Аномальные каникулы

Эпилог

Шаг. Шаг. Ещё шаг.

Они выходили одинаковыми, как удары метронома. Гулко отдавались в пустоте. Нет, не в той пустоте, что снаружи: вокруг мелькал ставший уже привычным странноватый пейзаж. Эхо шагов громыхало в той пустоте, что заполнила всё нутро Ворожцова и не желала уходить. Словно прописалась.

«Прописалась», — зацепилась на мгновение мысль.

Значит, это навсегда.

Неужели это навсегда?

Ворожцов украдкой посмотрел на Тимура. Тот шёл в двух шагах от него. Подавленный. Необычайно задумчивый. Такого Тимура Ворожцов прежде не видел. Он как будто понял что-то или был на пороге понимания.

Как будто.

Ворожцов и сам как будто что-то осознал. Какое-то время он даже был уверен в своём знании. Оно казалось нехитрой истиной, до которой так просто и так сложно дойти. Ведь живут же люди всю жизнь и не доходят, а он дошёл.

Но всё вокруг зыбко, даже истина. То, что ещё вчера было выстрадано и казалось непогрешимым догматом, сегодня расшибалось в прах. Может быть, это самый главный догмат — нет никаких догматов?

Только что тогда дальше? Как дальше? Куда?

Он прожил чуть больше пятнадцати лет. И ещё три дня.

Эти три дня перекорёжили всё, с чем он существовал предыдущие пять с половиной тысяч дней своей жизни. Три дня назад были цели, желания, чувства. Сейчас не было ничего. Только пустота внутри и зыбь под ногами.

Три дня назад были друзья…

…Ворожцов выскакивает на перрон, оглядывается. Номер вагона он знает, но теперь надо понять, откуда эти вагоны считают: от головы поезда или от хвоста. Сосчитать он не успевает. Слева над толпой взлетает к небу рука, машет приветственно. В этом взмахе есть что-то особенное. Нарочито взрослое и оттого совсем несерьёзное. Наивное.

Подтянув сползающую лямку рюкзака, Ворожцов поворачивает налево.

Встречающие, провожающие, уезжающие, приезжающие, торгующие, попрошайничающие — вокзал живёт обычной жизнью. Он идёт сквозь эту жизнь, потому что видит цель. Впрочем, об этом он даже не задумывается.

Подходит к стоящей возле вагона троице. Мазила опускает наконец длинную руку с широкой ладонью и радостно улыбается:

— Привет.

Ворожцов пожимает ему руку. Затем Тимуру. Сергуне. Блондинчик ухмыляется, но молчит. Видно, не придумал ещё, как поддеть. Или не в том настроении.

Тимур смотрит по сторонам, водит по непрестанно движущейся толпе взглядом. Ищет. Ждёт. Сергуня делает глоток пива из бутылки, кивает:

— Ворожайкин, пива хочешь?

Пить хочется. Пива — нет. Ворожцов неопределённо поводит плечами.

Сергуня со смаком прикладывается к бутылке.

— Хочешь? Вон палатка, — указывает он в сторону и ржёт.

Ну да, когда это Сергуня был не в том настроении, чтобы обойтись без издёвок…

Ворожцов отворачивается. Тимур цепляется за что-то взглядом, машет. Коротко, не так, как Мазила, до последнего изображавший ветряную мельницу. Поняв, что его увидели, Тимур опускает руку.

Вдоль синего бока вагона к ним идут Леся и Наташка Казарезова. Девчонки красивые, но по-разному. У Наташки красота глянцевая, подиумная. Такие нравятся всем. Леся другая. Её красота спокойнее.

Ворожцов хочет поделиться этой неожиданной мыслью, но делиться не с кем. Сергуня засмеёт, Тимур назовёт занудой, Мазила вообще не поймёт.

Девчонки подходят ближе. Тимур улыбается им. Точнее — Лесе.

Ворожцов чувствует, что хмурится. Ему нравится Леся, и с Тимуром ссориться не хочется. Но уступать он тоже не намерен.

Тимур здоровается с девчонками. Сергуня фиглярствует, напрашивается на дружеский поцелуй, но получает лишь уничижительный взгляд со стороны Казарезовой.

— Слюни собери, — надменно говорит Наташка.

— Не очень-то и хотелось, — вворачивает блондинчик. Он совсем не расстроен. — Или ты, Козлорезкина, думаешь, что все только и мечтают припасть к тебе губами? Других полно.

Сергуня показушно пялится через плечо Ворожцова на проходящую мимо девушку. Девушка интересная и старше Казарезовой лет на пять. Девушка оформилась во всех смыслах. Наташка всё прекрасно видит и понимает, но не сдаётся.

— Полно, — кивает она в сторону Ворожцова. — Вот с ним и целуйся.

Мазила смеётся. Виновато смотрит на Ворожцова, но продолжает хихикать. Не над ним, над Сергуней.

— Давайте в поезд, скоро отправление, — говорит Ворожцов, чтобы перевести тему.

— Не писюкай, Ворожа, — лыбится Сергуня. — Без нас не уедут.

Мазила послушно разворачивается к караулящей у вагона проводнице. Наташка и Леся устремляются за ним. А следом чуть ли не наперегонки срываются Ворожцов с Тимуром. Последним — Сергуня.

У вагона небольшая заминка. Проверка билетов, документов. Проводница — серьёзная и внушительная тётка, шутить с ней не хочется. Даже блондинчик, кажется, робеет.

Первым в вагоне оказывается Мазила. За ним Леся. Мелкий неуклюже подаёт ей руку, вдёргивает девчонку в вагон.

Далее Наташка. Длинные ноги, узкие шортики. Бабочка нашивкой на джинсовой попе.

Сергуня пытается подсадить Наташку, но, едва успев коснуться, отшатывается.

— Ворожцова лапай, — словно сплёвывает она и исчезает во мраке вагона.

Тимур с Ворожцовым остаются на платформе вдвоём.

— Зачем ты его взял? — тихо бормочет Ворожцов.

— А что я мог сделать? — пожимает плечами Тимур. — Не нравится — пойди и скажи, что мы без него едем.

И Тимур лезет в тамбур…

…Наверное, тогда Тимур лукавил: он-то хотел взять с собой Сергуню. Если б Ворожцов настоял, блондинчик сейчас был бы жив.

Но Ворожцов не мог подойти и сказать: «нет». А если бы и сказал, то всё равно ничего не изменилось бы.

Внутри, в пустоте, зашевелилась боль. Ощущение было новым. Нет, болело и раньше, но если прежде резало, кололо, рвало душу на куски и выворачивало наизнанку, то теперь боль стала ноющей, тоскливой. Так болят зубы.

И что страшнее: боль или пустота — он тоже не знал. И то, и другое страшно.

Почему брат болтал о чём угодно, пил и снова говорил много и невнятно? Почему он ни разу не сказал главного: здесь страшно. Не опасно, не интересно, а именно страшно. Или брат говорил, а Ворожцов не услышал?

Да если бы и услышал, изменило бы это что-то? Или всё было предопределено?

Где-то ведь была точка невозврата. Когда ситуация стала необратимой. Когда пути назад не осталось.

Сперва Ворожцову казалось, что эту точку они прошли, когда отказались от идеи вернуться, прячась под жестяным щитом от дождя.

Потом он стал разматывать воспоминания, как клубок.

Может быть, они переступили эту чёрту, когда разметало по поляне паникёра и понтареза Сергуню? Нет. Или когда бежали от всплывшего со дна реки пузыря? Нет. Когда выпрыгнули из грузовиков и кинулись в лес? Когда забирались в грузовики? Когда?

Клубок событий раскручивался в обратную сторону, а конца нитки не было видно. Его вообще не было. Или был? Просто Ворожцов придумал себе глупое сравнение и не замечает очевидного.

Кому и где надо было остановиться, чтобы всё теперь было как раньше?

И зачем всё это было нужно? К чему? Что это дало?

Лишь понимание того, что вся экспедиция была ошибкой. Что он не хочет взрослеть.

Они не хотят.

Тимур тоже. Иначе не стал бы расстреливать прибор.

Не слишком ли высока цена ещё одной, нехитрой как будто бы истины?

Перед глазами возник Сергуня с бутылкой пива, воодушевлённый Мазила, наигранно неприступная Наташка, Леся…

…Их шестеро. Места в купе четыре. Потому Наташка и Леся едут отдельно, а они вчетвером в одном купе.

Ворожцов предпочел бы ехать с Лесей, но это невозможно. В крайнем случае он был бы рад ехать с Лесей и Наташкой. И пусть четвёртым будет Мазила. Но он более чем уверен: Тимур с Сергуней тоже были бы не против махнуть их с мелким на девчонок. Так что остаётся смириться с текущим компромиссом.

На столике недопитый чай и обёртки от «сникерсов». Ворожцов сидит ближе к двери и читает книжку. Тимур лежит на верхней полке, наблюдает, как Сергуня и Мазила режутся в карты.

За окном покачиваются тёмные леса и поля. Проплывают кое-где тусклые огоньки спящих деревушек. Ночь.

Можно было бы спать, но впереди таможня. И хотя на русско-украинской границе контроль — всего лишь формальность, подскакивать среди ночи не хочется. Остаётся ждать.

Сергуня бьёт карту. Рожа расплывается в победоносной ухмылке. Он залихватски швыряет на стол одну за другой оставшиеся карты:

— Раз, два, три! А это, мелочь, тебе на погоны.

Мазила смотрит на карты с глупо раскрытым ртом. Бросает свои на стол рубашкой вверх. Судя по выражению лица, он уже был готов выиграть.

— Чепчик сними, — требует Сергуня.

— Зачем это? — надувается Мазила.

— Карточный долг священен, — поясняет блондинчик. — Расчёт хочу получить.

— Так и бей.

— Мелкий, — встревает Тимур с верхней полки. — Проиграл — не выпендривайся.

Сергуня смотрит выжидательно. Мазила нехотя стаскивает бандану, подставляет лоб. Довольный собой блондинчик начинает отвешивать мелкому хлёсткие щелбаны. Считает. Всего пять. На четвёртом Мазила ойкает. После пятого морщится и трёт лоб.

— Давай ещё, — требует он.

Блондинчик сгребает карты, двигает мелкому колоду.

— Не умеешь головой — работай руками, — ехидно сообщает Сергуня.

Мазила усердно тасует карты. Он сосредоточен, что забавляет Сергуню ещё больше.

— Не за то отец бил, что играл, — снова комментирует Тимур. — А за то бил, что отыгрывался.

Мелкий достаёт козыря, кладёт колоду и разбирает карты.

Блондинчик смотрит в свои, затем переводит взгляд, поверх карт смотрит на Тимура. Тот сверху заглядывает в карты Мазилы, мимикой пытается что-то объяснить Сергуне.

Ворожцов замечает это, откладывает книжку.

— Жульё, — говорит он.

Мазила вздрагивает. Тимур принимает независимый вид и утыкается в темноту за окном. Сергуня скалится в ядовитой ухмылке:

— Жопе слова не давали. Хочешь играть — садись за стол.

Ворожцов пересаживает Мазилу на другую сторону, к блондину. Сам садится на место мелкого и откидывается к стене, так, чтобы сверху не было видно карт.

— Только с тобой, Ворожа, я на щелбаны играть не буду.

— Тогда без меня, — расстраивается Мазила. — На деньги я не могу. У меня и так немного.

— На желание? — предлагает Сергуня.

— Какое?

— Любое, — ржёт блондин. — Слабо?

— А если ты пожелаешь, чтоб я с поезда спрыгнул?

— В пределах разумного, — милостиво снисходит Сергуня. — Только проигравший желание выполняет сразу. Идёт?

— Идёт, — соглашается Мазила. — Только деньги желать нельзя. Я на деньги не играю. У меня их впритык.

— Успокойся, мелочь, — веселится Сергуня. — Мы уже поняли, что ты нищеброд. У кого шесть пик?

Играют молча. Карты неспешно ложатся на стол, уходят в слив.

Тимур спускается с верхней полки, садится рядом с Ворожцовым. За игрой наблюдает с любопытством.

Первым выходит Сергуня. Мазила остаётся с Ворожцовым. Два хода, и Ворожцов остаётся один с веером карт на руке.

Мелкий по-дружески сочувствует. Пытается скрыть радость от выигрыша, но это выходит у него плохо.

Ворожцов бросает карты.

— Надо было в короля ходить, — советует Мазила, глядя на разлетевшийся по столу веер.

— Надо было карты считать, — ехидничает Сергуня. — Это тебе, Ворожкин, не урок математики, здесь реально считать надо. Я хочу…

Блондинчик делает драматическую паузу.

— Короче, — продолжает он уже безо всякого драматизма. — Сейчас идёшь к девкам, вламываешься и говоришь: «Таможенный контроль. Готовим деньги, оружие, наркотики». Ржать нельзя. Засмеёшься — будешь ещё одно желание выполнять.

Ворожцов представляет, как будет глупо выглядеть перед девчонками. Жалеет, что сел играть.

— Давай что-нибудь другое, — предлагает он. — Вдруг они уже спят?

— Если спят, ещё смешнее будет, — по-своему реагирует на отмазку Сергуня. — Входишь, сдёргиваешь одеяла со спящих и командным голосом: «Таможня. Деньги, оружие, наркотики…»

Ворожцов вяло отпирается, но ему напоминают о святости карточного долга и намекают, что всё в пределах разумного. Его же никто не заставляет стоп-краны рвать или проводнице в любви объясняться.

В коридоре прохладно. Ворожцов делает глубокий вдох, оглядывается. Дверь их купе приоткрыта, оттуда торчат три заинтересованные рожи.

Ворожцов выдыхает и идёт к соседнему купе. Возле двери останавливается и тихонько опускает ручку, тянет дверь. В наметившейся щелке — темнота. В купе спят. Очень не хочется будить девчонок, но карточный долг…

Дверь ползёт в сторону. Ворожцов осторожно, неуверенно тянет одеяло с ближайшей койки. Чувствует он себя по-идиотски.

— Таможня, — громким шёпотом объявляет он. — Документы приготовьте.

Из коридора слышно сдавленное хихиканье.

— Оружие, — приговаривает Ворожцов по инерции и таращится в темноту.

Осторожно подтягиваемое одеяло соскальзывает на пол.

— Деньги, наркотики…

Что-то не так. Он понимает это слишком поздно, а в следующее мгновение раздаётся испуганный женский вскрик. Ворожцов пятится, вываливается в коридор, захлопывает за собой дверь и под громогласный хохот Сергуни, Мазилы и Тимура пулей врывается в их купе.

Ворожцов чувствует, как наливаются пунцовым уши. Но сам уже не удерживается от смешка.

— Чего ржёте, придурки? — бормочет он. — Там какая-то тётка.

— Какая-то, — ухохатывается Сергуня. — Они ж там не одни едут. Ворожкин, ты с кого одеяло стянул? Маньячелло.

Ворожцову стыдно и смешно. Но больше он играть не садится. Мазила с Сергуней раскидывают ещё пару партий, а потом поезд останавливается, и входят настоящие таможенники.

Когда граница остаётся позади, а колёса снова стучат по стыкам, никто уже не играет. Все спят.

Утром их будит проводница.

— Встаём, сдаём постель, — повторяет она на одной ноте.

Ворожцов садится, натягивает майку. Сверху спрыгивает Тимур.

— Постельку сдаём, — несётся по вагону монотонное. — Сдаём постель.

Они комкают и относят в служебное купе простыни с наволочками и полотенцами. Заказывают чай, по очереди бегают умываться в туалет.

Ворожцов допивает обжигающий сладкий чай, когда распахивается дверь, и входят девчонки.

— Доброе утро, — говорит Ворожцов.

— Привет, — весело откликается Наташка. — Ну, колитесь, кто из вас на таможне подрабатывает?

Леся улыбается. Мазила, Сергуня и Тимур снова начинают ржать. Казарезова смотрит на Ворожцова.

— Извращенец, — говорит она под дружный хохот. — Тётке сорок лет, а ты к ней под одеяло.

— Он к тебе хотел, — писклявым от смеха голосом выдавливает Сергуня, — но перепутал.

На платформу они спускаются уже без смеха. Ворожцов серьёзен. Подтягивает лямку старого рюкзака. Мазила вертит башкой по сторонам. Любопытный. Девчонки озираются, пытаясь прочувствовать незнакомый город. С одной стороны, они насторожены, с другой — им тоже интересно.

Сергуня с Тимуром выходят из поезда последними.

Им вслед несётся равнодушное напутствие проводницы:

— Вещи не забываем…

…Вещи. Теперь у них не осталось ничего. Почти. Паспорта с обратными билетами. Немного денег. У Ворожцова — ПДА, у Тимура — пара ржавых болтов.

Обрез Тимур оставил рядом с разнесённым прибором. Патроны кончились, а без них от ружья никакого толка. Рюкзак Ворожцов бросил неподалёку от водонапорки.

Отсюда до места, где они планировали выйти из Зоны, вернуться в обычный мир, оставалось совсем немного. И тащить на себе лишние килограммы ненужного теперь барахла казалось абсолютно бессмысленным.

Мазила сказал бы на это, что сталкеру своя ноша не тянет… Только где теперь Мазила? И что он знал о сталкерах? Понахватался в интернете всякой чепухи, поверил в романтику. Так в интернете правды не напишут. Её вообще не передать, эту правду. Только прочувствовать на своей шкуре.

Вот если б не Ворожцов, а Мазила оттащил Тимура от той аномалии у трансформаторной будки, а потом они вместе закапывали бы руками в грязной канаве друга, разворотившего себе грудь из обреза в упор… Тогда, возможно, мелкий понял бы.

Но Мазила попал в аномалию, пальнул себе в сердце из ружья. И одному богу известно, что он увидел и понял перед смертью.

Боль в груди стала острее. Она уверенно вытесняла пустоту. Надолго ли? И что будет потом?

Нет, не думать сейчас об этом.

Шаг. Шаг. Ещё шаг.

Одинаковые, безликие, как удары метронома.

Из ниоткуда в никуда. Хотя, казалось бы, у них есть и точка отправления, и точка, к которой идут.

Ворожцов тряхнул головой, на ходу выудил из кармана наладонник. Плюмкнуло.

Загрузилась карта, засветились метки.

Ворожцов остановился. Рядом застыл Тимур.

— Что на шарманке? — спросил он негромко.

— Почти пришли. За деревьями дорога. Через сотню метров блокпост. Там военные. Брат рассказывал, что с ними можно договориться. Денег пихнуть, и они пропустят. Если ты без оружия.

Тимур постучал пальцем по экрану. Грязная кромка ногтя ткнулась в кучку меток у блокпоста.

— Это что? — уточнил он.

— Военные, — пояснил Ворожцов. — Наверное, военные.

— Наверное?

— Кому ещё торчать на блокпосте?

— А дальше?

— А дальше всё. Внешний мир.

Слова вылетели просто. Когда-то Ворожцов мечтал о том, как скажет это. С облегчением. Сейчас не было никакого облегчения. Не было надрыва, сожаления, радости. Только спокойная констатация.

— Мы ведь не углублялись, — заговорил он, пытаясь поймать хоть какую-то интонацию, почувствовать хоть какое-то настроение, — по краю, считай, прошли, как и наметили.

— Ворожцов, не нуди, — попросил Тимур, на секунду напоминая того, прежнего Тимура.

Но лишь на мгновение. Когда Ворожцов повернулся к нему, тот стоял задумчивый и серьёзный.

— Можно прямо на блокпост и попробовать сторговаться, — предложил Ворожцов. — Ещё можно сделать петлю, обойти и под железной дорогой, под насыпью. Как тогда…

При упоминании о насыпи Тимур едва заметно повёл плечами.

— Пойдём через военных? — предложил Ворожцов.

— Тоже опасно.

— Не станут же они по нам стрелять, — стараясь добавить бодрости в голос, проговорил он. Не для себя, для Тимура.

Не получилось. Не было бодрости. Как не было страха и других бушевавших совсем недавно эмоций.

— Пойдём, — кивнул Тимур. — Попробуем сторговаться.

Ворожцов выключил ПДА и убрал в карман. Они спустились по небольшому откосу и зашагали по разбитым останкам дороги.

Шаг. Шаг. Ещё шаг.

Шаги отщёлкивали, как метроном.

Ворожцов попытался считать их, чтобы занять чем-то мысли, но быстро сбился. Снова нахлынули воспоминания.

Вот он, выход из лабиринта, в который сами себя загнали. Он был здесь всегда и не только здесь. Надо было лишь захотеть выйти. А они…

Просто глупо лезли туда, где им нечего было делать.

Где их не ждали.

Где им не место.

Лезли, выбрав себе жизненно важной целью то, что оказалось вовсе не нужным.

У блокпоста возникло движение. Кто-то там, должно быть, уже держал их на мушке.

Шаг. Шаг. Ещё…

Тимур остановился. Ворожцов сделал то же самое шагом позже.

На дорогу вышли двое парней в военной форме. Молодые. Один держал наизготовку автомат Калашникова. Напряжённый, готовый нажать на спуск в любое мгновение. Второй опустил оружие стволом в землю и только смотрел на них.

Что-то знакомое почудилось Ворожцову в этом взгляде.

— Эй вы! А ну-ка стоять! — приказал первый, хотя они и без того не двигались. — Грабли на затылок.

Второй только улыбнулся криво, уголком рта. И было в этой корявой улыбке одновременно столько понимания, грусти, боли, что Ворожцов вздрогнул, словно его ударило током.

Он вспомнил, где и когда видел этого парня: три дня назад, когда они выпрыгивали из грузовиков. Военный заметил их, но не поднял тревогу. Лишь криво улыбнулся уголком рта. Так же, как и теперь.

Почти так же. Чего-то не хватало.

— Грабли на затылок! — рявкнул первый. — Ну!

«Не стреляйте,» — хотел крикнуть Ворожцов. — «Мы ведь только дети.»

Но голос неожиданно отказал, а в голову острым раскалённым шилом воткнулась пугающая своей простотой и непоправимостью мысль.

Он с ужасом осознал: они получили то, за чем шли. Вернее, потеряли что-то, потеряли без шансов найти, попросить обратно.

Пустота внутри, так до конца и не заполнившаяся болью, будто взорвалась.

Снова захотелось кричать. Но не военным, а кому-то выше. Кричать, умолять вернуть пропажу. Вот только возврат был невозможен.

Детство кончилось.

Навсегда.

Ворожцов медленно поднял руки, положил ладони на затылок и закрыл глаза.