Английский детектив. Лучшее

ЯН ФЛЕМИНГ Осьминожка

— А знаешь что? — сказал майор Декстер Смайт, обращаясь к осьминогу. — Если мне повезет, у тебя сегодня будет настоящий пир.

Говорил он громко, и от его дыхания стекло маски запотело. Поставив ноги на песчаное дно рядом с коралловой глыбой, он выпрямился. Вода доходила ему до подмышек. Он снял маску, поплевал на нее, размазал слюну по стеклу, сполоснул водой и, натянув резиновый ремешок маски на голову, снова наклонился.

Из дыры в коралле за ним все так же внимательно наблюдал глаз, окруженный пятнистым коричневым мешком, только кончик небольшого щупальца несмело выдвинулся на пару дюймов из тени и медленно водил из стороны в сторону поднятыми вверх розовыми присосками. Декстер Смайт удовлетворенно улыбнулся. Уже два месяца он приручал осьминога, и, будь у него время, через месяц или два они стали бы настоящими друзьями. Но у него не было этого месяца. Может быть, стоит сегодня рискнуть, окунуться и протянуть к щупальцу руку вместо обычного куска сырого мяса на гарпуне? Обменяться рукопожатием, так сказать? «Нет, Осьминожка, — подумал он, — тебе пока еще нельзя доверять». Наверняка в ту же секунду из дыры выскользнут остальные щупальца и обхватят руку. Им достаточно затащить его под воду на каких-нибудь два фута, чтобы пробковый клапан маски автоматически закрылся, и тогда он задохнется в ней или утонет, если удастся ее сорвать. Возможно даже, он успеет ударить гарпуном, но этим Осьминожку не убьешь. Нет. Может, позже, днем. Это будет похоже на русскую рулетку, и шансы такие же: пять к одному. А что, вот быстрый и эксцентричный способ выпутаться из неприятностей! Но не сейчас. Нужно еще решить один любопытный вопрос. К тому же он обещал милейшему профессору Бенгри из института… Декстер Смайт неторопливо поплыл к рифу, глаза его высматривали только один контур: зловещие очертания притаившейся на дне клинообразной скорпены, или, как сказал бы Бенгри, scorpaena plumier.

Кавалер ордена Британской империи, майор (в отставке) Королевской морской пехоты Декстер Смайт сейчас был бледной тенью некогда бравого, находчивого офицера-красавца, покорителя женских сердец, особенно сердец молодых сотрудниц женской вспомогательной службы сухопутных войск, ВМС и армейской транспортной службы, которые обеспечивали работу коммуникационных линий и секретариата того отряда особого назначения, в котором он числился в конце своей служебной карьеры. Теперь ему было пятьдесят четыре, он облысел, и живот его некрасиво свисал над плавками «Джантзен». И он перенес два инфаркта, второй («второе предупреждение», как полушутя выразился его доктор Джимми Гривс, с которым он познакомился, когда, только приехав на Ямайку, отправился в «Клуб принца» играть в покер) случился всего месяц назад. Однако он, в элегантном костюме, скрывающем его варикозные вены, с животом, подтянутым специальным поясом-корсетом, спрятанным под безукоризненно чистым камербандом,[62] был все еще заметной фигурой на коктейлях и званых обедах, устраиваемых на северном побережье. И для его друзей и соседей было загадкой, почему он, в нарушение установленного его доктором правила «не более двух унций виски и десяти сигарет в день», продолжает курить как паровоз и каждый день ложится спать пьяным.

Истина заключалась в том, что Декстер Смайт достиг того рубежа, за которым появляется желание умереть. Причин у подобного состояния было много, но не таких уж сложных. Он крепко привязался к Ямайке, и червь тропической праздности постепенно изрешетил его до такого состояния, что, хоть внешне он напоминал целое, крепкое дерево, под полированной поверхностью лень, неспособность противиться собственным желаниям и слабостям, неизгладимое чувство вины за прошлые грехи и общее отвращение к собственной персоне превратили его некогда твердую древесину в труху. После того, как два года назад умерла Мэри, он никого не любил. Он даже не был уверен, что действительно любил ее, но знал, что не проходило и часа, чтобы его не охватывала тоска по ее любви и ее веселому, неряшливому, ворчливому и зачастую раздражающему присутствию. И хоть он ел их канапе и пил их мартини, майор Смайт не испытывал ничего, кроме презрения, к тем международным отбросам общества, с которыми он водил компанию на северном побережье. Он бы, возможно, смог сдружиться с более интересными людьми (аристократами, владеющими фермами в глубине острова, плантаторами, живущими на берегу, интеллектуалами или политиками), но это потребовало бы постановки перед собой определенной цели, чему препятствовали его лень и душевная апатия, да и о том, чтобы бросить пить, разумеется, тоже не могло быть и речи. Майору Смайту было скучно. Он умирал от тоски. И если бы не одно обстоятельство, он бы давно уже проглотил пузырек барбитуратов, который без труда достал у местного врача. Страховочный трос, который удерживал его над пропастью, был тонок. Сильно пьющие люди обычно отличаются слишком яркими проявлениями своего темперамента. Пьяный сангвиник доходит чуть ли не до истерического веселья и ведет себя как идиот. Флегматик погружается в трясину угрюмого уныния. Холерик — пьяница-забияка, какими их изображают на карикатурах, и вынужден проводить большую часть жизни в тюрьме за избиение людей и порчу вещей. Ну а меланхолика охватывает жалость к себе и слезливая сентиментальность. Майор Смайт был меланхоликом, который жил в своем фантастическом мире птиц, насекомых и рыб, обитавших на пяти акрах его поместья с пляжем (которому он дал название «Волны», что весьма симптоматично) и на коралловом рифе. Больше всего он любил рыб. Он называл их «народ», и, поскольку рифовые рыбки держатся своей территории так же упорно, как большинство небольших птиц, он за два года успел прекрасно изучить их, «любил» и верил, что они любили его в ответ.

Любить они его, может, и не любили, но то, что узнавали его, — это точно, как обитатели зоопарка узнают смотрителей, потому что он каждый день в одно и то же время снабжал их пищей, обдирал водоросли, перемешивал песок и камни для рыб, питающихся на дне, разделывал морских ежей для маленьких хищников и приносил потроха для хищников побольше. И теперь, когда он медленно и тяжело плавал вдоль рифа и через туннели, ведущие в открытое море, его «народ» кружился возле него без страха в ожидании подачек. Рыбы сновали вокруг трезубого гарпуна, который для них был всего лишь щедрой ложкой, подплывали к самой маске, а некоторые бесстрашные драчливые дамочки даже легонько прикасались к его ступням и ногам.

Краем глаза майор Смайт замечал этот яркий «народец» и здоровался с ними про себя; «Доброе утро, Красотка Грегори», — так приветствовал он темно-синюю особу, усеянную голубыми пятнышками, хемихромису, которая была на удивление похожа на флакончик духов «Guerlain Dans La Nuit»; «Извини, милая, не сегодня», — бросал он трепещущей рыбе-бабочке с черными глазками на хвосте; говорил «Пора тебе худеть, малыш» сине-фиолетовой рыбе-попугаю, которая, наверно, весила добрых десять фунтов. Но сегодня у него было дело, и глаза его искали лишь одного представителя его «народа» — единственного его врага на рифе, единственного, кого он убивал при каждой встрече: скорпену.

Скорпены обитают во всех южных водах; к этому семейству относится и рыба-крылатка — главный компонент буйабеса, традиционного блюда марсельских рыбаков. Ее вест-индская разновидность достигает в длину всего двенадцати дюймов и весит около фунта. Без сомнения, это самая уродливая морская рыба, точно сама природа придала ей такой вид специально, чтобы предупредить об опасности того, кто приблизится к этой коричневато-серой в крапинку рыбе с большой шероховатой клинообразной головой. Из-под мясистых качающихся «бровей» злобно смотрят красные глазки, и благодаря окрасу и ломаному силуэту ее практически невозможно заметить на рифе. Несмотря на то что рыба эта не большая, ее густо усеянный зубами рот настолько широк, что может проглотить почти любую из некрупных рыб, обитающих на рифе, но главное ее оружие скрывается в вертикально стоящих спинных плавниках. Передние шипы при прикосновении действуют как иглы шприца; они питаются ядовитыми железами, содержащими достаточное количество дотоксина, чтобы убить человека при попадании в уязвимое место — в артерию, например, или в область сердца, или в пах. Эта рыба является единственной угрозой для тех, кто плавает у рифа, и намного более страшной, чем барракуда или акула, потому что, уверенная в своем камуфляже и оружии, она приходит в движение, только если приблизиться к ней вплотную или прикоснуться. Да и после этого она, двигая широкими, причудливо расцвеченными плавниками, отплывает всего на несколько футов, где либо устраивается на песке, становясь почти неотличимой от куска старого коралла, либо прячется между камнями и водорослями, где заметить ее невозможно. И майор Смайт намеревался загарпунить одну из них и отнести ее своему осьминогу, чтобы проверить, примет он подношение или же отвергнет, что позволит узнать, способен ли один из самых опасных морских хищников распознать смертоносность другого. Проглотит ли осьминог тело, оставив ядовитые шипы? Проглотит ли рыбу целиком? И если да, подействует ли на него яд? Ответы на эти вопросы ждал Бенгри в институте. И сегодня, поскольку существование майора Смайта в «Волнах» подходило к концу, он решил найти ответы, пусть даже ценой смерти любимого Осьминожки, чтобы оставить хоть какое-то воспоминание о своем теперь уже бессмысленном существовании в каком-нибудь пыльном углу института в морских биологических архивах.

Ибо всего каких-то пару часов назад и без того унылая жизнь майора Декстера Смайта изменилась в худшую сторону. Причем настолько худшую, что ему повезет, если через несколько недель (время, необходимое на то, чтобы телеграмма через резиденцию губернатора Ямайки и министерство по делам колоний попала в секретную службу, потом оказалась в Скотланд-Ярде и легла на стол прокурору; и на то, чтобы майора Смайта под полицейским конвоем переправили в Лондон) приговором ему станет пожизненное заключение.

И виновником всего этого был человек по фамилии Бонд, коммандер Джеймс Бонд, который в половину одиннадцатого приехал к нему на такси из Кингстона.

День начался как всегда. Майор Смайт, очнувшись от вызванного снотворным сна, проглотил пару таблеток панадола (состояние сердца не позволяло ему употреблять аспирин), принял душ, позавтракал в тени похожих на большие зонтики миндальных деревьев, потом около часа кормил остатками завтрака птиц. После этого он принял предписанную дозу антикоагулянта и таблеток от давления и оставшееся до второго завтрака время (он несколько месяцев назад передвинул его на полчаса раньше, на половину одиннадцатого) провел за «Дейли глинер». И только он смешал себе «напиток пьяниц» — бренди с имбирным элем, — как услышал шум подъехавшего автомобиля.

Луна, его домоправительница из местных цветных женщин, вышла в сад и объявила:

— К вам какой-то господин, майор.

— Как его зовут?

— Он не представляться, майор. Он просить передать вам, что он от губернатора.

Из одежды на майоре Смайте были только старые шорты цвета хаки и сандалии. Он сказал:

— Хорошо, Луна. Веди его в гостиную и скажи, что я сейчас буду.

И он прошел в свою спальню, надел белую рубашку с коротким рукавом, брюки и причесался перед зеркалом. От губернатора! Зачем это он им понадобился?

Едва войдя в гостиную и увидев высокого мужчину в темном тропическом костюме, стоящего у обращенного к морю большого окна, он каким-то шестым чувством понял, что новости не будут хорошими. Когда мужчина медленно развернулся и направил на него внимательные серо-голубые глаза, майор Смайт почувствовал, что дело, с которым к нему явился человек, будет иметь официальный характер, а когда на его радушную улыбку не последовало ответа, он перестал сомневаться, что дело это каким-то образом направлено против него. И тогда холодок пробежал по спине майора Смайта. «Они» каким-то образом разнюхали.

— Здравствуйте. Я Смайт. Насколько я понимаю, вы от губернатора. Как сэр Кеннет?

Как-то само собой стало понятно, что руку протягивать гостю не стоит. Мужчина сказал:

— Я с ним еще не встречался. Приехал всего пару дней назад. Почти все это время я был в разъездах по острову. Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд. Я из министерства обороны.

Майор Смайт вспомнил этот старый эвфемизм для секретной службы и приветливо произнес:

— А, старая фирма?

Вопрос был оставлен без ответа.

— Мы можем где-нибудь поговорить?

— Да где угодно. Здесь или в саду? Выпьете что-нибудь? — Майор Смайт погремел кубиками льда в стакане, который все еще держал в руке. — Ром с имбирным элем, местная отрава. Лично я предпочитаю чистый эль.

Ложь с привычной легкостью сорвалась с уст алкоголика.

— Нет, спасибо. Поговорим здесь. — Мужчина небрежно оперся о широкий подоконник из красного дерева.

Майор Смайт опустился на одно из «плантаторских» кресел, которые по его заказу скопировал со старинного образца местный мебельщик, и перекинул одну ногу через низкий подлокотник. Достал из гнезда на другом подлокотнике стакан, сделал глубокий глоток и, стараясь скрыть дрожь в руке, вернул стакан на место.

— Итак, — веселым тоном произнес он, глядя мужчине прямо в глаза, — чем могу быть полезен? Кто-то на северном побережье решил провернуть грязное дельце, и вам понадобилась помощь? Буду рад снова встать в упряжку. Давно это было, но я еще кое-что помню.

— Не возражаете, если я закурю? — Мужчина уже держал в руке портсигар. Небольшая плоская коробочка, рассчитанная на двадцать пять сигарет, была сделана из оружейной стали. Этот небольшой знак, указывающий на общую слабость, немного успокоил майора Смайта.

— Конечно, дружище, курите. — Достав зажигалку, он сделал движение, чтобы встать.

— Не нужно, спасибо, — Джеймс Бонд уже зажег сигарету. — Нет, это не имеет отношения к местным делам. Я хочу… Меня прислали, чтобы… попросить вас припомнить некоторые детали вашей работы на службу в конце войны. — Джеймс Бонд внимательно посмотрел на майора Смайта. — Если конкретнее, время, когда вы работали с Многоцелевым бюро.

Майор Смайт издал резкий, отрывистый смешок. Он так и знал. Он был полностью уверен, что этим все и обернется. Но когда об этом сказал человек из секретной службы, смех майора Смайта стал похож на крик раненого.

— О боже! Старое доброе МБ. Да, веселое было время. — Он снова засмеялся и почувствовал боль в горле, вызванную нарастающим давлением в груди.

Он сунул руку в карман брюк, высыпал на ладонь содержимое маленького пузырька и положил под язык белую таблетку. При этом он заметил, как напрягся мужчина, как внимательно он прищурился. Не бойся, дружище, это не яд. Он сказал:

— Вас ацидоз никогда не беспокоил? Нет? А меня он просто убивает, когда я иногда хвачу лишнего. Вот вчера вечером хотя бы, на вечеринке в клубе «Ямайка». — Он покачал головой. — Да уж, начинаешь понимать, что тебе уже далеко не двадцать пять. Ну да ладно. Давайте вернемся к МБ. Наверное, из наших там уже почти никого не осталось. — Он почувствовал, что боль в груди стала уползать в свое логово. — Что-то связанное с официальной историей бюро?

Джеймс Бонд посмотрел на горящий кончик сигареты.

— Не совсем.

— Я надеюсь, вы знаете, что это я написал почти всю главу о бюро для книги по военной истории? Но это было пятнадцать лет назад. Сомневаюсь, что сегодня я смогу что-то добавить.

— И о тирольской операции? В местечке под названием Обераурах, в миле к востоку от Китцбюхеля?

Одно из названий, не покидавшее его уже пятнадцать лет, заставило майора Смайта снова усмехнуться.

— Это было плевое дело. Никогда я еще не видел такой паники среди военных. Все эти важные гестаповские чины с их девицами, вдрызг пьяные… Документы, которые были нам нужны, сами принесли, и просить не надо было. Я думаю, они надеялись, что это им зачтется потом. Ну, мы их приветили, как положено, а потом отправили в лагерь под Мюнхеном. После этого я о них не слышал. Наверное, большинство из них повесили за военные преступления. Бумажки мы передали в штаб в Зальцбурге. А потом мы двинули дальше, углубились в долину Миттерзилль искать очередной тайник. — Майор Смайт сделал изрядный глоток из стакана и затянулся сигаретой. Потом посмотрел на Бонда. — Это, собственно, и вся история.

— Вы в то время были номером вторым. Командиром был американец, полковник. Кинг из армии Паттона.

— Верно. Прекрасный человек. Усы носил, хотя в Америке это не принято. В местных винах знал толк. Очень образованный парень.

— B рапорте об операции он написал, что передал все документы вам для предварительного ознакомления, поскольку в отряде вы были специалистом по Германии. И после этого вы вернули их обратно со своими замечаниями? — Джеймс Бонд помедлил. — Все до единого?

Майор Смайт как будто не заметил намека.

— Верно. В основном это были списки фамилий. Секретная информация контрразведки. Наши ребята в Зальцбурге были очень довольны. Еще бы, столько новых ниточек! Я думаю, оригиналы до сих пор хранятся в каком-нибудь архиве. Их использовали на Нюрнбергском процессе. Да, черт возьми, — по-приятельски воскликнул майор Смайт, охваченный воспоминаниями, — это были лучшие годы в моей жизни, когда мы с бойцами из МБ гоняли по всей стране. Вино, женщины, песни. Эх, что и говорить!

Тут майор Смайт говорил истинную правду. До 1945 года на войне он попадал во множество опасных и неприятных переделок. Когда в 1941 году формировались диверсионно-десантные отряды, он вызвался одним из первых и был переведен из Королевской морской пехоты в Штаб разработки совместных операций под начальством Маунтбэттена. Там, узнав, что он прекрасно говорит по-немецки (мать Смайта была родом из Гейдельберга), его определили в диверсионно-десантный отряд, проводивший операции за Ла-Маншем, на незавидную должность переводчика. Ему повезло, за два года этой опасной работы он не получил ни царапины и заработал военный орден Британской империи, которым на той войне мало кого награждали. А потом, в преддверии окончательного разгрома Германии, секретной службой и Штабом разработки совместных операций было создано Многоцелевое бюро. Майора Смайта временно произвели в подполковники, и ему была поставлена задача сформировать отряд, который после победы должен был заниматься поиском секретных хранилищ документов гестапо и абвера. Американское Управление стратегических служб узнало об этом нововведении и настояло на том, чтобы работа велась совместно с американскими частями, и в результате появился не один, а шесть отрядов, которые начали работать на территории Германии и Австрии в день подписания акта о капитуляции. Каждый состоял из двадцати человек, имел на вооружении легкий бронетранспортер, шесть джипов, радиостанцию и три грузовика. Отряды подчинялись англо-американскому штабу в составе Главного командования союзных сил, который снабжал их разведданными, полученными от армейской разведки, от Секретной разведывательной службы Великобритании и Управления стратегических служб США. Майор Смайт был вторым номером отряда «А», который бросили в австрийскую землю Тироль, где было множество мест, пригодных для обустройства тайников, а также пролегал путь в Италию, а возможно, и дальше в Европу. Было известно, что именно это место выбрали главным убежищем те люди, которых разыскивали силы МБ. И как майор Смайт только что сказал Бонду, в этом отряде у них была не жизнь, а песня. За все время им даже выстрелить ни разу не пришлось… Если не считать тех двух выстрелов майора Смайта.

Джеймс Бонд как бы между прочим произнес:

— Имя Ганс Оберхаузер вам о чем-нибудь говорит?

Майор Смайт нахмурился, пытаясь вспомнить.

— Нет, ничего.

Несмотря на тридцать градусов в тени, он задрожал.

— Я освежу вам память. В тот же день, когда вам были переданы для ознакомления документы, в гостинице «Тифенбруннер», где вы были расквартированы, вы расспрашивали насчет лучшего горного проводника в Китцбюхеле. Вас направили к Оберхаузеру. На следующий день вы попросили у командира однодневный отпуск и получили разрешение. Следующим утром, очень рано, вы отправились в шале Оберхаузера. Взяли его под арест и увезли на своем джипе. Это вам о чем-то говорит?

Фраза «освежу память» — сколько раз сам майор Смайт произносил ее, когда пытался загнать в ловушку какого-нибудь немецкого лгуна! Не спеши. Ты готовился к этому много лет. Майор Смайт в сомнении покачал головой.

— Нет, что-то не припоминаю.

— Мужчина с седеющими волосами и хромой ногой. Он немного говорил по-английски — работал лыжным инструктором до войны.

Майор Смайт посмотрел прямо в холодные голубые глаза.

— Извините, ничем не могу помочь.

Джеймс Бонд вынул из внутреннего кармана небольшой блокнот в синей кожаной обложке и стал листать страницы. Потом остановился и посмотрел на майора.

— Тогда вашим табельным оружием был «уэбли-скотт» с серийным номером восемь-девять-шесть-семь-три-шестьдесят два.

— Конечно, у меня был «уэбли». Крайне неудобная штука. Надеюсь, сейчас их заменили на что-нибудь похожее на «люгер» или «беретту». Но я вообще-то на номер никогда внимания не обращал.

— Номер правильный, можете не сомневаться, — сказал Джеймс Бонд. — У меня записаны даты, когда вам его выдали в штабе и когда вы его сдали. Вы расписались в журнале оба раза.

Майор Смайт пожал плечами.

— Значит, это был мой пистолет. Но… — в его тоне появилось раздражение, — я могу узнать, в чем цель этих расспросов?

Джеймс Бонд посмотрел на него почти удивленно. Потеплевшим голосом он произнес:

— Вы прекрасно знаете их цель, Смайт. — Немного подумав, он продолжил: — Вот что я вам скажу. Я сейчас выйду в сад минут на десять. Пока меня не будет, подумайте хорошенько. Потом позовете меня, — серьезно добавил он. — Я могу значительно упростить вам жизнь, если услышу рассказ из ваших уст. — Бонд подошел к двери в сад и обернулся. — Боюсь, что разговор с вами — всего лишь формальность. Видите ли, вчера в Кингстоне я поговорил с братьями Фу.

И он вышел на лужайку.

Майор Смайт почувствовал некоторое облегчение. Наконец-то эта битва умов, эта необходимость придумывать алиби и изворачиваться! Если Бонд добрался до братьев, хотя бы одного из них, они наверняка уже раскололись. Меньше всего они хотели проблем с правительством. Да и от последнего слитка осталось не больше шести дюймов.

Майор Смайт быстро встал с кресла, подошел к заполненному буфету и налил себе еще бренди и эля, почти поровну. Пока еще есть время, можно себя побаловать. В будущем подобных удовольствий, похоже, не предвидится. Он вернулся к креслу и закурил двадцатую сигарету за день. Взглянул на часы: половина двенадцатого. Если удастся отделаться от этого типа, у него еще останется уйма времени, которое можно посвятить своему «народу». Он сидел, пил и размышлял. Можно было растянуть рассказ, и можно было изложить все коротко. Можно вспомнить, какая тогда была погода и как пахли горные цветы и сосны, и можно было сразу перейти к делу. Последний вариант был ему больше по душе.

Там, в большой спальне гостиницы «Тифенбруннер», разложив на кровати кожаные папки и листы серой бумаги, он не искал в них что-то особенное, просто отбирал образцы и особое внимание уделял тем, на которых стояла красная пометка: «Höchst vertraulich».[63] Таких было немного, и в основном это были тайные донесения о высших чинах немецкого правительства, перехваченные шифровки союзников и информация о местоположении секретных складов. Поскольку последние являлись основной целью отряда «А», майор Смайт изучил их с особенным интересом: провиант, взрывчатка, оружие, шпионские донесения, личные дела сотрудников гестапо. Небывалый улов! В нижней части пакета лежал конверт, запечатанный сургучом, с надписью: «Вскрыть только при самых чрезвычайных обстоятельствах». В конверте находился один листок, без подписи и с несколькими словами, написанными красными чернилами. Вверху значилось: «VALUTA», а внизу: «WILDE KAISER. FRANZISKANER HALT 100 М. OSTLICH STEINHUGEL. WAFFENKIS-TEZWEI BAR 24 KG».[64] Дальше шел список измерений в сантиметрах. Майор Смайт развел руки, как рыбак, хвастающийся уловом. Слитки, должно быть, большие, в ширину его плеч, и примерно два на четыре дюйма в торце. А простой английский золотой соверен весом в восемнадцать каратов сейчас шел по два-три фунта стерлингов. Это же, черт возьми, состояние! Сорок-пятьдесят тысяч фунтов! А то и все сто! Не переставая думать о поразительной находке, он заставил себя принять спокойный вид на тот случай, если кто-нибудь войдет, быстро зажег спичку и поднес ее к бумаге и конверту. Потом растер пепел и спустил его в унитаз. После этого он достал крупномасштабную австрийскую карту района, и уже через секунду его палец отыскал Францисканер Хальт. Это место было помечено как заброшенная хижина альпинистов и располагалось на седловине, как раз под самым высоким из восточных пиков Кайзеровых гор, этого внушающего благоговейный ужас ряда гигантских каменных зубов, которые образовывали мрачный северный горизонт Китцбюхеля. А пирамидка из камней должна быть где-то здесь. Его палец остановился. И все это богатство находилось отсюда в каких-то десяти милях и пяти часах подъема по горе!

Началось все так, как и описал этот Бонд. Он подъехал к шале Оберхаузера в четыре утра, арестовал его и сказал его рыдающим родственникам, что забирает его в Мюнхен для допроса. Если выяснится, что проводник чист, он вернется домой через неделю. Если семья поднимет шум, этим они только навредят Оберхаузеру. Смайт отказался называть свое имя, и ему хватило ума предварительно прикрыть номера джипа. Через двадцать четыре часа отряд «А» уходит из города, и к тому времени, когда у военного правительства руки дойдут до Китцбюхеля, этот эпизод уже забудется, погрязнет в болоте неразберихи, которая всегда сопутствует приходу оккупационных войск.

Как только Оберхаузер более-менее справился со страхом, оказалось, что он довольно приятный человек, и, когда Смайт со знанием дела заговорил о горных лыжах и альпинизме, которыми он когда-то занимался до войны, отношения и вовсе наладились, чего и добивался Смайт. Дорога на Куфштайн лежала вдоль подножия Кайзеровых гор, и Смайт ехал медленно, время от времени с восхищением высказываясь о пиках, которые к этому времени уже были залиты розовым утренним светом. Наконец, под золотым пиком, как он его для себя назвал, Смайт съехал с дороги и затормозил. Повернувшись на своем сиденье, он искренним тоном произнес:

— Нравитесь вы мне, Оберхаузер. У нас так много общих интересов. Судя по вашим словам и по тому, каким человеком вы мне представляетесь, я не могу поверить, что вы имели дело с нацистами. Вот что мы сделаем: мы потратим день на то, чтобы подняться на Кайзер, а потом я отвезу вас обратно в Китцбюхель. Начальству своему я скажу, что в Мюнхене вас оправдали. — Он весело улыбнулся. — Что скажете, а?

Проводник едва не расплакался от благодарности. Но не положено ли ему какого-нибудь документа, где бы значилось, что он прошел проверку? Конечно, подписи майора Смайта будет вполне достаточно. После заключения договора Смайт отъехал в сторону, поставил джип в таком месте, где с дороги его не было видно, и они неспешно стали подниматься по напоенному сосновым ароматом склону горы.

Смайт был одет подходяще для скалолазания: на нем не было ничего лишнего, лишь легкая рубашка, шорты и пара превосходных американских десантных ботинок с резиновыми подошвами. Единственным его грузом был «уэбли-скотт», и Оберхаузер, понимая, что для своего спутника он все-таки был одним из врагов, тактично не предложил его спрятать под каким-нибудь приметным камнем. Оберхаузер был в парадном костюме и своих лучших туфлях, но это, похоже, совершенно не мешало ему. Он заверил майора Смайта, что в подъеме им не понадобятся ни веревки, ни крючья, и сказал, что прямо над ними есть небольшой домик, где они смогут отдохнуть. Назывался он Францисканер Хальт.

— В самом деле? — отозвался майор Смайт.

— Да. А под ним находится небольшой ледник. Очень красивый, но мы обойдем вокруг него, потому что там слишком много расселин.

— Действительно? — задумавшись, произнес майор Смайт.

Он посмотрел на затылок Оберхаузера, весь в каплях пота. В конце концов, он был всего лишь фрицем поганым, ну, или из той же порода. Одним больше, одним меньше, какая, в сущности, разница? Все устроить будет проще пареной репы. Единственное, что беспокоило майора Смайта, — как самому спустить все Добро с горы? Он решил, что как-нибудь поднимет золотые слитки на спину. В конце концов, он часть пути мог бы их тащить за собой на чем-нибудь, например, на сумке для патронов.

Подъем был долгим и утомительным, и, когда они наконец поднялись на вершину, солнце уже стояло в зените и припекало. Теперь под ногами у них были лишь камни и щебень, и, когда они, делая длинные зигзаги, шли по склону, из-под их ног вниз с грохотом катились булыжники. Склон делался все круче и круче, его серая угрюмая вершина зловеще темнела на голубом небе у них над головой. Они были до пояса раздеты, и пот, струясь по ногам, затекал им в обувь, но, несмотря на хромоту Оберхаузера, продвигались они достаточно быстро. Когда остановились у беспокойного горного ручья попить и помыться, Оберхаузер похвалил выносливость майора Смайта, на что тот, думая о чем-то своем, но все же осознавая, что говорит неправду, грубовато ответил, что английские солдаты все такие.

Сам подъем не был сложным. Майор Смайт догадался об этом заранее, потому что иначе было бы невозможно наверху построить хижину для альпинистов. В каменной поверхности склона были выбиты опоры для пальцев, и кое-где из щелей торчали крючья. Но на самых сложных участках он не смог бы самостоятельно отыскать путь, и он похвалил себя за то, что прихватил проводника.

Однажды рука Оберхаузера, которой он ощупывал камни в поисках опоры, сдвинула большой кусок скалы, за многие годы расшатанный снегом и ветром, и тот обрушился вниз по склону горы. Внезапно майор Смайт подумал о шуме.

— Здесь много людей? — спросил он, пока они провожали взглядом удаляющийся камень.

— Ни души, до самого Куфштайна, — ответил Оберхаузер. Он обвел рукой острые пики гор. — Здесь нет пастбищ, очень мало воды. Здесь бывают только альпинисты. А после того, как война началась… — Он не договорил.

Пока они обходили отливающий голубизной ледник, за которым их ждал последний подъем на седловину, майор внимательно осматривал расселины, замечая их ширину и глубину. Да, они подойдут. Прямо над ними, футов на сто выше, под защитой большого каменного выступа виднелись потрепанные непогодой деревянные стены хижины. Майор Смайт прикинул угол наклона склона. Да, стена была почти отвесной. Сейчас или позже? Он решил, что позже. Маршрут последнего перехода был ему не совсем понятен.

На весь подъем до хижины ушло ровно пять часов. Майор Смайт, сказав, что ему нужно облегчиться, пошел по карнизу скалы в восточном направлении, не обращая внимания на изумительные панорамы Австрии и Баварии, раскинувшиеся по обе стороны от него, возможно, на пятьдесят миль и теряющиеся вдалеке под раскаленной дымкой. Шаги он отсчитывал очень внимательно и ровно через сто двадцать увидел под ногами горку, сложенную из камней, возможно, в память о каком-то давно погибшем альпинисте. Однако майор Смайт, имея другие сведения, захотел ее немедленно разобрать, но вместо этого достал свой «уэбли-скотт», посмотрел сквозь дуло и крутанул барабан. Потом пошел обратно.

Здесь, наверху, на высоте больше тысячи футов, было холодно, поэтому Оберхаузер зашел в хижину и принялся разводить огонь. Увидев его, майор Смайт совладал с охватившим его волнением и сказал веселым голосом:

— Оберхаузер, хватит прятаться, выходите. Покажите мне самые красивые виды.

— Конечно, майор.

Оберхаузер вышел за ним из хижины, запустил руку в глубокий карман брюк и вытащил бумажный сверток. Когда он раскрыл его, оказалось, что внутри лежит твердый сморщенный кусок мяса. Проводник предложил его майору.

— Мы называем это «солдат», — смущенно произнес он. — Это копченое мясо. Твердоватое, конечно, но вкусное. — Он улыбнулся и добавил: — Такое же мясо едят в фильмах про Дикий Запад. Как оно называется?

— Пеммикан, — ответил майор. А потом — и это впоследствии часто наполняло его отвращением к самому себе — он сказал: — Оставьте его в хижине, мы потом его с вами съедим, и идите сюда. Отсюда виден Инсбрук? Покажите мне вид с этой стороны.

Оберхаузер нырнул в хижину и тут же вышел обратно. Майор шел следом за ним, пока проводник что-то рассказывал, показывая рукой на виднеющиеся вдалеке шпили церквей или какой-нибудь горный пик.

Они дошли до обрыва над ледником. Здесь майор Смайт вытащил револьвер и с расстояния в два фута всадил две пули в заднюю часть черепа Ганса Оберхаузера. Он умер сразу.

Сила удара пуль сбила его с ног, и он полетел вниз с обрыва. Майор Смайт наклонился и посмотрел вниз. Тело в полете два раза ударилось о выступающие камни, прежде чем упало на ледник. Но не туда, где лед был испещрен трещинами и провалами, а немного в стороне, на сугроб слежавшегося снега.

— Черт! — сказал майор Смайт.

Гулкое эхо двух выстрелов, которое долго носилось между скалами, наконец затихло. Майор Смайт последний раз посмотрел на черное пятно на белом снегу и торопливым шагом двинулся по карнизу скалы. Сначала главное!

Начал он с верхушки каменной пирамидки и, работая так, словно в него вселился дьявол, стал не глядя сбрасывать тяжелые булыжники со скалы направо и налево. Руки его вскоре стали кровоточить, но он этого даже не заметил. Осталось разобрать около двух футов — и по-прежнему ничего! Сплошные проклятые камни! Он наклонился над последним слоем, лихорадочно работая руками. И вот! Наконец-то! Крышка металлического ящика. В сторону разлетелись еще несколько камней, и вот уже ящик виден полностью. Обычный ящик для боеприпасов, какими пользовались войска вермахта. Даже какие-то остатки надписей сохранились. Майор Смайт застонал от счастья. Он сел на твердый камень, и перед глазами у него поплыли «бентли», Монте-Карло, роскошные пентхаусы, «Картье», шампанское, икра и неуместные в таком ряду новые клюшки для гольфа фирмы «Генри Коттон» (просто он очень любил гольф).

Опьяненный этими видениями, майор Смайт безотрывно смотрел на серый металлический ящик добрую четверть часа. Потом взглянул на часы и быстро поднялся. Пора избавиться от улики. Ящик имел с двух сторон ручки. Майор Смайт догадывался, что он окажется тяжелым. Он уже сравнивал его вес с весом самой тяжелой вещи, которую ему приходилось в жизни носить, — сорокафунтовой семги, которую он перед самым началом войны поймал в Шотландии. Но ящик, разумеется, оказался вдвое тяжелее, и ему удалось лишь вытащить его из последнего уровня камней и положить на скудную альпийскую траву. Потом он намотал на одну из ручек носовой платок и неуклюже оттащил ящик по карнизу до хижины. Там он сел на каменное крыльцо и, не отрывая глаз от ящика, стал рвать крепкими зубами копченое мясо и думать о том, как спустить свои пятьдесят тысяч (именно такая сумма почему-то представлялась ему) с горы и спрятать в новом месте.

Мясо оказалось настоящей пищей скалолаза — жесткое, жирное и изрядно сдобренное чесноком. Его кусочки застряли между зубами майора Смайта, и это было неприятно. Он выковырял их спичкой и выплюнул. Потом заработало его профессиональное мышление. Он поднял эти кусочки мяса и проглотил их. Отныне он превращался в преступника, настоящего преступника, как если бы ограбил банк и застрелил охранника. Он был полицейским, превратившимся в преступника. Он должен запомнить это. Если он это забудет, его ждет не роскошное существование, а смерть. Теперь от него потребуются огромные усилия, чтобы наладить жизнь. Но Бог свидетель, он был готов на это. И он станет богатым и счастливым. Потратив какое-то время на уничтожение малейших свидетельств того, что он заходил в хижину, он оттащил армейский ящик на край обрыва и, целясь в сторону от ледника, подтолкнул его, помолившись.

Серый ящик, медленно переворачиваясь в воздухе, ударился о первый выступ скалы, пролетел еще сотню футов, с металлическим звоном упал на какую-то каменистую осыпь и наконец замер. Майору Смайту не было видно, раскрылся ящик при падении или нет. Его устроил бы любой из этих вариантов. Он попытался вскрыть ящик и не смог, так пусть скала сделает это за него.

Осмотревшись напоследок еще раз, он начал осторожный спуск вниз, тщательно проверяя каждый вбитый в скалу крюк, долго пробуя руками и ногами каждый выступ, прежде чем переложить на него свой вес. Во время спуска вниз его жизнь стала значительно дороже, чем была при подъеме наверх. Он спустился к леднику и пошел по тающему снегу к черному пятну на ледяной поверхности. За собой он оставил цепочку следов. С этим ничего нельзя было поделать, но через несколько дней солнце растопит снег, и они исчезнут. Он подошел к телу. На войне мертвецы не редкость, поэтому вид крови и изломанных конечностей его не тронул. Он оттащил останки Оберхаузера к ближайшей глубокой расселине и спихнул тело вниз. Потом аккуратно прошел вдоль края провала, сбивая ногами снег на труп. Удовлетворенный работой, он пошел обратно по своим следам, ставя ноги точно в старые отпечатки, и, дойдя до края ледника, стал спускаться вниз по склону к тому месту, где лежал ящик.

Да, скала открыла металлическую крышку. Почти небрежным движением он сорвал упаковочную бумагу. Два больших металлических бруска блеснули на солнечном свету. На обоих слитках стояли одинаковые метки: свастика в круге под орлом и год 1943 клейма Рейхсбанка. Майор Смайт удовлетворенно кивнул. Он положил бумагу обратно в ящик и кое-как камнем приколотил покореженную крышку на место. После этого он обмотал одну из ручек ящика ремешком от кобуры своего «уэбли» и пошел вниз по склону, таща за собой неудобный груз.

Был уже час, и солнце немилосердно жгло его обнаженный торс, поджаривая его в собственном поту. Покрасневшие плечи горели. Лицо тоже. Ну и черт с ними! Он остановился у сбегающего с ледника ручья, смочил носовой платок и повязал его на голову. Потом напился воды и продолжил путь, время от времени проклиная ящик, когда тот съезжал по склону и бил его по пяткам. Но все эти неудобства, солнечные ожоги и синяки, были ничем по сравнению с тем, что ждало его там, внизу, когда он спустится и уклона больше не будет. Пока что гравитация работала на него. Но потом ему предстоит самое меньшее милю нести этот проклятый ящик на себе. Майор Смайт поморщился, представив себе, во что превратят его обожженную спину эти восемьдесят фунтов или около того. «Что ж, — сказал он себе почти легкомысленно, — il faut souffrir pour être millionnaire!»[65]

Спустившись вниз до подножия, он сел отдохнуть на поросшую мхом землю под елью. Потом он расстелил на земле рубашку, переложил на ее середину два слитка из ящика и накрепко привязал ее нижние углы к плечам. Закопав пустой ящик в неглубокую яму на берегу, он связал рукава рубашки, просунул голову в грубую петлю и поддел ладони под узел, чтобы защитить шею. Он с трудом встал и наклонился вперед, чтобы груз на спине не перевешивал. Потом, сгибаясь под тяжестью в половину собственного веса, с горящими от соприкосновения с грузом плечами, хрипло дыша, он медленно пошел по узкой тропинке между деревьев.

Он и до сих пор не понимал, как ему удалось дойти до джипа. Снова и снова узлы, не выдержав веса, развязывались, и тяжелые слитки падали на икры его ног. И каждый раз он садился, в отчаянии обхватывая голову руками, но потом вставал и продолжал путь. Потом, считая шаги и останавливаясь на отдых после каждой сотни, он наконец дошел до благословенного маленького джипа и рухнул рядом с ним в изнеможении. Потом ему еще пришлось закапывать свою добычу в лесу между несколькими огромными приметными камнями, кое-как привести себя в порядок и вернуться к месту расквартирования объездной дорогой, подальше от шале Оберхаузера. Потом, когда все осталось позади, он выпил бутылку дешевого шнапса, поел, лег на кровать и провалился в глубокий сон, лишенный сновидений. На следующий день отряд «А» покинул долину Миттерзилль для выполнения очередного задания, а через шесть месяцев майор Смайт вернулся в Лондон, и на этом война для него закончилась.

Чего нельзя было сказать о его проблемах. Золото трудно ввозить контрабандой, тем более в таких объемах, которые находились в распоряжении майора Смайта. Но ему было необходимо как-то переправить два слитка через Ла-Манш и спрятать их в новом месте. Поэтому он отложил свою демобилизацию и, пользуясь временным положением штабного офицера и подключив связи в военной разведке, вскоре сумел добиться того, чтобы его послали в Германию в качестве представителя Британии в Мюнхене, в Объединенный войсковой центр допроса. Здесь он полгода выполнял различные задачи и за это время успел забрать золото из тайника и спрятать у себя в комнате в старом чемодане. После этого он уволился и вылетел в Англию с двумя слитками в толстом портфеле. Для того чтобы пройти сотню ярдов с портфелем в руке при посадке на самолет и столько же при высадке, да еще нести его так, словно в нем нет ничего, кроме бумаг, ему потребовались две таблетки бензедрина и железная воля. Но наконец он добрался со своим грузом до подвала тетушкиного дома в Кенсингтоне, после чего мог спокойно приступать ко второй фазе своего плана.

Он уволился из Королевской морской пехоты, демобилизовался и женился на одной из тех девиц, с которыми спал, когда работал в штабе МБ. Очаровательная блондинка, сотрудница женской вспомогательной службы военно-морских сил, была из хорошей семьи среднего достатка, звали ее Мэри Парнелл. Он купил им обоим места на одном из первых «банановых судов», курсирующих между Авонмутом и Кингстоном на Ямайке, где, как они решили, их будут ждать солнце, прекрасная еда, дешевые напитки и великолепное голубое небо — настоящий рай после мрака и различных ограничений лейбористского правительства послевоенной Англии. Перед отплытием майор Смайт показал Мэри золотые слитки, с которых к тому времени уже сбил клейма Рейхсбанка.

— Я поступил по-умному, дорогая, — сказал он. — Не доверяю я фунту в последнее время, поэтому продал все свои ценные бумаги и купил золото. Тут, наверное, тысяч на пятьдесят. Нам этого хватит на двадцать пять лет беззаботной жизни. Достаточно только отрезать, когда надо, кусочек и продавать.

Мэри Парнелл не ведала того, что подобная транзакция была невозможна при существующем валютном законодательстве. Она опустилась на колени и нежно провела рукой по блестящим слиткам. Потом встала, бросилась майору Смайту на шею и поцеловала его.

— Ты чудесный, чудесный человек, — воскликнула она, сдерживая слезы. — Страшно умный, красивый и храбрый. А теперь еще, оказывается, и богатый. Ах, я самая счастливая девушка на свете!

— Не знаю, по крайней мере, теперь мы богаты, — сказал майор Смайт. — Только пообещай, что никому не скажешь ни слова. А то на нас начнут охотиться все грабители на Ямайке. Обещаешь?

— Клянусь.

Расположенный на холмах над Кингстоном «Клуб принца» и в самом деле оказался райским местом. В меру вежливые посетители, прекрасные слуги, отличная еда на любой вкус, дешевые напитки — и все это в тропических декорациях, которых они раньше не видели. Они стали известной парой, и военные заслуги майора Смайта открыли ему двери в резиденцию губернатора и стали пропуском в местное общество, после чего их жизнь превратилась в бесконечную череду вечеринок и раутов, где Мэри всегда могла найти партнера для тенниса, а майор Смайт мог, сколько хотелось, играть в гольф (клюшками «Генри Коттон»!). По вечерам ее ждал бридж, а его — покер. Да, они жили как в раю, в то время как на их родине люди жевали консервированное мясо, жульничали на черном рынке, ругали правительство и страдали от худшей за последние тридцать лет зимней погоды.

Поначалу чета Смайт оплачивала все свои расходы деньгами из своих личных сбережений, преумножившихся за время войны, и майор Смайт целый год осторожно присматривался и принюхивался, прежде чем решился завязать деловые отношения с господами Фу, которые занимались импортом и экспортом. Очень уважаемые и богатые братья Фу стояли во главе процветающего китайского сообщества, обосновавшегося на Ямайке. Их подозревали в нечестной торговле (в духе китайской традиции), но самые дотошные расспросы майора Смайта показали, что они вполне заслуживали доверия. Было подписано Бреттон-Вудское соглашение, установившее фиксированную цену на золото, и уже стало общеизвестно, что Танжер и Макао остались свободными портами, по разным причинам выскользнувшими из бреттон-вудского невода. Там цена на унцию золота девяносто девятой пробы могла превышать сто долларов, в то время как фиксированная мировая цена составляла тридцать пять долларов за унцию. К тому времени братья Фу весьма кстати возобновили связи с возродившимся Гонконгом, который уже стал перевалочным пунктом торговцев золотом на пути в Макао. В общем, обстановка складывалась, как выражался майор Смайт, «лучше не бывает». Встреча с братьями Фу прошла в самой доброжелательной атмосфере. Никто не задавал никаких вопросов, пока не дошло до осмотра слитков. На этой стадии отсутствие клейм вызвало вежливый вопрос о происхождении золота.

— Видите ли, майор, — произнес старший и более вежливый из братьев, сидевший за большим пустым столом из красного дерева, — на рынке клейма всех уважаемых национальных банков и ответственных торговцев принимаются без вопросов. Такие клейма гарантируют чистоту золота. Но, разумеется, существуют другие банки и другие торговцы, чьи методы определения чистоты золота, — его добрая улыбка стала чуточку шире, — скажем так, не совсем точны.

— Вы имеете в виду мошенничество? — с тревогой в голосе спросил майор Смайт. — Когда бруски свинца покрывают золотой пленкой и выдают за золото?

Оба брата заговорили одновременно:

— Нет, нет, что вы! Об этом не может быть и речи. Но… — Улыбки не исчезали с их лиц. — Если вы не можете вспомнить происхождение этих замечательных слитков, вы не станете возражать, если мы проведем проверку? Есть метод, позволяющий точно определить чистоту таких слитков. Мы с братом знакомы с ним. Если вы оставите свои слитки у нас и вернетесь, скажем, после обеда…

Выбора не было. Майору Смайту пришлось полностью довериться братьям Фу. Теперь они могут назвать любую цифру, и ему останется только принять ее. Он отправился в бар, выпил пару крепких напитков и хотел съесть бутерброд, но тот застрял у него в горле. Потом он вернулся в прохладу конторы братьев Фу.

Там все было по-прежнему: два улыбающихся брата, два слитка золота, портфель, только теперь перед старшим братом на столе лежали золотая ручка «Паркер» и лист бумаги.

— Мы разгадали загадку ваших слитков, майор…

«Замечательно! Слава богу!» — подумал майор Смайт.

— И я уверен, вам будет интересно узнать их историю.

— Ну конечно! — горячо воскликнул майор Смайт.

— Эти слитки были отлиты в Германии, майор. Возможно, во время войны. Это мы установили по десятипроцентному содержанию свинца. Когда у власти стоял Гитлер, у Рейхсбанка появился глупый обычай разбавлять золото подобным способом. Этот факт быстро стал известен продавцам, и цена на немецкие золотые слитки, как, например, в Швейцарии, куда они поступали в больших количествах, снизилась соответственно. Так что единственным результатом немецкой глупости стало лишь то, что Национальный банк Германии потерял репутацию, которую зарабатывал веками. — Улыбка на восточном лице не изменилась. — Это была очень плохая затея, майор. Очень глупая.

Майор Смайт подивился осведомленности братьев, живущих вдали от основных мировых коммерческих каналов, но насторожился: что теперь? Он сказал:

— Это, конечно, очень интересно, мистер Фу. Для меня эта новость не из приятных. Но на рынке драгоценных металлов вообще торгуют такими… нестандартными слитками?

Старший Фу сделал успокаивающий жест правой рукой.

— Это не имеет значения, майор. Вернее, имеет очень небольшое значение. Мы продадим ваше золото по его истинной стоимости в соответствии с пробой, скажем, восемьдесят девятой. Покупатель может переплавить его либо оставить нынешнюю пробу. Это не наше дело. Наше дело продать.

— Но по низкой цене.

— Это так, майор. Но я думаю, что могу вас утешить. Вы представляете себе приблизительную стоимость этих слитков?

— Я думал, тысяч пятьдесят фунтов.

Старший Фу усмехнулся.

— А я думаю, что если мы будем продавать с умом и не спешить… Вы сможете выручить сто тысяч фунтов, майор. Разумеется, из этой суммы мы вычтем нашу комиссию, которая включает в себя транспортировку и непредвиденные расходы.

— Это сколько?

— Мы думали о десяти процентах, майор. Если вас это устроит.

Майору Смайту казалось, что торговцы драгоценными металлами должны получать один процент. Но зачем мелочиться? Он и так получит на сорок тысяч больше, чем предполагал.

— Согласен, — сказал он, встал и протянул руку над столом.

После этого он каждый квартал приходил в контору братьев Фу с пустым портфелем, и на широком столе его неизменно ждала тысяча ямайских фунтов в аккуратных пачках и два золотых слитка, которые уменьшались дюйм за дюймом, а также отпечатанный на машинке документ с указанием количества проданного золота и цены, по которым его сбыли в Макао. Их встречи происходили всегда по-простому, в дружеской и одновременно деловой обстановке. Майор Смайт не думал, что его обманывают в чем-то, помимо заранее оговоренных десяти процентов. Да и, по большому счету, ему это было не так важно. Четырех тысяч в год ему вполне хватало, и его заботило лишь то, что за него может взяться налоговая инспекция, если их заинтересует, на что он живет. Однажды он обмолвился о своей тревоге братьям Фу. Они заверили его, что волноваться не следует, и следующие четыре раза на столе лежала не обычная тысяча, а девятьсот фунтов. Ни одна из сторон по этому поводу не высказалась. Эти деньги пошли на нужное дело.

Лениво текли беззаботные солнечные дни, прошло пятнадцать лет. За это время Смайт и его жена набрали вес, а майор перенес свой первый инфаркт и получил от врача указание меньше курить и пить, избегать волнений, есть меньше жирного и жареного. Мэри Смайт попробовала быть с ним потверже, но, когда он стал пить тайком, начал обманывать и изворачиваться, она опустила руки и прекратила попытки наставить его на путь истинный. Однако было поздно. Теперь майор Смайт воспринимал ее не иначе как надсмотрщика и стал избегать ее. Она ругала его за то, что он разлюбил ее. А когда скандалы стали слишком частыми для ее простой натуры, Мэри пристрастилась к снотворному. И однажды вечером, после очередной неистовой пьяной ссоры, она приняла двойную дозу снотворного — просто чтобы «показать». Этого оказалось достаточно, чтобы убить ее. Самоубийство замалчивали, но в обществе над ним начали сгущаться тучи, и тогда он решил уехать на северное побережье, которое, хотя и отдалено от столицы на каких-то тридцать миль, даже здесь считалось совсем другим миром. Он обосновался в «Волнах» и после второго инфаркта медленно доводил себя до смерти выпивкой, когда к нему явился этот человек по фамилии Бонд с другим смертным приговором в кармане.

Майор Смайт посмотрел на часы. Было всего несколько минут после полудня. Он встал, налил себе еще один стакан бренди с имбирным элем и вышел на лужайку. Джеймс Бонд сидел под миндальными деревьями и смотрел в море. Он даже не обернулся, когда майор Смайт поставил рядом еще одно алюминиевое садовое кресло и опустил стакан рядом с собой на траву.

Когда майор Смайт закончил рассказ, Бонд бесстрастно произнес:

— Да. Примерно так я себе это и представлял.

— Хотите, чтобы я все изложил на бумаге и подписал?

— Если желаете, можете это сделать. Но не для меня. Для военного трибунала. Этим будет заниматься ваше прежнее руководство. Я не имею отношения к юридическим вопросам. Я доложу в свою службу о том, что вы рассказали мне, а они передадут это Королевской морской пехоте. Потом, я полагаю, это через Скотланд-Ярд попадет к прокурору.

— Я могу задать вопрос?

— Конечно.

— Как они узнали?

— Ледник был небольшой. В этом году тело Оберхаузера появилось на поверхности, когда растаял весенний снег. Труп нашли альпинисты. Его документы и все остальное сохранилось идеально. Семья опознала его. Потом нужно было только прокрутить события назад. Пули завершили дело.

— Но каким образом вы оказались с этим связаны?

— Деятельность сил МБ проходила по нашей… инстанции. Бумаги попали к нам. Я случайно увидел документ. У меня было немного свободного времени, и я попросил начальство поручить мне поиски человека, который это сделал.

— Почему?

Джеймс Бонд посмотрел майору Смайту прямо в глаза.

— Так случилось, что Оберхаузер был моим другом. До войны, когда мне не было еще и двадцати, он научил меня стоять на лыжах. Это был прекрасный человек. Он заменил мне отца, когда я в этом очень нуждался.

— Понимаю. — Майор Смайт отвернулся. — Я очень сожалею.

Джеймс Бонд встал.

— Я возвращаюсь в Кингстон. — Он поднял руку. — Не беспокойтесь, я найду дорогу к машине. — Он посмотрел на старика и произнес отрывисто, даже почти резко, как показалось майору Смайту, чтобы скрыть смущение: — Пройдет около недели, прежде чем за вами кого-нибудь пришлют.

Потом он прошел по лужайке, через дом, и майор Смайт услышал железное гудение стартера и шипение гравия под колесами на неухоженной подъездной дороге.

Майор Смайт, плавая в поисках добычи вдоль рифа, думал о том, что могли означать последние слова этого Бонда. Губы под маской раздвинулись в безрадостной улыбке, обнажив желтые зубы. Это очевидно. Все ясно, как божий день. Это просто очередная версия старой уловки, когда виновного в чем-то офицера оставляют наедине с револьвером. Если бы Бонд хотел, ему было достаточно позвонить губернатору. Явился бы кто-нибудь из офицеров Ямайского полка и взял майора Смайта под арест. Что ж, благородный поступок. Или… С самоубийством у него было бы гораздо меньше хлопот, не пришлось бы заниматься писаниной, да и денег налогоплательщиков потратили бы куда меньше.

Нужно ли проявить благодарность и избавить Бонда от лишних забот? Воссоединиться с Мэри в том месте, куда попадают самоубийцы? Или лучше все же пройти через все: унижение, скучные формальности, заголовки в газетах, тоску и уныние пожизненного заключения, которое неминуемо закончится третьим инфарктом? А может, стоит попытаться себя защитить? Сослаться на военное время, рассказать, что Оберхаузер на него напал и попытался сбежать? Представить все так, будто Оберхаузер, спасаясь от него, сам вывел его на золото. А он, бедный офицер отряда специального назначения, увидев такое богатство, просто не смог устоять против искушения оставить слитки себе.

Можно красивым жестом отдать себя на волю судей… Майор Смайт вдруг представил себя на суде. Офицерская выправка, медали на парадном синем мундире с алыми петлицами, который положено надевать офицерам на трибунал. (Надо бы проверить, не добралась ли до него моль в шкафу в пустой комнате, не отсырел ли. Луна этим займется.) Если погода не испортится, повисит день на солнце, проветрится. Нужно будет по нему хорошенько щеткой пройтись. При помощи корсета наверняка удастся вместить сорокадюймовую талию в сорокатрехдюймовые брюки, которые ему лет двадцать-тридцать назад сшили у «Гивз». Еще он представил себе статного адвоката, чином не меньше полковника, который будет защищать его на суде где-нибудь, возможно, в Чатеме. К тому же у него есть право подать апелляцию в вышестоящий суд. Да его дело вообще может прогреметь на всю страну!.. Он бы продал свою историю газетам, написал бы книгу…

Майор Смайт почувствовал, как его начинает охватывать возбуждение. Осторожно, парень! Осторожно! Вспомни, что врач, этот старый ощипанный петух, говорил. Он опустил ноги на дно и встал посреди танцующих волн северо-восточного течения, которое приносит на северное побережье блаженную прохладу до самого наступления жарких месяцев (август, сентябрь и октябрь) сезона ураганов. Скоро он выпьет пару порций розового джина, перекусит, а там — расслабленная сиеста, после которой он сможет подумать обо всем посерьезнее. А потом — к Арунделям на коктейль, да и Марчезисвы его приглашали на обед в клуб «Шоу Пар Бич». После этого — бридж, на большие ставки, и домой, где его ждут снотворное и кровать. Взбодрив себя мыслями о привычной рутине, он почувствовал, что черная тень Бонда отступила на задний план. Итак, скорпена, ау, ты где? Осьминожка ждет обед. Майор Смайт опустил голову и, сосредоточив мысли и взгляд, продолжил неторопливо плыть по неглубокой отмели вдоль кораллов, тянувшихся до увитых белой пеной рифов.

Почти сразу он увидел торчащие из глубокой расщелины под коралловым наростом два шипастых уса омара, вернее, его родственника, вест-индского лангуста, которые, медленно шевелясь, следили за его движением, за волнением воды, которое он вызывал. По размеру усов можно было судить, что это крупный экземпляр, фута на три или на четыре! Обычно во время таких встреч майор Смайт опускал ногу и слегка мутил песок перед норкой, выманивая омара, который, как известно, очень любопытное создание. Потом он нанизывал его на гарпун и забирал домой на обед. Но сегодня ему была нужна лишь одна добыча, он искал глазами лишь один силуэт — колючий изломанный силуэт скорпены. И через десять минут он увидел качающийся на белом песке комок водорослей, который был не просто качающимся комком водорослей. Он мягко опустил ноги на дно. Ядовитые шипы поднялись на спине рыбы. Рыба была крупная, такая может весить и три четверти фунта. Приготовив трезубец, он немного подался вперед. Теперь уже злые красные глаза наблюдали за ним. Он должен будет нанести один быстрый удар почти вертикально сверху, потому что иначе, как он знал по своему опыту, острые, как иглы, зубцы гарпуна почти наверняка соскользнут с роговых образований на голове страшилища. Он оторвал одну ступню от дна и стал медленно, очень медленно переносить ногу вперед, орудуя свободной рукой как плавником. Сейчас! Он наклонился вперед и вниз. Но скорпена почувствовала легчайшее волнение воды, вызванное приближающимся гарпуном. Взметнулся песок, рыба сорвалась с места, точно подпрыгнула, и пронеслась, почти как птица, рядом с животом майора Смайта.

Он выругался и развернулся кругом. Да, рыба сделала то, что так часто делают скорпены, — отплыла искать спасения к ближайшему поросшему водорослями камню, где, уверенная в своем превосходном камуфляже, замерла на дне. Майору Смайту осталось только проплыть несколько футов и нанести еще один удар, на этот раз более аккуратно. Рыба стала биться и извиваться на конце гарпуна.

От возбуждения и небольшой усталости на лбу майора Смайта выступил пот, и он снова почувствовал, как в груди просыпается старая боль, готовая сжать холодными когтями сердце. Он опустил ноги на дно и, проткнув рыбу насквозь, поднял ее, все еще отчаянно бьющую хвостом, над водой. Потом он медленно пошел обратно через лагуну и вышел на песок своего пляжа к деревянной скамейке под виноградом. Потом бросил гарпун с дергающейся добычей на песок и сел отдохнуть.

Примерно минут через пять майор Смайт почувствовал необычное онемение в области солнечного сплетения. Он случайно опустил взгляд вниз, и все его тело окоченело от ужаса и изумления. Участок загорелой кожи, величиной примерно с мячик для гольфа, сделался совершенно белым, посередине этого участка виднелись три параллельных царапинки, и на каждой царапине висела капелька крови. Майор Смайт машинально стер кровь рукой. Царапины были крошечными, как от булавки. Майор Смайт вспомнил стремительный полет скорпены и произнес вслух, с благоговейным страхом, но без злости в голосе:

— Гадина, ты все-таки достала меня. Все-таки достала.

Сидя неподвижно на скамейке и глядя на свое тело, он вспоминал, что было написано про уколы скорпены в книге, которую он как-то взял почитать в институте да так и не вернул, — «Опасные морские животные», американское издание. Он осторожно прикоснулся, а потом пощупал белое пятно вокруг царапинок. Все верно, кожа совершенно онемела, а теперь под ней почувствовалась пульсирующая боль. Очень скоро она превратится в нестерпимое жжение. Потом боль будет расходиться по всему телу и усилится настолько, что он бросится на песок и будет кричать и биться, пытаясь избавиться от нее. Его стошнит, и на губах выступит пена, потом наступит бредовое состояние с конвульсиями, пока он не потеряет сознание. После этого его слабое сердце не выдержит и наступит смерть. Если верить книге, все закончится через пятнадцать минут. Вот и все, что у него осталось, — пятнадцать минут жуткой агонии. Конечно, существуют лекарства: прокаин, антибиотики и антигистамины — если его сердце сможет их выдержать. Но они должны быть под рукой. Даже если он сумеет дойти до дома и позвонить доктору Каузаку, даже если предположить, что у того найдутся эти современные препараты, доктор сможет добраться до «Волн» не быстрее чем за час.

Первый приступ боли пронзил тело майора Смайта и заставил его сложиться пополам. За ним последовал еще один, потом еще и еще, распространяясь по конечностям и животу. Во рту у него появился сухой металлический привкус, губы начало покалывать. Он простонал и упал со скамейки. Хлопанье рыбьего хвоста по песку рядом с его головой напомнило ему о скорпене. На время спазмы прекратились, но все тело его как будто горело. Невыносимая боль словно бы прояснила ему голову. Как он мог забыть! Эксперимент! Как-то, как-нибудь нужно добраться до Осьминожки и отдать ему рыбу.

— Ох, Осьминожка, мой Осьминожка, это последний обед, который ты получишь.

Майор Смайт, бормоча эти слова, поднялся на четвереньки, нашел маску, кое-как, с трудом натянул ее на голову. Потом взял гарпун с нанизанной, все еще живой рыбой и, прижимая к животу свободную руку, пополз по песку к воде.

До кораллового убежища осьминога было пятьдесят ярдов мелководья, и майор Смайт, крича от боли в маску, передвигаясь почти все время на коленях, каким-то чудом сумел проделать этот путь. На подступах к кораллу, где становилось глубже, ему пришлось встать на ноги, и от боли он закачался взад-вперед. Наконец он дошел до нужного места и неимоверным усилием воли заставил себя не шататься, когда окунул голову, запуская в маску воду, чтобы промыть стекло, запотевшее от криков. Потом он осторожно наклонился и, капая кровью из прокушенной нижней губы, стал всматриваться в дом Осьминожки. Да. Коричневая масса все еще была внутри. Она возбужденно шевелилась. Почему? Майор Смайт увидел три красных облачка его крови, медленно опускающихся вниз. Ну конечно! Он чувствовал его кровь. Приступ боли, как копье, пронзил все его тело и заставил его сжаться. Он вдруг услышал, что говорит вслух: «Соберись, Декстер, старина! Ты должен накормить Осьминожку!» Он собрался и, держа гарпун почти за самый конец, опустил рыбу к норе, в которой уже были видны мечущиеся щупальца.

Возьмет ли Осьминожка приманку? Приманку, яд которой убивал его, майора Смайта, но мог быть безвреден для осьминога. Если бы сейчас рядом был Бенгри! Три щупальца, взволнованно шевелясь, появились из норы и стали виться вокруг скорпены. К этому времени глаза майора Смайта уже застилала серая пелена. Он понял, что теряет сознание, и слабо качнул головой. И тут щупальца взметнулись! Но они обвили не рыбу! Они обвили его руку, почти до локтя. Окровавленный рот майора растянулся в жутком подобии улыбки. Наконец-то они с Осьминожкой пожали друг другу руки. Как это мило! Просто чудесно!

Но потом осьминог спокойно и безжалостно потянул руку вниз, и страшная догадка охватила майора Смайта. Собрав остатки сил, он опустил гарпун. Но в результате только вжал скорпену в тело осьминога и подставил ему больший участок руки. Щупальца змейками пробежали вверх по руке и сжали ее еще сильнее. Слишком поздно майор Смайт бросил бесполезный гарпун и стащил с головы маску. Пустой залив огласил захлебывающийся крик, и голова его погрузилась под воду. На поверхности воды появились пузыри воздуха. Потом показались ноги майора Смайта. Легкие волны покачивали его тело, а осьминог исследовал ротовым отверстием правую руку. Потом он осторожно укусил один из пальцев своими клювоподобными челюстями.

Тело было найдено двумя молодыми ямайцами, ловившими рыбу-иглу с каноэ. Гарпуном майора Смайта они подцепили осьминога, убили его традиционным способом, вывернув наизнанку и откусив голову, и привезли все три тела домой. Тело майора Смайта они отдали полицейским, а скорпену и осьминога съели на ужин.

Местный корреспондент «Дейли глинер» сообщил, что майор Смайт был убит осьминогом, но в редакции это заменили на «был обнаружен утонувшим», чтобы не отпугивать туристов.

Позже в Лондоне Джеймс Бонд, сделав для себя вывод «самоубийство», записал в заключении о деле те же слова — «обнаружен утонувшим», добавил на последней странице дату и время и закрыл пухлую папку.

Лишь записки доктора Каузака, который проводил вскрытие, дали возможность добавить своего рода постскриптум к странной и трагической смерти некогда ценного офицера секретной службы.