уже успела начаться девятая, финальная сцена... и что не обманул, нет, не обманул явившийся с искушением!

Там была такая картина... один из героев, да, героев, от которого, по мысли Пашки Стельных, зависел судьбоносный поворот сюжета... он с высот своих духовных надзирал за свершением страшного суда над прошлым, а потом, словно в исступлении, прогонял от себя последнее, что еще связывало его с этим прошлым, хлестал кнутом тощую коровенку, специально откупленную съемочной группой для этой цели в захудалом пригородном совхозце.

Кнут - что кнут! Ее бьешь, а она вернется, вернется, по-прежнему многотерпеливая и вечная. Нет.

Максим не мог больше смотреть на куцый экран монитора. Он выскочил из автобуса, где размещался полевой пульт, вскарабкался на камни утеса и стал, задрав голову до ломоты, под вольным небом, слушая, как ревет, кричит человечьим криком коровенка... тощая, та самая, вот так. Уничтожить, отрешиться - значит, сжечь! Теперь все впереди, все только впереди.

Пылали небеса. Максим смотрел. Он не помнил мига, когда отдал ассистентам приказ поджечь скотину... или даже сам поджег! Одною волею своею! Но это было то что надо, то самое. Тот огонь, тот огонь.

"Ритуля, ну, смотри, кого ты упустила!"

На сердце у Максима стало тихо, спокойно. Удалось. И уже на каком-то воображаемом пьедестале видел он себя... не на призрачной высшей ступеньке, где недосягаемо маячили Феллини, Бергман, Антониони, нет, чуть ниже. Ниже, но тоже достаточно высоко. Примерно бок о бок с Абуладзе, Тарковским...

*

Кто-то стремительно спускался к Максиму по камням с площадки, где громоздился проекционный аппарат. Оступившись, чуть не сорвался в воды Обимура, приникшие к подножию утеса, но Максим успел поддержать этого человека. Однако едва руки коснулись тела, жаркого под шелестящей прохладной тканью, как стиснули, жадно прижали.

Ритуля! Она, она прибежала к Максиму, поняла, вернулась, да? Что ж, кому не перевернет душу такая победа! Однако, девочка, поздновато ты... Максим еще подумает!.. Нет, но как волнующе трепещет она, и так близко...

Да что это с ней?! Неласковы ее ладони, они хлещут Максима по плечам, по лицу, и тело ее, оказывается, не льнет послушно - рвется из его объятий, и голос не шепчет слова запоздалого раскаяния отчаянно, с ненавистью выкрикивает:

- Так это ты убил ее тогда! Только ты мог! Я догадалась сейчас! Проклятый, проклятый...

Каким это буйством забродил ум ее? О чем она? Или все о той же несчастной раковине? Почему в миг его триумфа вдруг ожила ее память, догадка ожгла ее?

Кстати - почему же лишь она бросилась к нему, да и то - пронзенная ненавистью, а вовсе не раскаянием? А все другие, где все другие, съемочная группа, актеры? Их восхищение? Нет никого, чудится, на берегу, лишь догорает что-то вдали... что-то тлеет и в небесах. Но то не звезда заблудшая, нет...

С раздражением он стиснул руки Маргариты, оттолкнул ее. Она не упала, удержалась за камень - и снова накинулась. Цепкая, ловкая, страшная кошка! Сумасшедшая, и опять что-то кричит:

- Душегуб! И свою душу ты продал! Ты ничего не создаешь! Ты только убиваешь! Ты запрограммирован разрушать!

Откуда она знает... еще и про душу? Откуда в ней такая сила? Защищаясь слепо, Максим отмахнулся, задел что-то висящее на ее шее. Она вскрикнула, ловя его руки. Ожерелье из каких-то колючих камней? О, да это раковины! И с новым приступом ненависти, брезгливости его осенило вдруг: это подарок Белозерова! Максим размахнулся... Всплеснули волны у подножия утеса.

Маргарита ахнула, схватившись за горло, и тут же, сильно оттолкнувшись, сомкнув руки над головой, кинулась в реку.

В призрачном свете небесном Максим успел увидеть, как встречный стремительный ветер обнял ее тело, прижал платье к ногам, отбросил волосы с лица. Чудилось, она замерла в полете, но вот тьма расступилась, приняла ее - и сошлась беззвучно, неподвижно.

Максим схватился за камень, удерживая себя, чтобы не броситься следом. Ритуля!.. Но нет. Заныло сердце - в воду?! Нет. Немыслимо, невозможно!

Он завопил истошно:

- Помогите! Помогите!.. - но тут же оборвал себя, вспомнив зловещее обещание:

"И утрату твою верну я тебе в знак награды!"

*

Едва ударил в лицо встречный ветер, Маргаритана открыла глаза. До чего же светло! Только что была ночь непроглядная, а здесь словно бы зори обитают бессонные.

Она напряженно всматривалась вниз. Поверхность Обимура была еще далека. Ее ожерелье, где оно?.. Когда Белозеров надел его на шею Маргаритане, она изумилась дивной красоте раковин - каких только не было здесь, и не одна не повторяла другую! - а пуще всего тому, что ожерелье было несомкнутым, в нем, чудилось, недостает звена. Маргаритана попыталась притянуть друг к дружке две крайние раковинки, но это оказалось невозможным. И еще - раковины ни на что не были нанизаны - они сами собой держались в своем чудном хороводе, словно сила каких-то живых взаимоотношений удерживала их!

Ожерелье лежало на груди так надежно, словно обещало: не потеряется, не соскользнет, не упадет, пока не снимешь его сама или не сдернет чья-то недобрая рука. Вот и она, рука Максима, этого...

От одной мысли о нем Маргаритана почувствовала, что задыхается, а до воды было еще далеко.

Удивительно, опять подумала она, ведь на утесе была ночь, а здесь фейерверк красок: она то и дело принимала игру света за свое ожерелье.

...Тогда, не поднимая век, потемневших в упоении любовном, Белозеров сказал:

- Мне чудится, у этой постели должны быть крылья. Они вдруг размахнутся, унесут нас туда, где нас никто не знает, никто не скажет слова недоброго. И только когда мы будем лететь, люди закричат с земли: "Счастливцы! Ложе их - белое облако!"

Маргаритана только и могла, что приникла к нему с неисчислимыми поцелуями, а потом он надел ей это самосветное ожерелье. И когда она спросила, откуда такое чудо, Белозеров на миг задумался, а потом ответил - странно ответил, но так, что Маргаритана сочла этот ответ единственно возможным:

- Ночь подарила тебе звездный убор драгоценный.

Да, ожерелье было небесного происхождения, божественного, Маргаритана не сомневалась. Потому что в тоске и печали, в плен которым она столь часто попадала в последнее время, - стоило ей только коснуться ожерелья, как она сразу видела и читала в ночных ли узорах небес, в игре предзакатных ли облаков, в улыбках ли утра слова любви, которые посылал ей Белозеров из своего далекого, дальнего далека, - и плакала от участья и от одной только мысли, что этого могло у нее не быть. Вообще - не быть: Белозерова, любви, этих слез.

...Однако она никогда не предполагала, что обимурский утес так высок! Ведь она до сих пор не достигла воды. Или все это: ужас телепроекции, борьба с Серпоносовым, проклятым убийцей, прыжок с утеса - все это игра богов, ниспосылателей сновидений, - или же тело ее на пути к родной реке стало легким, легчайшим, легче воздуха, оттого и летит Маргаритана так медленно? И тут на темной воде она увидела розовую как заря раковину.

Раковина напоминала полураскрывшийся цветок, и, чудилось, ее перламутровое сияние не изливается наружу, а как бы вбирает в себя всю красоту ночи и реки - одновременно втягивая и Маргаритану. Да и не противилась та, нет! Безоглядно бросилась она в объятия Белозерова, и точно с тем же ощущением немыслимого счастья вплыла сейчас в устье раковины, не думая, сама ли уменьшилась в росте, или диковинная раковина непонятным образом возросла.

Она мечтала об этой встрече многие годы, и сейчас ей было странно спокойно, словно всегда втихомолку знала, что все произойдет именно так, а не иначе. Нет, конечно же, нет! И все же Маргаритана осознавала, что напрасно было бы искать эту раковину. Существа, подобные ей, являются людям внезапно, сами собой... как жемчуг, например.

Оказавшись в раковине, Маргаритана услыхала глухой шум, какой всегда слышишь, поднеся к уху ракушку. Невнятная нам величавая речь богов морских? Маргаритана вся обратилась в слух, но в этот миг раковина взмыла над Обимуром, словно райская птица, осыпая все вокруг золотыми и розовыми молниями.

Однако Маргаритана была уверена, что видимо это лишь ей одной, более никому, и уж не Максиму, разумеется, который все еще топтался на утесе!

Стены раковины были проницаемы взором, и вот стремительное тело Обимура осталось далеко внизу, и Маргаритана даже отшатнулась, когда блуждающая звезда-маньяк пронеслась совсем близко своим сверкающим путем. Предивный сад небесный разворачивался перед Маргаританой во всей красе, почему-то вызывая в памяти белую ночную росу на обимурских заливных лугах... Рисунки созвездий странно менялись, перетекали один в другой, и Маргаритана догадалась, почему. Системы светил только кажутся нам неверными, неправильными, ведь смотрим мы на них с Земли, а она - далеко не центр Вселенной. Сейчас же Маргаритана ощущала, что находится именно в той точке, к которой тяготеют звезды. Она думала еще, как безупречно задумано, что люди видят красоту звезд именно тогда, когда свободны от суеты дневной, мешающей наслаждаться созерцанием ночных небес. Никогда прежде такие мысли не приходили ей в голову, и вот теперь, ощущая себя в этих размышлениях и эти размышления в себе, она смутно чувствовала, что не только полет в розовой раковине вызвал их, но и любовь - любовь к тому, кто так далеко от нее и так близко, что она и сейчас словно бы ощущает его губы на своих губах.

А потом Маргаритана увидела, что далекие звезды изменили свое спокойное, плавное скольжение по глади небес и стягаются к тому самому центру Вселенной, который сейчас являла из себя розовая раковина. О нет, не все звезды слетались к ней, а лишь некоторые, будто они принадлежали к особой, совсем особой Галактике или будто бы некая прихотливая рука выбирала их для украшенья. На ожерелье! Да, звезды, а они оказались подобиями самосветных раковинок, в точности повторяли рисунок ее ожерелья, утраченного, как она думала, в обимурских глубинах. И точно так же недоставало одного звена.

"Ночь подарила тебе звездный убор драгоценный..."

И когда звезды эти вплыли в Раковину Летающую и закружились вокруг Маргаританы, она уже не удивлялась, увидев, как из их причудливой игры возник силуэт... неясное видение... а потом и прекрасный образ женщины, почему-то напоминающий мать Маргаританы, какой она представляла ее по детским воспоминаниям и фотографиям, и взор или же голос коснулся самого сердца:

- Здравствуй, дитя мое, Маргаритана!

- А ты кто? Как зовут тебя? - спросила она, безропотно качаясь на волнах чуда.

- Атенаора Меттер Порфирола - так называли меня на языке той страны, откуда я путь по воде, по земле, в небесах начинала.

И Маргаритана повторила зачарованно:

- Атенаора Меттер Порфирола...

*

Жизнью своей Порфирола обязана женщине смертной и солнцу.

Звали Гелиодорой ее и была она родом с земли баснословной, что

лежала когда-то средь моря меж Критом, Элладой, Египтом.

Мудрецы Атлантидой ее нарекли - и в веках сберегли это имя, но

уж слишком давно та страна процветала, чтобы хоть слово на

древнем ее языке могло сохраниться доныне, чтобы до ныне

живущих дошла правда об Атлантиде. Что отраженье в словах или

мыслях! Так же не встретится с сутью оно, как день не

встречается с ночью...

С рождения Гелиодора была предназначена Солнцу и только

его, повзрослев, полюбила. Лишь ему она яро служила, ему

поклонялась - и тронула страсть его беспощадное сердце.

Утром однажды, когда божества поцелуи не испепеляют, а

лишь распаляют желанье, этот всевластный любовник на ложе

сошел к сонной деве. Ежели б кто видеть мог это слиянье, ему б

показалось, что лучик касается Гелиодоры... Ей он открыл в миг

любви свое древнее имя. Савитар [23] звали его на наречье

еще боле пра-прежнем, нежели даже язык Атлантиды, Эллады,

Египта. Сей прародитель богов, что круг небес заселили, щедр

был и к кругу земному!..

Минули сроки - и родила Гелиодора... ракушку! Всю золотую,

как солнце, розовую, словно улыбка зари, порфиролу!

Сердце у Гелиодоры взыграло. Она-то мечтала богиню родить

или бога! Слов нет, красива ее порфирола, но что же с ней

делать?! И, чтоб утаить от подруг, от родных, от соседей плод

сей, унесла мать ракушку на берег и скрыла под камнем тяжелым.

Слезами умылась - и в дом свой вернулась, а с последним лучом

заходящего солнца явился к ней Савитар, вечный, единый судья

деяний и явных и тайных, и рек:

- Женщина, видишь теперь, что немудры и великие боги.

Наверное, тучи мой взор застилали, когда я в тебе разглядеть

попытался любовь, силу, разум - и сердце. Знай же: ты породила

богиню, праматерь существ, что хранить станут эту планету,

словно родное дитя. На перекрестье веков будут гибнуть они

молчаливо, без стона, без мести - ведь ты погубить возмечтала

свою порфиролу. Ты обрекла их усилия на пораженье своим

малодушием! Вечно беречь суждено им людей, лишь недобро

получая в награду от смертных. Те же охотно помощь и благо

станут от них принимать. Но неизвестно будет, однако же,

людям, что судьбы их рода сплетены с судьбой дочерей

Порфиролы! Погибель любой из них беды на род человечий

обрушит: землетрясенья, вулканов плевки, пожары или же

наводненья... Не будет знать человек, зло им чинящий, что

судьбину собратьев своих он крушит и ломает - сквозь наслоенья

времен. Лишь тогда вновь на Землю век золотой воротится, когда

двое из смертных, не уговоривших друг с другом, примут бремя

спасенья самой Порфиролы - и всех ее дочерей. Лишь тогда я

заклятье сниму с человечьего рода!

Изрекши пророчество то, Савитар милосердный беспамятства

тьмой Гелиодору окутал - и с нею простился навеки. Простимся

же с нею и мы! Судьба ее дальше сложилась счастливо. Она вышла

замуж, детей народила обычных и, когда Мойры нить жизни ее

оборвали, на берега Ахеронта сошла, так ни о чем и не

вспомнив. Не помнит и ныне, блуждая в лугах асфоделей!.. Но

что ж дальше было?

...Океан круг земной омывает, собою его ограничив.

Посейдон океаном и всеми морями владеет. То глубины качает, то

легкие волны подъемлет, понукая морских коней гиппокамфов, что

влекут золотую его колесницу...

Вот как-то раз Посейдон объезжал просторы свои и владенья,

подъемля трезубец, из меди отлитый Гефестом. Вдруг видит:

камень у моря лежит, а из-под него текут два ручья, словно

слезы струятся из глаз безустанно. Был изумлен Посейдон!

Сошедши на брег, он напряг многомощные плечи и руки, камень

тот разом свернув. И увидел: в песке, увлажненном слезами,

раковина возлежит, подобная цветом заре, ну а формой - бутону.

Знал Посейдон, что даже у юного сына его, у Тритона, который

бурю, ненастье и шторм вызывает на море, такой не бывало!

Поднял ее Посейдон и к устам своим чистым поднес, чтобы

вытрубить гимн морю и солнцу. Но лишь только коснулся ее он

устами, как девой в руках его стала находка!

Многое Понтовладыка видал на просторах сияющих водных, но

не видел столь светлой и нежной красы.

- Кто ты, откройся! - воззвал дивноокий морей колебатель.

- Меня нарекли Порфиролой, - отвечала та, что в объятьях

его возлежала: ее не спускал он на землю, как будто ревнуя.

В эти мгновенья Киприда, что любит любовь, поглядела с

Олимпа на Землю, а Эрос, без промаха бьющий, стрелу,

забавляясь, пустил в Посейдона. И содрогнулись глубины

морские! Другую стрелу с золотым опереньем необоримый мучитель

метнул в сердце самой Порфиролы. И видит она: Посейдон

красотою равен молнилюбивому Зевсу! Тело его источает сиянье.

Звери морские, играя, и рыбы, танцуя в глубинах, ему выражают

покорность. Солнце само в зеркала его - воды с наслажденьем

глядится!

Покуда взорами двое влюбленных менялись, ветры утихли,

гульливые волны уснули... Сон многосладкий владел и самой

Амфитритой, морского царя темнокудрой супругой... ну а царь

Порфиролой владел. И воззвал Посейдон в истомленье любовном:

- Если бы смертным родился, не страшно мне было б, коль

ложе с тобой разделил, спуститься в жилище Аида!

- И я бы того не страшилась, - ему поклялась Порфирола в

плену поцелуев.

О горе! Слова те услышаны были!..

Их уловил обитатель глубин сокровенных, владыка Кокита,

Ахеронта, Леты и Стикса, хозяин бескрайних просторов подземных

- неумолимый и мрачный Аид. Узревши красу Порфиролы,

огненноокий ею пленился - и порешил обладать давшей

неосторожную клятву. И отправил Аид на поверхность своих слуг,

и рабов, и прислужников верных: эриний, ламий, Гекату, лемуров

крылатых - кошмары, что смертных терзают и мучат. Думал Аид

Посейдона навек устрашить - и забыть Порфиролу заставить.

Однако Понтовладыка этих посланцев одним мановеньем низверг,

обратив их большими камнями. И рек Порфироле:

- Милая сердцу, тобой я желал бы владеть от заката до

утра, чтобы от зарождения света до вечера нам не расставаться

бы тоже. Однако, увы, каждого жребий влечет на иные дороги...

Я помогу тебе скрыться от мрачных объятий Аида - ты ж не

забудь меня в странствии вечном своем, ко мне иногда посылай

наших детей - и сама, мое счастье, ко мне нисходи, чтоб вновь

жизнь вдохнуть в мое сердце и тело. Помни: земли берегись. Да

хранят тебя воды - и небо!

Со словами такими, с прощальным своим поцелуем Посейдон

морскою волной обернулся - и, вознесшись в небесные выси, туда

же любимую поднял. Там, в небесах, дочерей родила Порфирола. И

они, словно сонмы любящих глаз, ночами глядят на морского

владыку...

Поскольку дана ей природа двойная, долго жить без воды

Порфирола не в силах. Смертью грозит ей безводье... Не раз и

не два Порфирола спускалась в глубины. И тогда Посейдон образ

богов иных времен и народов из озорства принимал - и страсть

их снова кипела, новые сказки рождая. Но Порфиролу лишь под

водой и на небесах ожидало блаженство. Стоило же на земле

невзначай очутиться или с земными людьми, а не с богами

вступить в разговор, как простирал к ней лапы злые бессмертный

Аид...

- Маргаритана, позволь мне наречь тебя дочерью ныне. Ты же Меттер меня назови. Много в лоне моем дочерей зачиналось. Окутали землю лаской, любовью, заботой те, кого я носила, рожала. Не зря древле их называли словом "косметор" [24]. Не вечны дети мои, средь Косметоров лишь я бессмертна. Недаром зовут меня Атенаора! Бессмертие - дар, коим меня одарил мой отец, златокрылое Солнце. А второй дар - уменье найти средь людей Хранителей Света.

Ведь Аид не оставил замыслов черных. Долго искал он в веках, кто возродил бы ему умерщвленных эриний и прочие ужасы мрака. И наконец-то нашел. Сей человек был виновником гибели Археанессы - так меж людей дочь мою называли в стране, откуда я родом. Смерть ее стала гибелью этой страны... То злодеяние безмысленно было. Но, повзрослев, человек на иное злодейство решился, чтобы удачи достигнуть. Удачу Аид даровал, а взамен упросил возродить своих слуг. О, велика измышления сила! Вновь лютуют вороги злые мои. И торжествует Аид, полновластный владыка ушедших от жизни стоцветной. И сейчас сквозь века вновь прорастают смерти моих дочерей, расцветают страданья мои и мученья. Если б ты видеть могла, как стягаются вкруг меня чары Аида, как отводит глаза он Хранителям Света - немного их на земле, но только от них ожидаю теперь я спасенья.

Всех во Вселенной живущих пламя одно согревает - Любовь. Хранители Света - те, кто достойны принять на себя бремя охраны Любви. Увы! Рождаются люди, даже не зная о светоносном своем назначенье, без жажды его воплотить...

Атенаора Меттер Порфирола умолкла, устремляя говорящий взор свой на Маргаритану, а та стояла недвижно.

Чего хочет от нее Меттер Порфирола? Что может она, Маргаритана?

Только любить. Только любить... И при воспоминании о любви, которая благоухала в ее сердце и в то же время жгла его, словно волшебный жар-цвет, Маргаритана внезапно ощутила, как нерешительность, страх, неуверенность оставляют ее. Слава богу, наконец-то пришло время доказать себе, что она достойна награды, которой так щедро одарила ее судьба, - внезапной, необъяснимой любви Белозерова!

И Маргаритана склонилась пред Порфиролой, словно покорная дочь перед матерью. Та радостно протянула к ней руки, и вдруг...

Да что же это? Что за тьма, что за мрак? Где Порфирола? Сверкают перед Маргаританой уголья глаз, со свистом режут воздух крылья, чьи-то цепкие лапы вцепились в нее... Ужас оледенил горло, забилась в крике Маргаритана, увидев, как золотисто-розовый отсвет, увлекаемый черными тенями, стремительно уносится вниз, вниз, в бездну...

*

Белозеров опрокинулся с борта шлюпки, но сразу на глубину не пошел, а поплавал некоторое время у поверхности, проверяя снаряжение. При том, что он всю жизнь занимался подводными исследованиями, Белозеров не любил погружаться с аквалангом, тем более в одиночку. Даже в ту пору, когда самозабвенно искал Розовую Раковину, он без радости путешествовал по дну морскому, словно уже тогда догадывался, что раковина та - не совсем раковина.

Наконец, высунув руку из-под воды и прощально махнув сидевшему на веслах своему коллеге и приятелю Валере Смирнову, Белозеров начал опускаться, медленно шевеля ластами. Обычно он погружался на пару с Валерой, однако у того сегодня крепко прихватило поясницу. Валера буквально скрипел от боли, но счел своим долгом хотя бы проводить Белозерова, коли не мог плыть с ним. А спускаться надо было именно сегодня: то, что показывала последняя пленка, оказалось слишком уж невероятным, чтобы можно было терпеливо ожидать выздоровления Валеры и удобного случая.

К мягко колышущейся, зеркальной снизу поверхности воды всплывали серебряные пузырьки. Когда Белозеров только начинал работать под водой, он не мог без некоторого испуга смотреть на эти остатки своего дыхания, уж слишком охотно оставляли они своего "владельца", слишком легки были и невозвратимы, слишком непрочной была их природа! И Белозеров почему-то вспомнил виденный сегодня ночью сон, в котором, подобно этим легчайшим, стремительным пузырькам, от него отдалялся очень красивый и яркий воздушный змей. Он поднимался быстро-быстро, на глазах уменьшаясь, и не передать словами ужаса, владевшего тогда Белозеровым, ибо он знал: с этим летучим существом от него уходит жизнь. И вот он исчез, а голубое небо превратилось в серое сосущее отверстие, и в последнем усилии жизни, с последней попыткой удержаться, не быть втянутым в это жерло, Белозеров закричал. Он звал кого-то, он произносил чье-то имя, и знал, что пока зовет - жив, потому что та, кого он звал, уже спешила к нему. Он не слышал во сне своего голоса, не слышал этого имени, но пробудился, ощущая его на губах, словно поцелуй. Он знал, чье это было имя...

Белозеров неожиданно, но мягко опустился в заросли медленно волнующихся зеленовато-бурых водорослей. Глубина была невелика: метров шесть, не больше, и Белозеров балансировал на вершине небольшой скалы, конусом расширявшейся в глубину. Видимость оказалась неважной, чудилось, что и далеко внизу скала покрыта водорослями.

За всю свою "подводную жизнь" Белозеров не смог преодолеть в себе яростной брезгливости к неожиданному прикосновению студенистого тела медузы - и мягким объятиям водорослей. Ему стоило большого труда тут же не сорваться со скалы, чтобы скорее ощутить всем телом чистую, свободную воду, но он вспомнил, что видел именно эту скалу сегодня на пленке: как раз по ее пологому скату сползала камера. Выходило, что погружался Белозеров изумительно точно.

Он снова проверил снаряжение, удивляясь тревоге, негодуя на смутный страх, от которого не мог избавиться, если водоросли, тихо вздымаясь, вдруг касались его колен. Наказывая себя, Белозеров решил повременить с погружением и походить по скале, привыкая к ее скользкой, шевелящейся жизни.

Найдя щель на краю крутого выступа, он лег плашмя и заглянул под шатер водорослей. Тяжелые слоевища, словно стволы могучих, но низкорослых кедров, стояли недвижно, цепляясь за скалу "корнями"-ризоидами. Вода здесь была абсолютно недвижима и очень прозрачна - это напоминало безветрие в густом лесу на суше. Однако камень, чудилось, дышал: присмотревшись, Белозеров увидел шевеление микроскопической жизни. Почему-то лишь в море да под звездооким небом он вдруг начинал столбенеть перед таинством, именуемым сотворением мира. Ведь все, все - от почти невидимых существ, рождающихся и умирающих на этом скользком камне, до самой дальней звезды, даже до Порфиролы! - возникло, по сути, из одного первозданного, воистину мирового вещества. И большее изумление, чем даже шестидневно созидание Творца, вызывало у Белозерова именно это искрометное, волшебное преобразование чего-то единого - в столь необозримое, неисчислимое, щедрое множество!..

Белозеров машинально поднял с камня морского гребешка, но тому, видно, не понравилось новое знакомство, и, вдруг хлопнув створками, он пустился наутек - такое, во всяком случае, впечатление производило это быстрое перемещение, которое сопровождалось не то угрожающим, не то испуганным щелканьем створок раковины.

Белозеров невольно усмехнулся: паническое бегство гребешка успокоило его. Он решил выбираться из этого карликового леса и продолжать погружение. Однако выбраться оказалось непросто: плети водорослей зацепились за баллоны.

Белозеров знал, что запутаться в подводных зарослях просто, и первое дело тут - не впадать в панику. Он поерзал, подергался, пытаясь высвободиться, но напрасно. Нечего было и думать отрывать водоросли от скалы, никакой силы не хватит. Досадуя на нелепую ситуацию, на себя, что залез сюда, Белозеров снял с пояса нож. Худо было, что он не мог повернуться и резал почти вслепую. Так в два счета можно было повредить воздушный шланг, перекинутый через плечо. Помаявшись минут десять, Белозеров наполовину высвободился из ремней, державших баллоны, однако и это ничего не дало. Оставалось одно: вовсе снять снаряжение и всплыть только на запасе воздуха в легких, благо глубина невелика. Акваланг придется бросить, да бог с ним: самое большее через час можно спуститься с другим аппаратом и вызволить этот. Не в том беда! Главное, какая нелепость... Погулял, называется, в лесу! Это же надо: на зыбкой почве моря, как говаривали поэты древности, мог держаться хоть сутки, чувствуя себя как дома, лишь бы медузы не досаждали, а тут... Он ощущал себя в этом водорослевом лесу мальком, который попался в хищно захлопнутые створки ликаматантара. Дурацкая история, дурацкая примета!

Наконец Белозеров освободился от акваланга, в последний раз припал к загубнику, глотнув воздуху, и, не снимая маски, легко скользнул меж водорослей.

*

Налега стоял на мостках, приподняв гарпун. Тихо было,

тихо. Но по некоторым признакам - недаром Налега был известен

как лучший гарпунщик на Нирайя! - он понял, что к нему

приближается большая волна, гонимая чьим-то быстрым движением.

Это мог быть дюгонь, нет, даже не один дюгонь, наверное, целое

стадо. Ведь удача сопутствует беандрике и поату с тех пор, как

жрецы отдали в жертву Богине Ночи белого чужеземца. Хотя...

кто знает! Рассказывают старики, что когда гарпунщик стоит

ночью на мостках, он часто видит всякие чудеса. Он может

рассмотреть морского змея, чье тело светится как огонь. Или

видит подводных духов. Да мало ли кого! Известно, что заметив

какое-то неведомое существо, гарпунщик должен предупредить

своих товарищей на мостках, и все они опускают, а то и просто

кладут гарпуны и не берутся за них до тех пор, пока неведомое

чудовище не проплывет прочь.

Нет, это и правда не дюгонь... От греха подальше! Налега

положил гарпун и с любопытством вгляделся в темноту.

Он увидел волну. Волна надвигалась - белеющая пеной,

молчаливая, без шипения и ропота. Было что-то мертвенное и

мертвящее в непреклонном ее движении...

Налега изготовился свистом дать сигнал опасности соседям,

как вдруг почуял, что у него замирает, останавливается сердце.

Мана, жизненная магическая сила, покидала его!

В последнем усилии оглянулся... слева мостки были пусты.

Где Зимон, он ведь должен там стоять? Справа виднелась

поникшая, скорченная фигура Никома, двоюродного брата Налеги.

Что с ним?..

Голова кружилась, кружилась, Налега против воли опустился

на колени, припал лбом к шершавым мосткам. Он уже не увидел,

как мертвая вода подземной реки, прорвавшаяся в Океан,

пронеслась мимо, оставляя за собой пустую полосу моря, берега,

воздуха - и канула в глубину.

Белозеров сильно оттолкнулся от камня, чтобы поскорее всплыть. Но что это?.. Он не смог подняться над камнем, словно его ноги защелкнулись створками гигантской тридакны. Да какая там тридакна! И не водоросли оплели колени, нет, они жалко опали, словно увяли, умерли. Что такое? Словно какой-то невообразимый сток свершил гигантский ядовитый выброс в океан - и враз уморил всех, кто попался на пути. И Белозеров вдруг ощутил всем телом и лицом, теми его участками, которые не были защищены маской, резкий холод, будто внезапно ударил студеный ветер. Так бывает на обимурских берегах в февральском предрассветье, и тогда кажется, что разгоряченную кожу обернули залубенелым от мороза полотенцем. Почему так внезапно охладилась вода?

Но думать было некогда, кровь уже стучала в висках. Толкнулось воспоминание: когда он проснулся после своего странного сна, подушка рядом с его головой была примятой и влажной, словно кто-то лежал на подушке, тяжело и беззвучно плача... оплакивая? Кого? Что?

Белозеров в отчаянии вновь попытался оттолкнуться от камня, но... от этого движения сместились вдруг слои воды, скала резко пошла на глубину, словно куцая площадка гигантского лифта, только и ожидавшая сигнала для стремительного спуска.

Стены подводного каньона рванулись ввысь - и Белозеров с каким-то потусторонним удивлением вспомнил эти стены запечатленными на пленке. Да они и впрямь мраморные, беломраморные! Из некоторых расщелин свешивались плети водорослей, но в основном мрамор сиял великолепной чистотой.

Ему случалось видеть подводные каньоны, хотя и не такие красивые, но там однообразные каменные стены были обжиты и оболочником, и губками, и актиниями. Здесь же чистота, почти трагическая пустота - и красота. Наверное, так же прекрасна могла быть канувшая под воду Атлантида. Ради этой-то красоты, этой-то догадки он и спустился под воду. Ее-то и хотел увидеть. И вот - увидел.

Холода Белозеров уже не ощущал. Нет, изредка пробегал по телу озноб, словно бы он стоял на ветру. Это ощущение ветра создавалось стремительным движением вниз скалы, на которой он стоял, встречным движением воздуха.

Что? Нет, нет! Воздух! Ветер!..

Белозеров вдруг понял, что дышит, - машинально, ртом, потому что нос был закрыт маской. Дышит! И по стенам мраморного каньона на глазах расползались сухие пятна.

Белозеров сдернул мгновенно запотевшую маску. Нет, совсем нет кругом воды! Черным густым облаком клубится она меж стен, поодаль, в вышине, удерживаемая непонятной силой, а вдали, словно чистое небо в разрывах туч, изредка промелькивает живое, животворное струение океанских вод, чьей-то могущественной волей отделенной от Белозерова.

Как это? Такого не может быть!

Что означает эта чернота? До чего же страшна она и ужасна, будто канул Белозеров в некий водоворот мрачного Ахеронта, будто вот-вот появится перед ним на гребне ладья перевозчика...

Точно иглой пронзило вдруг голову. Это уже было с ним! Эта самая мысль, это ощущение ужаса и невнятицы случившегося, это оцепенение. Где же, где это было - столь же остро и страшно?

Да. В лодчонке посреди подземного водоема. Перед тем как мрачные своды разомкнулись и явили ему созерцание ждущей вызволения Порфиролы. И словно бы вновь услышал он перезвон невидимых колокольцев, и стая загадок в одно мгновение налетела, оглушив и ослепив его...