Глава 6 Оазис Нефер

Нефер, как известно, означает «превосходный», «прекрасный», лучше которого быть не может. Таким мне запомнился этот зеленый островок, обязанный жизнью, как и другие оазисы, бьющим из почвы родникам. Их было три, и самый полноводный растекался озерцом у пальмовой рощи, а два других струились у скальной гряды в западной части Нефера. Скалы защищали оазис от жарких ветров, а вода источников питала общинный луг, виноградники и огороды. Кроме пальм и олив росли здесь густые ивы и тамариск с белыми и розовыми цветами, и когда они распускались, воистину не нашлось бы места краше, чем Нефер! Народ здесь обитал трудолюбивый и упорный – не совсем роме, не совсем ливийцы, а что-то среднее: кожа посветлее нашей, и хоть рыжие не попадались, люди с зелеными ливийскими глазами не были редкостью.

Две сотни жили здесь, теперь же не осталось никого. Трупы, трупы, трупы… Мертвые тела детей и женщин, мужчины с серпами, кольями и мотыгами – одни сраженные свинцом, другие – ассирийскими клинками… Смерть выступала во множестве обличий: мальчика с разбитой головой, изуродованной девушки, старца, попавшего под взрыв гранаты, семьи, сожженной в своем доме, крестьянина, чьи отсеченные гениталии валялись в луже крови. Над большинством мертвецов уже потрудились шакалы и стервятники. Оторванные конечности торчали среди обгоревших балок и кирпичей, разбитая утварь была перемешана с внутренностями и клочьями волос и кожи, безглазые лица слепо уставились вверх, на светлого Амона-Ра, что плыл в солнечной ладье по небу и не мог – или не желал – защитить свой гибнущий народ. Над пепелищем деревни витали запахи разложения и тлена, в распоротых животах копошились муравьи, тучи мух кружили в воздухе, и за околицей пронзительно выла стая спугнутых шакалов.

Теперь я понимал, что ужаснуло Рени. Воинам привычны кровь и смерть – живая кровь, которая течет из ран, и смерть, которая приходит быстро. В редких случаях доводится нам лицезреть поле отгремевшего сражения; после боя мы вывозим убитых и раненых, собираем трофеи, сваливаем тела врагов в канавы и воронки и отправляемся дальше. Дальше, дальше!.. Вперед или назад, в атаку или отступление… Дальше, дальше и быстрее – от быстроты зависят наши жизни… Нет времени задуматься, что мы сотворили – мы и те, кто стоял против нас, а теперь гниет в канавах или вопит под ножами лекарей. Обычно мы этого не видим, мы уже далеко, в десяти сехенах к северу или югу, западу или востоку…

Но рано или поздно приходим мы в город или селение, где дня за четыре до нашей атаки порезвился враг, видим изнасилованных женщин, мертвых детей, спаленные дома, гниющие трупы, объевшихся воронов – видим все это, вдыхаем страшный запах мертвечины и ужасаемся. А после каждый клянется в сердце своем: в их городе, в их селении я сотворю не меньшее! Буду как зверь рыкающий, как беспощадный волк, как Гор, мстящий за гибель отца своего![41]

Рени, еще не видавший такого, сейчас ужасался. Мысли о мести придут позже. Но придут, обязательно придут! Со мной это тоже случилось – лет двадцать назад, когда я попал в одну деревушку под Дамаском.

Воины, приехавшие с Рени, были порядком старше его, и души их защищал панцирь ожесточения и гнева. Они не ужасались, они бродили среди руин, скрипели зубами, выкрикивали проклятья и иногда давили на спуск. Выстрел, визг шакала… снова выстрел, и с обгоревшей стены падает труп стервятника…

Рени скорчился в кабине, спрятав в ладонях лицо.

– Знаменосец, – сказал я, и он поднял голову. – Собери своих людей. Нечего бродить им как тени в Полях Иалу. Пусть осмотрят селение, пусть сочтут убитых и доложат, что видели. Отправь патруль на север и еще один на юг.

– Слушаю твой зов, семер.

Рени вылез из машины. Краски жизни возвращались на его лицо.

– Давид и Иапет, идите на запад по дороге, проверьте, куда она ведет. Хайло и Нахт, я хочу знать, что за теми скалами, – взгляните и доложите знаменосцу. Пауах, встань у пальмовой рощи и наблюдай за дорогой. Появятся наши, веди их сюда.

Воины вскинули руки в салюте, и я остался один. Предо мной лежало обмелевшее озеро, а на его берегу темнели руины селения и обгоревшие ивы да тамариски, подобные черным скелетам. Должно быть, ассиры нуждались в воде и вычерпали озеро почти до дна. Оглядев водоем и едва сочившийся родник, я понял, что врагов не менее двух тысяч. Судя по отпечаткам на влажной земле, они привезли какой-то транспорт, не танки, но легкие машины, способные передвигаться в песках; такой груз был вполне подъемным для цеппелинов.

На илистом дне озера, среди тел погибших, умирали белые кувшинки. Пройдет месяц, и водоем наполнится, подумал я; пройдут годы, деревья вновь зазеленеют, появятся цветы, и сладкий запах поплывет над оазисом Нефер. Все будет как раньше, только ушедших к Осирису не воскресишь…

Отвернувшись, я направился к середине деревни. Тут стоял единственный уцелевший дом, принадлежавший старосте, и был он больше и повыше прочих. Старосту я помнил – случалось мне отдыхать и пить вино в его дворе, под тенистыми ивами. Звали его Унофра; крепкий мужчина за пятьдесят, одаренный потомством.

Его родные – дочь, жена, невестка, внуки и двое сыновей – валялись у входа в жилище, изрубленные ассирийскими клинками. Смерть их была быстрой, а вот Унофре такой кончины не досталось: распятый на двери собственного дома, он висел мешком, и был тот мешок изрезан во многих местах, от пальцев ног до паха, и от паха до плеч и ушей. Его пытали, и, глядя на жуткие трупы Унофры и его убитых родичей, я догадался, что здесь происходил допрос. Ставили перед Унофрой сыновей его, детей и женщин и о чем-то спрашивали – и, не получив ответа, рубили их без жалости… Спрашивали, а Унофра не мог ответить, ибо ничего не знал… Чего же хотели ассиры?..

Тут вспомнился мне шепот Ранусерта: тайное дело, князь, такое тайное, что в Доме Маат немногие слышали о нем…

Не эту ли тайну хотели узнать палачи?

Я стоял, глядя на макушку Унофры, с которой содрали скальп, и слушал, как шелестит ветвями ива. Ива уцелела, как и дом; должно быть, здесь был командный пункт ассиров.

О чем же они спрашивали? Об усыпальнице?.. О рудниках и заводах?.. Вряд ли! Что-то другое было им нужно, что-то более важное…

Раздалась перекличка голосов, подбежал Пауах, доложил, что отряд вступает в оазис, затем подошли офицеры – глаза горят огнем, на щеках играют желваки. Губы Левкиппа дрожали, как давеча у Рени – все же он был не спартанцем, а просвещенным афинянином.

– Останемся здесь до утра, – распорядился я. – После отдыха и трапезы – собрать мертвецов и уложить в одном месте. Очистить водоемы, выставить дозорных.

Долгий вопль Кенамуна долетел до меня – причитания из Книги Мертвых:

– О вы, ушедшие в Страну Заката, Страну Смерти! Закрылись ваши глаза, холодна ваша кожа, недвижны члены, и осела на ваших лицах пыль вечности! Не протянется ваша рука к еде и питью, не согреет вас огонь, и не виден вам свет благого Ра! Глядит его око в мертвые ваши лица, пьет его жар влагу ваших тел; скоро, скоро улетите вы на суд Осириса! И будет вам воздаяние по делам вашим, и будет…

Эти вопли терзали мне душу.

– Мерира, скажи ему, чтобы заткнулся. Пусть побережет свое красноречие до похорон, а сейчас не надо тревожить людей.

– Слушаюсь, чезу.

– Идите, выполняйте мои приказы и пришлите ко мне Тутанхамона. – Я повернулся к Хоремджету. – Ты останешься со мной. Люди Рени осматривают деревню, и еще я послал патрули на запад, юг и север. Послушаем их.

Пианхи, Левкипп и Мерира удалились. Появился Рени, а сразу за ним – Тутанхамон. Юный знаменосец, разглядев Унофру и изрубленные тела, опять побледнел, но наш жрец и лекарь, привычный к виду мертвецов, был абсолютно спокоен.

– Ты звал меня, чезу Хенеб-ка?

– Да. Посмотри на этого человека и скажи, что с ним делали.

Тутанхамон приблизился к распятому Унофре, оглядел его, хмыкнул и погладил бритый череп. По обычаю жрецов он соскабливал волосы каждые два дня, пользуясь для этого тончайшим медицинским лезвием.

– Его жгли огнем – пальцы на ногах прогорели до костей. Содрали кожу с головы, резали гениталии и другие чувствительные места. Отсекли уши, загнали под ногти щепки. Когда вскрыли мошонку, неосторожным движением проткнули паховую артерию. Он умер от обильного кровотечения, но до того – видит Амон! – несчастного терзали. Долго!

– Кто он? – хрипло выдохнул Рени.

– Местный староста, – ответил я. – Есть следы пыток и на других телах. Тут не просто убивали, тут, кроме убийств, творилось что-то еще. Какие у вас имеются догадки?

Рени только страдальчески сморщился.

– Пытали – значит, хотели что-то узнать, – сказал Хоремджет.

– Но не узнали, – уточнил Тутанхамон. – Нет такого, чего не скажет человек под ножом и огнем или при виде детей своих, погибающих от рук насильника. А этого старосту мучили долго, и он говорил, но не то, что хотели услышать ассиры.

– Думаю, не про рудник его спрашивали и не про усыпальницу, – заметил я и добавил после паузы: – Ты, Тутанхамон, можешь идти, а ты, Рени, говори, с чем пришел.

– Сочли убитых, чезу, – их около двухсот, и все – жители оазиса. Ассиры пришли с запада по дороге и по пустыне и напали неожиданно. Развернулись за скалами – там следы людей и колес; значит, у них есть машины. Развернулись, охватили оазис с трех сторон и погнали жителей к роще и водоему – там убитых больше всего.

– Оазис довольно велик, две десятых сехена в поперечнике, – промолвил я. – Чтобы охватить такую территорию, нужно не меньше чезета. Сколько их было, если судить по следам?

– Много, семер. Двадцать или тридцать машин и сотни солдат… может быть, больше тысячи.

Мы с Хоремджетом переглянулись – примерно такие силы могла нести эскадра цеппелинов, отделившаяся от основного флота. И где теперь эти шакалы Саргона? Куда направились? Что они ищут?

– Они пришли в Нефер шесть или семь дней назад, но здесь не задержались, – сказал я. – Ты говоришь, Рени, что за скалами есть следы, не заметенные песком… Значит, бури не было. Когда люди отдохнут, вышли патрульных – пусть пошарят вокруг оазиса, поищут, куда отправились ассиры.

– Слушаю, чезу. Все будет сделано.

Я приказал Хоремджету идти со мной и направился к дороге. Она пересекала оазис за пальмовой рощей и уходила к западу, теряясь среди высоких дюн. Солнце висело в зените, белая ленточка тракта сливалась с желтыми песками, и в гневном сиянии Ра я не мог разглядеть ничего. Мне подумалось, что Иапету с Давидом, посланным на разведку, пора бы уже вернуться.

Мы встретили их в сотне шагов за границей оазиса. Мои разведчики торопились – несмотря на убийственный зной, почти бежали. И хоть Иапет был жителем пустыни, Давид ему не уступал; были эти двое словно пара добрых охотничьих гепардов.

– Позволишь говорить, чезу? – сказал Давид, вытянув руку в салюте.

– Говори.

– На западе, примерно в четверти сехена, дорога обрывается. Там большое строение, похожее на казарму, но не казарма: украшено резьбой по камню и многими колоннами. Воздушные машины ассиров опустились около него. Двадцать восемь этих… как их называют?..

– Цеппелины, – подсказал Хоремджет.

– Да, семер. Лежат в песках, газ из оболочек спущен, ни людей, ни припасов, ни оружия. Мы их осмотрели.

– Двадцать восемь машин… Считая с пилотами, их два чезета, – пробормотал я. – Дальше!

– У строения был бой. Ассирских трупов не видно – закопали, должно быть, или сожгли, а роме и маджаи валяются в траншеях. Тридцать маджаев и роме неполная череда. Человек полтораста. Это все, семер.

Я повернулся к Иапету.

– Можешь что-нибудь добавить?

– Да, семер. Маджаи – те ослы, что охраняли пристань. На песке – следы от их грузовозов. А остальные… Вроде как боевая часть. Рожи свирепые, и все по виду менфит. Маджаев быстро перерезали, а менфит дрались точно львы. Никто не убит выстрелом в спину.

Прищурившись, я уставился в знойную даль. Четверть сехена, мелькнула мысль. Расстояние небольшое!

– Я должен это видеть. Иапет, беги в оазис и доложи Левкиппу, что мы отправились к месту высадки ассиров. Пусть берет свою команду и следует за нами. И пусть прихватят мотыги и лопаты. – Потом я кивнул Давиду: – Ты со мной. Пошли!

Этот участок дороги был испещрен следами колес, и рядом, на песке, были такие же отпечатки, а еще ребристые полосы, оставленные гусеницами. Грузовозы, подумал я, они захватили грузовозы! Машины маджаев и, возможно, те, что были около строения… Плохая новость! Ассиров гораздо больше, чем нас, и к тому же они мобильнее… Лучше с ними не встречаться, но это не зависело от нашей воли. Казалось бы, пустыня велика, просторы ее беспредельны – иди, куда глаза глядят, хоть к берегу Хапи, хоть в Карфаген, хоть в южные джунгли. Но это иллюзия. Есть в пустыне центры притяжения, и это источники воды, так что мы, как все, кто странствует в подобных местах, должны были идти от Нефера к Мешвешу, от Мешвеша к Темеху, Хенкету и дальше, к Цезарии. Почти точно на север, к Великой Зелени Уадж-ур… Помоги нам Амон и мать Исида! Почему бы им не отправить ассиров на юг?

Дорога обогнула бархан, и перед нами открылось строение с плоской кровлей и мощными контрфорсами. Оно было низким и вытянутым, словно пенал писца, и этим походило на казарму. Но мне оно напомнило храм или дворец: стены его окружала галерея с толстыми квадратными колоннами, по фасаду тянулся фриз с изображением суда Осириса, и в глубоких нишах виднелись статуи богов: великого Амона и его супруги Мут, божественного сокола Гора, Птаха, творца Вселенной, Хнума, создавшего людей, мудрого Тота с головою ибиса, матери Исиды, хранительницы истины Маат, любвеобильной Хатор и грозных божеств войны, наших покровителей – Монта и Сохмет. Вокруг здания шла траншея с невысоким бруствером, и когда я к ней приблизился, то увидел россыпи стреляных гильз, разбросанное оружие и мертвые тела. Были и другие следы яростной схватки: колонны, стены и изваяния богов посечены пулями, почва взрыта, бруствер кое-где осыпался, и на земле – пятна засохшей крови. Но все это выглядело не так ужасно, как в Нефере, ибо сражались тут солдаты и умерли они быстрой смертью.

– Цеппелины, семер, – произнес Хоремджет, вытянув руку.

К западу от здания лежали на склонах барханов воздушные корабли. Бесформенные оболочки накрывали гондолы, и казалось, будто стая рыб прячется под серебристой тканью.

– Осмотрим их? – спросил Хоремджет.

– Нет. Пойдем в здание. – Я тронул Давида за плечо. – Вы там были?

– Не успели, чезу. Торопились к тебе с донесением.

Перепрыгнув через ров, мы зашагали ко входу. Массивная дверь, обшитая бронзой, была сорвана, и по бокам ее валялись расколотые взрывом статуи Джо-Джо, изображенного в виде бога Гора. На лице фараона застыли обида и недоумение; казалось, он не может понять, кто оскорбил его священную персону.

На пороге я остановился. Что-то знакомое чудилось мне в этих толстых стенах и мощных колоннах – цвет?.. размер?.. фактура?.. Миг, и память подсказала: блоки, из которых сложено строение, – серый гранит из нашей каменоломни. Сюда, сюда его возили! В этих колоннах и стенах было то, о чем мне не хотелось вспоминать: месяцы рабства, бич Балуло, жидкая похлебка и столб на плацу, у коего хлестали заключенных. Кажется, Давид и Хоремджет подумали о том же; мой хабиру сплюнул, прикоснулся к каменной стене и пробормотал со злостью:

– Прокляни меня Яхве, здесь наш товар!

Мы вошли в зал. Он был велик: не меньше ста шагов в длину и тридцать в ширину. Стены покрывала роспись: фараон Джо-Джо на троне, фараон благословляет подданных, фараон принимает дары от иноплеменных владык, фараон охотится, фараон пирует, фараон ведет войска в сражение… Все здесь было, кроме лагеря три дробь сто восемнадцать и других таких же лагерей, кроме узилищ за Пятым порогом и рудников на Синае. С другой стороны, зачем же их изображать? Фараон в них не бывал.

– Однако усыпальница! – промолвил Хоремджет, с явным изумлением осматривая зал. – Усыпальница, клянусь мумиями предков!

В самом деле, помещение напоминало верхний заупокойный храм, куда приходят восславить умершего фараона и принести ему жертвы. Где-то под ним должна была располагаться шахта или наклонный коридор, ведущий к камере с саргофагом, который в урочный час примет мумию Джо-Джо. Едва я подумал об этом, как Давид наклонился и удивленно произнес:

– Смотри, чезу! Пол взломан! Здесь, и там, и там… Что они искали? Ход к сокровищам фараона?

В моей голове что-то щелкнуло, и благодетельный сквозняк расставил все увиденное по местам.

– Ассирам не нужны богатства фараона, – сказал я. – Они хотели убедиться в том, что эта усыпальница – мираж. Нет под ней ни склепа, ни саргофага, ничего нет, кроме этого здания посреди песков. А оно – приманка для глупых ассиров.

– Возможно, погребальную камеру не успели выстроить? – усомнился Хоремджет.

– В таком случае здесь были бы рабочие, землеройная техника и множество каменных плит для облицовки. Где все это? – Я покачал головой. – Снаружи, особенно с высоты, кажется, что стройка закончена, и что здесь важный объект, охраняемый солдатами. Купиться легко! И ассиры купились.

– То есть ты хочешь сказать… – начал Хоремджет.

– …что они решили: вот искомое! Спустились, высадили десант, перебили охрану, вошли сюда и увидели эту занимательную живопись. – Я вытянул руку к стене. – Нетрудно было разобраться, что все это обман. Должно быть, их начальник сильно разгневался… Захватил оазис и велел пытать крестьян: вдруг им известно о том объекте, который ищут ассирские десантники.

– О руднике?

Я усмехнулся.

– Думаю, рудник им нужен не больше сокровищ фараона. Тут что-то другое, знаменосец… И сейчас они рыщут по пустыне, чтобы исполнить то, зачем их послали. Не приведи Амон на них наткнуться!

– Не повезло нам, – помрачнев, заметил Хоремджет.

– Все же повезло, – возразил Давид. – Вспомни, достойный знаменосец: не случись этого налета, сидели бы мы в яме и долбили камень.

– Не стоит сетовать на судьбу, какую нам определил Амон. Спорящий с ним рискует задницей, – подвел я итог дискуссии.

Снаружи раздались крики и гул голосов – прибыл Левкипп со своими людьми. Мы вышли на галерею. Я велел собрать оружие и остатки боеприпасов, а убитых уложить аккуратно в траншее и засыпать песком. Такой уж выпал жребий моему отряду: сегодня мы стали похоронной командой, хоть хоронили своих не по обычаю. Но с Амоном, как сказано выше, не спорят.

Была у меня еще одна забота – или, вернее, надежда. Я представлял, что здесь случилось: увидел командир охранников, как с неба спускаются цеппелины, и понял, что против этой силы ему не устоять. А если так, нужно звать подмогу. Он и вызвал, только откликнулся лишь старшина маджаев с западного берега. Ну, благой Осирис их вознаградит за отвагу… Не в маджаях дело, а в том, что без ушебти вызвать их было нельзя. И если ушебти уцелел, я бы от него не отказался.

Нашли мне этот ушебти – в углу траншеи, у пулеметного гнезда, рядом с погибшим офицером. Полевая модель, не очень мощная, на сотню сехенов берет, но лучше, чем ничего. Зато габариты подходящие, в сумке можно унести, и сумка тоже имеется. Аппарат знакомый – точно такой же был у меня в штабе чезета.

Погибших уложили в траншее, и я начал обходить их молчаливый строй, останавливаясь и отдавая воинам салют. К счастью, тела их носили следы от пуль и клинков, но не от зубов, когтей и клювов – стойкий запах пороха отгонял шакалов и птиц. Давид, Хоремджет и Левкипп шли со мной; афинянин что-то бормотал под нос, но греческий я знаю хуже латыни и различил одно лишь слово – спартанос.

– Молишься? – спросил я Левкиппа.

– Нет, чезу. Я вспомнил о Фермопилах, царе Леониде и его воинах. Эти, – он показал взглядом на траншею, – лежат как триста спартанцев. Бились отчаянно и погибли, исполнив свой долг… Герои!

О нынешних спартанцах и их полководцах я невысокого мнения, но должен признать, что в старину, в эпоху меча и копья, были они умелыми и грозными бойцами. Про Леонида и битву у Фермопил мне доводилось слышать – эта информация закрытой не была, ведь сражались спартанцы с персами, а персы, как и ассиры, наши исконные враги. Однако бедолаг, лежавших в траншее, я бы с тем спартанским войском не сравнил. Те воины бились за свободу и своих богов, а эти, в траншее, – за иллюзию. За пустышку, возведенную в песках, чтобы обмануть ассиров.

Я сказал об этом Левкиппу, но он со мной не согласился. Ему казалось, что идея значит больше, чем реальный объект героизма; пусть погибшие дрались из-за фальшивой усыпальницы, но они-то считали, что бьются за святыню, за фараона и честь родной земли. И потому их подвиг столь же славен, как у спартанцев Леонида; те и другие не отступили перед врагом, явив примеры доблести. Но в этом ли правда? Я не так образован, как Левкипп, я всего лишь сын ткача, и полагаю, что идеи – пряжа, а реальность – то, что из нее соткут; может, тонкое полотно, а может, мешковину. Впрочем, греки всегда были склонны к пустой философии.

Мы шли вдоль ряда мертвых солдат, лежавших в подобающих позах, со скрещенными на груди руками. Вдруг Давид замер, потом спрыгнул вниз и приподнял за плечи одного из воинов. Лицо погибшего было в засохшей крови, висок раздроблен пулей, но сквозь маску смерти проступало что-то знакомое.

– Чезу! – Голос Давида дрогнул. – Чезу, это ведь Хоремхеб! Из наших Волков!

Теперь и я его узнал. Хоремхеб, теп-меджет первой череды… Хоремхеб, которому велели собирать расстрельную команду…

Под сердцем у меня похолодело. На мгновение почудилось мне, что весь мой чезет – в этой проклятой траншее, что лежат там все мои товарищи, кто с пробитой пулей грудью, кто с перерезанным горлом. Воистину, страшный был миг! Миг, когда не можешь отделить жизнь от смерти.

– Ищи! – приказал я Давиду. – Я хочу выяснить, сколько тут наших. Ищи!

– Что с тобой, семер? – спросил Левкипп, переглянувшись с Хоремджетом. – Этот человек тебе знаком?

Я молча кивнул, наблюдая, как Давид шагает вдоль траншеи и всматривается в мертвые лица. Он добрался до конца, вернулся и произнес:

– Больше никого, чезу. Здесь только Хоремхеб.

Хоремхеб был моим ровесником и отслужил лет двадцать. Случается, что солдата – тем более опытного – переводят из части в часть, из Финикии на Синай, или на берег Хапи, или в пустыню запада… Случается! Ушел Хоремхеб из волчьей стаи, ушел и погиб, но стая жива.

Не повезло тебе, дружище, подумал я и бросил горсть песка на тело Хоремхеба. Пусть будет милостив к тебе Осирис!

Люди Левкиппа забросали траншею песком, и мы возвратились в оазис. Там тоже шла погребальная церемония: жителей деревни укладывали в яму, пристраивали к телам отрубленные головы и конечности, прикрывали раны остатками одежды. Читал молитвы лекарь, голосил Кенамун; солдаты, грязные и уставшие, таскали тела на носилках из жердей. Но недовольства никто не выказывал и никто не просил об отдыхе.

Временами я думаю – не зря ли мы, уроженцы Та-Кем, столь тщательно заботимся о мертвых? Пирамиды, саргофаги, усыпальницы, мумии в пеленах, расписные стены гробниц, горшки с едой, кувшины с вином и сундуки, полные добра… Все это требует больших расходов и трудов, тогда как никто не пришел к нам из Царства Мертвых и не поведал, на пользу ли наши заботы покойным. Царство это у разных народов зовется по-разному, но в нынешний просвещенный век было бы глупостью воображать, что роме попадают в Поля Иалу, греки – в Аид, а римляне, персы, ассиры и все остальные – куда-то еще, в соответствии с национальной принадлежностью. Нет, заупокойный мир един, ибо едина человеческая сущность; человек зарождается между мочой и калом, в дни свои месит ил и навоз, и в муках уходит за горизонты Запада. Но там, в неведомых далях, наши усопшие будут первыми, так как мы снарядили их лучше других; первыми явятся они на божий суд и первыми узнают, что боги им приуготовили. И потому мы уважаем смерть.

К вечеру мы выполнили свой священный долг: яма была засыпана, молитвы прочитаны, родники очищены от грязи, и люди смогли помыться. Амени раздавал варево из походных котлов, обычную солдатскую еду, просяную кашу с чесноком и луком. Свежего мяса в Нефере не нашлось – несомненно, скот и птицу ассиры перерезали и забрали с собой.

Когда на небе зажглась первая звезда, вернулся Иапет, ходивший с тремя ливийцами на разведку. Эти люди умели читать следы и всевозможные знаки, какие оставляет человек в пустыне; от глаз их не могли укрыться ни сдвинутый камень, ни косточка от съеденного финика. Иапет доложил, что ассиры, покинув оазис, двинулись на северо-запад. Они прошли десятую часть сехена, а затем колонна разделилась на мелкие отряды, коих ливийцы насчитали больше двадцати. Отряды разошлись веером: крайние – точно на запад и на север, а остальные – между ними. Такой маневр подтверждал, что десантники что-то ищут и намерены прочесать окрестности. Судя по глубине отпечатков ног и шин и фекалиям, оставленным солдатами, ассиры выступили из оазиса три дня назад – значит, могли удалиться от нас на пять-шесть сехенов. Возможно и больше, так как у них имелся транспорт.

Кроме слов мои ливийцы принесли нечто более вещественное: пуговицу с крылатым быком, окровавленный бинт и смятый лист газеты. Я внимательно их осмотрел. Пуговица служила доказательством того, что по пустыне бродят Собаки Саргона, элитная часть месопотапо, а бинт – что у ассиров есть раненые. Удивляться этому не приходилось – бой с отрядом, охранявшим усыпальницу, стоил определенных потерь, не менее сотни убитых и пары сотен раненых. Я подумал, что многие из них умрут, ибо ассиры непривычны к безжалостному зною и пескам; одно дело – летать над барханами, и совсем другое – тащиться по их склонам под гневным оком Ра.

С этой мыслью я взялся за газету, но дурацкая клинопись ассиров была мне понятна не больше, чем отпечатки птичьих лап. Пришлось звать Хоремджета и Левкиппа. Вдвоем они разобрались, что в этих «Анналах Ниневии» перечисляются казни предателей, захваченная добыча и победы, будто бы одержанные на фронтах, а еще есть масса дворцовых сплетен и патриотических лозунгов. Лишь одна заметка привлекла их внимание: в ней сообщалось, что Та-Кем на грани катастрофы, что этот колосс на глиняных ногах готов упасть под натиском ассирского оружия, что и случится после операции «Буря в пустыне». В какой пустыне – Сирийской, Синайской, Нубийской или Ливийской – о том, конечно, не сообщалось.

Я принял доклад разведчиков, сидя под ивой у дома старосты, несчастного Унофры. Его истерзанное тело унесли, и теперь он лежал под слоем песка вместе со своими родичами. Если не считать переклички патрульных да воя разочарованных шакалов, над Нефером царили мир и тишина. Однако в голове моей кружились мрачные мысли – я думал о том, не доберутся ли Собаки Саргона до Мешвеша, не учинят ли в деревне Бенре-мут такую же бойню, как здесь. Вероятно, в Доме Войны не знали про ассирский десант, и враг старался сохранить свое присутствие в секрете. Методы были известными: вырезать под корень всех, кто попался по дороге.

Я включил ушебти, натянул наушники, прислушался к тихим далеким шепотам. Сообщали, что на Синайскую дугу переброшен корпус Мардука, и Геринхаддон, начальник воздушных сил Ассирии, собирает за Иорданом флот из сотни цеппелинов. Танковые подразделения врага нацелились на нашу крепость Чару, от которой девять сехенов до Хетуарета и четырнадцать – до Мемфиса. Еще говорили, что хоть на севере столицы копают траншеи и противотанковые рвы, но оборона крепка и повода к панике нет, ведь сам великий фараон – жизнь, здоровье, сила! – пребывает в столичном дворце и уничтожит наглого врага крепкой своей десницей. А в деснице той скоро будут отборные части из Верхних Земель, что поспешают на барках по Реке из Танарена и Абуджу, из Нехебта и Фив, из Севене и Неба,[42] и когда доберутся они к Мемфису, высохнет печень у врага и лопнут его жилы. Залог тому – великий фараон, наш грозный лев и наше солнце! Лев рычит громче кошки, а солнце светит ярче факела!

Грянули боевые гимны, потом – воинская песня времен Снофру и Хуфу:

Вернулись с победой наши бойцы —

Разорили они землю врага.

Вернулись с победой наши бойцы —

Растоптали они нивы врага.

Вернулись с победой наши бойцы —

Повергли они его крепости.

Вернулись с победой наши бойцы —

Срубили они пальмы и смоквы.

Вернулись с победой наши бойцы —

Сожгли они города и деревни.

Вернулись с победой наши бойцы —

Угнали они птицу и скот.

Вернулись с победой наши бойцы —

Сразили они врагов без счета.

Пели громко, убедительно, однако новости были плохие. Надо же, рвы под столицей! Кроме гиксосов, никто и никогда не доходил до священного города нашей земли, да и гиксосы попировали было в его стенах, потом стали пухнуть от голода, и Яхмос I вышиб их в Дельту. Так вышиб, что кости их до сей поры валяются в полях и оврагах! Но нынче другие времена, и ассиры – не гиксосы.

Я выключил ушебти, закрыл глаза и привалился спиной к стволу ивы. Слова Синухета-изгнанника вновь зазвучали в сердце моем, и был его голос полон тоски:


«И сказал Амуэнши, правитель земли Иаа: «Был ты князем в своей стране, а в моей станешь из князей первым».

И случилось по слову его. Поставил он меня вождем над лучшей частью своего народа, над племенем сильным, воинственным и многолюдным, что обитало у границ его владений. Были мужи в том племени крепкими, а жены – приятными взору и плодовитыми; росли в их селениях дети, а когда вырастали, учились юноши метать копье, а девушки – прясть, и ткать, и лепить сосуды из глины. Богата была их земля и защищена горами. Росли в ней смоквы и виноград, маслины и просо, пшеница и лен, и вина в ней было больше, чем воды – воистину можно было умываться тем вином на утренней и вечерней зорях. Жужжали пчелы на ее лугах, носили в улья мед, а в травах паслись бесчисленные стада, овцы, коровы и козы, и приплод от них был обильным. Еще разводили жители ослов и лошадей, запрягали их в боевые колесницы и ходили на врагов своих, и бились на чужой земле, а на свою врага не пускали. Вот каких людей и какие угодья дал мне Амуэнши!

И признали они меня своим владыкой и начальником, и принесли мне из богатств своей земли всего, что пожелалось мне: пышные хлебы и ароматное вино, мясо козлят и барашков, рыбу, плоды и сладкий мед, и множество иных вещей, какими следует дарить вождя, первого в своем племени. И был я воистину первым среди них: первым поднимал на пирах чашу, первым резал мясо и первым всходил на колесницу и натягивал лук, дабы обрушиться на врага. И пошла слава обо мне в Иаа как о человеке великой храбрости и великого ума, ибо правил я тем племенем разумно и не пускал чужих воинов к границам страны.

Но была ли полна моя жизнь? Не мог я этого сказать, ибо, вспоминая о родине, о водах Хапи, о наших богах и усыпальницах предков, чувствовал тоску. И становилась эта тоска сильнее ото дня ко дню…»

Загрузка...