Аромат гниющих лилий [СИ]

Глава IV

Присохшие повязки отдираются с трудом — кажется, легче содрать лоскут кожи. Там, под бинтами, невыносимо чешется, почти горит. Сильнее боли, сильнее разума — только желание прекратить невыносимый зуд. Армин стискивал зубы, приказывал себе терпеть — и снова скрёб неаккуратные швы, покрытые жёсткой коркой, сдирал её и кусал губы, чтобы не взвыть в голос. Под ломающимися, содранными ногтями расходились края ран, расползались тонкие повязки. Внутри словно поселилось что-то мелкое, копошащееся, щекочущее. Например, личинки мух, вгрызающиеся в плоть изнутри. Армин поднял руку — и зажмурился, чтобы не видеть засохшую кровь, забившуюся под ногти.

Нужно терпеть. Держаться. Когда заживёт — станет легче. Если расчёсывать — занесёшь инфекцию. В такт этим словам всегда киваешь, не задумываясь: они невыполнимы. Трясущиеся руки сами собой тянутся к зудящим местам, впиваются в плоть не хуже зубов титана — и раздирают так же беспощадно. Боль, которую почти жаждешь, чтобы заглушить ею другую — ту, что гораздо хуже. И почти ненавидишь того, кто перехватит нервно сжимающиеся пальцы на полпути, скажет настойчиво и мягко, будто приказывая и умоляя одновременно:

— Не надо.

Кажется, эта рука реальна — как реальны внимательные зелёные глаза, смотрящие почти в упор. Эрен. Снова.

— Отпусти.

— Если не будешь чесать — пущу.

— Не буду.

Пальцы, сдавливавшие оба запястья, разжались. Армин устало выдохнул, отворачиваясь. Повисла тишина, как и во время их первого разговора. Тишина, пахнущая пыльным полумраком, от которого свербит в носу, болят привыкшие к свету глаза.

— Я тут перекусить принёс, а то тебя тут, по-моему, плохо кормят, — лёгкий тычок под выступающие рёбра, нарочито весёлые интонации. — Давай, бери. Я что, просто так всё это тащил? Между прочим, у Саши отвоёвывал…

— Лучше бы я умер.

Эрен подавился остатком фразы, замер. По крайней мере, теперь нет этой невыносимой притворной радости. Не чувствуешь себя разбившим коленку ребёнком, вокруг которого, дурачась, скачет сюсюкающий взрослый. Все слова почему-то кажутся фальшью. Как можно радоваться? Чему?..

В плечи вдавились чужие пальцы — даже немного больно. Эрен говорил, и с каждым словом яростный огонь в глазах полыхал всё ярче:

— Ты можешь говорить что угодно. Можешь мне врезать, если хочешь. Но не смей… не смей сдаваться. Хватит себя жалеть! Знаешь, сколькие погибли? Сколькие ещё погибнут?! А ты — ты жив, и…

— Что со мной будет?

Беспомощность. Растерянность. Будто ведро холодной воды, выплеснутое на разгорающееся пламя.

— Что со мной будет? — повторил Армин, опираясь на плечо Эрена. — У меня нет даже собственного дома. Я не смогу больше сражаться. Если вообще отсюда выйду. Знаешь, сколькие лежали здесь, рядом? А сказать, сколькие ушли? Скольких унесли?!

Уже не слова — крики, на которые оборачивались все, кто мог позволить себе такую роскошь. Не слова — обнажённое отчаяние, слишком долго копившееся внутри. Он не чувствовал себя, не чувствовал мира вокруг, не помнил, что говорил дальше. Полумрак сгустился, окружил тяжёлым, пульсирующим туманом. Армин тонул в нём, всё слабее слыша, как со стороны, собственные короткие выкрики, на какие только хватало воздуха. Уже не связные предложения — невнятные звуки на одной ноте, тот же нечеловеческий вой. Так проваливаешься под воду — понимая, что кричишь, но не слыша толком, только заливается в горло жидкий холод.

Пощёчина. Словно рывок к поверхности. Несколько мгновений Армин лишь судорожно хватал ртом воздух. Сил не осталось, и он устало повис на руках Эрена. Кажется, плакал, беспомощно, совершенно по-детски утыкаясь лбом в плечо. Лишь бы забыть, пусть на секунду, но забыть. Почувствовать тепло — не привычный душащий холод и тишину.

А жёсткие ладони тем временем ерошили спутанные волосы, аккуратно перебирали тонкие пряди. Обнимали крепко, едва ли не силой вынуждая принять чужое тепло, оставить попытки отогреться в одиночестве.

— Я не знаю, что будет потом, Армин. Не знаю. Одно могу сказать точно: я тебя не оставлю. Я не дам тебе вот так запросто сдаться. Ты будешь бороться. Будешь жить.

Слишком крепко, слишком близко, слишком долго. Словно они срослись воедино, не в состоянии оторваться. Глупое, отчаянное и такое пустое, если бы вдруг всё же прозвучало: «Ты мне нужен». Лёгкое прикосновение жёстких обветренных губ к виску — и Армин вздрогнул, стряхивая побежавшие по спине мурашки. Слишком. Близко.

Эрен отстранился — кажется, даже покраснел. Хотелось удержать, продлить мгновения тепла — а может, и большего, чего-то, что Армин даже сам пока не мог понять. Самообладание постепенно возвращалось к нему. Нет. Не думать о странной мысли, мелькнувшей где-то на задворках сознания — прижаться ещё сильнее, ловить губами чужое дыхание, гладить по спине, целовать… Целовать?!

— Тебе… тебе всё-таки нужно немного поесть.

Армин сделал глубокий вдох, зажмурился, вытряхивая из головы безумно странные образы и чувства. Может, он сходит с ума? Такое можно подумать о девушке — о любимой девушке. Никак не о лучшем друге. Правильнее сделать вид, что всё в порядке, что ничего не произошло. Да ведь и не произошло, по сути дела.

— Ты прав. Пожалуй.

После Армин задумчиво грыз слегка чёрствый хлебец — не иначе как из пресловутых запасов Саши, о которых впору было складывать легенды — и старательно гнал от себя неясные, странные размышления.

Что такое, в сущности, «девушка», «возлюбленная»? Абстрактный, пустой образ, лишённый жизни. Мёртвая, выдуманная картинка. Ради какой-то там ожидающей в отдалённом будущем «девушки», пусть даже «любимой», не хотелось ни сражаться, ни жить.

Но стоило хотя бы попытаться. Ради Эрена.