Аномальные каникулы

Глава девятая. За ангаром

— Ну и долго мы ещё так будем сидеть? — прорвал тишину голос Мазилы.

Ворожцов вздрогнул, выходя из задумчивости, с удивлением посмотрел на мелкого. Сказать по правде, инициативы он ждал скорее от Тимура. Но тот сидел, слушая тишину и прижимая к себе Лесю. Небось потому и притих, что девчонка рядом.

Словно подслушав его мысли, Леся отстранилась от Тимура.

Тот набычился:

— А ты чего, смелый стал? Думаешь, обошёл чудом пару аномалий и переждал сытую зверюгу, так можешь в сталкеры записываться? Фиг тебе, энтузиаст.

— Да ладно, — смутился Мазила. — Спросить нельзя, что ли?

Всё ещё недовольный Тимур повернулся к Ворожцову, будто искал, на ком ещё зло выместить. Поинтересовался сердито:

— Чего там?

На этот вопрос Ворожцов мог ответить, не заглядывая в ПДА. Метка, столь бодро метнувшаяся в сторону, так же неожиданно остановилась. Далеко. На самом краю экрана. Но она не исчезла, переместившись за пределы зоны действия сканера, а застыла, словно выжидая чего-то.

На всякий случай он всё же кинул взгляд на экран. Покачал головой.

— Без изменений.

— Зараза, — протянул Тимур. — Чего он ждёт?

Ворожцов даже плечами пожать не успел.

— Может, он уснул? — предположил Мазила.

— А может, он затаился и ждёт, когда мы наружу выйдем, — парировал Тимур.

— А может, он давно ушёл, — не сдавался мелкий. — А прибор глючит.

— Ага, — огрызнулся Тимур, — глючит. Показывает, что зверь далеко. А на самом деле он обошёл кругом и подбирается сейчас к нам сзади.

Мазила зябко повёл плечами, но не сдался.

— Да на кой ты ему нужен?

— Может, уже проголодался.

Тимур, конечно, говорил назло, но от одной мысли, что он может оказаться прав, по спине пронёсся холодок. Мелкий истолковал финальную фразу по-своему: сглотнул. Но не судорожно, смачивая пересохшее от страха горло, а жадно.

— Кстати, жрать охота, — поведал он. — И ноги затекли.

Ворожцов и сам чувствовал, как в желудке от голода начинает посасывать, но промолчал.

Тимур зыркнул исподлобья, повернулся к девчонке:

— Лесь, достань что-нибудь перекусить. Только попроще, чтоб не греть и не открывать.

— А что, можно и погреть, — снова оживился Мазила. — Вон сколько вокруг примусов.

— Мелкий, ты реально дурак или прикидываешься? — спросил Тимур.

— Когда как, — легкомысленно пожал тот угловатыми плечами. — Но чувство юмора всё ж включи. А то с тоски помрём раньше, чем нас сожрут.

— Слушай, вшей молнию себе в рот и вжикни ею, — устало попросил Тимур.

— Зануда, — буркнул мелкий.

Леся тем временем порылась в рюкзачке и вытащила галеты. Раздала по одной каждому и сама захрустела.

Мазила вгрызся в печенье с такой яростью, словно его не кормили неделю. Тимур, хоть и ворчал, тоже откусил от галеты не без удовольствия. Ел он неторопливо, маленькими кусочками, словно смакуя.

Правильно, не стоит торопиться с едой. Ворожцов последовал его примеру.

— Может, хоть сгущёнку откупорим? — дожевывая, предпринял последнюю попытку оживить ситуацию Мазила.

— И бабушкины соленья, — съязвил Ворожцов.

— Лопай печеньки и помалкивай, — поддержал его Тимур.

Мелкий вздохнул. Леся предложила ему воды из фляжки, но он отвернулся. Не иначе — опять надулся. Ничего, подуется, перестанет. А то и вправду слишком осмелел.

В отличие от Мазилы Ворожцов уверенности в себе не чувствовал. Да, отбились от собак. Да, обошли «жарки». Да, перехитрили неведомого зверя с глазами цвета ртути. Вот только перехитрили, или зверь просто потерял к ним интерес? А может, напротив, решил поиграть?

С аномалиями больше повезло. А собаки… Если б не хищник, кто знает, как сложилось бы. Да и при том, что сложилось удачно, память от встречи со сворой осталась на всю жизнь. Во всяком случае, у него: покусанную руку тянуло и дёргало, несмотря на съеденное обезболивающее.

Ворожцов терпел. Умел терпеть боль. Случалось, и собаки кусали, и на колючую проволоку натыкался, и ногти с мясом выдирал. Впрочем, менее болезненными укусы от подобного опыта не становились. И смелости они не добавляли.

А Мазила дорвался до сталкерских приключений и героем себя почувствовал, не иначе. Всё-таки он действительно мелкий. Мозгами. Не дурак, а просто дитё малое.

Ворожцов перевёл взгляд на Тимура. Что у этого в голове отложилось — вообще непонятно.

— Чего пялишься?

— Ничего, — Ворожцов опустил глаза. — Надо идти.

— А что зверь?

— Если верить сканеру — ничего. Сидит, где сидел.

— И ты предлагаешь выйти на открытое пространство?

— Я предлагаю идти дальше. — Ворожцов вдруг почувствовал, насколько он устал. — Идти, а не сидеть в сомнительном убежище, ожидая, когда зверь проголодается.

— А что, если он уже проголодался и ждёт, когда мы выйдем?

— Да ничего он не ждёт, — снова вклинился Мазила.

— Ты, мелочь, молчи, — тотчас взъерепенился Тимур. — Когда надо будет твоё мнение послушать, я скажу.

Сидевшая молча Леся перехватила Тимура за локоть. Тот развернулся, чтобы вспылить, но осёкся, увидав, что его тормозит девчонка, а не Ворожцов.

— Он прав, — тихо сказала она. — Откуда зверю знать, тут мы или уже ушли? У него сканера нет. Это мы его видим. Он нас — нет.

Тимур засопел, но сдержался.

— Хорошо, — процедил сквозь зубы. — Все доели? Пакуйте вещи и стартуем. По рельсам ко второму выходу. Мелкий гайки швыряет. Я замыкаю.

Мазила подскочил с готовностью.

«Его бы энергию в мирных целях», — вяло подумал Ворожцов братовым изречением. При мысли о брате его передёрнуло. Зачем они сюда полезли? Не надо было. Каждому своё место. Их — не здесь. Прав был брат. И Лёшка Эпштейн был прав…

…Лёшка Эпштейн сидит у них в комнате и пьёт водку маленькими глоточками. Удивительная манера. Ворожцов пробовал водку всего два раза в жизни. Залпом, после выдоха, как учили. Не понравилось. Вкуса в ней нет никакого, послевкусие отвратительное. А захмелеть можно и при помощи других, более приятных средств. Хотя Эпштейн говорит, что водка вкусная. Брат за это обзывает Лёшку позёром, но как знать, может, он и в самом деле находит там какой-то вкус?

Ворожцов не понимает, как можно смаковать эту дрянь, потому на Лёшкино потребление крепкого алкоголя смотрит со смесью уважения и содрогания.

Эпштейна пригласила мама. Павел обмолвился, что Лёшка вернулся из очередной экспедиции. Мама сделала вид, что не обратила на эту новость никакого внимания, а сама тут же позвонила Эпштейнам. Ворожцов слышал, как она нашептывала в трубку, что «Пашеньку надо спасать, он спивается».

Лёшка не заставляет себя ждать. Уже вечером он в комнате у Павла. Но вопреки ожиданиям не даёт ему по шее и не читает мораль, а садится пить вместе с ним. То ли не понимает, что от него требуется, то ли придумал какой-то хитрый ход. В непонимание Ворожцов не верит. Эпштейн не тот человек. Значит, что-то задумал.

Брат в отличие от своего друга шарашит залпом. Ставит стопку, берёт один из любовно приготовленных Лёшкой бутербродов, занюхивает и кладёт обратно. Внутри у Ворожцова всё сжимается, будто это он заглотил стопарь. Павел не закусывает уже неделю.

Лёшка, напротив, с удовольствием уминает свой бутерброд.

— Запивать не правильно, — поучает он, но произнесённые слова звучат не нравоучением, а житейским наблюдением старшего товарища. — Занюхивать — тем более.

— Закуска градус крадёт, — мрачно отвечает Павел.

Мрачность у него включается всякий раз, когда проходит похмелье. Потом он снова надирается и либо забывается, либо впадает в истерику. Так происходит уже не дни — недели.

— Хочешь надраться и вытравить прошлое? — невинно интересуется Эпштейн.

Павел кивает:

— Уже давно.

— И как, — заботливо уточняет Лёшка, — выходит?

— Ага, входит и выходит.

Павел показывает, как недавно совал два пальца в рот. Хмурится ещё сильнее, мотает тяжёлой головой, болезненно морщится. Видно, похмелье до конца так и не отпустило.

— Так с чего ж ты решил, что в этот раз получится, если в прошлые разы не удалось?

Брат тянется за бутылкой. Эпштейн перехватывает его руку.

— Погоди.

Павел смотрит с неудовольствием. Брови насуплены. Глаза маленькие, красные и злые.

— Ты мне пришёл нотации читать? — спрашивает он.

— Вот ещё! Если б я пришёл, как ты говоришь, нотации читать, я б тебе сейчас втирал, что пить нехорошо. А я, как видишь, сижу с тобой рядом, пью, закусываю.

— Вот и пей.

Брат снова пытается дотянуться до бутылки, но Лёшка изящным движением отставляет её на другой край стола.

— Пить, Пашик. Пить, а не угоняться.

Взгляд Павла становится сердитым. На «Пашика» он реагирует по-прежнему, несмотря на пьянство, которое давно притупило многие привычные реакции. Ворожцову кажется, что это хороший знак, значит, брата ещё что-то дёргает. Лёшка тоже замечает, усмехается. Впрочем, Павел ничего так и не говорит. Эмоция во взгляде угасает, он отстранённо взмахивает рукой. Бурчит:

— Слушай, Эпштейн, ты сказать чего хотел или спросить об чём? Так ты говори, спрашивай. Только давай без этих ваших жидовских штучек. Я не в том состоянии.

— Да ты вообще не в состоянии, — бодро отзывается Лёшка.

Подхватывает бутылку с края стола и наливает водки. Себе. После чего заворачивает пробку и возвращает пузырь на стол, подальше от Павла.

Ворожцов сидит тихо, не встревает. Наблюдает за старшими. Теперь ему точно видно, что Лёшка что-то задумал.

— Скотина, — вяло констатирует брат, глядя на далёкую бутылку.

— Закуси, — пожимает плечами Эпштейн. — Я и тебе накапаю.

Павел тупо пялится на тарелку с бутербродами.

— Я тебе пить не запрещаю, — как ни в чём не бывало говорит Лёшка. — Я тебе не мама, чтобы чего-то запрещать. Я к тебе по-дружески заглянул, пообщаться, а не смотреть, как ты в дрова уйдёшь. С дровами мне уж точно говорить не о чем.

Брат стреляет взглядом на бутылку, на Эпштейна, на тарелку. Сдаётся. Дрожащая рука тянется за бутербродом, пальцы вцепляются в уже обнюханный. Павел яростно, словно вымещая накопившуюся обиду и непонимание окружающих, вгрызается в бутерброд.

Ворожцов следит как завороженный. Брат не ел уже несколько дней. Ничего. Кроме водки.

Павел жуёт и выжидательно смотрит на Эпштейна. Тот спокойно наливает в его стопку, выполняя обещание. Как взрослый, который обещал ребёнку сладкое, если тот съест невкусную кашу. Только рядом с братом он взрослым как раз и не выглядит. Погодки, они вообще сейчас смотрятся гротескно.

Молодой бодрый жизнелюбивый Лёшка.

Старый хмурый уставший Павел.

Брат послушно, как хороший мальчик, давится бутербродом. Дожевав, берёт стопку. Поднимает:

— За тебя.

— Лучше за тебя, — отзывается на подобие тоста Лёшка. — Хреново выглядишь.

Он снова цедит водку маленькими глоточками. Павел опрокидывает. Занюхивает рукавом. Впрочем, тут же, покосившись на Эпштейна, берёт второй бутерброд. Откусывает.

— Сейчас начнёшь гундеть, что это от водки, — бормочет он. — Не напрягайся. Уже слышал.

— Не начну, — качает головой Эпштейн. — Не от водки. Я-то знаю, куда ты ходил. Так что выключай паранойю.

— Тогда чего? — Павел всё ещё ждёт подвоха. — Будешь бурчать: «я же говорил»?

— Я много чего говорил, — легко отвечает Лёшка. — Может быть, ты уже что-то скажешь? Как экспедиция?

Павел тупо смотрит на Эпштейна, потом на лице его возникает понимание. Он разводит руками и хрипло, страшно хохочет. Коротко. Смех звучит слишком театрально, слишком натянуто, слишком драматично, чтобы быть наигранным. От этого у Ворожцова бегут мурашки по спине.

Жутковатый смех обрывается так же неожиданно, как и начался.

— Сам не видишь?

— Вижу, — соглашается Лёшка и берёт бутылку.

И снова наливает. И они снова пьют. Пьют, пьют, пока бутылка не пустеет окончательно. Тогда Павел мутно глядит на младшего, говорит с непривычной, неприемлемой для него до возвращения интонацией:

— Малой, сбегай на кухню, принеси ещё, а?

Ворожцов косится на Лёшку. Эпштейн кивает.

В отличие от Павла он практически не захмелел, только блеска в глазах чуть прибавилось.

Он молча встаёт и идёт на кухню. Бутылка ждёт в холодильнике. Достать её не составляет никаких проблем: мама ушла, чтобы не мешать Лёшке приводить в чувства старшего сына. Если б она знала, какими средствами Эпштейн выполняет просьбу, её бы кондрашка хватил.

Ледяная бутылка мгновенно запотевает. Ворожцов идёт в комнату, но с полдороги поворачивает назад. Достаёт из холодильника сыр, колбасу, помидор и половинку луковицы, из хлебницы — свежий батон. Начинает резать ещё одну порцию бутербродов по рецепту Эпштейна. Выходит не так красиво, но главное ведь не красота.

В комнату он возвращается с бутылкой и тарелкой. Пока его не было, Эпштейну удалось сдвинуть разговор с мёртвой точки. Ворожцов понимает это по первым же словам и остро жалеет, что пропустил начало.

Теперь говорит брат. Рассказывает. Что-то из этой истории Ворожцов уже слышал, что-то узнаёт только сейчас.

Впервые история Павла звучит почти стройно. Он ещё не так набрался, чтобы потерять связанность и перепрыгивать с одной мысли на другую, теряя суть и подменяя её непонятными научными выкладками.

Многое становится понятно Ворожцову только теперь.

Главное становится понятно только теперь.

Ворожцов сидит затаив дыхание. Только бы не заметили, только бы не выгнали, только бы дали дослушать всё до конца. Молчит, превратившись в слух.

Эпштейн тоже не перебивает. Только чуть подбадривает или направляет историю, когда Павла начинает привычно уносить в научные дебри. Ворожцов поражается, как легко и ненавязчиво удаётся Лёшке разговорить брата.

— И твои наезды на кабинетных учёных были глупыми, — почти гордо подводит к главному Павел. — Мы дошли. Трудно, но без потерь. Все трое. И я, и Иванченко, и Гальский.

Павел замолкает и смотрит на запотевший бок непочатой ещё бутылки. Взгляд его расфокусируется, уходя в глубины памяти, недоступные слушателям.

— Не хотел тебя перебивать, — снова уводит от заминки Эпштейн. — А Гальский это кто?

— Ты не знаешь Гальского? — пьяно фыркает Павел. — Хотя что с тебя взять, тебе ж до науки — как до Пекина на карачках. Гальский — академик, коллега Василия Александровича. Работает над смежной темой…

Павел замолкает. Рука его тянется за бутылкой. Пальцы перехватывают горло, привычно сворачивают пробку. Водка льётся в стопку. Эпштейн не мешает.

— Работал, — поправляется Павел и опрокидывает стопку.

Эпштейн неторопливо наливает и пьёт, чтобы не отставать от друга. Закусывает, следит, чтобы Павел тоже что-то съел. Тот не противится. Его уже не надо заставлять, достаточно одного Лёшкиного взгляда, чтобы он взял бутерброд. Этакое негласное соглашение.

— Мы нашли аномалию, настроили прибор, — совсем просто, без всякой науки, до которой не только Эпштейну, но и Ворожцову как до Пекина на карачках, говорит брат. — Всё шло так, как и было задумано. Осталось только запустить прибор и разрядить аномалию.

Павел снова замолкает. Взгляд его мутнеет.

— И? — подталкивает Лёшка.

— Запустили, разрядили, — бормочет брат. — А она и разрядилась!

Он повышает голос, едва не срываясь на фальцет.

Ворожцов ждёт привычной истерики. Но её нет.

— Она разрядилась наоборот, — поникшим голосом произносит Павел.

— То есть?

— Чего непонятного? — Голос брата снова начинает звенеть. — И так как для студентов объясняю. Прибор, настроенный на аномалию, должен был омолодить, а он состарил.

Павел проводит рукой по пепельным волосам. Рефлекторно.

«Как?» — хочет сказать Ворожцов, но вовремя давится вопросом. Только бы его не выперли из комнаты!

— Как? — спрашивает Эпштейн вслух.

Павел пожимает плечами. Но в Лёшке просыпается естествоиспытатель.

— Неточность настройки?

— Исключено, — мотает головой Павел. — Прибор был настроен так точно, что швейцарские часовщики застрелились бы от зависти. Неверность теории.

Последние слова он произносит, как смертный приговор. И хотя это кажется невероятным, но от этого приговора Павел становится старше ещё лет на десять, ссутуливается, съёживается. Плечи безвольно обвисают.

— Гальскому было за шестьдесят, — продолжает брат. — Он на глазах превратился в старика и умер на месте. Просто сердце остановилось. Иванченко постарел ужасно. Выглядел страшно. Сморщился весь, облысел, пигментными пятнами пошёл… Назад он не дошёл. Ноги еле двигал, трясся весь, а потом упал на полдороге, и всё. Я с ним просидел полтора суток. Он всё прощения просил. Потом бредить начал, потом…

Павел сглатывает. На глазах брата предательски блестят слёзы. Эпштейн на этот раз сам берёт бутылку. Разливает.

— Упокой души, — одними губами шлёпает Павел и вливает в себя стопку.

Тишина звенит и давит. Ворожцов ёжится, хотя в комнате жарко.

— А я вот пришёл, — ставит точку в истории брат. — Молодой старик.

— Ты сам себя стариком делаешь, — тихо, вкрадчиво, будто баюкая малыша, говорит Лёшка. — У тебя ещё всё впереди. А седая башка… Некоторые её для этого перекисью травят.

Брат снова проводит рукой по волосам.

— Седая башка — фигня, — говорит он неожиданно трезво. Рука брата ложится на грудь, и он непонятно добавляет: — Я здесь седой, Леша.

Эпштейн мрачнеет.

— А с прибором что? — переводит он тему.

— Там остался, — устало отвечает Павел. — Кому он теперь нужен? Молодости он не подарит, а старость никому не нужна. Мы с Иванченко его так и оставили.

— Как «так»? Прямо там?

— Прямо там. Если его какая-нибудь местная зараза не разломает, так и будет стоять.

— Экспериментальный прибор? Настроенный и включённый? — Лёшка поражён.

Павел кивает:

— Только кнопку нажать.

— Это даже не преступная халатность, это… — Эпштейн злится. — Учёные хреновы! Вы о последствиях подумали?

— Какие последствия? — отмахивается Павел. — Кто там эту аномалию разрядит? Какой-нибудь кабан мутировавший? Ну, постареет. Если поросёнок — подрастёт чуть-чуть. Если старый кабан — сдохнет. И хрен с ним. Подумаешь, кабан. Тут три человека умерли.

Эпштейн берёт себя в руки и серьёзно смотрит на Павла.

— Нет, Пашик. Не три, а два. Ты ещё жив, зараза. И рано тебе седеть.

Павел отмахивается от Лёшки, как от надоедливой мухи.

— Ты — учёный, — твёрдо говорит Эпштейн. — Плохой, хороший, гениальный — не важно. Учёный. Отрицательный результат — это тоже результат.

Они говорят ещё какое-то время. Говорят и пьют.

Ворожцов понимает, что Павла угнетает не седина, не смерть руководителя даже, а крах теории. Лёшка настаивает, что это не крах. Все оступаются. В любой науке, в любой профессии, в любом деле.

И ещё надо забрать прибор. Брат найти-то его сможет?

Сможет. У Павла в наладоннике весь маршрут со всеми метками. И теми, что им проводник-консультант понатыкал, и теми, что они сами оставили. Ребёнок дойдёт.

Удивительно, но в этот вечер Павел не допивает початую бутылку. Останавливается.

Приходит мама.

Вместе они пьют чай. Эпштейн весело рассказывает ей о своих последних поездках. Хотя сказать он хочет явно что-то другое. Мама вежливо слушает, хотя услышать ей надо совсем о другом. За чаем Павел начинает клевать носом. Засыпает сидя на кухонном диване.

Мама хочет разбудить, уложить в постель, но Лёшка её останавливает. Просит Ворожцова принести что-нибудь, чтоб укрыть Павла.

Ворожцов уходит в комнату и возвращается с пледом. Когда он возвращается, Эпштейн говорит с мамой. Теперь слова именно те, что нужно…

Ему сказать, а ей услышать.

— С ним всё будет в порядке, — слышит Ворожцов. — Просто он очень крепко споткнулся. Потерял цель.

— И что делать?

— Ничего, — успокаивающе качает головой Лёшка. — Подождать, пока найдёт новую. Мы поговорили. Он найдёт.

— Ой, Лёшенька, — всхлипывает мама, — твоими бы устами…

— Это скоро закончится, — мягко, но уверенно говорит Эпштейн. — Я знаю. Проходил. На своём опыте. И не один раз…

…Рельсы упёрлись в приоткрытые ворота.

Дошли.

Мысль эта вышла совсем не радостной. Просто отщёлкнула в голове констатацией факта. Прошли ещё кусочек пути. До цели осталось на кусочек меньше.

Ворожцов посторонился, пропуская вперёд Тимура. Тот подобрался к воротам, упёрся в створку. Надавил. Заскрипело. Воротина пошла в сторону, расширяя зазор. В глаза ударил яркий свет, заставляя зажмуриться.

Снаружи снова жарило солнце. Погода не постоянна. Всё здесь непостоянно.

После тёмного ангара Ворожцов чувствовал себя как крот, которого вытащили из норы. Щурился, должно быть, так же. Наконец в слепящем мареве стали прорисовываться контуры пейзажа. Завораживающе, как на фотографии при проявке. Сам он никогда не видел этого процесса вживую, только однажды в каком-то старом кино…

Тяжело закашлялась Леся, и всё вернулось на свои места.

Ворожцов проморгался и огляделся. Рельсы отбегали от ангара через поле, дальше виднелся перелесок. За перелеском в сторону от поля — обветшалые кровли мёртвых домов. Нет, он не видел их, но знал, что они там есть. А в одном из них аномалия и настроенный на неё прибор, изобретенный его братом и покойным профессором совсем для других целей.

— Ну-ка подвинься, мелочь, — оттеснил Мазилу Тимур. — Гайки больше не нужны, теперь я впереди пойду.

— Смотри, осторожнее, — одёрнул Ворожцов.

Тимур не ответил, но посмотрел, как размазал.

Молча пошёл вперёд. Спина напряжена, обрез наготове. Нет, всё же он не расслабился. Боится. Или опасается, что тоже неплохо.

Бояться не стыдно. Ворожцов понял это только сейчас. А вот не бояться — глупо. Бравада, отсутствие осторожности, переоценка собственной значимости, своих сил никому ничего никогда не даёт. Кроме неприятностей. А здесь от неприятностей один шаг до беды.

Ворожцов побрёл следом, за спиной тихо ступала Леся. Последним спотыкался о шпалы Мазила. Часто и шумно, привлекая к себе ненужное внимание.

От мысли о чужом внимании между лопаток зачесалось, словно туда уткнулся чей-то взгляд. Ворожцов переборол желание остановиться и обернуться. Пальцы потянули из кармана наладонник. Осторожно, так чтоб другие не заметили его страха.

Не сбавляя шага, он украдкой глянул на экран и расслабился. Сканер не показывал ничего лишнего. Совсем. Даже застывший на краю видимости зверь выпал из поля зрения, остался позади. В прошлом.

Если только сканер не глючит.

Ворожцов с разгону впечатался в спину остановившегося Тимура. Тот подпрыгнул, как на иголках. Обернулся. Лицо на мгновение перекосило с перепугу, но уже через секунду место страха заняла злость. Взгляд сделался колючим.

— Сдурел? Чего под ноги не смотришь?

— Извини, — опешил Ворожцов. — А ты чего тормозишь так резко?

— Я не резко. Если тебе резко, так дистанцию держи.

— Чего у вас там? — позвал сзади Мазила.

Тимур покосился на него, отступил, показывая «чего там». Но не мелкому, а Ворожцову.

— Смотри.

Подчиняясь рефлексу, Ворожцов хотел было наклониться, разглядеть, что там на дороге, повнимательнее. Так и замер.

Впереди были всё те же рельсы, шпалы, пробивающаяся между ними трава. Только поперёк правого рельса пролегли четыре глубокие борозды, практически разрубив его на части. Словно огромное животное яростно ударило когтистой лапой. Только какие должны быть когти, чтобы…

— Жуть какая! — шмыгнула носом подошедшая Леся. — Это чем?

— Автогеном, — пробормотал Ворожцов, пытаясь придумать логичное объяснение.

— Лобзиком, — одновременно с ним брякнул Мазила.

На мелкого обернулись все трое, не сговариваясь.

— Да ладно вам, — улыбнулся тот. — И пошутить нельзя, что ли?

— Дошутишься, — сквозь зубы процедил Тимур.

— А без шуток здесь спятить можно, — сказал Мазила.

На роже всё ещё оставалась дурацкая улыбка, но голос его прозвучал как-то удивительно серьёзно. Настолько, что снова захотелось поёжиться.

— Сканер молчит, — поделился наблюдением Ворожцов. — Нет здесь никого. Ни с лобзиком, ни с автогеном. Если и был, то нашинковал рельсы и ушёл. Пойдём, чего стоять?

Тимур кивнул. Рваный рельс обогнул по дуге. Шёл теперь настороженно, маленькими шагами, тщательно взвешивая, куда поставить ногу.

Ворожцов сосредоточился. На ПДА без надобности не глядел, по сторонам не пялился, стараясь ступать след в след.

А может, они с Тимуром в самом деле перестраховываются? Ищут опасности там, где их нет. И прав Мазила: веселее надо. Хотя… нет, не прав. Сергуня вон веселился. И где теперь Сергуня? С другой стороны, Наташа тряслась со страху, а конец тот же.

Нет, здесь надо как-то иначе. Без лишней бравады, без лишней паники. Трезво, холодно смотреть на всё. Надо… А как? Для трезвости не хватает сил. Страшно. И тут либо шарахаться от каждого куста, либо отшучиваться, высмеивая всё вокруг.

Выходит, Мазила-то не дурак. Просто в меру сил пытается над смертью посмеяться. Только получается настолько скверно, что сразу и не сообразишь, но…

Тимур повернул в сторону, сошёл с рельсов и побрёл через заросшее бурьяном поле. Ворожцов поглядел вперёд. Трава, кусты, остов какой-то древней машины. Именно на этот остов Тимур и взял курс через поле.

— Стой, — резко одёрнул Ворожцов.

Тимур по инерции сделал последний шаг и замер. Обернулся. На Ворожцова глядел напряжённо, ожидая худшего. Тем более что тот всё ещё шёл с наладонником в руке.

— Чего опять? — спросил осторожно.

— Ты через поле хочешь?

— А как ещё? — не понял Тимур.

— По кромке леса, — кивнул Ворожцов.

Тимур прикинул путь.

— Через поле короче, — подал голос Мазила.

— Короче — не значит быстрее, — не согласилась Леся.

Ворожцов переглянулся с Тимуром. Пояснил на всякий случай:

— На открытом пространстве мы лёгкая мишень, если что. Опасно.

— А по кустам топать безопасно? — вопрос прозвучал спокойно. Тимур не провоцировал, не хотел уязвить. Скорее советовался.

А он изменился. Всего три дня, а ведёт себя иначе. Да все они, если разобраться, изменились.

Ворожцов так и не ответил. Тимур мотнул головой вперёд на ржавый остов.

— Давай так: вон до той колымаги дойдём, тут недалеко. А там посмотрим, что дальше делать. Если что не так, сразу отступаем. Если всё в порядке, намечаем новую точку и двигаемся дальше.

Ворожцов только кивнул. Не иначе кто-то где-то сдох, что Тимур вдруг советоваться начал.

— Все согласны? — повернулся к остальным Тимур.

— Согласен, — отозвался Мазила. — Только с одним не согласен. Это не колымага, это экскаватор. Старый, правда, но вещь. У меня дедушка на таком работал.

— Мелкий внук большого комбайнёра, — припечатал Тимур. — Идём. Про дедушку возле трактора расскажешь.

Мазила насупился, замолчал. Тимур посмотрел на него с издёвкой.

— Чего надулся? Тебе ж без шуток скучно было.

— Иди ты, — огрызнулся тот.

Впрочем, Тимур и без особого приглашения уже шёл. Но явно не в том направлении, которое хотел указать обиженный мелкий. Ворожцов увязался следом. Оглянулся через плечо. Сзади уже шагала Леся. Оставшийся в арьергарде Мазила замкнул цепочку.

Под ногами шелестела трава. Довольно высокая, что тоже напрягало. Кто знает, что там в этой траве? С другой стороны, если Тимур наступил и с ним ничего не произошло, значит, и с другими ничего не будет. Во всяком случае, если идти след в след.

Ворожцов так и шёл, благо скорость позволяла повторить каждый маневр Тимура. Экскаватор приближался неторопливо, плавно, но уверенно. Уже скоро стали различимы детали ржавого, облупившегося корпуса: проеденные ржой дыры в борту, порыжевшие и потерявшие форму заклёпки и болты, выбитое стекло, частично осыпавшееся внутрь кабины.

Ворожцов особенно на экскаватор не заглядывался, старался смотреть больше под ноги. На груду металлолома он ещё успеет поглазеть.

Тимур обогнул кусты, вышел к экскаватору и остановился. Выдохнул с облегчением. К попутчикам повернулся довольный.

— Ну вот, — сказал натянуто бодро. — И ничего ужасного. Идём дальше?

— Передохнём, — не согласился Ворожцов и присел на траву.

Тимур хоть и старался держаться бодрее, а рюкзак всё же скинул, хотя садиться не стал. Зато села Леся. Она совсем рассопливилась. Донимал кашель, который девчонка старательно давила.

Ворожцов поискал взглядом третьего.

Мазила забыл про обидки и крутился возле ржавого экскаватора. Оглаживал прогнившие бока, всё примеривался к машине, но что-то останавливало.

В конце концов здоровое любопытство победило. Отмахнувшись от запретов, мелкий полез в кабину.

Ржавое железо задребезжало под его ботинками, но не проломилось.

Добравшись доверху, Мазила распахнул дверцу, смахнул с ободранного сиденья осколки стекла и вскарабкался внутрь.

— Ух, ты! — послышалось оттуда. — Классно.

— Чем бы дитя ни тешилось, — недовольно проворчал Тимур, — лишь бы мозоли не натёрло.

— Про дитё… в оригинале немного иначе было, — поправил Ворожцов.

— Зануда, — отмахнулся Тимур. — Что за манера вечно гундосить?

— Не гундосить, а размышлять.

— Мыслитель. О чём тут думать?

— Например, об этом, — кивнул Ворожцов на то место, где сидела Леся.

Тимур поглядел на девчонку и заметно напрягся. Ворожцов прекрасно понял, о чём тот подумал, даже хотел потянуть момент непонимания, но не решился.

— На землю посмотри, — пояснил он.

Тимур послушно поглядел, куда велели, и оторопел. Дёрн в том месте был содран, земля слегка взрыта. Будто кто-то только сегодня запустил экскаватор, но передумал работать и ушёл курить или обедать, бросив технику.

Возможно, так оно и было, но не сегодня, а много лет назад.

— И что? — спросил Тимур. — Когда-то же он работал. Не просто ж так он здесь стоит?

— Если б это было когда-то, всё бы давно травой поросло, — подхватила Леся, задумчиво глядя под ноги. — А тут земля свежая.

Мазила снова высунулся из кабины и опасно завис, глядя сверху вниз.

— Эх, жаль, бензина нет, — поделился он проблемой. — А то бы прокатились.

— Где ты тут кататься собрался?

— Да хоть через поле, — откликнулся мелкий.

Нет, всё-таки он не наигрался. Детский сад.

— Вылезай, — позвал Ворожцов. — Идти надо.

Мазила вздохнул и нехотя полез из кабины. А возле него…

Ворожцов с ужасом понял, что снова видит плавящийся воздух, снова понимает неизбежность происходящего и снова не успевает…

— Замри! — заорал он, вскакивая.

Тимур подпрыгнул на месте. Мазила застыл как громом поражённый. Рядом с ним дрожал и плавился воздух, будто под ржавым железом всё ещё работал двигатель.

— Ты чё… — начал было Тимур, но замолчал на полуслове.

Мотор взрыкнул. Глухо, трескуче. Экскаватор ожил.

Ковш резко взметнулся вверх. Кабина дрогнула и с ржавым скрипом повернулась в сторону. Это произошло настолько быстро и неожиданно, что Мазила не удержал равновесия и полетел вниз.

Но прежде чем он упал, машина опять скрипнула, и громада ковша полетела вниз, туда, где на взрыхленной земле сидела Леся.

Шлепнулся и вскрикнул Мазила…

Побледнел как простыня Тимур…

Взвизгнула, закрыв глаза ладонями, Леся…

Ворожцов метнулся вперёд, на помощь. Тут же отшатнулся, понимая, что против ковша, как против лома — приёмов не существует…

Всё это произошло за секунду. Кратчайшую и такую бесконечно долгую.

Лязгнуло. Машина снова замерла и заглохла. Ковш застыл сантиметрах в десяти над головой Леси.

Ворожцов бессильно опустился на траву. Леся осторожно убрала руки от лица и медленно подняла глаза вверх.

А Тимур застыл на месте. Он только махал рукой в сторону и бессмысленно повторял:

— У… у… у…

— Господи, — прокряхтел ошалелый Мазила, поднимаясь на ноги.

— Уходи, — в очередной раз махнул рукой Тимур и шагнул к Лесе. Но девчонка и сама сообразила. Не поднимаясь на ноги, отползла из-под ковша, подтянула рюкзачок.

Там её встретил Тимур, схватил за плечи, оттащил в сторону. Его руки забегали по её бокам, рукам, плечам, ногам, хватая то тут, то там, словно пытаясь удостовериться, что ничего не сломалось, что она цела и невредима.

Ворожцов почувствовал приступ дурноты, в глазах потемнело. Тело охватила слабость. Последний раз такое было с ним в детстве. Ему было лет восемь, он жутко перепугался. Ощущения были похожими, а потом он просто потерял сознание, напугав бабушку и Павла.

Только этого сейчас не хватало.

Он закрыл глаза, схватился руками за голову, стараясь удержать ускользающее сознание. Когда отнял руки от лица, Тимур уже был далеко от Леси. Зато близко к Мазиле.

— Мелкий, ты охренел?

— Это не я! — Мазила выставил вперёд руки и замотал головой. — Я не трогал ничего!

— Не трогал? Ты же сказал, что там бензина нет.

Тимур медленно подошёл ближе, остановился, навис угрожающе и выбросил вперёд руку, норовя схватить мелкого за грудки. Мазила отскочил в сторону. Пальцы стиснули воздух. Тимур застыл, как статуя. Только глаза недобро сверкали, и желваки ходили туда-сюда.

— Его там и нет, — жалобно проговорил Мазила. — Я, когда забирался, дырку в бензобаке видел.

— А это тогда что было? А?

Тимур сделал неопределённый жест рукой и снова кинулся к мелкому. Ворожцов выскочил между ними в последний момент. Тимур остановился, чуть не врезавшись в него. Поглядел непонимающе.

— Чего? Ща и тебе по лбу закатаю, — пообещал яростно.

— Он здесь ни при чём, — как мог мягко сказал Ворожцов. — Он не виноват, Тимур. Ты забыл, где мы находимся?

Тимур покачивался из стороны в сторону, сопел зло, но остывал потихоньку, это было видно.

— И что это тогда?

— Сейчас.

Ворожцов запустил руку в карман. Его тоже потряхивало от выплеска адреналина. Пальцы слушались плохо, и он едва не выронил наладонник.

— Думаешь, аномалия? — спросил Тимур уже спокойнее.

— Там воздух дрожал, — ответил Ворожцов, включая ПДА.

Экран осветился. Карта загрузилась мгновенно. Появились маршрутные метки, данные по радиации, а точнее, её отсутствию, возникли четыре метки по центру экрана. Сканер нашёл хозяина и его друзей. И всё.

— Шарманка сдохла?

— Да нет вроде, — покачал головой Ворожцов, хотя не мог поручиться на сто процентов, что прибор работает как надо. — Выходит, это не аномалия.

— Тогда что? — резонно спросил Тимур.

— Я про такое слышал, — с опаской подошёл Мазила. — Сталкеры рассказывают, что в некоторых тоннелях и зданиях свет горит.

— Тоже мне невидаль, — окрысился Тимур. — Ты, мелочь, молчи лучше.

— Не так горит, как обычно. Там провода оборваны, генераторы сдохли давно, а он как-то работает. Понимаете?

— Лампочки без электричества, тракторы без бензина… бред какой-то.

— Не бред! — осенило Ворожцова.

Тимур посмотрел на него, словно ждал объяснений. Ворожцов и хотел бы объяснить, но пугать и без того перепуганных Лесю с Мазилой не собирался. Тем более договорились ведь: никому ни слова.

— Everybody do it, everybody move it, — фальшиво напел он и с надеждой поглядел на Тимура.

Тот сообразил. Кивнул, посерьёзнев. Мазила непонимающе крутил башкой, глядя то на Ворожцова, то на Тимура, силясь осмыслить, что всё это значит.

— Ты чего это? — решился спросить он у Ворожцова.

— Ничего.

Мазила не поверил, снова открыл было рот. Но тут очень вовремя вклинился Тимур. Хлопнул по плечу.

— Мелкий, извини. Я малость погорячился.

— Я понимаю, — чуть смущенно ответил тот.

— Вот и славно, — улыбнулся Тимур. — Тогда пойдём дальше.

Правильно. Надо идти. Не надо здесь останавливаться. Нигде. До цели всего ничего. Надо двигаться.

Надо…

Ворожцов обернулся. Возле брошенных вещей на рюкзачке сидела Леся.

Сидела, подобрав ноги, обхватив руками колени.

Сидела без единого движения. И по щекам её тихо бежали слёзы. Настоящие, молчаливые, без завываний. Ни для кого.

«Пробрало», — почему-то отстранённо подумалось Ворожцову. Может быть, это включился холодный расчёт, так необходимый для выживания? А может, просто перегорели все эмоции.

— Так, — донёсся из-за плеча упавший голос Тимура, — не идём дальше.