Архангелы и Ко

5.

– …Ну, короче, мы ждём его, ждём… Уже светать начинает; кроме нас в заведении уже никого и уже вышибалы кучкуются, диспутируют, значит: самим пытаться вышвырнуть, или всё-таки бронелобых звать. Короче, смотрю, один чего-то себе в воротник зашептал – так и есть, думаю, зовут… Ну, я Опсу говорю: пошли, говорю, на кой орган нам эти неприятности на бритом месте! А Опс уже искрит, как дестр на перенакачке. Раз, говорит, Лог сказал ждать, значит ждём! Ну, короче, ждём. И дожидаемся. Только не Логарифма, а бронелобых. Целых трое ввалилось, да каких! Ну, короче, ты ж «Скользкий Хвост» знаешь? Так вот, эти трое в тамошние ворота бочком протискивались. И пригибаясь. В силовых касках, в жилетах, с хальтерами, с дестрами… Ну, короче, как на Пинг-Конга пришли. Или на Раздрызга. Или Джимми-Робота брать, да ещё и пьяного. Вначале, правда, всё по-вежливому: господа, вы создаёте неудобства для персонала, настойчиво рекомендую покинуть… И Опс тоже в ответ без этих своих выражений, короче, по-вежливому: с каких, спрашивает, таких поросячьих кончиков всякие неотмытые дерьмохваты обнаглели командовать, где и когда нам можно сидеть? Правда, один из бронелобых при ближнем рассмотрении оказался кобылой, так Опс от смущения обозвал её ассистент-самкой альбийской девятиполой крысы – но тоже интеллигентно так обозвал, без обычных этих своих… Ну и, короче, представь: вот так мы сидим, вот так они стоят, причём тот, что возле меня, уже начинает отстёгивать с пояса шокер, захватки… короче, всё своё подразделение по контактам с общественностью. И тут ворота с грохотом настежь, и вваливается Логарифм. Рожа красная, губы до затылка, под глазом свежий стоп-сигнал разгорается, а под мышкой – кобылка. В медузу нанюханная, ржет, как дура, и уже почти голая – короче, в одной сандале, и ту на ходу снять норовит. Ну, и такая вся, знаешь – кругом пятнадцать. И ей лет пятнадцать, и за с ней лет пятнадцать без права на досрочное…

Дикки Крэнг, казалось, вообще не замечал, что его сотрудничек чего-то там повествует. Казалось, будто Крэнг не замечает даже самого этого сотрудничка – даром что тот всей своей нелегонькой тушей жался вплотную к слушателю (столь же неблагодарному, сколь и единственному). Но стоило только Матвею шагнуть через комингс предшлюзового бокса, как Дикки-бой отпихнул вдохновенного повествователя и буркнул:

– Ну всё, Фурункул, не саунди.

Выражение лица Крэнга и его недозакрывшийся рот свидетельствовали, что Дик собирается предъявить вошедшему какие-то претензии (очевидно, недавнее слезоточивое обнимание в коридоре и пропажа лучевки полностью излечили Дикки-боя от комплекса вины перед другом детства).

Матвей не стал дожидаться разглагольствований про бессовестных скотов, которые одной рукой обнимают, а другой в это же время шарят по дружеским карманам. Задерживаться возле входа Матвей тоже не стал – тем более, что вздумай он хоть на миг загородить своим телом люковой проём, это самое тело тут же впихнули бы внутрь, в предшлюзье.

Не сбавляя шагу, кстати сказать, весьма целеустремлённого и решительного, Матвей подошел прямёхонько к Дику (тот аж рукой заслонился на всякий случай) и сходу уткнул в Крэнгов живот рукоять Крэнговой же лучевки:

– Держи, раззява. И больше не роняй, где попало.

«Не роняй» было, конечно, наглой брехнёй, но Крэнг предпочёл поверить.

Тем временем в бокс впёрся обильно груженый всевозможным барахлом исполнительный механизм, похожий на «модерновый» столик, многоногий и многоугольный, а следом – нагруженный лишь самую чуточку поскуднее афганонемец Кадыр-оглы.

– Всё-таки мне не нравится, что мы все трое уходим, – сообщил афганонемец, сбрасывая на пол свою кладь.

Матвей попробовал сообразить, уход которых трёх из пяти присутствующих (включая исполнительно топчущийся у стены механизм) может смутить герра Клауса. В результате стремительных, но довольно-таки напряженных размышлений первой была безоговорочно отсеяна кандидатура механизма, второй – почти столь же безоговорочно – личность долболома по кличке Фурункул.

– Если мы все трое сковырнёмся, остальным всем тоже футляр, – сказал Клаус.

– Если из нас сковырнётся даже только один кто-нибудь, всеобщий футляр тоже будет.

Это Матвей так сказал. Вообще-то под «из нас» он подразумевал только себя и каракальского капитана, но объяснять это вслух счёл излишним. Таким же излишним, как и втолковывать Клаусу, что по причине категорического недоверия не выпустит того без присмотра (кстати, бухгалтер Рашн не сомневался, что самого его Клаус тоже не выпустит без присмотра – по причине стопроцентно аналогичной).

А Дикки Крэнг буркнул:

– Если я сковырнусь (хоть в коллективе, хоть персонально), меня чей-то там футляр вряд ли будет очень уж волновать.

Крэнг был единственным, кому по некотором размышлении решили рассказать всё, как есть. Информацию Дикки-бой воспринял на удивление спокойно, сообщив, что, во-первых, он ожидал чего-то гораздо худшего, а во-вторых, Ма… этот… Бэд Рашн обязательно найдёт какой-нибудь выход.

А прочие пассажиры… Чёрт их знает, может они впрямь поверили сказочке, которую Лафорж и Мак поведали им условные бортовые сутки назад.

А может и не поверили. Скорее всего, Крэнговы боевики остались невозмутимыми, видя невозмутимость Крэнга, а новоэдемцы остались почти спокойными, видя невозмутимость тёртых боевиков. Некоторые особо отважные умельцы безмашинного труда настолько расхорохорились, что даже пробовали набиваться на участие в первой рекогносцировке. Впрочем, эти герои малость подпортили впечатление от своего героизма, слишком явно обрадовавшись отказу.

Тем временем Клаус вздохнул, потом ещё раз вздохнул…

– Ну, гут. Зер гут. Превосходно. С моим мнением не считаются, зато меня усваивает подавляющее большинство… как сказал жучок, упавший на муравейник. Тогда так… – немец Кадыр-оглы заложил руки за спину и вообще принял позу, из каковой, вероятно, в бытность свою мичманом привык беседовать с нижними чинами. – Займёмся экипировкой. Ваша не годится. Крэнг и вы… как там вас? Фурункул? Однако… В общем, мокрую кожу снять. Вот тут у робота три камуфляжных пылеводоотталкивающих комбинезона. Облачайтесь, шнэлль!

Фурункул исподлобья зыркнул сперва на Клауса, потом на Крэнга – дескать, чё этот зуммер тут раскомандовался? Крэнг тоже зыркнул на Клауса, потом на Матвея. Матвей пожал плечами и принялся облачаться в пылеводоотталкивающий камуфляж. Крэнг тоже пожал плечами и тоже принялся. Тогда и Фурункул пожал плечами. А азиат Клаус не умолкал:

– Интенсивность и цветорешение камуфляжа задаются вот этим блочком на поясе. Интенсивностью не злоупотреблять: аномалию энергоплотности могут засечь с орбиты. (При этих словах милый мальчик Фурункул на мгновение перестал облачаться и заинтересованно вздёрнул брови, но, так и не дождавшись объяснений, продолжил прерванное). По этой же причине чтоб мне ни клочка мокрой кожи. И поменьше металла. И не пользоваться энергооружием, поняли? Взять с собой разрешаю, но стрелять… Только если вас уже начнут жрать живьём. Выстрел из, например, лучевки безошибочно фиксируется и идентифицируется буквально всеми средствами орбитального наблюдения.

Боевик Фурункул опять вздёрнул брови. Крэнг скорчил Клаусу жуткую гримасу, а Молчанов торопливо сказал:

– Мы опасаемся конкурентов. Когда зайдёт речь о реализации прав первопоселенцев, нам сможет обломать кайф любая мелочь. Например, доказательное свидетельство об использовании нами недозволенного оружия. Не говоря уже о том, что на нас могут попросту уронить что-нибудь нехорошее. Кусай себе потом в аду уши, что засветился сдуру…

– Именно, – нетерпеливо бросил капитан «Каракала».

Крэнг кое как застегнул на себе всё-на-свете-отталкивающий камуфляж и, более ли менее выпрямившись, осведомился:

– А сколько от меня должны отлопать живьём, прежде чем я получу право на выстрел?

– Ну, возможно… э-э-э… возможно, примерно треть? – предположил псевдо-Рашн.

Дикки-бой подумал и объявил:

– Вряд ли я столько вытерплю.

– Верни лучевку обратно мне, – мило улыбнулся Матвей. – Уж я-то обязательно вытерплю… если жрать будут тебя.

Клаус сказал нарочито бесцветным голосом:

– Для самозащиты извольте получить штурмовые винтовки реактивно-пулевого боя. Прошу наблюдать… – он взял в руки одну из груженных на столообразного робота матово-чёрных длинноствольных уродин. – Полуоптический прицел. Предохранитель: вот так – перевод в боевое положение. Магазин: так – вынимаем, так – вставляем. Затвор: вот так – досылаем патрон в патронник. И – огонь. Стрельба выбросом гильз не сопровождается ввиду полного отсутствия таковых. Понятно?

Только один псевдо-Рашн ответил: «Да». Крэнг и Фурункул хором издали носами презрительное «ф-фы» (дескать, нашел кого и чему учить!).

Афганонемец этого фыканья словно и не заметил:

– Чтобы винтовка данного типа полностью освоилась с хозяином, достаточно двух-трёх пробных выстрелов (надеюсь, обстановка снаружи даст нам такую возможность). Что ещё?.. Ну, краткая характеристика: ёмкость магазина – сто двадцать патронов; боевая скорострельность – до ста двадцати выстрелов в минуту, дальность эффективного огня в здешних условиях – до пятисот метров, убойная сила позволяет разобраться с любой здешней сухопутной дрянью. Все детали выполнены из «омертвлённого» керамоуглерода, ствол оснащён пламегасителем – так что можете палить в своё удовольствие…

– Ему же больно будет, – перебил Крэнг.

– Кому? – малость опешил Кадыр-оглы.

– Моему удовольствию, – Дикки-бой якобы невольно опустил взгляд куда-то чуть ниже своей поясной пряжки.

Фурункул заржал (кажется, только из солидарности с непосредственным начальством). Клаус мучительно нахмурился и Матвей счёл необходимым объяснить ему:

– Это он, понимаешь ли, шутит так. У него, понимаешь, чувство юмора.

С минуту Клаус продолжал морщить лоб. Потом сказал:

– Предупреждать же надо!

А потом вздохнул и продолжил прерванный инструктаж:

– Так, проверьте на поясах… Антибион: универсальный дезинфектор и дезинсектор в одном корпусе, активируйте прямо сейчас однократным нажатием красной кнопки и не выключайте до возвращения. Далее – биноскоп, подсумок с двумя запасными обоймами, термокинжал (включается надавливанием… прошу наблюдать: вот здесь). Майне херен, особое внимание, битте: комплект для заращивания прорех на комбинезоне в случае образования таковых…

– А средство для заращивания собственной шкуры есть? – осведомился Крэнг. – Вряд ли всадники будут делать прорехи только в комбинезонах.

Клаус лишь плечом дёрнул, продолжаючи:

– …в случае, значит, образования таковых… Байсан, конечно, не Даркхэлл, но без насущной необходимости контактировать любым местом со здешней атмосферой не есть гут гетроффен. Вот это – клейкая масса, наносить по периметру отверстия, очень быстро, схватывается моментально… это собственно сращиватель. Далее: фонарь, микролебёдка (двести метров, тросик выдержит даже Крэнга и даже вместе с его чувством юмора)… аптечка, микробиде…

– А оно точно непользованное? – брезгливо осведомился неугомонный Дик, двумя пальцами снимая с пояса портсигарообразный приборчик.

– Точно-точно, – заверил афганонемец. – Только рекомендую учесть: поскольку это тоже энергоплотный прибор, употребление свести к предельному минимуму.

– Это как? – Крэнг недоумённо заломил брови.

– А элементарно: терпи до упора, и баста, – любезно просветил его Матвей, скалясь.

– Вот именно, – подтвердил Кадыр-оглы. – Так, господин Рашн, ты прихватил комп, что я тебе вчера подарил?

– Прихватить-то прихватил. Только я так и не понял, зачем он нам.

– Ну я же уже… Он может работать в режиме акустического синхронного транслэйтора. Забыл?

– Согласно информации упомянутого компа (и очень не только его), издаваемые всадниками звуки транслэйт-расшифровке не поддаются вусмерть, – собщил Матвей. Он скользнул взглядом по обернувшимся к нему напряженно-заинтересованным лицам, вздохнул:

– Так, похоже, моя очередь лекторствовать… Если не считать всякую макрель и скандальных околонаучных журналюг, то разумность местных аборигенов однозначно признаёт только один серьезный спец… правда, он разный там академик и все такое. Но признает он эту, значит, разумность с оговорочкой. Дескать, речь всадников – уж так, мол, и быть! – действительно речь, но основана, мол, на образном коде, а не на… как его бишь… а, во: не на ассоциативном. И, следовательно, их логика с человеческой точки зрения совершенно неалгоритмируема. Поголовное же большинство яйцеголовых вообще этак стыдливенько именует всадников не «разумные», а «организованные». На основании обеих теорий, во-первых, ООР, поколебавшись малость, приняла-таки официальное решение о нераспространении на всадников закона об аборигенских преимущественных правах. Во-вторых, имейте ввиду: если вас выпотрошат, то сделают это либо инстинктивно, либо из соображений, человеческому пониманию категорически недоступных. Легче вам от этого? Вижу, что да…. Вот… А в-третьих и главных, я принял научно-обоснованное решение о нецелесообразности таскания с собой лишнего полкила. Я не слишком… э-э-э… пространно аргументировал свою точку зрения?

– Ничего, не надорвёшься, – Клаус безмятежно проигнорировал и лекцию, и последний вопрос. – Ну, и последнее. Во избежание недоразумений предлагаю снаружи общаться исключительно на каком-нибудь одном языке. Раз уж мы сейчас всё время галдим на глобале, его давайте и придерживаться. И, недоразумений же во избежание, предлагаю с полуслова исполнять все указания господина бухгалтера Рашна. Он заявил, будто точно знает, что и как мы сейчас должны делать. А объяснить ничего не хочет. Вот и пусть берёт ответственность на себя. Согласны?

Фурункул вопросительно глянул на Крэнга. Тот кивнул:

– Вполне. От руководства экспедиции не поступало никаких приказов, противоречащих этому предложению.

Фурункул тоже кивнул и принялся натягивать на голову эластичный глазастый шлем дыхательного прибора. «Ай да Дик! – изумлённо подумал Матвей. – Ай да политик!»

Насосы уже закачивали в шлюз-отсек забортную воду. Вода была мутной, неприятно пенистой и пахучей; в ней даже, кажется, трепыхалась какая-то головастикообразная погань. Увы, шлюз, как и весь корабль, был рассчитан главным образом на забортье, в котором наличествует один только абсолютный нуль – градусов и всего остального. Нашлись бы, конечно, всякие аварийно-эвакуационные штуки и на такой вот случай, но проклятая необходимость маскироваться… Ладно, пересуществуем. А вот ввалившейся извне мерзости существовать осталось недолго: за внутренней створкой шлюз-отсека нетерпеливо сучит манипуляторами целое стадо исполнительных механизмов – сантехнических, медицинских, дехимизационных и чёрт знает, каких ещё.

Матвей распаковал было дыхательное оголовье, но, так и не донеся его до лица, подбрёл по колено в воде к афганонемцу и спросил тихонько:

– Ты совершенно уверен, что здесь только я знаю, как выпутаться из всего этого безобразия? А может, ты тоже что-нибудь знаешь?

– Я?! – Клаус так выпучил глаза… в общем, Молчанову на миг показалось, будто бы собеседник уже успел напялить шлем, а второй, ненапяленный, держит в руках просто от нечего делать. – С чего ты вообразил?!

– Да так, с разного… Вот, например, инструктаж ты только что здорово проводил. Из тебя так и пёрли профессиональные навыки кадрового кросстар-навигатора. Правда?

Клаус почему-то промолчал – наверное не расслышал.

А снаружи, в забортье, решил, наконец, затеяться очередной день. Именно решил и именно наконец. Долгонько качался, баллансировал он на грани хмурого, какого-то нечистого рассвета и крепкого света – словно бы сомневался, раздумывал по-гамлетовски: быть или же не быть? И вот всё-таки соизволил облагодетельствовать – выпятил из-за мёртвых серых бугров бесформенное гнойно-ржавое пятно, лишь немногим более светлое, чем гнойная муть здешнего неба.

Правда, самозванному бухгалтеру Рашну и его спутникам не выпало возможности толком оценить великодушное благодеяние Байсанского дня. Самозванному бухгалтеру и его спутникам было совершенно не до окружающих красот (верней, не до абсолютного отсутствия таковых). Очень трудоёмким оказался на практике вроде бы с виду сущий пустяк – выйти из корабля. То есть именно само «выйти» не стоило ни малейших хлопот: когда шлюзовой отсек заполнился водою примерно до уровня Матвеевых подмышек, Клаус открыл внешний люк и содержимое шлюза попросту выплюнулось за борт и далее (на поверхность) вместе с внушительных размеров пузырём. А вот потом…

Озеро было, говоря мягко, не маленьким, а Клауса угораздило плюхнуть «Каракал» на изрядном удалении от любого из берегов. Добираться до суши планировалось с помощью самонадувающегося моторного понтона. Именуемый оным тюк эластичного, но согласно техпаспорту практически ничем на свете не пробиваемого, непрокалываемого и непрогрызаемого материала выплюнулся вместе с участниками вылазки, громоздко закачался на грязнобурой пене, мягкое колыхание которой исполняло на местном водоёме обязанности волн – закачался и не спеша приступил к самонадуванию.

Водоотталкивающие экспедиционные комбинезоны отталкивали воду до полной непотопляемости, и четверо отважных первопроходцев болтались вокруг постепенно обретающего форму понтона, как… «Как мухи в газировке», – сказал чей-то голос, неузнаваемо изувеченный внутришлемным интеркомом. А другой голос тут же сообщил, что насколько ему, голосу, известно, никто ещё пока не додумывался газировать бычачью мочу.

Матвей попробовал использовать обозначившуюся задержку для попытки осмотреться. Изо всех сил опершись руками о плоскую спину случившегося рядом исполнительного механизма и чуть оный не утопив, он до пояса высунулся из пародии на воду… Но ничего путного увидать не сумел – только плоские круглоглазые зеленоватые ряхи дыхательных шлемов да много-много газированной бычьей мочи. Возвратившись в исходное состояние, лже-бухгалтер лже-Рашн от нечего делать стал было прикидывать габариты быка, способного оставить после себя лужу такой обширности. Как вдруг недоделавшийся понтон издал внушительное басовитое «бум!» и принялся сдуваться обратно (несоизмеримо оперативнее, чем до этого надувался). А рядом с ним вспорол пену и канул куда-то вглубь полупрозрачный плавник, туго распяленный на частоколе чёрных копьеподобных игл.

Размеры ли плавника произвели такое волшебное впечатление, желто-зелёная ли мерзость, которой сочились острия игл, лёгкость ли, с которой эти самые иглы пропороли сверхпрочный эластопласт – чёрт его знает. Так ли, иначе, но все наличествовавшие вблизи представители славного биологического вида хомов сапиенсов оцепенели на миг, а потом, не сговариваясь, рванули к берегу с такой скоростью… любой пловец-профи, увидав, от зависти моментально бы нажил прободную язву желудка. Ведь что он такое, профи-то? Ведь ему-то, гадине, благодать: гидрокостюмчик… считай, вторая уютная кожа – не хуже, чем натуральная своя (хоть поправде, конечно же, не своя, а как бы дельфинья)… и он, профи-то, налегке; и плавать ему в настоящей чистой воде, а не в этом самом; да ещё и деньги платят немалые… А тут…

…Пористая буро-зелено-синяя масса вдруг выскользнула из пены навстречу Матвею, смазала его по наличнику, мёртво облепив псевдостёкла вотч-амбразур; потом тем же скользящим размахом проехалась по груди, животу, коленям… Лже-бухгалтер отчаянно забарахтался, но довольно быстро сообразил, что гребёт ладонями нечто хоть и податливое, но всё же явно не жидкость. Секунду спустя ниппель внутришлемной подачи тоник-питья, ни с того ни с сего возбудившись, вдавился Матвею в нижнюю губу, и тот очухался по-настоящему. Очухался и осознал себя лежащим мордой книзу в некоей аморфной вязкоподвижной массе (попросту говоря, в грязи). Похоже, заплыв неожиданно завершился успехом.

Ниппель согласился обмякнуть лишь после того, как Молчанов охлестнул его многострадальными своими блинчатыми губами и сделал непонарошечный глоток. Пойло было тёплым и гадким, зато оно моментально прогнало отвратительную дрожь в руках-ногах и прочистило мозги. Настолько прогнало и прочистило, что Матвей попытался встать.

Отчасти это удалось. Он без особого труда поднялся на четвереньки, чуть передохнул и собрался было продолжить, но тут его правое колено поползло куда-то вправо, а левый кулак поехал куда-то влево… Через миг Матвей ляпнулся в исходную позицию, и всё, что было понавьючено у него на спине – энергобатареи, проклятая пулевая стрелялка, синтезаторы дыхательной смеси, еды и питья, что-то еще – вся эта переносная барахолка увесисто и многоугло пришмякнула хозяина сверху.

Затем рядом заслышалось ещё какое-то чавканье, постороннее. Неведомая могучая сила вздёрнула псевдобухгалтера на ноги, развернула, смахнула с вотч-амбразур синюю пакостную замазку, и Бэд Рашн получил возможность видеть.

Первым подарком вновь обретённого зрения оказалась возможность обнаружить прямо перед собой глазастую серозелёную образину, встопорщенную перфорированными бородавками выпускных клапанов и внешних микрофонов.

«Интересно, моё дыхание тоже отдаётся в наличник вот-таким идиотским ёканьем щёк?» – очень к месту подумал Матвей и ещё более к месту хихикнул.

– Очухался? – вопросительно прохрюкал в интеркоме голос, кажется, Крэнга.

– Очухался, – утвердительно прохрюкал в интеркоме чей-то другой голос. Молчанов немедленно озлился на анонимного непрошенного ответчика (какого, дескать, чёрта-дьявола лезет расписываться за других?!), однако почти сразу же понял, что злиться не на кого. Никто за него, Молчанова, не расписывался, а, значит, понятно, чьим тот утвердительный голос был. Такими вот изощрёнными трассами выдрючивается мысль разумного существа, не в свои штаны угодившего (про штаны – это на текущий момент как в переносном смысле, так и в прямом).

В общем-то, хулиганил не только мыслительный аппарат. Хулиганило всё. Ноги норовили разъехаться в стороны; дышалось с хрипом и свистом; где-то в недрах скафандра балансировал на границе слуха и подсознательного мировосприятия панический зуммер готовой захлебнуться и сдохнуть системы потопоглощения… Изрядно же твоих, псевдобухгалтер, силёнок сожралось давешним рекордным заплывом…

Малейшая попытка шагнуть при таком состоянии обещала завершиться (с вероятностью процентов этак в сто пятьдесят) неуправляемым броском по траектории совмещения старт-объекта «морда» с финиш-пунктом «грязь». Так что Матвей решил малость потянуть время, дисциплинировано стоя там, где поставили – ни уже толком на берегу, ни ещё толком в воде. А чтоб не стоять зазря, можно, наконец, оглядеться.

Оглядка принесла разочарование: заплыв бухгалтера Рашна, оказывается, вовсе не был рекордным. Бухгалтеровы спутники (кроме, разве что, исполнительного механизма) уже имели место на берегу, причём, судя по всему, довольно давно.

По чему всему судя?

А вот.

Клаус и Фурункул (опознанные методом исключения) переминались по щиколотку в синюшной губкообразной эрзац-траве шагах на тридцати от обреза мочеподобной эрзац-воды. Мало того: после них на Байсанской «синюхе» не осталось следов. А вот за Крэнгом (который уже ковылял прочь от берега, поскальзываясь на каждом шагу и на каждом же шагу разражаясь матерным лингвистическим ассорти) тянулся отчётливый след. Причём не только тянулся, но и затягивался. Еле заметно. Не спеша. Вальяжно. Матвею даже примерещилось, что внешние микрофоны доносят смачное медленное почавкиванье – словно этакий огромный губастый (ой, вот губастость сейчас поминать кому бы другому!) рот кривится, коверкается в беспрерывных самодовольных ужимках… Что ж, в причине для самодовольства поганой губке не откажешь. Изрядными проблемами может обернуться это её умение быстро заживлять следы: наверняка ведь она следы не одних только землян заживляет!

Синюха… Эрзац-трава… Губка… Никакая она не губка и – тем более! – не трава. Поправде она гриб. Не совсем такой, как земные, зато совсем один. То есть нет, «один» – это, конечно, преувеличение. Поэтическая гипербола. Согласно комп-информации, на Байсане аж целых восемнадцать грибных… как бишь это… а, во: плодовых тел… площадью от пяти до трёхсот миллионов квадратных километров. Кому что, а Молчанову, например, всегда мечталось узнать, каково гуляется микробу по шляпке мухомора. Синего такого мухомора, на каждое движенье тяжеленных микробьих башмаков отвечающего мерзким навозным чавканьем и облачком рвущегося на волю… ч-чёрт, даже внутри микробьего газоизолирующего шлема воняет очень подходяще к внешнему виду озера! Какой кретин регулировал синтез-корректор дыхательной смеси?! Кретин, не соображающий, что допредельные и допустимые концентрации могут запредельно и недопустимо вонять!

От горизонта до горизонта разлеглось плодовое тело холмистой Байсанской степи. Больше всего это напоминало диванную обивку цвета свежего сочного бланжа. Грубую обивку, старую, комковатую. Местами безобразно продавленную. Местами – там, где уцелевшие матрасные амортизаторы ещё пытаются исполнять свои никому уже не надобные обязанности – протёртую до грязной серой подложки.

От горизонта до горизонта.

Только где-то так далеко, что почти и не различить, берег дующегося пакостной пеной озера словно бы сизым дымом подёрнут. Это, небось, и есть обитель тех самых пресловутых флайфлауэров. Как это – псевдомангры? Нет, псевдомангр. Потому, что подмявшая полконтинента чащоба слагается из одного-единственного куста. На комп-картинке это выглядит мерзостно, но в натуре (которую, Бог даст, вскорости придётся увидеть) наверняка покажется ещё того мерзостней.

А сверху всё перечисленное великолепие прихлопнуто отсырелым, мохнатым от плесени потолком. И правильно. Именно такое небо как нельзя лучше подходит миру, где вместо степи – найденный на свалке диван, вместо воды – моча, вместо джунглей – чёрт-те что, вообще никакому сравнению не поддающееся… и гнойный свищ вместо солнца. В чём Байсану, перетак его, не откажешь, так это в безукоризненной целостности имидж-образа.

Однако же и долгонько предстоит тащиться мусорной диванною степью к опушке кишащего поганью бескрайнего куста. Нужно будет подняться на охватившую озеро холмистую гриву. По ней идти наверняка легче – там почти нет проклятой синюхи, и песок там слежавшийся, плотный… то есть он таковым выглядит… издали. И аммиачный смрад там наверняка слабее… И видно оттуда дальше… правда, и идущих там будет видно издалека: на фоне неба никакая мимикрия не выручит, даже если чёртовы комбинезоны обладают-таки способностью к оной…

Но боже-боженька, какой же путь предстоит! До самого горизонта, который почему-то кажется ненормально далёким… И почему-то никак не проходит гнетущая усталость, неуверенность, из-за которой просто-напросто боязно стронуться с места… Почему-то? Нет, господин бухгалтер, ты всё-таки идиот. Дарёный Клаусом комп говорил чётче некуда: плотность девяносто шесть процентов земного эквивалента, диаметр – аналогичного эквивалента процентов сто двадцать девять. Вот тебе и ответы на оба твои «почему?». Горизонт действительно ощутимо дальше, нежели земной или Новоэдемский. А усталость по-правде никакая и не усталость. Плотность та же, объём больше, а гравикомпенсаторы лежат на озёрном дне в составе утопленника по имени «Каракал». Всё понял?

Откуда-то из-за спины, из невидимой опасной близости ударил по внешним микрофонам длинный натужный плеск. Матвей смыкнулся, разворачиваясь и дёргая с плеча оружие. Ноги, как заполошные куры, вознамерились порскнуть в разные стороны (одной захотелось на берег, а вторая почему-то сунулась обратно в озеро); стрелялка, естественно, за что-то там зацепилась, и Молчанов, рванув её посильней, только того и добился, что окончательно разделался с остатками равновесия…

Самое обидное, что вся вышеописанная акробатика оказалась напрасной – он понял это уже сидя в курящейся давленной синюхе и обалдело пялясь на виновника своего испуга.

Виновником оказался исполнительный механизм. Это он, наконец, добрался до берега, волоча за собою распанаханный от носа до кормы понтон.

– Брось ты его! – ненавидяще сказал Матвей, ценою титанических усилий возвращаясь в вертикальное положение.

Механизи исполнительно бросил. Молчанов злобно пнул упокойное плавсредство, снова едва не упал, выругался, и, с трудом развернувшись, побрел к сбившимся в кучку спутникам-людям. Побрел точь-в-точь, как недавно Крэнг: то и дело оскальзываясь и матерясь на всех мыслимых языках.

…Некоторое время стояли тихо, пытаясь освоиться с окружающими красотами. Когда безнадёжность попыток сделалась очевидной, Клаус спросил обречённо:

– Ну так как, будем тренироваться в стрельбе?

Но тренироваться в стрельбе не хотелось. Никому. Даже Матвею, который о пулевом оружии представление имел лишь чисто теоретическое. Неожиданное общее нехотенье стрелять прорастало из внезапного осознания всеобъемлющей, глобальной тишины, разлитой вокруг. Ведь, наверное, в любом другом из миров, наделённых жизнью, даже если надел этот куда скудней здешнего, что-нибудь обязательно шелестит под ветром, и какая-нибудь живность развлекается рёвом, воем, вспискиванием, свиристением или хоть попросту противным назойливым гудом…

А здесь…

Ну да, да – пена на озере. Она действительно то ли шипит, то ли шуршит неумолчно и ровно, только бесконечный этот неизменчивый звук с тишиною в кровном родстве.

А ещё там, в пенной трясине, время от времени проскальзывают какие-то смутные тени. Смутные и бесшумные. Один раз вымелькнуло из неё стремительное гибкое тело – что-то среднее между клювастой рыбой и бескрылой птицей; вымелькнуло, изогнулось упруго и упруго же вонзилось обратно. Без малейшего плеска. Без ничтожнейшего противоречия каменной тишине Байсанской диван-степи.

Как-то вопреки пониманию понималось: выстрел, даже до почти полной неслышимости ослабленный глушителем, воспримется здешним миром как удар. Как пощёчина. Как оскорбление. А он, мир-то здешний, не походил на те, которые сносят оскорбления безответно.

– Ну, нихт шиссен, так шиссен нихт. Тогда… – Клаус откашлялся, – Бэд! Слышишь, Бэ-эд! Ты ведь в местный джангл хочешь, в псевдомангр этот? А?

– Да, – Матвей сам не услышал своего голоса, но Кадыр-оглы счёл беззвучие разновидностью утвердительного ответа.

– Тогда так, – афганонемец Клаус Генрих вдруг с ощутимой опаской всунул руку в неустанно сучащее многоножие исполнительного механизма, отчётливо скребанул по его гулкому керамопластовому брюху, и механизм медленно, словно бы нехотя, начал покрываться синими крапчатыми разводами.

– Идём звездой, – сказал Кадыр-оглы распрямляясь и переводя дух, – механизм в центре, держаться как можно ближе к нему. Направление марша – во-он тот холм, потом по гребню. Вопросы?

– А, короче, зачем это – липнуть к испу? – спросил Фурункул (похоже, просто так спросил, чтоб только не промолчать).

– Он нас прикроет от сканеров. От возможного сканирования с орбиты. У него антиполе. Ещё вопросы? Ну и хорошо. С Богом. И не зевать.

…"Во-он тот холм» был именно тем плешивым бугром, на котором вчера маячили трое всадников. Сейчас на плоской серопесчаной плешине остались только следы – то ли копыт, то ли кулаков, то ли ещё чего-то.

Взобрались. Постояли, отсапываясь. Осмотрели следы. Внимательно оглядели окрестности. Не обнаружив ничего подозрительного, двинулись вдоль гривы – держась поближе к роботу и не зевая.

Идти было трудно – так, будто всё время вгору. Хоть когда по-правде приходилось взбираться на очередной всхолмок, хоть когда с очередного этого всхолмка надлежало спускаться, особой разницы не чувствовалось.

Довольно долго в интеркомовских динамиках слышно было лишь натужное сорванное дыхание, да ещё (это в седловинках, где песок затягивала чавкотная синюшная склизкость) раздраженный многоголосый мат. Потом кто-то – кажется, Крэнг – вдруг решил сообщить:

– Я вот иду и всё время думаю…

Матвей заржал. И ещё кто-то заржал. Крэнг повысил голос:

– …всё время думаю: как мы потом попадём обратно в корабль?

– До «потом» и «обратно» ещё знаешь сколько!.. – легкомысленно сказал Молчанов.

– Мак и Лафорж сейчас должны заниматься тамбур-тоннелем, – это наверняка капитан Клаус высказался.

А то ли Дикки-бой, то ли Фурункул пробурчал, сопя:

– Лучше бы они «Вихрь» починили. Топчись тут теперь пешком…

– Даже будь «Вихрь»… уф… исправен, мы бы всё едино топтались пешком, – утешил Матвей труднораспознаваемого бурчальника. – Глиссер даже при маскировочных ухищрениях с орбит… орбиты куда легче засечь, чем пешую группу при ухищрениях же.

Уже однозначно идентифицируемый голос немца Кадыр-оглы дополнил:

– Они пробовали чинить. Не выходит (так однажды утром сказала гроссмутер Марта, накануне проглотившая свой лорнет). Там какая-то проблема с кодовым пускателем. Серьёзная проблема.

Бухгалтер Рашн не стал разъяснять, что «серьёзная проблема» – это на самом деле из мелочей мелочь, однако дополненный ею пускатель оживляющего пульта теперь не откликается даже на правильный код (в чём уже наверняка имели возможность убедиться Шостак-сын и его бывалый секретарь). Но делать причину неработоспособности глиссера достоянием широкой общественности покамест рано. Мало ли какой стороной может вывернуться ситуация…

– А чё вы, короче, боитесь этой орбиты?! – злобно осведомился непосвящённый в тонкости происходящего Фурункул. – Ну, конкуренты… Даже конкуренты не обязательно шваханут так вот сразу, короче, ни за соплю неутилизированную.

– Раз боимся, значит, есть чего! – отрезал Клаус.

По Матвееву разуменью, Фурункул бы не должен был удовольствоваться таким ответоподобным отрезом. Но Фурункул, как ни странно, удовольствовался. Во всяком случае, он промолчал – только междометие издал какое-то непонятное (впрочем, исполнителем раздавшегося в интеркоме отрывистого «э-эыф!» не обязательно был именно он).

Похоже, азиата Клауса тоже обескуражила такая покладистость оппонента.

– Ну, что молчишь?! – воинственно осведомился Кадыр-оглы.

Ответа не последовало, и он уже с лёгкой тревогой окликнул:

– Э-хой, Фурункул!

Четверо людей и робот как раз взобрались на очередной бугор (едва ли не на самый высокий из всех уже пройденных) и не то что остановились передохнуть, а так, призапнулись малость перед крутоватым спуском. И сразу выяснилось, что людей уже не четверо.

Обладатель неблагозвучно-медицинского прозвища и Дикки-бой всю дорогу держались позади. Но теперь, невольно глянув через плечо на объект Клаусова тревожного оклика, Матвей обнаружил лишь одну крупногабаритную фигуру. Причём то, как оная одинокая фигура запульсировала подбородком дыхательного намордника, неопровержимо доказывало, что это именно её голос засипел в интеркоме:

– Слушай, Клаус, ты уже второй раз назвал его Фурункулом. Я бы на твоём месте…

– Меня сейчас гораздо больше интересует ЕГО место. Куда он проп?..

– …на твоём месте поостерёгся, – невозмутимо гнул своё Крэнг. – Он парень терпеливый, и всегда считает до трёх (дальше просто не успел выучиться). А потом… Знаешь, как он обломал Хека Голову? Не знаешь… Правильно, о таком лучше не знать.

Резкий противный скрип, бесстрастно переданный интеркомом, скорее всего был произведен Клаусовыми зубами.

– Так как же полагается величать твоего этого… головолома? – осведомился Кадыр-оглы, доскрипев.

Молчанов понял уже, что затевается какая-то остроумность (в смысле Крэнговых представлений как об уме, так и об остроте оного). Догадался, но воспрепятствовать не успел. Дикки-бой медленно, чуть ли не торжественно даже произнёс:

– Карбункул.

В следующий миг внутришлемный динамик взорвался громовым свирепым рёвом. Исполнительный механизм закрутился на месте, будто недодавленный таракан; Клаус рванул из-за спины штурмовушку… А Матвей, глядя на Крэнга, даже не вздрогнул. Крэнг тоже не вздрогнул. И не шевельнулся. Он спокойно сказал:

– Заткнись.

Рёв как обрезали. Мгновением позже на бугряную вершину выкарабкался пропавший «головолом», сплошь перемазанный в давленной синюхе. Выкарабкался, встал с четверенек и прохрипел, по-пёсьи давясь злобным нутряным клокотанием:

– Вот хоть раз, хоть ещё один раз только попробуй… Короче, не посмотрю, кто ты там… Понял?

– Заткнись, – повторил Дикки-бой, а потом заговорил неспешно и ни к кому специально не обращаясь: – Если человек на подъёме поскользнулся, съехал на пузе вниз, разлёгся, как свинья в луже, и отдыхает – так что, спускаться за ним, силком поднимать? Ещё чего! – Дик вдруг очень несолидно хихикнул, сообщил ни к селу, ни к городу: – Он в жизни всего-то и прочитал, что пару-другую заголовков…

– Можно подумать, ты прочитал больше, – хмыкнул Молчанов.

Крэнг будто не слышал:

– Есть такой детективчик, древний ещё, из классики. Шекспир, кажется, написал про мисс Марпл – «Голубой карбункул». Так вот этот шиз, – Дик, не оборачиваясь, ткнул большим пальцем себе за спину, давая понять, что имеет в виду не Шекспира, – этот шиз воображает, что раз карбункул, значит обязательно голубой. Будто бы на самом деле карбункул и фурункул не одно и то же. Дикарь.

Услыхав это последнее слово Матвей передумал говорить другу Дикки-бою придумавшуюся уже ядовитую гадость и невольно заозирался. И сам друг Дик заозирался тоже. А Клаус сказал устало:

– Хуже, чем дети… Хватит дурака валять, давайте идти. И хватит трепаться. Радио у нас, конечно, слабое, но всё равно… Как сказал бы русский Молчанов, береженного Бог бережет, а неосторожного конвой стережет.

И снова спуск-подъём, ать-два, левой-правой… На жадных захлёбистых вдохах маска сдавливает лицо; на каждом выдохе якобы незапотевающие вотч-амбразуры подёргивает мутный туман, который иногда успевает, а чаще – не успевает попрозрачнеть до следующего оглушительного «х-хы-ы!»; изготовленное оружие отрывает руки; якобы мягкая и якобы газонепроницаемая манжета дыхательного шлема, кажется, уже до мяса протёрла затылок; при каждом шаге грузно гупает по бёдрам и пояснице навьюченное барахло; под всё невыносимее тяжелеющими башмаками то шорох песка, то засосливое чмоканьё синюхи… Хорошо, хоть смрад почти пропал. Только это не потому, что гадкое плодовое тело перестало вонять аммиаком. И не потому, что управляющий процессор удосужился отладить работу дыхательной синтез-системы. А потому, что когда концентрация вонючки с учёным именованием «эн аж три» достигает какого-то там порогового уровня, воспринимающие рецепторы в человечьем носу объявляют себя банкротами и закрывают лавочку.

Во как полезны знания (пускай даже и бессистемно-случайные): прочие-то все спутнички, небось, воображают, будто бы это у них от пота жжёт-режет под веками. А Матвею-Бэду Рашн-Молчанову хорошо: он точно знает, что глаза расплачиваются за переизбыток аммиака, что внутришлемные потоутилизаторы работают более-менее нормально, а барахлит всего-навсего атмосферный синтез-корректор. И, между прочим, его, корректор-то вышеупомянутый, следует благодарить за этакое барахление. После всех Шостаковских выходок вполне логично было бы ждать от систем жизнеобеспечения, что они, корректируя состав засасываемой извне газовой микстуры, станут не только игнорировать не очень вредную, но очень вонючую дрянь, но и домешивать в дыхалово какую-нибудь совсем уж отраву… Впрочем, афганонемец клялся, будто тщательно протестировал на безопасность всю экипировку.

Очередная долинка между холмами оказалась оврагом – крутосклонным, заросшим какими-то ярко-синими исключительно шипастыми блямбами на толстых ножках. А на самом дне оврага обнаружился шустрый ручеек здешней буропенной эрзац-воды, извивисто и бесшумно текущий по направлению к озеру.

На берегу этого ручейка маленький отряд столкнулся с первой серьёзной трудностью. Виновником столкновения был Крэнг (точнее, его кишечник). Хоть перед выходом с корабля все и уговаривались «терпеть до упора»… Ну, и то сказать: уговаривались-то рты да мозги, а не желудочно-кишечные тракты.

Неприятней всего было то, что Дикки-бой не мог управиться водиночку. Все эти вьюки, вьючки и вьючишки, пряжки-застёжки, «врастающие» уплотнительные крепления, призванные затруднить доступ внешней атмосферы к частям тела, не задействованным в основном процессе… плюс неуклюжесть и нечувствительность пальцев, закованных в бронетканевые перчатки… Даже помощи верного самоотверженного Фурункула оказалось недостаточно.

Минут этак с пяток огромные зеленоватомордые пучеглазые чудища беспомощно переминались среди блямб, возясь, сопя и вполголоса переругиваясь. С каждой секундой делалось всё ясней: если хоть кто-нибудь хочет в обозримом будущем отправиться дальше, этот кто-нибудь должен подойти и помочь. Нет сомнения, что данная истина сделалась доступной и Клаусу, ибо тот вдруг заторопился отойти подальше, повернуться спиной к эпицентру событий и разразиться длиннейшей цитатой из чьей-то выспренной речи на тему о «вселенская миссия Человека Разумного состоит в том, чтоб в самых дальних и диких мирах оставить хоть один след своей… вот не помню, как там было – просто деятельности, или жизнедеятельности…»

Матвей в сердцах сплюнул, осознал, как глупо плеваться, имея поверх рожи наличник, от досады ещё раз сплюнул… выбранился длинно да замысловато… и отправился на помощь Крэнгу.

Клаус тем временем покончил с цитатой и завёл повествование о своём когдатошнем сержанте-наставнике, который учил: «По команде „Газы!“, ощутив хоть самый слабый посторонний запах, следует немедленно надеть изолирующую дыхательную маску и принять рвотное из гнезда №5 штатной пенал-аптечки». «Мы, – вещал Кадыр-оглы, – спрашиваем его: а как же можно принимать рвотное, когда на лице маска? А он: очень просто – отогнуть краешек, пальцем так подпихнуть, слизнуть и глотнуть».

Настроение у Матвея было хуже некуда: и само занятие, в котором пришлось участвовать, и заплёванный изнутри шлем, и аппетитная Клаусова многоречивость… Да ещё вспомнилось, в каком виде самого его, Матвея то есть, Крэнг застал в Новоэдемском полицейском участке и как он, Крэнг, его, Матвея, тогда подло запечатлел и грозил изображение переслать не кому-нибудь – Леночке… До того ярко всё это вспомнилось, что Матвею Молчанову прям-таки невыносимо, до подкожного зуда взжелалось сделать старинному другу Дику гадость. Какую-нибудь. Чем гаже, тем лучше. А Матвей Молчанов, пожалуй, был всё-таки единственным человеком, чьи желания бухгалтер Бэд Рашн почитал законом – непреложным и к исполнению обязательным.

В конце концов соединённые усилия Крэнга и Крэнговых помощников увенчались успехом: виновник треволнений занял исходную позицию для нелёгкого своего труда. Преданный Фурункул отодвинулся на пару шагов и замер, готовясь в случае чего рвануться на выручку. А Матвей громогласно заявил, что лично с него, Рашна, хватит, перебрёл через ручей и принялся нарочито внимательно изучать ползающую по неглубокой отмели живность. Та очень смахивала на цветные купюры, равномерно отороченные глазами, и занималась крайне важным и ответственным делом: кишела.

Исполнительный механизм (который давеча самозабвенно лез помогать Дику, был отпихнут башмаками, и, отбежав, принялся оглашать эфир монотонным выклянчиванием указаний) теперь заткнулся и решил присоединиться к Молчанову. Клаус тоже заткнулся и тоже присоединился. Они втроём живо обсуждали, применимы ли к непоседливым купюрообразным такие понятия, как перед и зад, когда шлемные интеркомы растерянно проскрипели Крэнговым голосом:

– Я, кажется, потерял микробиде…

Матвей и Кадыр-оглы одновременно обернулись; и даже робот засучил коленчатыми ногами, разворачивая многоугольную свою столешницу основными визирами к Дику. Тот попытался передвинуться так, чтоб спутникам были видны исключительно одетые части тела, потерял равновесие и упал бы неодетой частью прямёхонько вот в то самое, если бы Фурункул, кинувшись, не успел придержать его за плечо.

– К вопросу о понятии «зад», – раздумчиво сказал Клаус.

– Так как же мне теперь?.. – осведомился Крэнг, ёрзая.

Фурункул вдруг выпустил его плечо и бочком (но тем не менее весьма проворно) отправился прочь:

– Я, короче, это… Я поднимусь на тот склон, огляжу окрестности, – сообщил он, будучи уже по щиколотку в ручье и продолжая наращивать скорость передвижения.

Если даже непосредственный и весьма дисциплинированный подчинённый столь явственно продемонстрировал нежелание уступить начальнику экспедиционной охраны свой сантехнический очиститель, то про остальных и говорить нечего. Афганонемец промямлил что-то вроде «действительно, нужно оглядеться, а то вдруг там всадники» и отправился вслед за Фурункулом. Исполнительный механизм, вероятно, сочтя мямленье каракальского капитана долгожданным распоряжением, тоже кинулся вверх по склону. Минуты не прошло, как все трое скрылись из глаз.

– Ну чем же мне?.. – голос Крэнга прервался звуком, подозрительно смахивающим на всхлип.

– А вон любую блямбу сорви, и валяй, – посоветовал бухгалтер Рашн, страгиваясь вслед за ушедшими. – Только сперва шипы с неё пообщипывай… если, конечно, хочешь. И поторопись: согласно комп-данным, более тридцати минут контакта со здешней атмосферой вызывает на оголенной… гм… коже сочащиеся влажные язвы, имеющие тенденцию к спонтанному распространению…

Пронзительное стенание, изданное другом Дикки, наверняка не взялся бы расшифровывать и наимощнейший транслэйтор.

– Что это мне тут мешает, – вдруг оборвал свой медицинский доклад Матвей, на ходу запуская руку в один из многочисленных комбинезонных карманов. – Ты смотри: санблочек. Не мой, мой на поясе. Может быть, это твой, а, Дик? И как он ко мне в карман угодил – ума не приложу!

– Отдай, гад!!! – если бы в шлемах не было интеркомов, этот вопль всё равно показался бы оглушительным. – Отдай, ты, засланец вражий!!!

Даже это давнее, ностальгических детских времён ругательство, намеренно употреблённое Крэнгом, Молчанова не разжалобило.

– Не тебе бы сейчас поминать засланцев, – сказал неразжалобленный Молчанов, роняя микробиде на песок. – У нищих слуг нет. Сам возьмёшь.

Он представил себе, как давний друг Дикки будет добираться до вожделенного предмета, и почувствовал, что настроение круто пошло в рост.

Впрочем, росту этому не судилось быть долговечным.

…Успевшие уже перевалить за гребень склона (противоположного тому, на котором бедолага Крэнг разбирался со своими кишечными проблемами), оказывается, стояли, будто приголубленные полицейским хальтером – говорят, появились уже такие, что даже и на роботов действуют.

Впрочем, ни один хальтер по эфекту воздействия не сравнился бы с пейзажем, открывавшимся с откосного гребня.

Нет, правильнее было бы назвать это не пейзажем, а… как там это – жанровая композиция? Многофигурный портрет?

Ну никак не удавалось Матвею избавиться от укрепившейся за бездельно-честные годы столь опасной для жулика привычки думать вслух. Причём не просто так, а машинально, самому себе в этой «вслухности» не отдавая отчёта. Вот и теперь, взявшись вроде бы просебя подбирать увиденному искусствоведческое именованье, он вздрогнул от внезапной подсказки.

«Натюрморт», – скрипнул интерком голосом Клауса. Хоть удаётся уже кое-как различать искаженные коммуникационной электроникой соратничьи голоса, и на том спасибо. А проклятые мысли вслух когда-нибудь аукнутся тебе неприятнейшими проблемами. Может статься, такими же неприятнейшими, как что-то аукнулось вот тем, которые впереди.

Действительно, удачней чем «натюрморт» и не скажешь.

Не дальше, чем в полдесятке шагов, лежали вдавленными мордами к зрителям, а брюхами – в синюшном грибе пять транспортно-исполнительных механизмов типа «скакун». На брюхах они лежали потому, что ноги их, с мясом выломанные из суставов, были аккуратно понатыканы вокруг в виде этакого прозрачного частокола… если, конечно, бывают частоколы, жерди которых имеют по четыре шарнира и в шарнирах этих выкручены по-немыслимо безобразному.

Кажется, в недавнем прошлом механизмы были новёхонькими, одной из самых последних модификаций. Кажется, потому что наверняка это мог бы утверждать разве только какой-нибудь роботовский паталогоанатом, причём не просто любой, а непременно полицейский, специализирующийся на делах об извращённом садизме. Ни единого индикатора или датчика – вообще ни единой детали, которую можно было бы разбить, раздавить, выдрать или проломить, не осталось неразбитой, нераздавленной, невыдранной или непроломленной. Даже сверхпрочные керамопластовые корпуса обильно щербатились глубокими выбоинами.

А вот человеческие фигуры, седлающие двоих из этих вдрызг изувеченных роботов… Две фигуры в экспедиционных комбинезонах (дорогие комбинезоны, настоящая «мокрая кожа»), в лёгких дыхательных элластик-шлемах – совсем таких же, как тот, что вгрызается своим изолирующим уплотнением в Матвеев затылок… Даже несмотря на абсолютную неподвижность «седоки» казались бы невредимыми и живыми – особенно если бы сидели в сёдлах, а не так по-дурацки, на самых крупах своих «скакунов». И ещё если бы не странно прямая посадка.

Лишь с изрядным трудом Матвей углядел-таки невысокие размочаленные комельки, торчащие над покойничьими макушками, и понял, что седоки эти, словно колекционные бабочки, пришпилены к спинам транспортных механизмов. Пришпилены этакими деревянными булавками, воткнутыми, вероятно, в гнёзда, оставшиеся от выкорчеванных штыревых антенн.

– Вот это и есть наши с вами конкуренты, – Клаус указывал на этикеткообразные наклейки, украшающие «мокрую кожу» мертвецовских комбинезонов.

Наклейки, в свою очередь, украшал известный всему человеческому миру герб «Макрохарда». А чуть ниже герба было написано на глобале красивой золотой вязью: «Макрохард груп. Байсан Аутпутбрилл л. т.д. Департамент снабжения».

– У наших конкурентов неприятности, – продолжал Клаус, приближаясь к покойникам вплотную. – А ты, господин Бэд, развлекаешься со своим дружком детскими шуточками. Выбрал, понимаете, время. И место. Хочешь, чтобы и нас вот так?!

«От бэда слышу, – мрачно подумал Матвей. – Именно выбрал. И время выбрал, и место. Хоть бы ж ты, умник, прежде, чем отдавать мне свою комп-иформацию о Байсане, сам её просмотрел. Перед первым нападением всадники обязательно предупреждают. Всегда и всех.»

– Например, вот таким вот весёлым образом, – зло фыркнул Кадыр-оглы, трогая закраину шлема одного из убитых.

Молчанов тоже злобно фыркнул:

– Именно! Ясного же ясней, что нам по-дружески советуют не ходить дальш…

Он вдруг осёкся. Он совершенно точно помнил, что про «обязательно предупреждают» некто Матвей именно подумал. Не вслух. Как же Клаус умудрился так связно поддержать беседу?!

Ишь, экстрасенс чёртов… Телепат… Вон он, стоит, как ни в чём не бывало возится с покойничьим шлемом… Э, э! Ну точно – шлем! Шлемное уплотнение, которое давит затылок! ЗАТЫЛОК!!!

Матвей торопливо взбросил руку к болящему месту. Так и есть. Сантиметров на пять повыше совершенно никаких неудобств не причиняющего уплотнителя обнаружился этакий подковообразный валик. Сука ты, господин Клаус. Экстрасенс, мать твою телепать… Я вот тоже бы таким телепатом стал, ежели б тебе в шлем нейровод всобачил… Интересно, а где сам мыслеуловитель? Его-то так вот просто не спрячешь – слишком громоздок… А-а, небось в роботе. То-то ты этакий нештатный исполнительный механизм с нами погнал, вместо специализированного охранника или хоть транспортника! Ишь, хитрец хренов! Рассчет, небось, был на фейерверк физическ ощущений, подаренных своим визитерам планетой Байсан – что неудобства от нештатного вложения в шлем утонут в нем, в фейерверке этом. И оправдался рассчет, но только отчасти – до тех пор, пока Эм Молчанов не подосвоился с общими неудобствами бытия. А он уже подосвоился. И заметил. И сейчас примет необходимые меры.

Сцепив зубы и заранее обмирая, Молчанов-Рашн примерился да изо всех своих сил звезданул себя кулаком по затылку. В глазах сверкнуло по-ледяному; под кулаком хрустнуло – то ли в самом затылке, то ли на нём… Всё, герр Кадыр-оглы. Нейроантенна – штучка привередливая, хлипкая. Так что больше тебе, падлюке, мыслей моих не слушать.

Он украдливо огляделся. Совершенно одинаково себя ведущие Фурункул и многоного-многоуглый исполнительный механизм вроде бы на мазохистсковатое Рашново поведение вниманья не обратили. И афганонемец делал вид (наверняка только делал вид), будто ничего этакого не заметил. Он довозился с мертвецовой экипировкой и буркнул:

– Судя по степени разложения, они погибли дней пять назад – это с поправкой на местные условия. Так что у «Байсан Аутпутбрилл» назрели перебои с поставками аутпутбриллов. Да и флайфлауэров, наверное, тоже.

– А что такое аут… короче, эти… бриллы? – осведомился Фурункул, подходя к Клаусу. – Это вот это, да? – Лапа штатного экспедиционного долболома, гребанув по развороченной сенсорной панели ближайшего «скакуна», поротянула к Клаусову наличнику горсть тусклых камушков.

Клаус мельком глянул, кивнул равнодушно:

– Ага.

Фурункул вроде бы почти не шевельнулся, но у Матвея мгновенно появилось предвидение, что верзила собирается затолкать находку в карман (в СВОЙ карман, разумеется).

Кадыру-оглы, кажется, запредвиделось то же самое. Ибо Кадыр-оглы сказал:

– Не советую. Никто у тебя их не купит – разве что за какой-нибудь микрогрош.

– Микрогроши тоже под сапогами не валяются, – резонно возразил Фурункул, колеблясь.

Клаус начал терять терпение:

– За такой микроскопический грош ты наживёшь макроскопические неприятности. Нарушение исключительной монополии – это тебе не цирлих-манирлих! «Аутпутбрилл л. т.д.» обойдётся с тобой так же нежно, как вот с этими – всадники.

Матвей к завязавшемуся диспуту прислушивался рассеянновато, в пол-уха то есть. Ему, Матвею, почему-то очень важной показалась всадническая замогильная арифметика. «Скакунов» пять, а седоков на них только двое. То есть, конечно, правде подобных объяснений такому соотношению можно было бы выдумать несметное множество, но…

Нет, не удалось Молчанову-Рашну, бухгалтеру с героическим хакерским прошлым, впиться в забрезжившую было догадку. Клаус Кадыр-оглы помешал – дернул за рукав, видимо, второй уже раз повторяя нерасслышанный Матвеем вопрос:

– Значит, весь этот вернисаж – это, типа, подавитесь своими камушками, и чтоб ноги вашей больше тут… Что-то уж слишком внятный смысл для тварей с неалгоритм… как там?.. не-ал-го-рит-ми-ру-е мым (уф!) мышлением… А?

– Бэ, – мрачно ответствовал, наконец, экс-Молчанов (предварительно убедившись, что брезжившую догадку таки спугнуто окончательно и бесповоротно). – Само-то предупреждение впрямь алгоритмируется на все сто… А на кой вообще предупреждать? Причем всякий раз предупреждать, и всякий же раз без толку? Ты б с какой попытки додумался, что безпотерьней будет попросту мочить из засады? Вот тебе и «а»!

Матвей вздохнул, отвернулся от шедевров прозекторского искусства.

В принципе-то хорошо, что всадническому поведению можно приискать объяснение, хоть кажущееся логичным… «Хорошо» – это в свете так еще толком и не обсусоленной новоэдемско-каталажечной идеи… И тем более в упомянутом свете радует, что логичность оная для свежего (например – Клаусова) глаза прям аж плавает на поверхности. А только бездумно хватать с поверхности что попало тоже опасно: все же знают, ЧТО на эту самую поверхность всплывает чаще иного-прочего…

Глуша прочие звуки, в интеркоме запульсировали надрывные полувыдохи-полувзрыки; внешний микрофон продавил сквозь них стремительно надвигающееся чавкотное гупанье… Матвей, не оборачиваясь, раздраженно тряхнул вскинутым кулаком: отвали, мол, не до тебя.

Выбравшийся, наконец, из оврага Дикки-бой и сам уже понял, что суровую расплату с коварным другом-изменником придётся пока отложить. Но понятливость Крэнга – увы! – запоздала: нить Матвеевой мысли успела лопнуть.