Арктания. Пропавшее сокровище

– На этот счет можете быть спокойны, – ответил деревянным тоном Мерс.

– Постараюсь. – Врач критически взглянул на беспокойного постояльца.

– Хам! – сказал Мерс, когда дверь закрылась за врачом.

Затем он направился к себе в комнату. Разложил здесь огромный чемодан и стал упаковывать в него легкие стальные части скафандра.

Кто-то кашлянул за его спиной. Мерс быстро обернулся: перед ним стоял дед Андрейчик.

– Вы… вы разве не ушли? – спросил Мерс.

– Нет, – кротко сказал старик. – А я вам уже надоел?

– Я сейчас ухожу, мне некогда.

– Я тоже ухожу. Гулять идете?

– Да.

– Где вы раздобыли этот скафандр?

– Здесь. На острове…

– Давно?

– Вчера.

– Купили?

– Нет, взял для ознакомления.

– У кого?

– Это неважно.

– Знаете, товарищ Мерс, о чем я хочу вас попросить?

Пока вы будете гулять, дайте мне рассмотреть данный подводный костюмчик. Это что-то новое. Я тоже такого еще не видел. А? Как вы на этот счет?

Старик говорил просительным тоном, но смотрел он на своего соседа отнюдь не просительно, скорее даже испытующе, словно проверял: даст или не даст?

– Нет, – резко сказал Мерс. – Я должен его сегодня вернуть.

– Жалко…

– Я сейчас буду переодеваться, – нетерпеливо сказал

Мерс.

– А-а… Ну-ну. Переодевайтесь.

Старик пошел к двери.

– Да, – вспомнил он. – Вы сегодня в больницу придете?

– А что?

Мерc насторожился.

– Интересный сеанс предстоит. Известный бразильский языковед дель-Грасиас будет по радио беседовать с ожившим мальчишкой.

Дед Андрейчик взялся за ручку двери.

– В какое время? – спросил Мерс.

– В двенадцать по Гринвичу… – Старик постоял с минуту. – Ну, я пойду. Вы здесь переодеваться хотели.

Через несколько минут после ухода старика Мерс уже спускался по лестнице в вестибюль. В руках он держал тяжелый большой чемодан.

– Съезжаете? – спросил дежурный.

– Нет. Отлучаюсь. Прикажите подать аэросани. Поеду без водителя.

Дежурный связался с гаражом и попросил подать к подъезду аэросани.

Через минуту под самую дверь больничного дома подкатил изящный пепельный лимузин обтекаемой формы, маленький и изолированный, как старинная танкетка, юркий и тихий, как мышь. Это были аэросани последнего выпуска Горьковского автозавода. Вернее, это были ракетосани, но назывались они «аэросанями» по старой памяти, в честь пропеллеровых снеговых самокатов, появившихся еще в первые годы Октябрьской революции.

Водитель вылез из саней, помог Мерсу укрепить позади кабины его чемодан, закрыл в нем дверку и отошел в сторону. Сани легким птичьим полетом пошли по снеговой дорожке по направлению к берегу.

Маршрутом саней Мерса никто не интересовался в тот день. Лишь один человек стоял у окна на втором этаже жилого дома больницы и не выпускал из поля биноскопа удалявшийся к морю изящный пепельный лимузин. Это был дед Андрейчик. Он видел, как аэросани Мерса, нырнув за темную, со снеговыми отметинами скалу, выпрыгнули прямо на береговой лед и пошли прочь от острова. Отъехав около полукилометра, Мерс вылез из саней и скрылся за ближайшим торосом.

Старик отнял от глаз свой телескопический бинокль.

– Факты интересные, – сказал он и отошел от окна.

15. Мальчик говорит на языке племени «Золотая улитка»

В четвертой палате больницы острова Седова ждали появления на экране стереовизора известного бразильского языковеда Мартина дель-Грасиас. В палате присутствовали: профессор Британов, знаменитый ирландский психиатр профессор О'Фенрой, главный врач островной больницы и

Ася. Шесть корреспондентов, в том числе и Мерс, помещались в смежной комнате. Открытая дверь и дублетный экран стереовизора позволяли корреспондентам слышать и видеть все, что будет происходить в соседней комнате, и задавать в случае необходимости вопросы.

Подлинным виновником этого несколько необычайного собрания был, конечно, не бразильский языковед.

Внимание всех в четвертой палате и в соседней комнате приковано было к загадочному пациенту профессора Британова. Он, этот пациент, тоже находился в палате, и с ним должен был беседовать бразильский языковед.

Худенький мальчик, на вид лет тринадцати, одетый в белое больничное белье, укрытый до груди легким шерстяным одеялом, полусидел на койке, обложенный подушками со всех сторон. Смуглое, будто подернутое табачным загаром лицо его казалось сонным и усталым.

Большие черные глаза были прикрыты густыми длинными ресницами, – казалось, он дремал. Это и был тот самый мальчик, которого нашли 21 мая летчики противоштормового дивизиона замерзшим в глыбе льда. Профессор

Британов блестяще довел до конца свой исторический опыт оживления замерзшего человека; и вот он, этот первый в мире человек, вырванный из холодного, никогда не разжимавшегося кулака смерти, тело которого всего несколько дней назад издавало почти металлический звук при ударе, – этот человек сидел теперь на больничной койке.

Он дышал, он видел, он слышал, он осязал, он обонял.

Единственное, что отличало его от прочих людей, это общая слабость, постоянная сонливость и апатия. Профессор

О'Фенрой тщательно изучил мальчика и пришел к выводу: физически мальчик вполне нормален, апатия и сонливость суть следствия общей слабости, которая в свою очередь вызвана применением радия при реставрации клеточной ткани.

– Вполне возможно, что у мальчика отсутствует полностью или частично память. Но это мы сможем проверить лишь после того, как кто-нибудь побеседует с мальчиком, –

сказал однажды профессору Британову ирландский психиатр.

Однако побеседовать с мальчиком оказалось не таким легким делом. Мальчик молчал и на все вопросы на всех языках отвечал лишь удивленным взмахом своих изумительных ресниц и долгим напряженным взглядом. Затем его взгляд рассеянно скользил по стенам комнаты, и мальчик впадал в дремоту. За десять дней своего пребывания в больнице острова Седова он не произнес ни одного слова. Заговорил молчаливый пациент профессора Британова три дня назад, то есть на тринадцатый день своей жизни. Собственно говоря, он даже не заговорил, он только произнес несколько слов. Случилось это благодаря Асе.

После отъезда Ветлугиных Ася и дед Андрейчик не покинули острова. Старик воспользовался отпуском и остался здесь по каким-то своим таинственным соображениям. Асе мать разрешила остаться с дедушкой Андрейчиком при условии, если она будет его слушаться.

Дочь долговязого гидрографа полюсной станции, лишившись единственного друга, Юры, всю свою привязанность перенесла на смуглого и молчаливого обитателя палаты № 4. И потому Ася с большой радостью и безоговорочно подчинилась совету деда Андрейчика: никуда не отлучаться от мальчика из четвертой палаты и обо всем вечером рассказывать ему, деду Андрейчику. В первые дни врачам не нравилось, что рыжая курносенькая болтушка вертится под руками у знаменитых профессоров, съехавшихся в больницу ради невиданного больного, но, после того как профессор О'Фенрой как-то шутя сказал: «Держу пари, что эта щебетунья разговорит нашего молчальника»,

– после этого Асю беспрепятственно стали допускать к ее молчаливому другу. И он, видимо, узнавал ее: стоило Асе куда-нибудь надолго отлучиться или с утра прийти попозже, мальчик беспокойно ворочал головой во все стороны, отыскивая ее.

Ася вбегала к нему в палату и, не обращая ни на кого внимания, принималась поправлять постель, поднимала у него со лба тяжелые кудри, щупала лоб и говорила, говорила: о каком-то Андрюшке Голикове с Новой Земли, который всякий раз, когда она разговаривает по радио с учителем, показывает ей на экране язык; о своей станции, о дедушке Андрейчике.

Три дня назад произошла сцена, которая стала уже обычной для четвертой палаты: мальчику принесли обед; он безразлично взглянул на янтарный бульон и устало опустил свои удивительные ресницы. Тогда Ася приступила к своим обязанностям:

– Почему ты не хочешь кушать? – спросила она, забывая, что мальчик может не знать русского языка. – Не кушать – вредно. Ты больной, и тебе нужно кушать. Вот доктор говорит, что ты умрешь, если не будешь кушать.

Правда, доктор, он умрет?

– Обязательно, – ответил ирландский психиатр, с интересом наблюдавший эту сцену.

– Вот видишь, – тоном взрослой сестры сказала Ася. –

Ты уже раз умер и опять умрешь… Только теперь уже на самом деле.

Мальчик поднял тяжелые веки, в глазах у него появилось выражение не то недоумения, не то внимания. Он следил за выразительной мимикой Аси, за ее широко открытыми глазами, в которых она хотела отразить весь свой ужас перед его неминуемой голодной смертью. Обычно подобные увещевания кончались тем, что Ася насильно всовывала мальчику в руку одну ложку, сама брала другую и, причмокивая и закатывая глаза от наслаждения, которое ей якобы доставляет бульон, показывала, что она уже ест, что уже сыта и что теперь очередь за ним. Мальчик зачарованно глядел на нее, он, как автомат, опускал ложку в тарелку, подносил ко рту, снова опускал. Несколько глотков он, во всяком случае, делал. Но три дня назад, глядя на уморительные гримасы маленькой хлопотуньи, мальчик вдруг слабо улыбнулся и пошевелил губами. Тихо, едва слышно, он произнес несколько слов. Может быть, это были даже не слова, а лишь нечленораздельные и не связанные между собой звуки, но необычайно чувствительный фонограф, постоянно висевший у него над койкой, в точности записал эти звуки. Третьего дня фраза, произнесенная мальчиком, была отделена от других звуков и несколько раз с пленки передана по радио. В самых различных уголках мира ее внимательно выслушали люди всех племен и национальностей. Ответы поступали тридцать часов подряд. За исключением одного человека, никто не понял языка мальчика. Лишь один бразильский языковед

Мартин дель-Грасиас, известный знаток языков Южной

Америки, сообщил, что он понял значение слов, сказанных мальчиком. Фраза, как утверждал Грасиас, произнесена на языке индейского племени курунга, некогда открытого в лесах Боливии этнографом Венгером, но затем бесследно исчезнувшего. Всех слов четыре: «Та гра бай нгунко…»

Одно из слов («гра») означает еду, другое («нгунко») –

желание с отрицательным предлогом («бай»), аналогичным русскому «без» или «не». «Та» есть местоимение, в зависимости от ясности произношения гласной «а» означающее либо «я», либо «мы». В целом вся фраза означает: «Я не хочу есть…»

Заявление бразильского языковеда произвело ошеломляющее впечатление на этнографов и языковедов всего мира. Ошеломило ученых, конечно, не содержание фразы мальчика, расшифрованной Мартином дель-Грасиас, а то обстоятельство, что обнаружен живой индеец племени курунга.

Нужно знать, что курунга (так называли себя люди этого племени, что означало на их языке «Золотая улитка») в свое время очень заинтересовали ученых. Курунга были открыты этнографом Венгером случайно в самых непроходимых тропических дебрях Южной Америки. Никто не успел хорошо изучить это племя. От Венгера ученые узнали, что он нашел племя курунга – «Золотая улитка» – в сельвасах 16 восточной Боливии, что оно вымирает от гриппа и ведет довольно примитивный образ жизни. Вот описание индейцев курунга, опубликованное пятьдесят лет назад Венгером:

«Все курунга удивительно красивые люди: у них темная, почти негроидная кожа и необычайно правильные, если так можно выразиться, «эллинские17» черты лица. Они великолепно сложены, и взрослые мужчины у них ростом не ниже двухсот сантиметров. Волосы у курунга не жесткие, а мягкие и волнистые, глаза большие, у женщин и детей весьма выразительные. Одежды курунга не носят, на лбу у детей выжигают красное пятно, отдаленно напоминающее улитку (для курунга улитка – священное, покровительствующее племени существо)».

Венгер записал все слова, которые ему удалось услышать от индейцев курунга. Кроме того, этот этнограф вывез из лесов Боливии попугая, говорящего на языке курунга.

Попугай был необычайно старый, сморщенный и голый; он был похож на большого дряхлого птенца.

16 Сельвасы – влажные тропические леса Южной Америки.

17 Эллинские – греческие.

Затем племя «Золотая улитка» внезапно исчезло; ни знаменитая экспедиция Карльса, ни другие этнографические экспедиции не могли обнаружить следов этого племени. Ученые решили, что грипп доконал боливийских лесных великанов и красавцев. В руках у этнографов и языковедов остались лишь записи Венгера и полумертвый от старости попугай. Эти записи и болтовня столетнего попки помогли восстановить язык племени курунга –

«Золотая улитка» – бразильскому этнографу и знатоку индейских наречий

Южной

Америки

Мартину дель-Грасиас, появления которого на экране стереовизора в четвертой палате и ждали профессор Британов, ирландский психиатр О'Фенрой, главный врач и шесть корреспондентов, расположившихся в соседней комнате. Мало значения его предстоящему появлению придавала лишь Ася. Она сидела подле койки и, нимало не заботясь о том, понимает ли ее мальчик, рассказывала своему новому другу, как они с Юрой нашли сперва дохлого моржонка, а затем револьвер, а потом летчики на том же месте нашли его самого и не нашли Юру.

Ровно в 12 часов по гринвичскому времени радиофонная и стереовизорная станция острова соединила больницу с Рио-де-Жанейро, и Мартин дель-Грасиас, маленький человек с чахлым лицом, необычайно живыми глазами и вздыбленной шевелюрой, заулыбался с экрана. Профессор

Британов был уже знаком с ним по вчерашним переговорам и потому представил бразильца О'Фенрою и главному врачу.

– Очень приятно, очень приятно, – на чистейшем русском языке сказал дель-Грасиас и чопорно раскланялся с ирландским академиком и арктическим врачом.

– Ну, а с нашим молодым курунга, мы надеемся, вы сами познакомитесь, – улыбаясь, сказал московский профессор.

– Да, да, конечно. Но где же он?

Дель-Грасиас, вытягивая шею и вставая на носки, стал издали разглядывать койку с мальчиком.

– Вам видно? – спросил главный врач.

– Да, благодарю вас. А это кто сидит рядом с ним?

– Это приятельница нашего курунга, та самая девица, которая заставила заговорить неразговорчивого молодого человека, – смеясь, сказал профессор Британов.

– Ax! Очень приятно, – дель-Грасиас галантно поклонился Асе, на что она ответила ему традиционным приветствием пионеров.

Наступила тишина. Бразильский языковед, ероша свою и без того взвихренную шевелюру, с минуту присматривался к мальчику. Вдруг, внезапно, почти одним горлом, дель-Грасиас выкрикнул какую-то короткую фразу.

Мальчик шевельнулся, поднял веки, повел глазами и остановил их на пышной серебряной бороде Британова.

Московский профессор энергично замотал головой, отступил на шаг и указал мальчику на экран. Несколько раз

Грасиас выкрикивал непонятные, похожие на заклинание слова. Наконец мальчик обратил внимание на тщедушную фигурку косматого языковеда. Бразилец сигнализировал ему самой эксцентрической жестикуляцией с другого конца комнаты.

Оба профессора и врач внимательно следили за выражением лица мальчика. Для них было ясно, что он не ощущал экрана.

Маленький индеец пристально смотрел на языковеда, видимо собирая свои разбегающиеся мысли и стараясь понять, чего хочет взъерошенный человек, разговаривающий с ним издали. Наконец губы его шевельнулись.

– Та бай сгино, – тихо сказал он.

Дель-Грасиас просиял и обвел всех взглядом победителя.

– Он понимает язык курунга. На мой вопрос, как его зовут, он ответил: «Я не знаю». Это настоящий язык «Золотой улитки»!

Профессор и врач переглянулись. О'Фенрой выразительно поглядел на Британова.

– Спросите мальчика, кто его родители, – обратился к бразильцу О'Фенрой.

– Кхаро! – крикнул Грасиас и защелкал пальцами у себя над головой.

Мальчик поднял на него глаза.

– Простите, что означает это слово? – спросил профессор Британов.

– Этим словом курунга окликали друг друга. Нечто вроде европейского «алло» или русского «эй».

Грасиас вновь заговорил с мальчиком на своем горловом языке.

Корреспонденты в соседней комнате внимательно следили за переговорами. Вряд ли кто-нибудь из них мог похвастать, что он когда-либо уже присутствовал при переговорах с представителем вымершего племени. Можно поэтому представить душевное состояние этих потомков никогда не вымирающего племени репортеров. Они ходили на носках, делали большие глаза, перешептывались и поминутно кидались к своим фонографам, установленным на столике подле самой двери.

Спокойнее всех вел себя Мерc: он ничего не записывал, его фонограф не стоял на столике, он не ходил на носках по комнате. Засунув руки в карманы, неподвижно стоял он подле двери и, шевеля ушами, вслушивался в разговор бразильца с мальчиком.

Мартин дель-Грасиас между тем, по просьбе профессора, задал мальчику еще несколько вопросов. На все вопросы – об имени, о родителях, о родине, обо всем, что с ним случилось, – мальчик вяло отвечал:

– Та бай сгино…

Это означало: «Я не знаю».

То же самое он ответил, когда Грасиас взял у себя со стола книгу и, подняв ее над головой, спросил мальчика, как называется предмет, который он держит в руках. Далее оказалось, что мальчик не знает, как называется одеяло, подушка, стакан и много других вещей.

Профессор и главный врач подошли к экрану, поближе к стереовизору, и тут все, в присутствии Грасиаса, составили небольшой консилиум. Профессора и врач приходили к выводу, что мальчик одержим психической болезнью, именуемой в науке «провалом памяти».

– Курунга, если не ошибаюсь, были обитателями тропической местности, – в раздумье сказал профессор Британов.

– Совершенно верно, – подтвердил Грасиас.

– Тогда я никак не пойму, каким же все-таки образом очутился во льдах у полюса этот представитель давно вымершего экваториального племени?

– Будем надеяться, коллега, – сказал ирландский психиатр, – что ваш пациент когда-нибудь сам об этом расскажет. Провал памяти – это не кретинизм. Память может вернуться к нему совершенно внезапно при столкновении с таким обстоятельством, которое напомнит ему прошлое.

Возможно, что припоминать прошлое и запоминать настоящее он станет постепенно, при хорошем лечении.

– Что касается меня, то я просто сбит с толку, – сказал дель-Грасиас, с искренним недоумением глядя с экрана на своих собеседников. – Я полагал, что являюсь единственным человеком на земном шаре, говорящим на языке курунга. Ваш феноменальный пациент, профессор, разубедил меня в этом. Вы себе не представляете, какое значение для этнографов имеет появление этого мальчика. Он опровергнет все предположения о судьбе племени курунга.

Ведь нельзя же предполагать, что голые, беспомощные курунга совершали полярные экспедиции, прихватывая с собой детей и запасшись водолазными скафандрами довольно усовершенствованных глубинных моделей.

– Факт. Я слышу мудрые слова…

Изображение Грасиаса перекосилось. Дед Андрейчик отодвинул экран, как портьеру, и шагнул в палату.

Неизвестно почему, но старик решил воспользоваться дверью, прикрытой экраном и выходящей в коридор.

– Товарищ Грасиас говорит сущую правду, – сказал он, подходя к ученым и приветствуя их поднятой рукой, сжатой в кулак. – Никаких данных насчет индейских полярных экспедиций нет. Но есть другие данные. Во-первых, усовершенствованный, но устаревший уже после появления водохода скафандр и, во-вторых…

Старик опустил руку в карман и извлек электронную «пращу Давида».

– …во-вторых, вот эта бесшумная хлопушка.

В соседней комнате возникло движение. Мерс вылез почти до половины в дверь, нарушив общий уговор корреспондентов не мешать консультации ученых. Корреспонденты сдержанно загудели, не Мерс, не обращая на них внимания, стоял в дверях, исподлобья разглядывая револьвер в руках деда Андрейчика.

– Я слыхал ваш разговор с мальчиком по отводному репродуктору, – продолжал старик. – Мне кажется, что вы его не про те вещи спрашивали. Факт. Давайте спросим его, как называется данный предмет, найденный моим внучком

Юрой на льду.

– Пожалуйста, – сказал Грасиас. – Но профессор

О'Фенрой определяет у мальчика провал памяти. Вряд ли вы добьетесь от него чего-нибудь кроме «Та бай сгино»…

– Нет, нет, – перебил его О'Фенрой. – Это очень важно.

Покажите мальчику это оружие, – я о нем знаю: есть предположение, что револьвер когда-то принадлежал ему.

Только не давайте в руки, если револьвер заряжен. А вы, товарищ Грасиас, медленно и ясно задайте мальчику три вопроса подряд:

«Вспомни, что это. Где ты это видел? Как это называется?»

– Вот-вот. Только пусть кто-нибудь другой покажет мальчику данный предмет. Ну, хотя бы…

Старик оглянулся. Мерс отпрыгнул от двери и отошел в глубь соседней комнаты.

– Ну, зачем же вы прячетесь, товарищ Мерс? А я вас как раз и хочу призвать на помощь, – сказал старик. – Товарищ

Мерс!

Молчание длилось несколько секунд. Мерс не отзывался. Наконец он медленно подошел к двери и засунул руки в карманы брюк.

– Что вам от меня нужно? – резко спросил он по-английски.

– Ничего особенного, – со смиренным видом сказал старик. – Я стар, руки дрожат. Револьвер заряжен. Факт.

– Разрядите…

– Не умею.

Мерс шагнул к старику, взял револьвер. С минуту он держал его как бы в нерешительности, затем твердым шагом направился к мальчику. Подойдя вплотную к койке, Мерс снял очки. Щурясь от света, он уставился в лицо мальчику блеклыми водянистыми глазами и высоким горловым голосом выкрикнул какую-то непонятную фразу.

Мартин дель-Грасиас обеими руками рванул свои вихры и встал на экране на носки, как танцор, исполняющий лезгинку. Казалось, в следующее мгновенье бразилец выпрыгнет с экрана.

Оба профессора и врач удивленно переглядывались.

Ася испуганно смотрела на злое бледное лице Мерса.

Корреспонденты заглядывали в дверь.

– Что он сказал? – спросил дед Андрейчик.

– Он говорит на языке курунга! – крикнул дель-Грасиас.

– Он спросил: «Как ты сюда попал?»

– Друмо! – раздраженно крикнул Мерс.

– Он приказывает мне молчать, – жалобно сказал дель-Грасиас.

– Я не приказываю. Я прошу, – уже спокойнее сказал

Мерс. – Я тоже языковед и знаю язык «3олотой улитки». Не мешайте мне. Я сам поговорю с мальчиком.

– Пожалуйста, – сказал О'Фенрой. – Мы все очень заинтересованы.

– Факт замечательный! – патетически воскликнул дед

Андрейчик, ни на секунду не сводя зорких, наблюдающих глаз с Мерса и с револьвера в его руке.

Между тем мальчик, словно загипнотизированный, тоже не сводил широко открытых глаз с белой прищуренной физиономии Мерса. Он дышал глубоко и порывисто, бестолково хватаясь худыми руками за одеяло.

– На тум га тархо? – угрожающим тоном спросил Мерс, исподлобья глядя на мальчика.

Грасиас подпрыгнул на экране. Он был возмущен:

– Позвольте! Вы ругаетесь!.

– Друмо!.. – сказал Мерс, покосившись на экран.

Бразилец развел руками.

– То чхо разро? – обратился Мерс к мальчику и ткнул пальцем себе в грудь.

– Раз… ро… – тихо повторил мальчик, не сводя с него глаз.

– Узнал… – прошептал бразилец.

– То чхо разро? – вновь спросил Мерс, медленно поднимая руку с револьвером и нацеливаясь мальчику в голову.

– А-а-а!.. – закричал мальчик и закрылся подушкой.

– Он выстрелит! – крикнула Ася и бросилась к мальчику, желая закрыть его собой.

Звонкий щелчок револьвера и сипловатый смешок деда

Андрейчика раздались почти одновременно.

– А ведь я пульки высыпал, – насмешливо сказал старик. – Факт…

Мерс швырнул револьвер, бросил на нос очки и, по-бычьи поводя шеей, стал задом отступать к двери, закрытой экраном. На ходу он судорожно хватался за задний карман, стараясь, очевидно, вытащить свой собственный револьвер.

– Держи его! – крикнул старик и бросился на Мерса одновременно с двумя корреспондентами, выпрыгнувшими из соседней комнаты.

Грасиас на экране отпрыгнул в сторону, позабыв там, у себя в кабинете, что он видит лишь изображение схватки, происходящей в Арктике, за четырнадцать тысяч километров.

Вытащить револьвер Мерсу так и не удалось. Он оборвал экран, запутался в нем сам, запутал корреспондентов, врача и деда Андрейчика, и все они рухнули на пол. На одно мгновенье несколько человек сплелись в живой клубок. Мерс отбивался молча.

– Не-ет, не уйдешь, голубчик! – кричал дед Андрейчик и выкручивал за спину руку Мерсу. – Теперь мы тебя самого расспросим!.

Но вдруг, изловчившись, Мерс лягнул ногой деда Андрейчика, пнул кулаком в зубы врача и бросился к двери.

Через мгновенье, сшибая на пути нянек и сестер, Мерс мчался уже по коридору.

Дед Андрейчик, врач и корреспонденты гурьбой ринулись к двери, на минуту в ней застряли, и когда вывалились в коридор, Мерса там уже не было… Стоявшие подле крыльца больницы аэросани с чемоданом позади рванулись вперед и, сверкая бликами, понеслись по снеговой дороге прямо к морю.

– Это возмутительно! Его непременно нужно задержать! – гневно сказал профессор Британов, провожая глазами юркую пепельную танкетку.

– Скорей! Сани! Скорей! Под лед уйдет! У него в чемодане чужой водоход! – суетился дед Андрейчик, бегая подле крыльца.

Главный врач побежал в свой кабинет и вызвал гараж.

– Немедленно! Все сани давайте к крыльцу! – крикнул он. Только через три минуты погоня тронулась на четырех санях вслед за Мерсом. Впереди ехал дед Андрейчик. Он показывал дорогу, по которой проехал на берег Мерс сегодня утром. Когда преследователи подъехали к тому месту на льду, где стоял брошенный Мерсом пепельный лимузин, – они увидели большую полынью с разбитой тонкой коркой льда и раскрытый пустой чемодан, валявшийся возле аэросаней.

16. «Лига апостола Шайно»

Ветлугин ходил по своему кабинету, вернее, делал два шага вперед – к Свенсону, прислонившемуся у двери, и два шага назад – к Ирине, сидевшей на крохотном диванчике у стола.

– Я скоро совсем перестану разбираться во всей этой истории, – говорил он, обращаясь не то к Ирине и Свенсону, не то к самому себе. – Таинственные исчезновения, покушения, погони…

– В старое время в Америке показывали такие фильмы о похитителях детей. Точка в точку, – сказал Свенсон.

– Но почему папа думает, что все это имеет прямое отношение к Юре? – спросила Ирина.

Все трое – Ветлугин, Ирина и Свенсон – находились под свежим впечатлением потрясающих новостей, только что переданных дедом Андрейчиком по коротковолновому приемнику с острова Седова.

– Крестовики! Этого еще не хватало! Нет, старик что-то напутал…

Ветлугин двинул плечом и вновь стал мерить пол своего кабинета: два шага вперед, два шага назад.

– Не думаю, – сказал Свенсон. – Это похоже на кинокартину, но это вполне допустимая вещь.

– Девятнадцать лет прошло с тех пор, как их разгромили над льдами Арктики! Я, признаться, и забыл даже, что эта дурацкая секта когда-то существовала.

– А я хорошо помню, – сказала Ирина. – Мне тогда четырнадцать лет исполнилось. В день моего рождения мы услышали по радио, что через Арктику летят на нас какие-то крестовики, и после этого началась война. Папа ушел в море со своей субмариной, и мы его не видели около года.

– Я был чуть постарше вас, Ирина, но воевать мне не пришлось, о чем я очень жалею, – сказал Свенсон.

Ветлугин порылся в ящичке, висевшем на стене, вынул из него моток пленки.

– Не пришлось воевать, так придется, – сказал он, разглядывая надпись на футляре. – Крестовики, оказывается, еще не перевелись и даже, если верить сообщениям моего тестя, на младенцев в Арктике начинают охотиться… Вы ничего не имеете против? – спросил он, заряжая пленкой фонограф. – Я и вправду позабыл всю эту историю с апостолами, перевернутыми крестами, нитроманнитовыми бомбами и прочей гадостью. Хочу восстановить в памяти.

– А что это? – спросил Свенсон.

– «Лига апостола Шайно». Исторический фельетон.

Автор… автор… Венберг, кажется.

– Что ж, послушаем, – сказал Свенсон и пошел к диванчику, на котором сидела Ирина.

Фонограф заворчал и сказал скрипучим голосом насмешливого старикана, говорящего немного в нос:

«Началось это вскоре после крушения фашистских режимов в наиболее воинственных капиталистических странах.

Итак, впервые он появился у Геннисаретского18 озера.

Венгерский беглый унтер-офицер Петер Шайно стал геннисаретским рыбаком. Это была самая убогая мистификация, какую когда-либо знал мир. Американские газеты утверждали, что до этой авантюры унтер-офицер Шайно был неудачником: его бросили три жены, изводил солитер и донимали кредиторы. Он едва перебивался скудным жалованьем и тем, что продавал своим солдатам увольнительные записки. На механическом ипподроме Шайно проигрывал регулярно. Однажды после неудачной кражи у командира роты ему пришлось скрыться. Петер Шайно

18 Геннисаретское озеро (или Тивериадское) находится в западной части Палестины. По евангельским преданиям, на этом озере Иисус Христос, пройдя пешком по воде, приобрел из числа геннисаретских рыбаков некоторых своих учеников, в частности, апостола Петра.

исчез навсегда; вместо него через два года в грязной арабской деревушке Эль-Табарие у Геннисаретского озера появился угреватый субъект с плохо выбритой тонзурой19 величиной в блюдце. Он надоедал туристам своими рассказами об Иисусе и попрошайничал. Полиция засадила его на три месяца в кутузку. Но и сидя в полицейском клоповнике, Петер Шайно не переставал болтать о „сыне господнем“ и о том, что он сам никто иной, как „геннисаретский рыбак“, апостол Петр.

Собственно говоря, сам унтер Шайно не додумался бы до подобной мистификации. Случай столкнул обросшего бородой, грязного и босого венгерского дезертира с итальянским художником, католиком Антонио Лорето, на пристани в Каире. Лорето задумал написать фантастическую картину, которая, по его замыслу, должна была возродить идею папской власти над миром. Перед отъездом в

Палестину, где он собирался работать над картиной, Лорето сказал своим друзьям:

– Итальянская живопись слишком долго и слишком хорошо служила католицизму, для того чтобы в наши дни отвернуться от него. Рафаэль и Тициан20, живи они сейчас, писали бы, очевидно, только на антибольшевистские сюжеты.

Лорето привез Шайно на берег Геннисаретского озера и здесь написал с него картину. Называлась она „Возвращение апостола Петра“. К суровому каменистому берегу захолустного палестинского озера причаливал огромный

19 Тонзура – макушка, выстриженная у католических духовных лиц.

20 Рафаэль и Тициан – великие итальянские художники конца XV и начала XVI века.

перепончатокрылый, как доисторический летающий ящер, гидробомбардировщик. На крыле его, рядом с огневой башней, положив левую руку на узкое тело пулемета, во весь рост стоял Петер Шайно; правая его рука была вытянута вперед указующим жестом. „Апостол“ указывал прямо на зрителя. От этой картины люди подолгу не отходили: каждому казалось, что стоит только отвернуться от лохматого человека с глазами убийцы – и он будет стрелять в спину.

В мире реакционеров картина Лорето стала сенсацией.

Вслед за этим внимание буржуазной печати привлекло странное поведение того, с кого писал своего „Апостола“

Лорето. Венгерский унтер Петер Шайно угодил в тюрьму за то, что, показываясь туристам, посещавшим

Эль-Табарие, утверждал, что он не натурщик, позировавший Лорето, а самый настоящий и подлинный апостол

Петр. Он, оказывается, был вновь послан на землю богом-отцом и богом-сыном для того, чтобы уничтожить безбожников и прекратить рознь между богатыми и бедными. Врал он довольно уверенно. Чувствовалось, что у него есть очень энергичные помощники в этой затее.

Свою „Лигу военизированного христианства“ Шайно создал уже после освобождения из кутузки. Деловым предприятием она стала с того момента, когда ее начал финансировать концерн отравляющих веществ „Амброзия“.

Толпы искателей приключений, бывших агентов гестапо, бывших чернорубашечников, фанатиков и уголовников двинулись в захолустную арабскую деревушку на берегу Геннисаретского озера.

Коминтерн обнародовал по радио манифест.

„У трудового и прогрессивного человечества появился новый враг. Нужно бороться с ним уже сейчас, пока он еще не окреп“, – так начинался манифест.

В ответ на манифест Коммунистического интернационала концерн „Амброзия“, Петер Шайно и его „ученики“

обнародовали свою политическую программу. Она была несложна и состояла из нескольких пунктов:

1) „Апостол Петр“ послан на землю господом богом прежде всего, чтобы покарать безбожников.

2) Никакой классовой борьбы господь бог не признавал, ибо создал всех людей равными и одинаковыми. В обязанность „апостола Петра“ поэтому входила карательная экспедиция против всех сеющих классовую рознь.

3) На земле не должно быть ни бедных, ни богатых. Для достижения полного равенства люди уславливались, что все богатства принадлежат богу и лишь временно, в виде особой божьей милости, вручены в полное, безраздельное пользование их собственникам. Уничтожению подлежат все несогласные с этой „теорией“.

4) „Апостолу Петру“ господь бог поручил создать военизированную христианскую лигу для борьбы с безбожьем. Все священники – последователи Шайно отныне должны носить символическую одежду: серую военную гимнастерку (в память пыльной апостольской одежды) с большим черным „крестом Петра“, нашитым на груди и спине (крест с перекладиной внизу, похожий на меч, поднятый острием кверху; на таком кресте, согласно христианской легенде, был пригвожден вниз головой один из учеников Иисуса – Петр).

Отсюда и пошла кличка „крестовики“. Сами себя крестовики называли „Воинами сына господня“.

Поступившие в газеты корреспонденции из

Эль-Табарие с изложением основных принципов лиги напечатаны были на сером шелке. Назывались они „посланиями“ и украшались обычно эмблемой Шайно – перевернутым крестом – и девизом:

„Кто без креста, тот на кресте!“

Смысл зловещего девиза крестовиков стал понятен позднее, когда в некоторых капиталистических странах была введена смертная казнь путем пригвождения к кресту вниз головой.

Полковник Ансельмо Граппи, он же последний папа римский Пий XII, удравший из Рима в Женеву после победы народного фронта в Италии, долго делал вид, что не замечает геннисаретского шарлатана. „Полковник“ выжидал; и когда, наконец, стало ясно для всех, что дела у Лиги крестовиков идут отлично, когда текущий счет Петера

Шайно был открыт в банках „Амброзии“, тогда Пий XII торжественно признал „апостола Петра“, – он добровольно сложил с себя тиару сорока пяти католических самодержцев и перешел служить к Шайно.

У Петера Шайно не закружилась голова, когда миллионы потекли на его личный текущий счет в банки Европы и

Америки. Он ничуть не смутился, когда вместо толпы зевак его стала окружать свита „архиепископов“, а перед его

„штабом-храмом“ проходили полки вооруженных крестовиков. Самое замечательное было то, что полки, батареи и эскадрильи прибывали в Эль-Табарие как „паломники“.

Свидетели этих событий помнят исторический вопрос депутата Редклифа, заданный в английском парламенте министру, лорду Крочестеру:

– Известно ли господину министру, что на подмандатной Британии территории, в резиденции так называемого

„апостола Петра“, в Эль-Табарие, под видом паломников в настоящее время сосредоточено десять корпусов с эскадрильями дредноутов-бомбардировщиков, с бронетанковыми частями и химическими командами, приданными этим корпусам?

Лорд Крочестер ответил:

– Правительству его величества по этому поводу ничего не известно. Но правительство его величества предполагает изучить этот вопрос.

Шайно строил свою лигу на армейский манер и даже в своих проповедях умышленно придерживался грубоватого стиля унтера, разъясняющего нижним чинам полевой устав. Он говорил:

– Господь бог приказал мне искоренить безбожие.

Господь бог предлагает честно: „Довольно дурака валять“.

Я получил распоряжение лично от его святости сына господня водворить мир между бедными и богатыми, и я не остановлюсь перед самыми крутыми мерами.

У Петера Шайно были свои министры; назывались они

„архиепископами“, а министерства и ведомства, которыми они управляли, – „епархиями“.

Епархия воздушных сил „апостола Петра“ возглавлялась архиепископом Гастоном Кошонье, известным французским политическим авантюристом, основателем партии „боевых хлыстов“.

Во главе епархии бронетанковой стоял бывший полковник чернорубашечников, Ансельмо Граппи, последний папа римский. Епархией военно-морской заправлял Курода, азиатский барон.

Шпионажем, диверсиями, провокацией ведала особая разведка Лиги, названная Шайно „епархией святого духа“.

Во главе этой епархии стояла какая-то таинственная личность – Лилиан. Это имя было у всех на устах, оно не сходило со страниц газет, но никто, кроме самого апостола

Шайно, не мог похвастать, что он знает или видел главу апостольских шпионов и диверсантов. Никто толком не знал: Лилиан – это имя, фамилия или кличка? Не только о национальности главы апостольских шпионов ничего не было достоверно известно, но даже пол архиепископа разведки вызывал споры: многие буржуазные репортеры утверждали, что Лилиан – молодая красивая немка.

Прошло три года, и Лига военизированного христианства приступила к выполнению „приказа господа бога“: на первых порах авиадредноуты крестовиков стали бомбами разрушать убогие жилища чернокожих людей; потом сожжено было несколько балканских селений, населенных безбожниками. Из специальных дальнобойных мортир-распылителей эти селения были окроплены кармонзитом, страшной ядовитой росой (крестовики цинично называли ее „святой водой“). Пиратские крейсера барона

Куроды все чаще стали пускать ко дну теплоходы с бастующими командами.

Затем Лига крестовиков перекупила у Дании Гренландию. Здесь Шайно создал аэродром, гаражи и казармы для своего воинства, которое до того вело бродячий образ жизни, ютясь под крылышком различных капиталистических государств. Гренландия понадобилась крестовикам еще и по другой причине: разведка архиепископессы Лилиан донесла штабу крестовиков, что самой уязвимой границей Советского Союза является… Арктика. Огромная, растянувшаяся на многие тысячи километров береговая полоса на севере Союза действительно казалась защищенной слабее других границ. Но беззащитной она только казалась. Через Арктику Шайно бросил свою армаду, и здесь нашли себе могилу его воздушные полчища наемных головорезов. Необозримые косяки советских подводных крейсеров вышли навстречу полярным пиратам, взорвав над собой несколько миль ледяного поля, и из холодной каши льда и снега встретили грозных „бомбачей“

залпами своих зениток…

С гренландского плацдарма воздушная армада крестовиков поднялась невиданным строем: длинными крестами, направленными основанием к Советскому Союзу, –

по шестнадцать машин в кресте. После первого же залпа зениток на восемьдесят третьей параллели воздушные кресты распались, и армада стаями стала прорываться вперед. Но дальше ее ждали такие же подледные зенитки.

И когда, наконец, в штопор перешли добрые две трети вражеских машин, вдогонку за остальными выпорхнула советская москитная авиафлотилия. Маленькие воздушные

„воробышки“,

вооруженные одной пушечкой-скорострелкой и пулеметом, буквально увивались вокруг неповоротливых авиадредноутов крестовиков. Попасть из пулемета или орудия в такого вьющегося над головой „воробышка“ невозможно было, ибо он и летал-то не по прямой линии, а внезапными прыжками: вверх, в сторону, вниз.

Последние машины крестовиков падали уже над своими аэродромами… Это был конец.

Но конец авантюры Шайно стал началом общего нападения капиталистических хищников на советские государства. Банковские тузы и политические шулеры всех стран света в разгроме крестовиков увидели свой разгром в будущем. Подготовка к нападению не потребовала у них много времени, ибо они к нему готовились уже давно.

Первые бомбы стали пахать пограничные советские земли почти одновременно со снарядами, разорвавшимися в

Арктике…

Это была не война, а грандиозное разбойничье нападение, исступленная атака мирового империализма на советские города и сокрушительная контратака красных армий и флотов на вражеские аэродромы, военно-морские базы и штабы. Революционные восстания в тылу у врага довершили эту последнюю схватку социализма с капитализмом…

От апостольской Северной армады крестовиков и кичившихся своей „непобедимостью“ армий и флотов капиталистических государств остались лишь мелкие разбойничьи шайки, вооруженные танками, самолетами и субмаринами. Они несколько месяцев еще скрывались в тропических лесах, на плавучих льдинах и в глубине океанов у коралловых островов, но и эти шайки были истреблены.

В тот исторический год народным революционным трибуналом во всех бывших капиталистических странах пришлось поработать немало. Самые непримиримые и активные враги прогрессивного социалистического человечества были уничтожены. И только основателя Лиги военизированного христианства, самого „апостола“ Шайно, не нашли. Думали, что он со своими „архиепископами“

разбойничает где-нибудь у коралловых островов, выловили все пиратские субмарины, искали его в индийских джунглях, в сельвасах Южной Америки, но „апостола“ не нашли. Есть основания предполагать, что весь генеральный штаб крестовиков руководил сражениями по радио с самолета. Самолет был подбит советскими истребителями и, падая, загорелся в воздухе. Если это было так, вряд ли кто из его команды и из генерального штаба спасся…»

* * *

Фонограф кашлянул и умолк. В кабинете Ветлугина наступила тишина.

Сообщение старого радиста, переданное им с острова

Седова на станцию, как бы дополняло звуковой историко-политический фельетон о Лиге апостола Шайно, выслушанный только что Ветлугиным, Свенсоном и Ириной.

Дед Андрейчик рассказал о том, как он стал приглядываться к очкастому корреспонденту Мерсу, запросил

Антарктику и узнал, что Мерс – самозванец и никакого отношения к антарктическому радиовестнику не имеет.

Потом старик подглядел за странными манипуляциями

Мерса с водоходом и, наконец, решил столкнуть лицом к лицу подозрительного корреспондента с ожившим мальчиком. Дед Андрейчик был уверен, что между смертью неизвестного мальчика на льду и появлением Мерса на острове Седова существует какая-то связь. Он оказался прав: Мерс не выдержал и выдал себя. Теперь все разъяснилось. После того как Мерс набросился на мальчика, маленький индеец тотчас же вспомнил решительно все, что предшествовало его гибели на льду. Мальчик рассказал невероятные вещи. Его имя Рума, он действительно индеец из племени «Золотая улитка». В то время, когда он замерз на льду, то есть пять лет назад, ему было тринадцать лет.

Он последний из племени курунга, погибшего на дне Ледовитого океана.

Оказывается, племя «Золотая улитка» не вымерло, как предполагали ученые, – оно тайно было вывезено из лесов

Боливии двадцать один год назад, за два года до разгрома крестовиков, и переброшено по личному секретному приказу Лилиан, атаманши апостольских разведчиков, для каких-то таинственных работ на дне Северного Ледовитого океана.

Обстоятельства, при которых индейцы курунга попали на дно океана, могут показаться совершенно невероятными. Однако дед Андрейчик утверждал, что рассказу мальчика можно верить, тем более что профессор О'Фенрой признал его сейчас психически вполне нормальным. Да и сам старик теперь кое-что припомнил. И многое, что было когда-то для него и для других неясным, сейчас находило себе логическое объяснение. Дед Андрейчик, например, отлично помнит один любопытнейший факт: двадцать лет назад, за год до налета апостольских орд на советские государства, в Рио-де-Жанейро агентами Лилиан был убит один перуанский крестовик. Незадачливый перуанец болтал о том, что по личному приказу «апостола» в лесах Боливии якобы было выловлено какое-то племя индейских богатырей и великанов, затем будто бы было вывезено в

Арктику и потоплено в океане. Тогда этой неуклюжей выдумке никто не поверил, ибо перуанский крестовик, по-видимому, и сам толком ничего не знал. Теперь болтовня перуанца облекается смыслом: племя курунга, которое считалось вымершим, оказывается, было разыскано крестовиками в боливийских сельвасах и тайно вывезено в

Арктику на подводных транспортах. Сам мальчик-курунга родился позднее, через два года после этого события, и потому все, что относится к истории гибели его племени, он рассказывает уже со слов своего отца, которого звали

Маро.

Очевидно, крестовикам нужны были именно такие рослые, здоровые люди, какими являлись курунга. Кроме того, внезапное исчезновение нескольких сот людей не осталось бы незамеченным, а племя, которое считалось вымершим, было самым подходящим для секретной затеи

Лилиан.

Под водой курунга работали в батисферах, в кессонных камерах 21 (в «водяных хижинах», как называл их отец мальчика) и в костюмах водолазов («тяжелые одежды», на языке Румы). Зачем понадобились эти подводные работы крестовикам, мальчик, конечно, не мог знать, но отец его, по-видимому, догадался о назначении подводного строительства, – индеец Маро понял, что «люди племени

Апо-Стол воевали с людьми какого-то другого племени, были побеждены и ушли на дно моря». Его господа часто с ненавистью произносили слово «Больше-Вик». Это слово

21 Кессонная камера – камера, в которой люди без водолазных костюмов опускаются под воду для работ.

они выговаривали как ругательство, когда обращались к

Руме или к Маро. И Маро догадался, что так называется могущественное племя, которое победило людей Апо-Стол и изгнало их на дно моря. Эту же мысль о могущественном племени Больше-Вик, обитающем где-то над водой, он внушил и своему сынишке. Индеец Маро не ошибся. Восстанавливая всю историю Лиги крестовиков, ее бесславное поражение и исчезновение апостольского генерального штаба, теперь можно понять назначение секретного подводного строительства и объяснить, куда девались Петер

Шайно, папа-полковник Пий XII, барон Курода, их личная охрана, их дети и жены. Вожаки крестовиков, очевидно, были людьми дальновидными; они допускали в будущем провал своей авантюры, провал, который им лично ничего хорошего не сулил. Кроме того, нужно было защитить и засекретить ставку главнокомандующего, из которой будет осуществляться руководство всеми военными операциями против большевиков. Отсюда и родилась эта идея подводного «штаба-храма».

Расчет был правильный, и он во многом оправдался.

Таким образом, версия о гибели самолета вместе с генеральным штабом Петера Шайно где-то у берегов Гренландии рушилась: Шайно и его компания, оказывается, преспокойно сидели на дне Ледовитого океана в каком-то фантастическом своем штабе-храме.

Возможно, что верхушка крестовиков надеялась на «лучшие времена»; возможно, что контрреволюционный мятеж во Франции в первые годы после крушения апостольской авантюры был делом рук таинственной Лилиан и ее шпионской «епархии святого духа».

Но надежды апостола крестовиков на реставрацию капитализма не оправдались – народ Франции в несколько дней ликвидировал реакционный мятеж в своей стране.

Рума оказался смышленым мальчиком: прежде всего он рассказал о том, что белые люди племени Апо-Стол убили всех курунга, которые строили «большую хижину в воде»

(так говорил Маро, его отец). Они не убили только Лоду, Таго, Мытто, Мума, Харо, Кунгу, мать Румы Миду и отца

Маро. Но оставленные для черной работы индейцы не захотели жить в неволе, когда убедились, что их не отпустят обратно в лес. Они сами стали себя убивать. Лода перерезал себе ножом горло, когда работал на кухне. Мытто и

Харо повесились. Двое пытались спрятаться в подводной лодке, которая отправлялась за запасами продовольствия, закупленного в Аргентине агентом Лилиан. Они выкрали водолазные костюмы и вышли вместе с командой субмарины в воду из шлюзовой камеры главного входа, но вода залила их скафандры, и они захлебнулись. Отец Румы

Маро говорил, что Мум и Кунга не умели надевать «тяжелую одежду» и вода убила их. Таго узнал, что в железной банке у белого, по имени Хи-Мик, хранится жидкость, которая сжигает людей. Он выкрал банку и хотел бросить ее в вождя белых, в самого бородатого Апо-Стола, но умер, как только открыл ее. Белые разбежались. Лишь один из них не испугался, – это был Хи-Мик. Он издали подул на огненную воду из какого-то большого твердого шара

(по-видимому, направил из баллона струю дегазирующего вещества), и все белые остались живы.

Мать Румы худела-худела и умерла. Не умерли только отец Маро и он, Рума. Что случилось дальше с его отцом,

Рума не мог сказать. Он только знал, что отец Маро ушел из подводной тюрьмы и, наверное, погиб, иначе он вернулся бы за своим сыном и привел бы с собой людей «могущественного племени Больше-Вик», которое победило племя

Апо-Стол. Надо полагать, что отцу Румы удалось наконец найти какую-то очень сложную по своей технике тайную лазейку из штаба-храма; он, видимо, долго к ней приглядывался, пока наконец не разобрался, как можно через нее убежать. Маро, несомненно, представлял себе, какому риску он подвергался, уходя через этот тайный люк, и потому не взял с собой сына. Он решил добраться до поверхности океана, а потом и до земли, привести других людей и выручить сына. О том, что над его головой стояла сплошная кора ледяных полей, Маро, видимо, не знал, так как ни разу в жизни не видел льда. Если он и всплыл в своем скафандре и выбрался благополучно на лед через какую-нибудь полынью, он неминуемо должен был погибнуть от холода, ибо, по словам мальчика, под «тяжелой одеждой» (скафандром) у Маро была одна только набедренная повязка. Но, уходя, он подвел сына к стене в подводном тоннеле и ногтем сделал царапину на камне:

– Если ты вырастешь на четыре твоих пальца выше этой метки, а твой отец еще не приведет людей племени Больше-Вик, чтобы тебя увести отсюда в лес, тогда знай, что он умер. Тебе тогда незачем жить здесь. Жди, когда можно будет выкрасть из склада другую тяжелую одежду, и уходи той же дверью, что и я. Если ты не умрешь в дороге, ты придешь в лес, где жили курунга. Если умрешь, ты попадешь в дом «Золотой улитки», где живут все умершие курунга. И так и так будет хорошо…

Затем Маро долго учил сына, каким образом он может уйти от злых людей племени Апо-Стол…

Но тут рассказчика и разоблачителя крестовиков охватил глубокий сон, внезапный, как обморок. Рума умолк на полуслове; он так и не рассказал, каким же образом ему удалось уйти из штаба Петера Шайно и что с ним случилось дальше. Мальчик заснул, откинувшись на подушку, окруженный небольшой группой людей, потрясенных невероятной повестью маленького курунга, переведенной Мартином дель-Грасиас.

Сколько их там засело в подводном штабе? Как они вооружены? Что замышляют Петер Шайно и его архиепископы, отсиживаясь вот уже девятнадцать лет подо льдами и водой Ледовитого океана? На эти вопросы, очевидно, ответит самое ближайшее будущее. А пока Свенсон и

Ирина с Владимиром должны помалкивать и никому не говорить ни слова из того, что им рассказал он, дед Андрейчик. Все сведения, полученные от Румы, держатся пока в тайне, до приезда ответственного комиссара милиции из Северограда. Все присутствующие при разговоре мальчика с Мартином дель-Грасиас, в том числе и радиофонистка станции острова Седова, обязались честным коммунистическим словом не разглашать услышанного.

Только ему, деду Андрейчику, разрешено по особому личному передатчику Ветлугина уведомить мать и отца

Юры обо всем, что он узнал.

– Кстати, – сказал в заключение старик, – какую мы дичь упустили, оказывается! Ведь этот толсторожий агент подводных крестовиков вовсе не Мерс, это…

Старик тревожно оглядел с экрана кабинет Ветлугина и показал глазами на репродуктор личного радиофонного приемника Ветлугина, по которому шел разговор.

– Подойдите поближе…

Все трое – Свенсон, Ирина и Владимир, – недоумевая, подошли к диффузору репродуктора, похожему на большой белый венчик магнолии, и старик, гримасничая и делая большие глаза, едва слышно прошептал несколько слов.

То, что он сказал, ошеломило всех троих. Они удивленно переглянулись.

– Факт, – сказал дед Андрейчик и выключил свой стереовизор и радиофон.

Все, что Ветлугиным и Свенсону пришлось узнать в эти несколько минут от деда Андрейчика, совершенно озадачило их. Это было похоже на сказку, на фантастический роман о каком-то новом капитане Немо и о его таинственном подводном обиталище «Наутилусе», с той только разницей, что гордый подводный навигатор Жюль Верна сам отверг мир насилия и зла и ушел в глубины морей и океанов, а здесь авантюрист Шайно и его банда соучастников были отвергнуты миром как враги человечества, как носители зла и насилия и укрылись на дне океана…

17. «Арктания» летит

Ветлугин убрал в свою фонотечку моток пленки с звуковым фельетоном о крестовиках и вновь отправился в прерванное путешествие по крохотному кабинетику: два шага вперед, два шага назад.

Свенсон несколько минут сидел молча, потирая руки.

– Теперь я понимаю, какие гости вынырнули тогда к нам из-подо льда. Ты помнишь, Владимир? – сказал наконец гидрограф.

– Я думаю о них. Что им здесь нужно было? – в раздумье ответил Ветлугин.

Он остановился, прикрыл глаза и стал раскачиваться, как человек, у которого болит зуб.

Свенсон все еще потирал руки и старался представить себе, что последует за разоблачением мальчика-курунга, как вдруг издалека донесся гул. Все трое переглянулись.

Свенсон бросился вон из комнаты. Ветлугины последовали за ним.

Механик Хьюз и Татьяна Свенсон уже стояли подле стеклянного борта станции и оживленно разговаривали о чем-то.

– Что случилось, товарищи? – крикнул еще издали

Свенсон.

– Хелло, Свенсон! – сказал Хьюз, – Старые знакомые нас не забывают.

– Вы думаете, Хьюз, это те, что уже были здесь? –

спросил Ветлугин.

– Держу пари, что это вторая океанографическая экспедиция. – Хьюз весело подмигнул океанографу Татьяне

Свенсон. – Вам везет, Татьяна, вы еще раз увидите профессора Осуду.

– Глупости! Океанография не знает профессора с таким именем, – серьезно сказала Татьяна Свенсон.

Подошло еще несколько человек: мать Аси, ненец

Гынко, два механика, моторист.

– Эрик, ты видишь кого-нибудь? – спросил Ветлугин.

– Да, один человек идет сюда, – ответил Свенсон, не отнимая от глаз телескопического бинокля.

– Володя! – воскликнула Ирина, разглядывая в биноскоп приближающегося маленького человека. – Это он! Тот самый, что называл себя Мерсом.

– Ты не ошибаешься? – спросил Ветлугин.

– Нет, нет! Я его прекрасно помню. Это он!

– Он тоже океанограф? – спросил Хьюз.

– Нет, он крестовик, – сказал Ветлугин.

– Любопытно! Забытая специальность, – сострил Хьюз.

– Поднимите его, Хьюз, – сказал Ветлугин. – Всем остальным механикам и мотористам разойтись по ракетным камерам, к двигателям, и ждать моих распоряжений.

Предупреждаю: станция должна быть готова ко всему. Ты, Эрик, встретишь его и проводишь ко мне в кабинет. Разговаривать буду только там. Я иду установить тихую связь с островом Седова.

– Есть, товарищ начальник.

Хьюз, насвистывая, направился к подъемнику, остальные разошлись, не дожидаясь появления Мерса на борту станции. На месте остался только Свенсон.

Мерс в сопровождении Хьюза подошел к Свенсону минут через пять. Не доходя нескольких шагов до гидрографа, крестовик остановился и сказал угрюмо:

– Мне нужен ваш начальник.

Свенсон с интересом разглядывал коротконогого человечка в серой меховой куртке. Перед ним стоял живой крестовик, представитель апостольского штаба-храма, какого-то таинственного подводного форта, все еще надеявшегося повернуть вспять историю человечества. Это был редкий экземпляр, и Свенсон старался разглядеть его хорошенько.

– Кто вы такой? – спросил наконец долговязый гидрограф по-английски.

– Я скажу вашему начальнику, кто я.

На лице у представителя «апостола Петра» были царапины и вздутая нижняя губа.

«Следы схватки в больнице», – подумал Свенсон и сказал:

– Хорошо. Идите за мной. Я провожу вас к нему.

– Я хочу говорить с ним здесь, – глухо сказал крестовик.

– Начальник здесь не принимает.

– Скажите, что у меня очень важное дело.

– Все равно. Начальник станции принимает только в своем кабинете.

Свенсон и очкастый крестовик пощупали друг друга внимательным взглядом. Свенсон не видел глаз своего собеседника, защищенных очками-светофильтрами, но он чувствовал, что Мерс разглядывает его настороженно и подозрительно.

– Где помещается его комната?

– Здесь недалеко.

– Хорошо. – Мерс снял перчатку и опустил руку в карман своей куртки. – Вы идите вперед… показывайте мне дорогу.

Свенсон зашагал к квартире Ветлугиных. За ним осторожно двинулся Мерс.

– Итак, ты, Джеф, слушаешь все, о чем я с ним здесь буду говорить. Понятно? Я постараюсь его задержать.

Кроме того, как мы условились, в случае надобности, ты действуешь по своему усмотрению, не дожидаясь конца нашей с ним беседы.

Ветлугин, сидя в кресле перед кабинетным столом, казалось, говорил сам с собой, – никого в кабинете не было.

– Правильно, – неожиданно ответил кто-то гулким басом.

– Все, – сказал Ветлугин.

– Все, – подтвердил невидимый Джеф.

Минуты две Ветлугин сидел в абсолютной тишине.

– К вам можно, товарищ начальник? – спросил за дверью Свенсон.

– Можно, – не глядя на визитный экран, сказал Ветлугин. Вошел Свенсон, за ним бочком протиснулся в дверь

Мерс.

– Вот этот… – Свенсон замялся, подыскивая для своего спутника соответствующее обращение, – этот человек хотел с вами говорить.

Необъятная спина Ветлугина шевельнулась.

– Да, я вас слушаю. Садитесь.

– Нет. Я постою.

Ветлугин пожал плечами, мельком заметив руку Мерса, засунутую в карман.

– Как хотите. Я вас слушаю.

– Вам известно, кто я? – спросил Мерс.

Ветлугин глянул на него удивленно.

– Я надеюсь, мы с вами познакомимся.

– У меня к вам поручение, – глухо сказал Мерс. – Но прежде всего должен предупредить вас, что ни на какие вопросы, касающиеся моей личности и того, кто меня послал, я не отвечу. Не имею я права также отвечать на вопросы о мотивах поведения лиц, меня сюда направивших.

Ветлугин многозначительно глянул на Свенсона и снова пожал плечами, как бы желая сказать: «Воля ваша».

– Вы, очевидно, знаете, что на острове Седова сейчас находится мальчик-индеец? – осторожно спросил Мерс.

– Да, знаю.

– Вам также известно, что у мальчика отсутствует память?

Ветлугин помолчал. Что бы это могло значить? Притворяется апостольский парламентер, что не слыхал о возвращении памяти к мальчику, или действительно ничего не знает?

«Хотя… откуда ему знать, если агентов крестовиков на острове не осталось, а сам он удрал оттуда часа три назад?. » – размышлял Ветлугин, внимательно разглядывая

Мерса.

– Известно, – сказал он наконец и вдруг понял:

«Да ведь он у меня выпытывает! Мальчик его опознал, это он помнит, а что было дальше – не знает. Однако дешевый прием…»

Свенсон презрительно усмехнулся. Долговязому гидрографу очень хотелось сказать: «Шпионаж в „епархии святого духа“ когда-то был лучше поставлен, чем сейчас.

Красивая немка Лилиан явно постарела». Но Свенсон воздержался от замечаний и внимательно продолжал слушать разговор Ветлугина с бледнолицым крестовиком.

– Теперь слушайте меня внимательно, – почти тоном приказания сказал Мерс. – У этого мальчика есть отец. Он хочет, чтобы сын его вернулся домой. Он предлагает вам, чтобы вы были посредником между ним и администрацией острова Седова. Поясняю: вы должны уговорить кого следует, чтобы мальчик был отвезен на то же самое место, где он был найден. Там его подберет отец…

– Почему отец мальчика не переговорит с островом

Седова лично? – перебил его Ветлугин.

– Я вам уже сказал, что не имею права отвечать на подобные вопросы.

– Почему этот таинственный отец мальчика избрал меня своим посредником?

– Потому что взамен того мальчика вы получите другого мальчика.

– Какого?.. – чуть задохнувшись, спросил Ветлугин.

– Вашего сына, – твердо сказал Мерс.

Наступила пауза. Все трое молчали. Свенсон настороженно глянул на своего друга. Мерс, казалось, внимательно разглядывал фонограф на кабинетном столе.

– Значит, Юра… Значит, мой сын… – сказал Ветлугин.

– Жив, – спокойно докончил Мерс.

Ветлугин недоверчиво поглядел на крестовика.

– Вы что, морочите меня?

– Нет. Я явился сюда с серьезным деловым поручением.

И потому не будем терять времени. Как, почему – это вы узнаете потом.

Ветлугин еще раз внимательно и испытующе поглядел на Мерса.

– Так, – сказал он наконец. – Значит, вы предлагаете…

– Обмен, – подсказал Мерс и склонил голову набок.

– От имени отца ожившего мальчика?

– Да.

– Сына за сына?

– Сына за сына.

– Та-ак… – еще раз сказал Ветлугин. – А почему вы руку в кармане держите?

– Привычка, – невозмутимо сказал Мерс.

– Меня раздражает ваша привычка, – повышая голос, сказал Ветлугин. – А ну-ка, выньте руку из кармана. Живо!

Мерс отступил к двери, но Свенсон уже крепко держал его сзади за обе руки.

Ветлугин встал и, как огромный полярный зверь, двинулся на коротконогого крестовика, парализованного, словно током, могучими руками Свенсона.

– Выпусти револьвер! – сказал Ветлугин, подходя вплотную к Мерсу.

Крестовик презрительно скривил губы:

– Отпустите руку и возьмите его сами.

Свенсон тотчас же вытащил у него из кармана новенькую электронную «пращу Давида», точно такую же, какую когда-то нашел на льду Юра.

– Так оно будет лучше, – сказал Ветлугин и спокойно уселся в свое кресло. – А теперь выслушайте мое предложение.

Мерс молчал, независимо поглядывая сквозь свои светофильтры на широкоплечего начальника станции.

– Вы тоже являетесь чьим-то сыном. Не так ли?

– Допустим…

– Допускать нечего, – резко сказал Ветлугин. – И

дальше разыгрывать эту комедию тоже нечего. Мы все знаем. Вы сын бывшего венгерского дезертира и политического авантюриста Петера Шайно, основателя контрреволюционной Лиги крестовиков и организатора бандитского налета на Советский Союз.

Презрительная усмешка медленно сползла с губ Мерса.

Он смотрел на Ветлугина испуганно.

– Так вот, – продолжал Ветлугин, наклонив вперед голову и глядя прямо в бледную скопческую физиономию крестовика, – меняться сыновьями мы будем с Петером

Шайно, а не с тем несчастным индейцем, который ушел от вас шесть лет назад и, наверное, погиб во льдах Арктики.

Понятно вам, Золтан Шайно?

– Понятно, – спокойно сказал парламентер апостольского штаба. Он уже овладел собой, голова его вновь склонилась набок. – Но из этого ничего не выйдет.

– Посмотрим! – сказал Ветлугин и отвернулся от него.

Мерс, который внезапно превратился в Золтана Шайно, поднял глаза на розовые огоньки часов.

– Если я через пять минут не спущусь на лед, ваша станция будет разгромлена снарядами моей субмарины, а остров Седова взлетит на воздух, – он минирован.

Ветлугин быстро обернулся и несколько секунд внимательно смотрел на бледную физиономию крестовика с желто-зелеными очками. В его голосе и во всей фигуре было что-то такое, что заставляло верить в серьезность его угрозы.

«Ася… Британов… Люди…» – вспомнил Ветлугин.

– Джеф! – окликнул он. – Ты слыхал?

– Все, – отозвался невидимый Джеф.

– Скажи, Джеф, ты сможешь поднять в воздух всех людей с острова за четыре минуты? – снова спросил Ветлугин своего собеседника-невидимку.

– Смогу. Я уже отдал распоряжение о посадке, – спокойно сказал Джеф.

– В добрый час! – Ветлугин взглянул на Свенсона. –

Эрик, свяжись сейчас же с Хьюзом, прикажи от моего имени снять станцию с якорей, набрать высоту и идти с максимальной скоростью к материку…

– Что вы хотите делать? – спросил Золтан Шайно.

– Это вас не касается, – небрежно ответил Ветлугин и направился к приемнику.

Крестовик ринулся к двери, но костлявый кулак Свенсона опустился на его меховой малахай раньше, нежели он успел выпрыгнуть. Удар, очевидно, был так силен, что даже мех не защитил Золтана Шайно. Он взмахнул руками и повалился на диван.

– Звони Хьюзу! – крикнул Ветлугин. – Я его свяжу сам.

Через девяносто секунд огромная, полукилометровая площадка станции «Арктания» чуть качнулась и, медленно набирая высоту, стала уходить к югу. В тот же момент над нею, завывая, пронесся снаряд. Он пролетел над станцией и разорвался на льду километрах в трех, подняв целый фейерверк ярко освещенных солнцем ледяных обломков.

В кабинете Ветлугина, держа палец на спусковой кнопке «пращи Давида», сидел Гынко и, не мигая, смотрел припухшими раскосыми глазами на связанного сына Петера Шайно. Сам Золтан Шайно полулежал на диване и, не глядя на деревянное лицо Гынко, прислушивался к завыванию снарядов и к далеким их разрывам.

Где-то во льдах, почти невидимая, стояла субмарина и обстреливала уходящую станцию. Выстрелов не было слышно, но взрывы снарядов отдавались оглушительным грохотом над молчаливыми льдами. Два снаряда прошли мимо станции, и лишь один разорвал борт и повредил два ракетных якоря. Затем субмарина притихла.

Ветлугин и Свенсон стояли на аэрологической вышке и в биноскопы наблюдали за врагом. Они видели, как тонкая пушка спряталась в башенке субмарины. Затем крышка люка задвинулась, и субмарина стала погружаться.

– Уходят, – сказал Свенсон.

– Боюсь, что нет, – ответил Ветлугин. – Они вынырнут впереди под нами и пустят нам снаряд в упор. Эрик, крикни в усилитель, чтобы все немедленно надели кислородные приборы и стратосферные костюмы… Хелло, Хьюз! –

крикнул Ветлугин, наклонившись над рупором.

– Все! Все! Все! – заорал Свенсон прямо в микрофон, стоявший перед его губами.

– Хьюз, выключай бортовые! Давай максимальную скорость донных! – приказал Ветлугин в рупор.

– Надеть кислородные маски и стратосферные костюмы! – страшным, во сто крат усиленным рыком разнесся по станции голос Свенсона.

– Сколько, Хьюз? – спросил в рупор Ветлугин. – Восемь тысяч?. Давай, давай выше – и ни метра в сторону, Хьюз!

Пойдем на юг на высоте тридцати тысяч метров.

18. «Драгоценная песчинка»

В 17 часов 23 минуты станция «Арктания» прибыла с одним «пассажиром», Золтаном Шайно, в город Североград. Станция была повреждена снарядами апостольской субмарины в трех местах, но повреждения эти казались незначительными.

В Северограде Владимир Ветлугин узнал, что сто двадцать самолетов и пять дирижаблей восьмой авиабазы забрали все население острова Седова и через минуту небольшой благоустроенный поселок острова был поднят на воздух нитроманнитовыми минами и стал осыпаться в море обломками бетона и гранита. Епархия взрывчатых и отравляющих веществ химика-крестовика Кармона давала миру знать, что она еще существует.

В 18 часов 30 минут супруги Ветлугины и все работники станции были свидетелями замечательного явления: над Североградом появилась гигантская фигура заместителя председателя Всемирного Верховного Совета социалистических и коммунистических государств. В тот миг она появилась не над одним только Североградом. Гигантское изображение возникло в воздухе над тысячами городов всего мира.

Это был Бронзовый Джо. Под этим именем заместителя председателя Всемирного Верховного Совета знал весь мир, хотя у него была и фамилия: Стюарт. Бронзовый Джо был любимым героем молодежи и уважаемым человеком среди всего взрослого населения земного шара. Он происходил из потомственной пролетарской семьи негров-строителей Америки. Отец его был коммунистом, и от него Джо унаследовал чудесный дар агитатора и пропагандиста. Каучуковые плантации в Венесуэле, золотые прииски в Гондурасе, плавучая тюрьма на Багамских островах, китобойный промысел у Шпицбергена и, наконец, блестящая эпопея первой партизанской интернациональной эскадры, во главе которой стоял коммунист-адмирал, негр Джо Стюарт – таков жизненный путь этого замечательного человека.

Старый апостольский пират Курода, архиепископ военно-морской епархии Шайно, не смел сунуть носа в те воды, где замечено было присутствие супердредноутов, авианосцев и субмарин Бронзового Джо. Искуснейший агитатор-коммунист оказался талантливым командором революционной интернациональной армады. Джо собирал свою партизанскую эскадру из восставших боевых единиц капиталистических флотов и наконец собрал такой бронированный военно-морской кулак, что даже владычица морей Британия не решалась затевать с ним драку.

Партизанские авианосцы и субмарины Джо лишь продолжали дело, начатое много лет назад славной интернациональной дивизией под Мадридом. Это ее легендарный опыт породил идею партизанской интернациональной воздушно-морской эскадры. И негр-коммунист осуществил эту идею.

Эскадра Бронзового Джо не имела своего официального отечества, – ее родиной становилась любая страна, которой нужна была революционная боевая помощь против интервентов и национальных поработителей. Черный молот на красном поле был эмблемой революционной международной партизанской эскадры. И истребители с черными молотами на пурпурных дисках появлялись всюду, где апостольские воздушные и морские дредноуты «неизвестной национальности» сеяли смерть и разрушение. Негр-адмирал ни на минуту не оставлял в покое флот крестовиков. Он пускал ко дну лучшие боевые суда барона

Куроды. Джо имел немало орденов разных стран, но высшую награду, орден Ленина, Джо получил от правительства Союза советских государств. Он получил его за то, что всей могучей массой своих кораблей и гидросамолетов обрушился на апостольскую эскадру у берегов Аляски, когда дредноуты и авианосцы под серыми знаменами архиепископа Куроды двинулись на помощь своей Северной армаде через Берингов пролив. Совместно с советским флотом до самых Маршальских островов гнал тогда

Бронзовый Джо остатки флота крестовиков и здесь пустил их все ко дну.

Его любили люди всех рас и национальностей, называли ласковыми именами «наш Джо», «славный парень

Джо». Это был Чапаев эпохи окончательного разгрома капитализма. Когда три года назад происходили очередные выборы во Всемирный Верховный Совет, Джо был избран на пост заместителя председателя подавляющим большинством голосов депутатов.

В 18 часов 30 минут исполинская фигура легендарного командора интернациональных партизан появилась над

Североградом. Это могло показаться людям прошлого сверхъестественным, но люди новой эпохи знали, что над тысячами городов «гениозоры» – чудесные агрегаты, отражающие в воздухе свечение потока электронов, – передают лишь объемное изображение человека с темным, бронзовым лицом, знакомым по портретам.

Передачи гениозора стали практиковаться лишь три года назад, и Владимиру Ветлугину, да и многим другим работникам станции «Арктания», постоянно работающим вдали от населенных мест, впервые довелось видеть это чудо современного объемного телевидения. Сперва огромный столб воздуха над Североградом стал темнеть, потом он начал принимать очертания человека, и наконец исполинская фигура Бронзового Джо ясно определилась в воздухе. Фигура имела в высоту не менее трех километров.

Темнокожий великан казался стоящим в воздухе над городом, причем стоял он не над самым городом, а где-то на его окраине. Будто фантазия Свифта стала действительностью и некий реальный Гулливер явился перед взволнованным народом лилипутов.

Голосом, подобным раскатам грома, он заговорил на родном языке Ленина. Говорил он с небольшим акцентом, медленно, подбирая каждое слово и выдерживая паузы между фразами. Видно было, что русским языком Бронзовый Джо владеет не свободно.

– Товарищи! Заседание Всемирного Верховного Совета социалистических и коммунистических государств окончилось. Совет обсуждал случай в Арктике. Несколько дней назад исчез мальчик Юра Ветлугин… Сегодня мы узнали, что мальчика захватила подводная организация крестовиков. Они обстреляли полюсную станцию и взорвали поселок Седова. Верховный Совет постановил принять все меры и освободить мальчика из рук шайки контрреволюционеров, а организацию врагов мирного человечества предать народному суду. Выполнить свое решение Совет приказывает Чрезвычайной арктической комиссии, созданной сегодня…

Что случилось на земле, товарищи?. На земле пропал мальчик… исчезла маленькая песчинка человечества… Но мы живем уже в такое время… когда каждая человеческая песчинка есть большая драгоценность… Поэтому мы спасем мальчика во что бы то ни стало…

Темнокожий великан умолк и глянул вдаль. Казалось, Джо видит миллионы людей, с которыми так просто сейчас говорит.

– От имени Верховного Совета посылаю вам привет, товарищи!.. – сказал он и потряс над головой обеими руками.

Несколько секунд негр-великан стоял неподвижно, затем он стал прозрачным и исчез, словно растаял в воздухе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

19. Разговор на холме Тоуэр

Полуостров лежал внизу, как огромный океанский электроход, – кормой к Европе, носом к Африке. Ливен повернулся на каблуках и окинул его взглядом. На минуту

Ливену показалось, что он стоит на капитанском мостике, вознесенном на четыреста метров над морем.

– Знаете, Силера, – обратился Ливен к стоявшему рядом с ним молодому человеку, – мне иногда не верится, что я через несколько дней приступлю к осуществлению мечты моего отца.

– Но это так очевидно, дорогой мэтр, – почтительно и серьезно сказал молодой человек.

Ливен и Силера стояли подле большого камня, похожего на огромную заплесневелую краюху хлеба. Они находились на вершине одного из «Геркулесовых столпов», на гибралтарском холме Тоуэр. У подножия холма рабочие сооружали гигантский шлюз. Под ними лежал крохотный полуостров, который называли в старое время «английским замком на дверях Средиземного моря». Вдали в голубом сиянии пролива висел берег Африки.

Джебель-Муса – марокканская «Гора обезьян», второй

«Геркулесов столп», – стояла на том берегу нерушимо, как вековой пограничник на рубеже двух материков.

Ливен смотрел на Джебель-Муса. Там, у подножья горы, расположилась вторая партия возглавляемой им экспедиции. Он торжественно указал рукой вдаль.

– Если бы это видел мой отец!. Вы замечаете, Силера:

профессор геофизики и инженер французского комиссариата энергетической промышленности сентиментальничает.

– Пусть это вас не смущает, дорогой мэтр;– сказал Силера.

– Спасибо! Я хочу вам рассказать историю двух поколений инженеров Ливен. Слушайте, Силера. Я немного экзальтирован сейчас, и мне, старику, хочется болтать без умолку, даже имея слушателем такого уравновешенного испанца, как вы…

Это было давно, Силера, еще до зловещей «Лиги апостола Петра» и его крестовиков. Французский инженер

Оноре-Жак Ливен предложил министерству энергетики свой проект электрификации средиземноморских стран и обводнения Сахары. Все гениальные идеи по сути своей просты. Не так ли, Силера? Проста была и идея Оноре-Жака Ливена. Течение в Гибралтарском проливе преграждается плотиной. Высота плотины – пятьсот метров над уровнем моря. На африканском берегу сооружается гидроэлектростанция, и даровую энергию в сто шестьдесят миллионов лошадиных сил человечество ежедневно бросает на ирригацию22 Сахары. Средиземное море, лишенное бесконтрольного притока атлантической воды, оскудевает, и мелководная андриатическая лужа превращается в цветущую страну, равную по величине двум Италиям. Дарданелльские воды, воды Роны, По, Тибра и Нила, сопутствуемые судоходными шлюзами, не вливаются в обмелевшее море, а низвергаются вниз, как водопады. И к ска-

22 Ирригация – искусственное орошение полей.

зочной энергии марокканской станции присоединяется энергия станций египетской, турецкой, итальянской, французской. Эта энергия обогащает народы трех материков. Мой отец, инженер Оноре-Жак Ливен, автор проекта гибралтарской плотины, был утопистом, – он хотел осчастливить миллионы людей без единого выстрела. И

самое трагическое для него заключалось в том, что его проект был вполне реален. Вы знаете, Силера, как печально кончил этот чудак?

– Я что-то читал об этом, – сказал молодой человек.

– Он всем надоел, он нажил себе врагов в штабе крестовиков и в военных министерствах трех последних капиталистических держав. Его привезли в сумасшедший дом вполне нормальным человеком. Но когда я, его сын, после разгрома крестовиков приехал за ним, чтобы взять его домой, он сидел на полу и пускал слюни, складывая из детских кубиков игрушечную плотину. Вам это кажется нездоровой фантазией, Силера, не так ли?

– Да, – сказал молодой человек.

– Увы, мой друг, такие истории были возможны в эпоху неврастении и Лиги крестовиков… Тогда я взял похороненную идею моего отца и на своих плечах понес ее дальше… Простите, Силера, я люблю фигуральные выражения… Я нес ее через много стран, я шел вместе с нею вслед за танковыми полками красных армий, когда истреблялись на земле последние двуногие волки капитализма. Я, как знамя, нес в сердце своем идею отца, я пронес ее через геофизические кабинеты и тысячные аудитории студентов и красноармейцев. И вот я принес ее, эту идею моего отца, к древним «Геркулесовым столпам».

– Да, – сказал молодой человек, – я знаю эту историю, но с удовольствием прослушал ее из ваших уст, дорогой мэтр. Вы только забыли упомянуть о своих работах над проектом отца.

– Это лишь небольшое обновление, – ответил Ливен. –

Я геофизик, кроме всего прочего, мой мальчик.

– Вы правы, профессор. Но ваше предложение поднять при помощи радия затонувшую горную гряду, вместо того чтобы воздвигать плотину на тысячеметровой глубине пролива, имеет самостоятельное научное значение. Ваш снаряд «тератом», который вот отсюда, с поверхности этого полуострова, унесет к недрам земли мощные запасы радия, – это гениальное изобретение, профессор. Я инженер, но я увлечен вашей идеей, как школьник.

– Да, конечно, – медленно сказал Ливен. На его глазах

Силера преображался, искра волнения зажглась в уравновешенном испанском юноше. – Геофизика далеко шагнула в последнее время. И разве сэр Джоли, который только лишь допускал участие радиоактивных элементов в геологических процессах, поверил бы, что мы сейчас с помощью радия сможем поднять поверхность земли и дно моря? Кстати, вы знаете, Силера, что Гибралтарский полуостров увеличится в своих размерах, Алжесирасская бухта исчезнет, а часть дна в Атлантическом океане у берегов Мадейры опустится?

– Да, я знаю, – невозмутимо сказал Силера. Ливен оглянулся вокруг.

– Ну, что ж, пойдемте вниз.

Ливен и Силера стали спускаться по тропинке к лагерю геофизической экспедиции, раскинувшему свои изящные передвижные домики у холма Мидл-Гилл. Навстречу им вышел практикант Бельгоро, щуплый юноша в красном берете. Не доходя нескольких шагов до Ливена, он подбросил вверх свой берет и крикнул:

– Салют, камарада Ливен! – И затем уже деловито сказал по-французски: – Говорили с Африкой, слушали

Североград, видели гениопередачу.

– Ну, и что же? – спросил Силера, останавливаясь против общительного практиканта.

– Африка просит профессора Ливена к себе. В Арктике объявились крестовики. Гениозор Центрального правительства показывал Бронзового Джо.

Ливен удивленно взглянул на Бельгоро.

– Что в Арктике?

– Настоящие чудеса, профессор. Только что сообщили, что вынырнувшие со дна моря крестовики обстреляли газопонтонную северную станцию и взорвали поселок на острове Седова.

Ливен и Силера переглянулись.

– Это невероятно! – сказал профессор.

– К сожалению, я ничего не выдумал.

И Бельгоро рассказал Ливену и Силера все, что он узнал по радио и из речи Джо Стюарта.

– Что вы думаете об этом, профессор? – спросил Силера.

– Мальчика нужно спасти во что бы то ни стало, –

строго сказал Ливен. – А морских чудовищ уничтожить.

– Да, но как это сделать? Если все обстоит так, как рассказывает Бельгоро, их, очевидно, будет очень трудно взять, не подвергая опасности жизнь мальчика.

– Вы очень рассудительный юноша, Силера, – улыбаясь, сказал Ливен, – а я увлекающийся старый профессор. И

я, кажется, увлекся уже одной идеей, которая пришла мне в голову минуту назад.

– Интересно! – закричал Бельгоро.

– Но я пока о ней ничего не скажу, кроме того, что она имеет прямое отношение к этой арктической истории, –

добавил профессор.

– Пойдемте ко мне, дорогой мэтр, и я изложу вам сущность вашей идеи, – невозмутимо сказал Силера.

Профессор Ливен с минуту смотрел испытующе на своего молодого помощника.

– Пойдемте, – сказал он наконец. – Если угадаете, признаю ваше соавторство.

– Хорошо.

– А мне можно будет узнать, в чем дело? – спросил

Бельгоро.

– Только после того, как идея будет отвергнута или осуществлена, – ответил Ливен.

– Я не предложу идеи, которая будет отвергнута, –

сказал Силера.

Профессор рассмеялся.

– Я начинаю вас любить и бояться, Силера. Вы часто меня поправляете и всегда оказываетесь правы.

20. «Мертвецы ведут себя, словно живые»

Субмарина архиепископа – пирата Куроды – согнала с

Северного полюса газопонтонную станцию; нитроманнитовые мины крестовиков превратили в пустырь маленький благоустроенный островок в архипелаге Вейпрехта –

Пайера; белоголовый мальчик, снедаемый жаждой полярных подвигов, опущен на дно океана, в загадочное логово последних контрреволюционеров. Таков краткий список событий в Арктике за двадцать четыре дня – с 21 мая по 15 июня – этого памятного для многих года. Но

Земля не изменила из-за этих событий своего пути в мировом пространстве, и люди не перестали трудиться, смеяться и видеть солнце. Конференция по выработке единого алфавита собралась в Париже. Профессор Британов готовился к докладу о своем историческом опыте на внеочередном всемирном съезде биологов. Обе партии экспедиции Ливена стояли на берегах Гибралтарского пролива, готовые в любую минуту, по первому слову своего начальника послать в глубь земли солидные заряды радия.

Короче говоря, жизнь струилась на этой интересной планете все так же логично и вдохновенно.

Тем не менее инцидент в Арктике продолжал занимать умы миллионов людей. Арктические корреспонденты не забывали ни на минуту о последнем выступлении заместителя председателя Верховного Совета, и радиогазеты среди прочих немаловажных сообщений по нескольку раз в день возвращались к этой теме. 15 июня газеты передавали, что через два дня после выступления по гениозору Бронзового Джо известный французский ученый, профессор

Оноре-Жан Ливен, сын автора проекта гибралтарской плотины Оноре-Жака Ливена, и молодой испанский инженер Силера посетили на острове в городе Северограде председателя Чрезвычайной арктической комиссии и долго беседовали с ним. Но сенсацией стало сообщение о том,

что политический авантюрист Шайно, называющий себя апостолом Петром, вступил в переговоры с Чрезвычайной комиссией и комиссия согласилась выслушать его представителя на экстренном своем заседании.

Это заседание состоялось в Северограде в тот же день, 15 июня, в 20 часов 30 минут. В просторном кабинете начальника воздушных путей Арктики собрались члены

Чрезвычайной комиссии. Пришли специально приглашенные на заседание Владимир и Ирина Ветлугины, профессор Ливен с инженером Силера. Последними явились старик Андрейчик и Рума.

Представитель крестовиков, барон Курода, должен был появиться на экране стереовизора ровно в 20 часов 30 минут. Курода собирался разговаривать с комиссией из своей субмарины, предварительно пообещав, что если большевики во время переговоров попытаются захватить субмарину, в ту же минуту сын безбожника Ветлугина, арестованный на льду воинами сына господня при попытке напасть на них с ножом в руках, будет пригвожден к кресту. Барон Курода появился на экране в 20 часов 30 минут, секунда в секунду. Это был маленький старичок с зеленоватым лицом, косоглазый и скуластый. Архиепископ военно-морской епархии был чистокровным самураем 23 .

Одежда на старичке была незамысловатая: военная серая гимнастерка крестовиков с опрокинутым черным крестом, нашитым на спине и груди, рейтузы стального цвета, желтые краги. Отчужденность маньяка и старческая нетерпимость явственно проступали в облике барона. Ко-

23 Самурай – японский аристократ, происходящий из древнего феодального рода.

гда-то этот человек хладнокровно пускал ко дну пассажирские теплоходы с женщинами и детьми, топил торпедами японские мятежные крейсера с революционными командами, обстреливал портовые города нитроманнитовыми снарядами. Сейчас он был уже не страшен никому.

Даже маленький индеец-курунга независимо и недружелюбно поглядывал на изображение своего недавнего властелина. И только Ирина Ветлугина с ужасом смотрела на раскосого старичка: она знала, что этот человек, сидящий сейчас в своей субмарине где-то во льдах, в любую минуту может послать ее ребенка на мучительную, варварскую смерть.

Молчание продолжалось почти полминуты. Наконец председатель Чрезвычайной комиссии, розовый человек с блестящей бритой головой, похожей на большой бильярдный шар, сказал:

– Мы готовы выслушать ваше заявление.

Японец шевельнулся, но глаз не поднял (он, как уселся в кресло, как заслонил дряблыми красноватыми веками свои глаза, так и сидел, не шевелясь, словно буддийский божок). Заговорил он по-английски:

– Я не говорю по-русски. У вас есть переводчик?

Голос у него был резкий, как скрежет ножа о тарелку.

– Я думаю… – председатель обвел глазами всех присутствующих, – я полагаю, здесь все понимают по-английски.

Все закивали головами.

– За исключением одного, – сказал дед Андрейчик. – Но это ничего, я Руме потом все изложу досконально.

– Его святость господин апостол, – вяло сказал Курода,

– изволил приказать мне, чтобы я передал вам следующее.

Его святость господин апостол много лет назад изволил покинуть ваш греховный мир и удалился в далекую обитель. Его святость господин апостол изволит все свое время проводить в посте и молитве. Это единственное, в чем его святость господин апостол видит цель всей своей дальнейшей жизни. Устремления его святости господина апостола разделяются всеми господами архиепископами, также покинувшими мир греха и соблазна. В том числе и мною. Нам ничего не нужно от вашего мира, и мы хотели бы, чтобы ваш мир также оставил в покое нас.

Курода замолчал. Минуту подумал и продолжал все так же нехотя:

– Его святость господин апостол приказал передать, что готов отпустить своего пленника с миром, но не ранее как после освобождения вами сына его святости.

Наступило молчание.

– Все? – спросил председатель.

– Все, – безразличным тоном ответил японец.

– Прежде чем мы вам дадим ответ, разрешите задать несколько вопросов, – сказал председатель.

– Разрешаю, – сказал Курода. – Но предупреждаю, что отвечу только на те из них, на которые сочту нужным ответить.

– Хорошо. Скажите, зачем вашему апостолу понадобились орудия, мины и прочее вооружение, если он, как вы говорите, удалился из мира для поста и молитвы?

Японец по-прежнему не поднял глаз, но в голосе его все почувствовали явную иронию.

– Его святость господин апостол, – сказал он, – опасается, что посторонние люди помешают его молитве. Оружие его святости нужно для ограждения своего покоя.

– Так, – председатель обвел всех сияющим выразительным взглядом. – Разрешите тогда спросить, разве кто-нибудь из жителей поселка на острове Седова нарушил покой вашего апостола?

– Да, его нарушил беглый индеец.

– Чем?

– Тем, что он ушел от своего господина.

Председатель, казалось, был в восторге: он сиял и улыбался, одаряя присутствующих выразительными взглядами.

– У кого еще есть вопросы? – спросил он. Переговоры начинали походить на общее собрание, когда докладчику задают вопросы.

– Скажите, – спросил Ветлугин, – это вы хотели видеть меня? Я говорю об одном посещении станции неизвестными мне людьми, когда я был в Северограде.

– Нет, – скучным голосом ответил Курода.

– Зачем вы украли моего сына и для чего держите его у себя? – тяжело дыша, спросила Ирина.

– Вопрос задан в оскорбительной форме. Я на него не отвечаю.

Курода, видимо, тяготился допросом, и только какие-то дипломатические соображения заставляли его продолжать переговоры.

– Разрешите мне вопрос, – по-русски сказал дед Андрейчик.

– Пожалуйста, – разрешил председатель.

– Известно ли тебе… – начал дед Андрейчик по-русски и запнулся. – Известно ли вам, – продолжал он по-английски, – как ушел мальчик-индеец из вашей норы…

виноват, я хотел сказать – из вашей обители?

Все насторожились. Председатель посмотрел на деда

Андрейчика укоризненно: вопрос был явно нетактичным.

И вдруг японец поднял свои опущенные веки. Поднимал он их медленно и тяжело, как гоголевский Вий. Поднял, прищурился и отыскал в углу деда Андрейчика. Глаза их встретились; голубые, лукавые у старого радиста и черные, настороженные у Куроды.

– Известно, – нетвердо сказал японец.

Дед Андрейчик захохотал.

– Врешь, шельма! – крикнул он и вскочил с места.

Раздался шорох выключенного радиофона, и экран опустел.

– Шель! Ма!. – повторил Рума. Он тоже вскочил и, гневно поводя глазами, приготовился защищать деда Андрейчика.

Маленький курунга успел привязаться к старику за эти несколько дней. Во все время беседы с Куродой здесь в кабинете он лишь несколько раз глянул враждебно на изображение японца и безразлично – на председателя. С

деда Андрейчика же Рума не сводил преданных, обожающих глаз. Он, наверное, искренне полагал, что во всей этой церемонии главная роль принадлежит его учителю и другу.

И когда дед Андрейчик возбужденно выкрикнул какое-то слово, Рума повторил его, ибо привык уже во всем подражать старику.

– Это вы напрасно, товарищ Андрейчик, – сказал председатель. – Во-первых, грубить на деловом совещании вообще не полагается, а во-вторых, вы его спугнули раньше времени.

– Извините, товарищи, трудно удержаться, когда видишь перед собой живого палача и бандита.

– Мало ли что, – сказал один из членов комиссии. – Нам тоже трудно было смотреть на него. А раз надо – значит, смотри и вежливо разговаривай.

– Ну, вы все-таки помоложе, вы совсем другой народ, –

посмеиваясь, сказал старик.

– Знаете, Силера, – волнуясь, сказал профессор Ливен, –

когда он появился и заговорил, мне захотелось проснуться.

Я не выношу снов, в которых мертвецы получают равноправие и ведут себя, словно живые.

– Хуже всего то, что это не сон, дорогой мэтр, –

невозмутимо ответил Силера.

Рума ткнул пальцем в экран, потом со всего размаху хлопнул себя по щеке.

– Он… мне… вот!.. – сказал он деду Андрейчику ломаным русским языком. – Факт!

Председатель Чрезвычайной комиссии обвел глазами всех присутствующих.

– Конечно, это наглость, – сказал он, показывая всем свое круглое сияющее лицо. – Конечно, нам смешно выслушивать их наглые требования. Мы не оставим их в покое. За свои преступления они должны предстать перед судом. Кроме того, они опасны, их нужно обезвредить. Но

Верховный Совет поручил нам прежде всего спасти сына товарища Ветлугина. Поэтому мы пригласили на заседание родственников мальчика… Что мы можем сделать? Мы можем предложить крестовикам обмен – сына Шайно за сына товарища Ветлугина. Мы можем удержать арестованного крестовика и спасти мальчика прямой атакой. Вот два пути спасения пленника. Первой прошу высказаться мать мальчика.

Все обернулись к Ирине.

Обращение председателя застало Ирину врасплох. Она растерянно оглянулась, провела рукой по лбу, сказала неуверенно:

– Я думаю… мне кажется… – и внезапно умолкла в раздумье. Так она сидела молча несколько долгих секунд.

Мужчины, затаив дыхание, ждали. Перед ними была мать. Это обстоятельство создавало мучительную серьезность положения. Так или иначе, но в эту минуту решалась судьба ее сына, и самое веское слово принадлежало ей.

Вначале она заговорила тихо:

– Мне очень хочется спасти нашего мальчика… – Потом сказала громче: – Но я подумала: неужели мы так беспомощны? Неужели только договор с врагами коммунизма может спасти моего сына?

– Браво, дочка! – загремел дед Андрейчик. – Она говорит сущую правду! Факт!

Он вскочил, и вместе с ним вскочил Рума. Ветлугин пожал жене руку, чувствительный Ливен украдкой смахнул слезу, и все заговорили сразу об одном: комиссия не допустит никаких сделок и сговоров с политическими авантюристами, комиссия будет действовать осторожно, чтобы не подвергнуть опасности жизнь мальчика, но вместе с тем и очень решительно.

– Итак, разрешите зачитать ответ, – сказал председатель.

Секретарь включил фонограф.

– Северный Ледовитый океан, гражданину Куроде… –

начал председатель. – Чрезвычайная комиссия, созданная

Всемирным Верховным Советом, обсудила ваше заявление и нашла его неприемлемым. Чрезвычайная комиссия предлагает вам и другим лицам, проживающим вместе с вами, немедленно явиться на остров в город Североград и поселиться там, где вам укажут. Чрезвычайная арктическая комиссия предупреждает: вам и проживающим с вами лицам, замешанным в контрреволюционной деятельности в прошлом и виновным в диверсионных актах против воздушной станции и населенных мест в Арктике, придется предстать перед народным судом. Но если вы тотчас же по получении нашего ответа освободите своего пленника и явитесь в суд добровольно, вы облегчите вашу участь в дальнейшем, тем более что нам сейчас уже не страшны никакие враги.

Все закивали головами, зашевелились, раздались восклицания:

– Очень хорошо!

– Факт!

– Силера, мой мальчик, запомните этот момент навсегда!

– Товарищ секретарь, отправьте радиограмму на субмарину, – сказал председатель. – А теперь, товарищи, поговорим о предложении профессора Ливена и инженера

Силера… Конечно, Шайно и его банда, получив наш ответ, не примчатся в Североград с повинной. Но и нападать на нас они вряд ли станут без нужды. Думаю, что они еще не совсем спятили с ума и учитывают соотношение сил.

Скорее всего, старый разбойник зароется в свою нору и покажет зубы, только когда мы попытаемся его оттуда вытащить. Вот на этот случай у нас и припасен замечательный проект товарищей Ливена и Силера. Этот проект очень поможет нам освободить мальчика.

Председатель, продолжая говорить, поднял руку и показал на карту: огромная рельефная панорама Арктики, выполненная знаменитым художником – эскимосом Каукеми, висела на стене.

– Мы уже точно установили, где находится скромная обитель апостола Шайно. Вот…

Толстяк чуть шевельнул на столе световой регулятор, и тонкий красный луч с другого конца комнаты окрасил пурпуром два небольших островка, самых крайних на севере архипелага Вейпрехта – Пайера.

– Между островом Рудольфа, ныне Седова, и островом

Гогенлоэ, ныне Брусилова24. Как раз вот в этом проливчике между ними, на дне. Глубина пролива – четыреста метров, ширина – четыре километра.

– В пять раз уже Гибралтарского пролива у

Джебель-Муса и в два с половиной раза мельче, – сказал

Силера.

– Совершенно верно, – подтвердил председатель. –

Итак, что же предлагают нам товарищи Ливен и Силера?

Все слушали, затаив дыхание. Дед Андрейчик также с величайшим вниманием вслушивался в слова председателя

Чрезвычайной комиссии. Время от времени он записывал что-то в свой старенький потрепанный блокнот (старик

24 Брусилов – лейтенант и штурман русского флота, в 1914 году во время полярной экспедиции погиб.

никак не мог привыкнуть к фонографу), и сидевший рядом с ним Рума благоговейно следил за движением нехитрого, допотопного «вечного пера» деда Андрейчика.

Наконец старик кончил записывать. Воспользовавшись тем, что вся комиссия и Ветлугины вместе с гибралтарскими инженерами собрались подле директорского стола и стали разглядывать модель какого-то прибора, дед Андрейчик мигнул Руме, и они на цыпочках вышли вместе из кабинета.

21. «Костюм крепкий, и парень крепкий»

Покинув заседание Чрезвычайной комиссии, дед Андрейчик вышел на улицу и зашагал по широкому тротуару.

Мощная серая лента синтетического каучука, сверкающая, как новая калоша, под неугасаемым летним солнцем Арктики, неторопливо ползла вдоль улицы, – тротуар был движущимся. Рядом с дедом Андрейчиком с независимым видом шагал Рума.

Небольшой поселок на острове Диксон возник в первые годы строительства социализма. Огромный же социалистический город Североград, с населением в пятьсот тысяч человек, насчитывал всего десять лет своего существования. Это была своеобразная столица Арктики. Вполне благоустроенный, мало чем отличающийся от лучших городов Азии, Европы и Америки, Североград, однако, имел свое собственное лицо. Это был город-полярник. Здесь сосредоточены были учреждения, ведавшие хозяйством

Арктики, научно-исследовательской работой в полярных областях, промыслами, морскими и воздушными путями,

службой погоды. Аэросаням жители Северограда явно отдавали предпочтение перед другими средствами передвижения. Город-полярник жил деловитой жизнью, чуждой резким жестам и шумам. Нередко он погружался в необозримые, как море, туманы и внезапно замирал летом среди бела дня, именуемого здесь «ночью».

Дед Андрейчик часто бывал в Северограде и любил этот город. Рума всего несколько дней назад увидел это чудо во льдах и привыкал к нему, как существо, внезапно свалившееся на землю из неведомых звездных миров.

Кроме того, он обучался русскому языку и все время находился в состоянии азарта.

Дед Андрейчик шел рядом с Румой и время от времени тыкал пальцем вниз, в сторону, вверх.

– Резина… сосна… сани… – говорил он.

Мальчик внимательно вглядывался в каждый указанный ему предмет и с трудом повторял:

– Ре-зина… со-сна… са-ни…

В одном месте тротуар запрудила большая семья закутанных в меха медлительных и любопытных чукчей. Белые лайки шныряли между ног у этих полярных провинциалов, оглушительно лаяли на вереницу аэросаней и, случайно забегая на соседнюю ленту движущегося тротуара, уезжали вместе с нею назад под громкий хохот своих хозяев.

– Чукчи, – сказал дед Андрейчик.

– Чук… – повторил Рума и запнулся.

– Не выговоришь? – спросил старик, плутовато улыбаясь. – Слово трудное. Факт.

– Ффаккт! – сердито сказал Рума.

– Ну, ладно. На сегодня хватит.

Дед Андрейчик остановился на углу площади Северного Сияния и показал рукой на десятиэтажный дом, почти совершенно лишенный по прихоти архитектора двух первых этажей. Три огромные надписи, сделанные светящимися красками на фасаде дома на русском, английском и норвежском языках, говорили о том, что в доме помещается Арктический институт океанографии.

– Я туда… – сказал дед Андрейчик. Потом показал пальцем куда-то влево вдоль улицы. – Ты… домой.

Мальчик кивнул головой в подтверждение того, что понял.

– Ты… до… мой…

И все с тем же независимым видом зашагал вдоль улицы по каучуковой ленте тротуара.

Дед Андрейчик с минуту глядел ему вслед, затем двинулся к институту. Механический робот-привратник открыл ему дверь легким мановением руки и сказал ржавым голосом:

– Эскалатор направо. Лифт налево-ево-ево-ево-ево-ево.

Старик удивленно взглянул на робота. «Черти! – сердито подумал он. – Выставили испорченного болвана».

* * *

Рума тем временем добрался до дому. Жил он вместе с дедом Андрейчиком в гостинице «Скандинавия», куда перекочевал почти весь временно бездействующий штат станции «Арктания». Дома его ждала гостья из соседнего номера, Ася. Рума подарил Асе электронный отмыкатель от комнаты, в которой он жил с дедом Андрейчиком, и девочка часто приходила к ним в номер, когда их не было дома. Здесь она бесконтрольно пользовалась радиофоном и стереовизором. Ася вызывала всех знакомых девочек и мальчиков с Новой Земли и с острова Врангеля и вела с ними оживленные беседы. Особенным успехом у ее сверстников пользовался рассказ о том, как «крестовик в желтых очках хотел выстрелить в Руму и как она, Ася, не дала ему выстрелить». Здесь, в чужом номере, болтать можно было вволю, тем более что поблизости не было отца, который мог бы сказать: «Ася, не засоряй эфир пустяками».

Но еще чаще Ася приходила, когда Рума был дома. С

ним она тоже вела бесконечные беседы на самые разнообразные темы, нимало не заботясь о том, что ее новый друг плохо разбирается в ее рассказах. Маленькому курунга эти непонятные словоизлияния Аси, видимо, доставляли удовольствие. Он с восторгом следил за ее губами, прислушивался к ее звонкому голосу и шевелил губами сам, повторяя схваченное на лету слово. Иногда только, когда на экране появлялся бразильский языковед Мартин дель-Грасиас, Рума сам начинал говорить, и Грасиас, внимательно и благоговейно выслушав фразу, произнесенную на подлинном языке курунга, переводил Асе.

– Мальчик говорит, что ему нравится наше солнце. Он раньше такого солнца никогда не видел. Там, где он жил, на дне океана, Рума видел много длинных солнц; люди племени Апо-Стол называют эти солнца на своем языке «аргон». Они хуже нашего солнца.

В этот раз Рума застал Асю по обыкновению перед экраном. Востроглазая черноволосая девочка, в синей школьной форме с белым передником, прыгала на экране через красную веревочку. Ася внимательно следила за ней и отсчитывала:

– Раз! Два! Три! Четыре!..

В руках у нее была такая же веревочка. По-видимому, Ася ждала своей очереди прыгать.

– Вот Рума! – закричала она. – Рума, хочешь с нами играть?

Девочка на экране при виде Румы сбилась и зацепилась за веревочку.

– Вот она зацепилась – крикнула Ася. – Теперь прыгай ты. Рума стоял перед экраном, хлопал похожими на опахала ресницами и никак не мог понять, чего от него хотят.

Тогда Ася показала ему, как нужно прыгать. Конфузясь и смущенно поглядывая на изображение чужой девочки, Рума неуклюже прыгнул, зацепился и запутался в веревке.

Обе девочки расхохотались. Рума еще раз растерянно хлопнул глазами и сам стал смеяться. Насмеявшись вдоволь, все трое стали изобретать новое развлечение. На этот раз инициатива перешла к маленькому курунга. Он поднял руку, сделал серьезное лицо и сказал:

– Папа… Маро… но-ги… хо-дила… Вот!

При этом Рума стремительно повернулся вокруг несколько раз и издал какой-то гортанный возглас.

Ася с минуту смотрела удивленно и вдруг поняла:

– Отец Румы Маро научил его танцевать. Рума предлагает танцевать. Танцевать! Танцевать! Рума начинает первым! – закричала она.

– Танцевать! – пискнула востроглазая девочка на экране.

Рума медленно двинулся на середину комнаты; здесь он остановился и стоял несколько секунд с поднятой головой, положив обе руки на живот, потом вдруг стремительно завертелся и издал громкий возглас, почти вопль. Так он вскрикивал и вертелся несколько раз. Потом Рума, к ужасу обеих девочек, ринулся вдоль комнаты и, рыча и приседая, стал ловить воздух обеими руками.

Асе стало жутко, она уже хотела крикнуть Руме, чтоб он перестал ее пугать, но в этот момент открылась дверь, и на пороге остановилось какое-то чудовище с огромной металлической головой, с толстыми круглыми трубами-ногами. Вместо рук у чудовища были такие же трубы, со стальными клещами на конце.

Дети оцепенели. Востроглазая девочка на экране быстро заморгала и… исчезла, с перепугу выключив свой стереовизор.

– То чхо разро? – глухо спросил металлический великан.

– А-а-а! – яростно крикнул Рума и отпрыгнул к кабинетному столу. – Друмо!

Он рванул ящик из стола. В руках у мальчика тускло сверкнула вороненая сталь электронного револьвера «праща Давида».

– На тум га тархо! – сердито сказал великан и тяжело ступая, двинулся на мальчика.

Ася подбежала к стене и заколотила кулаками

– Мама-а-а!

И вдруг оглушительный звон потряс комнату. Рума, присев за кресло, разрядил обойму «пращи» прямо в стальное брюхо чудовища.

Когда в номер сбежались люди, их глазам представилось странное зрелище: из брони водохода, кряхтя, вылезал дед Андрейчик, а Рума и Ася, глупо хлопая глазами, стояли поодаль и наблюдали за ним.

– В чем дело?! – каркающим голосом крикнул Свенсон.

– Кто шумел?

– Ничего особенного, Эрик, – спокойно ответил дед

Андрейчик. – Это я пробовал свой новый костюм, а заодно и вот этого мальца. Все в порядке. Костюм крепкий, и парень тоже крепкий. Факт…

22. Жилец «аварийной гостиницы»

Золтан Шайно жил при здании народного суда, в особой пристроечке, называемой жителями Северограда иронически «аварийной гостиницей». В первые годы строительства социализма, когда возник поселок на острове Диксоне, его жители обходились без специальных тюремных сооружений; в большом же социалистическом городе Северограде тюрьму строить было незачем: преступления не часто совершались в Арктике, а совершаемые не заслуживали того, чтобы ради них строить особый дом лишения свободы. Вот почему редкие клиенты подследственных органов народного суда в Северограде помещались в пристроечке подле здания суда, именуемой «аварийной гостиницей». Особым комфортом эта «гостиница»

не отличалась: это был обыкновенный дом с коридорной системой и комнатами, меблированными просто и строго всем необходимым. Отпечаток неволи ложился не на самый этот дом, а на сознание жильца, когда надзиратель, поселяя его одной из комнат, угрюмо бормотал:

– Дом оборудован самой усовершенствованной сигнальной аппаратурой. Здесь нет замков, вместо них есть невидимые инфракрасные лучи и фотоэлемент. Убежать невозможно. Правила внутреннего распорядка висят на стене. Радиофоном и стереовизором можно пользоваться с разрешения следователя. Питание в обыкновенное время.

Библиотека напротив.

Золтан Шайно, оседлав нос своими желто-зелеными очками, валялся на диване в седьмом номере «аварийной гостиницы» и читал единственную книгу, которую он счел достойной своего внимания: роман Гюисманса25 «Наоборот». Герой романа дез-Эссент уже успел полностью отгородиться от внешнего мира и зажить «наоборот», то есть жизнью, достойной подлинного аристократа и убежденного роялиста26, когда вдруг дверь открылась, и на пороге седьмого номера появился молодой белокурый человек, высокий и румяный.

Молодой человек попросил у Золтана Шайно разрешения войти, поздоровался и понес к столу изящный аппаратик-фонограф.

Золтан Шайно снял ноги с дивана и настороженно поглядел на своего гостя.

– В прошлый раз мы с вами только познакомились, –

сказал белокурый молодой человек, устанавливая на столе свой аппаратик, как большой мальчик игрушку, которой он собирался играть с товарищем. – Теперь, я надеюсь, мы сможем поговорить поподробнее.

Молодого человека звали Алексеем Ивановичем По-

25 Гюисманс (1848–1907) – реакционный французский романист.

26 Роялисты – монархисты, сторонники королевской власти.

меранцевым, и служил он следователем при народном суде в Северограде.

– Вы знаете, я долго думал над вашей фразой о званых и избранных, – сказал он. – По-вашему, выходит, что так называемый бог призвал к жизни миллиарды людей, а избрал среди них немногих. Вначале я решил, что вы имеете в виду какую-то особую систему выборов, но затем вспомнил, что в старые времена подобные теории были в большом ходу у клерикалов27, и назывались они притчами.