Ангрон: Раб Нуцерии

10

Тетис глядит глазами мальчика, очутившегося на арене в числе сотни людей. Все они носят изорванные лохмотья, у многих запястья и лодыжки скованы железными браслетами от кандалов. Их плоть испещряют рабские клейма, нанесенные совсем недавно, воспаленные, еще до конца не зажившие. Некоторые переминаются с ноги на ногу и опасливо оглядываются, перешептываются испуганными голосами, но большинство запрокидывают голову к вершине гигантской ступенчатой пирамиды из металла, у которой все и толпятся. В поверхности изношенных железных ступеней мальчик замечает каждую трещину и ямку.

Оглушительный рев бьет по рабам с многоярусного амфитеатра за высокой каменной стеной, где на скамьях сидит огромная толпа зрителей. В воздухе над ареной парят причудливые металлические сферы размером почти с торс мужчины. Они жужжат, пощелкивают и переговариваются друг с другом на том же языке, на котором говорили пленившие мальчика люди, но, в отличие от низких грубых голосов охотников, летающие устройства звучат пискляво, высокомерно и вздорно.

Из динамиков по периметру арены трубят сирены, и зрители разражаются радостными воплями. Спиралевидные заслонки на шлюзах, встроенных в стены, разворачиваются, и на арену водопадами изливается резко пахнущая жидкость. Острый смрад щиплет ноздри. Мальчик замечает дымок, клубящийся над жидкостью, пока она постепенно затапливает арену.

Первой жидкость касается одной из женщин, которая тут же начинает кричать. Она отпрыгивает, но ступня ее уже начинает шипеть и дымиться. Люди бросаются к зиккурату и вскарабкиваются на первую ступень, прочь от полностью скрывшей землю жидкости. Пирамида оказывается посреди озера медленно прибывающей кислоты. Подача из труб усиливается, и вскоре первая ступень скрывается под поверхностью.

Поначалу рабы помогают друг другу, протягивают руки и затаскивают товарищей выше, спасаясь от смертоносной воды, проглатывающей зиккурат ступень за ступенью. Они осыпают ругательствами зрителей, радующихся их страданиям, и с особой яростью — жужжащие сферы, которые порхают вокруг и пристально наблюдают за рабами стрекочущими оптическими приборами. Мальчик начинает понимать речь товарищей по несчастью, но пока что смутно. Говорящие серебряные шары они называют «змеиными глазами».

Прилив не останавливается даже тогда, когда под воду погружаются трубы, которые продолжают закачивать на арену все больше и больше токсичной воды. Зиккурат постепенно затапливает, и вскоре такому множеству людей становится тесно на ступенях. Сбившись в плотную толпу, отчаявшиеся рабы с трудом удерживают равновесие на скользкой металлической поверхности.

И вот один мужчина падает в воду. Концентрация едкой кислоты в смеси достаточно высока, чтобы растворить плоть и кости в кашу, но только не сразу. Вопль, вырвавшийся из глотки несчастного, поражает мальчика до глубины души: мучения, вложенные в крик, столь нестерпимы, что причиняют ребенку физическую боль. Едва ли не сам воздух вибрирует, когда над ареной взвиваются ликующие возгласы, которыми зрители приветствуют мучительную смерть этого человека в кипящей кислоте.

Остальные рабы больше не разговаривают. Впервые они смотрят друг на друга не как на людей, жертв варварской жестокости, а как на препятствия на пути к безопасности, вверх по площадкам, сужающимся к вершине пирамиды. Они превращаются в соперников, врагов. Смерть одного подарит прочим несколько лишних минут на этом свете. Когда кислота доходит до самого края ступени, на которой стоит мальчик, до его обоняния доносится новый запах.

Страх.

На пятой от вершины ступени люди набрасываются друг на друга. Сплошной гвалт перемежается истошными воплями тех, кого столкнули, сбросили или утащили в смертоносную воду. Некоторые пытаются в одиночку заползти выше по ступеням, но их тут же хватают за ноги и бросают вниз к верной гибели. Они больше не похожи на людей — скорее на впавших в бешенство животных, не думающих ни о чем, кроме выживания, и всё на потеху толпы.

Мальчик отбивается от наседающей на него массы обезумевших рабов. Никто не способен одолеть его, несмотря на разницу в размерах, и даже несколько человек совместными усилиями не могут столкнуть его с края. В сердце ребенка зреет порыв ринуться на них и одного за другим сбросить в ядовитую жижу, и это стремление крепнет от взгляда на искаженные лица и творящееся сумасшествие. Желание драться кажется естественным, оно исходит из глубин самой сущности мальчика, и ему на уровне инстинкта понятно, как эффективнее всего сбить с равновесия, покалечить и свалить любого из окружающих его рабов. Трудностей не возникнет.

Но мальчик сдерживается.

Смерть каждого раба в кислоте передается ему приступами боли. Он не понимает, как и почему. Число смертей растет, и боль стреляет за глазами электрическими разрядами, усиленная покрывающими его многочисленными синяками, царапинами и укусами. В первую очередь мальчик борется с враждебной средой, а не против таких же жертв, как и он сам. Силу он применяет, только чтобы устоять на ногах, а не сбрасывать нападающих с пирамиды. Это борьба не ради убийства, но выживания.

Из сотни мужчин и женщин, согнанных к подножию зиккурата, остается чуть больше десятка. Над ними нависает последняя ступень, на которой хватит места лишь одному человеку.

Вода сплошь покрыта грязно-розовой слизью — вот и все, что остается от людей. Вонь стоит неописуемая, и все больше рабов дерется, изрыгая сквозь стиснутые зубы рвоту. Над водой показывается лицо, тут же стекает с черепа коричнево-багровой массой, и на мальчика глядят пустые глазницы. У ребенка больше не остается выбора. Наступает момент, когда волей-неволей ему придется обрывать жизни, чтобы выжить самому.

Мальчик прикладывает немалые усилия, чтобы доставлять людям как можно меньше страданий, из-за чего не раз едва не погибает сам. Он сворачивает шеи и раскраивает черепа, сбрасывая в загустевшую воду только трупы. Остается последний раб — великан, а не человек, который раз за разом бросается на мальчика с окровавленными кулаками, пока тот в ярости не сбрасывает его вниз, и над водой разносится вопль, леденящий душу.

Человек погружен в ядовитую влагу лишь до пояса. Торс, голова и руки остаются над поверхностью. Пальцы яростно хватаются за лодыжки мальчика. Силы раба иссякают, глаза широко раскрываются и подергиваются пеленой от невыносимой боли, когда тело ниже талии растворяется в слизь. Со слезами на глазах мальчик ногой отталкивает противника, и крики прекращаются лишь тогда, когда тот с головой уходит под воду.

Уровень кислоты останавливается точно у верхнего края последней ступени, едва не выплескиваясь на поверхность. Весь дрожащий, покрытый ушибами и точками ожогов от кислотных брызг, мальчик понимает, что выжил только он один. Толпа восхищенно ревет.

Откуда-то с высоты спускаются жужжащие серебристые сферы «змеиных глаз» и кольцом окружают мальчика. Из встроенных в корпуса решетки динамиков с хрипами и свистом раздается голос:

— Люди Деш’эа! Узрите того, кто так старался ради ваших кошельков и вам на потеху! Узрите отрока, что прошел испытание дьяволовыми слезами! Какой же из домов поставил на его победу? Кто из них выиграл отрока для своего манежа?

Один из летающих зондов лязгает и тарахтит. В голосе, доносящемся из медной решетки на передней стороне корпуса, сквозит плохо скрываемая горечь:

— Дом Тал’кр.

— Дом Тал’кр, разумеется, — ворчит вторая машина. — Что ж, как тебя зовут, дитя?

«Змеиный глаз» разворачивает манипулятор и бьет мальчика током.

— Отвечай, щенок!

Ребенок в ответ лишь смотрит с непониманием в глазах. Зонд немного подается назад.

— Безымянный. До чего загадочно. Где нашли это существо? Какого он племени?

— Его нашли на вершине одной из гор на севере. Он был совсем один.

— А, эти гиблые кряжи, где под ледяными ветрами и снежными наносами скрывается яростный вулкан. Что же, поразительно к месту! Сим нарекаем тебя именем Ангрон, «чадо горы» на древнем наречии. Узрите! Ангрон Тал’кр, новоявленный гладиатор, кто вскоре вступит в игры и прольет кровь на красный песок под ваши овации! Но чья это будет кровь — его врагов или самого отрока? Готовьте плату и узнаете, друзья мои!

Губы мальчика дрожат, каким-то образом он заставляет язык произнести первые в его жизни слова:

— Ты… сказал… «игры»?

Железные глаза подлетают ближе и заводят вокруг мальчика хоровод.

— Ах, Ангрон умеет говорить! Плати, Дюр’ан.

— Выходит, мы ошибались! Он не такой уж олух!

— Говори же, клоп! Что же он скажет? Никто не желает заключить пари?

Мальчик по имени Ангрон прыгает с места к ближайшему «змеиному глазу» — прочие трусливо прыснули в стороны — и хватается за него обеими руками. Шар тарахтит и отлетает назад вместе с ребенком, его ноги висят прямо над токсичной водой. По рядам зрителей волной проходит ропот любопытства — толпа во все глаза уставилась на мальчика, жадно предвкушая то, что случится дальше.

Ангрон рычит, подтягивается в попытке придавить устройство весом своего тела. «Змеиный глаз» стреляет электрическим зарядом, парализуя конечности. Пальцы разжимаются, и зонд в тот же момент раскручивается, отталкивая мальчика обратно на вершину зиккурата. Над амфитеатром плещутся жидкие аплодисменты вперемешку с ворчанием — зрители жаждали увидеть, как он погибнет. Постепенно амфитеатр пустеет.

— Ах, сколько страсти! Еще остались силы, а? — Зонд вновь бьет током лежащего ничком Ангрона.

«Глаз» подлетает ближе, пока его линзы не оказываются на расстоянии вытянутой руки от лица мальчика.

— Очень хорошо, Ангрон Тал’кр. Тебе понадобится вся твоя сила и даже больше, чтобы пережить то, что тебя ждет.

11

Собрание легиона постепенно разошлось. Воины распределились по ротам и вернулись на свои корабли. Тела опознали, геносемя извлекли, экипировку собрали и передали в арсеналы для утилизации или ремонта. Ангрон остался на попечении легионеров, приписанных к «Завоевателю», которые унесли примарха в его личные покои глубоко на нижних палубах звездолета.

Припадок Ангрона парализовал в легионе Пожирателей Миров всякую деятельность. Пока Галан Сурлак и Вел-Хередар корпели над примархом, находившимся без сознания, чтобы исправить урон имплантатам и заодно получить хоть крупицу данных, способных помочь им в воспроизведении рабочей копии, легион ждал, зализывал раны и мучился неопределенностью.

Под килями звездолетов в безмолвии космоса вращалась Генна. Пикты, полученные системами орбитального слежения, показали разошедшихся по всей планете местных жителей, которые собирали тела убитых сородичей и заносили их в города. С каждым часом следов недавнего вторжения на поверхности становилось все меньше, пока планета не приобрела до жуткого мирный вид.

Магон шагал коридорами «Песьего клыка». За прошедшие с момента резни в Зале побед мучительные часы центурион пересчитал состав 18-й роты и оценил понесенный урон. Рота недосчиталась целых отделений, потерянных на поверхности либо убитых Ангроном. Прочие подразделения пришлось расформировать и объединить друг с другом. После встал вопрос, кто их возглавит. Чаще всего споры о командовании разрешались в гладиаторских ямах.

В нормальных обстоятельствах Магон запретил бы такую практику, особенно когда легион находился на военном положении, но в свете недавних событий он уступил. Братья нуждались в простом удовольствии, в способе выплеснуть раздражение и гнев, который могла подарить только старая добрая схватка один на один. Воинам требовалось выковать новые братские узы и убедиться в способностях новых командиров, а кровавые дуэли на арене способствовали этому как нельзя лучше.

— Приветствую, центурион, — из бокового коридора вышел Оронт и пристроился рядом с Магоном.

— Первый топор, — кивнул тот. — Что с нашим братом? Изменилось ли его состояние с последнего раза?

— Он по-прежнему без сознания, — ответил Оронт. — Его держат под наблюдением в резервном апотекарионе, изолированном от прочих отсеков на случай… ты знаешь.

Благодаря герметичной броне космодесантники могли свободно передвигаться по палубам, открытым вакууму сквозь рваную дыру в обшивке ударного крейсера. Пробоина размером с «Гончую» образовалась после неудачного эксперимента Иокара с Гвоздями Мясника. Взрыв полностью уничтожил вспомогательный апотекарион. Целые пролеты окружающих девяти палуб пришлось изолировать, когда их атмосферу, как и всех обитателей, выбросило в космос.

Магнитные подошвы сабатонов крепко цеплялись за настил на каждом шагу. Кругом в невесомости, пристегнутые страховочными тросами, рыскали рабочие в массивных прорезиненных скафандрах и строительные сервиторы. Они срезали остатки покореженного корпуса и устанавливали опорный каркас для крепления новых бронепластин и листов обшивки на место уничтоженных.

— Напрасно я разрешил Иокару экспериментировать здесь, — проворчал Магон, глядя, как гнутые обломки «Песьего клыка», медленно вращаясь, отдаляются в черноту космоса. — Мало того, что подобный глупец выискался в моей собственной роте, так он еще и корабль мне продырявил.

Оронт подхватил зависший в воздухе кусочек керамитовой обшивки, повертел его в руке и большим пальцем стер слой кристалликов льда. На обломке сохранился лак белого цвета легиона, опаленный и потемневший от колдовского огня.

— Несмотря на то что случилось, ты поступил верно. Иокар был одним из Несломленных. Он до конца оставался верен легиону и делу примарха. Всему виной лишь машина, которую ему имплантировали.

Магон поглядел на брата. В той или иной степени каждый Пожиратель Миров идеализировал Ангрона, несмотря ни на что, но мало кто мог сравниться в рвении с первым топором.

— Ты все так же поддерживаешь вживление Гвоздей в наших легионеров, не так ли?

— Конечно, — немедля ответил Оронт.

Чемпион 18-й роты принадлежал к числу наиболее убежденных сторонников методики примарха. Воин не упускал случая высказаться в пользу вживления Гвоздей Мясника по всему легиону, несмотря на возражения Магона и других воинов Двенадцатого.

— Брат. — Оронт остановился.

Центурион обернулся. В ушах отозвался лязг магнитных подошв, сцепивших его с палубой. Снаружи брони царило вакуумное безмолвие.

— Там на поверхности, — заговорил Оронт, тщательно взвешивая каждое слово, — на Генне, ты решил помочь Сорок четвертой, а не продолжать натиск. Ты поступил благородно, ибо так велело тебе сердце. Но будь у нас в черепах Гвозди Мясника, мы бы не колебались. Будь мы как отец, легион наверняка одержал бы победу. Если бы Ангрон был с нами на поле битвы, уж он точно ни перед чем бы не остановился. Сомнения, благородство, совесть — все это для Ангрона пустой звук, а для нас они словно ножны для клинка, который уже отчаялся, что его никогда не извлекут на свет. Как ты можешь этого не понимать?

Магон не сразу ответил Оронту. Он прекрасно понимал, что чувствует чемпион, ведь подобные настроения становились в легионе все популярнее с каждым днем. Поражения, казни, унизительные выволочки, которые учинял Ангрон, терзали самое сердце Пожирателей Миров. Позор вел их к будущему, едва ли понятному кому-либо из них. Двенадцатый легион менялся, как бы упрямо Магон ни цеплялся за старый уклад Псов Войны. Одним лишь желанием, даже самым настойчивым, он не мог сдерживать перемены вечно.

Но пока у него есть силы, Магон не сдастся.

— Похоже, — проговорил центурион, — тебе еще не скоро доведется испытать безумие, которым Гвозди накачают твой мозг, так что запасись терпением, брат мой.

Оронт пожал плечами и выпустил из пальцев осколок обшивки, который медленно уплыл в сторону.

— Довольно скоро.

Пригнувшись под низким круглым люком бокового шлюза, оба Пожирателя Миров вернулись в герметичную секцию «Песьего клыка». Как только люк закрылся и давление выровнялось, Оронт стянул с головы шлем и провел ладонью по широкому лицу, изрезанному шрамами.

— Надеюсь, ты в конце концов примешь путь, что лежит перед нами, брат. — Он положил руку на наплечник Магона. — История быстро забывает тех, кто слишком крепко держится за прошлое. Она помнит лишь тех, кто движет нас вперед. Какой путь из этих двух выберет Ангрон, когда проснется? А какой выберешь ты?

Магон хотел было ответить, но его прервал звонок вокс-бусины. Он замолчал и жестом велел Оронту удалиться. Центурион смотрел, как его первый топор исчезает в глубине коридора, когда в ухе проскрипел знакомый голос:

— Я на борту. Буду ждать тебя у ям.

Кхарн дожидался Магона внизу, в самой дуэльной яме, наблюдая за парой легионеров Восемнадцатой, которые сражались неподалеку и почти уже закончили поединок. Центурион услышал их неистовые выкрики еще в коридоре, а когда створки перед ним с лязгом распахнулись, в нос ударил насыщенный запах свежей крови.

Кожа бойцов лоснилась от пота и крови. Магон заметил на песке окровавленные клинки. Космодесантники бессвязно кричали и бросались друг на друга лбами, словно два дикаря. Магон даже не узнал своих благородных Несломленных — они представились ему двумя варварами из примитивного мира смерти.

— Это еще что такое?! — рявкнул центурион. — Мы все еще на военном положении, или вы забыли? Ты, марш в свое отделение, а ты, — указал Магон на другого Пожирателя, — отправляйся в апотекарион немедленно.

Первый воин отдал честь, ударив кулаком по груди над сердцами. Второй лишь подобрался — отсалютовать не мог, потому что его правая рука оканчивалась у локтя. Оба легионера ненадолго задержались, а затем проследовали мимо центурионов на выход.

Кхарн присел на корточки и провел пальцами по песку, залитому кровью, которая собралась в лужи, черные под тусклым освещением. Он подобрал с земли отсеченную руку. Оглядев ее со всех сторон, капитан швырнул обрубок за край арены, где позже его подберет и утилизирует рабочий сервитор.

Завидев Магона, Кхарн подошел к стойке с оружием и взял пару тренировочных топоров.

— Я уж подумал, что с тебя на сегодня хватило.

— Я хотел убедиться, что с размещением Тетиса не будет проблем, — ответил Магон, наблюдая, как брат делает несколько широких взмахов топорами.

По правде говоря, он лишь приветствовал возможность отвлечься от того, что случилось на Генне и позднее, в Зале побед. Как и многие его братья, Магон достигал состояния, наиболее близкого к спокойствию ума, лишь с клинком в руке и лицом к лицу с противником.

— Мне нужно было своими глазами увидеть, что его состояние стабильно, а дар под контролем.

— Если взорвется еще один из твоих библиариев, от корабля мало что останется.

— Придержи язык, — Магон стянул тунику через голову и, ступив на песок, швырнул ее ожидающему слуге, — иначе я натравлю на тебя Оронта.

Кхарн усмехнулся:

— Мне нравится Оронт. Ты видел, как он пустил центуриону Кептре третью кровь?

— Красному? Видел. А чем, ты думаешь, он заработал титул моего первого топора?

— Возможно, мне стоит сразиться с ним, а не с тобой, — сказал Кхарн и бросил Магону один из топоров, — если ты пришел сюда только ради разговоров.

Магон с улыбкой поймал оружие и несколько раз крутанул им, разминая запястье.

— Тогда начнем, убийца миров, покажи, что слова твои не расходятся с делом.

Двое легионеров двинулись по кругу, переступая босыми ногами в песке. Их движения не отличались ни мрачной решительностью воинов Первого, ни плавным изяществом Третьего. Пожиратели Миров сражались друг с другом, потому что знали, что крепчайшие братские узы может закалить только схватка. В показном блеске не было нужды, как и не было причин сдерживаться. Звания более не имели значения — лишь оружие в руках и то, кто ударит первым.

— До первой крови, — объявил капитан Несломленных и покрутил шеей до негромкого хруста.

— Устал, Магон?

Кхарн ринулся вперед и обрушил на брата серию стремительных ударов. Топоры столкнулись со звоном стали о сталь. Магон отбивался и проводил контрудары, не желая отступать и отдавать инициативу противнику. Они отскочили в разные стороны, держась вне досягаемости удара, и снова принялись кружить по арене.

— Сегодня ты перешел черту, — сказал Кхарн. — Не услышь я все собственными ушами, никогда бы не поверил, что ты осмелился говорить с примархом в таком тоне и остался жив.

— Остался, — подтвердил Магон, — в отличие от многих других.

Восьмой капитан слегка повел плечами:

— Не вини себя в случившемся. Центуриону и без того тяжело нести ответственность за потерянные под его командованием жизни. Кто бы что ни говорил, не возлагай на себя вину за тех, кого Ангрон сегодня убил.

— Кхарн, я сказал то, что должен был. — Магон остановился. — Отсчеты, децимации — все это нужно прекратить. Иначе мы сами себя изотрем в ничто, а счет погибшим от ненасытного гнева Ангрона превысит боевые потери.

— Легион меняется. — Кхарн подскочил и молниеносно рубанул топором сверху вниз, но Магон вовремя заблокировал удар. Под лязг металла воины вновь разошлись, меряя друг друга взглядами. — Разве ты этого не чувствуешь?

— Все это чувствуют, — ответил Магон. — Вопрос в том, к лучшему ли эти перемены. И в том, куда он всех нас приведет.

— Он, — холодно произнес Кхарн, — наш примарх, а мы его сыновья. Мы живем и умираем по его приказу. Он ничего нам не должен, Магон.

На этих словах Магон застыл:

— Ты сейчас о Гвоздях, не так ли?

Советник замер прямо напротив него.

— Нам не избежать их, брат.

— А как же быть с огромной дырой в моем корабле?

— Досадная неприятность. — Лицо капитана Восьмой роты пересекла рассеянная ухмылка. — Но Сурлак и Вел-Хередар все ближе подходят к созданию относительно стабильной копии Гвоздей, которую однажды можно будет вбить в голову каждому легионеру. Это случится в тот же день, когда они добьются результата.

— Я с трудом верю, что легион примет их, — покачал головой Магон. — Мы же все видим, что они творят с Ангроном. Мы же все видели, что сегодня случилось.

Кхарн несколько раз бездумно перебросил топор из руки в руку.

— Не все отнеслись к случившемуся так же, как ты. Не забывай, Магон, что мы — орудие. Многие в легионе не смотрят дальше своего клинка. Они восхищаются отцом и тем, как он сражается. Ты же сам видел. В бою примарх — буря, которую ничто не способно остановить. Он воистину не знает поражений. Если скажешь, что ни один наш родич не захочет такой силы для себя, то я сочту тебя лжецом.

Братья бросились друг на друга, с шипением рассекая топорами воздух, — оба теперь старались не отбить удар, а увернуться. Они уклонялись в самый последний момент, и лезвия пролетали в считаных миллиметрах от открытой плоти, грозя пролить первую кровь.

— Но какой ценой они хотят заполучить эту силу?

Магон отклонился далеко назад, вынудив Кхарна потерять равновесие, и мощным пинком в грудь опрокинул противника на песок.

— Всякий раз, когда примарх идет с нами в бой, его исход предопределен в нашу пользу — этого я отрицать не стану. Но еще я видел, в каком состоянии он пребывал до высадки и после. Как он безумствовал во время долгих месяцев путешествия через варп. Слышал вопли, которые доносились из его покоев, и помню десятки пропавших без вести членов экипажа после его прогулок по нижним палубам «Завоевателя».

Магон навис над советником, который уже поднялся на корточки.

— Если ты спрашиваешь, сомневаюсь ли я, что благодаря Гвоздям наш легион станет наиболее грозной силой в Галактике, то мой ответ — не сомневаюсь. Но прежде чем принять это будущее, Кхарн, нам следует осмыслить его со всех сторон. Мы добровольно лишаем себя свободы, меняем разум на слепую ярость. Больше мы не пойдем в бой как военная сила — нас будут натравливать на врага, как зверей.

Капитан Восьмой роты кашлянул и поглядел на брата снизу вверх:

— А ты не задумывался, что так, быть может, будет лучше для нас?

— Что?! — поразился Магон. — Как ты можешь желать нам подобной судьбы?

Кхарн поднялся, размышляя перед тем, как заговорить вновь.

— Скажи мне, о чем ты думаешь, когда глядишь на мир внизу.

Магон оскалился:

— И даже спустя столько лет ты продолжаешь поучать меня, как ребенка.

— Мне не составит ни малейшего труда изменить этой привычке, как только ты перестанешь вести себя как ребенок. Скажи мне, о чем ты думаешь, — настаивал Кхарн.

Центурион Несломленных опустил топор и всмотрелся в дальнюю стену арены, как будто там был иллюминатор с видом на планету, над которой сейчас парил корабль.

— Я думаю о заблудших людях, которых нам по зову долга следует вернуть в общечеловеческую семью.

— Нет, — Кхарн медленно покачал головой, — ты ошибаешься. В этом мире мы наткнулись на зловонный гниющий лес. Ветхую чащу, под которой задыхается лишенная света земля. Там цепкие лианы душат всякую молодую поросль. А мы — огонь, который выжжет джунгли дотла. Огонь, который пожрет их без остатка и угрызений совести. Ибо, брат мой, для новой жизни нет почвы благодатнее, чем пепел.

Магон хотел возразить, но Кхарн поднял руку и приблизился к нему:

— Ответь мне на такой вопрос. Если легион примет Гвозди — каждый из нас, — что в действительности изменится? Разве изменится наше предназначение — завоевать Галактику? Разве станет наше оружие бесполезным, а методы войны — устаревшими? Изменит ли это неотвратимую судьбу — принять смерть в битве каждому в свой час?

— Ничего этого Гвозди не изменят, — согласился Магон, едва кивнув, — что верно, то верно. Но кем мы предстанем в глазах Империума и других легионов? Нас перестанут понимать, нас будут бояться и даже, возможно, презирать.

— А нам не нужно заботиться о подобных вещах, — ответил Кхарн. — Мы служим Империуму для иной цели. Мы совершаем то, что другие не могут или не желают. Мы — огненный смерч, карающая длань, которая несет тотальное истребление любому, кто воспротивится расширению нашего государства. После нас никогда не остается живых, и так будет всегда. В нашем предназначении есть чистота. В ней есть благородство.

Магон поднял топор, звякнув кромкой о лезвие Кхарна. Несколько минут на песке арены царило молчание, за исключением лязга сталкивающихся клинков и неглубокого сдавленного дыхания.

— В жизни чудовища нет благородства.

Кхарн захватил клинок Магона своим топором и рванул его в сторону, оставив брата без защиты. От последовавшего затем мощного удара в челюсть голова капитана Восемнадцатой запрокинулась, и он рухнул на песок.

— Истинная проблема в том, — отдуваясь, произнес Кхарн, — что ты по-прежнему считаешь себя человеком.

Магон встряхнул головой, сгоняя с глаз пелену. Он огляделся вокруг и, заметив свой топор, попытался до него дотянуться, но восьмой капитан резко опустил ногу, накрепко придавив руку брата к песку.

— Он наш примарх, Магон, — произнес он. — В нас течет его кровь. Он — наша судьба.

— Наш примарх — сломленное… — Магон выкрутил кисть из-под подошвы противника и вскочил на ноги, — …кровожадное, истерзанное существо. И всем нам ты желаешь такой же участи. Корабли, что несут нас меж звезд, доспехи, что защищают нас, наше оружие — ничего из этого нам не принадлежит. Когда мы погибаем, нашу экипировку собирают и передают следующим поколениям. Неужели нет ничего, что мы могли бы назвать своим? Неужели мы ничем не владеем, даже правом выбора собственной судьбы?

По песку тихо застучали капли. Кхарн посмотрел вниз на свой кулак и на кровь, сочившуюся из разбитых костяшек. Он фыркнул — нечто среднее между смешком и вздохом — и бросил топор на землю.

— Брат, ты так говоришь, словно у нас когда-либо был выбор.

12

Тemuc приходит в себя, и на его органы чувств обрушивается шквал ощущений. В ушах гудят ворчливые голоса и грохочут молоты. Воздух пахнет огнем кузниц, голой землей, кровью и немытыми телами. Библиарий опускает глаза и видит в своих руках помятый шлем. По многочисленным вмятинам видно, что металл недавно ровняли грубыми ударами молота.

Нет.

Не в руках Тетиса. В руках Ангрона.

— Эй, — раздается чей-то голос. Ангрон поворачивается и видит изрезанную шрамами грудь раба-гладиатора. Человек тянется рукой в кольчужной перчатке и берет шлем. — Последним этот горшок носил старина Кунглас.

Гладиатор проводит пальцами внутри шлема и оскаливается в уродливой щербатой ухмылке, когда выскребает изнутри пригоршню свалявшихся волос и обрывков кожи.

— Он сдох. Погано. Мучился. Молись, чтоб его тень ушла, — не то за собой утащит.

Ангрон ловит брошенный ему шлем, а гладиатор вперевалку уходит прочь и, хохотнув, бросает останки мертвого человека себе в рот.

Вокруг подневольных бойцов лязгают бронированные шагатели, вооруженные поблескивающими электрошокерами. Некоторое время назад гладиаторов выпустили из пещер в коридор, который вывел их в эту темную переднюю. На противоположной стене зияет проход в похожий коридор. Зал пуст, за исключением широкого деревянного стола и нескольких стоек, увешанных ветхим оружием и броней. Самые сметливые и опытные гладиаторы немедленно рвутся первыми схватить экипировку получше. Они быстро разбирают топоры и трезубцы, надевают кольчуги и пластинчатые доспехи, злобно шипя друг на друга.

Ангрон не покидал пещер со времени испытания дьяволовыми слезами. Он ничего не знает ни о самих воинах, ни об их обычаях. К тому времени, как юноша подходит к столу, все ценное уже разобрали — остается лишь тот самый шлем. Юноша заглядывает в него, ощущая застарелый запах крови прошлого владельца, и натягивает на голову.

Машины что-то говорят на квакающем языке хозяев планеты, который Ангрон постепенно начинает понимать. Многие слова еще неясны, но он вычленяет фразу «горячая пыль», когда машины стеной выстраиваются позади гладиаторов и ведут их вперед по тоннелю, выставив перед собой потрескивающие шокеры.

Коридор заканчивается воротами, втрое выше самого крупного гладиатора. Резкими ударами машины подгоняют рабов к створкам. Ангрон оказывается в центре толпы. Чем ближе к воротам, тем явственнее ощущается вибрация стен и пола. Слышится невнятный шум. Ритмичный грохот, словно бой барабанов. Барабаны и рев толпы.

Из трещин в потолке сыплются мелкая пыль и песок. Гладиаторы начинают реветь, колотить себя кулаками по груди и сталкиваться головами, глухо лязгая мятыми доспехами. Створки ворот распахиваются, и Ангрон щурится за неровной Т-образной прорезью шлема, когда на рабов обрушиваются слепящий свет и грохот.

— Доброй тебе смерти, — говорит редкозубый гладиатор, оглядываясь на Ангрона с уже знакомой безобразной улыбкой на лице.

Рабов выталкивают на свет, и Ангрон видит, что снова попал на арену, где вынес пытку дьяволовыми слезами. Зиккурат исчез, и не осталось никаких следов жгучей воды. Вокруг Ангрона расстилается огромная чаша спекшегося, растрескавшегося под солнцем грунта, над которым гуляют пылевые облачка.

Вокруг рабов — гораздо больше людей, чем тогда, когда они карабкались по зиккурату и гибли в кислоте. Многие тысячи зрителей, сбившихся в тесные ряды на скамьях, и ярусы амфитеатра забиты до отказа. Оглушительный рев вздымает над раскаленным песком арены пыльные буруны. Ангрон чувствует безудержное остервенение толпы, ее неутолимую жажду крови.

Глаза Ангрона еще не успевают привыкнуть к свету, как рядом с ним умирает человек. На лицо юноши брызжет горячая кровь, которая почти ослепляет его, но все же он успевает отскочить в сторону от падающего тела. Сильнейшие гладиаторы сбились в стаю, разделяя и истребляя слабых и плохо вооруженных рабов, топчущих горячую пыль рядом с ними.

Ближайший боец с ревом обрушивает на юношу топор. Но его рука опускается медленно, невероятно медленно, и Ангрон с легкостью отступает от лезвия, как и от следующих трех размашистых ударов. Юноша замечает, что движения гладиатора уже сковывает усталость, с него ручьями льет пот, к которому белесой коркой липнет пыль. Ангрон уклоняется еще раз, дожидаясь, пока противник не вытянется слишком далеко, и позволяет инстинкту взять свое.

Он резко выбрасывает кулак и бьет гладиатора в сердце. Кость гнется и трескается со сдавленным хрустом. Гладиатор отчаянно хватает ртом воздух, но ему больше уже не вздохнуть. Удар оставляет в груди глубокую вмятину, и, когда юноша отводит кулак, его соперник валится на землю в предсмертных судорогах. Ангрон разжимает коченеющие пальцы на рукояти топора и вовремя успевает заблокировать летящую на него шипастую булаву.

В бою он почти не слышит рева толпы. Шум стихает до отдаленного шелеста прибоя на океанском берегу, чувствуется теплом на спине, которое вспыхивает каждый раз, когда топор Ангрона отнимает чью-то жизнь.

Тетис осязает омывшую его руки и грудь кровь — вязкие капли стекают по подбородку. Ощущения мальчика становятся его собственными: от дрожания топорища в руке, когда клинок сокрушает черепа, до жестокого болезненного укола глубоко в груди — отражения боли каждого убитого противника.

На землю повержен последний гладиатор. Он лишился оружия и рычит проклятия, уползая прочь по горячей пыли. Ангрон, стоя над ним, чувствует, как от покрытого шрамами ветерана бесчисленных побоищ волнами исходят отчаяние и страх. Это тот самый беззубый воин из оружейной. Поэтому юноша на миг колеблется и замечает нож лишь тогда, когда тот вонзается ему в живот по самую рукоятку.

Лезвие обжигает Ангрона холодом, и в тот же миг приходит боль, а затем и ярость. Ногой он отталкивает гладиатора в пыль, вынимает нож и бросает его на песок. Из бессвязных возгласов зрителей выделяется единственное слово — имя юноши.

«Ангрон! Ангрон! Ангрон!»

Юноша почти не чувствует веса оружия — оно лежит в руке как влитое. Сомнения уходят. В ушах грохочет кровь, и Ангрон опускает топор.

Видение содрогается. С земли поднимается пенящаяся волна тьмы и накрывает Тетиса. Мир переворачивается. Мощный поток подхватывает библиария и разбивает его хрупкое воплощение на множество мелких фрагментов, но в следующую секунду зрение рывком возвращается.

Арены больше нет. Чужой кожей Тетис ощущает прохладу и слышит тихий стук капель, падающих откуда-то сверху. Тьма здесь почти кромешная, но глазами отца библиарий четко видит свое окружение.

Сбившись небольшими группами, на полу сидят мужчины и женщины в изорванных одеждах и рабских кандалах. До него доносятся робкие голоса. Кто-то всхлипывает во сне.

Рядом с Ангроном сидит пожилой человек. Его лицо, перерезанное сетью застарелых шрамов, обрамляет клочковатая борода цвета стали. Человек протягивает Ангрону тряпицу, чтобы тот стер с лица пыль и свернувшуюся кровь.

Тетис не знает, сколько времени прошло с момента, когда Ангрон нанес тот смертельный удар. Время в воспоминаниях течет вяло и постоянно меняет направление. Отец легиона вырос, стал выше и сильнее, и ранее непонятная речь теперь бегло льется с его губ.

— Кто эти люди, Эномай? — шипит Ангрон и сверлит взглядом потолок пещеры, будто может пронзить его взглядом до самой арены. — Что за чудовища способны заявиться сюда, чтобы позабавиться нашими муками?

— Чудовища? — Старый боец, которого он назвал Эномаем, тепло улыбается, что совершенно не вяжется с его лицом, изборожденным давними ранами. — Ты дитя с гор, верно? Ты в своей жизни не видел ничего, кроме вершин, пещер и горячей пыли. Ты не видел, где те, кого ты называешь чудовищами, спят и в каких условиях влачат существование.

Эномай меняет позу. Его суставы жалобно щелкают, и воин с ворчанием откидывается на стену пещеры рядом с Ангроном.

— А я видел. Я родился среди них. В трущобах, где царит одно лишь отчаяние. Каждый день мне приходилось драться с сородичами за кусок хлеба, меньший, чем вчера, зная, что выхода нет. — Он потрясает кулаком, позвякивая цепями. — Как и отсюда, будь уверен.

— Иногда, — старик кладет руку Ангрону на плечо, — иногда единственную отраду на всем белом свете ты можешь найти только в мысли, что кому-то другому еще хуже, чем тебе, что, как мрачно ни выглядело бы будущее, ты не на самом дне. Сомнительное утешение, но, чтобы выжить в этом мире, людям не приходится выбирать, откуда черпать силу. В том, что мы умираем, а они продолжают жить, есть единственный источник тех малых сил, что помогают им сопротивляться окружающей безысходности.

Эномай хмурится и отстраняет руку. Он глядит вниз, медленно сжимая и разжимая пальцы. Затем вновь поднимает глаза на юношу.

— Поэтому, Ангрон, — через некоторое время произносит старый гладиатор и складывает руки на коленях, — люди наверху не чудовища. Не растрачивай на них свой гнев, ибо в мире и так полно извергов, которые действительно его заслуживают.

13

— Он умрет?

Главный апотекарион «Завоевателя» купался в холодном стерильном свете. Галан Сурлак оторвался от созерцания неподвижного Ангрона и бросил на капитана Восьмой пылающий раздражением взгляд:

— Чем стоять тут без дела, Кхарн, лучше займись чем-нибудь полезным.

— Так. Он. Умрет? — с нажимом повторил тот и оперся кулаками о край стола, на котором лежал Ангрон, прямо напротив Галана.

Апотекарий вздохнул и распрямился, манипуляторы хирургеона втянулись в ранец за спиной.

— Да, Кхарн, рано или поздно, как любое смертное существо. Но в данный момент я почти уверен, что он выживет.

— Что с ним произошло? — спросил советник и посмотрел на отца.

Примарх вздрагивал и быстро двигал глазами под закрытыми веками. Время от времени спазм лицевых мышц растягивал губы в оскале, и железные зубы поблескивали в свете хирургических люменов.

— Похоже, тебе стоит задать этот вопрос не мне, — ответил Галан, оглядываясь через плечо на закованного в синие доспехи Пожирателя Миров, который стоял в глубине зала.

Вориас вернулся на «Завоеватель» сразу же, как только убедился, что на «Песьем клыке» Тетис получит должный уход и что его состояние стабильно. Пусть Ангрон и пребывал без сознания, лекцио-прим держался от отца на почтительном расстоянии. Псайкер уверился, что после случившегося в Зале побед его теперь вряд ли когда-нибудь подпустят к примарху.

— Отвечай, Вориас, — Кхарн отошел от стола и решительно шагнул к библиарию, — что за чары ты сотворил там?

— Я сотворил лишь то, — спокойно сказал лекцио-прим, — что помогло остановить убийства.

— Этого мало. — Центурион остановился в шаге от Вориаса. — Объясни, что именно ты сделал.

Библиарий выдержал его враждебный взгляд.

— Мы с братьями создали Единство — коллективное воплощение наших разумов — и направились к Ангрону, чтобы успокоить его. В сознании отца мы попытались отыскать воспоминание, в котором он владеет собой, но еще лучше — пребывает в беспамятстве, и заставить его тело поверить, что оно перенеслось в то время. Мы хотели ввести примарха в более умиротворенное состояние, чтобы восстановить порядок.

— Что случилось потом? — Кхарн снова взглянул на Ангрона. — Его сон — не естественное явление. В том твоя вина — твоя и твоих сотоварищей.

— С одним из нас, — перед мысленным взором Вориаса уже в который раз предстал Тетис, бьющийся в припадке о пол в Зале побед, — случилось несчастье. Его разум целиком или частью застрял в воспоминаниях Ангрона. Когда контакт прервался, оба оказались заперты за пределами своих телесных оболочек.

— Сколько это продлится?

Вориас покачал головой:

— Неизвестно. Дни или недели — невозможно сказать. Но они каким-то образом связаны друг с другом.

— Так что с этим Тетисом, псайкером из Восемнадцатой?

— Он в таком же состоянии, что и Ангрон. Не берусь предполагать, когда он выйдет из этой дремы и как мы можем разбудить его.

Лекцио-прим вытянул шею, заглядывая Кхарну за плечо.

— Если ты позволишь, я мог бы…

Капитан упер ладонь в нагрудник Вориаса, твердо становясь между ним и примархом.

— Тебе мало того, что ты уже натворил?

— Кхарн, — настаивал Вориас, — разреши мне соединиться с ним хотя бы на минуту. Позволь мне заглянуть в его мысли, чтобы узнать, где он и есть ли способ помочь ему вернуться. А что, если мой дар окажется полезен? Не стану ли я клятвопреступником, если буду бездействовать?

Галан не вмешивался в перепалку братьев. Он провел перчаткой с нартециумом над лежащим в коматозном сне Ангроном, чтобы проверить его жизненные показатели. Затем он скрупулезно собрал данные с датчиков и чувствительных механодендритов, облепивших голову примарха подобно клубку змей. Не желая упускать такого уникального случая, апотекарий вознамерился изучить работу Гвоздей Мясника настолько глубоко, насколько возможно.

— Что ж, пусть попытается.

Кхарн с удивлением посмотрел на Сурлака:

— Никогда бы не подумал, что ты станешь на его сторону, Галан.

Тот пожал плечами:

— Предложение лекцио-прима не лишено смысла. Состояние примарха вызвано не обыкновенной болезнью тела. Если отца поразило колдовство, не исключено, что только оно и сможет его пробудить.

Бросив короткий взгляд на Ангрона, Кхарн некоторое время оценивающе разглядывал Вориаса, а затем опустил руку.

— Минута — не больше.

Вориас кивнул и обошел советника, который даже не сдвинулся с пути к плите, где лежал Ангрон. Библиарий едва слышно шептал мантру для сосредоточения разума на стоящей перед ним задаче. Подойдя к генетическому отцу, лекцио-прим коснулся его ауры, которая до сих пор полыхала гневом, даже пока тот находился в коме. Гвозди Мясника предстали перед Вориасом в своем неизменном облике: короне черного пламени, пронизавшего своими языками каждый уголок отцовского сознания.

Галан Сурлак отошел от стола и жестом отогнал стайку медицинских сервиторов, парящую над Ангро- ном. Апотекарий вместе с Кхарном встали в шаге позади Вориаса. Восьмой капитан с явным напряжением переступил с ноги на ногу, держа руки как можно ближе к оружию на поясе.

Все глаза обратились к закованному в синюю броню Пожирателю Миров, застывшему подле Ангрона. От соратников по легиону исходили недоверие и подозрение, тогда как модифицированные разумы адептов Механикума распространяли лишь холодную отрешенность.

Вориас закрыл свой разум от навязчивых мыслей окружающих его людей, сосредоточился на лежащем перед ним полубоге и глубоко вздохнул. Горячее дыхание вырвалось облаком пара во внезапно похолодевшем воздухе. Мысленным усилием, отчасти похожим на то, каким человек вытягивает руку, лекцио-прим выскользнул из тела и направил пробный импульс через ладонь, которую держал над грудью Ангрона.

Лампы в апотекарионе мигнули. Пронзительный свист резанул по ушам собравшихся, и в следующую секунду люмены взорвались в снопах искр и вихрях битого стекла. Единственным источником света в помещении стал Вориас, на чьих доспехах засверкали разряды цвета закатного неба.

Энергетические сполохи вызвали у Ангрона приступ жестоких конвульсий — примарх едва не вырвал армированные оковы из креплений. Вориас отдернул руку от стола и сжал пальцы в кулак.

— Уйди от него прочь, колдун! — Кхарн оттолкнул библиария, и тот рухнул на землю, все еще испуская крошечные огоньки.

Хватая ртом воздух, Вориас попытался подняться на колени, но беспомощно осел на пол.

— Что случилось? — набросился Кхарн на библиария. Капитан оглянулся и заметил, что Ангрон больше не бьется в конвульсиях. — Что ты сделал?

— Нет, что ты увидел? — твердым голосом спросил Галан, присаживаясь рядом с Вориасом на корточки.

— Он грезит, — прохрипел тот между судорожными вздохами.

— Грезит? — Кхарн отвернулся от отца и злобно уставился на библиария. — О чем?

Вориас оглядел братьев. По его щеке скатилась одинокая кровавая слеза. Он разжал кулак, и на палубу ссыпалась щепоть мелкого белого песка.

— О боли.

Если бы Ангрон жил на Терре, отсчитывая годы взросления полными оборотами планеты вокруг родного солнца человечества, то в тот день ему исполнилось бы десять лет. Даже в столь юном возрасте Ангрон не уступал телосложением самым крупным воинам, сражавшимся и умиравшим в горячей пыли, а по силе вообще не имел равных.

Инаковость Ангрона бросается в глаза с первого взгляда. С тех пор, как мальчик вышел победителем в испытании дьяволовыми слезами и получил свое имя, зрители вздыхают в изумлении каждый раз, когда видят его на арене, — так стремительно он растет. Юноша ловчее всех остальных гладиаторов, он способен предугадать любое действие противника, и какое бы оружие ни оказалось у него в руках, он осваивает его до наивысшего мастерства за считаные мгновения.

Поначалу убийства причиняют Ангрону жестокую муку. В самый первый раз, когда он сражался за свою жизнь в колючих снегах, его одолевало иное ощущение. Тогда юноша отнимал жизни не просто так, тогда убийства были оправданы. Здесь же, на красных песках, кровопролитие не имеет причины, оно не влечет ни перемен, ни возмездия — резня ради резни. Ангрон и его соратники истекают кровью и гибнут в мучениях, чтобы потешить кровожадную толпу, которая, как они знают, никогда не насытится.

Со временем убийства даются все легче. Не видя иных перспектив, кроме жизни в неволе, мальчик принимает жизненный уклад сотоварищей и находит цель своего существования в гладиаторском ремесле. Его мировоззрение меняется: зрители больше не кажутся Ангрону чванливой толпой, глумящейся над страданиями других, — в их возгласах он слышит обожание, если не преклонение, перед его силой, и постепенно ненависть к ним испаряется. Но только не к «змеиным глазам».

Бой становится ритуальным танцем, почти религиозным обрядом, в котором каждый участник чтит другого, а кровь, которую гладиаторы проливают на арене, как ничто другое закаляет их братство. Ангрон не сдерживает себя, ибо иначе он нанес бы противнику чудовищное оскорбление. В схватках, где каждый сам за себя, поединок с последним воином, который пережил долгую жестокую схватку, приобретает особое благородство. Ангрон с честью препровождает соперника в небытие, дарует ему добрую смерть, после чего в цепях и под охраной вновь отправляется в пещеры.

Где-то на самых задворках разума Ангрон стыдливо прячет одну мысль — он завидует мертвым. Им больше нечего терять. Верховые, «змеиные глаза», горячая пыль — все это теряет для мертвецов всякое значение.

Но всеобщие битвы насмерть проходят не всегда. Вопреки своей жестокой натуре, верховые понимают, что расходовать гладиаторов следует с умом, иначе может случиться так, что в один прекрасный день развлекать население будет нечем. Если под конец фестивалей и священных праздников песок арены буквально пропитывается кровью рабов, то в обычные дни состязания, как правило, заканчиваются капитуляцией одной из сторон, и тогда воины возвращаются в свои пещеры, где победители и побежденные обмениваются узлами на триумфальной веревке.

Ангрон плетет чисто-красную веревку, ибо никто не имел ни малейшего шанса одолеть его в бою. Пусть братья и сестры получают черные узлы: он вяжет их с честью, не выказывая и тени превосходства. Этим обычаем гладиаторы скрепляют свое воинское братство, которое со временем перерастает в семью.

Юноша снова на красном песке вместе с десятком товарищей-гладиаторов ждет, когда начнется кровопролитие. Последние недели они бились с машинами, людьми и огромными зверями, но сейчас против них выставили одинокую женщину неопределенного возраста, которая жмется в комок под ярким светом и ревом зрителей. Она неестественно худа, одета в рванье, а на ее шее жужжит металлический обруч.

— А это еще что такое? — спрашивает Ангрон.

На уровне инстинктов он чувствует в этой женщине нечто — нечто крайне омерзительное, чего не может выразить словами. Один из гладиаторов качает головой, звякнув кольчугой о пластины брони:

— Я не…

Внезапно в воздухе разливается незнакомый запах. Ангрон смотрит на женщину и ощущает непонятно откуда взявшийся холод. Пылевые облака шарахаются от ее фигуры. Красный песок вокруг ее ступней схватывается ледяной коркой. Ближе всех к женщине стоит копьеносец Рин. Все эти явления, которые Тетис видит в отцовском воспоминании, прекрасно ему знакомы.

— Ведьма! — успевает выкрикнуть Рин, прежде чем его голова внезапно запрокидывается.

Челюсти гладиатора расходятся все шире и шире. С хрустом рвущейся кожи и связок верхняя часть головы откидывается так далеко, что копьеносец свободно глядит себе за спину. Кровь фонтаном хлещет из разорванного горла и окатывает Рина, содрогающегося от чудовищной боли.

«Почему он не падает? — с ужасом думает Ангрон. — Почему он еще не умер?»

Рин стоит, потому что эта щуплая женщина удерживает его силой мысли. Она вытягивает руку. С длинных ногтей капает жидкое пламя. Ведьма растопыривает пальцы, и Рин взрывается. Разлетевшиеся осколки костей впиваются в открытую плоть Ангрона. От копьеносца остается лишь лужа крови на песке, расплескавшаяся в виде какого-то непознаваемого символа, от взгляда на который разум Ангрона будто пронзают раскаленные иглы.

Еще один гладиатор кричит, когда с него начинает лоскутами слезать кожа. Невидимая сила поднимает его над землей и раскручивает в воздухе, разбрасывая кругом кровавые брызги. Вращение ломает воину кости, растирает их в порошок. Когда ведьма отпускает его, на песок падает лишь окровавленный кожаный мешок.

Но с каждым убийством она теряет силы. Вскипятив кровь троим воинам, бросившимся к ней, женщина падает на колено, вся покрытая потом, и по ее щекам струятся кровавые слезы. Обруч у нее на шее злобно гудит, и ведьма с криком поднимается на ноги, испуская со стиснутых кулаков языки лилового пламени.

Границы воспоминания смазываются. На Тетиса опускается пелена — эхо отцовской боли. К тому времени, как Ангрон добирается до колдуньи, он остается на арене один. Все его братья и сестры, которые вышли на песок вместе с ним, погибли страшной, невероятно мучительной смертью. Их отправили в небытие. Ни чести, ни славы — только страх и боль, и тьма, падающая на глаза, когда ведьмино черное колдовство заставляло их тела изгибаться под невероятными углами и лопаться.

Ангрон понимает, что колдунья здесь против своей воли — ее черты искажает болезненная гримаса, а крики полны мучений. Скорее всего, верховые изловили эту женщину на пустошах и доставили на арену на забаву толпе, как и всех остальных. Она не знает Ангрона и других гладиаторов, и поэтому ей не за что их ненавидеть и незачем расправляться с ними с такой бесчеловечной жестокостью. К убийствам ведьму понукает обруч, прижигая ей кожу. Юноша вспоминает, как три месяца назад его заставили сражаться с охотником и гончими, рвущими поводки. Он убил их всех голыми руками.

В его душе не остается места сочувствию. Только не после того, что она сотворила. Ангроном целиком завладевает жгучая ненависть, которая пройдет лишь тогда, когда он выпустит колдунье всю ее нечистую кровь.

Юноша несется к ней с поднятым топором. Замерзший песок непривычно хрустит под ногами. Глаза женщины вспыхивают, и оружие леденеет в его руке. Ангрон налетает на стену внезапно сгустившегося холода и сбивается с бега.

В сознании вспыхивает огонь, не менее обжигающий, чем тот, что поджаривает его плоть. Ангрон наседает, превозмогая боль, от которой Тетис почти слепнет, и хватает ведьму за тонкие плечи. Затем его руки смыкаются на ее горле.

Под усилившийся рев пламени гладиатор увлекает колдунью на землю. Он чувствует запах собственной выкипающей крови и видит кости, проглядывающие из обугленной плоти рук. Окровавленные пальцы скользят на металлическом обруче, который остался холодным, но Ангрон не сдается и продолжает душить ее.

В какой-то момент ведьма прекращает сопротивляться. На ощупь ее тело напоминает ледышку или камень. Ангрон ощущает внутри нее силу, которую ведьма никогда не смогла бы обуздать, силу, причинявшую женщине неимоверные страдания каждую секунду с самого ее рождения.

В огонь, который жжет юноше глаза, вторгается слово или лишь намек на слово, сплетаясь из мучительной боли:

«Пожалуйста…»

Ангрон рычит и разбивает голову колдуньи о замерзшую землю. Как только она умирает, огонь с ужасающим воем уносится из его разума. Обессиленный гладиатор отползает от трупа. За несколько мгновений тело ведьмы истлевает в пепел, словно сгорающее без огня дерево. На песке остается лишь жужжащий обруч.

Тетис все еще чувствует осколки души колдуньи, которые трепещут в воздухе, словно подхваченная ветром бумага, прежде чем сквозь истончившуюся завесу варп жадно не поглощает их один за другим. Библиарий заглядывает в отца и видит в его душе новый рубец — рану, которую ничто не смогло исцелить и ничто никогда не исцелит.

14

Магон шагал самыми глубокими палубами «Завоевателя» и о чем-то молча размышлял. Весь корабль все еще пребывал в смятении после событий в Зале побед. Экипаж по-прежнему устранял последствия бешенства Ангрона и вызванного им беспорядка. Кхарн велел запереть отца в его темных покоях и пускал к нему только Галана Сурлака, Вел-Хередара и нескольких избранных апотекариев и адептов Механикума. За исключением короткого поединка с Магоном на «Песьем клыке», советник больше никуда не отходил от примарха. Никто не брался гадать, когда и в каком состоянии Ангрон пробудится от колдовского сна, как и о том, что он сделает.

Чтобы попасть на борт, Магон воспользовался челноком. Центурион прибыл на флагман Пожирателей Миров без объявления — даже Кхарн не знал. Хотя легионеры могли беспрепятственно перемещаться между звездолетами флота, Магон предпочел избежать вопросов о цели своего визита на корабль.

Центурион шел в одиночестве целый час, минуя оживленные магистрали и тесные переходы. Рокот ядра звездолета постепенно стихал, и вскоре вместо него загрохотали кузнечные молоты. Люди на пути попадались тем реже, чем дальше Магон заходил в стылые глубины «Завоевателя», где покоилось легендарное прошлое легиона.

У огромных железных ворот его остановила манипула боевых сервиторов-стражей, запрограммированных проверять каждого входящего. Массивные преторианцы осветили центуриона рубиновыми лучами. Установленные на спинах киборгов тяжелые пушки прекратили угрожающе урчать, только когда в личности пришедшего не осталось сомнений. Лязгнув ногами по настилу, машины расступились.

Работа систем флагмана слышалась в этом темном просторном зале низким отдаленным рокотом. Повсюду вокруг стояли великие машины войны, безмолвные и неподвижные. Они дремали на платформах, окружавших зал по периметру. Громадные фигуры бессмертных героев легиона, окутанные тенями, напоминали статуи, застывшие на массивных металлических постаментах.

Из теней к Магону выступили адепты в длинных одеяниях. Центурион коротко сообщил, что ему здесь нужно, после чего они плавно скользнули прочь, не произнеся ни слова. Жрецы в рясах столпились возле центральной платформы и забормотали на двоичном канте, пробуждая к жизни блоки аппаратов вокруг нее.

Температура в помещении подскочила, когда над заработавшими машинами взвился пар и задрожал раскаленный воздух. Заскрежетали шестерни, затарахтели когитаторы. Над платформой вспыхнули тусклые люмены, омыв центуриона блеклым светом. Магон в тишине наблюдал за работой техножрецов, выполнявших нужные ритуалы и распевавших гимн Обряда пробуждения с идеальной согласованностью.

— Готово? — спросил он.

Ближайший адепт кивнул скрытой под капюшоном головой.

— Тогда оставьте нас и отключите все записывающие устройства, пока я здесь нахожусь.

Адепты в мантиях покинули зал, оставив Магона наедине с железным богом воины. Линзы мигнули и загорелись ровным багровым светом, когда энергия напитала каждую систему дредноута модели «Контемптор». Сенсорный блок шагателя, изготовленный в виде шлема космического десантника, с гулом сервомоторов обратился к капитану Несломленных.

— Кто тебе позволил, — пророкотал дредноут, — надеть мой плащ?

Огромная боевая машина заговорила на награкали, который сквозь рычащую решетку шлема показался еще грубее. За гудением механизмов и статическими помехами вокабулятора Магон расслышал эхо того самого голоса, который заставлял его кровь бежать по жилам быстрее. Вопреки всему центурион не удержался от улыбки:

— Гир позволил.

— Гир… — просипел «Контемптор» имя убитого магистра легиона. — Неумелый стратег, но топором владеет достойно. — Голова обтекаемой формы опустилась с воем моторизированных сочленений, и взгляд ее линз вперился в Магона. — Плащ тебе впору.

— Благодарю, господин, — сказал центурион. — Нам нужно поговорить.

— Так, значит, — прогудел дредноут, — теперь ты командир Несломленных.

Лорке сошел со своей платформы, и палуба задребезжала под его могучей ногой.

— В последний раз я видел тебя сержантом, толком не знавшим, с какой стороны взяться за топор, — проговорил железный великан Лорке, медленно шагая по залу. — С каждым новым пробуждением я гляжу вокруг и узнаю все меньше. По-видимому, ничто не может избежать перемен. Особенно в эти дни.

— Потому я и пришел, господин, — ответил Магон. — Нам нужно поговорить об Ангроне.

Центурион припомнил события, которые произошли с момента последнего выхода Пса Войны из стазиса. Он поведал дредноуту о прошлых кампаниях, о сражении на Генне и непрекращающейся деградации примарха и закончил рассказ тем, что случилось в Зале побед. Ветеран выслушал все в полном молчании, не считая гудения его силовой установки.

Лорке пал за тридцать лет до Нуцерии в битве, которая переломила хребет империи зеленокожих, поработившей население семи звездных систем. За время, пока он пребывал в титуле магистра, история легиона пополнилась множеством примеров его выдающегося лидерского таланта. Непревзойденный командир и гениальный тактик, он вступал в бой непременно первым, а покидал его последним. Лорке был истинным королем-воином, всякий раз вдохновлявшим братьев на новые подвиги и приводившим к победе.

Когда магистра извлекли из-под горы мертвых тел зеленокожих, включая их поганого вождя, не оставалось ничего иного, кроме как поместить едва живого Лорке в железный саркофаг. В своем холодном плену он находился на границе жизни и смерти. Даже после преображения XII легиона броню бывшего магистра украшали символы Псов Войны. Космодесантники с уважением называли Лорке Первым, как самого могучего среди постоянно растущего числа шагающих мертвецов.

Порой Магон задумывался, как сложились бы дальнейшие события, выживи магистр в том сражении. Что было бы, если бы не Гир, а Лорке предстал перед Ангроном после Деш’эа? Пошла бы история легиона по иному пути?

— И что ты собираешься предпринять? — спросил Первый, когда центурион закончил рассказ.

— Грядущее легиона висит на волоске, — сказал Магон. — Если это случится… если все мы примем Гвозди, то назад пути не будет, и нам придется шагать в полную неизвестность.

Лорке остановился.

— Тебе хорошо известно, куда приведет этот путь. К Ангрону.

— Он — наш примарх. — Центурион опустил взгляд. — Я чту отца и восхищаюсь им, как никем из живущих, но за черту, которую он велит нам переступить, легиону ни в коем случае заходить нельзя. Мне недостаточно одного лишь благоговения, испытываемого рядом с отцом, чтобы примириться с его планом для нас. Решение, которое нам предстоит принять, войдет в историю как судьбоносное для всего легиона.

— Те, кто пишут нашу историю, никогда не передают события в истинном свете, — заметил Лорке. — Они рассказывают лишь то, что им выгодно. Задумайся, о чем ты говоришь. Ангрон не Жиллиман и не Вулкан. Он не приветствует обсуждений и не приемлет критики. И ты все равно намереваешься открыто перечить ему, заклеймить ту грань его личности, которая с тех самых пор, как ему вогнали в голову эти имплантаты, диктует все его мысли и поступки.

— В моих глазах они отрава, не более, — ответил Магон. — Я отказываюсь признавать, что их распространение в легионе есть благо.

— Я сейчас говорю не о благе или зле. — Лорке сжал свои могучие кулаки. — Я говорю о том, что мы окажемся первым легионом, восставшим против своего владыки, и об океанах крови, которые из-за этого прольются, что неизбежно, как восход солнца. Дважды Император истреблял свое потомство и каждую живую душу в легионах, которые за ними шли. И даже не надейся, что подобная участь минует тех, кто Пожирает Миры.

— Тогда скажи, что нам делать? Если восстание против Ангрона повлечет гнев Императора, то как Он отреагирует на целый легион воинов, изувеченных Гвоздями?

Лорке ответил не сразу. Поглядев на свои когтистые кулаки, он наконец произнес:

— Я бессилен даже представить, что происходит в Его разуме. Все, что я могу, — вспомнить Его деяния на Терре до Объединения. То, на что Он готов был пойти, то, какие поступки велел совершать нам ради сплоченности человечества. Чтобы привести всю Галактику под Свою власть, чтобы воплотить в жизнь Свой честолюбивый замысел, Повелитель Человечества готов использовать любые средства.

— Неужели ты считаешь… — прошептал центурион, — что Гвозди могут принести легиону пользу? Что жить станет проще? Что Гвозди способны прогнать все сомнения, все противоречивые чувства?

— Не исключено, — ответил Лорке. — Но тогда задумайся — если выйдет так, как ты говоришь, что заполнит пустоту, оставшуюся на месте этих чувств?

Оба собеседника молчали. Вопрос так и остался висеть в воздухе.

— Наверное… — Лорке остановился и отвернулся от своей платформы, — мне стоит пободрствовать еще некоторое время. Я желаю своими глазами увидеть, какой оборот примут события.

Командир Восемнадцатой коротко поклонился:

— Разумеется.

— Поговори с братьями, Магон, — посоветовал Лорке. — Узнай, что у них на сердце, ибо, если ты решишься действовать так, как задумал, тебе понадобятся союзники, и немало.

Центурион кивнул:

— Могу ли я считать союзником тебя, господин?

— Только если прекратишь меня так называть, — проворчал дредноут.

Первый покрутил механическими конечностями, поразительно напоминая человека, разминающего затекшие руки. Из саркофага послышалось глухое рычание, похожее на скрип шестерней:

— Проклятый холод…

— Есть ли способ унять твою боль? — спросил Магон.

— Боль? — произнес Лорке задумчиво. — Боль, младший брат, это все, что у меня осталось.

Галан Сурлак вошел в свою лабораторию, запрятанную в самом сердце «Завоевателя». Массивная створка с рокотом захлопнулась за его спиной, гулко звякнув магнитным замком. Перед апотекарием раскинулась его вотчина — огромный зал, сооруженный из полудюжины меньших помещений, где изначально хранились самые разные припасы, которые обеспечивали непрерывную работу линкора типа «Глориана». Галан лично добился, чтобы ему выделили сразу несколько смежных складов. Переборки снесли, а место грузовых контейнеров и стеллажей заняли умопомрачительно разнообразные медицинские приборы и технические установки, едва ли виданные в каком-либо другом из восемнадцати легионов.

Блоки потрескивающих когитаторов соседствовали с амниотическими резервуарами и сосудами с биологическими образцами. Адепты Механикума в красных рясах трудились рука об руку с крепостными медиками, а апотекарии легиона объединяли усилия с братьями-технодесантниками в багряной броне. Стены сплошь покрывали записанные в спешке вычисления, которые перетекали на чертежи и технические схемы, но почти все они были перечеркнуты густыми полосами красных чернил.

Сурлак вдохнул ледяной воздух лаборатории. Здесь он вознамерился сплотить искусство апотекариев и тайную науку священного Марса, чтобы совместными силами достичь цели, которой Галан посвятил всю жизнь, — исполнить волю примарха и создать рабочую, стабильную копию Гвоздей Мясника.

На стальных плитах покоились тела Пожирателей Миров, только что доставленные с полей геннской бойни. Им спилили верхние части черепных коробок, обнажив серое мозговое вещество. Сурлак лично занимался их обработкой — удалил прогеноидные железы, которые впоследствии будут имплантированы рекрутам, и со всем возможным почтением истинного боевого брата провел все прочие манипуляции. В смерти его соратники продолжат служение легиону. Их жертва провернет маховик истории Двенадцатого.

По настилу меж групп генеторов, аугментологов и неврологистов проклацал на тонких паучьих ногах Вел-Хередар. Магос возглавлял контингент Механикума, занимающийся разработкой прототипа невральных имплантатов примарха, тогда как Сурлак искал пути совместить марсианские технологии с плотью XII легиона. Если называть техножреца сердцем их совместного предприятия, то апотекарий был его душой.

Весьма нечасто представители Марса добровольно делились своими секретами и методологиями с посторонними. Однако Галан Сурлак сумел убедить Вел-Хередара вступить с ним в союз, посулив новые знания и невероятные свершения ради того, чтобы получить их. Апотекарий знал, что ни один марсианин не устоит перед подобным искушением. Археотехнология, на основе которой создавались стимуляторы агрессии примарха, заворожила Вел-Хередара, и с каждой неудачной попыткой воспроизведения Гвоздей Мясника его одержимость только росла. Он не остановится, пока секреты имплантатов не будут разгаданы.

Сурлак в молчании прошел мимо магоса. За время совместной работы с марсианами он понял, что Вел-Хередар и его сородичи считают излишним само понятие приветствия. Они оба прекрасно видели друг друга, а значит, не было никакой нужды тратить бесценное время на слова, чтобы обозначить свое присутствие. Если одному из них понадобятся знания или умения другого, лишь тогда апотекарий и магос снизойдут до разговоров.

Последнюю в ряду плиту занимал геннский андроид, столь тщательно разобранный, что его части заняли почти всю рабочую поверхность. Именно этого мертвеца Кхарн бросил к ногам Ангрона. По приказу Галана с планеты доставили еще нескольких искусственных людей, которых в дальнейшем вскроют и изучат наряду с первым образчиком. Над жуткими улыбающимися существами, разложенными на хирургических столах, толпились специализированные сервиторы, которые собирали и фиксировали каждую крупицу данных об их внутреннем строении. Вся информация затем передавалась в необъятный главный когитатор лаборатории, где под неусыпным наблюдением когорты смотрителей Механикума подвергалась доскональному анализу.

— Апотекарий, — один из коллег в белых доспехах протягивал Галану пергаментный свиток, еще теплый от пера сервитора, который его написал, — я подготовил сводку результатов самых последних исследований.

— Благодарю, Бир. — Сурлак быстро взглянул на свиток, мгновенно воспринимая информацию. Его тонкая бровь поползла вверх изогнутой аркой. Он поднял взгляд от свитка. — Ты уверен, что эти данные точны?

Бир кивнул:

— Мы повторили процедуру в точности с теми параметрами, которые ты указал в техзадании, затем девяносто шесть раз пересчитали результаты вычислений, чтобы удостовериться в их точности, и каждый раз получали одно и то же.

Галан снова посмотрел на свиток и еще раз прочел его. Остальная лаборатория для него как будто исчезла.

— Мы обнаружили закономерность, — рискнул прервать его размышления Бир. — Что это может означать?

— Еще не знаю. Что-нибудь. Или… — Сурлак заглянул в пустые глаза на рассеченных скальпелем лицах. — Все, что нужно.

15

Фоновый шум «Завоевателя» вновь захлестнул Магона, когда обратный путь вывел его на более оживленные палубы флагмана. Встреча с Лорке прошла не так, как рассчитывал центурион, — вопросов у Пожирателя Миров оставалось больше, чем ответов. Имеет ли легион неоспоримое право восстать против своего повелителя? Что скажет Император, и как отнесутся к этому в других легионах? И какова цель этого противостояния? Какой смысл сопротивляться Ангрону в его желании распространить Гвозди, если все усилия по их созданию могут не принести плодов?

— Приветствую, Несломленный центурион!

Магон вздрогнул, когда чей-то голос вырвал его из размышлений на многолюдном переходе к вспомогательным ангарам «Завоевателя». Он не видел лица говорившего, пока тот пробивался сквозь толпу, однако характерный запах антисептика сразу указал на личность воина.

— Апотекарий Сурлак, — приветствовал его Магон, пытаясь скрыть неприязнь за спокойным тоном. Из всех братьев никто столь фанатично не стремился увлечь легион в безумие вслед за примархом, как тот, кто прямо сейчас направлялся к центуриону. — Рад тебя видеть.

Галан Сурлак выступил из расходящейся перед ним толпы смертных членов экипажа и сервиторов. С ухмылкой на лице он остановился подле Магона:

— Я не знал, что ты вернулся на флагман.

— Нужно было переговорить с несколькими капитанами, — ответил центурион. — Обсудить текущую ситуацию и принять неотложные меры. В каком состоянии пребывает примарх? Изменилось ли что-либо за прошедшее время?

— Ты имеешь в виду — с того момента, когда твой лексиканий ввел его в псионическую кому? — усмехнулся Галан. — Как раз об этом я и хотел с тобой поговорить. — Он жестом пригласил Магона следовать за собой. — Идем, брат. Я думаю, тебе будет интересно.

— Я уже вдоволь насмотрелся на этих существ, — скривился центурион при виде расчлененного геннца на хирургическом столе. — И на живых, и на мертвых.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся Галан Сурлак.

В лаборатории царил холод. Даже за столь короткое время это место успело привести восемнадцатого капитана в мрачнейшее расположение духа. Хватило одного взгляда на Пожирателей Миров, с которыми он бился плечом к плечу и которые погибли у него на глазах, а теперь лежали на операционных столах, вскрытые и разрезанные сервиторами на куски, будто подопытные крысы, а не достойные воины легиона.

— Но я позвал тебя сюда не за этим.

Магон повернулся к Галану, стоявшему у стола с мертвым геннцем. От черепа гомункула отходили многочисленные провода, которые соединяли его с блоком когитаторов в дальней стене.

— Когда Кхарн впервые принес мне это существо, — Галан указал на геннца, — я решил, будто оно исключительно механическое. Итак, мы поступили с ним, как и с любым образцом захваченной технологии, — принялись изучать принципы его работы. В контролируемой среде, разумеется. Мы пропустили через тело электрический ток в попытке восстановить питание отдельных систем, и тут же выяснилось, что мы прервали некий сигнал. Отчасти псионический, отчасти электромагнитный.

— Думающие машины, — с отвращением произнес Магон.

Все многочисленные ветви человечества, даже фантасмагорические техножрецы Марса, в едином порыве пресекали любые попытки возродить ИИ — изуверский интеллект, который в давно минувшие века был повинен в немыслимых зверствах.

— Эти существа рождены технологией, верно. Однако ведет их нечто иное. Изучив сигнал, который передавали тела, а также их анатомию, мы пришли к выводу, что геннцы не просто автономные машины, которые притворяются живыми людьми. Ими, их мыслями и движениями удаленно руководит человеческий разум. Вероятно, что один разум может управлять сотнями, даже тысячами, — если команды не слишком сложны.

— Например, стоять толпой между нами и их городами, — сказал Магон.

— Именно, — кивнул с улыбкой Галан. — Вполне возможно, что население планеты, истинное население, составляет не больше тысячи душ, а все остальные миллионы — их марионетки. Воистину необычайно.

Центурион мысленно вернулся в кристальный купол, где космодесантники встретились с Уной, и припомнил причудливую синхронную манеру, в которой геннцы произносили свои елейные речи.

— Мерзость.

Галан фыркнул и сухо рассмеялся, качая головой:

— Неужели ты полагаешь, будто мы так сильно отличаемся от них? Оба наших вида выделили из человеческого рода и преобразили в нечто большее. Нас — гений Императора, а их — технические достижения. Наши виды — великолепное произведение научной мысли и силы воли, и все же ты порицаешь лишь один из них, капитан. Не считаешь ли ты мерзостью и себя?

Магон пребывал отнюдь не в том настроении, чтобы вступать с апотекарием в полемику.

— И какое все это имеет значение? — сказал он, скрещивая руки на груди. — Это ничего не меняет.

— Касательно приведения планеты к Согласию — нет, — признал Сурлак. — Однако для наших усилий по созданию рабочей копии Гвоздей это меняет все.

По спине центуриона пробежал холодок.

— Объясни.

— Труднейшее препятствие на нашем пути состоит не в сложности воссоздания механической части имплантатов. Технология ничем не отличается от той, что используется при изготовлении любого протеза или иной аугментации. На чем мы в действительности споткнулись, так это на принципах сопряжения имплантатов с живым мозгом. Здесь отсутствие шаблонов этой археотехнологии ощущается наиболее остро. Описание таких устройств содержалось в нескольких стандартных шаблонных конструкциях, но они считаются утерянными со времен Долгой Ночи, и большинство из них, боюсь, навсегда.

Галан взглянул на Магона:

— Кома примарха, это прискорбное событие, от которого и по сей день не в силах оправиться легион, дала мне беспрецедентный шанс изучить Гвозди Мясника и понять, как именно они расширяют возможности нашего повелителя.

Магон подобрался, услышав, что брат назвал недуг, насланный проклятыми имплантатами, расширением возможностей, но смолчал.

— Будто по наитию, я сопоставил данные, собранные с геннцев и Ангрона, и обнаружил, что во многих аспектах они перекликаются друг с другом. Мы полагаем, что технология, которую используют геннцы, основана на той же линии стандартных шаблонных конструкций, что и улучшения примарха. А значит, с помощью их наработок мы наконец-то сможем изготовить работоспособный прототип Гвоздей и впоследствии имплантировать его всему легиону.

— И ты собираешься использовать их, — медленно проговорил центурион, с ненавистью глядя на выпотрошенного андроида на столе, — использовать этих тварей, чтобы создать копию Гвоздей.

— Рабочую копию, — кивнул Галан, принимая инфопланшет из рук слуги и быстро его просматривая. — Все верно.

В голове Магона визжащим штормом пронеслись тысячи мыслей. Это все-таки произошло. Сурлак нашел способ воспроизвести Гвозди Мясника и обречь весь XII легион.

— Ты не способен его вылечить, — проговорил он с горечью. — Не так ли? Примарха. Иначе уже давно бы излечил. Все твои старания удалить эти клятые имплантаты, которые сводят его с ума, убивают его, — все они провалились.

— Имплантаты нельзя удалить, — спокойно ответил апотекарий. — Это убьет его наверняка.

— Ты потерпел неудачу, — продолжил центурион, — и теперь тебе только и остается, что заразить весь легион тем же безумием, что терзает отца.

Галан аккуратно положил инфопланшет и обратил все свое внимание на Магона:

— Если под этим ты подразумеваешь исполнение воли нашего генетического отца, сотворенного самим Императором и от имени Его распоряжающегося судьбой легиона, то да, ты прав.

Он подошел к центуриону на шаг ближе. Пар их дыхания смешался в ледяном воздухе.

— Сейчас идет война, а мы на ней солдаты. Солдаты подчиняются приказам командиров, несмотря ни на что. А те из нас, что отвергают свое предназначение, что из совершенно надуманного самомнения называют себя воителями, тем более должны неукоснительно следовать воле своего короля. Нашего короля. Я выполнил свой долг. Мы делаем, что он велит, Магон. Мы принимаем, что он нам дарует, и его дар для нас — Гвозди.

16

Ангрон резко вырывается из удушливого кошмара.

Он чувствует, как его голова раскачивается, хотя он не прикладывает к этому усилий. В горле клокочет рык, когда он узнает характерные остаточные эффекты мощных транквилизаторов из арсенала верховых. С каждым днем тело Ангрона все крепнет, и для погружения юноши в сон тюремщикам приходится постоянно увеличивать дозу опасных препаратов, прекращая лишь тогда, когда его сердце готово остановиться.

Вокруг него гулким эхом отдается ритмичный рокот. Ангрон хочет потянуться и стряхнуть онемение конечностей, но места для этого нет. В горячем влажном воздухе разливается отвратительный смрад. Глаза открыты, но едва ли могут что-либо разглядеть, кроме пульсирующего алого мрака. Только тогда он замечает, что стены вокруг него содрогаются в такт этому раскатистому эху.

Так бьется сердце. Юноша оказался внутри чего-то живого.

— Ангрон, — доносится откуда-то снизу слабый голос. Чья-то дрожащая рука отчаянно цепляется за его лодыжку. По голосу юноша узнает одного из обитателей пещер, где гладиаторы живут между схватками.

— Геке… — Он изо всех сил раздвигает склизкие трепещущие стенки вокруг себя, но снизу ему показываются лишь макушка и плечи другого гладиатора.

— Червь ынтыг, — говорит тот. — Они запихнули нас в треклятого ынтыга.

Ангрон слыхал о таком раньше. Деш’эанцы обожают накачивать рабов наркотиками и целиком скармливать колоссальным червям, обитающим в морях Нуцерии. У проснувшихся внутри желудка рабов есть считаные минуты, чтобы прорезать себе путь наружу, пока не закончился воздух, а все это время верховые будут хохотать, пьянствовать и делать ставки.

Оружия у них нет, а шкура ынтыга тверда как камень. С губ Ангрона срывается гневный крик, пока он царапает пальцами оболочку давящих стенок желудка, ища какое-нибудь слабое место или уплотнение, за которое можно ухватиться, чтобы выбраться. Температура внутри непреклонно растет, кислорода становится все меньше. Юноша задерживает дыхание так долго, как может, чтобы сберечь воздух Гексу.

Уцепиться не за что — ни застарелого рубца, чтобы разорвать, ни язвы, чтобы вонзить в нее пальцы. Ангрон глядит вниз. Геке уже почти теряет сознание. Остается лишь один выход.

Нужно карабкаться.

— Геке, хватайся за меня! — говорит он и подтягивает товарища за руки, чтобы тот смог обхватить его за пояс. — Держись крепко.

Гладиатор сцепляет руки за его спиной и изо всех сил старается удержаться, пока юноша тащит их обоих наружу. Ангрон извивается и рычит от напряжения, ползя вверх по пищеварительному тракту животного. Желудочный сок червя покрывает его с ног до головы, но юноша отрешается от нестерпимой боли, терзающей его плоть. Всю свою волю он сосредотачивает на продвижении вверх по извилистому тоннелю, сантиметр за сантиметром.

Не единожды Ангрон чувствует, как слабеют руки Гекса, едва не соскальзывая с пояса, но всякий раз вновь цепляются мертвой хваткой. Инстинкт самосохранения дает гладиатору новые силы, и все же их вряд ли хватит надолго.

Впереди мелькнул едва заметный светлый участок — тонкий ярко-красный просвет между жвалами зверя. Надежда на освобождение наполняет энергией мышцы юноши, не дает ему скользнуть обратно в темную утробу.

Гул крови в ушах почти заглушает сердцебиение прожорливого левиафана. Ангрон бросается вперед, скользит и загребает руками в поисках опоры, отказываясь уступать боли от кислоты, разъедающей его плоть. Еще немного, и свобода. Осталось совсем чуть-чуть.

Сквозь рвущуюся плоть и потоки чужеродной крови пробивается свет, когда Ангрон начинает медленно выворачивать монстру челюсти. Червь сопротивляется до хруста костей, смыкает челюсти на пальцах юноши, оттягивая их в обратную сторону, пока под давлением они не выскакивают из суставов. Но Ангрон не собирается сдаваться, и под рев восхищенной толпы неизменный фаворит гладиаторских игр вырывается из пасти воющей твари. Он жадно вдыхает полную грудь воздуха и падает на песок, как жертва кораблекрушения, прибитая к берегу. Следом за собой он вытаскивает Гекса. Червь извивается на земле в предсмертной агонии.

Ангрон переворачивает гладиатора на спину, но тот не шевелится. На его шее не прощупывается пульс. Юноша вытирает слизь и желудочную кислоту с губ товарища, прочищает дыхательные пути и начинает ритмично давить ему на грудь, чтобы побудить сердце вновь перекачивать кровь.

К ним откуда-то сверху соскальзывают змеиные глаза.

— Вот это да! Ангрон Тал’кр пытается оживить прославленного Гекса. Справится ли он? Сможет ли он вытащить его из пасти самой смерти? Поберегите слова — лучше выкладывайте монеты, друзья! Пока есть возможность, делайте ставки!

Юноша не желает вслушиваться в садистские насмешки верховых и не отвлекается на лай кровожадной толпы. Он не оставляет попыток вернуть мастера ножа к жизни: стимулирует сердце и вдыхает в легкие воздух — все, чтобы органы заработали вновь. Спиной Ангрон чувствует ползущий к шее холод, когда к нему приходит понимание, что жизнь покидает тело его брата. Краска отливает от лица Гекса, на губах проступают бледно-синие пятна необратимой смерти.

Ангрон оседает на горячую пыль посреди лужи свернувшейся крови и слизи, постепенно высыхающей в упругую серовато-розовую пленку. Он протягивает руку к лицу Гекса, чтобы смахнуть остатки грязи и опустить веки.

— Неудача! — чирикает верховой под радостные возгласы и брань, доносящиеся со зрительских рядов. — Ангрон не смог оттащить Гекса от края бездны. Не отведать больше его ножам свежей крови вам на потеху, мои дорогие друзья! Поздравляем победителей, а проигравшим пора раскошеливаться!

— Я не смог спасти его, — говорит Ангрон и со щелчками по очереди вправляет себе пальцы. Он смотрит на Эномая, старого гладиатора, который рвет ветхую тунику, чтобы перевязать юноше раны. — Я не смог спасти Гекса.

— Они и не хотели, чтобы ты его спас, — отвечает Эномай. — Наши жизни ничего не стоят в глазах верховых. Им нужно от нас только одно — рассмешить их дракой и порадовать глаз зрелищной смертью. Мы для них игрушки, и так будет всегда.

Ангрон останавливает руку своего наставника, обрабатывающего сочащийся ожог у него на груди. Даже столь тяжелые ранения к утру заживут в гладкие рубцы, хотя обычного человека такие раны почти всегда убивают. Ангрон сам не раз наносил их, поэтому знает точно.

Внимание Ангрона привлекает чей-то плач. Он вглядывается во мрак пещеры и замечает на земле дрожащего мальчика. На его теле розовеет еще свежее рабское клеймо.

— Это Йохура, — говорит Эномай. — Мальчик вчера впервые отведал горячей пыли — едва остался жив. И теперь он, как и все мы, страдает. Ему не сбежать от красных песков даже во сне.

Ангрон поднимается и идет к Йохуре, переступая через спящих на земле рабов. Ребенок трясется, свернувшись калачиком на полу. Кошмар держит крепко, и лоб его блестит от пота.

— Оставь его, — говорит Эномай, останавливаясь рядом. — Ему придется привыкнуть к страданиям, если он хочет остаться в мире живых.

Юноша медленно опускается на колени и кладет руку Йохуре на плечо. Все это он проделывает с осторожностью и мягкостью, поразительной для человека его размеров. Ангрон закрывает глаза, и на Тетиса волной накатывает боль этого ребенка: жар, острые клинки, крики, горячая кровь, заливающая глаза. Юноша слегка вздрагивает, и мальчик затихает, больше не вскрикивает, погружаясь в глубокий сон без сновидений.

Под изумленным взглядом Эномая Ангрон отводит руку.

— Что… — Старик смотрит то на умиротворенного Йохуру, то на Ангрона. — Что ты сделал?

— Я не знаю, — качает головой тот.

Захваченного воспоминанием Тетиса наполняет чувство глубочайшего благоговения.

— Что ты помнишь о себе, Ангрон? — спрашивает Эномай. — О чем твое самое первое воспоминание?

— О холоде.

— На горе?

Юноша хмурится:

— Нет, не о таком, как на горе. То был неестественный холод. Так холодит металл, а не камень. И голоса, потом свет, а потом… — Он обхватывает голову. — Не помню.

— Ты родился для иного места, — произносит Эномай. — Откуда бы ты ни пришел, какой бы путь тебя ни ждал, здесь ответов тебе не найти. И однажды эти пещеры и эти цепи больше не смогут удерживать нас, и тогда ты обретешь свободу и отправишься на поиски своей судьбы.

— Моя судьба — быть рядом с тобой, Эномай, — говорит Ангрон, — и с моими братьями и сестрами — жить на свободе, вдали от горячей пыли.

Седой ветеран улыбается:

— Тогда я не сомневаюсь, что мы будем свободны от горячей пыли.

Остальные рабы видели, как Ангрон помог Йохуре. Они неуверенно подбираются ближе. Сквозь страх и подозрение на их лицах робко проступает мольба, просьба причаститься к чуду. Ангрон замечает нечто незнакомое в их глазах, нечто, чего он раньше никогда не видел, — надежду.

Той ночью они ложатся спать непрерывной живой цепью, положив друг на друга руки, с Ангроном в самом конце. Тетис чувствует, как целые жизни, полные издевательств и пыток, сокрушительными валами обрушиваются на отца, пока тот принимает в себя боль своих братьев и сестер.

В сознании библиария отражается закаляющаяся в сталь воля его молодого отца, который глядит сейчас в свод пещеры, туда, где восседают жестокие хозяева, и кровавые слезы катятся по его щекам. Ангрон знает, что час расплаты близок, что вскоре он покинет эту пещеру и сбросит верховых с их золоченых помостов. Он вернет своим братьям и сестрам свободу, даже если для этого ему придется пролить целый океан крови.

Сегодня Ангрон отдает рабам все силы, что имеет. Пусть на короткое время, он дарует им отдых от мучений, целиком поглотивших их жизни. Настанет утро и принесет с собой горячую пыль, но до тех пор Ангрон будет страдать, чтобы его семья хоть ненадолго познала покой.

17

Откликнувшиеся на призыв легионеры вереницей прибывали на борт «Песьего клыка». Они прилетали на челноках и десантно-штурмовых кораблях. Нашлись и те, кто материализовались с громоподобными раскатами вспышек телепортации. Большинство облачились в простые балахоны, скрывая под тяжелыми капюшонами лица. Но немало воинов явились на собрание при полном параде, чтобы дать клятвы и выполнить свой долг.

Долг по спасению XII легиона.

На вызов Магона ответили центурионы, капитаны и младшие офицеры почти одной третьей рот Пожирателей Миров, собравшихся у Генны. Командир Несломленных связался лишь с теми, в чьей верности не сомневался, — с братьями, рожденными на Терре, чьим родным языком был готик, а не награкали, теми, кто в давние времена называли себя Псами Войны и не соблазнились силой, обещанной Гвоздями Мясника.

Как союзные вожди древних времен, командиры держали военный совет в отдаленном уголке звездолета предводителя Несломленных, где тот уже ждал их вместе с Астакосом и Ганноном. Центурион отослал Оронта на «Завоеватель», надзирать за поставкой припасов на «Песий клык». К своему великому огорчению, Магон хорошо знал брата, а поэтому не могло быть и речи, чтобы пригласить первого топора на совет или даже посвятить в сам факт его созыва.

— Я собрал всех вас здесь, — начал центурион, как только прибыл последний офицер, — не просто так. Забудем на время о званиях — голоса всех собравшихся в этом зале равны. Ни единая душа за пределами этих стен не узнает о том, что будет здесь сказано.

Магон внимательно оглядел Пожирателей Миров, заполнивших помещение:

— Я не буду тратить время понапрасну. С тех самых пор, как мы воссоединились с примархом, легион балансирует на краю пропасти. Неоднократно Ангрон требовал, чтобы каждый из нас подвергся внедрению Гвоздей Мясника — тех же имплантатов, которые беспрерывно истязают и отравляют его разум. На копирование технологии он не пожалел ни сил, ни времени, и все мы знали, что однажды это произойдет. И этот день настал.

По рядам командиров прошелся обеспокоенный ропот. Воины обменялись напряженными взглядами, в которых проглядывало недоверие.

— Откуда тебе это известно? — поинтересовался Каурагар, капитан 21-й роты.

Магон кивнул брату-центуриону и подал кому-то в толпе знак подойти.

— Представляю вам брата Бира, служителя апотекариона.

Из публики выступил апотекарий в белой броне и встал рядом с Магоном.

— Я видел все собственными глазами, — сказал Бир. — Галан Сурлак нашел ответ в существах, с которыми мы сражались на Девяносто три Пятнадцать. Он разгадал технологию андроидов Генны и обнаружил сходство с конструкцией имплантатов примарха — оба вида устройств создавались с помощью одной и той же стандартной шаблонной конструкции. На основе этого апотекарий намеревается воссоздать Гвозди Мясника и вживить их всему легиону.

— Это правда. Клянусь, я лично видел результаты трудов Галана Сурлака и слышал все из первых уст, — добавил Магон.

Многие годы Гвозди Мясника угрожающе маячили на горизонте, оставаясь лишь туманной перспективой. Теперь угроза стала реальностью, и эта новая реальность посеяла разлад в рядах Пожирателей Миров. Над толпой поднялся хор рассерженных голосов.

— Если мы все вместе откажемся принять Гвозди, что владыка Ангрон сможет сделать? — спросил кто-то из центурионов.

— Нам нельзя сидеть сложа руки, — сказал другой. — Сурлака нужно остановить.

— Любой ценой, — подтвердил третий. — Если для этого придется зачистить «Завоеватель» и отключить реактор, превратив флагман в пустотную темницу для Ангрона, да будет так.

— А кто ты такой, чтобы решать за примарха? — подал голос Госс из Восемьдесят пятой. — Ангрон — плоть от плоти Императора, его создателя. С чего ты взял, что ты мудрее нашего генетического отца?

— Я не намерен решать этот вопрос единолично. — Магон поднял руки, призывая собравшихся к тишине. — Мы примем общее решение. И оно необходимо прямо сейчас, пока еще есть время.

Добившись общего внимания, он продолжил:

— Если вы желаете знать мое мнение, то я не премину его высказать. Легион должен отказаться от Гвоздей Мясника. Своеволие примарха, отсчеты, казни наших воинов — мы должны покончить с этим раз и навсегда. Эксперименты Галана нужно прекратить, а Ангрона — вверить Императору, ибо, если кто из ныне живущих и может избавить нашего повелителя от Гвоздей, то только Он. Я говорил с Лорке и заручился его поддержкой.

— Ты отправился на борт «Завоевателя», чтобы пробудить Первого, и никто не заметил? — удивился Госс. — Где он сейчас? Почему его нет здесь с нами?

— Его присутствие привлекло бы слишком много внимания, — ответил Магон. — Сбор трети командования легиона — и так большой риск. Доставка Первого с «Завоевателя» на «Песий клык» обратила бы на себя взгляды, которых нам лучше избегать.

— А что Кхарн? — спросил Каурагар.

— Кхарн — наш брат, — сказал Магон. — Величайший из нас. Если мы поможем ему увидеть правду, увидеть нож у горла нашего легиона, капитан, несомненно, воспротивится Гвоздям вместе с нами.

— Ты задумал мятеж, — заметил Госс. — Заговор, чтобы свергнуть примарха. Допустим, такое вообще возможно, допустим, мы победим, и что, ты думаешь, произойдет тогда? Император будет безучастно смотреть, как мы бросаем Ангрона к Его ногам?

— Император создал Ангрона, — заговорил Бир, — и не может не знать, как страдает его сын. Мы должны объяснить Ему, на что нам приходится идти. Может, Он даже вышлет нам помощь, если мы отправим корабль…

— Нет, — твердо покачал головой центурион Восемнадцатой. — Ангрон — наш примарх, и мы должны разрешить эту ситуацию внутри легиона. Мы не имеем права взвалить этот долг на кого-то другого. Нельзя, чтобы Император и его кустодии выполняли за нас нашу работу. Мы сами приведем Ангрона к Повелителю Человечества.

— А если ты ошибаешься, и Император отреагирует иначе? Что, если Он сочтет, что легиону не должно восставать против своего повелителя, безумен тот или нет?

— Тогда я предстану перед Его судом, — ответил Магон. — И приму смерть как верный сын, с открытыми глазами и несломленным разумом.

— Я родился на Тронном мире, — впервые с начала собрания заговорил Астакос. — Как и все вы, я ступал по земле под Его знаменами, сражался от Его имени, едва научился ходить. Мы убивали всех, на кого Он указывал, включая тех, кто ранее шел за Ним. Мы свергали тиранов, безумцев и злодеев, ибо им не было места в задуманном Им Империуме. Нас всех объединяет общая мечта о грядущем. Если мы видим, что будущее, которое готовит для нас Ангрон, губительно для легиона, нам должно самим взять в руки свою судьбу.

Речь знаменосца сплотила собравшихся Пожирателей Миров. Центурионы кивали и почтительно склоняли головы в ответ.

— Значит, решено, — сказал Магон. — Будем действовать и спасем легион.

— Что именно ты предлагаешь? — спросил Госс.

— Во-первых, прототип, созданный Галаном, нужно уничтожить, как и знания, которые привели к его созданию.

— Я готов. — Вперед выступил Ганнон, его обычно приветливое лицо посуровело. — Скажи мне, что нужно сломать, и я это сделаю.

— Останови Галана и уничтожь его труды, — велел Магон.

Он окинул воинов взглядом.

— Те, кто воспротивятся нам, слепы, одурманены мощью примарха и его расположением. Но все же они наши братья, и мы стараемся ради их блага тоже. Наше предприятие не должно обернуться междоусобным истреблением. И без того наши руки запятнаны братской кровью.

По нагрудникам громыхнули кулаки. Пожиратели Миров дали друг другу клятву вместе противостоять тому будущему, в котором Гвозди Мясника поработят разум братьев. В груди Магона разлилось чувство гордости. Впереди ждал темный тернистый путь, но центурион был готов пойти на все, лишь бы спасти легион.

— Ангрон все еще спит. — Он взглянул на Бира, который кивнул в подтверждение его слов. — Когда примарх проснется, он будет уже на Терре пред Императором, который исцелит его истерзанный разум, — заверил Магон. — А великое открытие Галана так и останется для легиона тайной, ибо и прототип Гвоздей Мясника, и знания, как воссоздать их, станут пеплом.

18

Тетис снова глядит на арену — «горячую пыль» — глазами Ангрона. Снова ямы, снова рев толпы, снова к языку липнет привкус крови, столь густой, что вытесняет все прочие ощущения.

В воспоминании примарх сражается спиной к спине с Эномаем против орды зверолюдей. Козлоголовые мутанты изрыгают ругательства и проклятия, топчут песок потрескавшимися копытами вместо ног. Ангрон и его наставник остаются последними из двух десятков гладиаторов, кто вышли в тот день из пещер на арену.

Видение в сознании Тетиса вздрагивает. Во внезапно загустевшем времени топор Ангрона чудовищно медленно вскрывает незащищенную глотку завывающей бестии. Затем время вновь перескакивает вперед. Все зверолюди мертвы, а юноша и старик, окровавленные и вымотанные, выходят из схватки победителями.

— Не волнуйтесь, друзья! — Над раскаленным полем битвы с жужжанием воспаряют «змеиные глаза» и кружат вокруг гладиаторов. — Это еще не конец сегодняшних игр. Ангрон Непобедимый и Эномай, Медведь из Улл-Хаима, пережили встречу с гадкими смертоносными бестиями из южных джунглей. Они, как и вы, друзья мои, заслужили нечто особенное — уникальное зрелище, чтобы пощекотать вам нервы и подстегнуть азарт. Вы запомните его надолго.

Широкие врата арены распахиваются. В проеме показываются несколько закованных в цепи рабов, которые выволакивают на песок два измятых железных контейнера. Ангрон напрягает слух и за гомоном зрителей улавливает сипение частого дыхания и низкий рык, доносящиеся из клеток.

— Еще звери? — спрашивает он.

— Нет, — отвечает Эномай, не сводя глаз с клеток. — Нечто гораздо хуже.

— Дамы и господа, простолюдины и патриции, — выкрикивают «змеиные глаза», когда врата арены раскрываются, чтобы выпустить с арены охваченных ужасом рабов. — Представляю вам Ыркониса и Туригидона из Кадэры.

Толпа взрывается восторженными криками. Ангрон видит, как амфитеатр вокруг него колыхается волнами, когда зрители начинают скакать от нетерпения. Створки закрываются, и из клеток выбираются огромные неповоротливые существа.

Оба гладиатора — гиганты-недолюди, не уступающие Ангрону телосложением. Они облачены в плохо прилаженные доспехи из прочного черного железа, которые щетинятся шипами, увешанными выделанной человеческой кожей, и позвякивают цепями с голыми черепами на крюках. Один гладиатор вооружен парой моторизированных топоров чудовищных размеров, по одному в каждой руке, а другой — шипастым кистенем, прикованным к левой руке длинным отрезком массивной цепи.

Шлемы недолюдей венчают «воздаятели» — пара заточенных железных рогов. Главным образом по этой метке, а не по иным признакам, Ангрон понимает, что эти воины ступили на путь берсеркера слишком давно и больше не хотят ничего, кроме крови. Свирепость и жажда насилия не позволяют держать меченых «воздаятелями» вместе с остальными рабами, иначе общие пещеры стали бы огромной могилой. Вне арены таких воинов приковывают цепями в темных клетках, вдали от теплой крови, способной ненадолго унять их жажду.

На арене же берсеркеры не испытывают недостатка в кровопролитии. Они сражаются только в боях всех против всех.

Ангрон замечает стальные кабели, ниспадающие из-под их шлемов на плечи, — металлические косицы усилителей агрессии, называемые Гвоздями Мясника. Ходят слухи, что имплантаты вычищают из разума все чувства, кроме гнева, и терзают носителя за каждую мысль не об убийстве.

Юноша пересчитывает черепа, украшающие мятые доспехи гладиаторов.

— Кадэрцы, — говорит он Эномаю. — Помню, ты рассказывал мне, как эти двое перебили сотню гладиаторов, и что груды тел поднимались так высоко, что этой парочке пришлось буквально прорубать себе путь к выходу из горячей пыли.

— Те, кому насильно вживляют Гвозди, — кивает Эномай, — превращаются в устрашающих чудовищ. Воин, который хочет жить, обречен в схватке против того, кому все равно, выживет он или нет. — Он наклоняется ближе. — И хорошо запомни, Ангрон, каждый воин хочет жить.

Старый гладиатор шагает в сторону кадэрцев и плашмя ударяет клинком по щиту.

— Желаю тебе удачи в грядущем бою и покоя в небытии.

Кадэрцы, эти рогатые берсеркеры, не произносят ни слова, лишь трясутся и вздрагивают от спазмов, когда имплантаты иглами впиваются им в мозги. С ревом, от которого на миг затихает даже публика, они срываются с места.

Воспоминание о битве с кадэрцами расплывается и ускользает, но Тетису передаются все ощущения его отца в тот день. Детали мелькают, как будто всплывая на поверхность черной воды, прежде чем снова погрузиться на дно.

Библиарий задыхается от пронзительной боли, увидев, что кадэрец хлестнул бок Ангрона своим кистенем, и цепенеет от ужаса, глядя, с каким трудом Эномай выживает в этом бою. И тогда Тетису открывается нечто, чего он никогда раньше не замечал за отцом.

На его глазах примарх слаженно бьется вместе с соратником — оба воина согласовывают выпады и замахи и отбивают предназначенные друг другу смертельные удары, совершенно позабыв о себе. Ангрон сражается не в одиночку, как обычно поступает рядом с сыновьями. Впервые в жизни Тетис чувствует в отце дух товарищества.

Бой длится семнадцать минут. Семнадцать жестоких, отчаянных минут, полных крови и яростных криков. Тетис потерял счет мгновениям, когда исход схватки повисал на волоске и каждая секунда могла решить исход против Ангрона и Эномая. Врагов, подобных кадэрцам, Ангрон еще не встречал — быстрые и сильные, лишенные какого бы то ни было разума, помимо натянутых до предела звериных инстинктов. Но недаром его прозвали Непобедимым, и через семнадцать минут, когда голова последнего кадэрца слетает с плеч от его топора, генетический отец Тетиса вновь подтверждает свое прозвание.

Ангрон помогает Эномаю встать. Ветеран рычит от боли в раненой ноге, но все равно стоит. Зрители надсаживают глотки, скандируя их имена, восхищенные столь ярким представлением. Весьма редко кому-либо на горячем песке удается одолеть даже одного из кадэрцев, поэтому смерть сразу двоих становится воистину незабываемым зрелищем.

— И все же, — вновь заговорили гудящие дроны, — народонаселению Деш’эа хочется большего. Вы двое — превосходные воины, любимцы толпы. Что скажете, друзья мои? Не узнать ли нам, кто из них выйдет победителем из схватки на смерть?

Народ Деш’эа согласно ревет. Крови десятков людей и мутантов оказалось недостаточно, как и смертей двоих кадэрцев. Они жаждут больше крови. И пролить ее должны Ангрон с Эномаем.

— Нет.

Одним-единственным словом, разнесшимся от гладиаторской ямы до самых отдаленных углов амфитеатра, Ангрон заставляет людей замолчать. Эномай поворачивается к юноше, которого растил как собственного сына и который прямо сейчас бросает вызов верховым.

— Нет? — язвительно переспрашивают «змеиные глаза», роясь вокруг строптивого гладиатора с раздраженным клекотом. — Ты не в том положении, чтобы отказывать, Ангрон Тал’кр. Дерись сейчас же и убей его как можно зрелищнее, и мы простим тебе неповиновение, но только в этот раз.

— Я не буду с ним драться, — отвечает юноша и взмахивает топором, от которого «змеиные глаза» бросаются врассыпную. Он указывает оружием вверх, на золоченые балконы на самой вершине амфитеатра. — Если вам так хочется напоить людей кровью, спускайтесь сюда и предстаньте передо мной. Или тонкокожим верховым недостает мужества?

— Ангрон, — пытается предостеречь его Эномай.

— Нет! — рычит тот. — Довольно! Всю жизнь мы только и делаем, что убиваем для них. Для тех, кто отнял у нас все. Я не позволю им отнять у меня и наставника.

Эномай смотрит на Ангрона, и его изрезанное шрамами лицо лучится гордостью. Старый воин широко раскидывает руки и поворачивается туда, откуда глядят их хозяева.

— Спускайтесь же, сражайтесь с нами! — Он швыряет оружие на землю. — Мы готовы сражаться безоружными, если так вам легче собрать в кулак ту труху, что осталась от вашего мужества.

По толпе прокатываются смешки. Еще никто и никогда не слышал, чтобы рабы-гладиаторы смели огрызаться и оскорблять верховых. Солдаты, стоящие через равные промежутки вокруг арены, крепче стискивают оружие. Их взгляды, как и взгляды всех собравшихся, устремлены на правителей Нуцерии и «змеиные глаза», через которые они вещают.

— Наглое отребье, — визжат машины, — как вы смеете даже думать, будто благородные правители хоть на шаг подойдут к вам, грязным рабам? Вздор!

«Змеиные глаза» подлетают еще ближе к земле, испуская корпусами трескучие электрические разряды.

— Вы псы, рожденные, чтобы умирать за своих господ. Ваши жизни ничего не стоят и никогда не стоили. Псы! — повторяют они. — А если пес отказывается поджимать хвост перед хозяином, его перевоспитывают.

На амфитеатр опускается тишина. Ангрон сам не замечает, как его взгляд падает на отрубленную им самим голову кадэрца и поблескивающие на черепе имплантаты.

— Славный народ Деш’эа, как же нам поступить?

Единственное слово, скандируемое на певучем языке Нуцерии, возносится над ареной. Это слово хорошо знакомо Тетису, и оно сковывает холодом самую его душу.

— Гвоз-ди! — кричит толпа. — Гвоз-ди! Гвоз-ди! Гвоз-ди!

19

Оказавшись у дверей лаборатории Галана Сурлака, скрытой в самом сердце «Завоевателя», Ганнон поднятым кулаком дал сигнал остановиться идущему за ним брату.

Не желая рисковать, двое диверсантов пешком добрались по обшивке звездолета к запасному техническому люку, через который и проникли на борт флагмана Пожирателей Миров. Внутри они сбросили доспехи и прокрались выученным заранее извилистым маршрутом, благодаря которому добрались до цели никем не замеченными.

Дверь в лабораторию грозно возвышалась над Ганноном. Он оглянулся на брата и коротко кивнул. Пожиратель Миров в красной броне технодесантника, прошедшего обучение в Механикуме, передал импульсный сигнал другому легионеру, который ждал в главном отсеке корабельного генераториума. Через несколько секунд энергоснабжение всей палубы прекратилось, и лаборатория погрузилась во тьму.

С глухим лязгом магнитный замок, удерживающий дверь закрытой, разомкнулся. Не теряя времени, Пожиратели Миров выскочили из коридора и с силой вогнали ломы в прорезь между створками. На все у легионеров имелось лишь пятнадцать секунд, после чего подачу энергии должны были возобновить за счет резервных источников. Рыча от напряжения, Ганнон с технодесантником развел нерабочие створки достаточно широко, чтобы хватило места заскочить внутрь.

В лаборатории легионеры налетели на адепта Механикума, который отпрянул от них, что-то вереща на двоичном канте. Шум оборвался, когда Ганнон всадил ему нож в хребет.

Пожиратели Миров разделились и двинулись вперед по разным сторонам зала. Мимо проскальзывали железные плиты, занятые вскрытыми телами геннцев и их собственных братьев, но легионеры не позволяли себе отвлекаться на это кошмарное зрелище — оба целенаправленно искали главные когитаторы, где могли храниться результаты исследований Галана Сурлака, или любой рабочий прототип Гвоздей Мясника.

Ганнон остановился у ряда установленных в стене стазис-платформ, работавших от автономного источника энергии. Там, в ледяном сиянии стазисного поля, парили опытные образцы Гвоздей Мясника, которые Галан Сурлак собрал за все время исследований. Каждый контейнер был отмечен красным крестом, а рядом висел отчет с подробными списками причин неудачи. Отличался от других лишь один, последний: он заключал в себе переплетенные серебристые кабели с подчерепными контактами, которые больше всего напоминали имплантаты примарха.

Керамитовый палец тихо защелкал, когда Ганнон начал вводить команду деактивации. Защитный кристальный кожух вокруг стазис-поля развернулся, и воин потянулся к имплантату.

Все это заняло ровно пятнадцать секунд, после чего включились вторичные генераторы. Со звоном зажглись запасные люмены, осветив огромную лабораторию тусклым светом, и на стену упали три длинные перекрученные тени.

Боковым зрением Ганнон заметил, как технодесантник за его спиной рухнул на пол и забился в конвульсиях. В следующий миг диверсант охнул, почувствовав короткий болезненный укол в шею.

— Здравствуй, димакурий, — сказал Галан Сурлак.

Ганнон развернулся к апотекарию, но помещение продолжило кружиться в глазах, хотя сам легионер остановился. Нащупав на шее дротик, Ганнон выдернул его и поднес к глазам. Взгляд отказывался фокусироваться, и космодесантник грузно упал на колени.

— Мощная вещь, не так ли? — продолжил Галан. — Этим чудесным раствором поделился со мной Фабий из Третьего во время нашей последней встречи. Он, бесспорно, весьма утомительное и жалкое существо, но алхимических знаний ему не занимать.

Галан присел на корточки подле Ганнона, чтобы рассмотреть разбегающиеся по лицу легионера крошечные сети черных прожилок.

— Твои сердца уже начали растворяться, поэтому говори, зачем пришел сюда, и поскорее.

Ганнон промолчал, сдержав кашель, когда на губах выступила черная пена, и с трудом заставил себя подняться на ноги.

— Хм… остаешься верным братом до самого конца, — склонил Галан голову. — Ну, по крайней мере, верным своему центуриону. Что Магон наговорил тебе? — Апотекарий вздохнул. — Я надеялся, что, если он узрит результат моих изысканий, до чего-то в этом роде не дойдет. Что он поймет, сколь безрассудны его поступки.

У Ганнона вновь подогнулись ноги. Галан вытянул руку и удержал димакурия на ногах. С хриплым вздохом тот вытащил из-за пояса боевой нож, но клинок выскользнул из непослушных пальцев и зазвенел по настилу. Сурлак устало хмыкнул.

— Ты так и не понял, на краю какого великого открытия мы сейчас находимся, да? Чего ты желаешь добиться, убив меня и уничтожив мои труды? Что Ангрон передумает? — Галан убрал руку, и димакурий упал на четвереньки.

— Я столько всего узнал, пока пытался воссоздать Гвозди Мясника. — Апотекарий медленно ходил кругами вокруг слабеющего на глазах брата. — И не только о примархе, но и о нас. Все легионеры без исключения, и ты, Ганнон, и даже я — неоконченная мозаика, но не потому, что нам не хватает фрагментов, о нет, а потому, что в нас их слишком много. Мы отправились к звездам, чтобы вести завоевания, чтобы вычистить Галактику от врагов Империума Человека, но вместе с собой понесли груз остатков человечности, который не дает нам развернуться в полную силу. Сомнения, совесть, желание выжить, пересиливающее желание убивать. Подобные чувства не помогают нам в завоеваниях — наоборот, мешают.

Он улыбнулся:

— Гвозди избавят нас от всех подобных помех. Докучливые остатки людского мягкосердечия будут изничтожены, и их место займет чистая ярость. Ярость, которая завоюет Галактику.

Ганнон потянулся к апотекарию, но руки его схватили лишь воздух, и воин растянулся на палубе.

— Брось, Ганнон, — покачал головой Сурлак. — Тебя можно сравнить с затупившимся клинком, который в своем невежестве сопротивляется точильному камню, могущему сделать его острым, сверкающим… совершенным. Вот чего Фабий вместе со своими напыщенными родичами никогда не поймет. Совершенство не есть состояние тела или даже ума. Совершенство — состояние, доступное лишь душе, а в ярости, мой недальновидный братец, заключено истинное совершенство. Разумеется, тебе не суждено познать его, но наш легион, все наши братья, изопьют из источника совершенства сполна.

После очередной попытки встать Ганнон не свалился с ног лишь благодаря Галану, который подхватил его в последний момент и мягко опустил на пол. Апотекарий навис над легионером, с интересом наблюдая за сетью чернеющих сосудов, оплетающей лицо воина.

— Яд убьет тебя, будь покоен, — посулил он. — Но мне интересно… — Одна из механических рук хирургеона выдвинулась из-за плеча — венчавшее ее алмазное сверло с визгом пробудилось к жизни. — Мне интересно, достанет ли тебе еще сил выплатить болью тот долг, который причитается за столь наглое предательство. — Бур опустился к лицу Ганнона. — Что сказал бы примарх, будь он здесь? Я вполне уверен, он решил бы, что достанет.

— Тебя остановят! — прорычал Ганнон. — Будущее, что ты заготовил для нас, никогда не наступит — мы не позволим.

— Ты ошибаешься, родич, — улыбнулся Галан, медленно погружая сверло в глаз брата. — Это будущее пожрет вас без остатка.

20

Магон окинул взглядом многочисленные ряды легионеров, выстроившихся в Зале побед. Командирам и чемпионам всех рот поступил срочный вызов на борт «Завоевателя». На сбор отправился, оставив Астакоса командовать «Песьим клыком», и центурион Несломленных. На флагмане он встретился с Оронтом, по его приказу уже прибывшим на звездолет.

Внутреннее напряжение сковало позвоночник Магона и привело мысли в смятение. Ганнон не давал о себе знать с тех пор, как центурион отправил его в лабораторию Галана. Неужели цель собрания — объявить новость об уничтожении прототипа Гвоздей Мясника? Кто его созвал? Пробудился ли примарх?

Вдруг все командиры разом повернулись в одну сторону: створки с лязгом разъехались, и в зал с лучезарной улыбкой вошел Галан Сурлак. Сердце Магона замерло. Судя по выражению лица апотекария и бронированному стазис-контейнеру, который нес сервитор, следовавший за ним по пятам, попытка уничтожить имплантаты провалилась, а Ганнон погиб. Рука центуриона сама опустилась к рукояти топора. Вопреки всем стараниям, открытого противостояния не избежать.

— Братья, — начал Галан Сурлак, — благодарю всех вас, что так быстро откликнулись на мой зов и прибыли на флагман. — Апотекарий прошелся между рядами Пожирателей Миров, ступил на помост и повернулся лицом к своим родичам. — Последняя кампания, война по возвращению имперского Согласия на Девяносто три Пятнадцать, дается нам крайне тяжело и с большими потерями. Погибло много братьев, а узы верности вот- вот разорвутся.

Галан огляделся. Уголки его губ едва заметно растянулись, когда он встретился взглядом с Магоном.

— Наш примарх лежит в коме, легион пребывает во тьме, а наше будущее туманно. Все мы как никогда нуждаемся в единстве, в надежном пути к процветанию нашего легиона. Сегодня, спустя годы поисков, я дарую вам этот путь. Я дарую вам единство.

Апотекарий кивнул, и стоящий рядом сервитор отключил замки на кожухе стазис-контейнера, под которым собравшимся легионерам явился пучок серебристых кабелей и электропроводов, висящих в энергетическом поле.

— Узри, легион! — объявил Галан. — Гвозди Мясника. Стабильная копия усовершенствований нашего примарха наконец-то готова.

На Зал побед опустилась ошеломленная тишина, прерываемая все нарастающими шепотками Пожирателей Миров, когда они осознали, сколь великое открытие совершил апотекарий. То, что считалось лишь мечтой, желанием, которое, возможно, никогда не исполнится, вдруг стало реальностью. С этого момента XII легион уже не будет прежним.

— Остается лишь один вопрос, — продолжал Галан. — Кто первым примет мой дар?

Магон быстро переглянулся со своими единомышленниками, которые стояли поблизости. Их руки сомкнулись на рукоятках оружия. Оронт с тревогой посмотрел на центуриона. Если они хотят покончить со всем этим, действовать нужно прямо сейчас.

— Я приму.

Магон застыл. Он повернулся на голос. Из строя выступил Кхарн и остановился перед Галаном Сурлаком. Восьмой капитан обнажил голову и в упор посмотрел на апотекария стальным взглядом голубых глаз:

— Я приму, брат. Даруй мне Гвозди Мясника.